Пит не очень-то обрадовался такому обороту, но достал топор и пилу и с первого же удара отрубил ногу вместе с коленном - мяса там хватило бы на целую семью.
      - Пит, - снова сказал я, - Трина ведь наверняка положила внутрь какой-нибудь приправы. Давай распилим тушку пополам, а я отколю кусочек топором.
      Пит слегка поёжился. Я схватил пилу, но он отобрал её у меня и распилил птицу сам. Лучшей приправы едать мне не приходилось, она была из хлеба и пряностей, какой-то зелени, на вкус похожей на лук. Боб Макгрегор сказал мне, после того, как получил свою порцию, что это был лук-порей. У них на родине он растёт в каждом огороде.
      - Я знал наверняка, Пит посчитал, что Трина не выпотрошила индюка. Вот почему я заставил его распилить тушку. То, что он увидел, немного взбодрило его.
      Я рассказал об этом остальным, и они все пришли и получили по куску. Трина испекла нам новый пирог, а Пит принёс новый кувшин того прекрасного напитка, который он называл мюд.
      - Почему они уехали из Небраски, - спросил я, - и куда?
      - Об этом ты лучше спроси у своего отца. Он приехал сюда той же весной, как они уехали. Он был на распродаже их имущества и купил ту самую поперечную пилу, о которой я рассказывал. Отец твой довольно близко познакомился с ними. Он ведь умел разговаривать на том же наречии, что и они, по-шведски или что-то в этом роде.
      - Папа, - спросил я в тот же вечер, - дедушка Джесси говорит, что ты был знаком с семьёй Норски, и можешь рассказать, почему они съехали и куда.
      - Я был знаком с ними немного. Они уехали через месяц после того, как я приехал сюда. Уехали потому, что жена Пита хотела переселиться куда-нибудь в город, чтобы определить детей в хорошую школу. Школа у нас и теперь не очень-то хорошая, а тогда они были ещё хуже.
      - Сколько у них было детей?
      - Два мальчика и девочка.
      - А ты знаешь, куда они уехали?
      - Куда-то на тихоокеанское побережье.
      - Дедушка Джесси говорит, что ты купил пилу у них на распродаже.
      - Да, это была лучшая пила в округе, да она и сейчас такая. Пит научил меня как с ней обращаться.
      Вот и всё, что мне удалось разузнать от отца.
      Пятьдесят лет спустя мне пришлось побывать на тихоокеанском побережье. Я устроился на ночь в одной из гостиниц Сиэтла и коротал время за вечерней газетой. На глаза мне попался некролог, занимавший две трети колонки. Доктор Хьялмар Норски. Неужели это Пит? Нет, он не мог прожить столько лет. Я пробежал глазами колонку. Родился в Небраске неподалёку от города Омади.
      Надо же, это ведь город, где мои родители получали почту в годы около моего рождения. Позднее Миссури обрушила всю свою ярость на этот город, подрезала всю его территорию, превратила его улицы и переулки в ил, который затем разбросала по берегу Айовы. Я посмотрел дату рождения. Это былогод спустя после Битвы дикой индюшки. Хьялмар Норски был врачом с гораздо более чем местной репутацией, его глубоко уважали и любили не только пациенты, но и вся округа. У него остался брат, президент большой деревообрабатывающей компании, и сестра, которая уже была на пенсии после долгой и блестящей службы в качестве директора школы.
      Отец его, Питер Норски, был известным архитектором и строителем, мастер на все руки! Немало городов и селений на северо-западе обязаны красотой своих общественных и частных зданий Питеру Норски. Мать доктора Норски, Катрина Норски, ходила в начальную и среднюю школу вместе со своей дочуркой Бодил, чтобы выучиться языку, набраться знаний и затем принять участие в борьбе за права женщин. Она стала руководителем этого движения у себя в округе, была настолько активной и энергичной, что сумела вовлечь в это дело не только всех женщин, но и мужчин, занимавших хоть какое-либо положение в обществе. После начала борьбы за избирательные права для женщин обе партии выдвинули её кандидатом в Конгресс, но она отказалась, ссылаясь на преклонный возраст.
