21

Бежевый костюм из тонкой шерсти «тропик» с широкими простроченными лацканами когда-то обошелся Терберу в сто двадцать долларов и до сих пор выглядел как новый, потому что Тербер берег его для особых случаев. Всю дорогу до города он злился на себя за то, что поехал. Рука болела и сильно распухла, это тоже из-за нее. Он злился, что не остался с Питом и ребятами, забыв, как ему было с ними паршиво. Он злился, что не порвал с ней, нечего связываться с этими богатыми дамочками, пусть берут себе в любовники молодых альфонсов, они сами психопаты и лучше их понимают. Его злило очень многое. В какую-то минуту он даже со злостью подумал, что хорошо бы ему к черту сдохнуть. И понял, что влюбился.

Как только такси остановилось, он перешел через дорогу и купил в винном магазине при «Черном коте» бутылку, потом, раз уж он был там, зло шарахнул в баре несколько порций виски и наконец со злостью выбрался на Кинг-стрит, чтобы со злостью сесть на автобус, который — будь он трижды проклят! — шел до Ваикики. Да, черт возьми, он влюбился. Это ясно как божий день. И смешно себя обманывать.

Пока он ехал в автобусе, виски, выпитый на «старые дрожжи» после пивных возлияний в гарнизоне, крепко ударил ему в голову, и когда он сошел у «Таверны Ваикики», то был не только влюблен, но и пьян, и его-подмывало ввязаться в какую-нибудь драку. Но никто нигде не дрался. У всех было слишком хорошее настроение. Как всегда в день получки, народ валил по Ваикики толпами, и даже у гражданских на лицах было написано, что их тоже захватило всеобщее праздничное оживление.

Он зло прошагал мимо «Таверны», туда, где пляж вклинивался в улицу небольшим треугольником, который окрестили Кухио-парк, там среди пальм стояли на песке зеленые скамейки и на одной из них у него было назначено свидание с Карен Хомс. Кухио-парк был тоже переполнен, солдаты в гражданском и матросы в форме расхаживали между пальмами или сидели на скамейках, кто с женщинами, кто — без, большинство — без. Он не думал, что она уже будет здесь.

Но она уже была здесь. Окруженная взглядами голодных мужских глаз, она отчужденно сидела на скамейке не слишком на виду и изо всех сил старалась не замечать ничего вокруг. Она сидела, чопорно скрестив ноги, руки были чопорно сложены на коленях, локти чопорно и напряженно прижаты к бокам. Да, она здесь, она здесь. Закусив губу, она неподвижно смотрела на чернеющий за парком океан, словно пыталась перенестись подальше отсюда. Ему показалось, что напряженные, чопорно выпрямленные плечи несколько раз медленно всколыхнулись, как будто она тяжело вздыхала. Он подошел к ней.

— А, привет, — небрежно бросила она. — Я думала, ты не придешь.

— Почему? Я не опоздал. — Он чувствовал себя неловко, скованно и неуютно и еще чувствовал, что самую малость пьян и очень зол. Когда у мужчины роман с замужней женщиной, ему полагается быть веселым и развязным, а у него не получалось, хотя замужние женщины для него не новость, забыл, что ли? Когда он только приехал на Гавайи, еще рядовым, он по ночам работал палубным матросом на одном из катерков, которые возят туристов на лунные прогулки к побережью Молокаи, и тогда у него замужних женщин было навалом, только успевай, но он, правда, не был ни в одну из них влюблен.

— Да так, — небрежно сказала она. — А собственно, почему ты был обязан приходить? Я тебе это свидание, можно сказать, навязала. Разве нет?

— Нет, — соврал он.

— Конечно, навязала, и ты сам это знаешь.

— Если бы мне не хотелось, я бы не пришел, верно?

— Верно. Между прочим, я здесь уже полчаса задаю себе тот же вопрос. Но я-то пришла чересчур рано. Видно, мне очень не терпелось. Зато ты, кажется, не слишком торопился. Пришел минута в минуту.

— Что с тобой? — Тербер смотрел на нее, и ему не нравилось, что она сидит все так же напряженно и чопорно. — Почему ты такая взвинченная? Успокойся.

— Я совершенно спокойна. Просто, пока я тут сижу, ко мне пять раз подходили с интересными предложениями.

— Так ты поэтому? Нашла на что обращать внимание, здесь это в порядке вещей.

