Все к лучшему

– Подожди, – попросил я. – Помощь скоро приедет.

Он покачал головой.

– Я уже умер.

– Заткнись! Держись! Не бросай меня!

– Поверь мне, – произнес он слабеющим голосом, – мне бы тоже этого хотелось.

– Через пару недель мы будем сидеть у тебя на кухне, и ты скажешь: “Какой же я был дурак!”

– Расскажи Софи про меня, – прошептал Раэль. – Когда она подрастет. Расскажи, каким я был, хорошо? Скажи, что она сделала меня самым счастливым человеком на свете.

– Ладно, – согласился я. – Ты только не уходи.

– У меня даже не было никаких дурных предчувствий, – сказал он скорее себе, чем мне. – Никогда бы не подумал.

– Раэль, пожалуйста, ради бога, потерпи. – Я уже плакал в голос. Вдалеке выла сирена. – Слышишь? – спросил я. – Они здесь. Ты только держись!

Сирена смолкла, и я представил себе, как санитары хватают свои пузатые оранжевые чемоданы и бегут по откосу к нам.

– Заки…

– Раэли…

Он в последний раз закрыл глаза и улыбнулся.

– Лучше бы мы поехали в Вегас.

Глава 8

Обычно, когда я уезжаю от Тамары, мне позарез нужна Хоуп. Я мчусь к ней, как наркоман за дозой метам-фетамина, чтобы удостовериться, что моя реальность ничуть не хуже безумных фантазий, которыми я тешу себя в Тамариной вселенной. Не успев завести машину, я хватаю мобильный, спешу произнести ее имя, услышать ее спокойный, уверенный голос на другом конце, такой реальный и земной, что не остается места сомнению, и снова стать собой. “Хоуп”, – быстро говорю я, попадаю на автоответчик и оставляю сообщение, не сказав, где я, – лишь признаюсь, что скучаю, и прошу перезвонить. Сейчас половина седьмого, а я знаю, что Хоуп сегодня работает допоздна.

Вот так оно и бывает. Ты неторопливо едешь по боковой дороге Генри-Хадсон-паркуэй, темнеет, шоссе заполняют огни проезжающих машин (после аварии ты предпочитаешь обычные улицы скоростным магистралям). Думаешь об одной женщине, стараясь дозвониться до другой, и, несмотря на очевидный избыток женщин, чувствуешь себя одиноким и никому не нужным – и в итоге приезжаешь домой к третьей женщине, и эта женщина – твоя мать. Должно быть, я действовал на автомате, потому что, очнувшись, сразу понял, что совершил огромную ошибку. Где-то в тихом кабинете сидит один-одинешенек какой-нибудь психотерапевт и с тоской поглядывает на дверь, поджидая именно такого пациента.

Мама и Питер живут примерно в полумиле от Тамары, в доме, где я вырос и откуда с церемониями выдворили Норма после происшествия с Анной. На самом деле церемония состоялась спустя несколько дней после его ухода: мать вынесла грязные простыни с места преступления на подъездную дорожку, облила жидкостью для заправки зажигалок и подожгла – прямо под нашим баскетбольным кольцом. Подпалины на бетоне стали нашей контрольной линией и границей площадки.

Пит сгребает листву на лужайке перед домом. Завидев меня, он озаряется улыбкой и машет рукой с неестественным оживлением, которое сразу выдает его состояние.

– Зак, привет! – кричит Питер. – Что нового-интересного?

– Привет, Пит, – отвечаю я, вылезая из машины. – Как жизнь?

– Бьет ключом, и все по голове, – хихикает он. – Крутая тачка.

– Еще бы.

Он бросает грабли и бежит по чуть наклонной дорожке поздороваться со мной, его руки неловко болтаются, как у всех умственно отсталых. Мокрыми губами он чмокает меня в щеку, его щетина мягко царапает мне кожу. Питеру двадцать девять лет, он коренастый, по-своему смышленый и дружелюбный, как щенок. Но каким бы счастливым он ни казался, как бы хорошо ни справлялся с последствиями хромосомной аварии, случившейся при его сотворении, все равно его жизнь несет несомненный отпечаток трагедии. Каждый день для него – как попытка в варежках поиграть на пианино.

