47

И как раз в те самые шесть недель с 16 октября по 28 ноября, пока Роберт Э.Ли Пруит отдыхал, а солдаты седьмой роты трудились в поте лица и не задумываясь отдали бы левую руку, только бы поменяться с ним местами, он начал понимать, до чего же ему необходимо ощущать себя солдатом. Если хочешь, чтобы увольнительная доставляла удовольствие.

Мысль о том, что он больше не солдат, посещала Пруита все чаще и чаще.

К началу маневров он был еще довольно плох. Рана в боку так его беспокоила, что среди ночи, когда ворочаться без сна становилось невмоготу, он подымался, садился в специально поставленное рядом деревянное кресло и курил. Этой хитрости он научился в Майере, когда ему в первый раз сломали на ринге нос: если сесть и не стараться заснуть, это очень успокаивает, и можешь задремать прямо в кресле.

Но к тому времени, когда «синие» высадили десант, ему стало лучше. Настолько лучше, что он сделал для себя открытие: по меньшей мере половина удовольствия от увольнительной в том и заключается, что постоянно с горечью сознаешь — скоро она кончится и надо будет возвращаться в казарму.

Конечно же, он знал про маневры. Девушки принесли эту новость за два дня до того, как маневры начались. Да и в газетах о них писали, и, как в прошлом и позапрошлом годах, как все те годы, что шла война в Европе, маневры послужили толчком для серии передовиц о международном положении и о возможном вовлечении страны в войну. Он прочитал эти статьи все до одной. Он теперь пристрастился к газетам и читал их от корки до корки.

Он не очень верил тому, что там пишут (за исключением спортивной страницы и комиксов). И его это даже не интересовало, главное было в другом: на газеты он тратил каждое утро два часа. Газеты помогали на время оттянуть то наслаждение, которое потом дарили радио-бар, проигрыватель и веранда над долиной Палоло.

А наслаждение от радио-бара, проигрывателя и остальных предметов обстановки заметно поубавилось, потому что он понимал: все это никуда от него не денется. Его больше не радовало, что у него есть собственный ключ, он не выходил из дома, и ключ ему был сейчас ни к чему. Не считая закатов, вид с веранды над долиной Палоло всегда был один и тот же — весь день, всю неделю, включая воскресенье, — и ничего не менялось, даже когда он напивался. Так что оставались только газеты.

Когда он вставал, обе девушки еще спали, и он сам готовил себе завтрак и варил кофе, а потом с головой уходил в газеты, разложив их среди крошек на столе в застекленном закутке кухни. Обычно, если он брался еще и за кроссворд, удавалось занять себя газетами до полудня, пока не просыпались девушки. Когда они вставали, он с ними еще раз пил кофе. Воскресных газет ему хватало до трех или даже до четырех часов дня, и он тогда чувствовал себя поистине богачом.

В газетах ничего не говорилось о лагерях, построенных на побережье после окончания маневров. Так что он ничего об этом не знал, пока наконец не съездил в город повидаться с Розой и Чарли Чаном в «Алом бубоне». Но тем не менее газеты давали кое-какое представление о том, что происходит вокруг.

Он начал читать запоем. В его жизни это был второй такой запой. Первый раз это с ним случилось в госпитале в Майере, когда он лечился от триппера, которым его наградила та, из высшего общества. В госпитале была небольшая, но хорошая библиотека, и он, не расставаясь с толковым словарем, перечитал там почти все, потому что в венерологическом отделении других развлечений не было. Чтение, обнаружил он, требует к себе такого же подхода, как боль или плохой аппетит. Сначала привередничаешь: кусочек отсюда, ложечку оттуда, и только еще больше раздражаешься. То не устраивает одно, то другое, но надо собраться с духом и пообещать себе, что не пропустишь ни слова ни на одной странице. И когда наконец втянешься, то уже ничего тебя не раздражает и в общем даже интересно.

Так он приноравливался ко всем книгам из собранной Жоржеттой библиотеки, даже к плохим, где ничто не напоминало настоящую жизнь, по крайней мере по его представлениям. Но он готов был даже их принять на веру, потому что в конце концов не все же стороны жизни ему известны (например, жизнь богачей — что он про нее знает?), да и потом, если отключить в себе ехидного умника, не тыкать то и дело пальцем: это еще что? а это? — и просто читать слова глазами, можно поверить любой книге, даже самой плохой. Кроме того, это был отличный способ убить время. Намного лучше, чем газеты. И это не виски, голова потом не болит.

