29

Дверь в библиотеку распахнулась.

— Пора идти, Том, — сказал Бирн спокойным голосом. — Как по-вашему?

Не без колебаний Том опустил карандаш.

— Еще немного, — проговорил он. Лицо Бирна едва заметно. Наступила почти полная темнота, и все освещение в библиотеке производит обычная лампа на письменном столе. Свет неровно ложится на лицо Бирна, подчеркивая глубокие морщины.

— По-моему, уже пора идти. — Бирн показывал глазами на потолок. — Прислушайтесь. Разве вы не слышите?

Слабый шелест колес доносится из длинного коридора, выкатывает на площадку, огибает угол.

Том поджал губы, побелевшие по краям.

— Не понимаю… — Звякнула дверца лифта, запели блоки. — Кто это? — Он еще не продумал эту мысль. Имя Джона Дауни даже не приходило ему в голову.

— Пошли! — Бирн схватил юношу за руку и потянул в сторону одного из французских окон.

Вздрогнув, остановился лифт, заскрипела дверца.

— Подождите минутку… Не понимаю. Здесь кто-то есть.

— Дверь заперта! — Бирн сражался с задвижкой.

— Не может быть, я никогда не закрываю ее.

— Ключ с другой стороны.

Том тоже увидел его — снаружи в замке. Воздух вокруг него наполнился странным запахом, чем-то химическим и едким. Тут только он вспомнил этот звук и понял его природу. Колеса оставили холл и медленно покатили в сторону библиотеки, истинный ужас и паника охватили его.

— Господи! Он едет к нам!

Кулак Бирна пробил стекло, пальцы ухватили за ключ, повернули. Дверь открылась, аммиачная вонь ударила в нос, наполнила пазухи.

Они вывалились на террасу — слишком близко, совсем рядом с домом. Запах аммиака уже проникал в тихий ночной сад.

Позади что-то звякнуло, и перекосившийся на мгновение свет выхватил их напряженные бледные лица; не оглядываясь назад, они поняли, что лампа погасла. Он — кем бы он ни был — уже находился возле французских дверей. И всю террасу окружали рампы, спускающиеся с уровня на уровень…

Спотыкаясь, они сбежали по ступеням на лужайку и, поднырнув под нижние ветви деревьев, бросились к дорожке. Неровный хруст гравия под ногами радовал душу. Ноги их цеплялись за мелкие камни, сердца грохотали, в ушах гудело.

Тихие деревья вокруг них внимательно наблюдали.

Они остановились, только оказавшись в коттедже. Когда дверь захлопнулась за ними, Том услышал, что Бирн с неразборчивым ругательством потянулся к выключателю.

— Боже мой, что это было? — Том отметил необычайную бледность лица Бирна. Нетрудно было догадаться, что и сам он выглядит не лучшим образом. Бирн сунул руку под кухонный кран, потом перевязал ее платком. На хлопковой ткани немедленно проступило ярко-алое пятно, продолжавшее расползаться.

Ощутив, что губы его пересохли, Том облизнул их языком — без особого успеха.

— Я думаю… я думаю, что это был призрак Джона Дауни. Если вы верите в подобные вещи.

— А вы?

— Другой возможности не остается. — Голос его прозвучал неожиданно сухо. — Решать не мне. Всем этим кто-то распоряжается. — Том еще раз посмотрел на побагровевшую ткань на руке Бирна. — Надо бы показать вашу руку.

— Все будет в порядке. — Бирн возился с повязкой. Холод в его голосе сделал последующие слова почти невозможными. — Итак, вы думаете, что это был призрак? Существо сверхъестественное?

— А что же еще? — Том взглянул прямо ему в лицо. — Подумайте сами. Вы согласитесь немедленно вернуться в поместье? Рискнуть, предположив, что мы ошиблись — и в источнике шума, и в запахе? Увидели один и тот же сон. — Он подошел к окну и посмотрел вдоль дорожки, на опутанное паутиной деревьев поместье. — Итак, вернемся?

