Воскресенье, 17 августа 1947 года

Я сегодня спросила у Дика про похороны.

– Почему ты не прислал за мной? Мне следовало бы быть там.

– Не хотелось травмировать тебя, моя дорогая Молли. Ты ведь уже потеряла брата и отца. – Он уставился на дождь за окном. Дворники машины двигались взад и вперед, словно спинка кровати, которая прошлой ночью так же ритмично стукалась о стену.

– Да прекрати, – сказала я. – Прекрати, – я зажала уши ладонями. – Ты врешь.

– Моя меланхолическая Молли, не впадай в неистовство, – сказал он и, отняв одну руку от руля, обнял меня за плечи.

– Отстань! Не прикасайся ко мне. Оставь меня в покое. Я тебя ненавижу.

На ночь он взял комнату с двумя разными кроватями. Но потом, дневник, уже ночью, я осторожно перебралась к нему.

Я не знаю, что мне делать. Бедная мама была права – мне следовало родиться мальчиком.

Понедельник, 18 августа 1947 года

О дневник! Я все думаю и думаю о маме. Дик не пролил ни единой слезы. Все, о чем он думает, это… ну, ты знаешь, что. Я уверена, что он убил маму.

И виновата в этом я!

Ой, мамочка, только подумать, как я тебя обманывала, как мы тебя обманывали. Как он ходил вокруг меня, когда ты не видела. «Ну разве она не смешна?» – говорили его глаза. «Ну разве не смешные планы она строит?» – говорила его улыбка. «Как ужасен ее французский!» – говорили его изогнутые брови.

А я отвечала: «Да, да, ужасно», – и глаза мои смеялись. «О да, – говорили мои бедра, когда я танцевала по комнате, – она просто дура». «Да», – говорила я, украдкой беря его за руку в. кино. О, мама, я была виновата во всем, в чем ты меня винила, и даже больше. Нахалка и эгоистка, бесстыдница.

Ну что ж, я за это заплатила, мама, и ты, увы, тоже.

Он говорит, oн не сделал ничего такого, о чем я не просила бы его. Я ненавижу его. Дневник, слишком ужасно думать о том, что он мог пойти на это, зная, что мама уже мертва. И он стонал от удовольствия, дневник, он стонал!

Сначала меня словно заморозило, потом я чувствовала, что не могу больше дышать. Он словно был везде – его руки, его рот, его… Хотела бы я быть змеей – можно было бы сбросить кожу, выползти из дома и оставить все позади… У папы в лаборатории была замечательная змеиная кожа, вся в каком-то порошке и совершенно сухая.

Я бы хотела этого, очень хотела. Мне некого винить, кроме себя, я мерзкая, отвратительная девчонка.

ОН (я не хочу называть его по имени) притворяется, что у меня просто месячные. Что я выросла. Что все просто прекрасно. Нормально. Я здорова. «Просто такое время, когда ты должна побыть одна «, – это его собственные слова.

– Ты стала настоящей леди, – сказал он в субботу утром, когда я пожаловалась, что у меня идет кровь.

– Нет, не стала, и ты прекрасно это знаешь. Ты подонок.

Он купил мне шоколада и новые платья, кольцо с настоящим рубином, которое я отказалась надеть (платья, которые он мне купил, я просто швырнула на пол в комнате сегодня утром. Надо было выбросить их в окно!), и всякого другого барахла.

Ужасно жарко. Мне приходится закрывать шею шарфом – у меня там ужасный кровоподтек – и я думала, что он меня просто задушит! В машине он все пытался притянуть меня поближе к себе, а однажды попытался остановиться.

– Нет, – сказала я. – Нет. – И нажала на клаксон.

– У тебя ужасные манеры, – заявил он, когда мы снова выехали на дорогу. – Ну, поцелуй же своего папку.

– Ты не мой папа, – завопила я. – Убери свои грязные руки, ты, дерьмо! – и я отодвинулась так далеко, как могла, поближе к пассажирской двери. Можно было бы открыть ее и выкатиться вон, как делают в кино. Мне следовало обо всем рассказать сегодня в гостинице мужчине, который выписывал нам счет; он так смотрел на меня, что мне показалось, он все понял.

Этот извращенец (не буду называть его отцом!) берет меня с собой в свое проклятое рекламное турне. И подумать только – когда-то я говорила, что сделала бы все – лишь бы поехать с ним!