Больше двух недель он запойно читал целыми сутками. Просыпаясь в полдень или возвращаясь в два часа ночи с работы, девушки неизменно заставали его за книгой, рядом лежал толковый словарь и стоял стакан с виски. Он обнаружил, что под выпивку читается лучше и многому веришь гораздо легче. Он так погружался в чтение, что на все их вопросы только что-то невнятно мычал.

Альма была недовольна. Она пыталась заговаривать с ним, а когда он в ответ лишь хмыкал и продолжал читать, отходила от него и молча сидела одна в другом конце гостиной. Иногда она даже ставила пластинки и включала проигрыватель на всю громкость. Вообще-то Альма ставила пластинки очень редко.

К середине второй недели он разделался с библиотекой Жоржетты подчистую и, перевернув последнюю страницу, продолжал накачиваться виски. Во всем доме не осталось ни одной непрочитанной книги. В среднем он одолевал по две, а иногда и по три книги в день, совершенно не думая о том, что запасы истощаются. В тот день он крепко набрался. И, набравшись, вдруг сделал поразительное открытие: Жоржетта очень похожа на героинь из ее книжной коллекции.

Придя с работы, Альма увидела, что он храпит на коврике перед диваном, и устроила скандал, назревавший с того дня, как у него начался книжный запой. Они закатили друг Другу громкую сцену и под конец пришли к компромиссу. Если она будет приносить ему книги, он бросит пить, по крайней мере не будет напиваться как свинья. Ни Альма, ни Жоржетта не были записаны в библиотеку, но по такому случаю Альма записалась и стала брать книги домой. По большей части она приносила ему детективы. Поскольку он сам был убийца, его очень интересовало, что чувствуют и переживают другие убийцы, и он прочитал кучу детективных романов, но ни в одном из них не отыскал ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего его собственные ощущения, и вскоре эти поиски ему надоели.

Но вкус к детективам пропал у него не только из-за этого. Однажды, сам не зная почему, он вспомнил, что Джек Мэллой часто говорил о Джеке Лондоне. Сам он читал только «Зов предков». Он попросил Альму принести ему книги Лондона и взялся за них всерьез.

И хотя, читая Лондона, он заглядывал в словарь чаще обычного, ему казалось, что эти книги он читает быстрее. Они были вроде как проще написаны. Когда он уже подбирался к последним романам Джека Лондона — среди них были «Джон Ячменное Зерно» и «Мятеж на Эльсиноре», — он как-то раз за один день проглотил сразу пять книг. Больше всего ему понравились «До Адама» и «Звездный скиталец», потому что, прочтя их, он впервые ясно представил себе, что такое переселение душ. Ему казалось, он теперь понимает, почему возможна дальнейшая эволюция души в другом теле: это почти то же самое, что эволюция тела, в которое переселяется другая душа, например из доисторических времен, как случилось с Красноглазым и теми людьми из романа «До Адама». Он видел в этом логику. По крайней мере когда был пьян.

А когда он читал «Мартина Идена», ему пришла мысль выписывать названия книг, которые обязательно надо прочесть, как это делал Мартин. У Джека Лондона таких книг упоминалось множество. Большинство их были ему неизвестны. Про некоторые он слышал от Мэллоя. По его просьбе Альма купила записную книжечку, и он начал выписывать туда названия вместе с именами авторов. На свой растущий список он поглядывал с такой гордостью, будто это была грамота «За отвагу», подписанная лично президентом. Пока он тут сидит, он прочтет все эти книги. Если доведется снова встретиться с Мэллоем, он будет уже не только слушать, но и сам найдет что сказать.

Точно так же он выписывал названия, попадавшиеся ему в книге Томаса Вулфа, которую Альма принесла просто по наитию. Но, подведя черту, он увидел, что всего этого не прочесть и за год, даже если ничего больше не делать.

Его книжный запой отчасти поэтому и кончился — было горько сознавать, что нет ни малейшей надежды когда-нибудь все прочесть.

Ну и конечно, Альма тоже приложила руку.

Как-то раз она встала раньше обычного и, пока Жоржетта еще спала, поймала его в кухне. Он читал уже другой роман Томаса Вулфа, тот, где рассказывалось, как парнишка едет в Нью-Йорк, чтобы стать великим писателем. Он так и не дочитал его и никогда не узнал, чем там кончилось. Он сидел за столом в застекленном закутке, и ему от нее было не сбежать.