— И одно из этих интересных предложений мне сделала женщина, — небрежно сообщила Карен.

— Такая высокая, широкоплечая? Крашеная блондинка?

— Да. Ты ее знаешь?

— Если тебя интересует, близко ли я с ней знаком, могу сказать сразу — нет.

— А-а. Мне просто было любопытно.

— Ничего любопытного нет. Я знаю ее в лицо. Ее знает вся дивизия. Она всегда здесь сшивается. Пристает ко всем подряд. Солдатики прозвали ее Святая дева Гавайская. Ты довольна?

— Нечего сказать, приятное местечко ты выбрал для нашего свиданья, дорогой.

— Просто здесь меньше риска наткнуться на твоих знакомых. Ты хотела, чтоб мы встретились в баре «Ройяла»?

— Зачем же? — Карен небрежно улыбнулась. — Ты забываешь, дорогой, у меня в таких делах пока мало опыта. Все с оглядкой, все тайком, как будто мы делаем что-то предосудительное. Вся эта конспирация. Все эта любовь по кустам.

— Ты сейчас прямо как председательница школьного родительского комитета. У тебя есть более приемлемые варианты?

— Нет. Никаких вариантов у меня нет, — небрежно сказала она, повернулась лицом к океану и снова закусила губу. — Мне совсем не надо, чтобы ты вел себя со мной, как галантный кавалер, Милт. Если тебе скучно и все это надоело, так и скажи. Лучше сказать сразу и честно, я на тебя не обижусь, дорогой, нисколько. Я же понимаю, мужчинам это быстро надоедает. — Она перестала закусывать губу и улыбнулась ему с вымученной небрежностью, явно ожидая, что он возразит.

— Почему ты вдруг решила, что я собрался дать задний ход?

— Потому что ты, наверное, считаешь меня шлюхой, — коротко ответила она и выжидательно подняла на него глаза.

Она ждала, что он снова возразит, он это понимал, она ждала, что он скажет нет, ничего подобного, но он видел перед собой лицо Мейлона Старка, зыбко белеющее на стволе пальмы. Старк — крепкий, сильный мужчина, ей, наверное, было с ним очень хорошо, и Тербер напряг всю свою волю, чтобы удержаться и не вмазать в это лицо здоровой рукой.

— С чего ты взяла, что я считаю тебя шлюхой? — спросил он, понимая, что говорит не то.

Карен засмеялась, лицо ее неожиданно стало чопорно любезным и злым — как хорошо загримированная старая дева в гробу, подумал он.

— Милт, голубчик, — она улыбнулась, — у меня же это на лице написано, разве ты не видишь? Все остальные видит. Те пятеро наверняка видели. И та женщина тоже. Святая дева Гавайская. По лицу всегда видно, кто ты на самом деле. «Что у человека в помыслах, то он и есть», — процитировала она из Библии. — Они ведь не стали бы приставать к порядочной женщине.

— Глупости! Здесь пристают к любой. И почти ко всем мужчинам тоже.

— Но даже портье в «Моане» — и тот увидел. Когда я брала номер для сержанта Мартина и миссис Мартин. Я сразу поняла, что он все видит насквозь.

— Да бог с тобой, он давно к этому привык. Какая ему разница? За номера платят, а больше его ничего не интересует. Все дамочки-туристки, которые живут в «Халекулани» и «Ройяле», водят мужиков в «Моану», и наоборот. Отели на этом только зарабатывают.

— Что ж, теперь я хоть знаю, к какому разряду себя причислить. А как, интересно, развлекаются в это время их мужья?

— Откуда я знаю? — Терберу опять приходилось обороняться. — Болтаются по городу, курят сигары, обсуждают планы своих фирм на следующий год — мало ли что. А ты как думаешь?

Карен засмеялась:

— Я думала, может быть, они ходят на мальчишники. В отдельные квартиры на втором этаже офицерского клуба. Лично мой муж ходит. — Она чопорно поднялась со скамейки. — По-моему, мне пора домой, тебе не кажется? — небрежно спросила она. — Милт, тебе не кажется, что мне пора? — повторила она с настойчивой ядовитой любезностью.

Тербер подавил свое самолюбие. Он понимал, что кто-то из них должен подавить самолюбие, и решил, что лучше это сделать ему.

