XXV

Марльс, если вдуматься, очень странное место. Непонятно, с чего бы это — ведь до него от Рорна всего семь дней — но тем не менее это так.

В домах здесь больше закруглений, чем углов, зато улицы прямые что твой камыш. Солнца нет, однако здесь тепло, и дождя нет, однако здесь сыро. Женщины носят мешковатые платья с разрезами до бедер по бокам. Мужчины натягивают шляпы на уши и постоянно улыбаются, показывая на удивление плохие зубы, а детей вообще не видать. Может, их тут в темнице держат, пока они не подрастут и не начнут сами зарабатывать на жизнь?

Хват с самого начала знал, что Марльс ему не понравится — ведь этот торговый город считался первейшим соперником Рорна, но не мог не признать, что это место весьма занятно. Не домами, конечно, и не людьми, но в финансовом отношении.

Не далее как утром они высадились в этой гавани, а Хват уже значительно пополнил свою казну. Серебра, правда, набралось многовато, но недостаток золота возмещали драгоценные камни.

Таул отправился на поиски беглых рыцарей. Капитан «Ловца креветок», плечистый человек по имени Фермкет, сообщил, что Марльс в последнее время прямо кишит рыцарями, пробирающимися на Дальний Юг. Они валом повалили из ордена с тех самых пор, как старина Тирен заставил их драться за Кайлока на севере. Словом, Таул, сойдя с корабля, прямиком двинулся в одно заведение, где, по слухам, собирались рыцари. Сердце Хвата чуяло, что Таул ищет приключений на свою голову.

Потому-то Хват теперь и сам отправился в «Причуду моряка». Таул, конечно, человек храбрый и мечом владеет хоть куда, но мигом лишается разума, стоит кому-то упомянуть о Тирене. В его сердце для Тирена отгорожен такой угол, что хоть репой его засевай. Таул слова дурного о Тирене не потерпит — хотя кому, как не Хвату, знать, что глава ордена — отпетый негодяй.

— Прошу прощения, — сказал Хват, останавливая прохожего и между делом обшаривая его карман, — не покажете ли мне самую короткую дорогу в «Причуду моряка»?

— Нет, — ответствовал прохожий. — Молод ты еще ходить по таким заведениям. Ступай домой и учи свои молитвы.

— Охотно бы пошел, сударь, да матушка моя унесла с собой молитвенник в «Причуду моряка».

— Порядочные женщины туда не ходят.

— Тем больше у меня причин молиться за нее.

Прохожий надвинул шляпу на уши, признав свое поражение.

— Ступай прямо, потом повернешь налево на Рассольную, опять налево на Провесную и направо на Коптильную. Заблудиться невозможно.

— Премного благодарен вам, сударь, — поклонился Хват. — Непременно помяну вас в своих молитвах.

Он продолжил путь, следуя указаниям прохожего. Марльс ему не нравился, но здешние жители не давали дремать его уму.

А путешествие в сей славный город не давало дремать его нутру. Никогда прежде он не плавал по морю да и не рвался особенно. Первые два дня чуть его не убили. Он перепробовал все: и в дозорной корзине на мачте сидел с завязанными глазами, и в трюме на корточках с босыми ногами. Ничто не спасало Хвата от морской болезни, пока капитан Фермкет, чья доброта не уступала волосатости, не предложил ему встать к рулю. После этого все наладилось. Занятый столь важным делом, Хват больше ни на что не обращал внимания и чувствовал себя как рыба в воде. Быть может, когда-нибудь он даже станет моряком. Пиратом! Карманником широких морей.

Да, в пользу морских путешествий многое можно сказать. Во-первых, они куда лучше верховой езды. Таул сказал, что они проведут в Марльсе только одну ночь и завтра с утра выедут на север. Такие виды на будущее ничуть не радовали Хвата. Опять лошади, а хуже их ничего нет на свете. Джек как раз и отправился покупать двух лошадей, то есть мало-мальски годных кляч. Позже они должны встретиться на набережной, вместе посмотреть упомянутых кляч, обменяться слухами о войне и подыскать место для ночлега.

— Простите, сударыня, — снова обратился за указаниями Хват, на сей раз не запуская руку в чужой карман, — при этой женщине могло быть разве что несколько медяков. — Это Коптильная улица? — Он не умел читать и потому вынужден был обращаться к прохожим.

