— Гамил, неужто я нигде не могу от тебя укрыться?

— Простите, если помешал, ваше преосвященство, — повинился Гамил, с трудом поспевая за архиепископом.

— Ну, что там у тебя?

— Марльс изгнал рыцарей.

— Насколько деятельно они это делают?

В Рорне этим занимались весьма активно. За сообщение о местонахождении рыцарей объявили награду в пять серебряных монет, и одни горожане принялись доносить на других. Особенно забавлял Тавалиска такой фортель: несчастных чужеземцев ловили, оглушали, метили эмблемой Вальдиса и сдавали властям. Предприимчивые рорнцы ничем не гнушались, чтобы заработать свои пять монет. Тавалиск им не препятствовал: чем больше рыцарей будет изгнано, подлинных или мнимых, тем сильнее разгневается Вальдис.

— Пока им просто запретили доступ в город, ваше преосвященство, — изгнание тех, кто уже в городе, еще не началось.

— А что Тулей?

— Тулей колеблется.

— Ему всегда не хватало характера. Есть ли новости из Камле?

— Камле не скоро раскачается, ваше преосвященство, а возможно, и вовсе ничего не предпримет: он живет в тени Вальдиса.

— Не думаю, что Вальдис отбрасывает такую же длинную тень, как бывало, Гамил.

— Вы правы, ваше преосвященство. Вальдис утратил часть своего могущества, но было бы неверно недооценивать его.

— Гамил, я избегаю недооценивать кого бы то ни было. И не нуждаюсь в твоих уроках. — Тавалиск все время возвращался мыслями к пророчеству Марода. Оставалось неясным, какую роль сыграют рыцари в его осуществлении, но их изгнание именно теперь представлялось Тавалиску как нельзя более верным шагом.

Эти опасные люди хорошо осведомлены о чужих землях и богатствах, а герцог Бренский отчаянно нуждается в новых землях. Население его государства за последние десять лет возросло вдвое, и ему нужны пашни и пастбища. Герцог полагает, что если он расширит свой Брен, то сможет объявить его королевством. Аннис и Высокий Град, не говоря уж о Нессе и Четырех Королевствах, с растущим беспокойством следят, как разрастается Брен.

Ну, Четырем Королевствам недолго осталось тревожиться. Скоро они заключат с Бреном крепкий союз. Баралис позаботился об этом — жалкий простолюдин, крестьянский сын из-под Лейсса. Жажда власти сделала его королевским советником, и он не остановится на этом. Интрига и колдовство служат ему оружием — Тавалиск только теперь начал догадываться, куда он метит.

Есть еще Тирен, глава вальдисского рыцарства. Алчность — вот главный его порок. Он — ловкий делец — перекрыл торговые пути на север, заручившись дружбой влиятельных лиц. Жителей холодного севера легче надуть показным благочестием — на юге Тирен не столь преуспел. Ему не удалось утвердиться в торговле шелком и специями — купцы Рорна и Марльса не питают доверия к рыцарям. Они наслышаны о разложении ордена — старания архиепископа не пропали даром.

В Обитаемых Землях началось опасное шатание. Это чревато бедствиями, а причиной всему — коммерция и политика. Или деньги и власть, если называть вещи своими именами. Тавалиск лучезарно улыбнулся.

— Ах, Гамил, нет ничего более волнующего на свете, чем интрига.

— Искусство вашего преосвященства в этой области известно всем.

— Это так, Гамил. Кто знает — быть может, в ближайшие месяцы я стану еще более знаменит.

Архиепископ приободрился. Ему уже не терпелось помериться умом с северянами. Посмотрим, кто кого!

— Что слышно о нашем рыцаре?

— Он покинул Тулей несколько дней назад, ваше преосвященство. Они с мальчиком теперь едут верхом и по-прежнему держат путь на север.

— Когда он прибудет в Несс, пусть за ним усилят надзор. Обиталище Бевлина находится неподалеку от Несса. Если наш рыцарь посетит его, я хочу знать об этом.

— Будет исполнено, ваше преосвященство.

Они дошли до покоев архиепископа, и Тавалиск открыл дверь, но Гамила не пустил.

— Ты свободен, Гамил.

— Но нам нужно обсудить еще кое-какие дела, ваше преосвященство.

— В другой раз, Гамил. Я собираюсь поесть и желаю сделать это наедине. Если тебе нечем заняться, ступай обратно в часовню — я, кажется, оставил там перчатки. — Тавалиск подождал, пока его секретарь не исчез из виду, потом достал из-за пояса перчатки, вошел и запер за собой дверь.