— Я хочу знать, что ты намерен делать? — сказала она, налив себе кофе из стеклянного кофейника, который все еще булькал на плите.

— Когда?

— Когда угодно, — жестко сказала она. — Сейчас. Завтра. Через неделю. Ты меня не слушаешь. Закрой книгу, я с тобой разговариваю. Что ты решил?

— Насчет чего?

— Насчет всего. Закрой книгу, я тебе говорю! Мне надоело разговаривать с обложками.

— А что такое? Ты чем-то недовольна?

— Я всем недовольна. Последние дни мы с тобой и поговорить толком не можем. Ты все время как во сне. И сейчас тоже. Что ты на меня так смотришь, будто никогда не видел? Я — Альма, помнишь? Или, может, забыл? Ты исчез почти на пять месяцев, а потом пришел сюда раненый.

— Это, наверно, рана подействовала мне на мозги, и я тебя вспомнил, — попытался он отшутиться. Но вышло не очень удачно.

— Надеюсь, ты не собираешься тянуть так неизвестно сколько? — Голос у нее сорвался. — Мне кажется, пора что-то решать, ты не думаешь? Я хочу знать, что ты решил. Вернешься в армию? Или останешься здесь и будешь искать работу? Или попробуешь перебраться в Штаты? Короче, объясни мне, какие у тебя планы.

Пруит оторвал от газеты полоску, заложил ее между страниц и отодвинул книгу к другому краю стола, чтобы нельзя было дотянуться.

— Честно говоря, пока никаких. Это что, так важно?

— Фу, не кофе, а черт-те что, — сказала Альма.

— Кофе как кофе, — запальчиво возразил он. Ее замечание насчет кофе, как и все остальное, казалось, было направлено против него.

— Он у тебя перекипел. Бурда какая-то. — Альма встала, выплеснула чашку в раковину, потом вылила то, что оставалось в кофейнике, сменила бумажный фильтр, налила воды для новой порции и опять поставила кофейник на огонь.

Пруит наблюдал за ней. Она еще не успела причесаться, и длинные черные волосы висели спутанными прядями, на тонком ситцевом халатике белели пятна пудры. Рука его опять потянулась к книге, но книга лежала далеко, и пришлось бы встать. Вставать ему не хотелось. Он для того и отодвинул книгу, чтобы не дотянуться.

Она вернулась от плиты и снова села напротив него.

— Ну? Что же ты все-таки решил?

— Ничего, — сказал он, жалея, что не встал и не взял книгу. — Чего сейчас забивать себе голову. Все пока хорошо.

— Да, — кивнула она. — Пока да. Но я здесь пробуду меньше года. Я уеду в Штаты. Домой. И до того времени тебе все равно надо будет решить.

— Хорошо, — сказал он. — Буду думать. Пока год пройдет, что-нибудь решу, время еще есть. Сейчас-то ты чего ко мне пристала?

— Может быть, ты думаешь, что я возьму тебя с собой в Орегон? Это совершенно исключено, — спокойно сказала она, даже слишком спокойно.

Да, он думал об этом. Но отбросил эту идею даже как вариант.

— А я что, просил тебя?

— Нет, не просил. Но я бы не удивилась, если бы ты сложил чемодан и…

— Подождала бы, пока попрошу, тогда бы и отказывала. Почему ты высовываешься раньше времени?

— Потому что не хочу сесть на пароход и увидеть тебя в моей каюте.

— Не бойся, не увидишь. Можешь мне поверить. Зря ты сейчас волнуешься. Еще не время. Я же тебе говорю, пока все хорошо.

— Еще бы. — Альма фыркнула. — Три недели палец о палец не ударил. Сидишь тут как истукан, и никаких забот, только читаешь, пьешь и пялишься на Жоржетту. Конечно, тебе хорошо!

— Так ты из-за этого распсиховалась?

— Ты что, решил переключиться на Жоржетту? Дождешься, пока я уеду, и останешься здесь с ней?

Да, об этом он тоже думал. У него вообще-то было много разных идей. Но его взбесило, что она высказала это вслух.

— Между прочим, не такая уж плохая мысль, — заметил он.

