ГЛАВА 10. ПРУД СЛЕПЦОВ

Уртред сидел один на каменном парапете за Прудом Слепцов — на самом краю света, как могло показаться. Скалы под ним уходили на тысячу футов вниз, в туман, укрывший равнину. Только что взошедшая луна висела в мглистом небе. Сверкнула молния — приближалась гроза.

Пруд остался позади, футов пятидесяти в длину и ширину, матово-черный и гладкий, несмотря на близкую бурю; лишь луна смутно отражалась в нем да красное зарево Священного Огня. Некогда сюда приходили такие же, как Уртред, странствующие монахи — поклониться Ре. Уртред слышал, как наиболее фанатичные из них смотрели на солнце с рассвета до заката, пока не слепли, навеки запечатлев в своей памяти славу Ре.

Уртред, как и они, многим пожертвовал ради Ре, но, в отличие от них, отдал все, кроме зрения. Руки, которыми он прикрыл лицо восемь лет назад, спасли его глаза — вот, пожалуй, и все, что уцелело. Сами руки превратились в обгорелые култышки — Уртред мог владеть ими лишь благодаря перчаткам.

«Ослепшие во славу Ре», — говорили форгхольмские монахи об этих подвижниках. Уртред когда-то, до ожога даже завидовал таким слепцам, но теперь довольствовался собственным увечьем. Он достаточно отдал своему богу

По траве, буйно проросшей среди камней вокруг пруда, он мог судить, что теперь тут бывает немного его собратьев по вере: в эти последние дни меркнувшего солнца можно часами глядеть на красный диск без всякого ущерба для зрения — так умалилась сила Ре.

Да, конец света близок. Верно, Ре и вправду заблудился в подземельях своего брата Исса, и золотая нить, данная ему Галадриан, чтобы найти рассвет, порвалась где-то меж колонн темного царства.

И он, Уртред, умрет вместе с солнцем на этом месте, где молились правоверные в золотые дни мира.

Погони пока не было видно, и сердце Уртреда успокоилось после суматошного бега. Гнев и горе теперь наполняли его почти в равной степени. Сначала у него на глазах убили брата. Уртред отомстил, но довольно ли такой мести? Ему хотелось бы перебить всех предателей в храме. Уртред скрипнул зубами. Теперь, со смертью Рандела, он никогда не узнает, зачем его вызвали в Тралл. Больше он не знает в городе ни единой души. Без друзей он обречен и вряд ли доживет до рассвета.

Между ним и городом простиралась чернильная гладь пруда. Пруд был вырыт на мысу, откуда открывался широкий вид на восток, на юг и на запад. До дальнего парапета нельзя было добраться, не пройдя по воде. Уртреду это давало преимущество — упыри в воду не сунутся. Их плоть, иссохшая за многие века погребения, от влаги размокает и сползает с костей. Только живые способны убить его. Это к лучшему: он будет драться и погибнет, не рискуя получить укус вампира. Мертвые зубы не вопьются в него, и он не станет упырем, душой без огня, навеки прикованной к распадающемуся телу.

Ветер крепчал, срывая клубы тумана с равнины и принося их наверх к Уртреду. Влажный воздух оседал на одежде, уже и так промокшей насквозь после перехода через пруд. Уртред стучал зубами, сам того не замечая. Долго ли еще ждать часа, когда он совсем окоченеет? Он уже приготовился мысленно к смерти от холода: форгхольмские монахи говорили, что такая смерть часто сопровождается странными видениями и снами. Когда они посетят его, он будет знать, что конец близок;

Но теперь, на трезвую голову, события дня представлялись ему ничуть не менее странными, чем любые видения, вызванные холодом: сначала старик и разбойники на горном перевале, возвращение волшебной силы после восьми бесплодных лет, потом изнурительный переход до города, храмовая площадь, колодки, вампиры, потом жертвоприношение, гибель брата и Вараша, появление жрецов перед вечерней службой. И, наконец, прыжок в окно.

Все должно было бы кончиться тогда же: стекло сыпалось вниз разноцветным градом, и камень сухого рва летел навстречу, обещая сокрушить каждую кость в его теле.