      Ну вот и всё по поводу этого некролога. Автор не знал только одного. Причиной всего этого была Битва дикой индюшки, во время которой Трина не только избавилась сама от тирании Пита, но в конечном счете, освободила и самого Пита.
      ПОДРУЖКА МОЯ, ТОНИ
      У моего отца была прекрасная норовистая лошадь, Кейт. Ему очень хотелось, чтобы она ожеребилась, так как в нашем хозяйстве на ферме весь транспорт состоял из четырёх лошадиных сил, то есть у нас было всего четыре лошади. Одна из них становилась уже старой и немощной. Года через четыре её пришлось бы отправлять на покой. А через четыре года только что зачатому жеребёнку было бы уже три года, что вполне годилось, чтобы занять место в упряжке с телегой или плугом. Но Кейт по природе своей была целомудренной и разборчивой. Отец познакомил её с благородно ржавшим першероном, но Кейт пренебрегла им. Тогда он попытался свести её с блестящим черным морганом, а Кейт грубо лягнула его. Был также галантный жеребец смешанных кровей по кличке Гидальго, так как в нём была и испанская кровь. У него была репутация неотразимого ухажёра. Но Кейт отвергла и его.
      Очевидно она была против любви по расчёту.
      Между нашим и соседским пастбищем пролегала дорога. С нашей стороны была хорошая изгородь из колючей проволоки, такая же была и у соседа. У него был пони для верховой езды, небольшой гнедой индейский жеребец величиной примерно в половину настоящей лошади. Это животное имело обыкновение подходить к изгороди, ржать и визжать в сторону Кейт. Очевидно это были злые и обидные речи на лошадином языке, так как они приводили Кейт в ярость. Она прижимала уши назад, её прекрасная морда при этом принимала ужасный вид, она походила при этом на одну из людоедствующих лошадей в греческой скульптуре Диомеда.
      В конце концов она так возненавидела этого несносного конька, что несмотря на своё прекрасное воспитание, перепрыгнула через наш забор, пересекла дорогу, перемахнула через соседский забор и предложила негодному жеребцу выяснить отношения.
      Когда на пастбище лошади действуют друг другу на нервы и доходят при этом до предела, они становятся задом друг к другу и начинают лягаться вплоть до истерики. При этом они пригибают голову к земле и брыкаются, стараясь попасть в круп другой обеими задними ногами. При этом урон обычно бывает невелик, если только у них нет острых подков. Но и фермер не настолько глуп, чтобы выпускать норовистую лошадь свободно на пастбище.
      Кейт с жеребчиком устроили драматическое представление, которое проходило с переменным успехом. Перепуганный, я наблюдал за ними издали. Мне казалось, что такие гулкие удары могут оказаться губительными. Но отец сказал, что ничего страшного нет и что скоро они устанут. Так оно и вышло, и с осознанием незапятнанной чести они разошлись восвояси, пощипывая траву. Отцу пришлось сходить и привести Кейт назад, ибо она была слишком хорошо воспитана, чтобы при возвращении снова прыгать через забор. Отцу пришлось прошагать целую милю, чтобы провести её через двое ворот. С неделю всё было тихо и мирно. Затем несчастный конёк снова начал приставать к Кейт с несносным ржаньем и визгом на своём конском наречии. И ей опять пришлось перемахнуть через оба забора. Она была страшно сердита, и жеребец поскакал от неё прочь, пока они не скрылись из виду за небольшим холмом. Мы слышали удары копыт, но в конце концов всё стихло. Затем Кейт вернулась к забору, чтобы её забрали домой. При этом она была сама не своя, покорная и унылая. Когда отец пристегнул уздечку к поводку, чтобы провести её в ворота, она последовала за ним с трогательной покорностью. Несколько недель у неё не было её обычной горделивости. Видимо, они договорились окончательно, так как жеребчик больше не появлялся у забора со своими жуткими конскими речами. В последующие несколько месяцев у нас не было лучше лошади, чем Кейт, покладистей и примерней. Но отец ходил озабоченный и, наконец, объявил: "Кейт понесла от этого негодного индейского пони."
