ТУЛАМИНСКАЯ ТРОПА

Доводилось ли вам когда-либо проводить отдых в долинах Сухопутного Пояса? Раскачиваться дни напролет в шатком дилижансе позади четверки лошадей, пока какой-нибудь Курчавый или Николя Нед правит вожжами, направляя смышленых приземистых коренников и пристяжных по страшным горным тропам, что вьются, словно красновато-коричневые клубки паутины, по холмам и провалам округов Оканагана, Николя и Симилкамина? Если да, то вы слышали зовы Скукум Чаков, как именуют их индейцы чинуки, — стремительных ниспадающих ручьев, что прокладывают путь через каньоны с песней, мелодия которой столь сладостна, столь проникновенна, что еще много лун ваш чуткий слух повторяет ее эхо, и все грядущие годы будет слышаться вам голос этих горных речек и взывать к возвращению,

Но настойчивей всех напевов звучит переливистый смех Туламины, ее нежный голос куда звучнее, куда выше горловых громов Ниагары. Вот почему у индейцев округа Николя по-прежнему живо давнее поверье о том, что в Туламине заключена душа юной девушки, слившейся с чудесами и дивами ее прихотливого русла. Душа эта никогда не сможет вырваться из каньонов, подняться над вершинами и последовать за себе подобными в край Счастливой Охоты, потому что свой смех, рыдания, одинокий шепот и безответный призыв к спутникам она согласилась вплести в дикую музыку вод, что вечно звучит под звездами Запада.

Пока лошади ваши с трудом взбираются все выше почти отвесной тропой, что ведет из долины Николя к вершине, у ног ваших раскидывается рай: краски неописуемы, открывающаяся панорама захватывает вас. Вновь возвращаются к вам юность и кипенье взволнованной крови. Но вот вы, поднявшись к вершине, внезапно успокаиваетесь под действием окружающей тишины, безмолвия столь священного, что кажется, будто весь мир вокруг кадит курильницей перед алтарем какого-то подернутого дымкой отдаленного собора! Хор голосов Туламины еще далеко впереди, по ту сторону перевала, а пока вершины Николя творят молчаливую молитву, что проникает в душу человека перед тем, как первые величественные звуки сорвутся с органных высот. В этом долгом подъеме по тропе, от мили к миле, умолкает даже стаккато длинного черного змеистого кнута возницы. Он позволяет животным безошибочно выбирать свой путь; но, едва перевалив через вершину, зажимает поводья в стальной руке, издает резкий, низкий посвист, над ухом лошадей раздается щелканье кнута — и начинается стремительное падение вниз по склону. Оно осуществляется в галопе. Повозка раскачивается и мотается, проносясь по тропе, едва проложенной в чаще леса; повороты порой столь круты, что головы лошадей пропадают из виду; пока они увертываются от серых скал, царапающих ободья слева, справа лишь какой-нибудь фут отделяет кромку тропы от разверстого зева каньона. Ритм копыт, посвист и щелканье бича да время от времени шорох камешков, взметенных колесами и срывающихся в глубину, нарушают святую тишину. Но над всеми этими ближними звуками, кажется, царит неясный шепот, который становится все нежнее, все мелодичнее по мере того, как вы близитесь к подножью, где он перебивает все более грубые звуки. То голос беспокойной Туламины, что смеется и пляшет, убегая по каменистому горлу каньона, тремястами футами ниже. Потом, вслед за песней, открывается вид на саму реку в белом дымчатом наряде, на ее бесконечные пороги, брызги ее водопадов. Она столь же прекрасна для глаз, как и для слуха, и индейцы считают, что именно здесь, где тропа извивается над водами вдаль на многие мили, река принимает в себя душу девушки, что и доныне нераздельна с окружающим очарованием.

