Под мраморным небом

Я глянула в угол зала, где застыли в неподвижности два мускулистых палача. Между ними на огромной гранитной плите стояли две деревянные плахи по пояс высотой. В камне был вырублен желоб, по которому кровь стекала в подставленные кувшины. Сами плахи были грязные, в зазубринах от бесчисленных ударов мечей. Отец всегда неохотно отдавал распоряжение о казни, но порой у него не было выбора. Сегодня ему, должно быть, повезло, ибо клинки палачей были чистые и блестящие.

Отец подошел к обвиняемому, окинул его взглядом и спросил:

– Как тебя зовут?

Старик, который, судя по его виду, много, очень много лет работал на земле, опустил голову:

– Исмаил, мой повелитель.

– Персидское имя, верно?

– Да, мой повелитель.

– Итак, Исмаил, что ты скажешь в свое оправдание, если ты и впрямь виновен?

Старик покачнулся, нервно облизнул губы:

– Мой повелитель, мои сыновья имели честь сражаться за вас. Мои мальчики гордились тем, что воюют под вашим знаменем. Они честно служили вам, и они... мой повелитель, говорят, они погибли как настоящие мужчины.

– Что ж, для меня это большая честь.

– Благодарю, мой повелитель.

– А теперь, Исмаил, говори в свою защиту.

– Мой повелитель, все мои сыновья погибли. – Крестьянин смахнул муху с окровавленного носа. Пот, а может быть, слезы блестели на его щеках. – Без них я не смог убрать урожай. Мой рис сгнил на корню. Он так и остался на моих полях...

– Лень – не оправдание воровству, – перебил его Бабур.

– Прояви терпение, господин Бабур, – сказал отец. – По нашим законам он имеет право дать объяснения.

Император дал знак старику; тот прокашлялся и снова заговорил:

– Я с женой голодал, мой повелитель. Мы голодали день и ночь. Я попросил еды у господина Бабура, но он отказал. И тогда я украл мешок риса.

– Значит, господин Бабур сказал правду?

– Да, мой повелитель.

Отец вернулся на Павлиний трон. Казалось, император погружен в раздумья. Его взгляд был устремлен на балдахин, украшенный инкрустацией из драгоценных камней в виде орхидей.

– По закону тебе полагается смерть, – наконец произнес он. – Но я не хочу казнить человека, отдавшего империи своих прекрасных сыновей. Разве можно такого человека убить из-за мешка риса?

– Он нарушил...

– Я предпочел бы, господин Бабур, адресовать свой вопрос жене, а не заинтересованной стороне.

Вельможи в зале зашептались. Почти все они считали, что женщины не способны решать государственные дела, но каждый из них знал, что император часто обращается к жене за советом. Я не была искушена в политике, но понимала, что мама оказалась в затруднительном положении. Она никогда не потребовала бы казни, но и оскорбить такого вельможу, как Бабур, она тоже вряд ли решится.

Мама подошла к крестьянину и поманила меня за собой, удивив меня своей просьбой. Старик низко нам поклонился.

– Возьми его руки, Джаханара, – сказала мама. – Какие они на ощупь?

При ее вопросе шепот в рядах вельмож перерос в гул. Старик протянул мне свои руки. Я взяла их и своими унизанными кольцами пальцами провела по его ладоням.

– Жесткие, мама, – ответила я, слыша, как стучит в груди сердце. – Твердые, как тик.

– Это руки вора или труженика?

– Крестьянина, конечно.

На лице Бабура появилось выражение недовольства, но вмешаться он не посмел. Мама улыбнулась мне и повернулась к мужу:

– Мой совет прост, повелитель. Исмаил должен поплатиться своей землей, а не жизнью. Он отпишет свой надел господину Бабуру. – Обвиняемый сник: отдавая свою землю, он обрекал себя на нищету и попрошайничество. Однако мама еще не закончила. – Но сады мои чахнут, мне нужен опытный земледелец, который сумел бы их спасти. Как, по-твоему, Исмаил, ты пригоден для такой работы?