Наверное, любителям книг по всему свету было бы интересно узнать, что их любимый автор – просто отвратительный старик. Он строит такие планы – хочет удочерить меня, когда закончится турне. Конечно, это хорошо для продажи еще нескольких книг, sans doute! [8]

– Ты моя падчерица, – сказал он мне сегодня утром, рассматривая в зеркале свои манжеты. – Я отвечаю за твое образование и вообще.

– Хватит молоть чепуху, ты, дерьмо, – сказала я. – Ты думаешь, что ты выиграл, по ты ошибаешься. Подожди!

Позже.

Я попыталась позвонить Крисси из аэропорта, но он меня застукал. Он сказал, что если кто-то о чем-то узнает, все попадет в газеты, и всем станет известно, какая я лживая и ужасная девочка.

– Не могу же я допустить, чтобы все узнали, какая ты патологическая лгунья, моя дорогая. Представь себе, как станут читатели относиться ко мне. Вдовец, обеспокоенный поведением своей невоспитанной падчерицы! Не слишком красивая история, это уж точно.

Сегодня мы где-то в Скалистых горах. Темно, ничего не видно. Дик за обедом изображал преданного отца, расстелил пальто у нас на коленях, а потом взял мою руку и засунул себе в ширинку. Я крепко сжала кое-что, и oн тут же отпустил меня. Ха! А что oн мог сделать? Как раз подойти официантка, предложить мне еще коки.

Дик так чувствителен к этому – всегда ищет, кого бы очаровать. Он улыбнулся официантке и снова взял мою руку. Ну что ж, если он хочет, чтобы в его рекламной поездке я стала чем-то вроде талисмана, ему придется хорошо за это заплатить.

Когда я в первый раз прочитала о том, что этот человек изнасиловал Молли, я не думала об этом в таком ключе. У меня не было слов, мыслей, чтобы описать случившееся с ней. Мне казалось, что что-то огромное и голодное повисло в воздухе, и Молли пожирала это что-то, задыхаясь в светлом вихре желания.

Я ничего не сказала своим родителям – ни сразу, ни потом – о содержании дневников. Каждую ночь мне словно являлась тень ее отчима, пожирающего ее, позорящего все ее естество.

Той весной Бобби Бейкер пригласил меня на прогулку. В апреле я снова начала учиться в школе, но очень быстро уставала. На занятиях по физкультуре я сидела в зале и играла в шашки с Эдир Хэрмон, которая сломала ногу, а Нелли и другие девочки бегали, прыгали и кричали на поле. В воздухе пахло зеленью и весной, но у меня очень болели ноги. Мускулы мои атрофировались после долгих месяцев, проведенных в постели. Иногда, когда я шла, мое тело словно отставало от меня, и тогда я падала на землю.

Но, несмотря на это, доктор Уилсон разрешил мне пойти на прогулку с Бобби, хотя мне нельзя было танцевать, а вернуться домой я должна была не позднее одиннадцати.

Когда Бобби пришел за мной, мама помогла мне приколоть к корсажу платья розовые и желтые бутоны роз, которые он принес. Я была тронута: он помнил, что платье у меня было лимонного цвета. Мы сели в машину его отца, и он повез меня к школе, проявляя постоянную заботу о том, чтобы мне было удобно: очень плавно тормозил у дорожных знаков «стоп», медленно нажимал на педаль газа и так же медленно отпускал сцепление. Я была благодарна за такое внимание, потому что совершенно растерялась и не знала, что сказать: он выглядел так торжественно в своем взятом напрокат фраке, так не походил на других ребят, с которыми я столько раз играла в баскетбол.

Спортивный зал школы был украшен картинками с изображениями Парижа, Эйфелевой башни, Триумфальной арки, Елисейских полей. Мы сидели в «бистро» и пили имбирное пиво, а пары кружились вокруг нас под «Не давай звездам проникнуть в твои глаза». Когда оркестр заиграл песню из «Мулен-Руж», «Где твое сердце?», Бобби взял меня за руку и вывел на танцплощадку.

– Не волнуйся, – сказал он, обнимая меня. – Я буду держать тебя крепко.

И он держал меня крепко, заботясь при этом, чтобы розовые бутоны у меня на груди не помялись. От него пахло дезодорантом и кремом после бритья, экзотичным и очень приятным – похоже на геркулесовую кашу с корицей.

– Как хорошо! – сказала я.

