5

Бледные фонари вдоль берега реки. Джунгли, полные тишины. Человечки в подлеске держат у подбородков карманные электрические фонарики, подобно детям на вечеринке, посвященной кануну Дня всех святых. Вдруг из ниоткуда раздается визг, полная луна на черном небе становится красной, река начинает бурлить и пениться, и что-то древнее всплывает на ее поверхность, что-то ужасное…

Уилсон проснулся от внезапного удушья, тенниска насквозь промокла от пота. Тьма была кромешная. Глубокая тишина струилась отовсюду, одновременно знакомая и необычная. Чувствовалось движение вперед. Рядом раздавалось чье-то мерное дыхание. Уилсон испугался: если он сейчас же не глотнет свежего воздуха, то умрет.

Он слез с койки и по наитию рванулся наружу. Инстинктивно нашел узкий коридор, поднялся по трапу и, наконец, оказался на соленом ветру, в туманной темноте теплой ночи. Здесь его легкие расправились, и он бессильно опустился на палубу. На него нахлынули события последних двадцати четырех часов. Он был на борту «Компаунд интерест», которая шла по Атлантическому океану курсом юго-юго-восток, направляясь к Азорским островам. Он отплыл в полночь, не желая расставаться с красивой женщиной, и еще потому, что ему надоела обыденщина, а также по другим причинам, в которых пока как следует не разобрался. Он не сомневался, что верность решения подтвердится, стоит только улетучиться паническому настроению. В конце концов, что хуже: утонуть в морской пучине из-за шторма или медленно опускаться на житейское дно под давлением повседневной рутины?

Отдышавшись, Уилсон встал и посмотрел вдаль. Там, за полоской темноты, маячил континент, над которым стояло зарево городских огней. Уилсон подумал об освещенных для ночных игр бейсбольных площадках, о переполненных барах, о колоннах машин на шоссе в час пик, об Андреа, спящей сегодня в одиночестве, и почувствовал колоссальную тяжесть всего того, что оставлял позади.

— Эй, там! Почему вы не внизу вместе со всеми?

Уилсон быстро повернулся и увидел перед собой полного приземистого человека. Обветренное лицо, седая борода, похожая на шкуру дикобраза, капитанская фуражка, слишком яркий желтый непромокаемый плащ и синие шорты. Амундсен.

— Я задал вам вопрос, мистер! — Капитан угрожающе шагнул к Уилсону. — Вы на моей вахте. Согласно уставу, никто из команды не имеет право проводить свободное время наверху в ночное время.

Уилсон, заикаясь, принялся объяснять: ему потребовался глоток свежего воздуха, он весьма сожалеет о содеянном…

Капитан прищурился, чтобы лучше рассмотреть нарушителя корабельного распорядка. Уилсон вдруг осознал, что почти не одет. На нем были боксерские трусы в розовых кроликах, подаренные Андреа в один из пасхальных праздников, и ветхая тенниска с символикой Ашлендского колледжа. Голые ноги мерзли на выскобленной деревянной палубе.

— Поднялись на борт сегодня вечером с Крикет Пейдж?

— Да, сэр.

— Вы ее брат?

— Да, сэр.

Капитан почесал в бороде:

— Эта девчонка прирожденная морячка, единственная из тех, что мне довелось встретить. Надеюсь, склонность к морскому делу у вас в крови.

— Я очень надеюсь, сэр.

— Конечно, ее навигационные навыки оставляют желать лучшего.

— Да, сэр.

Капитан опять почесал в бороде:

— Ладно, чем может это повредить? Я только что собирался закурить сигару. Идемте.

Они двинулись к октаэдру — штурманской рубке, расположенной в центре судна между двумя мачтами и защищенной с семи сторон толстым плексигласовым ограждением. Наверху автоматически разворачивались и свертывались паруса Майлара, похожие на пляжные зонтики, и судно держало устойчивый ход при преобладающем легком ветре. Крыша у октаэдра по случаю хорошей погоды отсутствовала, восьмиугольник неба пестрел от мелких звезд. Штурвал, оказавшийся не больше руля «линкольна», окружало умопомрачительное количество светящихся экранов радиолокаторов и мониторов, на которых четко проступали разноцветные цифровые данные. Ушли в прошлое канаты, деревяшки, бронзовые инструменты. Все заменили компьютеры.

Они сели на водонепроницаемые спасательные подушки, лежавшие на алюминиевой скамье, занимавшей одну из сторон штурманской рубки. Коротконогий капитан не без труда положил ногу на ногу, извлек из кармана плаща деревянную коробочку и открыл ее. Уилсон увидел полдюжины ароматных сигар толщиной в палец, завернутых в золотую фольгу.

— Кубинские, — сообщил капитан. — Достал в Гаване.

Он вынул сигару, осторожно развернул ее, откусил кончик и прикурил от зажигалки, которую взял с консоли, потом угостил Уилсона. Некоторое время оба курили, откинувшись назад и наблюдая за тем, как в ночи растворяется ароматный дымок.

