— Ты, Боджер, и прав, и не прав. Это верно, что эль придает мужчине пыла и продлевает удовольствие, однако все зависит от количества выпитого.

— Значит, чем больше выпьешь, тем хуже проявишь себя?

— В общем, это так, Боджер. Но мало кому известно, что если выпить достаточно много — скажем, двадцать мехов, — то ты минуешь стадию осоловелости и вынырнешь с той стороны, словно неистовый бог в образе жеребца.

— Бог в образе жеребца, Грифт?

— Да, Боджер. Ты ведь слышал о том, что, если солдаты на войне долго не моются, то очищаются сами собой?

— Слышал, Грифт.

— Так вот и с элем то же самое. Выпьешь сколько надо — и будешь трезв, точно городской стражник, и похотлив, точно филин. Беда большинства мужиков в том, Боджер, что они просто не могут высосать столько. Кишка у них тонка.

— А ты, Грифт? Достигал ты когда-нибудь стадии бога-жеребца?

— А с чего, по-твоему, вдова Харпит так разулыбалась в прошлый канун зимы? — Боджер подумал, кивнул, налил себе чашу эля, выпил и налил вторую. — Полегче, Боджер. Спешка может испортить все дело.

Боджер опорожнил вторую чашу и налил третью.

— Ночью у меня свидание с Тессой, что золу на кухне выгребает, — надо приготовиться.

— Мог бы найти себе кого-нибудь получше, Боджер. Ниже выгребалыциц золы никого нет. Нельзя спать с женщинами ниже себя.

— Ты сам говорил, что самой утонченной из всей харвеллской кухонной челяди была как раз выгребальщица — мать нашего Джека.

— Верно, Боджер, говорил. Люси ее звали. — Грифт нежно улыбнулся. — Красивая была. И умная. Только она не всегда выгребала золу — вот в чем вся разница.

— А кем же она была раньше?

— Камеристкой, вот кем. И все время проводила наверху, в господских покоях. А как забеременела, то и укрылась на кухне и взялась за самую что ни на есть черную работу: стала топить большую печь, а в господские покои уже ни ногой.

— Чудно мне это как-то, Грифт.

— А может, она от позора скрывалась, Боджер. Она никогда не говорила, кто отец ребенка.

И оба выпили в молчании в знак уважения к покойнице.

Таул шел обратно к Мелли, когда услышал за собой шаги, неведомо откуда взявшиеся. Он нашарил меч и, выхватив оружие, повернулся лицом к преследователю.

— Осторожно! Это я, Хват.

Таул, с трудом удержав занесенный для удара меч, обрушился на Хвата:

— Какого дьявола ты здесь болтаешься? — Хват, сделав глупое лицо, пожал плечами. — Никогда больше так не делай, — прошипел Таул, испуганный тем, что чуть было не ранил мальчика. — Я же убить тебя мог. — Он вложил меч обратно в ножны.

Хват отважился на улыбку.

— Извини, Таул, я просто хотел тебя испытать. Уж больно ты стал дерганый, с позволения сказать.

Таул отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Невозможно долго сердиться на этого мальчишку. Глядя в сторону, откуда явился Хват, он не понимал, почему услышал его так поздно, — ведь коридор длинный и прямой.

— Как это ты ухитрился так подкрасться ко мне?

— Твой вопрос меня оскорбляет, Таул. Я карманник или нет? Подкрадываться — мое ремесло.

— Ну, так крадись туда, откуда пришел.

— А нельзя мне немного побыть с тобой? С тех пор как ты вернулся, я тебя почти не вижу. Не надо забывать старых друзей только из-за того, что тебе доверили охранять знатную даму. — Хват выпрямился во весь свой рост. — А если я здесь больше не нужен, я вернусь обратно на улицу. — И он зашагал прочь.

Таул поймал его за рукав. Он чувствовал себя в ответе за мальчика и не хотел, чтобы тот возвращался к прежней жизни. Возможно, конечно, что Хват просто пугает его, но рисковать не стоит.

— Ладно, пойдем — посидишь со мной у покоев дамы. Только обещай, что будешь вести себя хорошо и ничего не стащишь.

Хват широко улыбнулся:

— Обещаю смотреть на все ценности как на собственные.

— Вот это-то меня и пугает.

Они вошли в крыло, где жили дамы. Хват рассказал Таулу о своих новых друзьях — Боджере и Грифте, а потом разговор перешел на Баралиса.