Таул не переставал думать об архиепископе Рорнском. Зачем нужно было столь могущественному человеку заключать его, Таула, в тюрьму и подвергать пыткам? Да, Таул — рыцарь, но почему именно его? В Рорне в ту пору было много рыцарей — одни проверяли, нет ли недозволенных товаров на приходящих в порт кораблях, другие исполняли роль гонцов и посланников, третьи проезжали через город, направляясь куда-то еще. Почему именно он попал в тюрьму? Он не замешан в политических интригах, он не шпион — зачем нужно за ним следить? Таул тяжело вздохнул, зная, что слежка ведется за ним и теперь.

Не раз после отъезда из Рорна он замечал, что за ним наблюдают. Они с мальчиком въезжали в селение — и, каким бы малым оно ни было, Таул чувствовал, что среди его жителей непременно есть хотя бы один, кто возьмет их на заметку. В Тулее он ощущал слежку непрерывно.

— Скажи-ка, — сказал Таул мальчику, — что тебе известно об архиепископе Рорнском?

— Он прохвост — и это чистая правда, — вытерев нос, сообщил Хват. — Но в городе его любят. Все говорят, что никогда Рорн не был богаче, чем при нем.

— Кем он был до того, как стал архиепископом?

— Тут какая-то тайна. По всей видимости, он не шел обычной дорожкой и не был священником. Просто как-то исхитрился и захватил власть. Я об этом мало что знаю — ведь это случилось задолго до моего рождения. — Мальчик направил пони в объезд мимо кучи камней — он стал ездить намного лучше. — Но одно я тебе скажу: его богатство не измеряется никакими мерками. Мы с приятелем однажды забрались в его дом, недалеко от места, куда ты носил свое первое письмо, помнишь? — Таул кивнул. — Ну так вот, мы решили немного пошарить там. Я не всегда был карманником, одно время я помогал грабить дома. Я залезал в дом первым и смотрел, есть ли там что стоящее. И туда залез — дом красивый, но ничего особенного. А попал внутрь — и глазам не верю: в комнатах полно золота, серебра, алмазов и изумрудов. И еще всякое: картины, резные ларцы, украшения, ковры, что душе угодно — навалено кучами до самых стропил. Прямо сокровищница, да и только.

Нечего и говорить, как меня проняло. Я выбрался наружу и дал моему приятелю знак. Он уже было принялся за дело, а тут глядь — несут кого-то в нарядных носилках. Он вышел, и мы увидели, что это архиепископ, — этого толстопузого ни с кем не спутаешь. И глядим — он идет прямо в дом, который мы наладились грабить. Как только мой друг понял, чей это дом, он тут же пошел на попятный. Кому охота связываться с архиепископом?

— И ты думаешь, что все это добро принадлежало ему?

— Ну не носильщикам же! — осклабился Хват. — Ясно, ему. Он стал снимать сливки с Рорна еще до моего рождения.

— Не знаю, зачем он так старается обеспечить свое будущее. Архиепископов назначают пожизненно. — Таулу вспомнились уроки истории.

— Это никогда еще не мешало народу избавиться от того, кто ему не по вкусу. Рорнцы известны своим буйным нравом. Они уже прогнали нескольких архиепископов, а кое-кому из них и головы отрубили.

— Мне кажется, архиепископ — очень мстительный человек. — Таул представил себе песок на том месте, где раньше было озеро.

— Тут ты прав, Таул. Я слышал, он приказал засечь до смерти одну свою служанку и всю ее семью только за то, что она разболтала подружкам о том, что он обжора.

— Значит, архиепископ каким-то образом узнает, что говорят о нем в городе?

— Рорн кишит шпионами Тавалиска. Говорят, что если ты не шпионишь для архиепископа, то архиепископ шпионит за тобой.

— И откуда ты все это знаешь? — удивился Таул.

— Слушаю и мотаю на ус. Люди не обращают внимания на ребенка и разговаривают, будто меня здесь нет. Но меня-то ты, надеюсь, не считаешь шпионом? — разобиделся вдруг Хват.

— Мне приходило это в голову. — Таул отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

— Если ты думаешь, что я шпион, то я сейчас же поворачиваю назад в Рорн. — Хват без всякого изящества осадил пони и продолжил негодующе: — Я столько для тебя сделал, я спас тебе жизнь, я снабдил тебя звонкой монетой — и после этого у тебя хватает наглости заявлять, что я шпион.