– Я соскучился по тебе, – признается он, и меня пронзает чувство вины. Я мысленно даю себе слово, что буду чаще звонить и непременно приеду как-нибудь в воскресенье, чтобы с ним пообщаться. Невозможно любить умственно отсталого, не испытывая чувства вины.

– Я тоже по тебе соскучился, – отвечаю я, обнимаю его за плечи, и мы шагаем по лужайке к дому. – Поэтому и приехал тебя проведать.

– Как дела у Хоуп? – спрашивает он.

– Отлично. Она передавала тебе привет.

– Ты тоже передавай ей привет.

– Непременно.

Свежий ветер холодит мне щеку, забирается под коричневый замшевый пиджак, под резиновой подошвой ботинок хрустят разноцветные сухие листья, и на мгновение я верю в то, что все будет хорошо, что возможности мои безграничны. Осенью со мной такое бывает.

Мама на кухне, моет тарелки в раковине. У нее отличная посудомоечная машина, но, если бы она ею пользовалась, жертва, приносимая ради Питера, была бы неполной, так что об этом и речи быть не может. Одной заботы о нем маме всегда было недостаточно. За эти годы она развила и отточила комплекс мученицы. Ей мало просто делать свою работу: нужно непременно жертвовать собой. Я был слишком мал тогда и не помню, появилась ли у нее эта черта до или после окончательного отцова грехопадения, стала ли она причиной или следствием их супружеских неурядиц, но именно из-за нее после развода мама осталась одна. Наверное, это своего рода защитный механизм или дурно понятая дзенская покорность судьбе – не знаю. Я последний, кто может судить о чужих тараканах. Скажем так: Лила Кинг – не самый жизнерадостный человек в мире. Мой брат Мэтт написал о ней песню “Святая мать”.

Стройная, в джинсах, с крашеными светлыми волосами, со спины мать кажется гораздо моложе. Но когда она оборачивается ко мне с привычным выражением усталой обреченности на лице, я замечаю морщины под глазами, расплывшийся подбородок и поджатые губы. Мне хочется обнять ее, рассмешить, чтобы она улыбнулась, и одновременно усилием воли я подавляю порыв сбежать с этой мрачной кухни, оклеенной обоями цвета авокадо, которые я помню с детства, и никогда не возвращаться. Встречи с мамой так на меня действуют.

– Зак, – произносит она.

– Привет, мам.

Она поворачивается спиной к раковине и театрально разводит руки в резиновых перчатках, а я наклоняюсь поцеловать ее в щеку.

– Что ты здесь делаешь?

– Так, был по соседству, – отвечаю я.

Мама впивается в меня взглядом.

– Что случилось?

– Ничего.

– Это не ответ. В чем дело?

Тут надо пояснить, что Лила вовсе не образец материнской интуиции. Ее вопрос не значит, что она моментально заподозрила, как какая-нибудь клуша, будто с ее старшим и (по крайней мере, на первый взгляд) наименее невезучим сыном что-то стряслось. Ее средний сын родился умственно отсталым из-за случайного сбоя в хромосомах, а муж трахал свою секретаршу прямо на супружеском ложе, так что мать живет с непоколебимым убеждением, что ничего хорошего от Бога ей ждать не приходится. Обычные люди здороваются, а Лила Кинг вместо “привет” говорит “Что случилось?”

– Все в порядке, мам. Так, проезжал мимо.

– Это из-за Хоуп?

– Что из-за Хоуп?

– Ты же не боишься, правда? Потому что это вполне естественно.

– Мам!

– Я просто спросила.

Она хмурится и пожимает плечами. У эскимосов сотни названий снега; моя мать знает тысячи способов нахмуриться и пожать плечами. Она может уроки давать.