— Возможно, — холодно сказала она. — Но только на первый взгляд. Начнем с того, что Жоржетта вряд ли сможет одна платить за дом и вдобавок содержать тебя. Ей будет трудно обеспечить тебе ту жизнь, к которой ты, кажется, уже привык. Пока что мы с ней платим за все это вдвоем. Кстати, из-за тебя мой бюджет и так уже трещит по швам.

— Ничего, мы с ней что-нибудь придумаем, — сказал он.

— А во-вторых, — продолжала она, — если ты действительно так решил, то можешь сию же минуту убираться к черту! Дождешься, когда я уеду, тогда и вернешься. Я не собираюсь жить под одной крышей с таким дерьмом. Да и, если уж на то пошло, Жоржетта скорее выберет меня, а не тебя.

— Наверно, — сказал Пруит. — Тебя она знает дольше.

— Ни минуты не сомневаюсь, что она так и сделает. И совсем не потому, что я тоже плачу за дом.

— Ладно. — Он вылез из-за стола и встал. — Мне уйти прямо сейчас?

У Альмы расширились глаза, она сделала огромное усилие, чтобы не вскрикнуть.

Пруит молча смотрел на нее и очень гордился собой.

— Куда же ты пойдешь? — наконец спросила она.

— Какая тебе разница?

— Не валяй дурака! — рассердилась она.

Пруит усмехнулся, понимая, что каким-то образом сумел добиться преимущества. Теперь день ото дня это будет все больше походить на теннис: моя подача — я впереди, твоя подача — ты впереди, одно очко мне, одно тебе.

— Думаешь, мне некуда деться? У меня большой выбор. — Добившись перевеса, он не хотел его терять. — Могу уйти бродяжить. Если повезет, найду какую-нибудь другую проститутку, которой нужен сутенер. Могу даже вернуться в армию. Никто небось и не знает, что это я убил Толстомордого, — соврал он.

Насчет проститутки — это, конечно, был выстрел вхолостую. На такое она никогда не реагировала.

— Это все равно что самому лезть в петлю, — сердито сказала она. — И ты это прекрасно понимаешь.

— Или даже могу пристроиться на какую-нибудь посудину и слиняю отсюда в Мексику, — сказал он, вспомнив Анджело Маджио. — Стану там ковбоем.

— Если тебе некуда идти, я тебя не гоню, — раздраженно оборвала она. — По-твоему, я кто? Ведьма? Ты ведь достаточно меня знаешь. Если не хочешь, не уходи. Я и сама хочу, чтобы ты остался.

— Что-то не чувствуется.

— Просто мне это действует на нервы. Я же вижу, как ты все время глазеешь на Жоржетту. И я знаю: ты прикидываешь, как бы за нее зацепиться, когда я уеду. Думаешь, мне это очень приятно?

— А что ты мне предлагаешь? Сидеть тут и хранить тебе верность, а потом помахать ручкой, когда ты поплывешь выходить замуж за богатого? Думаешь, мне очень нравится отлеживать задницу и жить за твой счет, чтобы ты меня чуть что попрекала? А что, интересно, прикажешь мне делать, когда ты выйдешь замуж за своего богатого? Пустить себе пулю в лоб? Не слишком ли ты многого хочешь?

— Я хочу только одного. Чтобы меня не меняли на других женщин. По-моему, это не так уж много, — серьезно сказала она. — Хотя бы пока я не уехала. Я ведь мужчин знаю. Кому их знать, как не мне? Я не наивная глупенькая Золушка. И я чудес не жду. Но, по-моему, я прошу совсем немногого.

— Знаешь, очень трудно хранить верность женщине, когда она даже не скрывает, что больше не хочет с тобой спать.

— Очень трудно хотеть спать с мужчиной, когда он предпочитает тебе других. И особенно когда он смотрит на тебя отсутствующими глазами, будто ты не существуешь.

— Ну так что? Ты хочешь, чтобы я ушел, или не хочешь? — сказал он.

Она снова выбивалась вперед, но ему было легко вернуть себе перевес. Потому что она знала, он действительно может уйти. Эта тактика вряд ли принесет ему победу, зато игра растянется надолго.

— Сядь ты, ради бога, и не глупи, — сказала Альма. — Никуда тебе уходить не надо. Я этого не хочу, я же сказала. Может, на коленях тебя умолять?.. Но Жоржетта прежде всего моя подруга, — продолжала она. — И если ей придется выбирать: спать с тобой или сохранить мою дружбу, я думаю, она решит остаться со мной. Ты это учти на будущее, я тебе советую.