— Знаешь, Таул, этот Баралис — страшный человек. От одного его голоса поджилки трястись начинают.

Таул иногда слышал имя Баралиса от герцога и пару раз встречал его во дворце. Высокий, чернявый, в черном платье — ему всегда уступали дорогу. Именно за ним Таул собирался следить неусыпно, как только о помолвке герцога будет объявлено. Баралису как королевскому послу очень не понравится, если у Кайлока отнимут как раз то, за чем Баралис и приехал сюда: бренский престол.

Таул так задумался об опасностях, грозящих Мелли, что от него ускользнуло нечто важное. Почти ускользнуло. Перед тем как войти в приемную Мелли, Таул удержал Хвата за ворот.

— А о чем это ты толковал с Баралисом?

Хват лицедейским жестом приложил руку к груди и молвил:

— Ты же знаешь, Таул, — знать так и льнет ко мне. Просто отбою нет.

Таул подмигнул двум часовым, стоящим у входа, сгреб мальчишку за ухо и так ввел его внутрь. И только когда дверь плотно закрылась за ними, он немного ослабил пальцы.

— Вот что, Хват, — сказал он ласково, — у тебя есть выбор: либо ты скажешь правду и отделаешься легким испугом, либо соврешь — и тогда я оторву тебе ухо. — Таул дернул за упомянутый орган, чтобы доказать, что не шутит. Хват взвыл. — Ну, что ты выбираешь?

Хват попробовал вырваться, но это еще сильнее повредило уху.

— Ладно, ладно. Отпусти только, и я тебе все расскажу.

— Не отпущу, пока не услышу правду.

— Как ты жесток, Таул! — Хват, красный как рак, набрал в грудь воздуха. — Баралис расспрашивал меня о Бевлине.

Бевлин? Таул ожидал чего угодно, только не этого. Ему вдруг расхотелось играть, и он отпустил Хвата.

— Расскажи все с самого начала.

Хват одернул камзол и пощупал ухо.

— Он пришел в часовню, где я сидел с Боджером и Грифтом. И стал задавать мне вопросы. Где, дескать, мудрец жил да где теперь его книги. И про тебя тоже.

— И что же ты ему отвечал? — угрюмо спросил Таул. Ему все это очень не нравилось.

— Только то, что и так всем известно, — клянусь. Сказал, где стоит дом Бевлина, сказал, с каких пор тебя знаю. О твоих поисках он и так уже знал...

— Он знал, что я искал мальчика?

— Знал, клянусь честью Скорого.

— А зачем ему нужен был дом Бевлина?

— Ему книги были нужны. Будто бы они оба разделяли любовь к ползучим насекомым.

Нутро предупредило Таула об опасности, выплеснув желчь в глотку. Баралису нужны книги Бевлина — но зачем? Насекомые выдуманы для отвода глаз. Пока он пытался разгадать намерения Баралиса, в голову ему пришла другая мысль, вытеснившая все остальные.

— Если он явится туда, что он там найдет? — Когда Таул покидал тот дом, там все было залито кровью, а в кухне лежал мертвец. Хват понял его с лету.

— Ничего особенного — там все чисто и прибрано.

— А тело?

— Я его похоронил.

Таул заглянул в карие глаза Хвата. Юный карманник не уставал изумлять его. Хват обо всем позаботился. Когда он сам убежал, гонимый трусливой дрожью, мальчик остался, схоронил тело и отмыл кровь. Таулу было стыдно самого себя, а к Хвату он почувствовал большое уважение.

— Спасибо тебе, — сказал он.

— Я сделал только то, чему учил меня Скорый, — позаботился о друзьях.

Таул протянул Хвату руку.

— Ты мой единственный друг, — сказал он, сопроводив это крепким пожатием.

— А других тебе и не понадобится.

Дверь открылась, и вошел герцог. Хвата он принял за слугу.

— Оставь нас, мальчик, мне нужно поговорить с моим бойцом.

— В ночь боя было темно, ваша светлость, — сказал Таул, удержав Хвата за плечо, — поэтому вам простительно не узнать моего секунданта, Хвата из Рорна. — Он подтолкнул мальчика вперед.

Хват вспыхнул от гордости и довольно складно поклонился.

— Ваша светлость...

Герцог ответил благосклонным кивком.