Это случилось во время одной из ужасных войн, бушевавших между племенами долины еще до того, как следы белого человека появились на индейских тропах. Никто не помнит теперь причин войны; думают, что велась она просто за превосходство, под действием того первобытного инстинкта, что доводит вожаков бизоньего стада до единоборства, а человеческих вождей до кровопролития. То была жажда власти — единственный варварский инстинкт, который еще не в состоянии искоренить цивилизация среди всех враждующих народов.

Годами длилась война племен за земли в долине. Мужчины сражались, женщины прощались с павшими, плакали дети, как и ведется с начала времен. Казалось, то была неравная битва: старый, опытный военный вождь с двумя своими хитрыми сыновьями выступал против одного-единственного молодого воина с Туламины. Обе стороны имели преданных сторонников, обе не знали равных в храбрости и мужестве, обе были решительны и честолюбивы, обе были искусными воинами.

Но если на стороне старика были опыт и два других настороженных ума-помощника, то на стороне молодого — лишь превосходство всемогущей юности да непобедимое упорство. Но в каждой битве, в каждой перестрелке и рукопашной схватке юноша мало-помалу одерживал верх, а старик шаг за шагом уступал. Многолетний опыт постепенно, но неуклонно поддавался силе и энергии молодости. И вот однажды они сошлись лицом к лицу, один на один — старый, весь в шрамах войны, вождь и юный, увлеченный боем, воин. То был неравный поединок, и в итоге короткой, но жестокой схватки молодой поверг старого на колени. Встав над ним с занесенным ножом, воин с Туламины насмешливо рассмеялся, а потом сказал:

— Хотел бы ты, враг мой, назвать эту победу своей? Если так, я дарю ее тебе, но взамен потребую от тебя твою дочь.

На миг старый вождь замер в изумлении, глядя на своего победителя. В юной дочери он видел лишь ребенка, что играл на лесных тропах да послушно сидел дома рядом с матерью, сшивая маленькие мокасины, плетя корзиночки.

— Мою дочь! — возразил он сурово. — Мою дочь, которая едва вышла из колыбели? Отдать ее тебе, чьи руки окрашены кровью, убийце десятка моих соплеменников? Ты просишь этого?

— Я не прошу, — отвечал молодой воин, — а требую: я видел девушку, и она будет моей!

Старый вождь вскочил на ноги и бросил, словно плевок, свой отказ:

— Оставь себе победу, а я оставлю себе дитя, — хотя он знал, что бросает вызов не только врагу, но и смерти.

Туламинец засмеялся легко и весело.

— Я не в силах убить отца своей жены, — поддразнивал он. — Пусть будет меж нами еще одна битва, но твоя девочка все равно придет ко мне.

И поступью победителя он ушел вверх по тропе, а старый вождь медленным, тяжелым шагом двинулся вниз по каньону.

На следующее утро дочь вождя бродила по вершинам, слушая песню реки, порой склоняясь над пропастью, чтобы поглядеть на крутящиеся водовороты, на пляшущие водопады. Вдруг она услыхала легкий шорох — словно крыло пролетающей птицы разрезало воздух. И у ее ног упала легкая, изящно вырезанная стрелка. Она упала на излете, и чутье индеанки подсказало, что стрела была послана ей, а не в нее. Она вскинулась, точно дикий зверь. Тотчас же ее проворный глаз уловил контуры стройной фигуры, замершей в вышине за рекой. Она не признала в незнакомце врага своего отца. Она увидела лишь, что он молод, высок, крепок и исполнен поразительной мужской красоты.

Рано поутру она, по женскому обыкновению, неслышно прокралась к краю тропы. Увидит ли она его снова, этого прекрасного воина? Пошлет ли он ей еще одну стрелу? Но не успела она выйти из лесной чащи — а та уже упала рядом, возвестив о себе легким крылатым полетом. У оперенного конца был прикреплен султанчик из пышных хвостов горностая. Она же, сняв с руки нитку бус из ракушек, прикрепила ее к одной из своих маленьких стрел и пустила через каньон, как то было вчера.