Но жизненный инстинкт победил стремление к смерти: падая, Уртред увидел торчащую на карнизе чуть пониже окна голову горгульи, и его рука сама ухватилась за нее. Как ни странно, он до мелочей запомнил это изваяние, не упустив ни одной щербинки в старом камне было нечто среднее между драконом и собакой, с маленьким языком пламени, исходящим изо рта. Он разглядел все это в ту долю секунды, когда его правая рука вцепилась в шею горгульи, а левая, поспешив на подмогу правой, сомкнулась с ней в крепком кольце вокруг камня — обе руки едва не вылетели из суставов, влекомые вниз силой падения. Уртред закачался туда-сюда, болтая ногами над бездной. Изваяние глядело на него своими выпученными глазами, выставив змеиный язык и вздыбив чешую. Потом размах его качаний сократился, и когти перчаток утвердились глубоко в раскрошенном камне.

Следовало бы передохнуть хоть немного, но руки жгло огнем, сердце едва не выскакивало из груди, а над головой слышались крики жрецов. Искушая бога и бездну внизу Уртред протянул руку влево, к краю карниза, нащупывая новую неверную опору. Рука нащупала резной край карниза, но тут же прошла сквозь него — ветхое каменное кружево осыпалось вниз в облаке пыли. Другая рука, цеплявшаяся за шею статуи, потеряла опору — Уртред отчаянно ухватился левой за карниз, и на сей раз камень выдержал. Уртред нашарил обутыми в сандалии ногами выбоины в стене и повис на вытянутых горящих руках, повернув голову к окну верховного жреца.

Массивная голова горгульи скрывала его из виду. Жрецы вскоре должны были догадаться, что с ним произошло, но время у него еще было. Он посмотрел вниз — там пульсировала пустота, соблазняя его сдаться, уступить силе притяжения. Зажмурив глаза, Уртред поборол головокружение. Снова открыв их, он увидел в густеющем сумраке то, на что надеялся: толстую узловатую лозу, ползущую через карниз вверх. Он стал передвигать руки одну за другой, крест-накрест, царапая стену ногами. Карниз опять начал крошиться. Еще одно движение — и цель будет достигнута...

Карниз рухнул как раз в тот миг, когда левая рука Уртреда ухватилась за толстую, в фут толщиной, плеть. Лоза, давно и надежно вросшая в камень храма, выдержала его. Уртред закачался на ней, а карниз обвалился в ров и разбился на тысячу кусков. Собравшиеся у окна возбужденно завопили: теперь они поняли, что беглецу удалось уйти. Не теряя ни минуты, Уртред полез вниз по лозе, вонзая в нее свои железные когти, отрывая ее от замшелого камня и исторгая из нее тучи пыли. Он весь взмок от пота, но вот наконец его ноги коснулись земли. Вскарабкавшись по куче обломков, Уртред вылез из рва. Перед ним торчали почерневшие от огня руины цитадели, позади высилась ступенчатая громада пирамиды, у подножия отвесно обрывавшаяся в ров пятидесятифутовой глубины; у выбитого окна метались жрецы, наконец-то заметившие беглеца. Направо, у главных ворот, уже толпились преследователи в оранжево-красных одеждах, дико озираясь по сторонам. Эти увидели Уртреда почти сразу и помчались к нему.

Но он уже нырнул в темные, увитые плющом развалины цитадели. В ней когда-то размещались десять тысяч солдат, и она занимала почти половину вершины утеса. Уртред несся через заваленные обломками дворы, вспугивая летучих мышей, и крики погони приближались с каждым мгновением.

Он оказался перед входом в коридор, ведущим вниз; в стенах через равные промежутки были пробиты бойницы, в которые лился красный вечерний свет. Уртред бросился туда и постоял в темноте, пока погоня не пробежала мимо. Отдышавшись немного, он двинулся дальше и нашел сорванную с петель калитку, выходящую в темный, мощенный булыжником закоулок. Крики преследователей в руинах делались все слабее. Вскоре их поглотила великая тишь, упавшая на город с наступлением ночи. Теперь до Уртреда стали доходить новые звуки: странные скрипы и шорохи из подвалов цитадели. Вампиры? Он не стал задерживаться, чтобы выяснить это, и быстро вышел в калитку. В закоулок, лежащий за ней, наверное, никогда не проникало солнце. Здесь всюду рос мох и воняло гниющей растительностью.

