Наверное, это получится очень большая накидка. Мы уже долго сидим на этой старой мельнице, и хотя я тку очень плотно и красиво, я все еще не завершила свой рассказ. И все равно я наверняка закончу ее задолго до того, как Робин поправится. Она с каждым днем становится все раздражительнее, а лицо у нее совершенно восковое. Мне очень трудно сохранять терпение, когда я общаюсь с Робин. Потому я и занимаюсь ткачеством. Сперва, когда дядя Кестрел привез мне мой ткацкий станок, прялку и шерсть, я чуть не прыгала от нетерпения, и мне казалось, будто дело движется чересчур медленно. Мне надо было сперва спрясть шерсть и натянуть на станок нити основы. И даже когда я наконец-то принялась ткать, первое предложение заняло у меня чуть ли не половину утра. Но потом я придумала, как ускорить дело. Я размещаю первую часть узора по своим местам, потом распределяю нитки, потом закрепляю их — а тем временем размышляю над следующей строчкой. К тому времени, как я справляюсь с одной полосой, зачастую у меня у уме складываются следующие две-три. Я продвигаюсь вперед все быстрее и быстрее, сменяю нити да стучу челноком. А на станке вырастает наша история.
      Мы проплыли через второе озеро и вновь оказались на широкой мутной Реке. Тут я обнаружила, что обеими руками вцепилась в Одного. Я даже не помню, когда это я успела его схватить, но держала я его так крепко, что мои руки замерзли и онемели. Робин, белая, как мел, лежала на Младшем. А Утенок, конечно же, сжимал в руках Леди.
      — Почему ты не дал ее Гуллу? — крикнула я на Утенка.
      — Она ему не нужна! — угрюмо отозвался он. Гулл выглядел совершенно умиротворенно. Он спокойно лежал, закрыв глаза, как будто ничего не произошло. А вот Утенок не желал униматься. — А мне она нужна! Она теплая, и я знаю, что с ней нам ничего не грозит.
      — Конечно, она будет теплая, раз ты все время прижимаешь ее к себе! — рявкнула я. — Как только ты ее еще не истер до состояния полена!
      — Танакви, прекрати — устало сказала Робин. — Лучше посмотри, чем можно перекусить.
      Мы так и не нашли подходящего места, куда можно было бы причалить. Река раскинулась между холмами примерно на милю. С обеих сторон из воды торчали крыши домов и амбаров. Мы было подумали, не пристать ли к первой попавшейся крыше, — но когда мы к ней подплыли, из-за трубы вылезли два старика и принялись осыпать нас оскорблениями. Они приняли нас за варваров. Мы подняли парус и поплыли дальше. Перекусывать нам пришлось на ходу. И вообще было очень обидно. Гулл опять не стал есть. Он лишь повторял: «Хорошо, что мы плывем дальше!»
      Но плыли мы не сказать чтоб хорошо. Река повернула, и ветер подул с севера, нам навстречу. Нам пришлось постоянно лавировать. Частенько мы обнаруживали, что плывем прямиком на крышу затопленного дома — и все эти дома были либо сожжены, либо разрушены. Всю дорогу нас преследовал запах гари. По обоим берегам Реки на холмах высились обгоревшие развалины домов, сожженные стога сена и сожженные леса. Даже там, где деревья вроде бы сумели выжить, почки на них не раскрывались. Мы как будто приплыли обратно в зиму. Правда, кое-где виднелись поля, вспаханные вопреки войне, но таких было немного. А почва на них была странно красной, как будто самой земле нанесли рану.
      — Здесь побывали варвары, — сказал Хэрн. — Все местные жители сбежали.
      Никто из нас ему не ответил. Думаю, нам всем становилось все больше не по себе от того, что Гулл так настойчиво требовал от нас плыть туда, где заведомо находились варвары. Мне так точно было не по себе. Мне казалось, что нас со всех сторон окружает опасность, и меня начало поражать, как бездумно мы движемся ей навстречу. Да, конечно, Звитт не оставил нам другого выхода. Но нам было бы вполне достаточно отплыть вниз по Реке на пару миль, да там и остановиться. Я не могла понять, зачем мы плывем дальше. И мне очень не хватало папы: уж он-то придумал бы, что нам делать.