— Я не говорил, что ты шпион. Я сказал, что такая мысль приходила мне в голову. Я солгал бы, если б сказал иначе. Можешь вернуться в Рорн или остаться со мной, как угодно. Мне некогда с тобой препираться. — И Таул двинул коня вперед, оставив Хвата позади.

Немного погодя Хват крикнул:

— Ладно уж, поеду с тобой — погоди.

В середине дня они приехали в довольно большое село, приятное на вид и ухоженное, и Таул решил поесть в гостинице, изменив галетам и вяленому мясу.

Таверна была небольшая, но чистая, со свежесрезанным камышом на полу. Внутри стояли кучкой несколько местных жителей, а один сидел за столом. Молодая девушка устремилась навстречу путникам, но ее остановил мужчина средних лет. Девушка вернулась на кухню, а мужчина подошел обслужить гостей.

— Вам что подать? — спросил он не враждебно, но с подозрением — с чужими, как известно, одни хлопоты.

— Кувшин эля и две порции какой-нибудь еды.

— Есть жареная козья нога и козий сыр. — Мужчина произнес это с вызовом, словно ожидая, что Таул станет воротить нос, и удивился, когда тот ответил:

— Хорошо, несите и то, и другое, да побольше.

Пока они ждали заказанного, человек, сидевший в одиночестве, затянул песню, глядя на них мутными глазами. Как только хозяин принес эль, он запел еще громче, но мужчины, стоявшие в стороне, даже не оглянулись. Таул шепотом посоветовал Хвату не обращать на пьяницу внимания, но тут последний, к несчастью, встал и заковылял к их столу.

Он навалился на стол, продолжая петь. Хозяин, подавая еду, спросил тихо, не беспокоит ли их певец. Таул, не желая неприятностей, покачал головой. Пьяница допел и устремил взор на кувшин с элем.

— Если угостишь, я еще спою, — пробубнил он.

— Угощу, только ты не пой больше. — Таул многозначительно посмотрел на хихикающего Хвата.

— Уговор. — Пьяный без приглашения уселся за стол, принял поданный ему кубок и уставился в него. Таул и Хват продолжали есть.

Жареная козлятина оказалась жестковатой, зато сыр был восхитительный — мягкий и острый. Путники клали его на теплый хлеб, посыпая нарезанным чесноком. Пьяница внезапно оживился и потянулся за остатками козлятины. Таул перехватил его руку, и их взгляды встретились. Пьяница прояснившимся взором заглянул в глаза Таулу — и вдруг как будто увидел в них что-то.

Он вырвался и встал, бормоча что-то неразборчивое. Ему явно хотелось уйти как можно скорее, но хмельное тело не слушалось. Таул попытался ему помочь, но тот завопил:

— Не касайся меня, дьявол.

Люди в таверне, как видно, привыкли к его выходкам и остались безучастны.

Таул опять схватил пьяницу за руку:

— Почему ты бежишь от меня?

— Пусти, — прорычал тот с пеной у рта, пытаясь высвободить руку. — Пусти, я хочу уйти.

— Но почему?

— Ларн! У тебя в глазах печать Ларна.

Таул отпустил пьяницу, и тот побрел прочь.

На ходу Мелли ощутила знакомую боль в грудях и животе, означавшую начало месячных. Ее странно порадовало это напоминание о ее женской природе: оно придавало устойчивость и постоянство жизни, которой недоставало и того, и другого. Месячные казались ей символом надежды и обновления. Их предсказуемый приход вселял утешение.

Кроме того, они напоминали Мелли, что она уже женщина, а не ребенок, и хозяйка своей судьбы. Здесь, вдали от замка, она может выбрать собственную дорогу и вольна решать, сколь быстро идти по ней.

Мелли повернула обратно к дому, плотнее запахнувшись в одеяло. Она дойдет с Джеком до Анниса, не дальше. У нее своя судьба, а у Джека — своя, и очень сильная, и, если Мелли не поостережется, судьба Джека поглотит ее собственную.

Пасмурное небо нависало над головой, обещая дождь, но не разражаясь им. К старой жизни в замке возврата нет. Прошедшие недели изменили Мелли во многом. Она уже не та девушка, что когда-то заплетала косы, думая о том, какая лента ей больше к лицу. Она много пережила и выстояла. И не только выстояла, но окрепла и ожила.