— Коптильная, но такому мальчику, как ты, следовало бы сидеть дома и учить свои молитвы.

Хват поспешил откланяться. Очень странное место этот Марльс.

«Причуда моряка» не была приметна ничем, кроме своей двери. Хват прошел бы мимо, если бы не запахи эля и моряки, вылетавшие из упомянутого проема. Дом, в котором дверь была пробита, являл собой развалину с сорванными ставнями и облупленной краской. Верхний этаж был открыт небесам, а нижний, каменный, весь раскрошился. Единственную более или менее целую часть фасада представляла дверь — голубая, в цвет моря, обагренная кровью матросских побоищ и украшенная грубым подобием нагой женщины.

Стучать здесь, похоже, не было принято, и Хват вошел без всяких церемоний. Тускло освещенная лестница вела вниз, откуда несло едким дымом от сальных свечей. Хват осторожно стал спускаться.

Сойдя, он оказался в углу низкого подвала. Мебель здесь состояла из перевернутых пивных бочонков и трехногих табуреток. Булыжный пол был влажен, а обшитые деревом стены поросли плесенью. Немногочисленные посетители имели зловещий вид. Хват сразу увидел Таула — тот говорил с высоким темноволосым человеком. Беседа, похоже, протекала довольно мирно, поэтому Хват уселся у стойки и решил подождать.

— Да, — с тихой горечью сказал Гравия. — В битве участвовал батальон рыцарей. Тирен сопровождал Кедрака в Брен.

Таул облизнул пересохшие губы.

— И в бойне они тоже принимали участие?

— А почему, по-твоему, я здесь?

Значит, принимали. Таул, прислонившись к стене, смотрел на своего старого друга Гравию. Он почти не изменился с тех пор, как они расстались, — его темные волосы не утратили блеска, и на красивом твердом лице не прибавилось морщин.

Скоро семь лет, как они не виделись. В Вальдисе тогда стояла теплая весна. Мир был полон надежд, а Таул с Гравией — радужных мечтаний. Летом они собирались встретиться и вместе отправиться на Дальний Юг, чтобы заняться поисками святых реликвий или примкнуть к иному благородному делу. Эти мечты так и не осуществились. Поездка Таула домой изменила все. Увидев сгоревший дом, он позабыл обо всех своих обещаниях.

И вот этот человек, этот рыцарь, которого Таул уважал как равного и любил как друга, сидит здесь и говорит, что покинул орден.

Таул провел рядом с Гравией три года и хорошо его знал. Из всех рыцарей, получивших второе кольцо в ту роковую весну, Гравия был самым преданным делу. Увидев его здесь, в этой жалкой таверне, всеми правдами и неправдами стремящегося попасть в Лейсс, Таул был глубоко, до сердечной боли, потрясен.

Кольца на правой руке Гравии были завязаны, как и у самого Таула.

— И ты не намерен возвращаться? — спросил Таул.

— Нет, — с горькой улыбкой ответил тот. — Пока Тирен стоит у власти, я не считаю себя рыцарем. Я был в Халькусе, когда Кайлок избивал беззащитных женщин и детей, а Тирен даже пальцем не шевельнул, чтобы ему помешать.

Таул заглянул в темно-карие глаза Гравии.

— Не могу поверить, чтобы Тирен поступил так.

— Последние шесть лет ты провел, засунув голову в песок. И не знаешь, на что он способен.

Услышав это, Таул припомнил другие, сходные слова. «Тирен — дурной человек, Таул», — сказал ему Хват в ту ночь, когда их всполошила пущенная из мрака стрела. Таул проглотил вставший в горле комок. Нет, это неправда. Не может этого быть. Сердясь на себя за то, что мог хоть на миг усомниться в Тирене Таул крикнул:

— Тирен всегда был мне другом.

— Другом, говоришь? — хрипло выдохнул Гравия. — Никогда он не был тебе другом.

— Он привез меня в Вальдис, не взял с меня платы за учение. Он спас мне жизнь.

— И ты все еще ничего не знаешь, после стольких-то лет? — покачал головой Гравия. Воздух между ними сделался вдруг чистым и готовым разрядиться, словно перед грозой. — Никто тебе так и не сказал?