Я не отстранялась от него, как делала это во время нашей поездки год назад. Нас окружали бальные зеркала, так что даже воздух казался наполненным сверканием звезд. Потом мы стояли под звездами на дорожке у моего дома, и казалось, что всю обратную дорогу мы прошли, танцуя, что танец так и не кончился, а наши ноги не могли остановиться, скользя над деревьями, лужайками и молчаливыми улицами, и чувствовались лишь руки Бобби у меня на плечах.

– Я хочу тебя поцеловать, – сказал он. Голос его звучал где-то около моего уха, дыхание щекотало мне волосы. Я закрыла глаза, повернулась к нему лицом и вдруг увидела, что за те месяцы, что я пролежала, как инвалид, он стал выше меня.

Четверг, 4 сентября 1947 года

Сейчас мы с Диком живем в какой-то комнате, где горячая вода в ванной кончается прежде, чем успеешь намочить голову, а матрас падает набок, словно тонущий корабль.

Дик явно не снимает «авторских номеров» в первоклассных отелях. Я обнаружила, что читатели книги «Охота в очарованном лесу» – в основном, женщины, похожие на маму, – активные члены женских клубов, книжных клубов, обществ друзей библиотек. Они бегают за Диком, тряся перьями на своих шляпках, все время предлагают ему чаю, шерри или сандвичи с огурцом.

Бедная мама. Я уверена, что он убил ее.

Сама я считаю, что книга Дика – дрянь. В газете вчера ее назвали «полная воображения история о мифах и романтике, воспоминание о влюбленных, подобных Геневре и Ланселоту „. Ну да, а «Фантом“ – это «полное воображения повествование о мифах и героизме, воспоминание о таких великих воинах, как Геркулес и Тор».

В период с августа 1947 по август 1948 года записи в дневнике Молли становятся хаотичными. В иные дни она вообще ничего не записывает; иногда просто пишет: «Сегодня пять раз» или: «Это было ужасно. На парковке па школьном дворе». Ей приходилось тратить много времени на то, чтобы найти укромное местечко и сделать запись, а потом припрятать свой дневник.

«Ха! – записала она 26 сентября. – Я застукала старого козла! Он рылся в моем кошельке. Вчера мне удалось ухватить пачку сигарет, пока он оплачивал счета за газ, и украдкой засунуть туда. Потом, пока он регистрировался в мотеле, я их бросила на кровать. Он все разглагольствовал и разглагольствовал на эту тему – как, дескать, девочкамвредно курить. Пока он болтал, я осторожненько перепрятала свой дневник из кармана пальто, который был следующим в очереди на обыск, в одно хорошее местечко под ковром. Мэри, Мэри, все совсем наоборот!»

В течение следующего года Молли писала о своих отношениях с отчимом все меньше и меньше, а о матери и вовсе не упоминала. Она все еще писала об отчиме, о том, как сложилась бы без него ее жизнь, и явно скучала, если он отлучался – но все же не пылала к нему прежней страстью.

У Молли собралось более двух сотен открыток, на которых она помечала даты приезда из разных городов и штатов. Несмотря на ужасные обстоятельства, при которых ей пришлось путешествовать, она обращала внимание и на чудесные пейзажи, и на переполненные людьми огромные города, где ей пришлось побывать: мост Золотые Ворота через бухту Сан-Франциска; пурпурные холмы округа Марин, прекрасные и под солнцем, и в тени; розовые и желтые старые дома Чарльстона, освещенные мягким светом и создающие прелестную панораму.

Стоя на набережной Утер в Южной Каролине, я почувствовала, как по коже пошли мурашки, а соленый воздух проник в мои больные легкие. Я каталась на велосипеде под шумящими дубами и кленами в Аппалачах; стояла, онемев, на краю Большого Каньона, любуясь лилово-пурпурными красками заката. Я то и дело открывала окно машины и вдыхала воздух – влажный, холодный, бодрящий, струящийся сквозь мои волосы, – смотрела, как цвет земли постепенно меняется к горизонту от черно-сиреневого к красно-коричневому, а стройные тополя уступают место высоким соснам с длинной хвоей, кустам шалфея и высокой траве. Мне хотелось почувствовать, что пережила Молли в те месяцы и годы, когда ездила по этим местам; правда, она никогда не упоминала о том, что ее увлекали пейзажи.