      Ближе к вечеру Река вновь потекла среди крутых красноватых холмов, покрытых голыми деревьями. Кто-то принялся стрелять в нас из леса. Течение быстро пронесло нас мимо этого места, и в нас не попали, но после этого мы постоянно прятались под одеялом, а тот, кто стоял у руля, обязательно накрывал голову накидкой. Мы решились пристать к берегу лишь после того, как Река вновь разлилась вширь, и на ней появились острова, длинные, вытянутые, наполовину затопленные. Первые несколько островов были забиты людьми — должно быть, они бежали от варваров. Все они были темноволосыми, в точности как жители Шеллинга. Едва лишь завидев лодку, они кинулись к воде и принялись кричать:
      — Нечего здесь высаживаться! Тут и без того тесно!
      Дружелюбия в них было примерно столько же, сколько в Звитте.
      Лодкой в тот момент правил Утенок. Он встал, дурак такой, и показал им язык — и накидка соскользнула у него с головы. Все тут же закричали: «Варвар!» — и принялись кидать в нас палками и камнями. И потому мы держались подальше от островов, пока не стемнело.
      А когда спустился вечер, мы увидели, что и берега, и острова усеяны огоньками костров. И лишь последний остров остался темным. Он был очень маленьким — небольшой клочок сухой земли среди деревьев. Робин потребовала, чтобы мы причалили к этому острову. Она устала. Мы боялись причаливать. Мы подплыли туда, стараясь не двигаться как можно тише, а когда вышли на берег, переговаривались только шепотом, хотя на острове и не было никого. Костер мы развели в ямке среди корней, и молились нашим Бессмертным, чтобы нас никто не заметил.
      Гулл опять не стал есть. Он молчал и по-прежнему был холодный. Но той ночью все мы были холодные, потому что замерзли. Мы улеглись в лодке и прижались друг к дружке; я несколько раз просыпалась, и всякий раз замечала, что остальные тоже дрожат. Просыпалась я из-за сна. Насколько я могу вспомнить, мне снился мамин голос — она повторяла: «Встреча вод!» — и слабый аромат танакви. Но этот сон мешался у меня в голове с другим, который я видела с тех самых пор, как начала заниматься ткачеством. В этом сне я видела маму, которая стоит у меня за спиной — просто ее силуэт, и светлые волосы, вьющиеся, как у Робин, но такие же буйные, как у меня. «Просыпайся, Танакви, — говорила мама. — Просыпайся и подумай!» И в этом сне тоже пахло танакви. И я думала, но ничего не могла придумать, только начала винить себя во всем.
      Наутро оказалось, что все — лодка, наши одеяла, земля и голые деревья — покрыто инеем. Белый иней на кроваво-красной земле смотрелся очень странно. Да и сама Река из желтой сделалась розовой — видимо, из-за здешней почвы.
      Гулл опять не стал есть, как я и думала во сне. Я поймала себя на том, что начала заламывать руки, как Робин, — а все потому, что я посмотрела на то, как Гулл лежит в покрытой инеем лодке. Ведь там же холодно! И что такое «встреча вод»? — сказала я себе. Это место, где одна река впадает в другую. Пусть себе Хэрн твердит, что хочет, но если мы встретим еще одну реку, я упаду за борт, или притворюсь, будто я умираю, или еще что-нибудь придумаю, но добьюсь, чтобы мы там остановились.
      Потом оказалось, что Робин тоже приняла решение.
      — Знаешь, — сказала она, — мне кажется, что нам не следует плыть дальше. Мне кажется, нам стоило бы остановиться на этом островке и позаботиться о Гулле, чтобы он мог согреться. По-моему, более безопасного места нам не найти.
      Как ни странно, Гулл на это ничего не сказал. Похоже, он слишком ослабел, чтобы говорить. Но зато подал голос Утенок.
      — Робин, ты чего?! Мы же тут умрем с голоду!
      — Лучше давайте найдем какой-нибудь заброшенный дом на берегу, — предложил Хэрн. — Робин, Гуллу нужна крыша над головой.