— Нет ничего лучше хорошей сигары, — заговорил наконец капитан. — Все прочее либо не нравится сразу, либо надоедает со временем, в том числе и женщины. Но хорошая сигара, черт побери, дорога мужчине всегда.

Уилсон улыбнулся. Прохладный западный ветерок с нежным любопытством касался его лица. Сигары напомнили Уилсону об отце. Много лет спустя после крушения четырехчасового поезда Уилсон получил от двоюродной бабушки картонный чемодан с отцовскими пожитками. В чемодане хранились программки забегов, скрепленные резинками, шесть записных книжек, плотно исписанных математическими формулами (расчеты ставок на разных бегах), и акции давно разорившихся компаний. Кроме этого, Уилсон обнаружил горстку иностранных серебряных монет и красивую коробку импортных сигар. Таким образом, сигары были единственной ценностью, которую Уилсон получил в наследство от отца: пятьдесят «Коронадо супремос» ручной работы, каждая в стеклянной трубочке, опечатанной сургучом. Уилсон израсходовал сигары постепенно. В честь отца он закуривал точно в четыре часа, сидя в каком-нибудь открытом кафе в Буптауне или Бен-де. Теперь у него осталась только одна сигара, она покоилась вместе с запасными носками в шкафу на его городской квартире.

Уилсон поведал капитану о табачном наследстве, сопроводив рассказ театральными жестами, на которые любителя вдохновляет выкуренная сигара.

— Когда я снова окажусь дома, хотя кто знает, когда это случится, — сказал Уилсон, уныло сигарой очерчивая полукруг, — я возьму рюмку шестидесятипятидолларового «Арманьяка» во внутреннем дворике ресторана «Кот и ясли» и выкурю эту последнюю «Коронадос» медленно-медленно.

Сигара капитана ровно тлела в темноте.

— По крайней мере вам хоть что-то досталось от отца, — сказал он. — Я же от своего так ничего и не получил, кроме пинка под зад. Мой папаша был епископом лютеранской церкви. Знаете, я с ним никогда не спорил, потому что это было все равно что пререкаться с самим Господом Богом. Когда мне исполнилось двенадцать лет, сбежал в Африку. Море принимает сирот самого разного толка, мистер.

Капитан происходил из рыбачьей деревушки на одном из Фризских островов, принадлежавших Дании. Большую часть года там идет дождь. Когда на небе появляется солнце, люди рыдают от счастья, напиваются в стельку, занимаются любовью с соседскими женами и голыми танцуют на улицах. Красота погожего дня — это для них чересчур, они сходят с ума и приходят в себя, только когда снова начинается дождь. Капитан служил на американских судах в течение тридцати лет, его английский язык был лишен акцента, характерного для обитателей серых скалистых берегов его юности.

— Амундсен, вы состоите в родстве с тем, кто обогнал Скотта в достижении полюса? — спросил Уилсон.

— Увы, — ответил Амундсен. — Несколько поколений одних бледнолицых служителей культа. Я первый за сто пятьдесят лет нарушил традицию.

Небо над парусами стало светлее. На горизонте разгоралась пурпурная заря, и ходовые огни поблекли. На штурманском пульте три раза вспыхнула и погасла кнопка. Капитан в отчаянии воздел руки:

— Проклятые компьютеры! Сообщают, что наступает рассвет. Будто я сам не вижу. — Он встал, произвел какие-то быстрые манипуляции и повернулся к Уилсону. — Вам лучше спуститься в кубрик. Поспите немного. Скоро начнется.

Уилсон едва успел дойти до люка, как ветер усилился, паруса напряглись подобно крыльям, и яхта устремилась навстречу утру.

6

«Компаунд интерест» оказалась временным пристанищем для четырех человек и одного предмета разговоров — Дуайта Акермана. Уилсон проводил по утрам многие часы под строгим руководством маленького вьетнамца-кока по имени Нгуен, но человек, для которого они готовили еду, казалось, вообще не существовал, если не считать его колоссального аппетита, чем и оправдывалось присутствие Уилсона на судне.

Они кормили невидимого хозяина, как дикого зверя в клетке. Один раз, вскоре после полудня, Нгуен доставлял большой поднос с пищей ко входу в пещеру Акермана, то есть в переднюю каюту люкс, из которой миллиардер никогда не выходил. Тарелки возвращались час спустя, вылизанные до блеска. Уилсону рисовалось в воображении чудище величиной с дом, с руками, похожими на окорока, облаченное в рубашку для игры в поло размером с добрую палатку. Или великое нечто — всепожирающая пустота.

Согласно заведенному порядку, Уилсон просыпался в пять часов утра и шел, спотыкаясь в темноте, на камбуз, где, включив свет, пытался расшифровать указания кока — желтые каракули на черной доске, прикрепленной к перегородке. Следующие два часа он посвящал решению целого ряда интеллектуальных задач, а именно: точил ножи, резал ломтиками лук и дюжину других овощей, взбивал яйца, потрошил рыбу, очищал от панцирей криль, удалял кости из цыплят, размягчал кожаным молотком куски свинины и телятины и выбрасывал отходы в море акулам, которые следовали в кильватере яхты.