— Прошу принять мои извинения. Из Рорна? С архиепископом случайно не знаком?

— Одно вам скажу: он большой прохвост.

Герцог рассмеялся.

— Поступай ко мне на службу, Хват. Желал бы я, чтобы мои советники выражались столь же кратко.

Хват расплылся в улыбке от целого уха до надранного.

— А вы зовите меня, ваша светлость, коли вам понадобится совет. Таул всегда знает, где меня найти. — Он отвесил еще один поклон. — А теперь мне пора. Дела, знаете ли.

Таул с герцогом посмотрели ему вслед.

— Молодец мальчишка, — сказал герцог.

— Да, и во многих отношениях. — Таул решил не расспрашивать больше Хвата о Баралисе. Он сильно подозревал, что мальчик дал лорду сведения не бесплатно, — но это дело Хвата. Такой уж он есть, и нельзя его за это упрекать. Кроме того, похоже, что у Баралиса имеется еще какой-то источник сведений. Узнал же он откуда-то про поиски мальчика. Таул перебрал в памяти тех, кто знал о цели его странствий. Архиепископ Рорнский. Тирен. Ларнские жрецы.

— Таул, — прервал его мысли герцог, — что с тобой? Ты витаешь где-то далеко отсюда.

Да, очень далеко. За сотни лиг к югу, над предательским океаном, где лежит проклятый остров Ларн. Место его гибели. Неужто злые силы острова все еще действуют против него? Мало им того, что они уже сделали? Таул вернулся к действительности.

— Я немного устал, ваша светлость, вот и все.

— Ты слишком много сил отдаешь, оберегая мою даму.

— Вы хотели поговорить со мной?

— Да, коротко. — Герцог указал на дальнюю дверь. — Меллиандра у себя? — Таул кивнул, и герцог понизил голос: — Через два дня, на празднике первой борозды, я объявлю о своей женитьбе. И рассчитываю, что ты будешь следить за гостями. Мне будет не до того — отразить бы словесные атаки, — а ты присматривай. Примечай, как люди будут себя вести — особенно лорд Баралис, — и быстро уводи Меллиандру, если что не так.

— Я послежу.

— Хорошо, — кивнул герцог. — Хочешь сидеть за столом рядом с Меллиандрой или предпочитаешь не столь заметный наблюдательный пост?

— Лучше мне вовсе не показываться.

— Как скажешь. Прими все необходимые меры. — Вид у герцога был мрачный. — Ну вот пока и все. Нельзя заставлять ждать мою невесту. — Герцог направился к двери в спальню. — Помни, Таул, я рассчитываю на тебя — ты назовешь мне имена моих врагов.

Стемнело, и настала пора искать убежища. Земля, по которой он шел, была распахана и готова к севу — стало быть, где-то поблизости есть усадьба. А при усадьбе всегда имеются разные службы, курятники и амбары, где можно без помех провести ночь. Если, конечно, убраться еще до рассвета. Крестьяне встают раньше священников.

Джек обвел глазами горизонт. В какую сторону свернуть? С тех пор как он ушел из дома Роваса, чутье вело его на восток — и незачем сбиваться с курса. Усталый, голодный, замерзший и одинокий, он продолжал идти прямо вперед.

В последний раз он ел два дня назад. Почти обезумев от голода, он решился подойти к крестьянской усадьбе днем. Самой дальней постройкой был курятник — он направился туда и успел выпить полдюжины яиц, пока на него не спустили собак. С желтком, стекающим по подбородку, сунув за пазуху еще несколько яиц, он бросился бежать и ушел невредимым, чего, к несчастью, нельзя было сказать о яйцах. Мало того что они побились — желток каким-то образом протек в штаны. Несколько часов спустя от него так воняло, что в пору всю жизнь не смотреть на яйца.

В конце концов он прямо в одежде прыгнул в ручей. После сплошных недавних дождей он не только привык ходить мокрым насквозь, но и стал почти невосприимчив к холоду. Так что купание в ручье не могло ему повредить, хоть одежда и сохла потом целый день.

Порой Джека просто смех разбирал. Полюбуйтесь: вот он, бывший ученик пекаря и писец лорда Баралиса, пробирается, преследуемый врагом, по восточному Халькусу, не имея ничего, кроме того, что на нем, да ножа за поясом, а на теле у него столько ран, что только и гляди, как бы одна из них не открылась и не начала кровоточить. Нет, в книгах все не так. Ему следовало бы уже прославиться и разбогатеть, и восторженным приверженцам полагается следовать за ним хвостом, а коронованным особам — прислушиваться к его словам. Он должен также завоевать девушку, о которой мечтал.

