— Провел год в Кембридже, прежде чем шарик взлетел на воздух, — хрустнул он остатком своего голоса.

Доктор кивнул.

— Тогда читайте. Но не проводите много времени в одиночестве. И не думайте слишком много, это не поможет.

В этом он был прав. Все трудности из-за мыслей. Джон Дауни старался наполнить свои дни, раскатывая в кресле по приюту, разговаривая с другими калеками, знакомясь с несчастными, которым некуда было идти.

Могло быть и хуже. Все-таки его не мучила боль, он не сделался полным уродом, как Джорджи Грейвс, потерявший половину лица при мортирном обстреле.

В основном все калеки считали, что Джон легко отделался, и он понимал, что собратья его правы. Так было легче примиряться с приютом, обитатели которого были изувечены телом или духом. Джон знал, как ему повезло; он видел, как соседи сражаются с искусственными конечностями, с жуткими дневными кошмарами, с изоляцией, вызванной глухотой, болью, безумием или уродством.

Ему повезло и в том, что Элизабет приехала проведать молодого Джимми Чиверса. А потом познакомилась с приятелем Джимми, и он сумел рассмешить ее в первый визит.

Иногда по ночам он просыпается в холодном поту, понимая, насколько все зависело от удачи. Она уже дважды посетила Джимми, а он и не знал об этом. По чистой случайности они играли в шахматы, когда Элизабет приехала. Еще — в третий раз — ему повезло в том, что ей не нужно было от него ничего, кроме дружбы. Так он мог даже подумать о браке с ней, зная, что она не потребует большего. Их соединила спокойная, благородная дружба — прекрасная, пока они не поженились и не перебрались в дом.

Очутившись здесь, Джон понимает, что в Элизабет Банньер кроется больше, чем он предполагал, Невозмутимая поверхность дневной жизни скрывает непостижимые для него глубины. В ней есть нечто особенно одинокое, никогда не оставляющая ее скорбь. Джон не обладает достаточным умением, чтобы извлечь из нее секреты прошлого, он не имеет ключа к загадке. И считает это собственным недостатком.

Дни его в Голубом поместье просторны. Развлечений немного, если не считать книг. Гости редки, общественные события тоже. Маргарет и Элизабет всегда жили в стороне от местного общества, и хотя Элизабет всегда готова представить его соседям, он знает, что она чувствует себя не слишком легко за пределами дома.

Впрочем, скучать не приходится. Он думает, все время думает, невзирая на добрый совет доктора.

Он не может понять свою жену и полагает, что знает причину. Кто он такой… сушеная скорлупа, унылый циничный обломок. Пустой человек. Он ни на что не надеется. Брак с Элизабет Банньер кажется ему случайным отклонением в череде потерь и боли, складывающихся в жизнь человека. Он никогда не думал, что брак продлится навечно, но это ничего не значит. Джон считает, что скоро умрет, что надсаженное сердце, наконец, сдастся в неравной борьбе за воздух. Можно надеяться, что брак их протянется достаточно, чтобы она проводила его, однако он не рассчитывает на это.

Здесь в поместье все становится понятнее. Джон понимает, что Элизабет нуждается в большем, чем он может дать. Ее жизненный центр не сгорел посреди французских трясин. Джон начинает думать, что если он не знает свою жену, то и она не знает себя.

Он внимательно наблюдает за ней этим летом и видит избыток энергии, необычайный прилив. Оттого ли, что ей удобно в поместье, что она считает себя дома? Походка Элизабет стала пружинистой, она словно готова сорваться с места в любое мгновение. Волосы ее пышут здоровьем, щеки румяны, глаза чисты и искрятся.

Он старается понять, какие же перемены произошли после их брака. Отчасти это связано с теннисом, решает он, вспоминая прилив адреналина после быстрых у томительных упражнений. И сперва ощущает неподдельную радость от того, что она нашла партнера, не уступающего ей в мастерстве.