— Нет, — ответил Бирн. — Ни за что.

— Боже, что за вечер! Отдам все что угодно за пиво! — с пылом проговорил Том.

— Пабы как раз закроются, пока мы до них доберемся, — сказал Бирн. — Придется ограничиться кофе. Или вы хотите чаю?

— Лучше кофе, — вздохнул Том. — Крепкого и черного.

Бирн взял кувшин и наполнил чайник.

— Я тут… кое-что экспроприировал в поместье.

Том остался на своем месте.

— Вижу, вы устроились как дома.

— Часть сделки, — кротко ответил Бирн, — жилье и пансион. Так же как и у вас.

— Простите, но я ни в коей мере не осуждаю вас. — Глупые слова. Том вернулся в комнату и заставил себя сесть за стол. Оба не хотели говорить о поместье, которое было так близко — как раз в конце дорожки. Но что еще могло там сейчас находиться? Разговор вышел скомканный и неловкий. Процветали нейтральные темы — политика, музыка, образование. Никому из них даже не пришло в голову лечь в постель и попытаться уснуть.

— А у вас есть братья или сестры? — спросил Бирн спустя какое-то время.

— Нет, я единственный ребенок. Моя мать… я не знаю своего отца. Они разъехались до моего рождения.

— А вы знаете, кто это был?

— Какой-то знакомый мамы по университету. Прогостивший у нее одну ночь, как сказала она, особа незначительная. Не такая, чтобы можно было рассчитывать на совместную жизнь.

— Тем не менее он сумел начать вашу жизнь…

— Именно так. — Том допил кофе. — А как насчет вас? Откуда вы?

— Я родился в Лондоне, хотя до недавних времен жил в Йоркшире.

— И что же вы делаете здесь?

Бирн откинулся на жесткую спинку кухонного стула.

— Провожу время, устроил себе перерыв…

— Я бы сказал, что быть садовником в поместье — это не отдых.

— Смотрите, кто говорит! Знаете что, это должны были делать вы. Кейт попросила меня остаться, чтобы дать вам свободу.

— Боже, а я провожу все время в этой проклятой библиотеке… Я действительно не понимаю, что происходит. — Том взъерошил пальцами волосы. Здесь он чувствовал себя скованно, вокруг было слишком неопрятно, слишком грязно. — Я хочу сказать, что всякий может попытаться написать книгу; и почти все, кого я знаю (сотни человек… и вы тоже), считают, что все это выдумано, однако нельзя сказать, нельзя сказать наверняка…

Бирн посмотрел на напряженное лицо Тома, на его угрюмые глаза.

— А чем же еще вы заняты?

— Это… это какое-то нагромождение совпадений. Мне все время кажется, что я имею дело с альтернативным ходом событий, с неким нелинейным, холистическим[49] подходом к прошлому…

— Противоречие в терминах. Время прямолинейно, по крайней мере таким мы воспринимаем его. Рождаемся, живем, умираем. Что бы вы ни делали, из этой последовательности не выпрыгнуть. Но все это несколько… старомодно, правда? А я никогда не замечал в вас склонности к кристаллам и гороскопам.

Но Том ничего не ответил, даже не улыбнулся на легкий укол.

Бирн попробовал снова.

— Почему вы не уезжаете из поместья? Что держит вас здесь?

— Вся беда в этой работе. — На миг глаза Тома закрылись. — Слова текут, повествование приобретает форму. Здесь обитает нечто реальное, такое, о чем должны узнать люди…

— Итак, вы здесь не из-за Кейт?

— Кейт? — На мгновение Том отвлекся. — Я… я не знаю. Она целиком впутана в эту историю, и я еще не способен освободить ее…

— А Питер Лайтоулер?

— Жестянка с червями, древними и гниющими, но все еще ползающими, шевелящимися…

Бирн спросил:

— Но что вы собираетесь делать со своими записями, Том? Неужели ваше повествование способно каким-то образом все уладить?