      Так оно и было. В положенный срок Кейт стала матерью самого маленького и прелестнейшего жеребёнка на свете. Кобылка была так мала, что ей приходилось сильно вытягивать шею, чтобы дотянуться до предназначенного ей природой питания.
      Кейт немного стеснялась, но была преданной матерью. Отец же смотрел на приплод кисло. "Никакого толку из этого не будет". При этом он гладил свою благородную бороду, как это делал обычно в раздумьи.
      - Элвин, а ты бы хотел получить этого жеребёнка в свою собственность?
      Хотелось ли мне? Да ни один рыцарь, получая шпоры и коня у своего господина, не был в таком восторге, как я. Мне было только семь лет, а я уже владел тем, что когда-нибудь станет конём.
      Я назвал её Антонией, по имени героини одной из историй не то в "Спутнике молодёжи", не то на странице для детей в сельском издании нью-йоркского "Уорлда", не то в толедском "Блейде". Память моя не сохранила подробностей, но это было в 1880 году, когда пророки прерий распевали такую песнь:
      В тысяча восемьсот восемьдесят первом году Света наступит конец.
      Итак, её назвали Антонией, но из-за того, что в родословной у неё был индейский пони, то, несмотря на пол, её стали звать Тони.
      Дней через пять Тони уже твёрдо стояла на ногах и начала знакомиться с миром в меру своего понимания. Она внимательно присматривалась ко мне и решила, что я - человечий жеребенок, с которым можно играть. Дети обычно играют с котятами и щенятами, ягнята играют с тачками, которых они считают за волков. Тони же хотелось играть со мной, а мне - с ней.
      Тони, конечно же, умела играть только во врождённый вариант шумных игр, которые горожане иногда путают с вознёй в Конгрессе. Если выражаться по научному, то смысл этих игр заключается в розыгрыше. Игра бывает трех видов. Лошадь делает вид, что хочет укусить, хватая вас за уши или пальцы своими мягкими губами, или же кладёт свою огромную зубастую морду вам на плечо. Но на самом деле она не кусает. Вторая игра - это когда она делает вид, что вы за ней гонитесь. Третья состоит в том, что она несётся галопом на вас, как бы пытаясь вас затоптать.
      Игра в преследование - относительно редкое явление. А остальные известны каждому, кто знаком с лошадьми.
      На ферме у отца была узкая дорога к амбару с почти отвесным откосом высотой футов десять с одной стороны и обрывом такой же глубины с другой. Честная трудовая лошадь в свободное от работы время вдруг замечает жирную свинью, с трудом пробирающуюся по этой узенькой дороге. Лошадь шумно бросается в галоп навстречу ей. Бедная свинья, поняв, что пропала, ложится и начинает визжать.
      Лошадь галопом подскакивает к ней, мощно вздымается над ней на задних ногах, затем пятится и уходит прочь с самодовольным видом. "Ну и задала же я жару этой хрюшке".
      А вот что касается притворных попыток кусать. Одно время я жил на углу 160-й улицы и Риверсайд-драйв. Неподалёку был ряд домов, изгибавшийся по направлению к 157-й улице. В те времена там ездил один молочник с лошадью и телегой, развозивший молоко по домам. Пока молочник ходил с корзиной по квартирам, лошади приходилось ждать, и она скучала. Как-то я шёл следом за двумя типичными манхэттенскими барышнями в чудных шёлковых блузках. Громкими, но приятными голосами они наперебой делились друг с другом своими светскими успехами. Просто прелесть, до чего приятно было смотреть на них и слушать их. Они проходили мимо старой клячи с телегой молочника, у которой только что отобрали мешок с овсом, и которая всё ещё дожёвывала его. Эти миловидные девушки как раз поравнялись с лошадью. Та вытянула голову и ущипнула ближайшую девушку за плечо, при этом непрожёванный овёс потёк по голубенькой блузке спереди и сзади. Никакого вреда, она даже не укусила. Но девушка, по чудной блузке которой спереди и сзади текла лошадиная слюна вперемешку с овсом, подняла вопль до небес, которые, как говаривал Омар, "так же безвольно плывут, как и мы с тобой". У лошадей игра никогда не заходит так далеко, чтобы поранить кого-либо. Лошадь никогда не наступит на поросёнка, кошку или цыплёнка. Лошадь нельзя заставить наступить на кукурузный початок или помидор, так как ей известно, что они нужны людям.