Однако Лайтоулер ему не нравится. Уж в чем-чем, а в эгоизме Дауни можно обвинить в последнюю очередь. Но он достаточно восприимчив, чтобы заметить сильную ниточку самолюбования, вплетенную в характер молодого человека. Потом он понимает, что молодой Лайтоулер хочет добиться Элизабет. Его бы скорей удивило, если бы Питер оказался к ней безразличен. В нее должны влюбляться все знакомые, думает Дауни. Разве может быть иначе? Она мила как весна, нежна и благородна. Изящна как олени, которые иногда приходят из леса.

Он видит, как она оживает этим летом в обществе Лайтоулера. Этого нельзя отрицать. И поэтому погружается в глубокую депрессию по мере приближения осени.

Почему она должна соблюдать целомудрие? Все дело в этом, нечего сомневаться. Она заслуживает страсти, тепла и физического восторга, а не увечной дружбы, кроме которой Дауни нечего предложить. Самый неэгоистичный из мужчин, не рассчитывающий получить от брака ничего, кроме приятельских отношений, он сам пригласил Лайтоулера в их дом.

Он хочет, чтобы Элизабет было легко оставаться его женой.»

— Ужинать!

Том слышит зов Рут и распрямляется. Спина его болит, рука онемела от напряжения. Он начинает улавливать черты благородства в характере Джона Дауни, истинного великодушия. Элизабет вышла за него замуж, она действительно любила его, и это делало поступки Лайтоулера еще более ужасными.

Сейчас рядом с Питером Лайтоулером Кейт. Том глубоко вздохнул. Лайтоулер стар, стар и немощен. С Кейт ничего не может случиться, она сильна, молода и способна сама позаботиться о себе.

Я никогда не сумею вновь встретиться с этим человеком, с уверенностью подумал Том. Потому что повесть моя придумана, сочинена, и я знаю лишь, что правда неподалеку. Совпадения могут оказаться случайными, но эмоциональный характер моей повести достаточно справедлив.

Отодвинув кресло от стола, он прогнул спину.

Надо бы узнать, вернулась ли домой Кейт, и он направился в кухню. В ней полно народа.

Рут, Саймон, Алисия, Кейт… Кейт сидит за столом, опасно наклонив стул назад.

— Привет, Том, ну как там муза, как у тебя дела? — Она искрится жизненной энергией, счастливая и расслабленная.

А он сердился. Он волновался.

— А где ты была? — пробормотал Том. — Я искал тебя.

— Гуляла, — ответила она, пожимая плечами. — Я думала, что ты хочешь побыть наедине с книгой.

Дверь открылась, вошел Бирн, одетый в желтую рубашку, в которой его здесь еще не видели.

— Ну что за веселая вечеринка у нас сегодня! — Глаза Саймона злодейски блеснули. — Простите меня, схожу и надену галстук. Надо было принести бутылку. Какое упущение. Похоже, у меня ничего нет под рукой.

— Тихо, Саймон. — Рут ухмыльнулась, открывая холодильник. — Хочешь фруктовый пунш или предпочтешь безалкогольное пиво? Бирн, что вы хотите?

— К пиву я даже не прикоснусь, — объявил Саймон громким театральным шепотом. — Кошачья моча. Мерзость. Лучше уж воды из-под крана.

— А мне нравится пунш, — сказал Бирн.

— Я должна извиниться, — напряженно проговорила Алисия. — Простите меня за… вторжение в коттедж сегодня утром. Мне жаль виски. Вполне естественная ошибка, однако я излишне поторопилась.

— Все в порядке, пустяки. — Бирн сел за стол возле Тома. — А как продвигается книга? — спросил он. — Много ли вы сделали?

— Достаточно. — Том терпеть не мог подобных расспросов.

— Вы извлекли из него больше, чем я, — вставила с раздражением Кейт. — Том никогда ничего мне не рассказывает.

— Но тебя никогда не бывает рядом, — ответил Том. — Я волновался, не знал, где ты.

— А я не знала, что тебя интересует, где я нахожусь. Я не знала, что ты этого хочешь.

— Я бы тоже сходил с тобой. Я люблю гулять.

— Ох, прости! А я думала, что книга важнее всего. Я решила, что ты слишком занят сочинительством и не станешь прерывать бурный поток такими пустяками, как прогулка.