      — Или надо найти каких-нибудь людей, которые поверят, что мы — не варвары, и помогут нам позаботиться о Гулле, — сказала я. — Поплыли дальше! Ну пожалуйста!
      — Мне кажется, вы неправы, — сказала Робин. — Мне начинает казаться, что мы убиваем Гулла этим путешествием.
      — Но он хочет двигаться вперед, — возразил Хэрн.
      — Он сейчас не понимает, что для него хорошо, а что плохо, — сказала Робин. — Давайте останемся.
      Мы решили не обращать на нее внимания. Хэрн с Утенком забрались в лодку и подняли парус, а я залила кострище водой и забрала горшок с углями.
      Робин вздохнула и покачала головой, и вид у нее сделался такой, будто ей лет восемьдесят.
      — Ох, я уже просто не знаю, что же нам делать! — сказала она. — Пообещайте мне, что мы остановимся сразу же, как только увидим подходящее место.
      Мы пообещали, охотно и легко — и, конечно, соврали. Я не намеревалась остановливаться, пока мы не найдем еще одну реку. Уж не знаю, что там себе думали Хэрн и Утенок, но точно могу сказать, что они тоже врали.
      Когда мы тронулись в путь, справа от Реки над холмами встало солнце; холмы справа сделались темно-синими — от инея, а слева — окрасились золотом. По мере того, как мы плыли дальше, склоны — один синий, второй золотой — становились все выше и круче. В конце концов солнце растопило иней, и земля снова сделалась красной. Слева внезапно возникли невысокие красные утесы, напоминающие стену дома. А за ними Река разлилась вдвое шире, чем когда-либо до того. Мы видели вдоль обоих берегов деревья, торчащие из воды, и раскинувшиеся за ними плесы, поблескивающие на солнце. Наверное, эти деревья отмечали постоянные, невысокие берега Реки.
      Когда мы миновали последний красный утес, я повернулась. И увидела еще воду: она, извиваясь, уходила вдаль с другой стороны утесов.
      — Встреча вод! — воскликнула я. Я прыгнула на корму и вырвала руль из рук Хэрна. Утенок последовал за мной.
      — Вы что, сдурели?! — закричал Хэрн.
      Мы принялись вырывать руль друг у друга, и лодка пошла описывать круги.
      — Да что вы творите?! — закричала Робин.
      — Правим к берегу! Нам надо здесь пристать! — завопил Утенок.
      Мы трое орали и дрались из-за руля, а лодка ходила кругами. Должно быть, мы представляли собою прекрасную мишень для любого лучника, хоть для варвара, хоть для кого иного. Но нам повезло. Хэрн в конце концов уступил, хотя и не умолк. Мы свернули в тростниковые заросли за первым красным утесом.
      Я сроду не видала такого высокого тростника. Он наверняка уходил глубоко в воду — и при этом все равно был изрядно выше нас. Он расступался перед носом лодки и мгновенно смыкался у нас за спиной. И мы, все еще продолжая спорить, плыли через эту своеобразную рощу, и в конце концов уткнулись в берег, усыпанный галькой. Тростник скрыл нас от обоих рек.
      — Ну, кажется, здесь достаточно безопасно, — сказала Робин. И в этот самый миг на красной тропинке появился какой-то варвар. И, заметив нас, остановился среди тростника.
      — Кто кричал?
      Он… Как бы это сказать? Казалось, будто он взмок, то ли от спешки, то ли от сырости. Кожа у него была красноватого оттенка. А во всем остальном он выглядел точно так же, как и мы. Ну, не считая того, что он был взрослым, а четверо из нас — нет. Волосы у него были длинные и золотистые, и вились даже сильнее, чем у Робин или Утенка. И мне, честно говоря, понравилось его лицо. Взгляд у него был мягкий, а в глазах плясали смешинки. А нос был немного свернут набок. Его красная накидка была старой и выцветшей — похожей на ту, в которой папа ушел на войну, — очень простой и мокрой от росы. Ноги у него были забрызганы красной грязью, а башмаки тоже походили на наши, и тоже промокли. К нашему облегчению, оружия при нем не было.
      Я подумала: «Ну, если это и есть варвар, то они не могут быть такими уж плохими».