— Боже мой, я не знаю! Я надеюсь на это, но хотелось бы знать… Боюсь, что одной книги не хватит. Мне почему-то кажется, что я связан с происходящим более непосредственным образом.

— Как это может быть?

— Не знаю. Похоже, я говорю непонятно. — Том вздохнул. Утомление после трех бессонных ночей наконец одолело его. — Не знаю, как насчет вас, но с меня на сегодня довольно.

— Согласен. — Бирн указал на софу. — Вам не надо укрыться?

— Нет, — ответил Том, распрямляясь на ней во весь рост. Глаза его немедленно закрылись, и через считанные секунды он уснул.

Том думал, что утром ему будет трудно вернуться в поместье, однако на деле все оказалось наоборот. Он торопливо проглотил завтрак, кивком распрощался с Бирном и едва ли не бегом бросился к дому.

Торопливо поприветствовав Кейт и Рут, он сразу направился в библиотеку, где его терпеливо ожидали стол, листок и карандаши, выстроившиеся возле бумаги. Кто-то убрал разбитое стекло и собрал лампу, хотя к ремонту еще не приступали.

Этим займется Бирн, подумал Том рассеянно. В конце концов, его собственная работа…

Запах аммиака выветрился; ничто не напоминало о случившемся, если не считать разбитого окна. Неужели остальные тоже слыхали это? — подумал он. Неужели тень Джона Дауни прикоснулась вчера не только к нам?

Но он уже сидел за столом с карандашом в руке, и чистый лист бумаги манил его ровной поверхностью.

Том начал.

30

«Он видит их. Каждый день, каждый час дня. На той стороне лужайки, за нагими деревьями он видит их сплетающихся, словно ползучие растения. С помощью бинокля, который дала ему жена, Дауни разглядывает их, пока Элизабет не исчезает из поля зрения, страстно опираясь на руку Лайтоулера.

Их отношения могут быть вполне невинными. Дауни готов допустить это. Когда-то он сам и свел их, даже поощрял эту дружбу. Играй в теннис, сказал он. Тебе нужны упражнения.

(Сам пригласил Лайтоулера в поместье, продолжает негромкий голос. Сам накликал эту интригу…)

Он вспоминает слова, которые Питер Лайтоулер шепнул ему на ухо. Она в тягости, и в этом все дело. Ребенок Лайтоулера. Будущий наследник поместья, который будет бегать по его коридорам, садам и лесам, как полноправный его хозяин или хозяйка.

Ревность одолевает его, доводит до безумия. Как могла она сделать это, как могла Элизабет лечь с этим… мальчишкой, этим щенком?

Он ни на мгновение не сомневается в истинности слов Лайтоулера. Погруженный в мрачные раздумья, прикованный к кушетке в библиотеке, слабый как кукла, бесполезный во всем… жуткие мысли размножаются и сплетаются. Неужели она лгала и о том, что была изнасилована в детстве? Быть может, они устроили заговор с целью лишить ее брата наследства? Неужели уже тогда она была лживой и жадной?

Нет-нет, возражает часть его души. Только не Элизабет, она не из тех, кто способен на подобные действия.

Неужели она алчна и безнравственна? Мглистыми зимними вечерами ум его скитался по злым тропам. Она была с ним близка перед тем, как он едва не умер. И притом знала, что это опасно. Боже милостивый, неужели она понимала, что произойдет? И надеялась на это, желая отделаться от него?

Постоянное ее внимание к его здоровью и комфорту, с его точки зрения, свидетельствует лишь о вине. Слабость и переутомление не позволяет ему заметить печали в ее глазах.

При этом он только рад, когда она начинает находить причины, чтобы не быть возле него.

Он знает, что она делает, и даже с непонятным удовлетворением отмечает всю истинность своих подозрений. Он держит бинокль под рукой и ждет — уже с нетерпением. Когда он поправится и вернется в свое кресло, то можно будет пользоваться всем домом.