На другое утро дочь вождя, выходя из дома, вплела султанчик из хвостов горностая в свои прямые черные волосы. Заметит ли он их? Но не стрела упала к ее ногам в этот день — у края пропасти ее ожидала более дорогая весть. Девушку встретил тот, кто не покидал ее мыслей с тех пор, как первая из стрел упала к ее ногам.

По мере того как она приближалась, в глазах юноши зажигался жаркий огонь, но губы промолвили только:

— Я переплыл реку Туламину.

Они стояли друг подле друга, глядя вниз, в глубину под собой, молча следя за тоненькими, проворными, шаловливыми ручейками, сбегавшими по валунам и скалам.

— Там моя страна, — сказал он, глядя на дальний берег реки. — Здесь — земля твоего отца и братьев; они враги мне. Сегодня ночью я возвращаюсь к своему берегу. Пойдешь ли ты со мной?

Она взглянула в его красивое юное лицо. Так вот каков недруг ее отца, ужасный воин Туламины!

— Пойдешь ли ты? — повторил он.

— Пойду, — прошептала она.

И при свете луны сквозь благодать доброй ночи он повел ее вдаль по скалистым берегам к узкому поясу тихих вод, где в молчании перебрались они в его землю. Неделя, месяц и все долгое золото лета проплыли мимо, а оскорбленный вождь с его разъяренными сыновьями так и не сумели найти ее.

Но как-то утром влюбленные бродили по холмам в дальних верховьях реки, и даже бдительный глаз воина Туламины не сумел распознать скрытого присутствия врага. С той стороны каньона, крадучись, ползли два обманутых брата его юной жены, что шла рядом. Их луки были натянуты, их сердца пылали ненавистью и мщением. Словно два зловещих стервятника, две стрелы устремились через смеющуюся реку. Но им не удалось поразить цель — грудь победоносного воина Туламины, девушка бессознательно выступила вперед. И тотчас же с легким вздохом упала ему на руки — стрелы братьев глубоко вошли в ее нежное смуглое тело.

Не одна луна миновала, прежде чем возмездие воина настигло старика-вождя и двух его ненавистных сыновей. Но когда это, наконец, совершилось, доблестный юный воин Туламины оставил свой народ, свое племя и землю и отправился далеко на север. Он ушел, распевая прощальную военную песню «Сердце мое сражено на реке Туламине».

Но душа его юной жены по-прежнему живет в глубине каньона, и песня ее сливается с музыкой этой самой сладкозвучной реки в долинах Сухопутного Пояса. Потому-то смех, плач, шепот прекрасной Туламины будут вечно преследовать слух того, кто хоть раз внимал ее песне.

СЕРАЯ АРКА

Пароход, словно большой ткацкий челнок, сновал туда-сюда мимо множества мелких островков. Длинный шлейф серого дыма тяжко повисал вдоль неясных берегов, отбрасывая тень на жемчужные воды Тихого океана, лениво набегавшие здесь и там на скалы, слишком прекрасные, чтобы решиться на их описание.

Отобедав, я поднялась на корму с естественным желанием путешественника полюбоваться красотой неповторимого северного заката. По счастливой случайности я выбрала место рядом со старым тилликумом, который сидел, склонившись, у поручней. В тонко очерченных губах его виднелась трубка, смуглые руки были сложены, а темные глаза обращены далеко в море, словно прозревая будущее… А может быть, они созерцали прошлое?

— Кла-хау-я, тилликум! — приветствовала я его.

Повернув голову, он чуть улыбнулся.

— Кла-хау-я, тилликум! — отвечал он с той теплотой и мягкостью, которую я всегда замечала у племен Побережья. Я придвинулась ближе, и он отметил это действие еще одной полуулыбкой, но не двинулся с места, по-прежнему замкнувшись в своей величавой твердыне. Все же я надеялась, что приветствие на языке чинук послужит мостом, по которому удастся перейти ров, окруживший замок его молчания.