Она, часто с явным удовлетворением, все время писала о покупках, на которые «раскрутила» своего отчима, например: «А! Я сегодня уговорила старого козла купить мне новые джинсы и черный раздельный купальник. Он совсем забыл, что покупал мне точно такой же на прошлой неделе, так что, пока он выбирал себе у другого прилавка новую рубашку, я вернула купальник продавцу, а деньги присвоила «. Она купила за это время тридцать три платья – холщовых и миткалевых, в горошек и с оборочками, прямых и е пышными рукавами, безнадежно все их испачкала или выросла их них. Она износила или выбросила, когда они ей надоели, шестнадцать пар джинсов, двадцать пять пар шортов – красных, розовых, голубых, зеленых и желтых. Она износила одиннадцать шляпок, четырнадцать поясков (своих любимых морских цветов – темно-синего и белого), а также пятьдесят три футболки. У пес собралось одиннадцать скакалок, две пары коньков, бальные туфельки на высоких каблуках, лыжный костюм – Trиs chic! Je suis adorable! [9]– купальные маски и ласты, красные высокие ботиночки и сто двадцать четыре сувенирных шарика, включая семнадцать из зеленого кошачьего глаза. Она путешествовала с коробкой шашек, набором для игры в кости и пятью колодами игральных карт. Она прочла, по ее подсчету, по меньшей мере 1001 комикс и 299 киножурналов и журналов для женщин и подростков. Она ходила в кино минимум раз в неделю, и девять фильмов смотрела больше, чем четыре раза.

Она мало писала об учителях, которых нанимал для нее отчим во время их коротких остановок. Упоминания о них начались, когда они остановились на несколько недель в городском колледже, где доктор Ричард читал лекции и преподавал писательское мастерство. Все ее наставники были женщинами, большинство из них – незамужними, старыми и некрасивыми. «Я с трудом отличаю мисс Перкинс от мисс Дженкинс, – пишет Молли. – Мне ужасно скучно «.

Не нравилась ей и шумиха, которая окружала рекламное турне отчима. «Сегодня в газетах опять написали про Дика, – пишет она. – Вот тоска! Когда его нет дома, я вырезаю из газет сообщения о похоронах и наклеиваю в его альбом вместо заметок о нем самом, которые он там собирает. Он ведь никогда не просматривает собранное раньше. Когда он состарится и угодит в какой-нибудь ужасный дом для престарелых, надеюсь, он вытащит их, чтобы показать сиделкам. Вот будет смеху! Я почти хотела бы оказаться в это время там!»

Молли приводит также странную статистику своих личных ощущений:

Сколько ночей за месяц она провела без слез: три. («Но определенно, – пишет она, – намечается улучшение».)

Сколько прыщиков у нее вскочило за неделю: тоже три.

Сколько веснушек у нее на животе: ни одной. На правом бедре: семь.

Рекордное количество молочных коктейлей, выпитых за одну ночь: пять.

Рекордное количество коки, выпитое за то же время: десять. («Ужасно болит живот», – добавляет она).

Сколько минут надо, чтобы съесть тарелку спагетти (используя метод наматывания их на вилку): одиннадцать.

Рекордное количество минут, когда удавалось сбежать от отчима: сто сорок семь (с помощью двух «потрясающих парней», которые устанавливали рекламный стенд в парке развлечений – она ушла вместе с ними и развлекалась «на полную катушку»: прокатилась на русских горках пять раз подряд).

Сколько раз в неделю она делала «стук-сток» – намек на таинственную игру, в которую она играла с отчимом: шесть. «Проклятый Дик совсем из ума выжил». – радуется она.

Молли отметила также дату пересечения линии Мэзон-Диксон: 14 октября; дату, когда у нее начались месячные: 16 июня («У-у-у, я не могу купаться! И Дик из-за этого вовсе не прекратил играть в свои мерзкие игры. Так вот почему в мотелях дают дополнительные полотенца!»); дату, когда Марлон Брандо дебютировал в «Трамвае-желание» на Бродвее: 3 декабря («О, интересно, сможет ли Крисси встретиться с ним? Я так завидую. Никогда, никогда не надо зависеть от любезности незнакомцев!»).

