— Нет, Поль, — прошептала она. — Нет…

— Вы собираетесь работать ночью?

Их взгляды встретились.

— Да, — ответила Софи, и ее сердце глухо забилось. — Думаю, да.

Софи взбежала наверх, отперла дверь мастерской, зажгла старомодную газовую лампу. Она не хотела тратить понапрасну ни одной секунды. В ней нарастало творческое возбуждение, она подошла к сундуку и рывком открыла его. Отыскала тот единственный набросок «Дельмонико», который она сделала до того, как Эдвард позировал ей, до той ночи, когда разразился ураган… Когда Софи увидела торопливо зарисованное лицо Эдварда, свободно развалившегося на стуле, она замерла, так живо вспомнив тот волшебный день, словно он был вчера.

Софи не обращала внимания на слезы, стекавшие по ее щекам. Она знала, что должна делать, — она должна работать. Пока не забыла те счастливые часы.

Софи сбросила свитер, повязала фартук и начала открывать тюбики с красками, выдавливая их на палитру. О Боже! Наконец-то!.. Она решила писать светлыми тонами, такими, какие использовала для «Джентльмена», но собиралась добавить и резкие розовые и красные цвета. А чтобы создать у зрителя впечатление сиюминутности происходящего, Софи решила поместить на переднем плане руку официанта, словно тот именно в это мгновение обслуживает Эдварда.

Впервые за много месяцев Софи дотронулась кистью до холста. Она дрожала от волнения. И несколько дней она не возвращалась в пансион, утратив представление о месте и времени…

— Софи!

Художница вздрогнула и пошевелилась. Она заснула на вытертой бархатной кушетке — заснула глубоко, без сновидений. Кушетка была единственным предметом обстановки в ее мастерской, кроме необходимых для работы.

— Софи! С тобой все в порядке? — Рашель настойчиво трясла подругу за плечи.

Софи сонно моргала, не понимая, где находится. Ей не хотелось просыпаться. Но наконец она окончательно вернулась к действительности и увидела встревоженные бирюзовые глаза Рашель. Софи с трудом, неуверенно села.

— Тебя несколько дней не было в пансионе! Когда я сегодня утром вернулась и узнала об этом, тут же побежала к Полю. Я была уверена, ты у него, но он сказал, что в Рождество оставил тебя в мастерской и больше не видел. Софи, ты же здесь проторчала почти неделю!

— Я работала.

Рашель начала понемногу успокаиваться.

— Это я вижу.

Она внимательно, задумчиво посмотрела на Софи и отошла в сторону. Как всегда, на ней были тяжелые черные ботинки и простое шерстяное платье, на этот раз темно-зеленое, с тем же малиновым шарфом, наброшенным на плечи, буйные каштановые волосы были распущены. Рашель остановилась перед мольбертом и стала вглядываться в холст.

Сидя на кушетке, Софи тоже посмотрела на свою работу, и ее сердце радостно забилось. С холста, стоящего в середине комнаты, ей улыбался Эдвард, его глаза смеялись тепло, маняще, соблазняюще. На нем светлый пиджак. Стол покрыт скатертью цвета слоновой кости. Но за спиной Эдварда сверкает розовым, красным и пурпурным мешанина дамских туалетов и цветов. Черный рукав и бледные пальцы официанта в углу, на переднем плане, вносят режущую ноту.

Рашель повернулась к Софи.

— Кто это?

— Его зовут Эдвард Деланца.

Рашель бросила на Софи внимательный взгляд:

— Он и в самом деле так хорош… как мужчина?

Софи вспыхнула:

— Да.

Но она уже почти привыкла к свободным манерам Рашель, к ее иной раз шокирующим фразам. У Рашель был любовник, молодой поэт Аполлинер, и он у нее не первый.

Глаза Рашель остановились на животе Софи.

— Это он — отец?

Сердце Софи упало, кровь отхлынула от щек.

— Ну же, малышка, довольно притворяться. — Рашель подошла и села рядом на кушетку, взяв руку Софи в свои ладони. — Я ведь твоя подруга, верно? Меня ты ни на минуту не одурачила. Ты могла обмануть Поля, но мужчины часто бывают невероятно глупы, особенно в том, что касается женщин.