Тогда он сможет следить за ними из любого окна. Тут уж окажется бесценным лифт, который она установила, это надо признать. Из верхних комнат он будет видеть их — куда бы они ни пошли — всю зиму, пока деревья не спрячут поместье в тени своих листьев.

Тогда она не сумеет более скрывать. Дитя станет заметно, ей придется объяснить, и тогда он все узнает. Узнает наверняка.

Беременность — это как сон, думает Элизабет. Она прижимает пальцы к вздувшейся талии. Тело становится странным и незнакомым, и ты понимаешь, что в нем происходит чудо. Ты думаешь о том, насколько подрос твой будущий сын или дочь. Сформировались ли ручки, открылись ли глазки.

Мир вокруг более не имеет значения. Он превратился в бледную страну теней, сделался самым слабым из воспоминаний. Цвета теряют свою яркость, люди не вызывают интереса. Странные пробелы в ее памяти не удивляют. Для нее существенно только это чудо: растущий внутри нее человек.

Не первой из женщин Элизабет спасается от трудностей мира в мечтах беременности.

Она лишь самым смутным образом представляет, что происходит. Возле нее нет старшей женщины, у которой можно было бы спросить: Мегс гостит у старых друзей в Америке, книги и журналы повествуют о беременности и деторождении только в самых общих формах. Но собственное незнание не смущает ее. Она верит, что все будет в порядке. Вещь совершенно естественная, мир не знает более естественного события. Легкое любопытство преображается в любовь. Не думая о будущем, Элизабет позволяет себе любить нерожденного ребенка всем сердцем.

В конце концов у нее никого больше нет.

Джон чувствует себя много лучше — физически. Все свои дни он проводит в каталке и разъезжает по всему дому с биноклем на коленях. Следом за Шоу она надеется, что увеличившаяся подвижность прогонит депрессию, но до этого еще не дошло.

Она сказала о ребенке, но ничто не переменилось. Он даже особенно не заинтересовался.

Джон в библиотеке; разглядывает ружье, прибывшее сегодня утром. Чтобы пугать ворон, утверждает он. Джон устал от этого постоянного мерзкого карканья.

Он смотрит на нее, иронически подняв брови.

— Ребенок?.. Ну, Элизабет, ты потрудилась.

Она не понимает его.

— Подумай только, какое это чудо! — говорит она с надеждой. Элизабет присела на стол и листает страницы оказавшейся перед ней книги; заголовок «Искусство стрелка», подзаголовок «Для джентльменов».

Или она недостаточно подготовила почву? Неужели она торопит события и сделала все не так — без такта и чувствительности? Она ожидала от него радости, восторгов.

— Подумай, что один-единственный раз… боги были очень добры к нам.

— Ты в это веришь? — Голос его так резок. — Значит, Бог совершил очередное чудо?

Она хмурится.

— Но мы ведь и не надеялись на детей?

— И какое же имя ты дашь ему? Намереваешься следовать семейным традициям?

— Я… я еще не думала. Я думала, что ты будешь так рад…

— Бога нет, Лиззи. — Голос его бесстрастен. — Тебе следовало знать это. Нет Бога и нет чудес.

А потом он разворачивает свое кресло назад и по паркетному полу направляется к лифту, вновь отступая на верхние этажи поместья.»

31

— Вы слышали что-нибудь этой ночью? — спросил Бирн у Рут, стоя возле дорожки. Она остановила свою машину по пути в школу.

— Что именно? Помню, кричала сова. Я спала крепко и ничего не слыхала… что вы имеете в виду? — Она ничего не изображала, карие глаза теплились кротким удивлением.

— Том считает, что мы видели призрак Джона Дауни. Я слышал шелест колес, чувствовал запах аммиака. В общем, что-то там определенно было. Нам пришлось разбить окно, чтобы выбраться из библиотеки. — Бирн видел, что Рут не слушает, что внимание ее приковано к чему-то еще.