Как истый индеец, он выдержал паузу, прежде чем продолжить знакомство. Затем заговорил на превосходном английском:

— Знакомы ли тебе эти северные воды?

Я покачала головой.

Через некоторое время он подался вперед, устремив взгляд за изгиб палубы, поверх проливов и стремнин, сквозь которые лежал наш путь, к отдаленной полоске воды по левому борту. Затем вытянул вперед руку ладонью вверх — особенным, чисто индейским жестом.

— Видишь его, вон там? Маленький остров… Он отдыхает на поверхности вод, словно белая чайка…

Прошло время, пока мой неопытный глаз различил его. И вот внезапно проступил контур, скрываемый дымкой расстояния, — серый, туманный, призрачный.

— Да, — ответила я, — теперь вижу. Ты расскажешь мне о нем, тилликум?

Он быстро взглянул на меня, отметив смуглый цвет моей кожи, потом кивнул.

— Ты — одна из нас, — сказал он, очевидно не допуская и мысли о противном. — Иначе я не стал бы рассказывать; но ты не будешь смеяться над моим рассказом, потому что ты — одна из нас.

— Да, я — одна из вас и, значит, смогу понять, — ответила я.

Прошло целых полчаса, прежде чем мы приблизились к острову, и ни один из нас не произнес за это время ни слова. Затем, когда «белая чайка» оделась скалами, деревьями и утесами, я заметила в самом центре ее огромный каменный свод, без изломов и трещин, вздымающийся к небу; туман, особенно густой у основания, заставлял всматриваться пристальнее, чтобы уловить точные очертания.

— Это Серая Арка, — кратко пояснил он.

Лишь теперь различила я примечательный массив, открывшийся нашему взгляду. Скала представляла собой великолепный сводчатый проход, сквозь который в сгустившихся красках закатного солнца проглядывало безмятежное мерцание Тихого океана с другой стороны острова.

— Что за поразительный каприз природы! — воскликнула было я, но его смуглая рука предупреждающе сжала мою, и он прервал меня почти резко.

— Нет, это не природа, — сказал он. — Ведь ты — одна из нас, вот почему я сказал, что ты поймешь; ты поверишь, что я говорю правду. Великий Тайи не создавал этого арочного свода, то были, — здесь он понизил голос, — то были чары, колдовство и чары краснокожего. Случилось это очень давно, — начал он, перейдя на ломаный английский, вероятно, под действием настроя и окружения, — задолго до той поры, как родилась ты и твой отец, или дед, или даже его отец. Повесть моя — для женщин, пусть услышат и запомнят ее. Женщины — будущие матери племени, и здесь, на Побережье, мы глубоко почитаем их. Женщины-матери — о-о! — они очень, очень важны, говорим мы. Бойцы-воины, храбрые мужи, бесстрашные девушки — все обязаны своей жизнью и достоинствами женщине-матери; разве это не всегда так?

Я молча кивнула. Остров надвигался на нас. Серая Арка реяла прямо впереди, тайна подступала вплотную, охватывала, ласкала и манила к себе.

— И что же? — напомнила я.

— И Серая Арка, — продолжал он, — это история о матерях, о волшебстве, о воинах… и о любви.

Нечасто индеец обращается к слову «любовь», но, произнося его, он вкладывает в него все содержание, все оттенки, глубину, эмоциональность и страсть, заключающиеся в нескольких звуках этого слова. И конечно, мне предстояло услышать нечто исключительное.

Я молча кинула взгляд туда, где за стремнинами высилась Серая Арка, окрашенная угасающим солнцем в мягкие пастельные тона, для которых не подобрать краски, не придумать названия.