Софи так много плакала, пока писала портрет Эдварда, что у нее просто не осталось слез, глаза, казалось, высохли навсегда. Но это не значило, что она не испытывала внутренней боли.

— Да. Я ношу его ребенка, — прошептала она. Рашель поджала губы:

— Ну, теперь уже слишком поздно, ты и сама знаешь, ничего не сделать. Вот пару месяцев назад я могла бы отвести тебя к доктору, очень хорошему, он бы очистил твою утробу.

— Нет! Я хочу этого ребенка, Рашель, очень хочу!

Рашель мягко улыбнулась:

— Тогда все отлично!

— Да, — сказала Софи. — Все отлично.

Обе ненадолго замолчали. И обе медленно перевели глаза на холст, стоящий на мольберте, на необычайно красивого человека, небрежно сидящего за столом.

— Он знает? — спросила Рашель. Софи похолодела.

— Что?..

— Он знает? Он знает, что ты носишь его ребенка?

Софи было так трудно ответить… Она облизнула пересохшие губы.

— Нет.

Рашель снова улыбнулась:

— А тебе не кажется, что он имеет право узнать?

Софи нервно сглотнула и посмотрела на портрет. И, вопреки ее желанию, глаза ее повлажнели.

— Я давным-давно задаю себе этот же вопрос, — призналась она наконец.

— И что ты себе отвечаешь?

Софи посмотрела на свою подругу:

— Конечно, он должен знать. Но по некоторым причинам я боюсь сообщить ему. Боюсь, что его это не взволнует. Или взволнует слишком сильно.

Рашель погладила дрожащие пальцы Софи.

— Уверена, ты найдешь правильное решение.

— Да, — сказала Софи. — Я должна поступить так, как будет правильно. — Она обняла Рашель. — Но ведь малыш появится лишь в конце июня. Время еще есть.

Рашель бросила на нее внимательный взгляд.

— Поль, я устала, я действительно устала, может, мне лучше не ходить с вами к «Зуту»?

Но Поль Веро, не обращая внимания на протесты Софи, набросил ей на плечи яркую шаль.

— Вы слишком много работаете, малышка. — Он повел ее к двери. — Это вредно для женщины в вашем положении.

Софи покорно вздохнула и зашагала вслед за Полем к маленькому бару в конце улицы.

— Когда я взялась за «Дельмонико», то не думала, что, начав работу, уже не смогу остановиться.

— Я понимаю, petite, — ласково сказал Поль. Он поддержал Софи под руку, когда они спускались по узким ступеням. — Я знаю, как вы упорно работаете. И знаю, каких вам это стоит усилий. Но ваши работы прекрасны.

Софи тихонько вздохнула. Да, Поль знал, каких сил требовала от нее живопись, потому что он почти каждый день заходил к ней в мастерскую. Но Веро не был ее единственным гостем. Теперь у Софи появилось много друзей, почти все они были молодыми художниками, кроме поэтов Жоржа Фрагара и Аполлинера. И все время от времени навещали ее. Жорж бывал в мастерской Софи почти так же часто, как Поль.

Софи предпочитала не думать о том, почему Жорж постоянно хочет видеть ее, и говорила себе, что он интересуется красавицей натурщицей, расставшейся с Аполлинером в начале весны. Других объяснений Софи не находила. Да это и выглядело самым вероятным. Жорж флиртовал с Рашель, как и со всеми женщинами, что встречались ему. Кроме Софи. Ее он больше не поддразнивал, как в первые месяцы ее пребывания в Париже, он прекратил свои шутки, как только понял, что она беременна.

Как это ни было глупо, но Софи недоставало его ухаживаний. Она и сама не понимала, как ей льстили эти заигрывания во время самой тяжелой зимы в ее жизни. Это походило на глоток теплого ароматного вина в холодный день. Иной раз Софи хотелось, чтобы Жорж встречался с ее подругой где-нибудь в другом месте, а не в мастерской, когда она работает. А иной раз он снова напоминал ей Эдварда.

Ее жизнью теперь стала работа, так же как до встречи с Эдвардом Деланца. И Софи была счастлива.