— Слишком буйное воображение, в этом беда Тома.

— Рут, я тоже все слышал. — Бирн протянул вперед руку, все еще обмотанную окровавленным платком. — Иначе зачем мне потребовалось бы заработать вот это?

Рут глядит на руку, и Бирну кажется, что она бледнеет. Однако голос ее остается сдержанным.

— Ох, значит, вы хотите съездить в Эппинг? Показать свою руку доктору?

— Рут! Послушайте, что я вам говорю!

— Я… я не могу, Бирн. Я не могу себе этого позволить. Во всяком случае, сейчас. — Руки ее на рулевом колесе напряглись. — Я поговорю с вами, обещаю. А сейчас я уже опаздываю. Простите. — Она бросает на него торопливый взгляд, и тело выдает ее — напряжением рук, паникой в глазах.

Рут наклонилась вперед, включив зажигание.

— У меня есть идея. Вместо праздника мы устроим распродажу растений, пригласим владельцев местных питомников, пусть у каждого будет прилавок.

Бирн не сдавался.

— В Голубом поместье нечисто, Рут!

— Вот что, Бирн, вы явно наслушались Саймона. Никаких призраков здесь нет. Мне действительно пора ехать. Пока, до вечера… — Она нажала на педаль, и машина тронулась с места.

Бирн, хмурясь, проводил ее взглядом. Какое-то упорное, почти невротическое сопротивление. Она не хотела, чтобы открылось прошлое, и не могла управиться с настоящим. Интересно, когда оно сломится — упрямое отвержение обстоятельств? Когда она поймет простую истину: в этом доме обитает нечисть, взявшая ее вместе с родственниками в заложники?

Потом, какую роль здесь исполняет он сам? Почему она с такой непреклонностью настаивала на том, чтобы он остался здесь, почему Алисия захотела воспользоваться его присутствием? Да почему и сам он захотел остаться? Вчера он по собственной воле решил вызволить Тома и сделал это без чьих-либо просьб.

Дом что-то значил и для него. Следовательно, и он сам входит в историю поместья.

Бирн медленно повернулся и посмотрел вдоль дорожки на поместье, которое выжидало, затаив дыхание.

Он нерешительно направился к дому. Стены уходили вверх так высоко, словно собирались рухнуть и похоронить его под своими обломками. В окно был виден Том, писавший за столом в библиотеке. На мгновение Бирн позавидовал столь легкому бегству, обещавшему спасение от реальности. Бирн не мог смаковать предстоящее ему дело.

Когда он открыл заднюю дверь, дом охватил его железной хваткой. В кухне так обычно не бывало. Обычно сдавливало только в холле и дальше. Но дверь чуть скрипнула, когда он открыл ее, а солнечный свет, втекавший в окно, казался жестким и тяжелым.

Он нашел Саймона в кухне занятым чисткой картошки и произнес без всякой преамбулы:

— В этом доме обитает нечисть. Что вы знаете об этом?

Саймон остался сидеть спиной к нему. Только перестал возиться с картошкой, наклонился вперед, уронив голову.

— Саймон! Отвечайте же!

Тот неторопливо повернулся. Кожа его сделалась восковой в этом тяжелом свете, и потрясенный Бирн заметил слезы на щеках Саймона. Но когда он наконец заговорил, голос его был на удивление ровным.

— Мне лично известна только Лягушка-брехушка. Другие исчадия ко мне не добираются. — Саймон указал в угол комнаты, на упавшее на пол старое пальто.

Только это не было старое пальто. И никакое воображение не могло превратить эту тварь в дворнягу.

Там, сверкая красными глазами, сидел огромный пес. Грубая серо-белая шерсть покрывала выпуклые напряженные мышцы. Кончики ушей его были красными, когти запятнаны кровью. Открытую свистящую пасть окаймляли багровые губы.