Старик упал на колени:

– Пригоден, моя госпожа. Воистину пригоден.

– Вот и хорошо. Значит, я нашла себе садовника.

– А моя жена? – Старик поднял глаза на маму.

Она непринужденно рассмеялась, будто в зале с ней была только я одна:

– Разумеется, она переселится с тобой в Красный форт. Какой мужчина способен мыслить здраво, если рядом нет его жены, которая всегда поможет советом? – Она подмигнула императору, и несколько вельмож, несмотря на то что они были недовольны исходом, улыбнулись.

Отец усмехнулся – совсем как самый обычный муж, а не владыка Хиндустана[5].

– Это решение устраивает все заинтересованные стороны? – спросил он, разводя руками.

Бабур кивнул – наверно, он был доволен, что его владения пополнились новым участком земли, – и ответил:

– Вполне, мой повелитель. Императрица, как всегда, рассудила мудро.

– Значит, вопрос улажен, как и прочие нынешние дела.

Вельможи, слуги и воины покинули зал. Люди Бабура отпустили Исмаила, и старик бросился в ноги маме. Широко улыбаясь, она отступила на шаг и велела Низаму найти для старика жилье рядом с ее садом. После того как Низам увел Исмаила, она шепнула отцу:

– Хоть Бабур и червяк, я не нашла другого способа, как укротить его гнев.

Отец сунул ноги в усыпанные самоцветами сандалии.

– Спасибо, любовь моя. Ты в очередной раз меня выручила. – Он перевел взгляд на меня. – И ты была неподражаема, мой цветок! Безупречна! Ты волновалась, как лошадь, вставшая на дыбы над коброй?

– Да, отец. Хотя я всего лишь мышка.

Он рассмеялся и повернулся к сыновьям:

– Жаль, что ваша мать не родилась мальчиком. Из нее получился бы великолепный император. Гораздо лучше, чем я.

Трое моих братьев заулыбались, а вот Аурангзеб дернул отца за тунику:

– Но ведь закон гласит, что преступников нужно карать. Теперь старик будет нас обворовывать. – По своему обыкновению Аурангзеб говорил громко. Мне казалось, он боялся, что его не услышат.

Улыбка исчезла с лица отца, как это часто случалось, когда слова Аурангзеба вызывали у него неодобрение.

– Возможно, он заслужил право доказать, что он достойный человек.

– Почему?

– Он пожертвовал империи своих сыновей. Если бы я совершил такое, наверно, я ждал бы, что мой император отблагодарит меня, а не отправит под меч палача.

– Но он нарушил закон.

– Разве мешок риса стоит человеческой жизни? – подал голос Дара. Его мнение редко совпадало с точкой зрения Аурангзеба.

– Закон есть закон, – стоял на своем Аурангзеб.

– И закон сказал свое слово, – подытожил отец, ласково потрепав Дару по плечу. – Исмаил потерял свой надел, отошедший его обвинителю. Спасибо моим замечательным девочкам. – Отец взял маму за руку и сошел с трона. – Все, не будем больше об этом. А то у меня в животе урчит так, словно там рычит раненый лев.

Собираясь последовать за родителями, я заметила, что Аурангзеб смотрит на меня. От его взгляда мне стало неловко. Интересно, что я сделала не так?

* * *

Вечером того же дня я лежала на тигровой шкуре и смотрела на Ямуну. Надо мной шуршал тяжелый свод парусинового шатра, который наши слуги установили неподалеку от берега реки. Крепкие бамбуковые шесты поддерживали крышу алой конструкции, у которой не было стен. Невообразимо большой толстый ковер с узором в виде восхитительных роз обеспечивал комфорт всем, кто на нем отдыхал. Тут и там на ковре лежали меха, подушки и легкие шелковые одеяла.

