8

В судомойне было чересчур тесно, поэтому инспектор Макаскин лихорадочно мерил шагами кухню. Его левая рука на ходу скользила вдоль стоявшего в центре стола; пальцы правой руки он грыз с ожесточенной сосредоточенностью. Его взгляд метался с окон, которые безучастно являли ему его собственное отражение, на закрытую дверь, ведущую в столовую. Оттуда доносился громкий плач женщины и полный ненависти голос мужчины: родители Гоувана Килбрайда из Хиллвью-фарм, встретившись с Линли, не слишком с ним церемонились, охваченные первым гневом своего горя.

Этажом выше, над ними, за закрытыми и охраняемыми дверями подозреваемые ждали вызова полиции. Снова, подумал Макаскин. Он громко выругался, терзаясь угрызениями совести: не предложи он выпустить всех из библиотеки ради ужина, Гоуван Килбрайд вполне мог остаться в живых.

Макаскин как раз развернулся, когда дверь в судомойню открылась и оттуда вышли медицинский эксперт из Стрэтклайда и Сент-Джеймс. Он торопливо к ним подошел. За их плечами он увидел двух других криминалистов, все еще отчаянно пытавшихся собрать улики, не уничтоженные водой и паром.

– Задета правая ветвь легочной артерии – мое предварительное заключение. Посмотрим, что покажет вскрытие, – пробормотал эксперт Макаскину, снимая перчатки и засовывая их в карман пиджака.

Макаскин вопрошающе посмотрел на Сент-джеймса.

– Возможно, тот же убийца. – Сент-Джеймс кивнул. – Правша. Нанесен всего один удар, как в тот раз…

– Мужчина или женщина?

Сент-Джеймс, задумавшись, вздохнул:

– Полагаю, что мужчина. Но я не стал бы исключать и женщину.

– Но для подобного удара требуется значительная сила!

– Или выброс значительной дозы адреналина в кровь. Такое могла сделать и женщина, если ее довести.

– Довести?

– Слепая ярость, паника, страх.

Макаскин слишком сильно прикусил кожу на пальце и почувствовал вкус крови.

– Но кто? Кто? — риторически вопрошал он.

Отперев дверь в комнату Роберта Гэбриэла, Линли увидел, что тот сидит словно узник в одиночной камере. Он выбрал самый неудобный стул и сидел на нем, весь сгорбившись, оперевшись локтями о колени, а его наманикюренные пальцы вяло болтались.

Линли приходилось видеть Гэбриэла на сцене, особенно памятным был «Гамлет» четыре сезона назад. Но теперь, увидев его крупным планом, он просто не узнавал того актера, который увлекал публику в глубины истерзанной души принца Датского. Несмотря на то что ему было лишь немного за сорок, Гэбриэл успел сильно сдать. Под глазами образовались мешки, а жировые отложения уже плотно угнездились вокруг его талии. Волосы были хорошо подстрижены и идеально уложены, но, невзирая на гель который должен был удержать их в модной прическе, они казались жидковатыми и какими-то неестественными, словно он их подкрасил. На макушке волос едва хватало на то, чтобы прикрыть лысинку, маленькую, но неуклонно растущую. Предпочитавший молодежный стиль, Гэбриэл носил брюки и рубашки такой расцветки и из таких тканей, которые были уместны летом в Майами-Бич, но никак не зимой в Шотландии. Они были нелепы, они выдавали раздерганность в человеке, от которого ожидаешь уверенности в себе и непринужденности.

Линли кивком направил Хейверс ко второму стулу, а сам остался стоять. Он выбрал место рядом с роскошным, из твердой древесины комодом: оттуда он мог беспрепятственно разглядывать лицо Гэбриэла.

– Расскажите мне о Гоуване, – сказал он. Сержант зашуршала страницами своего блокнота.

– Всегда думал, что моя мать разговаривает как полицейский, – устало отозвался Гэбриэл. – Вижу, что не ошибся. – Он потер шею, словно хотел размять затекшие мышцы, затем выпрямился и взял с ночного столика дорожный будильник – Его дал мне мой сын. Нелепая вещица. Он уже не в состоянии правильно показывать время, но я не могу выбросить его на помойку. Я бы назвал это родительской преданностью. А моя мама назвала бы это чувством вины.

— Сегодня днем у вас вышла ссора в библиотеке.

Гэбриэл насмешливо фыркнул:

– Да. Кажется, Гоуван решил, что я насладился кое-какими прелестями Мэри Агнес. Ему это не очень понравилось.