— Это нечестно! — Назревала полномасштабная ссора, и Рут вместе с Бирном одновременно спросили:

— А куда ты ходила?

— Ты была одна?

— Здесь не инквизиция! — Кейт выскочила из кресла. — Что тебе, тебе и тебе до того, где я была?! — По очереди она указала на Тома, Бирна и Рут.

Алисия встала.

— Какая смешная ссора. Кейт, никому здесь нет абсолютно никакого дела до того, где ты была.

— Я была у дяди Питера! — Она была возмущена. — Да, я отправилась погулять по лесу с ужасным и злым мистером Лайтоулером, но я не знаю, какое к этому отношение имеете все вы.

В молчании, последовавшем за этими словами, Том понял, что все глядят на Рут. Та открыла рот, словно собираясь что-то сказать, но губы ее испустили лишь тихий стон. На их глазах Рут соскользнула вбок с кресла и в обмороке повалилась на пол.

Голова ее ударилась о плиту. Тонкая струйка крови появилась на лбу, и Бирн согнулся возле нее. Пока он исследовал рану, остальные стояли и наблюдали, явно парализованные случившимся.

— Ничего страшного, просто царапина.

Он принял от Алисии платок, намоченный в ледяной воде, и осторожно вытер им лицо Рут.

Веки ее затрепетали, открываясь.

— Кейт!..

— Я здесь, мама. — Кейт казалась бледнее ее матери. — Прости меня, прости. Я не думала…

Саймон стоял в дверях, ведущих в холл. Он не сказал ни слова, буквально не проронил ни звука.

Алисия зашипела на Кейт.

— Ты сошла с ума? Чего ты этим хотела добиться? Неужели ты ничего не знаешь о дяде Питере?

— А что ты имеешь в виду? — Кейт поглядела вверх. Она отодвинула Бирна с пути и помогла Рут подняться в кресло.

— Нет, Алисия! Не надо! — раздался слабый, полный чувств голос Рут.

— Ей следует знать все. Она уже взрослая и со временем поймет, что происходит.

— Тогда я ухожу, — внезапно сказал Саймон. — Я не хочу ничего слышать. — Он посмотрел на Алисию. — Пойми, это мой отец, ты говоришь о моем отце.

— Она должна знать.

— Я полностью запрещаю это! — Рут пришла в себя и встала на ноги, — Бирн, пожалуйста, останьтесь, прошу вас! Пока миссис Лайтоулер не уедет.

— Не будь дурой! Кейт должна знать. Она имеет право! — Алисия была в ярости.

— Я полностью не согласна. Это все прошлое, туманное и неясное; никто не знает, что действительно произошло. Истории этой следует позволить умереть. Я поднимаюсь наверх, Алисия, и если ты скажешь хоть слово о том, что случилось между Питером и мной… хотя бы одно слово о том, чего ты не понимаешь, я никогда не буду разговаривать с тобой.

Рут и Саймон оставили комнату вместе.

Бирн увидел, что Алисия, Кейт и Том переглядываются, обнаруживая сложную смесь сомнений, взаимного обвинения и вины.

Сбоку остывала забытая пища.

Алисия проговорила:

— Ладно, по крайней мере я вправе рассказать вам свою собственную историю. Возможно, и вам будет интересно послушать, мистер Бирн. А тебе, Том, раз ты так заинтересовался прошлым семьи, послушать просто полезно.

— А почему вы развелись? — спросил Том. Бирн отметил, что юноша уже извлек свой блокнот и сидел с карандашом наготове, как какой-нибудь зловредный старомодный журналист.

Отвратительная картина. Более всего Бирну хотелось уйти отсюда. Он терпеть не мог никаких застарелых сплетен, ворошения былых грехов.

Но Рут просила его остаться.

Нечестно, подумал он. Какое отношение все это имеет ко мне? Зачем мне сидеть здесь посторонним наблюдателем против собственной воли, как какая-нибудь компаньонка, чтобы грязное белье этой семьи не выстирали на людях.