Водя ладонью по тигровой шкуре, я недоумевала, как животное может быть одновременно столь прекрасным и столь пугающим. Рядом со мной в темных одеждах сидели мама и отец. Чуть поодаль под шерстяными одеялами спали мои сестренки-двойняшки. Я очень любила своих сестер, но мне редко случалось довольствоваться их обществом: малюток ревностно опекали кормилицы. Эти женщины ни с кем не делили свои обязанности и конечно же не нуждались в моей помощи.

Перед нами на другой половине шатра выступали танцоры и музыканты, на языке танца катхак[6] рассказывавшие нам известное предание о моем прапрадеде Хумаюне[7], спасшемся от орд афганских воинов. Это была горестная повесть: нанеся поражение нашему войску, афганцы затем начали безжалостно убивать всех подряд, в том числе детей, женщин и стариков. Согласно легенде, когда враги перебили императорскую стражу, один из приближенных императора дал ему наполненный водой бурдюк, с помощью которого тот благополучно переплыл Ганг. А годы спустя мой прапрадед вернулся и прогнал завоевателей.

Пятеро мужчин – оголенные по пояс, с испачканными кровью лицами – изображали афганцев. Еще один артист – в жемчужном ожерелье – прижимал к груди надутый лошадиный желудок в кожаном чехле. Под бой барабанов и звуки ситаров афганские воины гнали императора к широкой ленте голубого бархата.

Музыканты играли все быстрее. Танцоры, борясь с речным течением, размахивали руками и кружились как безумные, а Хумаюн плыл к противоположному берегу. Когда он наконец выбрался на берег, его преследователи упали, извиваясь на бархате, заворачиваясь в ткань, пока не исчезли под синими водами реки.

Мы громко захлопали. Катхак был популярным видом искусства, и подобные представления мы смотрели почти каждую неделю, но эти артисты считались одними из лучших в Агре. Отец оказал им большую честь: поднявшись с ковра, он дал их солисту, исполнявшему роль императора, несколько серебряных монет. Танцоры поблагодарили императора. Затем потные артисты скатали в рулон бархат и тихо покинули шатер.

Выступление танцоров мне очень понравилось, и, тем не менее, я с завистью поглядывала на своих братьев, находившихся на некотором удалении от нас. Мне тоже хотелось проводить время без присмотра старших. Дара сидел под величественным кипарисом. В руках у него был открытый Коран. В такие вечера он часто читал, хотя изучал он не только священную книгу ислама, но также индуистских богов и другие предметы. Отец, поклонник искусств, гордился тем, что у Дары столь разносторонние интересы. Часто отец и Дара вместе, лакомясь сладостями, рассуждали об архитектуре, поэзии и музыке.

Радостные крики вынудили меня отвести взгляд от Дары. Шах и Мурад – они всегда были вдвоем, так что казалось, будто им никто больше и не нужен, – вооружившись луками и стрелами, с берега реки охотились на карпа. Чуть дальше за ними, едва ли на расстоянии окрика, Аурангзеб, оседлавший своего серого жеребца, пускал его кругами. Пусть я подтрунивала над умением Аурангзеба играть в поло, зато наездник он был отличный, лучше, чем любой другой мальчишка его возраста. Конь повиновался его командам, хотя не далее как три месяца назад я своими глазами видела, как Аурангзеб нещадно бьет своего жеребца бамбуковым хлыстом.

Вдали, за Аурангзебом, который теперь заставил коня крутиться на месте, я видела наш народ. По реке плыли лодки, груженные умирающей рыбой, выловленной в мутных потоках. На берегу женщины чинили сети или красили ткани. Некоторые семьи, как и мы, отдыхали, наслаждаясь прохладой этого безветренного осеннего вечера.

– Сегодня ты была храброй девочкой, – посмотрев на меня, ласково произнес отец.