      — Э-э… На самом деле, никто не кричал, — осторожно отозвался Хэрн. — Мы просто спорили, причаливать здесь, или нет.
      — Это очень хорошо, что вы причалили, — сказал незнакомец. — По Красной реке плывет большой отряд варваров.
      Поскольку те, кто плыл, были для него варварами, мы поняли, что он имеет в виду наших соотечественников. Правда, это ничего особо не меняло — опасность все равно сохранялась.
      Мы переглянулись.
      — Мы лучше подождем, пока они проплывут, — неуверненно произнесла Робин.
      — Если хотите, вы можете подождать у меня в укрытии, — вежливо предложил этот варвар.
      Нам эта идея не очень понравилась, но мы не хотели, чтобы он понял, что мы — его враги. Мы с Робин и Хэрном снова переглянулись. Утенок же посмотрел на варвара и улыбнулся.
      — Спасибо большое, — сказал он.
      Я пнула его в лодыжку, но он просто убрал ногу. И секунду спустя уже поднимался по тропинке. Робин тихонько запричитала, как истинная дама, и тоже выбралась из лодки.
      Мы с Хэрном не знали, что же делать. Нам казалось, что лучше держаться вместе, — но тогда нам пришлось бы оставить Гулла. Мы попытались его поднять.
      — Гулл, пойдем, — попросила я. — Мы идем в гости.
      Хэрн тоже принялся подбадривать его, но Гулл не шевелился, а тащить его мы не могли.
      Тут моего лица коснулись чьи-то влажные волосы, и от неожиданности я подскочила. Варвар опустился на колени рядом с лодкой, просунулся между нами и посмотрел на Гулла.
      — Давно это с ним? — спросил он.
      Хэрн посмотрел на меня.
      — Пожалуй, с месяц.
      Тут над нами нависла Робин.
      — Сударь, вы знаете, что это с ним? — нетерпеливо спросила она. — Неужели вы можете нам помочь?
      — Ну, кое-чем могу, — отозвался варвар. — Хотя, конечно, было бы лучше, если бы вы привезли его сюда пораньше.
      Он встал, и лицо у него сделалось очень серьезное.
      — Нам придется подождать, пока варвары не проплывут мимо, — сказал он.
      Со склона ссыпался Утенок.
      — Я видел вар!..
      — Тихо! — прикрикнул на него незнакомец.
      И мы услышали голоса и плеск множества весел. Я не видела этих людей, а они говорили все одновременно. Но я все-таки расслышала, как один из них сказал:
      — Впереди все чисто. Этих дьяволов нету.
      Судя по звукам, лодка была большая и тяжелая и двигалась быстро, благодаря течению и усилиям гребцов. Я подумала, что они, наверное, патрулируют — проверяют, не покажутся ли где варвары. Шум удалился в строну того места, где реки сливались, и стих вдали.
      Когда они уплыли, наш варвар сказал.
      — Меня зовут Танамил. Это означает «младший брат».
      Я не было уверена, что нам стоит называть наши имена, — он ведь мог по ним догадаться, что мы не варвары. Но Робин, как истинная леди, вежливо представила нас всех.
      — Это Хэрн, — сказала она, — и Танакви. Моего брата, который лежит в лодке, зовут Гулл. А это Утенок…
      Танамил посмотрел на Утенка, который так и стоял на тропе.
      — Утенок? — переспросил он. — Не Маллард?
      Физиономия у Утенка сделалась почти того же оттенка, что и здешняя земля.
      — Маллард, — сказал он. — Утенок — это домашнее прозвище.
      Танамил кивнул и перевел взгляд на Робин.
      — Я могу угадать ваше имя, — сказал он. — Вы — тоже птица. Яркая птица, птица знамения. Робин?
      Робин тоже покраснела и кивнула. Она так смутилась, что совсем забыла, что ей полагается вести себя как настоящей леди.
      — А откуда вы знаете?
      Танамил рассмеялся. Смех у него был очень приятный — не могу не признать, — очень радостный и заразительный. Нам тоже захотелось смеяться.
      — Я странствую в поисках знаний, — сказал он. Потом он взглянул на лежащего Гулла и посерьезнел. — И хорошо, что мы встретились. Он ушел очень далеко.