Моя приближающаяся свадьба вызывает у мамы священный трепет. Она почти никуда не ходит, и это событие разбудило ее до сей поры дремавшее тщеславие. Я знаю, что она вырезает из модных журналов страницы с фотографиями платьев, причесок, макияжа и уже собрала целый каталог вариантов. Якобы не хочет, чтобы мне пришлось за нее краснеть, но мы оба понимаем, что это враки. После моей помолвки она успела побывать у стоматолога и отбелила зубы, снова начала носить контактные линзы и перепробовала несколько оттенков светлой краски для волос. Мне бы не хотелось обсуждать мать как женщину, но она по-прежнему красива, стройна, с хорошей фигурой и голубыми глазами, и обычный шестидесятилетний мужчина едва ли бросил бы ее только из-за того, что она ест печенье в постели.

Маме хочется на свадьбе быть красивой, танцевать, смеяться и нравиться мужчинам, как когда-то, сто лет тому назад. Мне бы радоваться тому, что эти желания в ней по-прежнему живы; я же вместо этого испытываю грусть и чувство вины, как будто она позволила себе лишь ненадолго заглянуть в тот мир, где могла бы жить, если бы давным-давно не похоронила себя заживо.

– Есть хочешь? – спрашивает она меня.

– Нет, спасибо, – отказываюсь я и поглядываю на дверь, размышляя, как бы половчее смыться.

– У нас спагетти с фрикадельками, – сообщает Питер, плюхнувшись на стул.

– Я уже поел.

– Ты был у Тамары? – интересуется мать.

– Ага.

Мама не скрывает своего неодобрения. Она убеждена, что мне совершенно ни к чему общаться с вдовой Раэля, что ничего хорошего из этого не выйдет, но, к счастью, мама не любит говорить со мной о его смерти, так что мы просто обходим эту тему молчанием.

– Тамара очень секси! – восторженно произносит Питер.

– Не распускай язык, – говорит мать.

– Но это правда, – настаивает он. – Ей об задницу монетку кинь – отскочит.

– Хватит! – отрезает Лила.

– Да ладно, мам, – успокаиваю я, – Питер просто повторяет чужие слова. Он даже не знает, что это значит. – Но я-то знаю, и у меня не сразу получается отогнать образ обнаженной Тамариной задницы.

– Это значит, что она крепкая, – поясняет Пит, и мы оба разражаемся хохотом, а мама раздраженно вздыхает.

– Мне пора, – сообщаю я.

– Но ты же только что пришел, – хнычет Пит.

– Твой брат очень занят.

Это сказано Питеру, но нацелено в меня – не в бровь, а в глаз.

– Мэтт сегодня играет в “Кеннис Кастэуэйс”, – говорю я. – Хотите, сходим?

Вообще-то я приглашал их скорее для проформы, но внезапно понял, что говорю совершенно искренне, и мне ужасно хочется, чтобы они поехали, чтобы святая мать надела платье, накрасилась, они с Питером втиснулись в крошечный “лексус” Джеда, и мы втроем отправились в город, как семья из телесериала. Я бы опустил верх кабриолета, мама смеялась бы тому, что волосы лезут в лицо, а Пит закрыл бы глаза и подставил лицо ветру, и мы бы подпевали какому-нибудь старому рок-хиту по радио, и я – хвала скорости и открытому воздуху – наконец смог бы любить их обоих, не задыхаясь. Но я сразу понимаю, что этому никогда не бывать. Последнее, что мама сделала под влиянием порыва, – двадцать лет назад сожгла постельное белье мужа, а Питер боится толпы и от страха начинает капризничать и ломаться.

– Передавай Мэтту привет, – просит брат.

– Непременно, – обещаю я.

– Я положу ему фрикаделек, – говорит мама. – А то он совсем худой, кожа да кости.

На прощанье я целую ее в щеку. Мама обнимает меня, нежно ерошит мне волосы.

– Ты какой-то не такой, – глядя мне в глаза, мягко произносит она.

– Ты тоже.

Она кивает и кривит губы в виноватой улыбке:

– Я могу привести сотню уважительных причин, – отвечает мама. – А ты?

Я качаю головой.

– Мам, все в порядке, правда, – заверяю я. – Не волнуйся.

Она целует меня в щеку и наконец-то отпускает.

– Приходится, – парирует она. – Что мне еще остается?