      Человечность - это по существу конское достоинство, а не человеческое.
      Но вернёмся к Тони. Когда ей была неделя от роду, она пыталась играть со мной в свои прирождённые игры. Она скакала ко мне галопом, а в трёх футах от меня вдруг тормозила всеми своими четырьмя маленькими ножками. Затем подходила ко мне и клала мне шею на плечо, как бы говоря: " Ну что, испугался?" Она хватала меня за ухо своими мягкими губами и потихоньку оттягивала его. Она брала меня за плечо зубами. Какими мы были друзьями, Тони и я! Почти всегда, когда я выходил из дому, она ждала меня у изгороди пастбища. Мы оба росли. Мне уже скоро будет восемь, а Тони исполнился год. В наших отношениях наступили перемены. Мы были равными, когда Тони было всего неделя от роду, а я был семилетним человечьим жеребёнком. Я остался почти таким же и в восемь лет, а Тони была почти взрослой лошадью. И каким-то образом она узнала, что мы в действительности не ровня: я был выше. Ни в чём, что бы мы ни делали, я не пытался выказать превосходства.
      Однако, в возрасте одного года Тони уже не порывалась играть со мной. Она, конечно, резвилась, если игру начинал я.
      Я поговорил об этом с отцом, который был выходцем из известной коневодством Ютландии.
      - Знаешь, Элвин, - ответил он. - Лошади очень хорошо чувствуют мир. Они знают, что мы можем обойтись с ними ужасно, и старые лошади умеют сообщить об этом молодым: "Берегитесь!" Старые лошади дали знать Тони, что ты не так-то уж хорош, каким кажешься. - Обычно я играл с Тони на лугу. Все мои забавы сводились к тому, чтобы похлопывать её по шее. Однажды мне вздумалось взобраться верхом на её гладкую крутую спину. я мгновенно очутился там, а Тони, изумлённая, стала на дыбы и опрокинулась со мной назад на землю. Я не ушибся, по крайней мере ничего не почувствовал. Я ведь читал рассказы о гражданской войне, о воинах, которые были смертельно ранены, но продолжали сражаться, пока не падали замертво. Может быть, я и ушибся, но не заметил этого. Тони подошла и приложила мне к шее свои мягкие губы, ясно давая понять: "Извини." Я встал и снова взобрался ей на спину.
      Теперь ей это понравилось, это была новая игра. Я как-то обнаружил, что если повернуть голову вправо, то и она поворачивает направо, если повернуть голову влево, и она поворачивает налево. Выяснилось, что, если садиться слишком далеко назад, она останавливается, если наклониться вперёд - трогается с места. Если поелозить, она идёт рысью.
      Я вспомнил об американских индейцах, которые умеют ездить на своих конях без седла и уздечки куда угодно. Отец купил бы мне седло, но оно мне было ни к чему.
      Живая спина Тони была именно то, что мне было нужно. Когда я собирался ехать на Тони в город в четырёх милях от фермы, отец настаивал на узде. Но как только мы скрывались из виду, я снимал уздечку и вешал её себе на плечо. Мы с Тони выбирали направление по нашей общей доброй воле.
      Когда цвела кукуруза, запахи с поля сводили с ума и человека, и животных. Вскоре начали завязываться початки, и запах становился ещё более одуряющим. Тони обязательно нужно было попасть на это поле. Но у забора были ворота, на которые отец предусмотрительно установил три запора. Был сделан запор, крючок и проволочная петля, одевавшаяся на столб и стойку ворот.