– А вы насладились?

– Господи. Теперь вы говорите как моя бывшая жена.

– Возможно. Но вы уходите от ответа на мой вопрос.

– Я поболтал с ней немного, – бросил Гэбриэл. – Только и всего.

– Когда это было?

– Не помню. Вчера. Вскоре после моего приезда. Я распаковывал вещи, а она постучала в дверь, якобы принесла мне полотенца, в которых я не нуждался. Ну и осталась поболтать, достаточно долго, чтобы выяснить, есть ли у меня знакомые среди актеров, которые стоят первыми в ее списке, в смысле матримониальных перспектив. – Гэбриэл воинственно подождал, а когда дополнительных вопросов не последовало, сказал: – Хорошо, хорошо. Может, я немного погладил ей плечико или что-нибудь еще. Или поцеловал. Не помню.

– Может быть, погладили? И не помните, целовали или нет?

– Я не обратил внимания, инспектор, я же не знал, что мне придется отчитываться за каждую секунду, проведенную здесь, перед лондонской полицией.

– Вы говорите так, словно прикосновения и поцелуи – это нечто вроде молотка невропатолога, которым он бьет по коленной чашечке, – заметил с бесстрастной учтивостью Линли. – Что же должно было произойти, чтобы вы соизволили это запомнить? Совращение по полной программе? Попытка изнасилования?

– Ладно! Она сама была весьма не против! И я не убивал этого парнишку. Было бы из-за чего…

– А что все-таки было?

У Гэбриэла достало совести, чтобы изобразить смущение.

– Боже мой, ну, чуть прижал ее. Может, залез под юбку. Я не укладывал эту девушку в постель.

– По крайней мере не тогда.

– Вообще не укладывал! Спросите у нее! Она скажет вам то же самое. – Он прижал пальцы к вискам, будто хотел унять боль. Его лицо, все в синяках от схватки с Гоуваном, казалось изнуренным. – Послушайте, я не знал, что Гоуван положил глаз на эту девчонку. Я тогда даже его не видел. Не подозревал о его существовании. Я-то подумал, что у нее никого нет. И, клянусь Богом, она даже не противилась. Да с чего бы ей, если она так увлеклась, так старалась сполна насладиться…

В голосе актера прозвучала гордость, свойственная тем мужчинам, которые просто не могут не обсуждать свои сексуальные победы. Не важно, что их подвиги выглядят порой ребячески наивными, главное – удовлетворить некую смутную потребность покрасоваться. Линли стало интересно, что же вдохновило на откровения Гэбриэла. Тоже исключительно желание покрасоваться?

–Расскажите мне о вчерашнем вечере, – попросил он.

– Тут нечего рассказывать. Я выпил в библиотеке. Поговорил с Айрин. После этого отправился в постель.

– Один?

– Да, представьте себе, один. Не с Мэри Агнес. Ни с кем другим.

– Однако, заявив это, вы лишаетесь алиби…

– Бога ради, инспектор, да на что мне это ваше алиби? Зачем мне убивать Джой? Ну да, у нас с ней был роман. Из-за которого распался мой брак, все верно. Но если бы я хотел ее убить, я бы сделал это в прошлом году, когда Айрин обо всем узнала и развелась со мной. Зачем мне было столько ждать?

– Джой не стала бы участвовать в вашем плане, не так ли, не стала бы помогать вам вернуть жену? Вероятно, вы были уверены, что Айрин вернется к вам, если Джой скажет ей, что вы согрешили только один раз. Не регулярные встречи в течение года, а только раз. Но Джой не собиралась ради вас лгать.

– Значит, я убил ее из-за этого? Когда? Как? Все в этом доме знают, что дверь в ее комнату была заперта. Так что я сделал? Спрятался в шкафу и ждал, пока она заснет? Или еще лучше – прокрался туда и обратно через комнату Хелен Клайд, надеясь, что она не заметит?

Линли не позволил себе пытаться перекричать его.

– Когда вы сегодня вечером покинули библиотеку, то куда пошли?

– Пришел сюда.

– Сразу же?

– Конечно. Очень хотелось принять душ. Я погано себя чувствовал.

– По какой лестнице вы шли?

Гэбриэл моргнул.

– Что вы хотите этим сказать? Какие еще лестницы здесь есть? Я воспользовался лестницей в холле.

– Не той, что расположена совсем рядом с этой комнатой? Черной лестницей, которая ведет в судомойню?