15 августа 1948 года: «Юбилей – один год. Будет ли драгоценный Дик расстроен тем, что его дорогая Молли не так уж чертовски верна ему? Количество парней, с которыми я целовалась в прошлом году: 342. Почти по одному каждый день. Особенно я горжусь молоденькими преступниками, они меня так волнуют! Мне доводилось целоваться с мальчишками, которые угоняли машины, носили оружие, сжигали дома. И я никогда в жизни не забуду одного курчавого испанца, который стащил пару роскошных черных босоножек со штрипками и пару длиннющих, до локтя, перчаток, как у Авы Гарднер в «Убийцах» в обмен на поцелуй под мостками на пляже (было здорово!). Дик ничего не знает! И я из-за этого чертовски задираю нос».

Суббота, 14 февраля 1948 года

Дорогой дневник!

Поздравь меня с днем рождения! Мне сегодня исполняется тринадцать лет. Мнение Дика о том, как надо отметить праздник, – это сам знаешь что. Я бы лучше побежала на свидание к Дракуле.

– Отвяжись, – сказала я, когда он навалился на меня.

– Молли, дорогая, – сказало это громадное волосатое чудовище. – вот так мужчина поздравляет свою возлюбленную. И это самый лучший подарок, какой он может предложить, – и он припечатал меня к кровати.

– Спасибо, – сказала я, отталкивая его, – но я могу обойтись без сантиментов, папа. Не забудь,ведь я твоя дочь, – и я попыталась высвободиться, но он крепко держал меня и взялся опять за свое.

– Сейчас завизжу, – пообещала я. – Сегодня день моего рождения, и я завизжу, если ты сию минуту не прекратишь.

Но он, конечно, не прекратил. Он сказал, что я должна быть ему благодарна, что никто, ни один парень моего возраста никогда не будет так меня обожать, что я должна ценить все, что он для меня сделал. Уж не говоря о его преданности.

И я начала повторять про себя перечень своих похождений en franзais [10]– это мой любимый способ. Кажется, он ничего не замечает.

Сегодня он провалялся со мной все утро, потом долго распевал в ванной и заказал плотный завтрак из бекона и яиц, так что в результате мы опоздали и не смогли купить билетов на обзорную экскурсию. Мы ведь все-таки в Лос-Анджелесе (как он мог забыть о Голливуде, когда из наших окон открывался такой чудесный вид на горы!). В результате, благодаря Дику, когда мы явились, все билеты уже распродали.

Koгда мывышли на улицу, я подбежала к человеку, который ждал автобус, и стала умолять его забрать меня с собой.

– Этот человек похитил меня, – указала я на Дика, – он извращенец.

Но это не сработало.

Конечно, Дик терпеть не может публичных сцен.

– Не обращайте на нее внимания, – сказал он со своим мягким акцентом (и почему все считают, чточеловек, говорящий с английским акцентом, обязательно джентльмен?). – Она склонна к подобным эксцессам. Но я не могу отослать ее, хотя она так и не пришла в себя после смерти матери. Все это весьма трагично, и я страшно сожалею, что мы вас побеспокоили, – и он спокойно обвил рукой мою талию, подхватил меня, как мешок с мукой, и потащил к машине.

– Если ты снова сделаешь что-нибудь подобное, Молли Алиса Лиддел, я отправлю тебя в психушку. Я тебя предупредил, и не думай, что я этого не сделаю.

Многострадальный отец!

Но я же видела, что бедный Дик аж вспотел. А он терпеть не может потеть на публике. Разве что на танцплощадке – но и тогда он обязательно пользуется ароматическими шариками для подмышек.

– Ты не посмеешь, – сказала я. – Ты кончишь свои дни в тюрьме, а я все равно убегу и вернусь прямо сюда, в Голливуд.

Я скрестила ноги и приподняла юбку. Он прямо с ума сходит, когда я так делаю. Честное слово, дневник, он такой раб своих желаний! Я вытащила из сумочки зеркальце и стала приводить в порядок волосы.

– И не смей больше со мной так обращаться, – добавила я. – Я уже выросла и не позволю тебе вести себя со мной, как с ребенком.

Он повел меня мириться в роскошный французский ресторан, где я назло ему заказала только чизбургер.

– Не кисни, Дик, – подбодрила я его, потягивая через соломинку кока-колу. – Я не люблю лишних расходов. И ты должен быть мне за это благодарен: другая девочка заказала бы себе филе миньон! – Ясняла туфельку и погладила его ступней по ноге. – Ты что, Дик? Расстроен?

Просто смешно, как мало мужчины собой владеют. Все, что от вас требуется, – это опустить пониже вырез платья, или раскрыть губы, или тряхнуть локонами – и они уже неспособны поддерживать умную беседу.