— О чем? — подался вперед Таул.

— Да о том, что Тирен продал твои услуги тому, кто подороже заплатил. — И Гравия, словно желая смягчить свои слова, положил руку Таулу на плечо.

Таул стряхнул ее.

— О чем ты говоришь?

— Да о том, что Тирен отправил тебя к Бевлину потому лишь, что тот хорошо ему заплатил. Бевлин уже много месяцев просил Тирена прислать ему рыцаря и допроситься не мог, пока не предложил за это золото. — Гравия вздохнул. Вся сила словно ушла из его большого, крепко сбитого тела, оставив только усталость и разочарование. — Тирен никогда не верил в правоту мудреца, да и в тебя не верил. Золото — вот единственное, что двигало им и движет.

— Ты лжешь.

— Нет, Таул. В ту весну, когда мы расстались, Тирен послал меня к Бевлину за платой, и я привез в Вальдис пятьсот золотых.

Таул закрыл глаза. Слова Гравии ранили сердце как кинжалы. Все, что было ему дорого, оказалось обманом. Все эти семь лет, когда боль от потери родных мучила его, единственным утешением ему служила мысль, что Тирен в него поверил. Но вера оказалась ни при чем — была просто грязная сделка: один купил его, а другой продал.

— Нет, только не это. — Боль в груди была невыносима. Таул вцепился пальцами в стол. — О Боже, только не это! — Слова вырвались из стиснутого горла хриплым шепотом. Все его прошлое теперь осквернено. За все, что он делал после смерти сестер, уплачено золотом. Он чувствовал себя грязным, поруганным. Уронив голову на стол, Таул тщетно пытался унять дрожь в плечах.

— Эй ты, оставь его в покое! — раздался вдруг знакомый голос. — Ступай со своим враньем в другое место.

Таул поднял голову — Хват тянул Гравию за руку.

— Перестань, Хват.

— Прости меня, Таул, — сказал, вставая, Гравия. — Борк свидетель, я не хотел причинить тебе боль.

— Пожалуй, Хват прав, Гравия, — тяжело сглотнув, ответил Таул. — Лучше тебе уйти.

— Но...

— Ты все знал и не сказал мне. А ведь мы с тобой были как братья.

Таул тут же пожалел о своих словах. Боль исказила лицо Гравии. То, что произошло семь лет назад, овеяло их духом тления, словно проклятие из могилы. Оба они были тогда молоды, и оба смотрели на Тирена как на бога.

— Гравия, я...

Слова замерли у Таула на губах. Гравия уже поднимался по лестнице, ведущей на улицу.

Таул посмотрел ему вслед.

Старая боль, соединившись с новой, терзала его сердце. Никогда больше он не увидит своего друга. Таул вздохнул, чувствуя огромную усталость. Все и так плохо, а он сделал еще хуже. Сегодня он потерял не только Тирена, но и Гравию.

Есть ли предел тому, что человек может вынести? Таул встал.

— Пошли, Хват. — Теперь ему осталось одно: поспешить в Брен, чтобы спасти Мелли.

Тавалиск только что вернулся из сокровищницы, где следил за укладкой своего добра. Завтра все увезут: половину в один городок к югу от Брена, половину в дом на Хламидной улице. Архиепископ несколько успокоился на сей счет — полного покоя он не знал уже давно. Послезавтра никто уже не сможет запустить свои жадные лапы в его сокровища.

Созерцание множества драгоценных камней, святых икон и золота пролило бальзам на душу архиепископа. Если дело обернется к худшему — а судя по тому, что происходит на севере, это весьма вероятно, — он по крайней мере сможет достойно уйти на покой. Кайлок и Баралис опасны даже поодиночке, а когда они вместе — с ними просто сладу нет. Пока что их империя ограничена пределами севера, но кто знает, как будет с приходом весны. Взяв Несс, они непременно обратят свои взоры на юг, в сторону Камле.

Юг, конечно, окажет Камле помощь, но такие города, как Марльс, Тулей и Фальпорт, не сознают еще в полной мере, сколь велика исходящая от Кайлока угроза. Юг веками относился к Северу с презрением, считая его отсталым, его жителей — варварами, его города — первобытно простыми крепостями, а его политика вовсе не принималась в расчет. Тавалиск потер свой пухлый подбородок. Подобный образ мыслей может оказаться для Юга роковым.