Временами Джеку просто хотелось плакать. Когда он вспоминал Тариссу — как он оставил ее коленопреклоненной под дождем у дома Роваса и как она просила прощения и умоляла взять ее с собой, — он не знал, правильно ли он поступил. Тогда ему пришлось чуть ли не силой удерживать себя от того, чтобы не повернуться и не побежать обратно к ней. А однажды — только однажды — он все-таки поддался искушению.

Была поздняя ночь — самая мучительная пора одиночества, — и ему не спалось. Как он ни старался, Тарисса не шла у него из ума. И когда луна начала склоняться к западу, он перестал бороться. Он хотел видеть ее, коснуться ее, обнять ее и шепнуть ей, что все будет хорошо. Он повернул назад, не дожидаясь рассвета. Несколько часов он шел по своим следам. Тьма была его союзницей, и тень — его подругой. Они вели его сквозь ночь, и он, чувствуя себя совсем маленьким и ничтожным, все сильнее сомневался в своем прежнем решении. Кто он такой, чтобы осуждать другого? Кто он такой, чтобы бросать человека в беде, когда сам отягощен виной? Под звездами, раздвигающими пределы мира, Джек стал понимать, что все его слова и поступки не имеют никакого значения. Одному страшно, и ему нужен другой человек, который возместил бы ему недостающее. Ему нужна Тарисса.

Но пришел рассвет и все изменил.

Бледное и величественное раннее солнце вставало над холмами. Его ласковые лучи, выискивая тени и сомнения, заставляли и те, и другие исчезать со скоростью света. Вместе с силой лучей крепла и воля Джека. Чем выше поднималось солнце, тем медленнее становились его шаги. Мир снова вошел в свои пределы: в нем появились холмы и ручьи, леса и горы. Он стал меньше и уже не так пугал: это был мир, где даже один человек что-нибудь да значит. К Джеку вернулась решимость. Тарисса предала его, и он не нуждается в ней: лучше быть одному, чем с человеком, которому нельзя доверять.

Остановившись у ручья, он напился. Солнце грело спину, ободряя, побуждая повернуть обратно. Он распрощался с прошлым и ушел уже так далеко, что глупо было бы идти на попятный. Джек повернулся и снова зашагал на восток, навстречу солнцу.

Он шел, и солнце тоже медленно совершало свой путь по небу. Наконец оно оказалось у него за спиной и уже не манило, а подталкивало вперед.

...Джек увидел вдали огонек, и сердце его затрепетало. Если повезет, он проведет эту ночь под кровом. Идя на огонь, он делал смотр своим ранениям. Рука в том месте, где распорол ее Ровас, заживала хорошо — проведя по корке пальцами, Джек не нашел ни влаги, ни опухоли. Почки последние дни сильно докучали Джеку — сказалось падение на угол стола, — но теперь боль притупилась и стала вполне терпимой. Губа все еще была с лепешку величиной — Магра метко огрела его медным горшком, повредив и губу, и челюсть. Джеку страшно было представить себе свое лицо со всеми синяками, подпухшими царапинами и недельной щетиной. Он старательно избегал тихих водоемов, не желая видеть свое отражение, и пил только из быстрых ручьев.

Старые раны на руках и ногах — собачьи укусы и прочие повреждения, полученные в форте, — уже превращались из струпьев в шрамы и больше не беспокоили его. Сохранила чувствительность только правая часть груди, куда попала халькусская стрела. Тетушка Вадвелл хорошо обработала рану, и она, возможно, уже зажила бы, если бы Ровас не двинул кулаком прямо по ней. Поэтому приходилось быть осторожным. Джек до сих пор мало что мог делать правой рукой и носить что-либо на правом плече. Стоило запустить руку за пазуху, чтобы понять, что рана воспалена. Она опухла, после долгих дневных переходов из нее сочилась какая-то дрянь, и вид, а также запах у нее был скверный. На ее поверхности вздулись багровые жилы, а по краям благодаря Ровасу ее окружал зеленовато-желтый кровоподтек.