— Слыхала ли ты когда-нибудь о Яаде? — спросил он. И, к счастью, продолжал, не дожидаясь ответа. Он прекрасно знал, что я никогда не слыхала о Яаде; а значит, почему не начать с рассказа о ней? И вот… — Яада была прекраснейшей из дочерей племени хайда. Молодые храбрецы со всех островов, с материка, из земель с верховьев Скины приходили за ней, надеясь увести ее в свой далекий вигвам, но всегда возвращались ни с чем. Из всех девушек с островов Яада была самой желанной: красивая, смелая, скромная — дочь своей матери.

Но был великий муж, большой человек — шаман, искусный, могучий, влиятельный, только старый, до жалости старый, и очень, очень богатый. И он сказал: «Яада станет моей женой».

А еще был рыбак — красивый, верный в любви, но бедный — о, очень бедный! — и совсем юный. И он тоже сказал: «Яада станет моей женой».

А мать Яады сидела в уединении, раздумывала и мечтала, как все матери. Она говорила себе: «У великого шамана — власть, большое богатство, всесильное колдовство — как не отдать ее ему? У Улки — красота и сердце юноши, он силен и храбр — как не отдать ее ему?»

Одержали верх законы великого племени хайда. Его старейшины сказали: «Отдай девушку величайшему, отдай ее сильнейшему, знатнейшему. Пусть выберет ее чародей». Но только от такого решения материнское сердце таяло, словно воск летом на солнцепеке, — странно устроены материнские сердца! «Отдадим ее тому, кто достойней, к кому стремится ее сердце!»— решила мать-хайда.

Тогда заговорила Яада.

— Я — дочь своего племени, я буду судить о людях по их достоинствам. Тот, кто окажется достойнейшим, станет мне мужем; не богатством добудет он меня и не по красоте выбирают отца детям. Мне и моему племени нужно доказательство, что один превосходит другого. Лишь тогда выберу я того, кто станет отцом моих детей. Пусть устроят состязание; оно покажет мне, прекрасна или зла изнанка их сердец. Пусть каждый бросит по камню с неким умыслом, с тайным желанием в сердце. Тот, кто явит наибольшее благородство, сможет назвать меня своей женой.

— Увы, увы! — вскричала мать-хайда. — В испытании этом не будет пользы. Оно обнаружит лишь доблесть обоих.

— Но я молила Сагали Тайи именем моего отца, именем отцов его отцов помочь мне рассудить их, — сказала девушка. — Поэтому пусть бросают камни. Только так увижу я самое сокровенное в их сердцах.

Никогда еще не казался шаман таким старым, как теперь, таким дряхлым, высохшим и беспомощным — он был не пара для Яады.

Никогда еще не казался Улка таким молодым и красивым, как бог; таким дивно юным, таким храбрым. Девушка смотрела на него, и во взгляде ее была любовь. Она уже вложила руку в руку юноши, но тут дух предков удержал ее. Сказав свое слово, она должна остаться верна ему!

— Бросайте! — повелела она.

В своих старых, слабых пальцах сжал шаман округлый камень, напевая колдовские заклинанья, а глаза его жадно искали девушку, о ней были его жадные думы.

В своих сильных, юных пальцах Улка стиснул плоский камень; скромно опустил он глаза, лишь в мыслях поклоняясь милой.

Великий шаман первый метнул, словно снаряд, свой камень; тот молнией мелькнул в воздухе и ударил в огромную скалу с силой, пронзившей ее навылет. От этого удара и разверзлась Серая Арка, и осталась такою до сих пор.

— О чудесная сила и колдовство! — вскричало все племя. — Самые скалы повинуются ему!

Но взгляд Яады был полон смертной муки. Она знала: Улка никогда не смог бы овладеть таким волшебством. А Улка стоял рядом — прямой, высокий, стройный и прекрасный. Но едва лишь метнул он свой камень, как коварный голос старого шамана стал напевать самые черные заклинания. Чародей впился в юношу своим колдовским взглядом, полным затаенных чар, зловещим, наводящим порчу. Камень вырвался из рук Улки; мгновение он летел по прямой, но по мере того как голос старика нарастал, путь камня искривился. Колдовство отвело руку молодого храбреца. Внезапно камень замедлил полет над головой матери Яады, а потом обрушился с силой многих гор — и последний крепкий сон сковал ее.