Дюжина жареных бараньих сердец стыла на блюде. Тавалиск отодвинул их — не было аппетита.

Потом проверил, хорошо ли завешены окна, и повернул ключ в двери. Из сокровищницы он привез с собой только один ларец и сейчас открыл его. Чужим рукам Тавалиск не мог его доверить. Содержимое ларца было куда дороже и опаснее золота.

Он поднял крышку. Взору открылись книги и свитки, потускневшие, как старая кожа. Запах, вылетевший из ларца, пробудил воспоминания. Рапаскус. Это его труды.

Труды величайшего за последние пятьсот лет богослова, ошибочно доверенные молодому честолюбивому клирику, известному как отец Тавалиск.

Тавалиску вспомнилось путешествие через Северный Кряж. Была ранняя весна, с запада дули холодные ветры, и снег под ногами сделался мокрым. Караван, с которым ехал Тавалиск, должен был то и дело останавливаться, чтобы расчистить тропу. Переход через горы занял у них целый месяц — летом на это ушла бы неделя. Тавалиск, хорошо заплативший менестрелям за то, чтобы ехать с ними, почти не выходил из крытого возка, перечитывая украденные бумаги.

Когда они добрались до Лэйрстона, он знал труды Рапаскуса не хуже, чем если бы сам их написал. Великий мудрец умер, дом его сгорел дотла, и эти книги были единственным, что от него осталось. Когда слух о его смерти разойдется, все решат, что рукописи погибли вместе с ним. Тавалиск первым же и будет распространять эти слухи. «Какое великое несчастье! — скажет он. — Рапаскус последние двадцать лет своей жизни провел в мистических исканиях — и огонь поглотил все его труды без остатка».

Если же кто-то спросит, что делал у мудреца Тавалиск, он скромно пожмет плечами и скажет: «Я тоже пишу небольшой богословский трактат, посему обратился к Рапаскусу за советом».

Три ночи провел Тавалиск в Лэйрстоне, сочиняя и совершенствуя свою историю. На третью ночь он встретил Баралиса.

Лэйрстон ютится у подножия Северного Кряжа. Это небольшой горняцкий городок, где есть несколько гостиниц и кузница. Поскольку он расположен под одним из немногих перевалов, немалую лепту в его казну вносят и путники. Тавалиск сидел за одинокой трапезой в зале «Последнего приюта», когда с холода в таверну вошел человек. В дверь вместе с ним ворвался ветер и снег. Высоким и статным незнакомцем, одетым в черное, занялись сразу же. Прислужница, глупая девка с пышной грудью и стреляющими во все стороны глазами, усадила его у огня. Тавалиск сидел по ту сторону большого очага и слышал, как гость заказывает обед и комнату.

— Через перевал путь держите, сударь? — спросила служанка. Гость кивнул, и девушка сказала, указав на Тавалиска: — Вот этот господин только что спустился с гор. Говорят, на перевале плохая погода. — Она сделала корявый реверанс и удалилась, пообещав тотчас вернуться.

Незнакомец снял перчатки. Тавалиск заметил, что руки у него в шрамах и кожа на костяшках красная. Оба сидели молча — огонь потрескивал между ними, и вверху мигала свеча. Тавалиску стало как-то не по себе. Тишина тяготила его, и вскоре он почувствовал, что прямо-таки должен заговорить.

— Там лежит рыхлый снег, и ветер очень сильный. Неподходящее время для путешествия.

Приезжий оторвал взгляд от огня. Никогда Тавалиск не видел таких холодных глаз: будто гранит, покрытый льдом. Незнакомец растянул губы в подобии улыбки.

— Однако вы-то проехали через перевал.

— У меня не было выбора. Нужно поскорее попасть домой.

— И где же ваш дом?

Тавалиск ощутил легкую боль в голове. Какая-то сила заставляла его помимо воли отвечать на вопросы незнакомца. Тавалиск помедлил. Силбур перестал быть ему домом, так куда же он едет? Куда-нибудь подальше отсюда. Им с Венисеем случилось как-то побывать в Рорне. Тавалиску запомнился этот город, процветающий и кипящий жизнью. Улицы там кишат народом, а храмы украшены золотом. Превосходное место для того, чтобы начать новую жизнь.