Сейчас, на подходе к усадьбе, она разболелась вовсю. Позже, перед сном, придется вскрыть ее, чтобы выпустить гной. Джек пытался держать рану в чистоте и всегда хотя бы раз в день промывал ее — но, чтобы добиться толку, требовалось вино, а не вода. Вино либо каленое железо.

Джек укрылся в кустах. Между ним и крестьянским домом осталась только неширокая лужайка. Ферма был молочная. Джек, как ни напрягал слух, не слышал ни собак, ни гусей — только нежное мычание коров и телят. Он отважился выйти из укрытия. Коровы почуяли его, но тревоги поднимать не стали — они знали, что он человек, а не лис. Он быстро пересек луг. Вступать в коровьи лепешки было неприятно, зато полезно: если тут все-таки есть гуси, пусть от него пахнет знакомым запахом. Джек пробрался на зады усадьбы. Там был большой свинарник, который он обошел подальше, амбар и доильня. К ней Джек и направился: если повезет, там могли оказаться сыры, сливки и пахта.

Желудок громко заурчал при мысли о еде, и Джек прошептал ему, словно ручной зверюшке: «Погоди еще немного».

Дверь в доильню была закрыта на ржавую щеколду, которая легко поднялась. Джек вошел с лунного света во тьму и постоял, приучая к ней глаза. Нос, однако, не нуждался в такой заботе — он мигом известил Джека, что тут есть еда, а именно сыр.

Странные вещи делает голод с человеком. Джек нисколько не чувствовал себя виноватым, поедая все, что плохо лежало. Будь у него деньги, он оставлял бы их в уплату за урон. Но денег не было — а на нет и суда нет. Ему надо было как-то выжить, и если для этого приходится воровать — что ж поделаешь. После бегства из замка Харвелл он твердо усвоил одно: в этом мире честно не проживешь. Здешний хозяин, который утром встанет и увидит, что половины сыра как не бывало, должен почитать себя счастливцем: с человеком могут приключиться куда более страшные беды.

С Джеком за последние месяцы произошло столько, что он утратил всякую наивность. Уходя из Королевств, он был совсем мальчишкой — доверчивым и невинным, верящим всем на слово. Но теперь он уже не таков. Теперь он никому не позволит одурачить себя. Ему еще повезло — ведь он не пропал в хаосе горящего форта, и ему встретились добрые люди. Дилбурт и его жена спасли его, вернули к жизни. Они приняли его в доме и ухаживали за ним. Они не задавали вопросов и ничего не просили взамен. Никогда Джек не забудет этого.

Да, мир не создан для честных людей, но и хорошего в нем немало.

Как только глаз начал различать разные оттенки тьмы, Джек принялся шарить в поисках еды. Сыры лежали на полке, и он стащил один круг, недрогнувшими руками развернув полотно. Он поборол желание впиться в сыр зубами и отрезал себе толстый ломоть. С раной придется подождать до завтра: нельзя же вскрывать ее грязным ножом.

Сыр стоил этой жертвы. Он оказался восхитительным: острым, легко крошащимся и сухим. Дальнейшие розыски привели к находке большого кувшина с пахтой. Усевшись на застланном камышом полу, Джек наелся и напился до отвала. Сыр и пахта, прекрасные сами по себе, сочетались плохо, и ужин получился слишком приторным.

С желудком, урчащим теперь от избыточной сытости, Джек свернулся в клубок и прикрылся сверху камышом. Закрыв глаза, он прислушался, нет ли тут крыс. Он не мог уснуть, если рядом бегали эти твари со стеклянными глазками. Он ненавидел крыс.

Он был почти разочарован, не услышав ничего, кроме работы древоточцев и ветра, свистящего в щели сарая. Отсутствие крысиной возни означало, что можно уснуть спокойно. Спокойно? Теперь он боялся сна чуть ли не больше, чем крыс. Сновидения не давали ему покоя. В них всегда присутствовала Тарисса — она то плакала и молила его, то хитро посмеивалась. Форт горел заново каждую ночь, и порой в нем горела Тарисса. От крыс у него мурашки бежали по коже, зато они не ввергали его в смятение и не отягощали виной.

Но веки его уже тяжелели, и сон овладевал им. То ли из-за сыра в сочетании с пахтой, то ли еще из-за чего, Тарисса впервые за много недель ему не приснилась. Ему снилась Мелли — ее бледный прекрасный лик сопровождал его всю ночь.