Пит выходит со мной в темноту на крыльцо и просит дать ему порулить. Я сажусь на переднее сиденье. Он медленно везет нас по району, сжимая руль, как примерный ученик – левая рука на десяти, правая на двух, – заранее включает поворотник, и лицо его в тусклом свете приборной панели восторженно и серьезно. Внезапно меня охватывает прилив нежности к брату, и я в который раз клянусь себе, что устрою жизнь таким образом, чтобы заботиться о Питере и дарить ему все незатейливые радости, которые, в его бесхитростном представлении, в сумме составляют счастье. Для Питера, в отличие от обычного человека, это понятие скорее количественное, а значит, как показывает мой опыт, осчастливить его гораздо проще.

– Сатч иногда дает мне порулить.

– Сатч Боуэн?

– Ага.

– Зачем ты водишься с этим придурком?

Сатч Боуэн, на год старше меня, – кошмар нашего детства. Его постоянно выгоняли из школы за драки и наркоту, в конце концов он вообще бросил учебу. Отчего-то ему нравился Пит. Сатч находил извращенное удовольствие в том, чтобы прилюдно командовать моим братом: то подговорит его попить воды из унитаза в торговом центре, то попросит снять штаны и станцевать в пиццерии. А Пит, всегда готовый всем угодить, воспринимал внимание к себе как симпатию и с радостью исполнял приказы Сатча, который называл его “своим маленьким другом”. Мне частенько случалось пускать в ход кулаки, чтобы защитить Пита от нападок сверстников, но про Сатча говорили, что он носит с собой пружинный нож и даже пускал его в дело, поэтому всякий раз, как доходило до драки, я отступал. Уже в колледже я слышал, что Сатча несколько раз забирала полиция и он, чтобы его не посадили, пошел служить в морскую пехоту.

– Сатч хороший.

– Пит, – я оборачиваюсь к нему лицом. – Сатч подонок. Лучше держись от него подальше.

– Он мой друг. Он делает мне скидку в хозяйственном. Иногда дает порулить. Вот и все.

– Вспомни, как мы от него натерпелись в детстве.

– Он изменился, – уверяет Пит.

– Пообещай мне, что не дашь себя в обиду.

Пит поворачивается ко мне.

– Может, я и отсталый, – говорит он. – Но не идиот.

– Следи за дорогой, Пит, – отвечаю я, показывая на лобовое стекло. – Я знаю, что ты не идиот. Но я твой старший брат и должен о тебе заботиться.

Пит без объяснений догадался припарковаться у соседнего дома, чтобы мать не увидела.

– Я знаю, Зак, – кивает он, – я тебя люблю.

– Я тоже тебя люблю, – признаюсь я. Он единственный из мужчин, кому я способен сказать такое. – Можешь катать меня, когда захочешь.

– По шоссе?

– Не зарывайся.

– Ха! – смеется Питер и хлопает ладонью по рулю. Я тянусь к ручке двери, и тут он спрашивает: – Ты скучаешь по Раэлю?

Я откидываюсь на сиденье и с любопытством смотрю на брата.

– Ага, – отвечаю я. – Иногда.

– Я тоже, – соглашается Пит. – Он всегда был так добр ко мне. Не обращался со мной, как с отсталым.

– Он тебя очень любил.

– Тамара пекла мне печенье.

– Испечет еще, – обещаю я. – Просто ей пока не хочется ничего печь, понимаешь?

– Понимаю, – Пит опускает взгляд на колени. – Мне так хотелось, чтобы мы с тобой всегда жили с Раэлем и Тамарой. Вчетвером.

Я чувствую, как к горлу подкатывает ком.

– Было бы здорово, – говорю я, хотя его слова причиняют мне боль, которой я и представить себе не мог.

Пит поднимает на меня глаза.

– Завтра после работы у нас будет инвентаризация, – весело произносит он. – Получу лишние тридцать долларов.

– Отлично. – Всегда завидовал способности Пита моментально переключаться. Он работает на складе в “Ножках-крошках”, детском обувном магазине на Джонсон-авеню. – Ты ведь там уже не первый год, да?

– Четыре года, – с гордостью заявляет он. – Мистер Брис говорит, что я незаменим.

– Потому он и платит тебе кучу денег.

– Ха!