      Тони очень хотелось выяснить, как можно попасть в ворота. Она старалась держаться неподалёку, когда видела, что я иду к воротам. Затем она подходила поближе, чтобы посмотреть, как я попадаю в них. Я подымал крюк из ушка и затем снова опускал его. Она подымала крюк губами. Я отодвигал засов. Она тоже проделывала это зубами. Затем я снимал петлю со столба. Она и это ухитрялась выполнить. Но тем временем я либо накидывал крюк, либо задвигал засов. И у Тони был такой растерянный вид. Ведь она сделала всё, чтобы отпереть ворота, а они не открывались. Ей удавалось выполнить две из необходимых операций, но с тремя она не справлялась. Я дал ей возможность сделать несколько попыток. Ей удавалось решить любые две из трёх задач, но третья превращала ворота в метафизику.
      Наконец я понял, что эта метафизика раздражает её, и сорвал ей несколько наливающихся початков кукурузы, которые она с благодарностью приняла, но больше уж не пробовала отпереть ворота.
      В воспоминаниях время летит так быстро! Тони вдруг стала взрослой четырёхлетней лошадью, а я - мужчиной одиннадцати лет. На датско-американской ферме при хорошей пище ребята растут очень быстро. Едят они много и с аппетитом. За столом не соблюдались даже отдалённые нормы диеты, а в продуктах не было никаких добавок или консервантов, практиковавшихся вболее изощрённых технологиях их обработки в пищевой промышленности в городах. На фермах же дети едят то, чем люди питались тысячи лет.
      Я был рослым, и в силе не уступал иному взрослому. И я выполнял мужскую работу.
      Управлялся с плугом не хуже любого мужчины. При вспашке борозду вёл ровную как стрела. Бороновал, управлялся с культиватором, работал на сенокосилке и на конных граблях. Короче говоря, я был уже "настоящим крестьянином". Мне приходилось быть таковым поневоле, так как отец был полуинвалидом, и мы не могли себе позволить нанимать работника при цене на кукурузу в 15 центов за бушель, пшеницу - 30 центов, масло по 5 центов за фунт и яйца - по шесть центов дюжина.
      В городах или на железной дороге мужчина обычно получал доллар с полтиной за короткий десятичасовой рабочий день. На это можно было купить десять бушелей кукурузы, пять - пшеницы, 30 фунтов масла. Разве мы могли так платить? Нет, не могли. И кроме того, нам и не нужен был он со своими городскими привычками и изысканной речью. А ему не подходили мы при нашем ревностном внимании к его рабочему времени. Мы, фермеры, знавали нужду, но и не помышляли о помощи от правительства. Политики и не обещали нам ничего. С чего бы это? Большинство наших соседей были ветеранами гражданской войны, и на них можно было рассчитывать в день выборов, что они опять "задавят" южан и мятежников. Тони жила себе вольной жизнью. Если бы нам вздумалось спарить её с каким-либо из наших коней в два раза больше её по размерам, то это вызвало бы дикое ржанье соседей. Летом она проводила время на пастбище, как правило на вершине холма, где трава была мелкой, но питательной, и где ветер разгонял мух. Зимой же у неё было самое теплое стойло, самое лучшее сено и самый хороший овес. За этим следил я, ведь мы же были друзьями.
      Но однажды отец сказал мне: "Элвин, ты уж извини, но твоей Тони придётся браться за работу. У бедной Нелли стерлись все зубы, и она не наедается настолько, чтобы продолжать работать. Мы запряжём Тони с Фрэнком и сместим оглоблю в сторону. Она будет тянуть на одну треть, а Фрэнк, такой большой и сильный, может тянуть на две трети.