      Мы тоже посмотрели на Гулла. Мы сперва подумали, что Танамил преувеличивает. А потом вдруг заметили, как сильно изменился Гулл за этот краткий промежуток времени. Он сделался еще более худым и бледным, чем всегда. Он лежал с закрытыми глазами, и дыхание его сделалось таким слабым, что его было почти не видать. Скулы выпирали из-под кожи. И вообще кожа так натянулась, что голова походила на череп.
      Робин схватилась за руку Танамила. В обычных обстоятельствах она ни за что этого не сделала бы.
      — Что с ним? Вы знаете?
      Танакви по-прежнему смотрел на Гулла.
      — Да, — сказал он. — Знаю. Они пытаются забрать его душу. Он долго и упорно сопротивлялся, но они побеждают.
      Хэрна передернуло. Он разозлился. Он всегда злится, когда слышит что-нибудь в этом роде, но таким злым я его еще никогда не видела.
      — Да неужто? — сказал он. — И кто же эти «они»? И где, по-вашему, они находятся?
      Он так разозлился, что ему трудно было говорить.
      Танамил не обиделся. Кажется, он понимал Хэрна.
      — Тот, кто тянет сейчас вашего брата к себе — могущественный человек, и я почти ничего о нем не знаю, — сказал он. — Думаю, сейчас он находится у моря.
      Тут Хэрн уже не нашелся, что сказать. И как-то резко перестал злиться.
      — Гулл постоянно твердит, что ему нужно к морю, — сказала я.
      — Значит, человек, который хочет его заполучить, действительно там, — сказал Танамил. — А теперь мне нужно приниматься за работу. Нам нужно спасти вашего брата, но так, чтобы этот могущественный человек ничего не заподозрил. Понимаете? — Он обвел нас взглядом, серьезным и сосредоточенным. — Если что-нибудь в моих действиях покажется вам странным, знайте: я стараюсь сделать как лучше. Вы не забудете об этом?
      — Нет, — дружно отозвались мы — даже Хэрн, хотя я была совершенно уверена, что уж он-то станет возражать. Хотя Танамил был варваром, мы почему-то доверяли ему. Он так много знал!
      Танамил сказал, чтобы мы вылезали из лодки и постояли пока в тростниках. Мы охотно подчинились. Гулл остался лежать на дне лодки. Танами присел на корточки у самого края воды и принялся копаться в земле голыми руками, потом зачерпнул полные пригоршни влажной красной земли. Мы озадаченно смотрели, как он сгрузил эту землю на тропу — повыше, там, где уже было сухо, — и начал месить, лепить и приглаживать. Время от времени он поглядывал на Гулла, а потом снова принимался лепить. Через некоторое время Хэрн начал посмартивать на него саркастически. А комок земли приобрел вид фигурки молодого человека — очень знакомой фигурки.
      — Это же Гулл! — прошептал Утенок. — Вы только гляньте, до чего похоже!
      Фигурка и вправду была очень похожа на Гулла. И сейчас, когда я тку эту историю, она стоит у меня перед глазами. Это был Гулл, как живой — только не такой худой, как тот, который лежал сейчас в лодке. Просто поразительно, как Танамил сумел так точно изобразить того Гулла, которого он никогда не знал, — того Гулла, который когда-то смеялся и хвастался тем, что он идет на войну, который плавал по Реке и радостно насвистывал, потому что считал, что жизнь хороша. Я еще помнила этого Гулла — хотя мне приходилось здорово напрячься, чтобы воскресить его в памяти, — но откуда его знал Танамил?
      Когда фигурка была закончена, Танамил поудобнее уселся среди тростника и сказал:
      — Вы можете присесть, если хотите.