— Убийца моей матери! — вскричала девушка, не в силах отвести от шамана взгляда, полного отчаяния. — О, теперь я вижу в черном колдовстве отражение черного сердца! Доброй властью прорезал ты Серую Арку, но злобу свою обратил на юного Улку! Я видела, как приник ты к нему своим губительным взглядом, слышала твои коварные заклинания и знаю теперь твое злобное сердце. Ты применил черное колдовство, думая меня покорить, а его сделать изгнанником. Не подумал ты о моем печальном сердце, о будущей сиротской жизни! — Потом, обратившись к соплеменникам, она спросила: — Кто из вас видел, как его злобные глаза впились в Улку, кто слышал его злые напевы?

— Я! И я! И я! — раздавались один за другим голоса. — Самый воздух вокруг него, которым мы дышим, отравлен! — вскричали они. — Юноша невинен, его сердце подобно солнцу, но сердце человека, применившего злые чары, черно и холодно, как час перед рассветом!

И тогда голос Яады зазвучал незнакомой, сладостной, печальной песней:

Моей ноге уж не ступить на этот остров

Под великой Серой Аркой.

Мою мать ныне успокоил этот остров

Под великой Серой Аркой.

Моей могилой скоро станет этот остров

Под великой Серой Аркой.

Мы были с нею одно, как этот остров,

Под великой Серой Аркой.

Дух матери моей покинул этот остров

Под великой Серой Аркой.

И я за ней оставлю этот остров

Под великой Серой Аркой.

Пропев эту прощальную песню, Яада медленно двинулась к краю утеса. Мгновение она стояла там с распростертыми руками, паря в воздухе, словно морская чайка, а потом вскричала:

— Улка, мой Улка! Твоя рука неповинна в свершенном зле. Мать мою погубили коварные заклинания твоего соперника. Я должна идти за ней; даже ты не в силах меня удержать. Останешься ты или пойдешь со мной? О мой Улка?

Прекрасный юноша бросился к ней; руки их сжали одна другую, на миг оба замерли у края скалы, сверкающие, как звезды; потом вместе скрылись в волнах.

Легенда была окончена. Давным-давно мы оставили позади остров с Серой Аркой; он таял в сумерках далеко за кормой. Раздумывая над этой удивительной повестью о дочерней верности, я стала искать в море и небе чего-то такого, что могло бы подать знак последнего завершения, вывода, который тилликум, как это свойственно его народу, несомненно, придерживал до времени.

Вот что-то блеснуло в темнеющих водах на расстоянии броска камня от парохода.

Вглядываясь пристальнее, я подалась вперед. Две серебристые рыбы, подобно бриллиантам, сверкающим в последних лучах заката, выпрыгивали одна за другой на поверхность и вновь погружались в воду. Я быстро взглянула на тилликума. Он наблюдал за мной — целый мир тревоги и непокоя в его печальных глазах.

— А эти две серебристые рыбы… — начала я.

Он улыбнулся: тревога исчезла с его лица.

— Я был прав, — сказал он. — Ты действительно одна из нас, потому что и вправду знаешь наши обычаи. Да, рыб видят только в этих водах; их всегда только две. Это Яада и ее спутник, которые вечно ищут дух женщины-хайда — ее матери.