      Отец был справедливым человеком, справедливым как по отношению к лошадям, так и людям. Он, пожалуй, был даже более внимателен у лошадям, так как они не могли потребовать отмщения. Его приверженность к правам лошадей даже стоила ему обвинений в ереси со стороны одного набожного соседа-методиста. За то, что он якобы сказал, что хорошая добросовестная лошадь более заслуживает бессмертия, чем ленивый фермер, позволяющий голодать своей жене и детям. Я же воспринял идею о бессмертии вполне серьёзно благодаря Тони. Насколько мне было известно, библия не имела ничего против этого. Мне казалось, что Валаамова ослица больше заслуживала бессмертия, чем сам Валаам. Ведь ослица увидела ангела и послушалась его, а Ваалам - нет. В течение года отец каждый день замачивал для Нелли на ночь ведро овса и кукурузы. Он делал бы это для неё всю жизнь, хотя она уже была на пенсии.
      Я привёл Тони с пастбища и стал надевать на неё упряжь. Хомут, уздечка и сбруя были ей, конечно, велики, но туго затянув подпругу, я соорудил ей хоть и неприглядную, но вполне рабочую упряжь. Я подвёл её с Фрэнком к подводе, запряг их, мы с отцом забрались на рессорное сиденье и понукали лошадей. Бедная Тони вначале перепугалась оттого, что повозка двинулась за ней сзади, но она мигом сообразила, что ей надо тянуть, и она потянула так усердно, что повезла телегу одна.
      - Придётся поставить оглоблю обратно по центру, - сказал отец. - У Фрэнка вдвое больше мускулатуры, но у Тони вдвое больше силы воли. А груз перемещается именно силой воли, как у людей, так и у лошадей.
      - Возьми вожжи, папа, - предложил я.
      - Нет, править придётся тебе. Тони, видно, такая лошадь, которая лучше слушается одного хозяина. Ради тебя она сделает то, чего не сделает ни для меня, ни для кого-либо другого.
      Немного спустя отец сказал: " Тебе надо будет сделать одно дело. Обрезать шоры с уздечки. Ей хочется видеть тебя и приходитсяпостоянно поворачивать голову в ущерб тяге вперёд."
      - Хорошо, - ответил я. - Сейчас сделаю. Гоп! - Я спрыгнул с телеги, и через минуту обрезал шоры ножом. Мы поехали дальше, и Тони с усердием выполняла свою работу. Глаза у лошади устроены так, что видят как вперёд, так и назад.
      Естественно, она следит за возницей. Не все способны постоянно выдерживать взгляд двух пар честных лошадиных глаз. Именно поэтому к уздечке пришиваются кожаные шоры, ограничивающие поле зрения лошади.
      - Есть два способа управлять лошадьми, - философствовал отец. - То, что называется германским способом, и старый датский способ. Когда-то я работал в течение года у одного датского коннозаводчика в Ютландии, а затем - год у немецкого в Гольштейне. У немца было правило: "Не давай лошади повода считать, что у неё есть собственная воля. Если едешь мимо водопоя, и лошадь даёт понять, что ей хочется пить, хорошенько огрей её кнутом. Если, подъезжая к конюшне, она ускоряет ход, придержи её или даже развернись и поезжай в другую сторону. Хорошо вышколенный конь никогда не подаст виду, что ему чего-то хочется."
      У датчанина был другой принцип. - У каждой лошади, - говорил он, - свой собственный норов, и нужно к нему приспособиться, если хочешь получить от неё максимум полезной работы. Обращайтесь с ней правильно, и она скоро научится подчинять свою волю вашей. Конь, как и человек, лучше всего работает, когда работает с охотой.
      Думаю, что немецкий способ вернее, если готовить лошадь к войне. Вышколенный по-немецки конь бросится и на пехотный взвод, и на артиллерийскую батарею, как бы он ни был напуган. Датский же конь может заколебаться. Но датский способ вернее для лошадей, работающих на ферме. Посмотри на Тони. Она готова тянуть даже более тяжёлый груз, чем ей положено, потому что ей хочется сделать то, что, как ей кажется, ты хочешь от неё.
      Маленькая Тони недолго работала в паре с Фрэнком. Веначале у нас было небольшое недоразумение. Единственными часами у нас было солнце, и Тони заметила, как я поглядываю на солнце в течение дня. Она вскоре решила, что определённый взгляд на солнце означает благословенное время распрягаться,идти на водопой и в стойло.