      Сел один лишь Хэрн. Остальные остались стоять, обеспокоенно глядя на происходящее. Танамил достал из-под накидки изящную красноватую свирель, сделанную из нескольких связанных вместе тростинок, и заиграл. После первых же нескольких нот Хэрн, который до этого с презрительным видом плел косички из тростника, зачарованно поднял голову. Это была печальная, плачущая мелодия, в которую каким-то образом вплетался отголосок смеха. Ноты скользили одна за другой, переплетались и плыли дальше. Утенок сидел, разинув рот. Робин словно впала в транс. Голос свирели звенел, словно колокольчик, и струился, словно вода. Мне чудилось, будто вдоль всей Реки просыпается весна, и деревья покрываются листвой — но в то же время это была грядущая весна, которой еще только предстояло одолеть печальную зиму. Мне хотелось, чтобы эта музыка никогда не заканчивалась, чтобы она струилась вечно, как сама Река.
      Я посмотрела на красную фигурку Гулла, стоящую на тропе. Она порозовела, слегка съежилась, немного зашелушилась — и с каждым мгновением она становилась все тверже. Я готова была поклясться, что песня свирели выжимает воду из фигурки, и она словно высыхает и затвердевает с каждой нотой. Она становилась все розовее, меньше и тверже, и так продолжалось до тех пор, пока в ней, по всей видимости, не осталось ни капли влаги. Танамил все продолжал играть, глядя на фигурку. Он играл до тех пор, пока та не начала белеть. Тогда он завершил мелодию, да так плавно, что я сперва даже не поняла, что он уже умолк. Когда он перестал играть, вокруг не воцарилась тишина. С обоих сторон от нас плескались реки, и ветер шуршал в тростниках, и пели птицы на скалах. И все эти звуки словно впитали в себя музыку Танамила и сохранили ее.
      А потом Робин громко охнула и вскрикнула:
      — Гулл!..
      Я взглянула в сторону лодки и увидела, что Гулл сделался прозрачным. Через него можно было разглядеть борт лодки и край одеяла, на котором он лежал. Я видела волосы у него на затылке, примявшиеся под тяжестью головы. Гулл таял прямо у меня на глазах. Казалось, будто он — отражение в лужице, а лужица высыхает. Она уменьшалась, и Гулл уменьшался вместе с ней, пока не осталось лишь небольшое пространство рядом с рулем.
      Хэрн вскочил и занес ногу, чтобы пнуть земляную фигурку.
      — Не прикасайся к ней! — гаркнул Танамил.
      Хэрн поставил ногу обратно. И в этот самый миг Гулл-лужица окончательно высох. Лодка была пуста.
      Мы стояли, побледнев, и смотрели на нее. Мы были слишком потрясены, и не могли вымолвить ни единого слова. Танамил отложил свирель, встал и осторожно поднял фигурку Гулла.
      — Вот, — сказал он, держа Гулла в руках. — Теперь он в безопасности.
      — Каким образом? — спросила Робин.
      — Где он? — спросил Утенок.
      — Что вы сделали? — спросила я. И только Хэрн ничего не сказал.
      Танамил передал высохшего розового Гулла Робин, и она взяла фигурку, хотя видно было, что она совершенно сбита с толку.
      — А что… что мне с этим делать? — спросила она.
      — Хранить до тех пор, пока вы не доберетесь до вашего дедушки, — ответил Танамил.
      — Но у нас нет дедушки! — сказал Утенок.
      Танакви посмотрел на нас с таким видом, словно он не знал, что сказать.
      — Я и не знал, до чего же мало вы понимаете, — сказал он в конце концов. Он задумался на мгновение, потом добавил: — У Гулла необычная душа. Если какой-нибудь враг сумеет заполучить ее, он сможет использовать ее в качестве трубы, через которую можно дотянуться до других душ, в том числе — до душ его предков. Я не знаю, было ли это известно человеку, который пытался завладеть душой Гулла, но я знаю, что ни в коем случае нельзя давать этому человеку возможность узнать об этом. То, что я сделал, защитит душу Гулла, а этот человек ничего не узнает. Если я поклянусь вашими Бессмертными, что теперь Гуллу ничего не угрожает, вы мне поверите?
      — Такое впечатление, что теперь ему и с нашей стороны ничего не угрожает, — сказала Робин, и Танамил рассмеялся.
      — Пойдем ко мне в укрытие и погреемся, — сказал он, — прежде чем вы отплывете.