Он сел.

— Да, но ты уедешь, и она тебя никогда больше не увидит, — сказал он, давая ей понять, что не сдается. — И она это прекрасно знает.

— Когда я уеду, можешь делать все, что хочешь, — сказала Альма.

— Это называется, ты ничего от меня не требуешь! Уж лучше за гроши служить в армии. Только в армию мне теперь нельзя, — сказал он. — У тебя вода закипела.

Альма встала и убавила огонь. Молча застыв у плиты, она смотрела на забившую под стеклянным колпачком струйку кофе.

— Господи, Пру. — Она повернулась к нему. — Зачем тебе это было надо? Зачем было его убивать? Мы же так хорошо с тобой жили. И вдруг… Зачем ты все испортил?

Он сидел, положив локти на стол, и глядел на свои сжатые кулаки. Но это не был взгляд, замерший в пустоте. Он рассматривал свои кулаки, как рассматривают инструмент, проверяя, годится ли он для работы.

— У меня всегда так. — В голосе его не было ни самодовольства, ни признания своей вины — констатация факта, не более. — За что ни возьмусь, обязательно испорчу. Может быть, у всех мужчин так, — добавил он, вспомнив Джека Мэллоя. — Про всех я, конечно, не знаю. Знаю только, что у меня так всегда. Почему — сам не могу понять.

— Мне иногда кажется, я тебя совершенно не знаю, — сказала она. — Ты для меня иногда полная загадка. Тербер говорил, что у тебя могло бы обойтись даже без тюрьмы. Он говорил, что, если бы ты захотел, тебя бы оправдали по всем статьям.

Пруит резко поднял на нее глаза.

— Он что, снова к тебе заходил? Да? Что ты молчишь?

— Да нет же. Это он давно говорил. Когда пришел сказать, что тебя посадили. Он всего один раз был. А что?

— Ничего. — Пруит успокоился и опять смотрел на свои руки. — Я просто так спросил.

— Неужели ты допускаешь, что он тебя выдаст? Как ты можешь так о нем думать?

— Не знаю. — Он не отрывал взгляда от кулаков. — Честное слово, не знаю. Я в нем никак не разберусь. Может быть, и выдаст.

— Если ты так думаешь, это ужасно.

— Ты не понимаешь, — сказал он. — Иногда мне даже жалко, что я не в тюрьме, — добавил он искренне.

…Анджело Маджио. Джек Мэллой. Банка-Склянка. Фрэнсис Мердок. Кирпич Джексон. Долгие полуночные разговоры, огоньки сигарет в темноте барака. Если сложить те места, где каждый из них побывал, это же вся Америка. Да что там Америка — почти весь мир, черт возьми!..

— В тюрьме все проще. Там тобой командуют те, кого ты ненавидишь, и ты можешь ненавидеть их сколько душе угодно — времени для этого хоть отбавляй, а все вокруг твою ненависть только поддерживают. Делаешь то, что они тебе приказывают, и ненавидишь их, но при этом не волнуешься, что чем-то их заденешь, потому что тебе их все равно никак не задеть.

— Ты, когда вышел, даже не позвонил мне, — сказала Альма. — Ты же целых девять дней не приезжал и даже не звонил.

— Да ведь ради тебя же самой, черт побери! Чтобы тебя ни во что не впутывать!

Она не улыбнулась. Она сейчас относилась к нему скорее как мать к ребенку. С тех пор как он поправился, он не позволял ей относиться к нему так.

— Пру, глупенький ты мой. — Она подошла, обняла его за шею и притянула к себе. — Ну не сердись. Пойдем.

Он встал и пошел за ней.

Она повела его в спальню.

Все как бывало уже много раз, когда они сначала ссорились, а потом мирились и, нежно обнявшись, шли в спальню. Твоя подача — очко тебе, моя подача — очко мне, и так каждый день, до бесконечности. Он не мог забыть, что он больше не солдат. Он вспоминал об этом снова и снова. Не вспоминать удавалось, пожалуй, только когда он читал, подкрепляя достоверность книги хорошей порцией виски.