      Получив такой знак, ей хотелось действовать немедленно и тут же бежать через всё поле. Дотянуть плуг до конца борозды ей теперь казалось почти невозможным, и Фрэнку приходилось тянуть её почти насильно. Я разрешил эту трудность, отказавшись смотреть на солнце до тех пор, пока не доходили до конца поля. Мы с Тони проработали семь лет, и мне ни разу не пришлось тронуть её кнутом или кричать на неё. Но в конце концов мне пришло время уезжать с фермы в колледж.
      Хозяйствовать стали младшие братья, но это оказалось для них слишком тяжело, и к тому же они собирались последовать за мной. Тогда отец продал ферму и переехал в город. Пришлось продавать всё: скот, зерно и кукурузу, инвентарь и оборудование.
      Отец отдал Тони за бесценок одному англичанину по фамилии Фейевезер, у которого в паре миль от нашей была большая ферма, где он разводил лошадей. У него была репутация большого любителя лошадей и, казалось, у Тони могла быть приятная жизнь в качестве верховой лошади у хозяина.
      В первые же каникулы я поехал в те места, как бы для того, чтобы навестить соседей, а на самом деле, чтобы повидать Тони. Я сразу же направился на ферму к Фейевезеру, застал хозяина на конном дворе. Это был грубоватый, но сердечный англичанин, с ним было очень приятно общаться.
      - А, та индейская пони, которую я купил у твоего отца? Ну, она была просто сатана. Когда я впервые тронул её арапником, она поднялась на дыбы и чуть не упала на спину вместе со мной. Чуть не сломала мне шею. А брыкалась как! Как она лягалась с моим молодым жеребцом морганом! Она бы искалечила его, если бы я не подоспел с удавкой. Я продал её одному голландцу в долине по фамилии не то Брюер, не то Бройер. У него ферма по дороге на Блайберг, неподалёку от реки.
      Надеюсь, что она не угробила его.
      У меня упало сердце, так как та долина была гиблым местом для лошадей. Там водилась какая-то таинственная болезнь, мы её звали "долинная болезнь", от которой лошади погибали в течение года. Большинство фермеров там перешло на мулов, так как мулы были невосприимчивы к этой болезни.
      - Я хочу показать тебе своего моргана, - продолжал Фейевезер. - Мне привезли его из-за границы за две тысячи долларов. Собираюсь улучшить породу лошадей в этом районе. Здесь все жеребцы нечистокровны, с вымышленной родословной. Вы, американцы, сильны на вымышленные родословные, как для лошадей, так и для людей.
      - И он весело захохотал.
      Я посмотрел на моргана, который показался мне ничуть не лучше любого другого коня, и при первой же возможности отправился на ферму к этому Брюеру или Бройеру. Как только я встретился с ним, я понял, что случилось худшее. Он встретил меня приветливо, но на лице у него были написаны дурные вести. Он справился о здоровье отца, а затем сразу же перешёл к делу.
      - Она околела, твоя лошадка Тони. Долинная болезнь. Я старался не поить её из колодца. Привозил воду в бочках с реки. Но она всё-таки заразилась. Я пробовал лечить её, дал ей целую бутылку лекарства на ведро воды. Она всё выпила, но это не помогло. Она так ослабла, что не могла поднять головы с земли. Мне пришлось избавить её от страданий. Она была прекрасной лошадкой. Усердной. Работала всю зиму в паре с моим лучшим мулом. Возили хворост в город. Тянула лучше мула, и я никогда не бил её кнутом. Ей было больно даже тогда, когда я погонял мула.