      Уж не знаю, как нас угораздило согласи на его предложение. Ведь Танамил был варваром. Он только что забрал от нас Гулла, а способ, которым он это проделал, свидетельствовал, что Танамил — могущественный волшебник. И все же мы ни об чем этом не подумали. Мы пошли следом за Танамилом по красной тропинке, вьющейся среди камышей. Робин несла Гулла.
      Тропа выбралась на травянистый отрог за красным утесом. Отсюда видны были обе реки. Наша Река — мощная, быстрая, извилистая, желтая — уходила в высокую теснину. Вторая река — красная — уступала нашей в размерах, но была такой же быстрой. И в ней было какое-то веселье, которого я никогда не чувствовала в нашей Реке. Она текла меж красных скал и пела. Даже деревья, папоротники и тростники на ее берегах, и те казались зеленее. И все то время, что мы сидели у Танамила, вокруг пели птицы.
      Всякий раз, вспоминая укрытие Танамила, я прихожу в замешательство. Я думала, что оно построено где-нибудь у подножия красного утеса, из красной земли и бревен, принесенных Рекой, и что нам придется пробираться через тростники, чтобы подобраться к нему. Но я готова поклясться, что мы вошли внутрь утеса. Нет, правда, — мы должны были находиться где-то внутри утеса, потому что я помню второй выход, ведущий к самому берегу второй реки; красная вода плескалась среди бахромчатых верхушек танакви. Солнечные лучи проходили через тростники и солнечное кружево трепетало на потолке.
      Внутри обнаружилась довольно удобная комната, со столом, стульями и грудой покрывал, меховых и тканых. В очаге горел огонь. Ни одного Бессмертного у очага не стояло. Танамил и вправду был варваром. Робин осторожно поставила к очагу маленькую фигурку Гулла. Когда я увидела это, с меня словно спало владевшее мною заклятие — я до сих пор уверена, что это и вправду было какое-то заклятие. Я подскочила, воскликнув:
      — Ох! Мы оставили наших Бессмертных в лодке!
      Танамил улыбнулся мне своей располагающей улыбкой.
      — Не волнуйся. Они берегут лодку для вас.
      Я уселась обратно, и надолго забыла и про наше путешествие, и про подстерегающую нас опасность, и даже про Гулла. Вместо этого я просто жила. И все остальные тоже. Хотя Робин под конец это, кажется, не очень нравилось. Но я плохо помню, что там, собственно, происходило. Очень уж все смешалось у меня в голове. Но я долго думала и обсуждала это с Утенком, и понемногу смогла кое-что вспомнить — хотя я не уверена, что мы правильно восстановили последовательность событий.
      — Что-то с тобой неладно, Танакви, — сказал мне Утенок. — Ты же всегда все раскладываешь по полочкам, по порядку. Ты еще хуже Хэрна.
      Я решила, что Утенок прав, хотя раньше этого не понимала. Если у меня что-то не укладывается в голове на нужное место, то меня это раздражает — в точности как и какая-нибудь неудачная вытканная вещь, вроде той кошмарной синей юбки Робин. Потому-то мы с Хэрном, пока сидели у Танамила, боялись куда больше, чем Утенок.

      Я помню, что мы ели, сидя у очага, и что еда была замечательной. О такой я прежде только слыхала. Тут были лобстеры, и чудесные белые лепешки, и оленина, и еще сушеный виноград. Дядя Кестрел рассказывал нам про виноград. Он растет в Черных горах, на вьющихся растениях, которые свисают с деревьев. Когда я впервые услышала о короле, папа сказал, что тот каждый день ест лобстеров и оленину. Я и не думала, что когда-нибудь попробую их сама. И еще мы пили вино, тоже в точности как король. Вино — это такая красивая розовая жидкость, а в ней пляшут искорки. Танамил сказал, что это вино с Черных гор. Робин плеснула немного вина из своей чашки к ногам фигурки Гулла. Танамил засмеялся, а Робин покраснела. Но Утенок говорит, что за ужином она сделала то же самое.
      Странно — я помню только одну трапезу. Но мы должны были поесть и во второй раз, потому что там и заночевали. На самом деле, я помню, как сидела у подножия утеса, грелась на солнышке, глядела на две реки и ела — и все это происходило несколько раз, а не один. Однако же, как я ни стараюсь, я помню только одну трапезу у очага.