Работа над «Дельмонико» представлялась Софи чем-то вроде магического обряда, с помощью которого она надеялась изгнать нечистую силу. Но заклинания не помогли. Софи не удалось освободиться от Эдварда, наоборот, ей теперь казалось, что они связаны куда крепче, чем прежде. Наверное, дело было не в «Дельмонико», а в младенце, быстро растущем в ее утробе и настойчиво напоминающем о себе. Когда Софи впервые почувствовала, как шевельнулось дитя, она сразу ощутила себя матерью, и ребенок стал для нее самостоятельным живым существом. Существо это было ласковое и доверчивое, и оно очень хотело поскорее выйти на свет. Почему-то Софи была уверена, что это девочка. Она решила назвать ее Жаклин — в честь Джейка, и Эданой — в честь Эдварда.

Софи никогда не была так близка к Эдварду, как в эти дни. Она постоянно думала о нем, даже если ее мысли отвлекались на что-то другое, Эдвард все же присутствовал в глубине сознания. Софи не давала себе передышки. Если она не занималась со своим наставником, то копировала работы старых мастеров в Лувре, или трудилась в мастерской, или сидела с друзьями в кафе — лишь бы не оставаться наедине со своими мыслями. А когда, измученная, возвращалась в свою маленькую квартирку на Монмартре (она сняла ее после Нового года), то и там была не одна, потому что Рашель поселилась с ней. Но когда Софи наконец засыпала тяжелым сном, к ней обязательно являлся Эдвард…

После «Дельмонико» Софи написала еще несколько жанровых картин и портретных композиций. Она писала Рашель, Поля, сцены из жизни художников, но в то же время снова и снова возвращалась к Эдварду. Она даже написала его обнаженным, как ей того давно хотелось. И все свои волнения, всю силу своих чувств Софи вкладывала в картины.

Андре Волар купил «Дельмонико» сразу же, как только увидел эту работу, и выставил ее для продажи. Привел его Поль, пришедший в восторг от картины. А Волар, узнав, что Софи уже продала некоторые свои работы Дюран-Ру в Нью-Йорке, заплатил ей тысячу франков. Поль заверил Софи, что если она не заключала контракта с Дюран-Ру, то вправе продавать свои работы кому захочет.

«Дельмонико» мгновенно вызвал шум и разговоры в мире искусства, хотя его еще не купили. Рашель гордилась Софи, как курица гордится цыпленком. Она говорила подруге, что все профессиональные художники и любители ходят в галерею Волара, чтобы взглянуть на эту работу, восторгаются изумительным цветом, и о ней постоянно говорят во многих салонах и мастерских. В конце концов старший Дюран-Ру, Поль, которого Софи до сих пор в глаза не видела, явился к ней в студию, желая увидеть все работы молодой художницы. Видимо, его визит был вызван тем, что между Воларом и Дюран-Ру существовало постоянное соперничество: Дюран-Ру имел куда большую известность и больший успех, но он был и более консервативен в выборе работ, которые покупал.

У Софи было в тот момент несколько законченных портретов Рашель и Поля, сделанных пастелью, и еще она заканчивала большую работу маслом — портрет обнаженного Эдварда. Дюран-Ру купил все чохом, включая несколько рисунков, и пытался убедить Софи, что она должна иметь дело только с ним. Художница обещала подумать об этом, ее разрывали сомнения, она просто не могла поверить в происходящее. Перед уходом Дюран-Ру намекнул, что мог бы устроить большую персональную выставку ее работ. После этого Софи несколько ночей подряд предавалась мечтам об успехе своей выставки… И в этих мечтах с ней рядом всегда был Эдвард, сияющий от гордости.

— Андре говорил мне, что «Дельмонико» вызывает большой интерес, — сказал Веро, когда они с Софи вышли из дома.

Софи вскинула голову:

— В самом деле?

— Да, за последние две недели уже несколько его постоянных клиентов приезжали посмотреть эту работу.

Софи старалась не слишком обольщаться надеждами. «Дельмонико» был выставлен в галерее с января, но до сих пор не продан, а та радость, которая вспыхнула в душе Софи, когда ею заинтересовались сразу два знаменитых торговца картинами, давно угасла.