      Итак, Тони умерла. Долинная болезнь. Таинственная болезнь, которая начиналась со слепоты, прогрессировавшей всё больше и больше. Избавления от неё не было. Мы считали, что причина её в воде. Долина была из наносной земли, относительно недавно намытой рекой Миссури, которая вот уже сотню лет, а то и больше вымывала почву на берегах Дакоты и Айовы и намывала её на берегу Небраски. Река при этом была неразборчивой: выворачивала деревья, скелеты бизонов, содержимое индейских кладбищ вперемешку с грязью, намытой выше по течению. По некоторым признакам можно было определить наносы даже из далёкой Монтаны. Мы считали, что часть наносов была даже с гиблых земель в Дакоте, где почва насыщена селеном, который растительность впитывает вместо поташа. Если пастух со стадом овец попадал на эти гиблые земли, то вскоре шерсть у них начинала выпадать клочьями. Иногда можно было увидеть овцу вообще без шерсти, на ней был лишь сморщенный пергамент.
      Индейцы говорили, что, если есть ягоды или турнепс на гиблых землях, то будут выпадать волосы. Мы полагали, что, если ничтожное количество яда в растительности приводит к таким печальным последствиям, то и вода с таким раствором убивает лошадей.
      Позднее выяснилось, что дело не в воде, а в безобидном на вид люпине, астрагале, широко распространённом на западе. Он опьяняюще ядовит. Если лошадь поест его, она сначала становится необычайно резвой. Но вскоре у неё начинают подкашиваться ноги. Они подламываются, и лошадь падает. Она лежит с закрытыми глазами, но вид у неё умиротворённый. Затем её охватывает страшная жажда. Она еле-еле подымается на ноги, ковыляет к водопою и стремится выпить всё до дна. Она, вероятно, чувствует себя несчастной, но её гложет единственная мысль: "Как бы снова добраться до этого удивительного корма?" И затем издыхает. Если же отведать астрагала доводится мулу, то он становится сам не свой и решает про себя:
      "Никогда больше!" Поскольку мулы не живут половой жизнью, они более уравновешены и последовательны. Лошади же обладают воображением и фантазируют.
      Иногда я думаю, не увидела ли Тони в пучине или на небесах своего опьянения мгновенную ослепляющую вспышку света лошадиного бессмертия? Не представила ли она себя парящей, как Пегас, над волнистой прерией Монтаны с мелкой травой, где её прародитель, Эгипп, впервые увидел свет? Эгипп, небольшой ростом, но колоссальный по потенции, в результате которой должны были появиться на свет десять миллионов поколений лошадей, ослов и зебр, чтобы пастись на мелких травах до окончания мира.
      Подружка моя, Тони. Requiescat in pace.*
      ДОЛГИЙ КРУЖНОЙ ПУТЬ
      Хобарт Элберн был наконец-то доволен, глубоко удовлетворен. Он потратил годы на то, чтобы познать секрет жизни, не стандартизированной жизни с её непрестанным беспокойством о сохранении и повышении её уровня, без каких-либо мечтаний, кроме мечты об успехе, престиже или гораздо чаще о распоряжении избыточным богатством.
      Хобарт освоил сократово искусство довольствоваться в жизни немногим и, найдя это немногое, оставлять ум для мечтаний и размышлений.
      В одном отношении он даже улучшил структуру Сократа. Как и Сократ он довольствовался одной и той же одеждой зимой и летом. Как и Сократ мог питаться такой пищей, которой никакой хозяин не позволит себе кормить рабов, если не хочет, чтобы они у него разбежались. Но в отличие от Сократа у него не было Ксантиппы, которая жаловалась бы на кислую еду или вопила по поводу штопки одежды, которую не стала бы носить даже рабыня. Хобарт нередко испытывал уколы купидоновых стрел, но эти раны уже затянулись. Теперь же в почтенном возрасте тридцати лет его сердце было запаковано в семь слоёв воловьей шкуры. В его любимой песне был такой припев:
      Нет у меня жены, тревожащей мне жизнь, Нет любимой, которая может оказаться неверной, И весь день напролёт С весельеми песней Я гребу на своём каноэ.
      Хобарт был сыном врача, который очень серьёзно относился к клятве Гиппократа.
      Дело было в середине семидесятых годов, и в этой сфере деятельности подрастала новая поросль богатых людей.