— Я живу в Рорне, — сказал он.

По легкому движению руки незнакомца Тавалиск понял, что тот ему не поверил.

— А вы откуда будете? — спросил Тавалиск, стараясь побороть растущую неловкость.

— Из Лейсса. Жил еще в Ганатте и Силбуре.

Последнее слово он произнес с ударением, и Тавалиск почувствовал, что краснеет. Спасло его появление служанки, которая тащила уставленный яствами поднос. Суетясь и расточая улыбки, она накрыла на стол и неохотно ушла. Незнакомец сдул пену с эля.

— Что за дело привело вас на Север?

Тавалиск не привык смущаться, и это чувство ему очень не нравилось. Он откашлялся и сказал:

— Я богослов и гостил у великого мистика Рапаскуса. — Тавалиск обрел некоторую уверенность и решил проверить свою историю в деле. — К несчастью, случилось страшное: великий человек умер, а дом его и все труды сгорели.

— Ну вот, вы и избавили меня от путешествия, приятель. Я ведь тоже ехал к Рапаскусу.

Тавалиск затаил дыхание. Стало быть, это тот самый человек, которого Рапаскус пригласил на его место, — блестящий ученый из Силбура.

— Вас, полагаю, зовут Тавалиск, — сказал тот.

— А вы, должно быть, Баралис?

Баралис занялся своим обедом, отломив у птицы оба крыла.

— Рапаскус писал мне о вас, однако не упоминал, что вы интересуетесь богословием. Он отдавал этому предмету много времени — значит вам было о чем поговорить.

Тавалиск расстегнул ворот камзола. Ему вдруг стало жарко.

— Да, он и богословием занимался, но истинной его любовью была мистическая наука: тайные обряды, необъяснимые явления, магия.

— Ошибаетесь, друг мой, — небрежно, но уверенно заявил Баралис. — В одном из первых писем ко мне он писал, что близок к завершению нового толкования канонических текстов. Борк открыл ему путь к свету, и Рапаскус провел много лет, облекая это откровение в слова.

— Над чем бы он ни трудился, все сгорело в огне, и мы никогда уже не узнаем правды. — Тавалиск решил, что пора дать тягу, и встал.

— Скажите, друг мой, — спросил Баралис, когда он уже ступил на лестницу, — вы собираетесь опубликовать ваш труд?

Тогда Тавалиск понял, что ему не удалось провести Баралиса. Тот видит правду так же ясно, как ночной зверь в темноте.

Первым побуждением Тавалиска было убраться отсюда немедля прихватив обвиняющие его рукописи.

— Возможно, — промямлил он. — Еще рано говорить об этом. — И понесся вверх, прыгая через две ступеньки. Но голос Баралиса догнал его.

— Я буду следить за вами, мой друг! Мне крайне любопытно увидеть, как далеко вы зашли.

Тавалиск уехал еще до рассвета. Служанка, подавшая ему счет, сказала, отсчитывая сдачу:

— Ох, чуть не забыла, сударь. Тот красивый господин, что давеча приехал, просил передать вам привет. Он сказал, что вы, должно быть, уедете спозаранку.

Тавалиск огляделся. Баралиса нет — самое время убираться.

— Отдай это конюху, — сказал он, вручив девушке четыре медные монеты. — Пусть снесет сундук из моей комнаты вниз.

Девица заколыхалась от смеха.

— Конюху уже уплачено, сударь. Тот любезный господин так и подумал, что у вас тяжелая поклажа.

Тавалиск покинул Лэйрстон в великой спешке. Он заплатил вознице за то, чтобы тот погонял как следует, и не желал останавливаться даже ради еды.

Через две недели он приехал в Несс. Он свихнул себе шею, то и дело оглядываясь через плечо, и обгрыз ногти до самого основания. Но время и теплое дыхание юга постепенно излечили его от испуга — добравшись до Рорна, он отбросил все свои сомнения. Баралис, быть может, и догадался, что он присвоил себе труды Рапаскуса, но доказательств нет. Если Баралис и выступит, то это будет слово подозрительного колдуна против слова Божьего служителя.

И Тавалиск, приехав в Рорн, сделался служителем Бога. Это стало его последним и окончательным воплощением. Брат Тавалиск, ученый, писатель и провидец.