— Жак Дюран-Ру прислал мне письмо. Портреты моего отца и Лизы проданы в Нью-Йорке анонимному покупателю.

— Отличная новость! — улыбнулся Поль.

На улице было так тепло, что Софи сбросила шаль. Стоял теплый весенний день, на газонах пестрели венчики полевых цветов, на подоконниках, в аккуратных горшочках и ящичках, расцветали герань и анютины глазки. Софи с Полем прошли через площадь Абисси, мимо старого, обветшавшего здания, в котором жили многие бедные художники Монмартра, в том числе и друзья Софи. В дверях лавок стояли торговцы в жилетах и фартуках — букинист, антиквар… Они приветствовали молодую художницу и Поля, идущих мимо, и Софи отвечала на их улыбки и кивала.

Поль серьезно посмотрел на девушку.

— Как ваша семья, Софи?

— Думаю, Лиза влюблена. За ней в последнее время ухаживает Юлиан Сент-Клер, маркиз Коннут. Судя по ее письмам, он изрядно вскружил ей голову.

Поль фыркнул.

— А ваша матушка?

Софи сразу напряглась.

— Ну, она требует, чтобы я уволила Рашель.

Они повернули за угол. К ним подбежал маленький мальчишка и стал клянчить деньги. Софи дала ему монетку.

Миссис Крэндал весьма неодобрительно отнеслась к новой компаньонке Софи. И не пожалела слов, расписывая миссис Ральстон, что Рашель не только натурщица, но и насквозь испорченная нахальная девка. Прибыв в Нью-Йорк, вдова прямиком отправилась к Сюзанне, чтобы рассказать об ужасной богемной жизни на Монмартре и о пороках Рашель. Сюзанна тут же написала Софи, требуя, чтобы та прогнала Рашель; мать запрещала Софи вообще иметь дело со свихнувшимися хулиганами, которые воображают себя художниками и поэтами и пьянствуют в кабаках, замаскированных под кафе.

Но Софи успела привязаться к Рашель, полюбила ее и не имела ни малейшего намерения с ней расстаться. Софи ответила матери, что миссис Крэндал все чересчур преувеличила. Хотя, честно говоря, окружение Софи и вправду могло показаться теперь странным, необычным. Но все эти молодые люди были искренне преданы искусству.

И Софи не собиралась куда-то переезжать. Она чувствовала себя счастливой — настолько, насколько это вообще было для нее возможно.

Поль и Софи задержались на перекрестке, ожидая, когда возница сдвинет с места старого конягу, тащившего доверху нагруженную телегу. Поль взял Софи за руку.

— Ваша матушка приедет? Вам сейчас не следует быть одной.

Софи чуть резковато ответила:

— Я не одна. У меня есть вы, есть Рашель.

Они наконец перешли улицу. После долгого молчания Софи добавила:

— Да и незачем ей приезжать, без нее лучше. Маме придется не по душе моя здешняя жизнь, ей не понравится Монмартр.

Поль твердо повторил:

— Вам не следует быть одной.

Софи наотрез отказалась думать об Эдварде — не сейчас, не сегодня…

Они вошли в маленький бар «Зут». День лишь начинался, но в обшитом деревянными панелями зале было шумно от собравшихся людей. Кто-то стоял у стойки бара, кто-то сидел за столиками, и почти все обернулись, когда вошли Софи и Поль, и весело приветствовали их. Веро радостно отвечал, и Софи, которая поначалу считала слишком рискованным для порядочной женщины вроде нее посещать подобные заведения, тоже привычно улыбалась знакомым. У «Зуга» бывали очень многие молодые талантливые художники и поэты. И Софи давно стала для них своей.

— Ah, c'est la boheme! — крикнул кто-то, и остальные подхватили насмешливое восклицание.

Софи улыбнулась чуть грустно. Это Жорж придумал для нее насмешливое прозвище вскоре после того, как они познакомились. Софи старательно избегала его взгляда, но знала, что он, сидя рядом с Рашель, смотрит на нее. Что ж, это только шутка, забавная шутка. Вряд ли Софи можно было назвать представительницей богемы, и это очень скоро понимали все, кто знакомился с ней. Хотя ее живопись была смелой и дерзкой, нарушающей все каноны Салона, сама Софи твердо держалась правил приличия, привитых ей с детства, несмотря на совершенно новые условия жизни.