– Но я лишь сказала правду, – проговорила я. – Ладони у него жесткие, а ему пришлось красть. – Последний раз я сидела у отца на коленях несколько лет назад, но сейчас мне ужасно захотелось прижаться к нему. Однако тело у меня было как ватное, поэтому я опустилась на ковер рядом с отцом. Вокруг шатра слуги, разгоняя сгущающуюся темноту, зажгли факелы.

Мама придвинулась ближе к нам, откинувшись на длинные округлые подушки, которые были подложены нам под спины. Протянув руку, она поправила на моей голове изумрудную черепашку, с помощью которой крепилось покрывало.

– Ты хорошеешь, Джаханара, – сказала мама. – И что более важно, в тебе просыпается ум.

Мое лицо поэты никогда не будут воспевать, как мамино, но я надеялась, что унаследую хотя бы капельку ее мудрости.

– Правда?

– Будь это неправдой, я бы так не сказала.

Отец наклонился к маме и вновь наполнил ее чашу вином. Я тысячу раз видела, как он это делает, хотя даже у менее знатных вельмож это была обязанность слуг. Однако отец предпочитал сам ухаживать за мамой. И если большинство мужчин знатного рода окружали себя молодыми наложницами, то отец любил проводить время наедине с мамой. К другим своим женам он был добр, но навещал их нечасто. Я, хоть и была еще мала, хорошо понимала, что такая любовь, как у отца с мамой, это редкий дар, и неоднократно спрашивала себя, доведется ли и мне испытать подобное счастье. Трудно было представить, чтобы я когда-либо познала блаженство такой любви, стала бы достойной такого человека, как мой отец.

Утомленная, я смежила веки, прислонилась к отцу. Его грудь размеренно вздымалась и опускалась, убаюкивая меня. Он стал гладить меня по голове, и вскоре я уже ничего не слышала, кроме громкого непрерывного пения сверчков. Потом отец уложил меня на ковер у своих ног, подложив подушку мне под голову. Когда он поцеловал меня в лоб, я вздохнула, притворяясь спящей.

– Аллах наградил нас детьми, – прошептал отец. – Такое удовольствие их зачинать и так радостно смотреть, как они расцветают.

Я и прежде слышала об этом удовольствии и сейчас, борясь со сном, навострила уши. Наступила тишина, послышался звук поцелуя. Я приоткрыла глаза и увидела, что лицо отца находится совсем близко от лица мамы, всего лишь на расстоянии толщины пальца.

– Время идет, а я люблю тебя ничуть не меньше, чем прежде. Как такое возможно? – спросил отец. – С годами мое тело тяжелеет, теряет гибкость, руки в непогоду болят. И все же сейчас, когда я вижу тебя рядом, меня переполняет радость.

– Ты удачно женился, – озорным тоном произнесла мама. – Если б ты не встретил меня, то сейчас был бы уже стариком. А я, возможно, все так же продавала бы бусы вельможам, алчным мужчинам, которые думают только о том, как бы угодить своим любовницам. Мужчинам, которые думают не тем, чем нужно.

Отец хмыкнул.

– Глупцы смеются надо мной, говорят, будто я завидую им, завидую тому, что у них много женщин, – сказал он, потягивая вино; его рокочущий голос дарил мне ощущение покоя. – По-твоему, они способны понять, что ради тебя я готов отказаться от своей империи, что без тебя я был бы как сокол без крыльев?

– Тебе бы поэтом быть, – заметила мама с лукавой улыбкой, ибо отец находил удовольствие в красивых словах. – И мы наверняка страдали бы от голода.

– Но, Арджуманд, большинство поэтов пишут о боли, о страданиях, о нужде. Я же мог бы воспевать только любовь – а это скучная тема, по мнению многих. Как мог бы я писать о ненависти, если ненависти во мне нет? Или о зависти? О горе? Нет уж, эти темы мы оставим для поэтов и философов. В моем мире таковых нет.

– В моем тоже.

– Так пусть пишут они, любовь моя, а мы будем жить.