Приподняв заржавленную щеколду, она вошла в дом. Старуха, так и не назвавшая им своего имени, о котором они, впрочем, и не спрашивали, врачевала раны Джека. Он сидел обнаженный до пояса, и свет очага играл на его коже. Он выглядел сильным и красивым. Он тоже изменился, подумала Мелли, — это уже не тот неуклюжий мальчишка, что бросился ей на помощь много недель тому назад.

Мелли вдруг вздрогнула, несмотря на тепло очага. Ей стало холодно, и ее руки покрылись гусиной кожей. Она ясно увидела перед собой тревожное будущее, ожидающее Джека. Она увидела какой-то храм, какой-то город и человека с золотыми волосами. Образы обступили ее, точно нищие на рынке: видения крови, войны, смерти и родов. На краткий миг она увидела в этой круговерти и себя. Усилием воли она вернулась в настоящее, охмелевшая от вина судьбы и напуганная его послевкусием. Стараясь скрыть свое смятение, она подошла к Джеку и сняла с себя одеяло.

— Возьми, — проговорила она, подав одеяло ему, — закутайся.

Он заметил, что она встревожена, и взял ее за руку.

— Что с тобой, Мелли? Чего ты испугалась?

— Спроси лучше, за кого я испугалась. — И она отвернулась, не смея взглянуть в его карие глаза.

Мелли стала рядом со старухой у очага, стараясь согреться. Женщина понимающе посмотрела на нее.

— Тебе надо выпить травяного чая, милая, он согреет тебя и освежит.

— Не люблю я травяного чая.

— Но тебе он необходим. — Старуха понизила голос. — У тебя месячные, и чай поможет тебе разжаться.

— Хорошо. — Мелли почувствовала слабость, и ей захотелось сесть.

— Присядь-ка. А тебе, паренек, не худо бы выйти на воздух. Только от дома далеко не отходи.

Джек надел куртку и вышел, а хозяйка принялась готовить чай.

Мелли потеряла счет травам, которые та сыпала на полотняную тряпицу. Мелли не знала даже, как некоторые называются. Ловкие пальцы старухи резали, перебирали, обрывали листья. Отобрав нужное, она взяла тряпицу за уголки и завязала нитью, сделав мешочек, который погрузила в горшок с кипящей водой. Дав отвару покипеть еще с минуту, она сняла его с огня.

— Пусть настоится немного — тогда он принесет больше пользы. — Старуха подошла и села рядом с Мелли. — Моя мать говаривала, что истории лучше всего рассказывать, пока чай заваривается. — Ее светло-голубые глаза пристально смотрели на Мелли.

— Мне нечего рассказать, — сказала та, не глядя на нее. Старуха, как видно, такого ответа и ждала.

— Тогда я расскажу тебе одну историю, — просто сказала она. — У меня была когда-то сестра — ничуть не похожая на меня, красивая и добрая. Смех ее радовал сердце.

Месячные у нее начались поздно, позже, чем у всех прочих девушек в деревне, и с их приходом она сделалась совсем другой. Она стала беспокойной, она сторонилась нас — даже меня, родной сестры, нежно любившей ее. У нее начались видения, ей стали сниться страшные сны: каждую ночь она просыпалась с криком, вещая о грядущих бедствиях. Днем же она впадала в транс — ведет себя, бывало, как обычно и вдруг погрузится в забытье. Очнувшись, она предсказывала, что случится в деревне: которая из девушек забеременеет, чьи свиньи захворают и когда пойдет дождь. Она даже смерть нашей матери предсказала — и очень мучилась, бедняжка.

Мы старались скрывать все это от односельчан, но вскоре поползли слухи. Сначала люди обращались к ней за предсказаниями, даже деньги предлагали, хотя она их никогда не брала. Но в будущем всегда таится больше дурного, нежели хорошего, и люди, озлившись, стали обвинять в этом сестру. Ее стали травить и обзывали ведьмой.

Однажды мужчины поймали ее около дома и избили до полусмерти. — Старуха утерла слезы. — Превратили ее красивое лицо в распухшую синюю маску, сломали ей обе руки и ребра. Она все-таки дотащилась до отцовской усадьбы — я и по сей день не знаю как. Меня послали за знахаркой. Но когда я вернулась с нею, сестра умерла. — Старуха глубоко вздохнула. — Ты, верно, спрашиваешь себя, зачем я рассказала тебе эту историю?

— Да, меня удивляет это, — с холодком ответила Мелли.