— Слушай, — просительно сказал он. — С чего вдруг все это? Я же ничем тебя не обидел. По крайней мере не хотел.

Карен посмотрела на него, потом снова села на скамейку. Чуть подалась вперед и взяла его руку, ту, что была к ней ближе, левую.

— Еще немного — и я бы все перечеркнула, да? — Ее улыбка радостно сверкнула в полутьме. — Из-за своей глупой гордости… Со мной, наверно, не очень-то приятно, — тихо сказала она. — Не понимаю, за что тебе меня любить. Со мной совсем не весело. Ты ведь еще ни разу не видел меня веселой и счастливой. Но я бываю веселой. Когда хорошо себя чувствую, правда бываю, ты уж мне поверь. Я постараюсь и буду с тобой веселой.

— На, держи, — с мучительной неловкостью сказал он и протянул ей бутылку. — Это для вас, мадам. Подарок.

— Ой, миленький! Бутылка. Какая прелесть! Дай сюда. Я выпью ее одна.

— Эй, подожди, — улыбнулся он. — Не все сразу. Мне тоже дай глоточек. — Он чувствовал, что у него вот-вот потекут слезы, как это ни глупо, потекут, непонятно из-за чего.

— Дай сюда, — снова сказала Карен и поднялась. От чопорной напряженности не осталось и следа, она вдруг стала стройной, раскованной, тело ее двигалось легко и свободно. Она прижала бутылку к обтянутой легким летним ситцем груди и так и держала, ласково, как ребенка. И смотрела на Тербера.

— Я тебе ее отдам, малыш, — сказал Тербер, наблюдая за ней. — Всю отдам, целиком, не сомневайся.

— Правда? — Она откинула голову назад и смотрела на него. — Честное слово? И ты рад, что принес ее мне? Не кому-нибудь, а именно мне. Да?

— Да, — ответил он. — Да, рад.

— Тогда пошли, — взволнованно сказала она. — Давай пойдем домой, Милт. Пойдем, мой хороший. — По-прежнему прижимая бутылку к груди, она взяла его за руку и, когда они пошли, начала раскачивать их переплетенные руки в такт шагам и, запрокинув голову, посмотрела ему в глаза.

Он улыбнулся ей сверху, с высоты своего роста. Но сейчас, когда он твердо знал, что она никуда от него не уйдет, в нем снова закипал гнев. Ему вдруг стало обидно, он был взбешен, потому что она чуть не довела его до слез из-за ерунды, только чтобы потешить свою гордость.

— Пойдем лучше через пляж. — Он улыбнулся, пряча обиду. — Уже темно, там наверняка никого нет.

— Через пляж так через пляж, — послушно согласилась Карен. — И пошли они все к черту! Какое нам до них дело? Ну их! Постой-ка. — Держась за него, она подняла сначала одну ногу, длинную, легкую, потом другую и, сбросив туфли, пошевелила пальцами в песке.

Тербер чувствовал, как гнев в нем отступает под натиском другого, куда более сильного чувства.

— Все. — Она гортанно засмеялась, откинула голову и посмотрела на него, как умела смотреть только она. — Идем!

Они пошли через пляж, через разрекламированный и не оправдывающий ожиданий узкий пляж Ваикики, где днем возле берега плавают корки грейпфрутов, но где сейчас было очень красиво, и они шли у самой кромки воды по твердому сырому песку, Карен смотрела на него, запрокинув голову — ему была видна красивая, плавная и длинная линия ее шеи, — по-детски раскачивала на ходу их сплетенные руки и крепко прижимала к себе бутылку, как ребенка; и когда он взглянул на ее босые ноги с накрашенными ногтями, тускло поблескивавшими в полумраке, который вдали, за домами, уже сгустился в черную темноту, его захлестнула горячая волна; это возрастное, подумал он, у тебя то же самое, что бывает у женщин после сорока: то прильет, то отольет. Они шля сквозь влажный соленый воздух мимо повернутых к ним спиной магазинов с односкатными навесами, днем укрывающими пляжников от солнца, мимо открытой веранды «Таверны», где сейчас было не так уж много народа, мимо деревянной эстрады, под которой днем сидят уборщики и для экзотики бренчат на гавайских гитарах, мимо частных домов, стоявших вперемежку с киосками, где продают соки, и дальше, через весь длинный темный пустой пляж к выходящему на океан, закрытому с трех сторон патио отеля «Моана» (только здесь такие дворики называются не патио, а «ланаи»), где росло огромное дерево (кажется, баньян?) и где Карей надела туфли, а он почувствовал, как его опять обдало жаром.

— Вот мы и пришли, сержант Мартин, — Карен засмеялась.

— Прекрасно, миссис Мартин.

— Я попросила угловую комнату с видом на океан. Это дороже, но оно того стоит. Мы можем себе это позволить, правда, сержант Мартин?

— Да, миссис Мартин, мы можем позволить себе все, что угодно.

— Тебе понравится, я знаю. Комната огромная, там столько воздуха и очень красиво. И мы скажем, чтобы утром нам завтрак подали в постель. Честное слово, здесь чудесно, сержант Мартин.

— Чудесное место для медового месяца, миссис Мартин, — нисколько не смущаясь, сказал он.

— Да. — Она закинула голову, как умела делать только она, и посмотрела на него из-под ресниц. — Да, для медового месяца, сержант Мартин.

В патио никого не было, и, пока они стояли на пляже, он поцеловал ее, и все, что недавно его злило, ушло, сейчас все было так, как он давно мечтал, а потом они отправились в ту чудесную, в ту замечательную комнату, и, хотя комната была на третьем этаже, они поднялись пешком и по длинному коридору, ничем не отличавшемуся от коридора в любом другом отеле, будь то отель-люкс или дешевая гостиница, прошли до самого конца к последней двери слева.

Она включила свет и, улыбаясь, повернулась к нему: «Ты видишь? Для сержанта Мартина и миссис Мартин они даже заранее опустили жалюзи. По-моему, нас здесь хорошо знают». Перед Тербером было знакомое лицо жены капитана Хомса, лицо, которое прежде он так часто видел издали в гарнизоне, и странно растроганный необычностью всего этого вечера, не отрывая глаз от прекрасной в своей тяжелой пышности женской груди, натягивавшей летний ситец, от длинных стройных ног и бедер, которые под платьем казались почти худыми, но без платья были и не худые, и даже не стройные, а очень крепкие, он защелкнул дверной замок и шагнул к ней навстречу, она даже не успела высвободить руку из крохотного рукавчика уже расстегнутого на спине платья, тоненькая бретелька комбинации съехала на темное от загара плечо, и ему теперь было наплевать на них всех, будь то Старк, или Чемп Уилсон, или О'Хэйер, на всех и на все, что они говорили, он не верил ни единому их слову и знал это неправда, а даже если правда ему плевать потому что теперь все иначе и пусть все они и все вокруг идет к черту потому что у него никогда еще так не было и никогда больше не будет он же понимает и понимает что должен быть достаточно мудрым смелым великодушным и благородным чтобы спасти это не дать этому увязнуть в трясине лжи полулжи и ложной правды и не потерять раз уж оно ему досталось хотя непонятно почему именно ему ведь это достается лишь единицам и такими крохами что он ощутил почти стыд оттого что на его долю выпало сразу столько когда разжал веки и увидел что все действительно так на самом деле так и поглядел сверху в сияющие глаза которые казалось и вправду отбрасывали вертикальные лучи света как одна отдельная звезда когда смотришь на нее сквозь окуляры не настроенного на резкость полевого бинокля раньше он никогда ни у кого не видел таких глаз. Он был горд и смущен одновременно и засмеялся, только теперь оглянувшись на пролегшую от двери до кровати длинную дорожку торопливо скинутых вещей, которая легко бы навела на след любого бойскаута.

— Ты чудесно смеешься, милый, — сонно прошептала Карей. — И ты чудесный любовник. Когда я с тобой, я как богиня, которой поклоняются. Белая богиня племени дикарей… и все вы тихо и очень серьезно на меня молитесь, но зубы у вас все равно наточены и в носу большое золотое кольцо.

Он лежал на спине на влажных от пота простынях, слушал ее и в полудреме, будто после сытного вкусного обеда, довольно смотрел в потолок, чувствуя, как легко подрагивает у него на груди ее узкая рука, почти прозрачная, как у старого Цоя, но совсем другая и по виду, и на ощупь.

— Никто никогда не любил меня так, как ты, — уютно свернувшись калачиком, сказала Карей.

— Никто?

Карен засмеялась — так мед, золотясь на солнце, стекает с ложки обратно в банку.

— Да, никто, — сказала она.

— Неужели не нашелся хотя бы один? — шутливо спросил он. — Из всех тех мужчин, которые у тебя были?

— О-о, — все еще смеясь, протянула Карен, — придется долго считать. У тебя карандаш есть? Сколько, ты думаешь, у меня было мужчин, дорогой?

— Откуда мне знать? — улыбнулся он. — А ты не могла бы подсчитать, хотя бы приблизительно?

— Без счетной машинки не смогу. — Карен смеялась уже не так весело. — Ты случайно не взял с собой арифмометр?

— Нет, — шутливо ответил он. — Забыл.

— Тогда, боюсь, ты ничего не узнаешь, — сказала Карен, уже не смеясь.

— А может быть, я и так знаю.

Она села в постели и строго посмотрела на него, неожиданно преобразившись в сильную, уверенную в себе женщину, даже более уверенную, чем в тот первый раз у нее дома, до того как пришел ее сын.

— В чем дело, Милт? — спросила она, по-прежнему глядя на него. Голос ее прозвучал резко и требовательно, как будто она была ему законная жена, как будто назвала его полным именем — Милтон.

— Ни в чем. — Он напряженно улыбнулся. — Я просто так.

— Нет, ты не просто так. На что ты намекаешь?

— Намекаю? — Он опять улыбнулся. — Я ни на что не намекаю. Я просто тебя дразнил.

— Неправда. Из-за чего ты расстроился?

— Я не расстроился. А что такое? Разве мне есть из-за чего расстраиваться? Есть на что намекать?

— Не знаю, — сказала она. — Может быть, и есть. Или ты думаешь, что есть.

Скажи мне, что случилось? — спросила жена капитана Хомса. — Ты себя плохо чувствуешь? Что-нибудь не то съел?

— Со здоровьем у меня все в порядке, малыш. Об этом не волнуйся.

— Тогда скажи, в чем дело. Почему ты не хочешь сказать?

— Хорошо. Ты когда-нибудь слышала про такого Мейлона Старка?

— Конечно, — без колебаний ответила она. — Я его знаю. Сержант Мейлон Старк, начальник ротной столовой.

— Правильно. Он, кроме того, был поваром у Хомса в Блиссе. Может, ты и тогда его знала?

— Да. — Карен смотрела на него. — Тогда я его тоже знала.

— Может, ты знала его тогда довольно близко?

— Довольно близко, да.

— Может, сейчас ты знаешь его еще ближе?

— Нет, — сказала Карен, глядя на него. — Сейчас я его не знаю совсем. Если тебя интересует, за последние восемь лет я с ним ни разу не встречалась и не разговаривала. — Она продолжала смотреть на него и, когда он ничего не ответил, перевела взгляд на его руку: — Ты, должно быть, очень сильно его ударил.

— Я его и пальцем не тронул. Давай не будем разводить романтику. Это я стенку ударил, а не его. Его-то зачем бить?

— Какой ты все-таки дурак, — сказала она сердито. — Дурак и сумасшедший. — Она нежно взяла его руку.

— Эй, осторожно.

— Что он тебе сказал? — спросила она, все так же нежно держа его руку.

Тербер посмотрел на нее, потом на свою руку. Потом снова на нее.

— Сказал, что он тебя…

Слово сотрясло собой всю комнату, как взрыв шрапнели, и он чуть не откусил язык, который это произнес. Сквозь повисший в воздухе незатухающий грохот он увидел, как шок от контузии застлал пеленой ее глаза. Но она быстро пришла в себя. Очень быстро, подумал он с горьким восхищением. Наверно, была к этому готова.

Зачем ты? Что тебя дернуло? Разве тебе не все равно, было у нее что-нибудь со Старком или не было? Да, тебе все равно. Тогда зачем ты? Но когда он это говорил, он, конечно, понимал, что делает. Он понимал, что первое же слово, вылетев изо рта, неизбежно повлечет за собой то, что и случилось. Все было до удивления знакомо, словно такое бывало с ним и раньше, ему было тошно от того, что он это начал, но он не мог себя остановить. Он был обязан знать все; когда люди говорят тебе такое, нельзя просто отмахнуться, такое не выкинешь из головы, если поневоле трешься с этими людьми бок о бок каждый день. Будь они прокляты, эти люди!