Я заказала gateau аи chocolat avec des frambois [11] и ела очень медленно, постоянно облизывая ложку, чтобы позлить Дика.

Пока он ходил в туалет, я договорилась с официантом Томом – актер, ужасно похож на Грегори Пека! – что завтра мы с ним пойдем на обзорную экскурсию. У него выходной, и он готовится к прослушиванию – для кино! Он уже сыграл небольшую роль в одном фильме и работал с Баргес Мередит! Я едва могу дождаться; Том сказал, что если встретит кого-нибудь из знакомых, то представит меня им.

– Тебе надо ловить удачу, – сказал Том. – Ты могла бы стать актрисой. Ширли Темпа и Джуди Гарланд тебе и в подметки не годятся.

Подумать только! Может быть, я встречу какого-нибудь режиссера, который пригласит меня на главную роль в своем фильме, и тогда я смогу навеки распрощаться с Диком. Впрочем, я и так это сделаю в один прекрасный день – неважно, как.

Сегодня вечером я буду его Молли-Долли. Мы идем на огромный праздник в Беверли Хиллз, и Дик ради такого события купил мне на Родео Драйв роскошное атласное вечернее платье от КристианаДиора. Я в этом вижу хорошую возможность отполировать имеющиеся у меня навыки – сегодня короткий фарс, а на следующей неделе, возможно, – комедия ошибок.

Утром я позволю Дику делать со мной все, что он захочет и сколько он захочет, а потом, когда он будет приходить в себя, отправлюсь как будто бы плавать в бассейне гостиницы. Скромница Мэри Алиса. Мы с Томом встречаемся в вестибюле в половине одиннадцатого, он обещал научить меня искусству артикуляции, которую используют актеры, разогреваясь перед выходом на сцену или съемками. Сначала надо проговорить вслух все гласные и согласные, потом их комбинации – так быстро, как только вы можете. А-а. Ба-а. В-в-в. Г-у-у. Ба-бэ-би-бо-бу. Том сказал, что это очень хорошее упражнение для речи.

Вот и я, Голливуд!

Среда, 23 июня 1948 года

Сегодня в новостях передали, что в октябре прошлого года, в Калифорнии, пилот военно-воздушных сил Чак Нгер преодолел звуковой барьер. Его самолет ужасно грохотал, прямо как гром над полями у нас в Чарльстоне. Мы с Бетси всегда считали секунды между молнией и громом. Семь секунд равняются одной миле.

Игер летает даже быстрее – 662 мили в час. Так говорилось в сообщении. За самый короткий промежуток времени вы можете добраться куда угодно еще прежде, чем кто-нибудь вообще сообразит, что вы собираетесь улететь. Дик, конечно, высмеян все это.

– Смотреть на мир надо из лодки или из машины. Как это делаем мы, – и он добавил, что люди вроде Игера всегда слишком много бахвалятся. – Плебей, необразованный, что он знает о Петрарке или По? А во время войны не мог придумать ничего лучше, чем назвать свой самолет в честь жены. И этим все сказано, я полагаю.

– По крайней мере, он в достаточной степени мужчина, чтобы полюбить взрослую женщину, а не околачиваться вокруг тринадцатилетней девчонки, – парировала я.

На это Дику ответить было нечего.

– Если хочешь, Молли Алиса, – в конце концов заявил он, – я с удовольствием передам тебя в руки психиатров. Я уверен, что в лечебнице ты найдешь куда более интересные занятия, чем находишь сейчас.

– Нахожу, в твоих мерзких фантазиях. Нет ничего удивительного в том, что сюжеты твоих романов так убоги. Ты ничего не знаешь о реальности, ты отталкиваешь ее.

Когда мы вернулись в свою комнату, он навалился на меня и стал снимать пальто.

– Тебе сегодня надо преподать урок, моя дорогая. Ты становишься ужасно вульгарной и грубой.

– Убирайся.

Но он толкнул меня на кровать и… о, дневник, je пеpeux par te dire ce qii 'il me fait faire! [12]

– Представь, что ты поедаешь шоколадное пирожное, – сказал он. – У тебя это неплохо получается, ты, маленькая паршивка.

– Я тебя уже даже не ненавижу, – сказала я ему потом. – Я уже ничего вообще к тебе не чувствую.