– Я понятия не имел, что она там есть. Не в моих привычках шнырять по дому, ища другие пути в свою комнату, инспектор.

Ответ был достаточно обтекаемым, невозможно было проверить, видел ли его кто-нибудь в судомойне или на кухне за последние сутки. Разумеется, этой лестницей пользовалась Мэри Агнес, когда работала на этом этаже. А стены здесь не такие толстые, чтобы он не мог услышать шаги.

Линли стало ясно, что Роберт Гэбриэл только что сделал свою первую ошибку. Он задумался, прикидывая, что еще скрывает этот человек.

В дверь просунул голову инспектор Макаскин. Лицо его было спокойно, но в трех произнесенных им словах прозвучала торжествующая нотка:

– Мы нашли жемчуг.

Ожерелье все время было у этой Джеррард, – сказал Макаскин – Она без особого сопротивления отдала его как только мой человек пришел обыскать ее комнату. Я отвел ее в гостиную.

Франческа Джеррард почему-то решила украсить себя жутким количеством дешевой бижутерии. Семь разноцветных ниток бус – от цвета слоновой кости до черного – добавились к красновато-коричневым, и еще она нацепила множество металлических браслетов, из-за которых при каждом ее движении казалось, будто она в кандалах. В ушах красовались дискообразные пластмассовые клипсы воинственной раскраски: в пурпурную и черную полоску. Тем не менее этот безвкусный набор украшений не выглядел как дань эксцентричности или отрешенности от мира. Скорее, хоть и сомнительно, они были модификацией пепла, которым женщины Востока посыпают головы, если дом постигла смерть.

Очевидно было только то, что Франческа Джеррард скорбела. Она сидела у стола, локоть плотно прижат к талии, кулак – к переносице. Медленно раскачиваясь из стороны в сторону, она плакала. Слезы были искренними. Линли повидал немало скорбящих и умел различить неподдельное чувство.

– Принесите ей что-нибудь, – попросил он Хейверс. – Виски или бренди. Шерри. Что-нибудь. Из библиотеки.

Хейверс вернулась минуту спустя с бутылкой и несколькими стаканами. Налила немного виски в один из стаканов. Его дымный аромат пронзил воздух, как резкий звук.

С необычной для нее мягкостью Хейверс вложила стакан Франческе в руку.

– Выпейте немного, – сказала она. – Пожалуйста. Чтобы успокоиться.

– Не могу! Не могу! – Тем не менее Франческа позволила сержанту Хейверс поднести стакан к ее губам. Скривившись, сделала глоток, закашлялась, глотнула еще. Затем судорожно заговорила: – Он был… Мне нравилось думать, что он мой сын. Детей у меня нет. Гоуван… Это я виновата, что он мертв. Я попросила его работать на меня. Сам он не очень хотел. Он хотел уехать в Лондон. Хотел быть похожим на Джеймса Бонда. Мальчишеские мечты. И он мертв. А виновата в этом – я.

Стараясь не шуметь, остальные потихоньку расселись – Хейверс за стол вместе с Линли, Сент-Джеймс и Макаскин – так, чтобы Франческа их не видела.

– Смерть – всегда чья-то вина, – тихо произнес Линли. – Я тоже виноват в том, что случилось с Гоуваном. И теперь всегда буду это помнить.

Франческа удивленно подняла на него глаза. Очевидно, она не ожидала такого признания от полицейского.

– Я чувствую, что потеряла какую-то часть себя. Как будто… Нет, я не могу объяснить. – Голос ее дрогнул, затем она замолчала.

«Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством»[26].

Годами сталкиваясь со смертью в самых разных ее проявлениях, Линли понимал это как никто, гораздо лучше чем не познавшая этот печальный опыт Франческа Джеррард. Но он только сказал:

– Вы скоро убедитесь, что в подобных случаях скорбь непременно облегчается справедливым возмездием. Не сразу, конечно. Но дайте нам время. И потому вам нужна я. – Да. Я понимаю.

Она дрожащей рукой выудила из кармана скомканный платок и высморкалась, потом, преодолев отвращение, сделала еще один глоток виски. Глаза ее снова наполнились слезами. Несколько слезинок скатились, прочертив по щекам влажные дорожки.

– Как получилось, что ожерелье было в вашей комнате? – спросил Линли. Сержант Хейверс вынула карандаш.

Франческа колебалась. Ее губы раскрылись дважды, прежде чем она заставила себя заговорить.