Иной раз она чувствовала себя обманщицей. Порой ей хотелось жить так, как живут Рашель и другие, одним днем, интересуясь каждым мгновением и не заботясь всерьез ни о чем. Но она не могла. И не смогла бы, даже если бы попыталась.

— Вы к нам присоединитесь, не так ли? — спросил Жорж, серьезно глядя на Софи. Со всеми он держался весело и дерзко, но только не с ней. А Софи искренне восхищалась им как поэтом и человеком, хотя общий тон их отношений давно изменился.

Софи позволила усадить себя рядом с Жоржем и Рашель, здесь же сидели их друзья, Пикассо и Брак. Веро принес стул для себя. Рядом расположились и еще несколько молодых людей.

Едва Софи села за стол, как мужчины запели — даже Брак, обычно замкнутый и меланхоличный. Софи покраснела, сообразив, что они поют «С днем рождения…» и что весь бар подпевает им. Да, сегодня был день рождения Софи, но она никогда и никому не говорила об этом. Очевидно, о дате вспомнил Поль, много лет назад учивший ее в Нью-Йорке. Теперь он тоже пел вместе со всеми. Тут Софи увидела Фреда, владельца заведения, он подошел к их столу, неся небольшой глазированный торт со свечами. Когда песню допели, Фред поставил торт перед Софи, и все весело зааплодировали. Рашель обняла и поцеловала подругу, глаза ее радостно сияли.

Софи старалась удержаться от слез. Все так добры к ней, она просто не имеет права грустить. Теперь у нее новая жизнь, новые друзья, у нее есть живопись, а вскоре появится и любимое дитя. Разве она не имеет все, что только можно пожелать? Софи смахнула слезы и улыбнулась. : — Merci beaucoup, mes amis. Mes chers amis[16].

Кто-то заиграл на старом расстроенном пианино, стоявшем возле окна, это был очень усталый инструмент, на котором играли каждую ночь. Софи, обернувшись, увидела, что играет Рашель. Зазвучала бодрая веселая мелодия, и натурщица отбивала такт ногой, обутой в тяжелый бесформенный башмак. Кое-кто из посетителей начал танцевать — поскольку в баре оказалось не так много женщин, молодые художники отплясывали друг с другом. Жорж, наклонившись над столом, взял Софи за руку. Она замерла. Его голубые глаза так напоминали глаза Эдварда, и сейчас в них светилось какое-то новое чувство.

— Потанцуй со мной.

Глаза Софи удивленно расширились, она не в состоянии была даже шевельнуться. Жорж ждал ответа. Глаза его горели, Софи встряхнула головой, изумленная, ее сердце забилось чуть быстрее обычного. Что происходит? Она не понимала. Жорж ведь влюблен в Рашель!

— Спасибо, Жорж, но… нет.

Он встал и подошел к ней.

— Почему нет?

Глаза Софи наполнились слезами. Она опустила голову. Она не могла отговориться своей хромотой, потому что Жорж не обращал на это внимания, как и все остальные на Монмартре. И не могла сказать, что не умеет танцевать, — ведь он тут же предложил бы научить ее, так же, как однажды предложил это Эдвард, целую вечность назад. Но он не был Эдвардом и никогда им не станет.

— Я боюсь повредить ребенку.

Софи посмотрела в глаза Жоржа. Вокруг них молодые люди и девушки танцевали со все возрастающей страстью. Рашель негромко запела, у нее был чистый, красивый альт. Софи повернулась к подруге, чтобы избежать пристального взгляда Жоржа. Она слегка дрожала.

Но Жорж взял Софи за подбородок и заставил ее посмотреть ему в глаза.

— Может быть, ты хочешь пройтись?

Софи начала понемногу догадываться… Но этого же просто не может быть! Она не может нравиться Жоржу! Конечно, нет! Он просто добр с ней, потому что сегодня ее день рождения. Но в глазах его она не увидела доброты. В них пылал гнев, и взгляд Жоржа был откровенно мужским.

— Нет, не думаю, — испуганно сказала Софи. Глаза Жоржа потемнели.

— Почему нет?