— Много чего было. — Алисия раскурила сигарету, дав необычный для себя неопределенный ответ. Быть может, и она не посмела обратиться к прошлому лицом, когда до этого дошло дело. Но и Алисию интересовала собственная жизнь, не имевшая к нему никакого отношения. — У него были любовницы, дюжина любовниц. Я никогда не могла верить ему. Просто… с меня было достаточно.

— Почему же мама ничего не рассказывает мне? — вскрикнула Кейт. Руки ее были стиснуты, на лице проступало откровенное расстройство. — Неужели она думает, что я до сих пор ребенок?

— Не знаю, чего хочет твоя мать, — сказала Алисия и вздохнула. — Но я хотела только прояснить отношения, однако Рут они до сих пор не безразличны. Возможно, я неправа. Я не могу настаивать, как не могу и предать доверие Рут. У нее слишком много дел, слишком много неотложных забот. Она утомлена.

— А что вы можете сказать нам? — настаивал Том.

Медленный неизмеримый взгляд Алисии остановился на нем. Она проговорила:

— Питер участвовал в нашей жизни многие годы, даже после того, как мы с ним развелись. И жила я в поместье с Саймоном и Рут, а Питер обитал в Красном доме в Тейдоне. Он иногда заезжал, ему были интересны дети. Так продолжалось до тех пор, пока Рут не отправилась в университет. И пока она находилась там, он посещал ее… но дальнейшее повествование уже выходит за разрешенные рамки. — Она бросила острый взгляд на Бирна и Тома, Кейт она игнорировала. — Рут утверждает, что ничего не помнит, что все забыла. — Алисия холодно отмеряла слова, падавшие кусочками льда. — Но с тех пор она никогда не могла слышать Питера Лайтоулера и переносить его общество. Его имя никогда не произносится при ней, о нем никогда не упоминают, что бы он ни делал, чем бы он ни являлся…

— А чем он является? — вырвалось у Тома. Готовый его карандаш парил над записной книжкой.

Вновь этот холодный расчетливый взгляд.

— Бастардом, человеком, вырванным из своего социального круга.

— Какое же это у нас столетие? — выкрикнул Том. — Я не могу поверить своим ушам! Быть незаконнорожденным теперь не позорно. Такой порок не поставит человека за пределы его собственного класса. — В голосе его слышалось злобное пренебрежение.

— Еще бы ты говорил иначе.

Бирн посчитал выпад расчетливым и оскорбительным. Глаза Алисии были прикованы к лицу Тома.

— Прости меня, Том, но я знаю этого человека. Я знаю, что это для него значило. Именно так он и воспринимал положение дел, что объясняет разочарование Питера Лайтоулера, его амбиции. Только представьте себе его прошлое. Он жил с матерью в одном из коттеджей возле лужайки в Тейдоне. Он бегал здесь босиком, а мать его… была проституткой. Он рассказывал мне об этом. Полагаю, он хотел сочувствия. Детство его проходило в позоре и унижении. Он был неудачником, обреченным на жизнь неудачника… Но тут вновь объявился Родерик Банньер. Ты слушаешь? Ты это понял? — Она глядела только на Тома. — Родерик, отвергнутый брат Элизабет. Он забрал своего сына, усыновил маленького Питера. И мы опять вернулись в сказку, в мир архетипов[48]. Дитя, перенесенное в роскошь, воспитывается злобным отцом — не приемным отцом, а собственным, истинным дьяволом — и учится… Один Господь знает, чему его учили. Родерик был человеком, поглощенным навязчивой идеей: он хотел получить Голубое поместье и добиться власти над охранявшими его женщинами.

— Откуда вы знаете это? — негромко спросил Бирн. Он не мог понять, чего добивается Алисия. В ней не было ничего открытого, откровенного. Он видел в ее словах дымовую завесу и не верил ей ни на грош.

— Питер Лайтоулер был моим мужем, — сказала она. — И я научилась наблюдать, замечать в нем все. Речь шла о самосохранении. Я наблюдала за развитием этой повести и видела параллели. Видела, как Рут преобразилась из веселой девушки в усталую женщину, которая теперь перед вами. Я помню Эллу и кое-что еще… А теперь, по-моему, пора опубликовать все это, чтобы кое-что узнать о Питере Лайтоулере, человеке, который всегда оказывался здесь в критический момент. И нам придется воспользоваться всем, что есть под рукой, в особенности книгой Тома, прежде чем окажется слишком поздно. — Она внезапно умолкла, прекратив холодный поток слов. И даже чуть улыбнулась, взглянув на Кейт.