Дойдя до его конца, Уртред посмотрел вправо и влево вдоль более широкой улицы, идущей на восток у подножия пирамиды Ре. Он совершил почти полный круг и, хотя бы на время, сбил свою погоню со следа. Уртред напряг глаза, и так уж стесненные прорезями маски, и побежал по улице. Вскоре она уперлась во внутреннюю крепостную стену и повернула вдоль нее на юго-восток. Вокруг лежал призрачный город: оплетенные плющом безглазые дома с проваленными кровлями отбрасывали темную зловещую тень. Даже здесь, на большой высоте, собирались уже пряди тумана. Уртред продолжал двигаться на юг, где еще брезжили последние отблески заката. Просвет впереди подсказывал беглецу, что он близится к краю утеса. Там, в мертвенном свете только что вставшей луны, Уртред увидел берег пруда и черные кипарисы, стоящие вокруг, как мрачные часовые.

Уртред прокрался туда, держась у стен разрушенных домов. К пруду вели железные ворота. Уртред услышал плеск и увидел бьющую над чернильной водой струю фонтана. За прудом земля обрывалась; справа над горами дотлевала огненная черта заката, с равнины поднимался туман, в котором белела костяная дорога; мерцание пирамиды черепов будто усиливалось по мере того, как сгущался мрак.

Уртред обдумал положение, в котором оказался. Скоро все люди Фарана вкупе с изменниками из храма Ре пустятся на его поиски. В числе слуг Фарана будут живые мертвецы, а он слышал, будто вампиры чуют человечью кровь на пятьдесят ярдов. Как раз на расстояние ширины пруда. Невелика защита, но выбирать не приходится: на улицах его ждет верная смерть, здесь же он может дотянуть до утра.

Уртред перелез через ворота, подобрал полы и шагнул в пруд. Ледяная стужа поднялась сперва до колен, потом до пояса. Вскоре Уртред брел уже по грудь в воде — тьма покрывала его, как шлем, и туман клубился над головой. Потом дно ушло из-под ног, и он погрузился с головой, уходя все глубже и глубже в бездонный омут. Снизу давила вода, пробивающая сквозь толщу камня из артерий широкой болотистой равнины, из ревущих горных потоков... Когда легкие Уртреда уже готовы были лопнуть, его вытолкнуло на поверхность, он вцепился перчатками в камень берега и вылез из воды, ловя ртом воздух.

Он увидел, что на самой кромке утеса. В тысяче футов под ним лежала сумрачная равнина, и блуждающие по ней голубые огни казались не больше светляков. Уртред лег на холодный камень, глядя на восходящий Эревон, созерцая небо, охваченное грандиозным амфитеатром гор, тускло-красное от храмового огня, с хищными птицами, черными на фоне зарева.

Это происходило два часа назад. Теперь Уртред молился сквозь клацающие от холода зубы за своего брата, за то, чтобы кости Рандела благополучно упокоились в огненном раю Солнца. Окончив молитвы, он стал твердить священную мантру:

О заветное семя огня,

Спаси и согрей меня.

Да не угасит ночь и зло

Святое твое тепло.

Он почти не вспоминал этих слов со времен своего Ожога в Форгхольме, но бог, видно, услышал его в час его великой нужды и зажег заветную искру в его жилах: Уртред ожил, приободрился, и желание отомстить этому городу запылало в его душе. Городу, убившему Рандела. Бог очнулся в нем от восьмилетней спячки. Он согрелся, несмотря на холод, и почувствовал, как энергия брызжет из кончиков его пальцев. Сила, которой он лишился после Ожога, возврата которой он не ожидал, но сегодня — сперва в горах, а потом на площади — его руки вновь породили огонь, впервые за все эти годы.

Откуда это? Манихей обещал, что сила Уртреда вернется, но тот, даже покидая Форгхольм, не надеялся на это. Лишь при стычке с разбойниками на перевале Уртред испытал давно забытое ощущение: неистовое пение в жилах и жар праведного гнева, чья магма льется из сердца и бьет из пальцев перед собственным неверящим взором. Он вновь обрел силу прежних дней — в точности так, как предсказал Манихей.

Уртред сидел у пруда в немом размышлении о чуде, находясь между сном и явью: ни разу со времен Ожога он не чувствовал Ре так близко. Он смотрел на восходящую луну, и на синие огни, блуждающие в тумане на болотах, и на все более частые вспышки молнии над горами.