Это подействовало. Он терпеть не может, когда я говорю что-нибудь подобное. Он сказал, что сделает все, чтобы загладить свою вину передо мной, все, что я захочу:

– Дорогая, все в твоих прекрасных ручках!

– Отпусти мои прекрасные ручки, подонок, – отвечала я. – Я хочу домой.

– Я тоже. Мы скоро будем дома, в твоем новом доме. Что ты на это скажешь? – у него на лице было какое-то гаденькое, заискивающее выражение – как у собаки, которую пнули.

– Ничего не скажу. – Я посмотрела на кровать со скомканными простынями. Как здорово заставить его понервничать! – И я хочу уроки речи.

– Будут тебе уроки речи, – заявил мой блистательный отчим и попытался поцеловать меня на ночь.

– Убирайся, – заявила я. – Отстань от меня. Я хочу спать.

Он такой сентиментальный. Скоро он начнет работать, а я стану чем-то вроде плаката у него на стене. Мне его даже немножко жалко.

Когда я в первый раз прочитала это, то не очень поняла, что именно описывает Молли. Моя бабушка как-то рассказывала мне, как французы делают pate fе fois gras – насильственно раскрывают гусю клюв и просовывают в горло кукурузу. Я почувствовала, что что-то подобное случилось и с Молли.

К следующей странице дневника была приклеена фотография. Она стоит рядом с каким-то индусом, под полотнищем, на котором написано: «Гостиница и торговый дом: все, что сделано в Индии, у нас есть! Комнаты. Отличное питание. Коттеджи». На стенде за их спинами – множество почтовых открыток. Руки Молли свободно опущены, на ее правом запястье ясно выделяется что-то темное – кажется, это просто пятно, но по тому, как безжизненны ее пальцы, можно догадаться, что это такое. Волосы ее разметало ветром, она искоса смотрит на солнце, отворачиваясь от объектива фотоаппарата; на ней носки и обшарпанные туфли. Индус же расправил плечи, высоко поднял голову; он смотрит прямо перед собой – так, словно полагает, что камера нацелена только на него.

В июле, проехавшись по Скалистым горам и Великим Равнинам по дороге на восток, Молли прочитала «Как распознавать бабочек» Джона Генри и Анны Бостфорд Комсток – она нашла книгу в Иллинойсе, в магазине подарков. Она заставила Дика купить не только книгу (которая до сих пор у меня – напечатано в Итаке в 1943 году; Комсток была профессором энтомологии и знатоком природы в Корнуолле), но также и сачок, особую бутылку с пробкой для усыпления насекомых, специальную коробку и булавки.

«Я снова открыла это удовольствие, – пишет Молли. – Теперь мне нужен, конечно, микроскоп. Как мне не хватает папиной лаборатории – не говоря уже о том, как мне не хватает папы. И всех этих субботних дней, когда мы с папой и Бетси изучали слайды и стеклышки с культурами. Пикники в деревне. Папа был такой веселый, когда гонялся за бабочками, я помню, как летал за ним следом его галстук»…

…»Я уже забыла об этом. Я так много забыла, дневник. Мы с Бетси часто смеялись до слез. Бедная мама, ей было неловко с нами, мы все время старались ее задеть, засовывали пауков ей в лифчик. А потом воскресные дни, чай с бабушкой Бетси – бабушкой Кеклер – et notre leзons franзais – et, enfin, notre «mot de la semaine» [13], которую мы должны были запомнить. Я и это забыла.

А было так забавно – кто из нас первым сможет справиться с каким-нибудь смешным предложением. «У меня экклезиастская страсть к шоколаду «. «Я нахожу изгибы ваших губ отвратительными. Пожалуйста, научитесь элегантнее пить через соломинку «.

Какой же я стала ленивой, говорила нам миссис Тюрмонт. О, Бетси, моя прекрасная бабочка, что с тобой стало? Я уверена, что ты прониклась бы отвращением ко мне, если бы знала, что мне приходится делать!»

Я вспомнила это место из ее дневника, когда составляла свою выпускную речь. (Поговорив с бабушкой, я решила закончить не только этот класс, но и Высшую школу.) В память о Молли я использовала в этой речи слово «лениться»: «Какую бы тропу в будущее мы ни выбирали – лениться нам не к лицу. Мы должны бороться, и не только раскрыть, но и увеличить свой потенциал – придется усердно трудиться, идти вперед и вперед, но зато мы достигнем удовлетворения и успеха».