В наступившей тишине я услышала громкий стук своего сердца. И когда папа и мама вновь поцеловались, я закрыла глаза.

ГЛАВА 2

Первое предательство

Если отец был свободен от ненависти и зависти, то одному из его сыновей эти чувства были хорошо знакомы. И все же лишь спустя несколько месяцев, как раз перед весенним равноденствием, я в полной мере осознала, какие чувства переполняют Аурангзеба, и поняла, что он способен на вероломство. Я давно уже замечала, что он враждебно относится ко всем нам: свое недовольство Аурангзеб выставлял напоказ – как свой меч, который он с некоторых пор начал носить. Однажды Дара станет жертвой его гнева, потом я. Мы редко заслуживали его презрение, но, как правило, он раздражался ни с того ни с сего.

Я не знала, как приспособиться к переменам в его настроении, и однажды сказала Даре, что Аурангзеб напоминает мне пчелу. Ведь пчелы меня так часто жалили без всякой на то причины. Наверно, эти назойливые насекомые видели во мне угрозу, хотя я и не думала их дразнить, предпочитая наблюдать, как они собирают нектар. Аурангзеб своим нравом во многом походил на пчел. Он жил в своем собственном мире, но, когда чувствовал себя оскорбленным, жалил любого, кто оказывался поблизости.

И вот настал такой день, когда он впервые по-настоящему глубоко ранил меня.

Я вместе с братьями усердно занималась в гареме. Мама просматривала записи отца, сделанные во время недавнего заседания суда. Низам отстукивал ритм на табле[8] из красного дерева и оленьей кожи. Остальные женщины тихо сплетничали, пили вино, ели фрукты, лежавшие на серебряных блюдах. В золотой клетке пели зелено-красные вьюрки. В воздухе ощущался запах опиума.

Предполагалось, что я должна стать начитанной женщиной, и потому на коленях у меня лежала толстая книга. Текст был написан по-персидски, на официальном языке двора. И хотя теперь мы враждовали с персами, они оказали большое влияние на Хиндустан. Этот процесс начался, когда мой дед женился на знаменитой персидской принцессе Нур-Джахан, которая и поспособствовала укоренению персидской культуры при дворе Агры. По сути, тогда Нур-Джахан правила империей, хотя титул правительницы она не носила.

Разумеется, я также говорила на хинди. Мне нравился этот непритязательный язык, с его помощью я общалась со слугами и местным населением. Немногие простолюдины могли говорить на персидском языке, и даже большинство из тех, кто знал этот язык, предпочитали изъясняться на хинди.

Персидское письмо приятно глазу, зачастую исполнено в стиле изящной каллиграфии, который нужно осваивать всю жизнь. Текст, что я читаю сейчас, это один из таких шедевров, рассказывающий об истории нашей империи, восхваляющий деяния императоров, правивших до моего отца. Я старательно заучиваю все, что касается достижений каждого императора, запоминаю, с какими трудностями пришлось столкнуться правителям. Вечером мама, как всегда, устроит мне проверочное испытание.

Я читала о своем дедушке, когда издалека донесся клич муэдзина, призывающего мусульман на молитву. Я представила, как он с балкона минарета произносит молитвенный призыв. Я отложила книгу в сторону. Многие обитательницы гарема уже раскатывали красивые коврики для намаза. Мы молились, обратив лицо на запад, в сторону Мекки, поднимая открытые ладони к небу. В определенные моменты мы почтительно кланялись, лбом касаясь своих ковриков. Когда молитва окончилась, мы скатали коврики и вернулись к своим занятиям.

Я продолжала читать свою историю, не закрывая книги до тех пор, пока заданные страницы не знала так же хорошо, как узоры на своих любимых платьях. Потом повернулась к маме, взглядом спрашивая ее, не согласится ли она вместе со мной прогуляться. Мама кивнула и, сопровождаемая Низамом, повела меня к выходу.