Та опустила голову на руки, пряча лицо.

— И ты считаешь пустяковыми свои прогулки с Питером Лайтоулером, неправедным путем пробравшимся в твою жизнь?

Наблюдавший Бирн отметил трудную паузу между словами, пробелы в понимании, пропасти в восприятии и то, что Алисия пряталась за ними. Объяснения рождали только новые вопросы.

Кейт поглядела вверх.

— Если ты так ненавидишь его, то почему бы и не обнародовать? Зачем ты хранишь все эти секреты?

— А кто мне поверит? Я как раз и являюсь единственной персоной, которая не может этого сделать: его разведенная жена, одинокая и разочарованная женщина. В те времена разводились не часто. Развод ставил на человеке определенную метку. К тому же Саймон — мой сын, понимаете. — Алисия говорила голосом ровным и лишенным эмоций. — Мой сын от Питера. Если я хотя бы наполовину понимаю планы Лайтоулера в отношении этого дома и живущих здесь женщин, то Саймон наверняка является их частью. Я сделала все, что могла. Я забрала сына у Питера, как только поняла суть моего бывшего мужа, но, возможно, и опоздала.

— Потому что он пьет и не может уехать отсюда? — снова спросил Бирн все еще мягким голосом.

— У меня не было выхода, — сказала она почти с гневом. — Рут находилась здесь, а она любит его, по крайней мере говорит так. К тому же, каким бы ни было проклятие, оно должно исполниться здесь. Поместье — место значительное; это точка приложения силы, опора… катализатор происходящего.

— Чушь, чепуха, злобная чушь… Ты — истеричная старуха, и ума у тебя ничуть не больше, чем у младенца! — вспыхнула Кейт, наконец вскочившая на ноги. Лицо ее покрылось пятнами от слез и гнева.

— Так ли? А почему твоя мать упала в обморок? Почему она так и не вышла замуж? Почему она ненавидит мужчин, Кейт? — Голос Алисии вновь сделался ледяным. — Тебе приходило это когда-нибудь в голову?

— Она совсем не ненавидит мужчин. Ты не права, ты совершенно неправа! Ты сама сказала, что она любит Саймона.

— Любит она Саймона или нет, это не имеет отношения к делу. Сама я вижу очень немного признаков этого. Ее привязывают к нему обязанность и вина. Подумай, кто такой Саймон. Он ведь тоже часть всего происходящего. Напрягись, Кейт. Саймон — сын Питера. А Питер Лайтоулер — сын Родерика Банньера. Проклятие наследуется, передается.

— Он твой сын! Как ты можешь говорить подобные вещи? — Кейт судорожно терла руку об руку.

— А почему, по-твоему, он пьет? Он пытается спрятаться от своей наследственности, пытается прогнать прошлое.

— Но если это верно, почему ты ничего не сказала? Почему ты не остановила его?

Снова молчание. Алисия глядела на свои руки.

— Вы еще не знали, так? — проговорил Бирн неторопливо. — Вы не были уверены в своей правоте?

Алисия посмотрела на него, и он понял истину. Она произнесла:

— Рут ненавидит Питера Лайтоулера. А книга Тома открыла еще одно насилие, предшествующее. И сам Том… — Она казалась собранной, холодной и элегантной, и лишь Бирн, сидевший возле нее, заметил, как дрогнули на мгновение ее руки.

— Книга Тома — это вымысел! Он все придумал! — с пылом проговорила Кейт.

— Нет, ее пишет сам дом, а не я.

На этот раз в наступившей тишине они услыхали голоса, звук далекого разговора.

Голоса перешли на крик, но слова было трудно понять.

В дальней комнате, которую Рут делила с Саймоном, послышались вопли.

А потом зазвонил телефон.

— Почему ты не осталась? Разве ты не хотела вновь выволочь на свет Божий повесть о моем бесчестном отце?