– Ну все, Пит, до встречи.

– До субботы.

– Почему до субботы?

– У тебя же помолвка, балда.

– Ах да, точно. – На минуту я забыл об этом.

Я провожаю глазами Пита, неуклюже семенящего по лужайке, и у меня сводит нутро от мучительной любви, которую я испытываю только к нему. Я чувствую, как слезы наворачиваются на глаза, и только тогда успокаиваюсь.

На станции Саноко я выбрасываю судок с тефтелями в урну, и тут у меня звонит телефон. По определившемуся номеру я понимаю, что это Крейг Ходжес, которому явно не терпится узнать, удалось ли мне решить проблему “Найк”. Он не оставит меня в покое, пока не добьется своего. Мне пока нечего ему сообщить, поэтому я не беру трубку. Крейг мог бы и сам догадаться, что у меня, скорее всего, еще нет новостей, поскольку в Китае сейчас раннее утро, но на такие мелочи ему плевать. Как и всем нам, ему отчаянно хочется услышать: что бы ни случилось, все будет хорошо.

Глава 9

Когда бракоразводный процесс принял скверный оборот, адвокат Лилы нанял частного детектива, который нашел доказательства, что Анна была не первой из сотрудниц, с кем спал Норм. Предполагалось, что это как-то поможет Лиле, но вместо этого Норма уволили, и с той поры его неспособность удержаться ни на одной работе стала чем-то вроде печальной семейной легенды, о которой ехидно упоминали тетушки и бабушки, шушукаясь на кухне во время праздничных семейных сборищ, а Лила плакалась, что Норм не платит алименты. Сильнее всего ее раздражало, что в большинстве случаев никто его не выгонял. Он уходил сам.

– То есть как это увольняешься? – кричала мама на него по телефону так, что нам за стенкой было слышно. – Ты не можешь себе этого позволить!

Но он снова и снова увольнялся – то ему показалось, будто им помыкают, то обошли по службе, то просто недооценили, или же, как это было один раз, заключили против него общий заговор.

В то время он стал навещать нас все реже и реже, и в основном по утрам в воскресенье мы наряжались и усаживались в гостиной, стараясь не встречаться глазами, а Лила наверху висела на телефоне, тщетно пытаясь поймать Норма. В конце концов я перестал его ждать, и Пит как всегда последовал моему примеру. Но Мэтт еще долго по воскресеньям надевал костюм и молча сидел в гостиной, положив пиджак на диван возле себя, таращился в окно и бросал на нас укоризненные взгляды, когда мы шлепали мимо в пижамах на завтрак, как будто наше разочарование было причиной, а не следствием пренебрежения со стороны Норма. Мэтт не хуже нас знал, что отец не придет, но что-то в его душе, какой-то зарождающийся мазохизм заставлял его каждую неделю вновь переживать разочарование, как будто брат сознательно собирал доказательства, чтобы подпитать пробуждающийся гнев, который однажды взорвется в нем ядерным грибом. После того как Мэтт начал хулиганить, Лила отвела его к психологу, но брат лишь сильнее замкнулся в себе, а мама не могла выбрасывать по семьдесят пять долларов на сеансы, не приносившие никакой видимой пользы.

Спустя некоторое время Норм объявил, что ему предложили работу в Бостоне, и, наобещав нам золотые горы, сложил вещи в свой видавший виды “шевроле” и укатил на север. Небольшая фармацевтическая компания, которая вот-вот должна развернуться, и отец окажется в барыше. Его позвали не простым бухгалтером, а менеджером по работе с клиентами, для начала он будет отвечать за Массачусетс. И что с того, что он никогда не работал в отделе продаж и слегка приукрасил резюме. В общении с клиентами главное – доверие: нужно смотреть людям в глаза и производить впечатление человека, на которого можно положиться, а уж в этом Норм дока. Кто, как не он, душа любой компании, лучше сумеет очаровать секретарш и посидеть с докторами в ресторане за счет компании? Сперва зарекомендует себя в продажах, а потом, глядишь, пробьется и в большие начальники. В общем, это начало многообещающей карьеры и спасение от наших финансовых затруднений. Волноваться нам нечего: Бостон не так уж и далеко, у Норма будет просторная квартира, там цены гораздо ниже здешних, и мы сможем приезжать к нему на выходные, сходим на матч “Ред Соке” и “Бруинс”, и он тоже будет нас навещать, а когда ему дадут отпуск, мы все вместе поедем в Диснейленд.