ОСТРОВ МЕРТВОГО ТЕЛА

Мы застыли в долгом молчании, стоя на западной стороне моста и следя за тем, как садится солнце по ту сторону прекрасного водоема, носящего имя Угольная гавань. Это прозаичное, непривлекательное имя всегда отталкивало меня. И оттого много лет назад, когда я, впервые взяв в руки весло, уселась в легкое маленькое каноэ и от нечего делать принялась плавать вдоль берега, я назвала сей укромный уголок Утраченной Лагуной. То было простым капризом воображения: пока проплывали чудесные летние месяцы, в мой любимый час прогулок беспокойный прибой обнажал бухту, и место излюбленных поездок утрачивалось на многие дни. Отсюда и моя прихоть именовать бухту Утраченной Лагуной. Однако вождь, по индейскому обыкновению, тотчас же подхватил это имя, по крайней мере на то время, когда говорил со мной. И пока мы наблюдали за тем, как скользило солнце за гребни елей, он сетовал, что не взял с собой долбленку, которая осталась на берегу у дальнего края парка.

— Будь здесь лодка, ты и я проплыть вдоль берега вокруг твоей Утраченной Лагуны; мы делать след совсем как пол-луны. Потом мы плыть под этим мостом и входить в протоку между островом Мертвого Тела и парком. Потом мимо места, где пушка в девять часов отбивать время. Потом через залив к индейской стороне Стремнин.

Я поглядела на восток, прочертив в уме путь, описанный им; воды были спокойны, под стать тишине наступающих сумерек, и, купаясь в растворе мягкого пурпура, остров Мертвого Тела покоился, словно большое кольцо свечного мха.

— Бывала ли ты на нем когда-нибудь? — спросил он, поймав мой взгляд, прикованный к неровным очертаниям островных сосен.

— Я облазила его вдоль и поперек, — сказала я ему. — Взобралась на каждый утес, побывала в каждой чащобе, разведала его заглохшие тропы и не раз теряла дорогу в его глубинах.

— Да, — усмехнулся вождь. — Он совсем дик, ни на что не годится.

— Люди говорят, в его земле скрыто много ценного, — возразила я. — Много тяжб и схваток ведется сейчас вокруг него.

— О! Так всегда, — проговорил он, словно о давно известном. — Вечно битва за это место. Сотни лет назад люди дерись за него — индейские люди; говорят, и спустя сотни лет всё будут драться — никогда не решить, чье место здесь, кто иметь права на него. Нет, никогда не решить! Остров Мертвого Тела всегда, значит, битва для кого-нибудь.

— Так, значит, индейцы сражались за него между собой? — заметила я, словно ненароком, и насторожилась в ожидании легенды, которая, я чувствовала, сейчас последует.

— Бились врукопашную, словно рыси, — отвечал он. — Бились, истребляя друг друга, пока остров начинал истекать кровью, алее, чем этот закат, а морские воды вокруг становились цвета пламени; именно тогда, говорит мой народ, и появился на этих берегах первый алый огнецвет.

— Это замечательный цветок, — заметила я.

— Он и не может быть иным, ибо родился и вырос из сердец доблестных воинов-соплеменников, очень доблестных, — подчеркнул он.

Мы перебрались на восточную сторону моста и стали там, следя за глубокими тенями, которые медленно и безмолвно сгущались вокруг острова; и едва ли доводилось мне видеть более мирную картину.

Вождь вздохнул.

— Теперь у нас нет таких людей. Нет бойцов, как те мужи, нет сердец, нет мужества, как у них. Но я расскажу тебе их историю, тогда ты все поймешь. Сейчас есть мир; сегодня все — добрые тилликумы; даже духи умерших не сражаются между собой; а давным-давно, случалось, сражались друг с другом и духи.

— А легенда? — отважилась я.

— О да! — отвечал он, внезапно возвращаясь к настоящему из дальней страны в царстве времен. — Индейские племена — они называют ее «Легендой об Острове Мертвых Мужей».