— Нет. Мне не хочется даже думать об этом. Все кончено. — Рут казалась отчаявшейся, почти серой от утомления. Она раздевалась и пальцы ее путались в одежде.

— Мне жаль наших гостей, — сказал Саймон. — Юного Лотарио (или же сойдемся на Лохинваре?), погруженного в свою книгу. Можно подумать, что до него их просто не умели писать. Ты понимаешь, что он собирается воспользоваться ею, а? И какое мутное прошлое капает из его блестящей прозы. Насилие, инцест и все прочее вылезет на свободу и примется кувыркаться и возиться под пристальным взглядом общества. Конечно, все это просто необходимо опубликовать.

— Но это же выдумка, он все сочиняет?

— Откуда ты знаешь? Ты читала?

Рут нетерпеливо качнула головой.

— Нет необходимости. С какой стати все это окажется правдой? Ему ничего не рассказывали. Записей не осталось, дневников нет. Это всего лишь слухи.

— Гнездящиеся в кирпичах этого дома, пролетающие сквозняком по его коридорам, комнатам… и не надо говорить мне, что ты ничего не ощущаешь.

— Нет. Я не знаю, о чем ты говоришь. Я не верю таким вещам.

— Даже если Тому еще не наговорили ничего такого, чем же, по-твоему, занята моя почтенная мать в этот самый момент?

— Она знает не все. — Хмурясь, Рут провела щеткой по волосам.

Саймон опустил руки на ее плечи, когда она села перед туалетным столиком, и произнес:

— Рут, дорогая, подумай. Алисия все раскрутит как ведьма, которой она и является; попытается добиться, чтобы ни одна унция греха, зла или горя не была забыта, прощена или потеряна.

— Ты настолько ненавидишь ее?

— Ненавижу? Нет, по крайней мере я так не думаю. Но она чертовски опасна.

— Она хочет узнать правду.

— Не надо говорить мне, что, по-твоему, все сразу исправится, когда каждый грязный шов окажется снаружи. Что вообще могут улучшить знания?

— Но что мы еще можем сделать? Как иначе жить дальше?

— Остается еще наш добрый друг Физекерли Бирн, притаившийся в коттедже в ожидании своего часа.

— Что ты имеешь в виду? — Рут наконец взглянула на него.

— Он добивается тебя, Рут. Или ты не заметила?

— Не говори ерунды.

— Любой нормальный человек уехал бы отсюда несколько дней назад. Что-то удерживает его здесь, я сомневаюсь, чтобы это было удовольствие от моего общества.

— О да, я нравлюсь ему, я согласна с тобой. Он из тех мужчин, которые любят защищать, хотят быть необходимыми. А я нуждаюсь в нем, и ты знаешь это.

— Он хочет трахнуть тебя.

Она встала и подошла к постели, не глядя на него.

— Какая разница, хочет или не хочет, — ответила она. — Все равно я слишком устала.

Со смехом Саймон опустился в постель возле нее.

— Вообще-то я бы предпочел, чтобы он убрался отсюда. Я не доверяю ему — этому безумно раздражающему медлительному голосу, этим взвешенным движениям.

— Он делает дело.

— Ну, пока что он не вставил тебе. — Как обычно, он повернулся к ней спиной. — Ты ведь не позволишь ему, так?

— Это называется собака на сене.

— Боже мой, Рут! Ты сама сказала, что очень устаешь.

— А ты всегда или слишком пьян, или слишком свихнулся, или в слишком большом унынии.

— Эти слова ты рассматриваешь как эротическое приглашение?

— Как ты знаешь, ничего хорошего у нас не выйдет. В настоящий момент я не испытываю к тебе никакой близости.

— Тогда выдай Физекерли Бирну его карточки. Отделайся от него.

— Ради бога, Саймон. Он и есть то правильное, что было сделано здесь за последние годы. Зачем мне отделываться от него?

Он молчал слишком долго.

— Так вот куда дует ветер. Я должен был понимать, что верить тебе не следует. Ты и моя мать… проклятые женщины!

Откинув назад простыни, он потянулся к халату.

— Куда ты?

— Напиться.