– Кто написал «Акбар-наме»? – внезапно спросила она. «Акбар-наме» – это биография моего прадеда, Акбара[9], самого почитаемого из наших прежних императоров.

– Должно быть, писатель.

– Джаханара!

– Писатель по имени Абу-л Фазл[10].

Мама поправила на мне покрывало.

– Простого ответа было бы достаточно, – заметила она.

– А ты всегда отвечаешь просто?

Мама опустила руки, ее лицо смягчилось. Она улыбнулась, ласково подтолкнув меня, и ответила:

– Только чтоб доставить удовольствие твоему отцу.

Вскоре мы зашагали через базар. Под навесами томились десятки торговцев – усталых мужчин, сидевших за железными весами. На их прилавках можно было увидеть вязки сушеной рыбы, рулоны шелка, статуэтки из сандалового дерева, благовония и, конечно, плетеные корзины с пряностями. Индийцы всегда любили специи. Если не пропитать карри или шафраном сыр из козьего молока или шпинат, они не станут их кушать.

Благоухание приправ смешивалось с запахами, исходившими от других товаров над каждым отдельным прилавком. Обоняние услаждали самые разные ароматы – свежего наана[11], жарящегося барашка, цветов, жированной кожи, духов. Порой душистые ароматы заглушались менее приятными запахами, так как высокие стены мешали выветриваться смраду пота, горящего навоза, пороха, мочи и заточенных в клетки животных.

Мама из вежливости останавливалась у прилавков, рассматривала товары, но купила только пару сандалий для Низама.

– Ты будто не в себе, Джаханара, – сказала она, когда мы вышли с базара. – Чем ходить в смятении, лучше бы сказала, что тебя гнетет.

Меня смущало, что мама так легко читает мои мысли.

– Конечно, мама, – неуверенно проговорила я. – Просто... в последние дни мы только и делаем, что учимся.

– И что ты предлагаешь?

– Моя подруга Ладли...

– Та девочка, что помогает на кухне?

– Да... Ладли собирается на речку, и она приглашала меня пойти с ней.

– Сегодня?

Я кивнула, и мама задумалась. На ее ступни оседала пыль. После недолгой паузы мама сказала:

– Только если возьмешь с собой братьев. Вам нужно быть вместе.

– Но Аурангзеб жесток к Ладли.

– Вам незачем купаться вместе с твоими братьями, – сказала мама. – В конце концов, негоже мальчикам и девочкам купаться вместе. – В ее голосе слышался нескрываемый сарказм. Я была привычна к подобным замечаниям, ибо мама презирала условности нашего общества. Если мужчины жили в свое удовольствие, то женщинам была отведена роль их теней. Они были вынуждены прятаться от света, повторяя только движения своих мужей.

А мама ненавидела тень!

Императрица была одной из немногих женщин в Хиндустане, которые могли делать почти все, что пожелают. Конечно, она не носила мужское платье, зато говорила как мужчина, не боясь высказывать свои мысли. Отец ей потакал, и потому обычно она вела себя сообразно собственным понятиям о том, что хорошо и что плохо. Я старалась быть такой же смелой как мама, но больше, чем она, беспокоилась о том, как бы не обидеть старших.

– Мы, женщины, должны быть осмотрительны. – Мама остановилась у прилавка с лимонами и потрогала несколько плодов. – Иметь дело с мужчинами – все равно что жонглировать раскаленными углями. Если умело с ними обращаться, они абсолютно безопасны, но если не будешь проявлять осторожность, то, клянусь Аллахом, они тебя обожгут.

– А ты что, жонглировала раскаленными углями?

– Нет, но с мужчинами общаюсь каждый день. И точно знаю, что угли гораздо безобиднее.

Смеясь, мы повернули назад в гарем. Низам, как всегда, шел за мамой. Волосы у него были черные, жесткие и кудрявые, лицо и нос приплюснутые. Как ни странно, правый глаз у него был больше левого. Несмотря на свою молодость, Низам уже был гораздо выше, чем многие солдаты отца.