В подвале под рыбной лавкой он два года переписывал труд Рапаскуса собственной рукой. В последние месяцы он распространил ряд религиозных памфлетов, предваряющих выход сочинений в свет. Ими он создал себе имя еще до издания первого тома. Рорн, с его растущим купеческим сословием, новообретенной ученостью и недюжинной гордостью, дозрел как раз до нужной стадии. Он жаждал новых идей, новых вождей и новой крови. Утвердившись в своих правах, он готовился выйти из тени Силбура на солнце.

Тавалиск с легкостью добился своего. С помощью памфлетов он обрел сторонников, с помощью своих сочинений — весь город. Все были им довольны: купцам нравилось его отношение к земным благам, книжникам — его тонкие нападки на традиционную доктрину, простому люду — его остроумие.

Церковь же его возненавидела — и хуже поступить не могла. В то время в Рорне на церковников смотрели как на шпионов Силбура. К Силбуру же рорнцы относились со всевозрастающим возмущением. По какому праву этот дряхлый, разлагающийся город диктует им, как надо жить? Рорн растет и расцветает, а Силбур бескровен, как старые мощи.

Тавалиск стал во главе движения недовольных. Он ворошил угли, он раздувал огонь. Каждую ночь он выискивал в трудах Рапаскуса новое топливо и публиковал памфлет за памфлетом. Его слава ширилась, число его последователей росло. Толпа собиралась вокруг него, стоило ему выйти из подвала.

В ту пору умер старый архиепископ, и страсти накалились до предела. Силбур тут же прислал преемника и тем совершил серьезную ошибку. В Силбуре поспешили как раз потому, что сознавали, как слабеет их влияние в Рорне. Святая длань опустилась — и промахнулась. Присланный, кислолицый прелат родом из Ланхольта, добрым рорнцам был неизвестен, и город его не принял. Во время праздничного выхода его стащили с коня и всего истыкали ножами.

Этого зрелища Тавалиск никогда не мог забыть. Зверская, среди бела дня совершенная расправа показала ему, на что способны жители славного города Рорна.

После этого Силбур стал осторожнее. Опасаясь лишиться всякого влияния на Рорн, опасаясь раскола и создания в городе собственной конфессии, Церковь разрешила Рорну самому избрать себе архиепископа. Не всему Рорну, конечно, а лишь его священному синоду, но к тому времени Тавалиск возымел такую силу среди купцов и простолюдинов, что духовенство просто побоялось избрать кого-то другого. Не один Тавалиск, как видно, не мог забыть новоиспеченного архиепископа, лежащего на мостовой в луже крови. Попы ведь известные трусы.

Не прошло и месяца, как Тавалиск воссел на священный престол Рорна. Он стал самым любимым архиепископом за последнюю тысячу лет. Силбур его ненавидел, местные церковники презирали его, а святейший отец безуспешно пытался отлучить его от Церкви. Зато рорнцы его обожали как человека, обуздавшего Церковь. Тавалиск был молод, талантлив, непокорен — и вышел из народа. Он мужал вместе с городом и богател вместе с ним.

Шли месяцы, годы, десятилетия. Рорн сделался самым крупным торговым городом Обитаемых Земель, а Тавалиск — самым влиятельным служителем Церкви. Власть его была безмерной, а влиянием он мог помериться с Силбуром. Никто не отваживался более бросить ему вызов — ни его святейшество, ни старый герцог Рорнский. Тавалиск был негласным главой Церкви на востоке, а в Рорне, ставшем ему родиной, мог сойти за короля.

Тавалиск положил ладонь на рукописи Рапаскуса. Их перевозку он не мог доверить никому. Стоит кому-то обнаружить их — и он погиб. Все его мятежные доктрины, все ошеломляющие откровения и все реформаторские веяния происходят отсюда, и только рукописи могут это доказать.

Тавалиск подтащил сундук к огню. Пора сделать то, что давно уже следовало осуществить. Беря наудачу свиток за свитком, он стал швырять их в очаг. Они вспыхивали, съеживались и чернели, испуская пахучий дым. Скоро весь очаг наполнился пергаментами — они корчились точно грешники в аду. Это зрелище подействовало на Тавалиска как нельзя более утешительно. Теперь правду знают только он да Баралис.