Мы в ответ лишь натянуто улыбались и кивали как заведенные, а Лила молча сверлила его ледяным взглядом. Ей и не надо было ничего говорить, поскольку к этому времени мы уже осознали, во что превратился Норм, – или скорее, чем он был всегда, что за человек скрывался под маской мужа и отца. Мы знали, что через год-другой его выставят либо из-за какого-нибудь недоразумения, либо из-за очередных шашней на рабочем месте. Или он сам уволится, потому что на работе одни придурки, которые ни черта ни в чем не смыслят и не ценят его мудрых советов. Но мы слушали так, будто всему верили, в нужных местах вставляя одобрительные восклицания. Видно, за время, прожитое врозь, мы поменялись ролями и теперь поддакивали ему, точно непутевому сыну, которого нужно постоянно подбадривать и нахваливать.

На прощанье мы обняли Норма и смотрели ему вслед, по-детски надеясь, что на этот раз, несмотря ни на что, все сложится иначе. Первые несколько месяцев так оно и было. Норм регулярно звонил, рассказывал про свой шикарный кабинет с видом на реку Чарльз, травил байки о новых коллегах – “вы бы это видели!” – и своей кочевой жизни. Раз в две недели по выходным приезжал из Нью-Йорка нас проведать и вручал Лиле чеки на наше содержание с видом благодетеля, отчего у нее вздувались вены на шее. Мы жили на мамину учительскую зарплату, и лишние деньги были как нельзя кстати, но Лила решительно откладывала чеки про запас, точно белка, предчувствующая неминуемую зимнюю стужу.

Спустя год Норм стал приезжать все реже, и Лиле снова пришлось отвоевывать у него алименты. Однажды я позвонил Норму домой, и оказалось, что телефон отключен. Какое-то время об отце не было ни слуху ни духу, но Лила твердила, что он непременно объявится. “Норм как фальшивый грош, – повторяла она. – Всегда возвращается”. Я не знал, что это значит, но спустя пять месяцев отец действительно объявился, причем не где-нибудь, а в Лондоне. Мне было восемнадцать, через месяц я заканчивал школу. Мне не хотелось в этом признаваться, но в глубине души я надеялся, что Норм приедет на выпускной и своими глазами увидит, каких успехов я добился в его отсутствие.

– Я встретил замечательную женщину, – сообщил он мне. Голос в телефонной трубке звучал холодно и глухо. – Ее зовут Лили, она певица. Мы собираемся пожениться. Я стану ее импресарио.

– Ты женишься? – переспросил я. – Когда?

– Мы еще не решили, – ответил он. – Лили – творческая личность, так что мы, скорее всего, отметим свадьбу в узком кругу – устроим богемную вечеринку где-нибудь на пляже.

– Не думал, что в Лондоне есть пляжи.

Норм натужно рассмеялся.

– Да, пожалуй, ты прав.

– У меня через месяц выпускной, – сообщил я.

– Знаю, – ответил Норм. – Мне ужасно жаль, что не получится приехать. Но раз подвернулась такая возможность, я не мог ее упустить. Надеюсь, ты меня поймешь.

– Конечно, – согласился я, да и что мне еще оставалось. Я уже пожалел, что сам подошел к телефону: если бы вместо меня на звонок ответил Мэтт, он бы просто выругался да бросил трубку. Но Мэтт, едва заслышав, что звонят из Лондона, бросился наверх и заперся у себя в комнате, а у меня на это духу не хватило. Я всегда был податлив, и Норм это знал.

– Как только сможем, тут же прилетим в Штаты, договорились? Мне не терпится познакомить с вами Лили. Я только о вас и говорю.

– Почему ты не позвонил нам, когда уезжал?

Отец вздохнул.

– Все случилось так быстро, – признался он. – Мы только-только познакомились, а Лили уже надо было уезжать, я не мог ее просто так отпустить и полетел с ней. Не успел я оглянуться, как уже живу в Англии.