Война шла повсюду. Злобные племена с северного побережья, дикие племена с Юга, все сошлись здесь, нападали и бились, жгли и брали в полон, пытали и истребляли своих врагов. Леса курились дымом лагерных костров. Теснины задыхались от военных лодок, а Сагали Тайи, владыка мира, отвернул лик свой от индейских детей. Спор и борьба разгорелись вокруг этого острова. Знахари с Севера требовали его себе, чтобы творить свои заклинания. Но и южные знахари притязали на него. Он нужен был тем и другим как место для колдовства, для тайных чар. Во множестве сходились знахари на этом небольшом пространстве, пуская в ход любую, подвластную им волшбу, дабы выгнать противника прочь. Ведуны с Севера разбили лагерь на северном конце, те, что с Юга, осели на южном берегу, лицом к тому месту, где раскинулся ныне великий город Ванкувер. Обе стороны заводили пляски, распевали заклинания, жгли волшебные куренья, раскладывали свои ведовские костры, потрясали волшебными погремушками, но ни одна из них не сдавалась, ни одна не брала верх. А вокруг них, на воде и на суше, бушевали битвы, в которых племя сходилось с племенем, — Сагали Тайи покинул своих индейских детей…

Но вот спустя много лун воины обеих сторон ослабели. Они вскричали, что от заклинаний враждующих знахарей сердца их становятся сердцами младенцев, а руки теряют силу, словно у слабых женщин. И тогда друг и враг поднялись, как один человек, и прогнали всех знахарей с острова, погнали их вдоль по заливу, погнали всех скопом через Теснины и дальше — в море, где они и укрылись на одном из внешних островков залива. А затем племена вновь набросились друг на друга.

Боевая кровь северян всегда побеждает. Они сильнее, дерзостней, проворней, живее. Снега и льды их краев заставляют биться пульс так быстро, как не в силах сделать это сонное солнце Юга; их мускулы сотворены из более прочного вещества, их выносливость больше. Да, северные племена всегда выходят победителями…

Но не так-то легко превзойти мастерство и военную хитрость южных племен! И пока северяне следовали за знахарями дальше в море, чтобы увериться в окончательном их изгнании, южане под покровом ночи вернулись и захватили во вражеском лагере всех женщин и детей, да еще старых, расслабленных стариков; их переправили на Остров Мертвого Тела, превратили в заложников. Словно крепостной стеной, лодки южан кольцом охватили остров, и сквозь них доносились рыдания пленных женщин, бормотанье стариков, плач маленьких детей.

Вновь и вновь бросались на это кольцо из лодок мужи Севера и вновь откатывались назад. Казалось, сгустился воздух от тучи отравленных стрел, воды потемнели от крови. И день ото дня круг каноэ южан делался тоньше и тоньше: сказывались стрелы северян, точность их прицела. Повсюду плавали лодки, лишенные гребцов, или, того страшнее, управляемые одними мертвецами. Лучшие из воинов-южан уже пали; и тогда их величайший Тайи поднялся на высокую скалу восточного берега. Не думая о тысяче стрел и копий, направленных ему в грудь, храбрец поднял руку ладонью наружу — в знак переговоров. В тот же миг все опустили оружие, и ухо каждого северянина стало внимать его словам.

— О мужи Верхнего Берега, — молвил он, — вы многочисленнее нас, ваше племя сильнее, ваша выдержка больше. Нас же начал одолевать голод, нас становится все меньше. К тому же наши пленники — женщины, дети и старики — истощили запасы пищи. Если вы не пойдете на наши условия, мы будем сражаться до последнего. Завтра же на ваших глазах мы перебьем всех пленных, ибо нам нечем их больше кормить. Но мы согласны вернуть вам жен, матерей, отцов и детей, если получим за каждого по одному из лучших и храбрейших молодых воинов, которые согласятся принять смерть вместо них. Молвите! Вот ваш выбор!

И тотчас же десятки юных воинов поднялись в лодках северян. Воздух наполнился радостными криками, ликующими воплями. Казалось, весь мир зазвенел голосами этих юных мужей, громко взывающих в невиданной храбрости: