34

— Они всегда ненавидели мужчин. — В голосе старика, сидевшего на софе рядом с Кейт, не слышалось пыла. Они разглядывали альбом, полный старых фотографий и памяток. — В женщинах этого дома всегда было что-то самодостаточное, даже неуязвимое. О, конечно, скорбная и прекрасная Розамунда… твоя прапрабабушка, дорогая, создательница дома. Красавица, как и все женщины рода Банньеров. — Он показал на концертную программу, раскрашенную бледно-розовой и светло-зеленой сепией. Fleur jetee, утверждал причудливый почерк. La belle chanteuse[50] поет снова. — Я не знал ее, и воспоминания моего отца Родерика обнаруживали некоторую неопределенность. Она никогда не жила здесь, сказал он однажды. Розамунда разъезжала по свету, выступала в «Ла Скала», «Гранд-Опера», в нью-йоркском «Метрополитен-Опера». Ее никогда не было дома, когда они жили в Англии. Тогда мой отец и взбесился.

— Но ты знал Элизабет, правда?

Кейт не впервые расспрашивала Питера Лайтоулера о прошлом. У них были и другие встречи: ленчи, послеполуденный чай, прогулки по лесу — за последний год или около того.

Сперва Кейт было просто интересно. Мать и Алисия запрещали ей любые контакты со стариком. Поэтому, достигнув девятнадцати лет, Кейт, естественно, посетила Лайтоулера, оставив праведный путь, чтобы выслушать его вариант истории.

Не из простого упрямства. Вокруг было столько тайн. Рут и Алисия всегда отвечали обиняками и изменяли тему или вообще уклонялись от ответа. Кейт сердилась на них, особенно теперь. Она хотела понять, она должна была знать.

Но Кейт не была безрассудна или глупа: она пережила не одно мгновение физического страха и нерешительности, поскольку Питер Лайтоулер был жутко стар. Кожа его сделалась ломкой словно бумага, седые волосы поредели. Прикасаясь к его руке или ладони, она ощущала кости под кожей, покрывавшей прежде теплую оболочку из плоти, жира и мышц. Руки его всегда оставались холодными. Глубокая жалость, которую Кейт испытывала к старику, придавала ей уверенности во время их встреч.

Не то чтобы она хотела оправдать его; просто ей нужно было знать. Она хотела узнать, что он натворил, чем так ужаснул Рут и Алисию.

— Видишь ли, я был в доме, — объяснил Питер Лайтоулер, — когда умер Джон Дауни. Он вбил себе в голову дурацкую мысль о том, что у меня роман с его женой, прекрасной Элизабет. Словом, довел себя до безумия, бедняга. Он попытался застрелить меня, но, к счастью, промахнулся. И в результате расстался с жизнью, а у Элизабет начались преждевременные роды. В ту ночь родилась твоя бабушка Элла.

— Так, значит, у тебя была связь с Элизабет?

Лайтоулер взял альбом и мягко закрыл его. Старик умолк на мгновение, и она уже подумала, что он собирается солгать.

— Я хотел, — сказал он негромко. — Я перепробовал все способы. Я втерся в их жизнь, я играл с ними в бридж и с ней в теннис, говорил о политике с Джоном. Я попытался стать для них близким другом. Я старался, чтобы Элизабет начала поверять мне свои мысли. Я представлял, как ей одиноко. Джон время от времени погружался в черную депрессию, он был ужасно искалечен. В отсутствие Маргарет я даже жил в поместье, чтобы помочь Элизабет. Но на твой вопрос я отвечу отрицательно. У меня не было интриги с Элизабет. Элла Банньер была дочерью Джона Дауни.

— А я думала, что он не мог иметь детей!

— Кто тебе это сказал? — Бледные глаза настороженно следили за ней.

— Алисия говорила…

— Алисия. Моя дорогая и единственная жена. — Питер Лайтоулер откинулся на спинку дивана. — Ну вот теперь ты услышала. И чьему слову ты намереваешься верить? Этим все всегда и кончается. Кто из нас говорит правду? Есть ли на это строгий и быстрый ответ?

— В наше время существуют тесты, исследования крови, генетический анализ отпечатков пальцев.

Питер Лайтоулер пожал плечами.

— Но Элла давным-давно умерла. Как и Джон Дауни. Тела их уже распались в земле (или кости могут что-нибудь помнить?), если их не кремировали.

— А ты не знаешь этого? — Кейт наклонилась вперед, сомкнув руки.

— Меня и близко не подпустили. И на похороны Дауни, и когда умерла Элла. Ни его, ни ее нет ни на одном из местных кладбищ или могильных дворов. Я знаю потому, что искал. Но мне ничего не сказали, никто и никогда не говорил мне об этом. Я всегда был… персоной нон-грата. — Кейт заметила легкую дрожь, охватившую его руки.

— Я выясню, — сказала она. — Это надо выяснить, как ты считаешь?

— После всех этих лет? — Питер положил свою старую, холодную, покрытую пятнами ладонь на журнал с реликвиями. — Если сумеешь, милая Кейт, если сумеешь. Мне было бы приятно умереть оправданным, но вопрос слишком серьезен, моя дорогая, даже для тебя. Слишком давние корни отягощают всю эту историю, к тому же существует и нечто другое…

— Что именно?

— Дом. Не следует забывать о самом поместье.

— Как я могу это сделать? — спросила она. — Я родилась здесь.

— Как и я, — сказал он. — По крайней мере был зачат. Рассказать об этом?

— Это неправда! — Распахнув дверь, Кейт встряхнула мать за плечи. — Признайся, что ты была неправа! — Она кричала, лицо ее побледнело, слабый свет, сочившийся из коридора, подчеркивал кости лица. Пальцы ее впивались в плоть Рут.

— Что?.. — Ничего не понимая, Рут оттолкнула от себя руки дочери. Транквилизатор, который она приняла, еще притуплял ее реакцию. Саймон повернулся на бок, натягивая покрывало на уши.

Опершись на локоть, Рут потянулась к выключателю лампы.

— Кейт, где ты была? — спросила она, начиная приходить в себя. — Почему так поздно?

— Еще не поздно, сейчас только одиннадцать часов. Ты прекрасно знаешь, где я была… и я хочу услышать твой ответ сейчас же!

— Ради бога, Кейт! Разве нельзя подождать до утра?

— Нет, нельзя! Вот что, мама, отвечай! Значит, тебя изнасиловали? И это сделал дядя Питер? А ты хочешь услышать его мнение об этом?!

— Какая разница! Он всегда лжет, ты должна это знать! — Рут отбросила назад свалившиеся на глаза волосы.

— Почему ты так его ненавидишь? Почему ты продолжаешь этот раздор?

— Это не я продолжаю, а он! Это он не дает ничего забыть! — Рут выбралась из постели и туманным взглядом отыскивала шлепанцы.

Но рядом с ней одеяло прикрывало лицо Саймона, словно его не было здесь.

— Скажи мне!

— Ничего хорошего ты не услышишь.

— Значит, ты считаешь, что он — мой отец? — Жуткий в этом сумраке голос ее разносился в открытую дверь, по коридорам. — Почему ты не хочешь сказать мне?

— Иди спать! — вмешался наконец в разговор Саймон, откидывая назад простыни.

Он встал с постели, и Кейт отступила на шаг.

— И что же ты сейчас делаешь, Кейт Банньер? Чего ты хочешь этим достичь? Или просто хочешь устроить цирковое представление, мерзкую двухгрошовую мелодраму? — Он кричал, стоя в своей смешной полосатой пижаме.

Она ответила:

— Значит, мы сестра и брат? Скажи тогда мне ты, дядя Саймон, у нас один отец?

— Ради всего святого, оставь эту тему, Кейт. — Рут шагнула мимо нее на площадку. — Незачем извлекать на свет эту старую историю. Ты не знаешь, что делаешь. Ты ничего не понимаешь. — Каштановые волосы Рут были взлохмачены. — Не выпить ли нам теперь чаю, раз мы все равно проснулись?

Кейт вышла за ней в коридор. Их слова отдавались в провале лестничной клетки, но в доме было тихо. Решительным движением она скользнула вперед, перекрывая матери дорогу к лестнице.

— Только одно слово. Одно слово и все. Это пустяк. Скажи мне: Питер Лайтоулер действительно мой отец?

Рут оперлась руками на балюстраду, отвернув лицо от дочери, пряча глаза.

— Нет, я так не считаю, — произнесла она негромко. — Я бы сказала тебе, если бы только была уверена, но это не так. Там была неразбериха во времени.

Кейт повернула ее.

— Я не верю тебе! Разве можно спутать такое? Ты же была там!

— Это было давно, Кейт. Мы накурились всякой дряни, еще были таблетки, словом, вечеринка. Я напилась… и просто не помню!

Кейт смотрела на мать.

— Выходит, ты у нас была чем-то вроде шлюхи, так? И сколько же было кандидатов? Сколько мужчин ты можешь еще вспомнить за туманом алкоголя и наркотиков? Ну, если ты так вела себя, незачем настолько уж ненавидеть дядю Питера.

— Будь осторожна, Кейт. — Саймон встал теперь между ними. — Ты должна помнить, что моя дорогая мамаша обязана ответить за многое.

— Не за столь многое, как твой отец, — ответила Рут все еще негромким голосом.

— Что ты хочешь этим сказать, светоч моей любви?

— Да погляди на себя самого!

— Да? — Словно молния пронзила воздух между ними. Кейт смотрела на них, не замечая, что внизу в коридоре открылась дверь.

Тени в центре дома вспорол свет, Физекерли Бирн снизу глянул на них.

— Вот что, наша добрая и мудрая самаритянка. Выкладывай все до конца, советчица. Каким еще жутким наследием наградил меня мой отец?

— Ну хорошо. Хорошо. Ты сам напросился и знаешь, что я собираюсь сказать. Это все не ново, — ответила Рут голосом неровным и дрожащим. — Ты — пьяница, слабый и никчемный невротик, трус и, к сожалению…

— И ты жалеешь меня, так?

— Все это вина твоего проклятого отца, — продолжала она. — Это он превратил тебя в пьяницу, бросив тебя вместе с матерью…

— Это она выкинула его!

— Ей пришлось это сделать! Чтобы выжить!

— Ерунда! Ее гордость задевало то, что он находил привлекательными и других женщин.

— Ну, уж в этом я не могу тебя обвинить!

— Не тебе говорить. Ты нашла себе утешение достаточно быстро.

— Что ты имеешь в виду?

— Бирна, в конце концов. Я видел вас вместе в саду. Я видел вас близко, так близко…

— Ты безумен! Между нами ничего нет!

— Не лги мне, Рут, я не дурак.

— Ты смешон. Это параноидальный бред.

— Шлюха! Ты… — Он не смог договорить и, шагнув вперед, ударил ее. Не сильно — просто отпустил резкую пощечину.

Но ковер смялся за ее ногами, и, споткнувшись, она повалилась назад на перила, вдребезги разлетевшиеся под ее плечом. Рут упала.

Лететь было недалеко, всего лишь один этаж, но пол холла был сложен из камня. Рут падала головой вперед, белая ночная рубашка трепетала вокруг тела. Кейт закричала. Внизу шагнула из двери фигура… слишком поздно, слишком поздно!

Тошнотворный шлепок, треск кости о камень, а потом гаснущий вздох. Дом усилил этот звук, разнося по коридорам, по комнатам, чердакам и подвалам.

А потом наступила тишина. Никто не шевелился, никто не смел подумать об этом. Потрясение словно лишило их жизни.

Первым рядом с Рут оказался Бирн. Он опустился на колени возле нее, опытные руки его отыскивали пульс на шее. Глаза Рут были закрыты, голова свесилась на пол. Струйка крови вытекла изо рта. Он пригнулся, прослушивая сердцебиение.

— Вызовите скорую. Немедленно!

Какую-то секунду никто не шевелился. Потом Кейт заторопилась по лестнице, спотыкаясь и скользя на коврах. Задыхаясь от страха, она назвала адрес.

Бирн поглядел вверх на Саймона. Бледный, с отвисшей челюстью, он упал на колени, вцепившись в остатки перил.

— Рут жива, — сказал Бирн. — Она ударилась головой, по-моему, сломана и ключица, но она жива…

Тут дверь в библиотеку открылась; привлеченный общим смятением, в ней появился Том. Ошеломленный, он застыл в дверях, приподняв руки.

Бирн сказал ему:

— Принести одеяло, лучше стеганое.

Но наверх бросилась Кейт, будто это имело какое-то значение.

Том занял место у телефона. Он набрал другой номер и что-то негромко проговорил. Закончив, он повернулся к Бирну. Каким-то образом все поняли, что распоряжается здесь Бирн.

— Я позвонил Алисии, — объяснил Том. — Она уже едет.

Кейт уехала в скорой, Том и Алисия последовали за ней на машине.

Перед отъездом они спросили Саймона, не хочет ли он присоединиться к ним, но тот лишь тупо качнул головой.

— Я не могу, вы знаете это.

— Даже сейчас? — В голосе Тома слышались жестокие нотки.

Саймон пропустил их мимо ушей и остановил за руку выходившую из двери Алисию.

— Позвони, — сказал он. — Когда вы приедете туда, когда что-нибудь станет ясно…

— Да, конечно, — отрывисто ответила Алисия и обняла Кейт за плечи. — Пойдем, дорогая. Нам сюда.

35

Бирн проводил взглядом огни. Саймона не было рядом. Едва скорая отъехала, он отправился прямиком в ночлежную и включил телевизор. Коротко глянув на него, Бирн извлек бренди, который привезла Алисия, и налил Саймону — и себе — по изрядной дозе.

Но Саймон даже не прикоснулся к выпивке. Лицо его, освещенное серыми мерцающими отблесками экрана, абсолютно ничего не выражало, взгляд неподвижен. Звук был приглушен, и оркестровое сопровождение эпической индийской пьесы звучало оловянной дешевкой. Опустившись на софу, Бирн посмотрел и эпос, и американскую комедию, которая последовала за ним.

Спустя полчаса позвонили из госпиталя. Том сказал, что Рут находится в критическом состоянии, врачи подозревают перелом основания черепа; они ожидали результатов рентгеновского исследования.

Телевизор жужжал. Бирн заварил кофе и налил себе еще бренди. Саймон ничего не пил. Потом начался ужастик, за ним последовала другая комедия. Все это время они ждали звонка, но аппарат в кухне молчал.

Беспрерывное беспокойство охватывало каждую мысль и стирало ее в пыль. Жива ли она, умрет ли? Бирн тупо уставился в телеэкран.

Живи. Живи, не умирай. Мысли грохотали в его ушах, и Бирну казалось, что Саймон должен был слышать их. Он ощущал настоятельную необходимость желать Рут жизни. Если бы этого можно было добиться одной только мыслью, если бы могла помочь молитва…

— Не понимаю, зачем все они отправились в госпиталь? — вдруг вспыхнул Саймон. — Зачем там нужен Том… да и все остальные?

— Не волнуйтесь, он скоро вернется.

— Да, конечно, вы правы. Он вернется. Он или Кейт, или моя мать. В доме должны находиться трое. А мы, если вы не разучились считать, сейчас здесь вдвоем.

— Какая разница? — Бирн не имел желания продолжать эту игру.

И в это мгновение — весьма кстати — снаружи загудела машина. Входная дверь открылась. Не осознавая, они обнаружили себя в холле. В дверях замер Том, опустив ладонь на ручку двери. Он казался стариком, слишком усталым, чтобы шевельнуться. Все молчали, такси отъехало. Где-то вдали бормотал телевизор.

Они все поняли по его лицу — по жестким линиям вокруг рта.

— Саймон, негромко сказал Том. — Я должен передать вам, что Рут находится в коме. Мозг поврежден… кровоизлияние. Врачи говорят, что она не поправится. Они ничего не могут сделать.

Саймон молчал, лицо его не переменилось. Он повернулся к ним спиной и закрыл за собой дверь ночлежной. Телевизор не умолкал.

Рассвет не приходил. Тьма окутала Голубое поместье. Дом совсем притих, темнота, угнездившаяся в сердцевине его, всасывала свет. Наверху, возле комнаты, которую Рут делила с Саймоном, тварь царапала доски пола, кружила и кружила, словно пытаясь улечься. Время от времени она поднимала голову, и негромкий вой проносился по длинному коридору. Но никто не мог услышать ее, никто не мог увидеть безумное отчаяние в красных глазах.

Внизу стены отяжелели. Все эти книги, все старые повествования как бы вминали стены внутрь себя, стремясь обрушиться и раздавить троих мужчин. Они пойманы здесь и понимали, что неотвратимая смерть топором висит над их шеями.

Трепет пробежал по деревьям парка. Волна пробежала от сада к лесу, на опушке которого неожиданно запищала лесная мелочь, и птицы вдруг взлетели во тьму, отбросив ветви деревьев, чтобы начать свое расширяющее кружение.

Все кружило и плясало вокруг. Неслись машины по кольцу дорог, искрились огни фар в своем бесконечном потоке. Вращалась Земля — крошечная точка в кружащем вихре спиральной галактики.

На севере мерцало, искрилось звездное кольцо.

Но в Голубом поместье, в сердце всего, ничто не переменилось.

Наверное, прошли часы, прежде чем кто-то пошевелился. Бирн побрел через холл из кухни, не в силах скрыть свое горе. Он открыл дверь ночлежной, поглядел на Саймона, стоявшего там между кресел спиной к окну. Он отодвинул занавеси.

Небо уже светлело. Снаружи скоро начнется день. Силуэт Саймона вычерчивался на сером окне, сутулые плечи его горбились. Саймон не шевельнулся — только заморгал от внезапного света.

Бирн сказал:

— Я был свидетелем. Вы не виновны в случившемся.

— Невиновных на свете нет. — Пустые слова, мелодраматические. Он уставился глазами на Бирна. — Вы тоже виноваты. Вы любили ее, разве не так? — Лишенный выразительности, его голос был едва ли не академическим и сухим.

Бирн не мог найти слов. Шагнув вперед к стоящему перед ним мужчине, он повторил:

— В случившемся не было вашей вины. — И положил руку на плечо Саймона.

Тот чуть вздрогнул. Бирн ощутил под пижамой его кости — хрупкие, как стекло.

— Грехи отца да отметятся… — Саймон обратил свой взор на Бирна. — Почему вы не оказались на месте? Это же ваша роль, или вы не поняли? Садовник всегда все исправляет. Почему же вы не спасли ее? Где вы были и почему не сумели выполнить свою работу? — Поток слов убыстрялся. — И куда запропастилась Лягушка-брехушка, почему она не оказалась рядом, почему не выполнила свою работу? — Саймон уже кричал. — Боже, куда подевались все эти проклятые хранители… Листовик, тварь, садовник, и никто — ни один из вас — не смог предотвратить несчастье.

Бирн стоял, не зная, что делать. Он видел, что Саймон дрожит. За открытой дверью Том недвижно сидел за кухонным столом.

Время идет быстро. Каким-то образом его следовало заполнить делами и словами.

— Вы замерзли, — сказал Бирн. — Ступайте одеваться. Я заварю чай. — Все они явно замерзли, воздух в поместье сделался ледяным.

Снаружи солнце уже сжигало росу.

Позже на кухне, за следующим чайником, Саймон и Том завели разговор. Бирн же обнаружил, что не в силах оставаться на месте. Он вышел в холл и бесцельно слонялся там от книги к журналу, подбирая их и возвращая на место.

Он видел, как Саймон делает то же самое: бродит по безжалостному дому. Косые ранние лучи осветили вымытый кухонный стол, заставленный кружками и стаканами. Никто не спал (чему удивляться?), но Том уже зевал.

Саймон отодвинул кресло назад, согревая руки о наполовину наполненную кружку.

— Итак, теперь мы здесь. Нас трое. Порядок не нарушен. — В голосе слышалось возбуждение, даже безрассудство.

— Дом бдит? Вы это хотите сказать? — устало отозвался Том.

— Нас здесь столько, сколько нужно дому. Вы должны были заметить это: вы у нас наблюдатель, историк.

— Я не понимаю вас.

— Подумайте, в этом доме живут лишь трое людей. Вас выставили отсюда через три ночи, правда? — Тяжелые веки прикрывали глаза, обращенные к молодому человеку. — Это случилось потому, что вы стали четвертым. Здесь не нужно четверых. Дом этого не любит. Ему нравится, когда здесь трое: мать, отец и дитя, или мать, сын и кузина, или женщина, муж и любовник. — Внезапно дрогнув, голос его умолк. А потом послышалось негромкое: — Ну, вы знаете, как это происходит. Боже, как я ненавижу это место. Как я ненавижу все эти правила.

— Здесь всегда было так? — Том обнаружил, что ищет листок бумаги и карандаш, чтобы записать слова. Раз он не может уснуть, следует воспользоваться ситуацией. Материал этот пригодится для книги.

Он осадил себя, ругая за подобные мысли, за жуткий эгоизм: ведь Рут сейчас в больнице и умирает.

Но Кейт вместе с Алисией отправилась в отель, и повесть звала Тома. Он нуждался в ней или в некотором откровении. Повесть объясняла причины его пребывания в поместье, придавала ценность самому его существованию.

Саймон, похоже, ничего не заметил. Если Том хотел писать, он хотел выговориться. Взяв бокал с бренди, Саймон отпил добрую треть его.

— О'кей. Значит, нам нужно каким-то образом скоротать эти часы. Это самое худшее в смерти. В неотвратимой смерти. Надо дождаться ее прихода. А потом привыкнуть к ней, Боже милосердный. Потом… всегда наступает это «потом». На него уходят годы. Так мне сказали (в действительности это сделала Рут) в те далекие дни, когда мы еще любили болтать. Эти бедные ублюдки, которые ей звонят, очень горюют. А не кажется ли вам, мой новорожденный писатель, что горевать — это почти все равно что любить? Правда, схожие чувства? Мучает бессонница, не хочется есть, все вокруг не так и не на месте. И как медленно тянется время!

Саймон остановился, взгляд его мельком пробежал по лицу Тома.

— Ну что ж, все знают об этом, так? А потому давайте подыщем нейтральную тему, сухую и академическую. Не провести ли урок истории, чтобы заполнить некоторые пробелы? У вас есть чем писать? — Он покопался среди груды газет сбоку от себя. — Вот возьмите.

И протянул ему перо и блокнот, в котором Рут иногда записывала перечень покупок. Рука его дрожала.

— Готовы? Будем считать, что вы интервьюер, а я знаменитость… «Мистер Лайтоулер, когда вы впервые осознали, что этот дом отнюдь не относится к ординарным сооружениям?» Это вы говорите. А я отвечаю: «Я просто люблю этот дом, ребенком я обожал приезжать сюда и хочу остаться здесь навсегда». — Крайняя искусственность покинула голос. — А теперь, похоже, так и будет. — Саймон умолк, основательно приложившись к бренди. — Не хотите ли? Помогает при шоке, так говорят… По-моему, это началось, когда я вернулся сюда в 60-х годах. В Оксфорде я вел себя плохо. Виновата была Рут, хотя говорить об этом в нынешнем положении бестактно; такие вещи не рассказывают в милых семейных беседах. Тогда она не хотела связываться со мной. Сказала, что слишком молода, словом, что-то в этом роде. И с меня уже было довольно. Потом… Девушка, которую я знал в университете, забеременела… — Он нахмурился. — Рут это тоже не понравилось. Я думал, что Лора избавилась от ребенка. Мама сказала, что она так и поступила, но, возможно, случилось иначе… Она не хотела брать от меня денег. В общем, одни неприятности в Оксфорде и неудача в любви. Потом я сочувствовал оставленной мной Лоре.

Он посмотрел на Тома.

— Мне было только двадцать. Немногим старше, чем сейчас Кейт. Я хотел академического успеха и Рут. Но она не желала меня, и эта девушка заполнила пробел.

— Так, значит, ее звали Лора?

Ничего не замечая, Саймон пожал плечами.

— Да, это была жуткая ошибка, первая в долгом-долгом ряду. Черная дыра на совести, повод не спать по ночам. Пятно на карме, если хотите. По-моему, я расплачиваюсь за нее до сих пор. Впрочем, не только занес…

— А где вы познакомились с ней?

— Не помню. В Оксфорде, но неважно… во всяком случае, я вернулся сюда в поместье. Здесь был папаша. — Он взял бокал и пригубил бренди. — Великий негодяй Питер Лайтоулер. Он перебрался сюда в деревню, в Красный дом, и я был рад его обществу, был рад какой-то… защите.

— Защите? — Но ум Тома был обращен к другому. Он мчался по совсем неожиданной тропе. Шариковая ручка выпала из его рук. Он прекратил писать.

— Этот дом! — прошипел Саймон. — Этот проклятый, запятнанный кровью дом! Он напоминает бифштекс… Красный, сырой, кровоточащий. Смешанный из событий, не пропеченных как надо… не годный, не подготовленный. С этой Лягушкой-брехушкой, Листовиком и странными колесами, шелестящими по ночам, — о, вы их тоже слыхали? Наверное, в третью же ночь. Дом выкатил всю артиллерию. — Саймон помедлил. — Какие же выводы, Том, сделает из этого ваша юная головушка?