Софи ответила вопросом:

— Зачем это?

Он рывком поднял ее на ноги. Софи словно одеревенела… и все же… он совсем еще молодой человек, ненамного старше ее самой, и ей было приятно чувствовать его крепкие руки.

— Ты тоскуешь по нему, ведь так? Ты тоскуешь по своей изумительной модели, по своему проклятому натурщику! Я не глуп и не наивен. Когда я увидел «Дельмонико», я сразу все понял. Он ведь тебя бросил? Что он тебе обещал? Какие клятвы нарушил? — Глаза Жоржа бешено сверкали. — Он тебя соблазнил, наградил ребенком и бросил! Он не мужчина! Он меньше чем мужчина!

Софи с ужасом смотрела на него. Неужели весь мир знает, что они с Эдвардом были любовниками? Неужели каждый, увидевший «Дельмонико», сразу постигал правду, как Жорж? Значит, ее тайна всем известна?

— Идем со мной, — сказал Жорж настойчиво. — Я заставлю тебя забыть о его существовании.

Пораженная его словами, его тоном, его чувством, Софи покачала головой, и по ее щекам потекли слезы.

— Я не могу забыть.

— Ты можешь. Позволь помочь тебе, милая.

Слезы потекли сильнее. Его голос так напоминал голос Эдварда!..

— Я не хочу забывать.

Он смотрел на нее, и гнев в его глазах постепенно сменился печалью.

— Когда ты передумаешь, дай мне знать. Я никогда не причиню тебе горя, любимая.

Жорж повернулся и вышел из бара.

Галерея Андре Волара располагалась на улице Сент-Фабер, в одном из наиболее элегантных кварталов Парижа. Волар как раз собирался уходить, он спешил на Монмартр, к «Зуту», где предстояло небольшое торжество в честь талантливой американской художницы Софи О'Нил. Торговец не собирался упускать это сокровище. Он хотел договориться об исключительном праве на покупку ее работ.

Но не успел он встать, как в кабинет ворвался его помощник.

— Андре! Идите скорей! Там мадемуазель Кассатт — она интересуется новой художницей, la belle americalne[17].

Волар буквально отшвырнул стул. Хотя он никогда не встречался с Мэри Кассатт лично, а ее работы увидел тогда, когда было уже слишком поздно, он очень хорошо ее знал. Они вращались в одних и тех же художественных кругах, у них были общие друзья, они интересовались одними и теми же художниками. Мэри Кассатт была весьма влиятельна в мире искусства — отчасти потому, что ее собственные работы в конце концов прославились, за ними стали охотиться, ими стали восхищаться и за них стали платить огромные деньги. Но еще она действовала как частный агент, представляющий крупнейшего в мире коллекционера Г. О. Хэйвмейера и его жену Луизину, и это придавало ей куда больший вес. Если Мэри Кассатт убеждала Хэйвмейеров, что какой-то новый художник представляет интерес, они покупали сразу несколько его работ и тем самым единолично создавали спрос там, где его прежде не было. Меньше десяти лет назад, например, работы Дега можно было купить за несколько сот долларов, но в один прекрасный день Дюран-Ру, главный конкурент Волара, купил у мелкого коллекционера одну из «Танцовщиц» Дега и продал ее Хэйвмейерам за шесть с лишним тысяч.

Так что Волар поспешил выйти в галерею, где и увидел Мэри Кассатт, рассматривающую картину Софи О'Нил, купленную им в январе.

— Bonsoir[18], Андре, — поздоровалась Мэри, улыбаясь. Это была женщина средних лет, видная, хорошо одетая. Ее взгляд сразу вернулся к висящей на стене картине. — Кто такая эта Софи О'Нил? Ирландка?

— Она американка, Мэри, но сейчас живет в Париже. Эта работа довольно хороша, вы не находите?

— Она молода?

— Очень. Ей всего двадцать один.

— Ей не хватает школы, но она обладает силой. Изумительная светотень, хотя и наивная. Ей нужно еще учиться и учиться. Композиция хороша — дерзкая, оригинальная. Лицо этого человека написано просто потрясающе. Если бы она захотела работать в классической манере, то могла бы иметь огромный коммерческий успех.