Альма понимала это. Они оба понимали. Прозрачная стена отстраненности снова разгораживала их, и пробиться через нее можно было, очевидно, только одним способом — разъяриться так, чтобы гнев проломил ее насквозь. Хорошенький способ вернуть близость. Они услышали, как в соседней комнате встала Жоржетта, и вскоре вернулись на кухню. На этот раз ни ей, ни ему не захотелось остаться потом в постели. Они сидели на кухне и пили кофе; сменившая желание опустошенность и гнетущая, неподвластная им тишина заставили их вдруг почувствовать себя очень старыми, и от этого они неожиданно стали друг другу гораздо ближе и роднее, чем даже в минуты страсти, от которой сейчас не осталось ничего.

А потом вошла Жоржетта, лучащаяся дружелюбием, как веселый щенок-переросток, хотя, как и большинство героинь ее книжной коллекции, она была женщина крупная; ее большое тело пряталось сейчас лишь под тонким халатиком в размазанных пятнах пудры, делавших ее, как ни странно, не отталкивающей, а, напротив, очень соблазнительной.

Альма холодно взглянула на Пруита и отвела глаза.

Пруит старался не смотреть на Жоржетту. Даже когда с ней разговаривал, смотрел на Альму, или на плиту, или себе на руки.

Через полчаса Жоржетта, ничего не понимая, обиженно поднялась из-за стола и пошла в свою комнату одеваться. Из дому она ушла раньше обычного. Ей надо пройтись по магазинам, сказала она, и до двух она не управится, поэтому поедет прямо на работу.

Альма тоже ушла рано, сказав, что пообедает в городе.

Когда они ушли, он попытался читать, но сегодняшнее утро разнесло традиционный миф в щепки — роман и так с каждой страницей убеждал все меньше, — и он не сумел целиком погрузиться в книгу. Он просто читал слова. И даже выпив чуть ли не полбутылки, все равно мог только читать слова. Ему не удавалось отвлечься и не вспоминать, что он больше не солдат.

Хорошо, но все-таки, что ты решил?

В ящике письменного стола Альма хранила вместе с коробкой патронов заряженный «Смит и Вессон» служебного образца, который ей когда-то подарил один местный полицейский, и он взял его.

Что бы ни случилось, в тюрьму он не вернется ни за что. Если бы в прежнюю тюрьму, чтобы рядом Анджело, и Мэллой, и Банко, и вообще все как было, тогда бы он согласился. Но в тюрьму, где никого их не будет, где наверняка уже есть новый Толстомордый и где поменялось все, кроме разве что майора Томпсона, — нет!

Он вытряхнул из обоймы старые патроны, вложенные туда, вероятно, несколько лет назад, зарядил пистолет новыми из коробки и еще несколько штук положил в карман. Потом запасся деньгами — деньги Альма хранила тоже в столе, — спустился пешком в Каймуки, сел на автобус, идущий до Беретании, и поехал в «Алый бубон» навестить Розу и Чарли Чана.

До чего же хорошо снова оказаться на улице — солнце, воздух… В боку еще немного тянуло, но идти было не больно. Пистолет он заткнул за пояс, и пришлось надеть пиджак, но, несмотря на жару, его это не раздражало, потому что пиджак был из легкого «тропика», с красиво отстроченными лацканами (девушки купили его тогда же, вместе с брюками и халатом), и ему казалось, он выглядит в нем очень элегантно.

Он сошел с автобуса на конечной и не спеша вернулся на два квартала назад мимо переулка, упирающегося в гриль-бар «Лесная избушка». В переулке ничего не изменилось, все было как раньше.

В «Бубоне» никого не было. Какие-то матросы пили пиво и тщетно заигрывали с Розой, признающей исключительно армию, но никак не флот. Он сидел за стойкой, пил виски — с содовой, чтобы не перепить и не попасться на глаза патрулю, — и разговаривал с Чарли.

Вся седьмая рота еще в поле, объяснил ему Чарли, строит дзоты на мысе Макапуу, поэтому никого и нет. Как начались маневры, никто и не заходит. Оцень пусто у нас, мелтвый сезон.

Потом подсела Роза и улыбаясь спросила, как ему на гражданке, нравится? Сперва он испугался, вернее, насторожился, но тут же напомнил себе, что, конечно, здесь все знают, а Роза с Чарли дружно засмеялись, вроде как все это очень смешно, и спросили, сколько он решил гулять в отпуске. Про Толстомордого не было сказано ни слова. И он потом еще довольно долго трепался с ними о вольной жизни гражданского человека.