Когда бы я ни взглянула на Низама, он неизменно отводил глаза. Однако я часто чувствовала его взгляд на своей спине. Он был мне как старший брат, оберегал меня от опасностей, которые я, в силу своего юного возраста, не была способна распознать. Хотя Низам был мамин раб, она зачастую относилась к нему так, будто он был мой брат. Ее возмущало, что он был изувечен, и она открыто выступала против кастрации. Однако это была давняя традиция, и вельможи не терпели неоскопленных слуг в своих гаремах. Ее просьбы об отмене этой практики не были услышаны.

Мама не ходила одной и той же дорогой, и в гарем мы пошли через императорские мастерские. Место, где они находились, называлось Каркханас. На огромном дворе размещались сотни мастерских, в которых трудились тысячи ремесленников. Вся территория Каркханаса напоминала размещенную на малом пространстве деревушку с узкими улочками и жилищами из песчаника. Ремесленники производили все – от духов до одежды и оружия, но самыми престижными считались мастерские, в которых работали книжных дел мастера. Среди этих людей были переводчики, художники, каллиграфы, писцы и ювелиры. Ежегодно они создавали тысячи книг, некоторые из которых даже были написаны на греческом языке и латыни.

Мама непринужденно лавировала между мастерами, верблюдами и оголенными по пояс индийскими священниками. Когда наконец мы покинули Каркханас, улочка расширилась, и мы пошли рука об руку.

– Теперь мы редко с тобой так гуляем, – неожиданно произнесла мама. – Мне не хватает наших прогулок.

– Мне тоже.

– Скоро отец найдет тебе мужа, и тогда, полагаю, эти прогулки и вовсе прекратятся.

В ее голосе прозвучали грустные нотки, и я сказала, нахмурившись:

– Но как же я найду любовь, как ты, если отец выдаст меня замуж за незнакомого человека?

Мама поправила алмазную брошь на моих волосах:

– Помни, что многие браки, отмеченные любовью, заключались как браки по расчету, из политических соображений. Возможно, и у тебя так будет.

– А может, нет.

Мама едва заметно опустила голову – так она обычно кивала.

– Порой, Джаханара, мне хочется, чтоб слово «долг» не считали столь священным, – призналась мама, замедляя шаг. – Однако мало найдется слов, которые почитали бы больше. Пусть оно обозначает менее сильное чувство, чем любовь матери к своей дочери, однако мужчины готовы умереть, выполняя свой долг, а женщины... Наш долг, как и долг тех, кто возглавляет империю, следовать путем, который ведет к благу наш народ. Возможно, выйдя замуж за серебряных дел мастера, ты будешь очень счастлива, но Хиндустану это на пользу не пойдет. Ведь, не обладая влиянием, разве сумеешь ты помочь своему народу?

– Я жила бы среди людей, была бы им другом, – заметила я, надеясь произвести впечатление на маму, ибо мне казалось, что это мудрая мысль.

– Разумеется. Но быть другом – значит жертвовать собой. И как женщина царской крови, чтобы помочь другим, ты должна выйти замуж по расчету, заключить политический союз. Этим ты принесешь наибольшую пользу. Укрепишь влияние отца. Придашь силу его имени и его законам. А его законы, как тебе известно, действуют во благо нашего народа.

– А как же наш долг перед самими собой?

– Да, мы в ответе за самих себя. И я молюсь, чтоб ты нашла любовь, как нашел ее твой отец. Мы нашли свою любовь, и я не хотела бы, чтоб ты была лишена такой радости.

– И все же...

– Поверь мне, Джаханара, мужа для тебя будут подбирать со всей тщательностью. За грубияна и хама тебя никто не отдаст. Это будет человек, от которого в определенной степени будет зависеть судьба империи. И ты будешь обладать властью – как его жена. Большой властью. И я надеюсь, что, исполняя свой долг и используя свое влияние, вы сумеете полюбить друг друга.