– Я забрала его этой ночью. Я бы сказала вам еще в салоне. Я хотела. Но когда Элизабет и мистер Винни начали… Я не знала, что делать. Все произошло так быстро. А потом Гоуван… – Она споткнулась на этом имени, как не заметивший камешка бегун, который потом долго не может восстановить равновесие.

– Да. Понимаю. Вы ходили в комнату Джой за ожерельем или она сама принесла его вам?

– Я пошла к ней в комнату. Оно лежало на комоде у двери. Полагаю, что-то меня смутило, и я передумала отдавать его ей.

– Вам так легко его вернули? Без всяких споров?

Франческа покачала головой:

– Их просто не было. Она спала.

– Вы видели ее? Вы вошли в комнату? Дверь была не заперта?

– Нет. Я пошла без своих ключей, потому что сначала подумала, что она будет открыта. В конце концов, все друг друга знали. Причин запираться не было. Но ее комната была заперта, поэтому я сходила в свой кабинет за запасным ключом.

– Изнутри ключа в замке не было?

Франческа нахмурилась.

– Нет… конечно, нет, иначе я бы не смогла открыть своим.

– Опишите, предельно точно, все свои действия миссис Джеррард.

Франческа с готовностью восстановила маршрут из своей комнаты к комнате Джой. Вот она повернула ручку двери и обнаружила, что та заперта; вот она идет от комнаты Джой в свою, чтобы взять из комода ключ от стола в кабинете; из комнаты – в кабинет, где она достает из нижнего ящика стола ключ; из кабинета – снова к комнате Джой, где она, стараясь не шуметь, отперла дверь. Благодаря свету, просочившемуся из коридора, она увидела ожерелье, взяла его и снова заперла дверь; затем от комнаты Джой – в кабинет, чтобы положить ключ на место; а из кабинета назад в свою комнату, где спрятала ожерелье в шкатулку с драгоценностями.

– Сколько было времени? – спросил Линли.

– Три пятнадцать.

– Точно?

Она кивнула и стала объяснять:

– Доводилось ли вам совершать импульсивные поступки, о которых вы потом сожалели, инспектор? Едва Элизабет отнесла ожерелье к Джой, я тут же пожалела о своем жемчуге. Лежа в постели, я пыталась что-то придумать. Мне не хотелось ссориться с Джой и обременять своего брата Стюарта просьбами. Поэтому… получается, что я его украла, да? А почему я знаю, что было три пятнадцать… я лежала без сна, глядя на часы, и именно в это время наконец решила попытаться вернуть ожерелье.

– Вы сказали, что Джой спала? Вы ее видели? Слышали ее дыхание?

– В комнате было очень темно. Скорее всего, я решила, что она спит. Она не шевелилась, не разговаривала. Она… – Ее глаза расширились. – Вы хотите сказать, что она могла быть мертва?

– Вы вообще видели ее?

– То есть в кровати? Нет, кровать мне не было видно. Дверь мешала, я ведь только приоткрыла ее, всего на несколько дюймов. И конечно, просто подумала…

– А ваш стол в кабинете? Он был заперт?

– О да, – ответила она. – Он всегда заперт.

– У кого есть от него ключ?

– У меня один ключ. У Мэри Агнес второй.

– Мог ли кто-нибудь видеть, как вы идете из своей комнаты к комнате Джой? Или в кабинет? Или туда и туда?

– Я никого не заметила. Но думаю… – Она покачала головой. – Нет, не знаю.

– Но вам ведь понадобилось пройти мимо нескольких комнат, верно?

– Разумеется, в главном коридоре меня мог увидеть кто угодно, если этот кто-то не спал. Но тогда бы я его заметила. Или хотя бы услышала открывающуюся дверь.

Линли подошел к Макаскину, который уже изучал поэтажный план, который так и лежал на столе после предыдущей беседы – с Дэвидом Сайдемом. Помимо комнат леди Хелен и Джой Синклер прямо в главный коридор выходили четыре комнаты: Джоанны Эллакорт и Дэвида Сайдема, лорда Стинхерста с женой и комната Риса Дэвис-Джонса, в которой он не ночевал, и комната Айрин Синклер – на углу главного коридора и западного крыла дома.

– Эта женщина права, – пробормотал Макаскин обращаясь к Линли, пока они рассматривали план. – Она наверняка что-нибудь да услышала бы или увидела, наконец, просто насторожилась бы, почувствовав, что за ней наблюдают.