XXVI

Мелли съежилась в уголке кровати. Она куталась в два одеяла, но даже этого было недостаточно — хотя Кайлок недавно велел Грил накрепко запереть ставни и завесить окна плотными бархатными шторами от сквозняков. Однако огня разводить он так и не позволил, и это говорило о многом. Кайлок, видимо, опасается, как бы она не подожгла дворец либо его самого.

И правильно опасается.

Мелли была не в восторге от этих новшеств. Через закрытые ставни свет проникал тонкими полосками, размечающими комнату на манер турнирного поля. У Мелли выработалось своего рода суеверие касательно этих медленно движущихся линий, и она избегала пересекать их. Это заточение явно сводит ее с ума. Надо же додуматься до такого!

Вся беда в том, что ей нечем заняться, вот в голову и лезут подобные глупости. Эти новые занавески, к примеру. Мелли была почти уверена, что прежде они висели в герцогской опочивальне. Она всего несколько раз побывала там, включая и брачную ночь, но разные мелочи как-то отложились в ней. Странно как она могла запомнить так много с ножом у горла. Но надо же ей было смотреть куда-то — а занавески лучше ножа. Короче, Мелли верила, что это те же самые занавески, но никак не могла решить, к добру это или к худу.

Эти занавески были свидетелями гибели герцога — но сама-то Мелли спаслась. Мелли понимала теперь, что никогда по-настоящему не любила герцога. Ей льстило его внимание, внушала почтение его власть, она покорялась его воле. Ей очень хотелось, чтобы ее любили ради нее самой, — веря, что это действительно так, она таяла словно воск на огне. Она не имела никакого опыта в любви, и ей не с чем было сравнивать. Герцог был первым, кто так настойчиво добивался ее. Он осыпал ее необычайными дарами и расточал ей похвалы. Он любил ее характер и признавал ее ум, обещая ей полное равенство. Герцог был самым могущественным владыкой севера — неудивительно, что все это не только льстило тщеславию Мелли, но просто ошеломляло ее.

Она была влюблена не в герцога, но в себя — такую, какой он ее видел.

Ее чувство к Таулу расставило все по местам. Когда ты по-настоящему любишь кого-то, его отсутствие не просто опустошает тебя — оно разрывает тебе сердце. Смерть герцога потрясла ее, оставив холодной, испуганной и ошеломленной. Все эти месяцы она почти не думала о нем — и теперь бы не вспомнила, если бы не зеленые бархатные шторы.

Мелли пожала плечами. Быть может, она бессердечна — но после четырех месяцев заточения, насилия и оскорблений ей невольно думается, что муж ее легко отделался.

А эти шторы все-таки добрый знак. Они не красного цвета, что само по себе благо, — и не они ли взвились, когда ворвался Таул и спас ее из рук убийцы? Быть может, им еще суждено взвиться снова.

Но на одну лишь счастливую судьбу полагаться нельзя. Мелли встала. Колени у нее хрустнули, а спина заныла, словно у старухи. Она совсем отяжелела, и каждое движение отзывалось болью в позвоночнике, суставах и бедрах. Мелли, с опухшими лодыжками и большим животом, прошла к своему тайнику. Назло себе она пересекла две световые линии и послушала у двери, приложив к ней ухо.

Ее сокровища, как она их называла, хранились в щели между большим ларем для белья и стеной. Начало собранию положила левая перчатка тетушки Грил, к которой теперь прибавилась еще одна левая — на сей раз с руки Кайлока, — а также стеклянный кубок, свеча, пояс с пряжкой и пригоршня костей. Мелли не совсем представляла себе, для чего все это может пригодиться, но ревностно берегла свой клад. Если вывернуть перчатку Кайлока наизнанку, она придется на правую руку. Поясом можно кого-нибудь связать. Для свечи, правда, нужно огниво, зато кубок — готовое оружие.

И как легко она все это приобрела. Главное — потихоньку убрать вещь с глаз долой, пока другой чем-то отвлечен. И Кайлок, и Грил внимательно оглядывали комнату перед уходом, проверяя, не оставили ли они чего — но если ничего не бросится им в глаза, то все в порядке. Не станет же король держать в памяти какую-то свечку или кубок.