– Но разве можно полюбить незнакомого человека?

К моему удивлению, мама улыбнулась:

– А я чем не пример?

– Ты?

– Конечно. Пусть твой отец и полюбил меня с первого взгляда, но мне-то до него не было никакого дела. Кто он для меня был? Избалованный принц, столь же чуждый мне, как и седина – моим волосам. Я вовсе не хотела выходить за него замуж... мечтала только о том, чтобы целоваться с Ранджитом!

– С Ранджитом? Но я никогда о нем не слышала.

– Тише, – заговорщицки произнесла мама. – Это другая история для другого раза. Надеюсь, ты поняла меня, Джаханара? Я и твой отец тоже не знали друг друга, а теперь мы неразлучны. Так почему твоя судьба должна быть иной?

Хотя ответа у меня не было и я призналась в том маме, настроение у меня улучшилось. Мысли о замужестве я задвинула в дальний уголок сознания и заперла их там на замок. Потом я спросила маму о Ранджите. Мама шепотом стала рассказывать о нем, а я внимательно слушала, гордая тем, что она доверила мне свою тайну. Когда наконец мы пришли домой, мама поцеловала меня в щеку:

– А теперь иди. Поплескайся в реке.

Я поспешила в гарем, собрала своих братьев, сообщила им, что мы на время освобождены от занятий. Братья радостно загалдели. Потом, стараясь идти быстро, насколько это позволяли приличия, я направилась в свои покои, которые находились поблизости. Там я сняла с себя свой пышный наряд, потому что давно уже поняла, что друзья в моем обществе чувствуют себя более непринужденно, если я одета так же, как они. Я надела хлопчатобумажное платье, а драгоценные украшения заменила простыми кольцами.

В мою комнату вошла Ладли. Увидев мой наряд, она рассмеялась. Ладли была старше меня на год, и она была моей лучшей подругой. Как и у Низама, кожа у нее была смуглая, а вот лицо, в отличие от его приплюснутого, отличалось тонкими чертами. Ладли была красива, и, если б ее родила императрица, а не белошвейка, из нее получилась бы восхитительная принцесса.

С братьями мы встретились за стенами гарема. На всех была поношенная одежда. Только Аурангзеб вырядился в желтую тунику – форменную одежду всадников армии отца. Шах и Мурад, обычно спокойные, беспрестанно болтали, будто старые вдовушки. Дара, неизменно бравший на себя роль вожака во время таких редких вылазок, двинулся к реке. Шаг у него был уверенный, твердый, и вскоре, следуя за ним, мы покинули Красный форт.

Прохожие нас не узнавали и кланялись только тогда, когда замечали Аурангзеба. Он не отвечал на приветствия, кивнул только нескольким солдатам. Какой-то воин подшутил над нарядом Аурангзеба, которому было велико его платье, да и меч тоже был не по росту – почти касался земли. Мой брат насупился и ускорил шаг.

Пробираясь вместе с братьями сквозь толпы народу, я заметила, что Низам следует за нами, лавируя между торговцами. Потом он скрылся за привязанными верблюдами. Раб, без родителей, без будущего, а такой преданный – уму непостижимо, думала я. Конечно, его сделала таким доброта мамы. Сама я плохо представляла, как смогла бы пережить гибель своих родителей.

Я продолжала думать о Низаме, пока мы шли через фруктово-овощной базар, где с деревянными блюдами на головах стояли женщины. На блюдах лежали дыни, виноград, перец, миндаль. Активно шла меновая торговля, юные торговцы всячески обхаживали своих потенциальных покупателей.

Покинув базар, мы спустились по винтовой лестнице и пошли по мощеной улочке, вскоре обогнав священника-иезуита. От его бархатного одеяния воняло тухлой бараниной. Обходя тело мертвого индуса в ярком ритуальном одеянии, ожидавшее сожжения на погребальном костре, я наткнулась на слепого нищего, которому подала несколько монет.