Но холод уже брал верх над недолговечным жаром экстаза. Зубы Уртреда выбивали все более частую дробь, и он ждал, когда же придут видения, предвещающие смерть.

Как там говорили монахи? Сначала тебе мерещится всякое, потом перед тобой проходит, до боли ярко, вся твоя жизнь. И память, точно по сигналу, увлекла Уртреда к его первым воспоминаниям и в еще более ранние времена, которых он сам не помнил и лишь по рассказам монахов знал о своем странном прибытии в Форгхольмский монастырь в день еще холоднее этого, двадцать лет назад...

ГЛАВА 11. ОЖОГ

День середины зимы двадцать лет тому назад. Форгхольмский монастырь высоко в Огненных Горах, где кончается линия, лесов и начинаются снега. Он укрыт в потаенной долине, укрытой снегами и почти невидимой в белой сумятице склонов и скал вокруг. Картину венчает исполинский вулкан, который монахи зовут Старым Отцом. С его вершины высотой в двадцать тысяч футов поднимается дым, сливаясь с окутавшими кратер облаками. Старый Отец ни разу не пробуждался на памяти живущих, но история повествует об извержениях, погребавших под пеплом всю округу на много миль. Рассказывают, будто монастырь затем и построили, чтобы умолить бога не наказывать бедных крестьян на равнине. Но если это и правда, то она давно забыта всеми, как забыт почти совсем и сам Форгхольм в своей глухой долине.

Перевалы, ведущие к монастырю, уже несколько недель были перекрыты лавинами, навалившими там снега в человеческий рост, но путник верхом на коне вдруг возник неведомо откуда на зимней белизне, точно призрак.

Он ехал не по западной дороге, ведущей к равнинам Суррении. — единственной, которой пользовались монахи и немногочисленные паломники, — но по старой северной тропе, огибающей подножие Старого Отца, уходящей куда-то к далеким Палисадам. Поначалу монах-привратник, не сводивший глаз с Сурренской дороги, не мог взять в толк, откуда взялся всадник, и лишь потом разглядел цепочку лошадиных следов, пролегших по нетронутому снегу на север.

Монах поджидал путника, готовясь обрушить на него целый град вопросов. Лицо всадника скрывал грубый шерстяной капюшон, весь заиндевелый. Виднелась лишь побеленная снегом борода да черные как уголь глаза. Что-то грозное было в этом обличье, и вопросы замерли на губах привратника. Конь нетерпеливо плясал на снегу у ворот, и монах заметил, что бока и круп скакуна покрыты кольчужной попоной, точно у рыцарских коней. К луке седла была привязана плетеная корзина. Всадник снял ее, и монах увидел, что это колыбель. Всадник вручил ее привратнику. Тот, слишком ошарашенный, чтобы отказаться, безмолвно принял увесистую корзину. В ней лежали двое младенцев, завернутые в множество одеял. Одному было несколько месяцев, другому около двух лет.

Всадник со странным, незнакомым монаху выговором назвал имена детей — Рандел и Уртред — и их родовое имя, Равенспур. Ни сам привратник, ни кто-либо из его собратьев, опрошенных им позже, никогда не слыхали о таком месте. Затем всадник, не дав монаху опомниться, повернул коня и уехал в ту сторону, откуда явился. Монах, едва не оглохший от крика младенцев, глядел ему вслед, а тот все уменьшался на снежной равнине, пока не превратился в крохотное пятнышко на склоне Старого Отца, а после и конь, и наездник пропали из виду. Если бы не колыбель у него в руках, монах мог бы подумать, что все это ему пригрезилось.

Он бросился на главный двор, созывая других монахов. Мало-помалу все они высыпали на снег, дивясь на младенцев в колыбели. В монастыре давным-давно уже не бывало таких малых детей — послушникам, которых приводили сюда, было лет по двенадцать, а то и больше. Никто толком не знал, что делать с малютками. Иные предлагали бросить их стервятникам — пищи в монастыре мало, а зима долгая. Другие возражали — мальчишки, мол, здоровые и со временем будут пасти стада и рубить дрова вместо стареющих монахов. Последняя точка зрения возобладала, хоть и с весьма незначительным перевесом.