Том игнорировал выпад. Даже не заметив его, он настойчиво спросил:

— А вы помните фамилию Лоры?

— Разве это существенно? Что она может вам дать? — Что-то в голосе Тома зацепило его. — Что вы хотите сказать?

— Вы помните фамилию Лоры? — криком ответил он.

— Джеффри, но зачем она вам?

— О Боже! Я не могу… — Он умолк, смахнув волосы со лба, и сказал: — Меня зовут Том Джеффри Крэбтри. Мою мать звали Лора Джеффри, прежде чем она переменила фамилию. Я никогда не знал своего отца. — Слова торопливо сыпались друг за другом, слишком громкие, невероятные.

Мгновение они глядели друг на друга, слушая, как Бирн расхаживает в холле.

— Теперь ты знаешь, — сказал Саймон. Слова упали в тишину.

— Этого не может быть! Это совпадение, шансы…

— Какие шансы? — Губы Саймона искривляла пародия на улыбку, насмешка над иронией. — Никаких совпадений, никаких как и что. Вспомни, как ты познакомился с Кейт, как ты оказался здесь.

— Алисия… Господи, она твоя мать!

— Да, моя удивительная мамаша. Она была так добра, так помогла мне, когда я рассказал, что связался с этой девушкой, и мы попали в передрягу. Она обещала все уладить.

— А что, — близкий к истерике, Том почти хохотал, — она так и сделала!

В дверях кухни появился Бирн, привлеченный их голосами.

— Похоже, — проговорил Саймон медленно, — что мы с Томом родственники.

Пока они объясняли, Бирн подумал, что эта мерзкая шутка приобретает какой-то мюзик-холльный поворот. Так кто же этот мужчина, с которым я видел тебя прошлой ночью? Это не мужчина, это мой отец…

— Теперь ты знаешь, — сказал Саймон Тому. — Теперь ты знаешь, на что это похоже. — На губах его заиграла улыбка, которой глаза не вторили. — Ты унаследовал фамильного беса. Но есть одно утешение. Дом тебе не достанется, скоро он будет принадлежать Кейт. Голубое поместье никогда не было моим, не станет оно и твоим. А значит, нечего беспокоиться.

Голос его умолк.

Дом все еще ждал.

36

Вскоре после того Физекерли Бирн оставил дом, сказав, что ему нужно сходить в коттедж умыться и переодеться. На деле он просто хотел убраться из дома. Насыщенная клаустрофобией истерическая повесть со всеми перепутанными взаимоотношениями мало что говорила ему. И его не слишком волновало, следует ли считать негодяем Питера Лайтоулера или нет. Пустяк в сравнении с проблемой, стоявшей перед ним.

Рут. Случившееся ярко напомнило ему смерть Кристен. Застигнутой под перекрестным огнем — как и Рут. Под перекрестным огнем непонимания и смятения. Бомба в Мидлхеме предназначалась ему самому, но здесь ее заменили слова. Рут приближалась к смерти — из-за всех этих россказней, лжи и тянущихся из прошлого обвинений. Он представил себе стопку исписанных Томом листов, уставленную книгами библиотеку. И ущерб, который наносят слова.

Коттедж расплющился у ворот подобно изъеденной проказой жабе. Бирн не хотел заходить внутрь. Он мог бы направиться по дороге до А11. Можно взять и лесом, чтобы выйти на дорогу возле Вудфорда… Эппингский лес кончался на границе Лондона, возле Ист-Энда — вот и дорога к городу. Можно дойти пешком, если он не попросит, чтобы его подвезли. И оставить за своей спиной этот дом — со всеми событиями его истории и следствиями из них.

Он миновал коттедж.

Рут умирает. Следует ли ему побыть возле нее? Посидеть рядом с ней эти последние несколько часов, какими бы долгими они не оказались?

Бирн знал, что такое больница. Он вспомнил, как сидел возле обожженного тела Кристен, пока врачи сражались за ее жизнь. Он вспомнил, как смотрел на ее ногу, выставившуюся из-под серебристого одеяла, и думал, что это не она. Что эта нога не имеет никакого отношения к женщине, которую он любил. Ее больше нет в этом обгорелом теле. Вся ее сущность находится где-то в другом месте.