— Знахарка, увидев, что ничем уже не может помочь сестре, стала утешать меня. Она наказывала мне не думать о сестре дурно, что бы ни говорили люди. Она сказала, что все женщины с началом месячных обретают способность предсказывать будущее, и у некоторых она проявляется сильнее, чем у других. То, что произошло с моей сестрой, бывает не часто, но почти все женщины временами испытывают нечто подобное. Кого-то посещает прозрение, кто-то испытывает предчувствие — и эти явления особенно сильны, когда женщина теряет свою кровь. Это заложено в женской природе, и бояться этого не надо.

Старуха, избавив Мелли от необходимости отвечать, встала и разлила чай, источавший чудеснейший аромат.

— Выпей, — сказал она, ставя перед Мелли дымящуюся чашку, — и тебе станет легче.

Мелли отпила глоток — вкус был вовсе не таким, как она ожидала.

— Ну что, хорошо? — спросила старуха.

— Очень. Совсем не похож на тот, что... — Мелли хотела сказать «что заваривали в замке», но удержалась. Старуха нарушила неловкое молчание:

— Ты не должна беспокоиться, девочка, если тебя порой посещают предчувствия. — Мелли хотела возразить, но женщина замахала руками: — Нет, не отрицай этого. Я прочла это на твоем лице, как только ты вошла. Ты увидела что-то касающееся твоего друга. Не бойся, я не стану спрашивать что.

Они в молчании допили чай, и Мелли полегчало: спазмы прошли, и слабость в ногах исчезла. Старуха улыбнулась, видя, что Мелли выпила всю чашку.

— Теперь нам с тобой надо заняться шитьем и испечь кое-что, если вы надумали уходить завтра.

Мейбор только что устроил прелестницу Лилли камеристкой к госпоже Белинде и был весьма доволен собой. Правда, эта старая ворона Белинда долго кочевряжилась, утверждая, что теперешняя камеристка ее вполне устраивает. Но Мейбор понимал, что старая ведьма просто хочет выжать из него побольше, и в конце концов назначил недурную пенсию благородной, но обедневшей даме.

Он надеялся, что лукавая Лилли оценит его усилия — ухаживание за ней обошлось ему дороже, чем за обеими женами, вместе взятыми. Придется ей постараться, чтобы оправдать его затраты! Мейбору нравились как раз такие хитрые толстушки, как она.

В улыбке Мейбора таилась некоторая доля злорадства: старую Белинду не назовешь снисходительной госпожой. Эта ворона превратит жизнь девушки в ад. Напрасно Лилли надеется гулять по саду, украсившись своими лучшими лентами, — ей предстоит целыми днями гнуться за пяльцами. Это устраивало Мейбора как нельзя более.

Он был не дурак и понимал, зачем девушка так рвется в камеристки. Она думает, щеголяя в нарядных платьях, подцепить какого-нибудь дворянчика, который будет так глуп либо так влюблен, что согласится уронить себя, женившись на служанке. Мейбор знал таких, что женятся по любви или страсти, и считал их непроходимыми болванами — жениться надо на хорошем приданом. Дворянин, женившийся на простолюдинке, в глазах Мейбора не заслуживал даже презрения. Как бы там ни было, честолюбивая малютка Лилли просчиталась — с ее престарелой госпожой легкой жизни ей не светит.

И все-таки Лилли возбуждала его так, как давно уже не удавалось ни одной женщине. Он всегда больше всего ценил те вещи, за которые заплатил дорого. Мейбор ускорил шаг. Уже темнеет — Лилли, вероятно, ждет его. Он потер руки в предвкушении.

Придя к себе, он прошел прямо в спальню. Девушка ждала его в постели, укрывшись одеялом.

— Я вижу, ты больше не в силах мне противиться, — сказал Мейбор, расшнуровывая камзол. Он немного удивился, не услышав ответа, но потом решил, что Лилли притворяется спящей либо разыгрывает из себя скромницу. Он любил поиграть не меньше любого другого, и его желание еще более возросло.

Он снял верхнее платье, камзол и стянул узкие панталоны, представ нагим и возбужденным. Девушка по-прежнему лежала с закрытыми глазами.

— Тебе, видно, скромность не позволяет взглянуть на меня? — спросил он, с возрастающим пылом приближаясь к кровати. — Ну, тогда я на тебя погляжу! — С этими словами он откинул покрывало.

И попятился в ужасе, с подступившей к горлу тошнотой. С Лилли от шеи до пят была содрана кожа, и ее тело превратилось в ГРУДУ красного мяса.

— О Боже, Боже! — У Мейбора подкосились колени, и он рухнул на пол, извергая рвоту и сотрясаясь в судорогах.