Волар слегка заволновался:

— Мэри, она учится с тринадцати лет и не имеет ни малейшего желания работать в традиционной манере. Она хочет учиться у кого-нибудь вроде вас.

Мэри быстро обернулась и посмотрела на Волара:

— В самом деле?

— Так говорит Поль Веро.

— Я хотела бы с ней повидаться.

— О, я это устрою. Она будет в восторге.

Кассатт улыбнулась:

— Она придет в еще больший восторг, если вы скажете ей, что я покупаю портрет этого интересного молодого человека, сидящего в «Дельмонико».

«Дорогая Луизина!

Сегодня я видела картину, которая произвела на меня такое впечатление, какого давно не производила ни одна работа. Ее автор — молодая американская художница Софи О'Нил. Называется картина «Дельмонико». Это написанный маслом портрет необыкновенно привлекательного молодого человека, он беззаботно сидит за столиком ресторана. У автора очень смелая палитра, любопытная светотень, с невероятной точностью прописаны главные детали. Я уверена, что эта художница пойдет далеко, как только обретет собственный стиль, — а значит, ее ранние работы станут предметом охоты для коллекционеров. До сих пор я никогда не рекомендовала вам молодых современных художников, но эта девушка стоит внимания.

Ваш друг Мэри Кассатт».

Софи обхватила подушку и расплакалась, понимая, что ведет себя глупо. Это все из-за ребенка, твердила она себе, из-за того, что он уже совсем скоро, через шесть недель, появится на свет.

Ей вспоминалось серьезное лицо Жоржа. И лицо Эдварда. Софи хотелось забыть Эдварда. Боже, как ей этого хотелось! Ведь тогда она стала бы свободной и могла бы полюбить другого. Смогла бы стать счастливой — с Жоржем или с кем-то еще.

Во всем этом крылась некая ирония. Софи никогда не хотела любить. Еще в самом юном возрасте она отбросила глупые романтические мечты и надежды. Она хотела одного: стать профессиональным художником. Но в ее жизнь ворвался Эдвард, с его неотразимым обаянием, с его безупречными манерами, с горячими поцелуями, с его мужской силой… И вместе с ним в ее жизнь вошли глупые девчоночьи мечты.

Софи встала с постели и, не обращая внимания на беспрерывно льющиеся слезы, нашла перо и бумагу. Села на единственный в ее спальне стул — старый и обшарпанный — и взяла книгу, чтобы удобно было писать. Она искала нужные слова, чтобы сообщить Эдварду — он скоро станет отцом. Софи не могла больше откладывать. Он должен узнать. А она должна написать об этом спокойно и легко. И ни за что не дать ему понять, что творится у нее на душе.

«5 мая 1902 года

Дорогой Эдвард!

Немало месяцев прошло со дня нашего последнего разговора, и, безусловно, в этом виновата я. Извини меня. Но поездка в Париж была для меня очень важным шагом. Я сняла здесь квартиру, мастерскую, нашла учителя и компаньонку. Дела идут хорошо. У меня появилось много друзей, включая и мою милую компаньонку Рашель, и здесь мой прежний наставник Поль Веро. Я занимаюсь в мастерской великого Жерара Леона, и он, похоже, доволен моими успехами. Но что самое замечательное — моими работами интересуются два известных торговца картинами. Поля Дюран-Ру, отца Жака, ты знаешь. Он намекал, что готов устроить мою персональную выставку, а это мечта каждого художника. Второй, Андре Волар, имел дело с такими прославленными мастерами, как Ван Гог и Гоген, в те дни, когда они еще не были никем признаны. Оба торговца готовы покупать мои картины. Кстати, не знаю, слышал ли ты об этом: твой портрет недавно продан в Нью-Йорке, а также портреты моего отца и Лизы.

Ну а теперь скажу о другой причине, по которой я пишу это письмо. Надеюсь, ты не будешь слишком потрясен. В конце июня я ожидаю ребенка. Думаю, тебе следует об этом знать.

Надеюсь, у тебя все в порядке.

Софи О'Нил».

Она торопливо, боясь утратить решимость, сложила лист, сунула его в конверт и запечатала, радуясь, что ни одна слезинка не испортила веленевую бумагу.