— Саймон, не будь смешным, это ерунда.

Но дверь уже закрылась позади него.

Кейт взяла телефонную трубку.

— Алло? Да-да, никаких волнений. Нет, это было отлично. Завтра? Хорошо. Спокойной ночи, дядя.

Положив трубку на место, она решительно посмотрела на Алисию, Тома и Бирна.

— Я отправляюсь на ленч к дяде Питеру. Потому что не верю всему этому. Я не верю ни в какие великие тайны. Прости меня, тетя Алисия, но я не могу принимать все эти разговоры всерьез.

— Но мать твоя упала в обморок. Неужели тебе это ничего не говорит?

— Ты сама сказала, что она никогда ни в чем не признавалась. Что она не помнит, что случилось. — Кейт возмущенно откинула голову назад. — Могло быть все что угодно… скверное путешествие или что-то еще. Он стар и одинок. И хочет принести извинения. И, по-моему, как раз вы ужасно ведете себя со всей этой ненавистью к мужчинам.

— Ты прямо как твоя бабушка, — произнесла Алисия. — Она была моей лучшей подругой. Мы вместе учились в школе. И однажды она говорила мне в точности то же самое.

— Почему мы все обращаемся к прошлому? Зачем все время извлекать его на свет Божий?

— Потому что оно определяет настоящее, — мягко сказала Алисия. — Вот поэтому мы те, кто мы есть.

— Не могу в это поверить. Ерунда. Я отправляюсь в постель. — И не глянув ни на кого, Кейт вылетела из кухни, хлопнув за собой дверью.

Том, Алисия и Бирн остались втроем.

— Расскажите мне о бабушке Кейт, — попросил Том.

Бирн с любопытством поглядел на него. Отсутствие Кейт, казалось, не затронуло Тома, его не волновала и в высшей степени напряженная атмосфера в доме. Лицо юноши светилось энтузиазмом, озарялось стремлением к познанию. Карандаш вновь был занесен над страницей, уже наполненной аккуратными заметками.

Он вел себя как человек, поддавшийся чарам истории, охваченный ее волшебством. Ничто более не существовало для него, даже Кейт… ничто. Он так глубоко погрузился в эту повесть, что забыл обо всем другом.

Алисия не обнаружила удивления.

— Да, конечно, тебе потребуется знать об этом. Первая тайна — и единственная, на мой взгляд — заключается в том, что Элла была дочерью Элизабет. А Джон Дауни — просто калека, лишенный каких бы то ни было сил. Следует сделать выводы.

— Я могу записать это…

— Тогда продолжай. Напиши это сегодня же. Выясни все об Элле, узнай, кто был ее отцом. Посмотрим, что дом скажет тебе. Дерзай.

Пышная детская настойчивость этой фразы, с точки зрения Бирна, странным образом ободряла, вселяла дух.

Том нервно глотнул.

— Я больше не останусь в доме на ночь.

— Я посижу с вами, — предложил Бирн. — Считайте себя Золушкой, а я пригляжу, чтобы мы вернулись в коттедж до полуночи.

Том посмотрел на него.

— Экая неожиданность. А почему?

— Почему бы и нет?

— Значит, и вас зацепило, правда? Хотите увидеть сами. Хотите проверить, не я ли фабрикую все эти истории с привидениями.

— Мне… интересно. Да. — Это была правда.

— Пусть останется, — внезапно сказала Алисия. — Он присмотрит за тобой.

Том смотрел то на одного, то на другого.

— Я действительно не понимаю, что происходит. Я решительно ничего не понимаю. Однако… — Он улыбнулся Бирну. — Я буду рад компании.

— Хорошо, значит, решили. — Алисия встала. — Утром я проведаю вас обоих. Если вы голодны, обед там, сбоку.

Они снова поставили кастрюлю на газовую плиту, а потом ложками наполнили гуляшом суповые тарелки. Говорить особо было не о чем. Бирн ведал, как перестраивается ум Тома, обращаясь от настоящего к создаваемой им фантазии.

Бирн принялся за посуду, а когда он повернулся, чтобы взять кухонное полотенце, комната уже опустела. Том возвратился в библиотеку.