– Вот как, – только и сказал я.

– Ага, – хихикнул Норм. – Вот так. Передавай мальчикам от меня привет, ладно? И скажи маме, что я вышлю вам денег, как только освоюсь здесь, хорошо?

Я в замешательстве повесил трубку. Лила, которая сидела за столом на кухне и слышала весь наш разговор, отложила кроссворд.

– Если в чем с вашим отцом и можно быть уверенным, так только в том, что с ним ни в чем нельзя быть уверенным, – заявила она.

– Все-таки он мой отец, – насупился я.

– Он как подливка, – примирительно пояснила Лила. – Вкусная, ароматная, но ею сыт не будешь. Ничего от него не жди. Тогда сможешь общаться с ним без обид.

Я кивнул, с трудом сглотнув подступивший к горлу ком. Мама смотрела на меня, упиваясь горечью собственного разочарования, и под ее пристальным взглядом мне хотелось плакать.

Глава 10

В детстве Мэтт походил на ангелочка: соломенные волосы, пухлые розовые щеки и голубые глаза с поволокой, точь-в-точь как у мамы. Я подолгу простаивал у колыбели брата, глядя, как он спит, вдыхал его нежный детский запах и любовался прелестным личиком. Теперь его голова обрита налысо, все руки в татуировках, щеки ввалились, на лице там и сям пирсинг. Мэтт вихрем носится по сцене в драных штанах-карго и потрепанной майке Sex Pistols и поет песни про мастурбацию и групповые самоубийства. Я сижу в глубине зала за столиком с дисками и футболками и смотрю, как беснуется мой младший брат: сегодня вечером его команда, “Думай о ВЕНИСе”, выступает в “Кеннис Кастэуэйс”.

Джед сидел рядом со мной, но минут двадцать назад выбрал одну из танцевавших поблизости полуголых девиц – такое ощущение, что наугад, – угостил коктейлем и в конце концов скрылся с ней в туалете. Джед считает секс с фанатками вознаграждением за верную службу группе. “Думай о ВЕНИСе” выступают в основном перед студентами, гастролируют по Восточному побережью в поисках контракта на запись альбома, а Джед обожает студенток. По крайней мере раньше любил. После смерти Раэля ухаживания за девицами, похоже, уже не доставляют моему другу никакого удовольствия. Джед по-прежнему ходит на концерты, кадрит фанаток, но меня не покидает ощущение, что он делает это бессознательно, словно смотрит на себя со стороны, как на героя телепередачи, и ждет, пока что-то – музыка ли, девицы – зажжет в нем потухший огонь. Едва ли любовь к громкому и буйному панк-року можно счесть добрым знаком, но поскольку Джед все бросил, кажется, будто он приходит и трахается с девчонками лишь в силу привычки или из-за ностальгии по тем временам, когда ему это действительно нравилось. Почему-то дома эта его прострация не так бросается в глаза, а может, я просто привык и не замечаю этого, но когда мы ходим на концерты “ВЕНИСа” и я вижу, как он заигрывает с молоденькими девчушками, а сам витает где-то далеко, словно спит на ходу, я с трудом удерживаюсь, чтобы не схватить Джеда за плечи и не заорать на него: “Очнись!”

Вместо этого я сижу за импровизированным прилавком, разглядываю толпу и напиваюсь на халяву – еще одно, хоть и не такое шикарное, преимущество знакомства с музыкантами. До знакомства с Хоуп я тоже время от времени снимал девиц, но мои скромные успехи ничто по сравнению с подвигами Джеда. Обычно мне приходилось ждать, пока он не выберет себе партнершу на вечер, потому что, когда рядом Джед, на меня никто и не посмотрит. Красота зависит от обстоятельств: без Джеда я кажусь гораздо симпатичнее.

Примечания

1

Универмаг мужской одежды, как правило, уцененной.

2

Джонатан “Па” Кент – приемный отец Супермена. Кларк Кент – имя, которое дали Супермену приемные родители.

3

“Тусовщики” (1996) – фильм Дуга Лимэна.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.