Ровно в семь часов появлялся Нгуен в белоснежной двубортной поварской куртке и невероятно высоком поварском колпаке. И тут начиналась настоящая работа. Булочки с яйцами по-восточному, цыпленок с лимоном, криль под соусом карри, свиные ребрышки гриль, говядина под коричным соусом, рыбный суп по-сайгонски, блинчики с луком, клецки, дважды варенная свинина — вот лишь краткий перечень блюд, но и он вполне мог бы составить меню крупного вьетнамского ресторана. Акерман пристрастился к тонкой индокитайской кухне во время войны, когда служил квартирмейстером.

Приготовление пищи напоминало сражение. Низкорослый кок отдавал лающим голосом приказы, носясь по камбузу, словно спасаясь от артиллерийского обстрела где-нибудь под Касанью. Камбуз представлял собой тесный душный коридор, зажатый между каютой для несущих вахту членов экипажа и носовым трюмом. Половину площади занимали газовые горелки из нержавеющей стали, конвекционная печь и холодильник. Остальное пространство заполнял неутомимый Нгуен. На вид ему было лет тридцать восемь, но скорее всего он приближался к шестидесяти. Из-за долгого пребывания под открытым небом кожа у него стала смуглой и толстой, как у бегемота. Правую бровь пересекал длинный извилистый шрам. На правой руке синела старая татуировка — эмблема Иностранного легиона. Естественную сварливость кока Нгуен усугубил солдафонской привязанностью к дисциплине. Переняв ремесло от французов еще до Дьенбьенфу[14], он работал поваром в офицерской столовой Иностранного легиона, затем трудился для американской армии. Акерман отыскал его в каком-то сайгонском ресторане. На взгляд Уилсона, поварская униформа не шла Нгуену. Уилсону он представлялся продирающимся сквозь джунгли в камуфляже и хаки с автоматом «стен» за спиной.

Разумеется, Уилсон не умел готовить по науке. Он нарезал продукты в форме кубиков и очищал мясо от костей слишком медленно. Он даже не знал, как должным образом чистить горшки.

— Я думать, ты воспитываться в семье придурков, парень! — визжал Нгуен на Уилсона в первый день его пребывания в должности помощника кока. — Как ты получить лицензия? Ты, наверное, слишком много слушать Буффало Спрингфилд! И Джимми Хендрикс тоже! Похоже, ты перед работа курить марихуана, и в твоя голова все перекатываться и стучать, не можешь сосредоточиться на приготовление пища! Темно-красный туман и сейчас в твоя голове, да?

За годы войны у кока сложилось впечатление, что американцы большую часть времени употребляют наркотики и слушают громкую музыку. Он утверждал, что эти пороки не только стоили американцам верной победы, но и по сей день повсюду делают жизнь американцев отвратительной.

— Вы все в Штатах кучка одурманенных наркотиками придурков в наушниках, — говорил кок. — Странно, что вы до сих пор не мочитесь прямо в штаны!

Уилсон пытался спорить с ним, но вскоре понял: лучше держать язык за зубами. Подобные теории, основанные на личном опыте конца 60-х годов, успели превратиться в догму. И никакими разумными доводами опровергнуть ее было нельзя. Уилсон слишком хорошо знал ребят с нестандартным мышлением, учившихся с ним в средней школе, которые помешались на оглушительных хитах и кончили тем, что стали глупыми импотентами или, хуже того, сортировщиками писем на почте. После мытья посуды и уборки помещения Уилсон поднимался наверх и приступал к обязанностям матроса. Часы, проведенные на палубе под парусами Майлара и ярко-голубым небом, с лихвой возмещали мучения в жарком камбузе. Океан был похож на маковое поле, цвет которого менялся в зависимости от освещения: ультрамариновый в три часа, радужно-голубой — в пять, цвета лаванды — на закате и черный ночью, которая ложилась на мачты, как бархатное покрывало на клетку с попугаем. Казалось, воде и небу нет ни конца ни края, и лишь совсем далеко, на горизонте, тонкая светлая полоска обозначает границу между ними.

Уилсон терял дар речи перед этой суровой красотой. От ветра, солнца, звезд и невиданной чистоты волн у него кружилась голова. На вахте в носовой рубке восторженное внимание к новой реальности повергало его в состояние, похожее на глубокую медитацию. Тревожное предчувствие наконец покидало Уилсона, уступая место чему-то иному. Он был словно Голем[15], созданный из смеси опыта и грез и оживляемый дыханием океана.

Так прошло десять дней. «Компаунд интерест» стрелой пронзала великолепное пространство, паруса в зависимости от ветра то поднимались, то опускались, а в тесном камбузе одно кушанье чередовалось другим. Уилсон и Крикет почти не разговаривали друг с другом. Он помнил ее обещание, что все изменится после Азорских островов, и не волновался. Она спала в отдельной каюте и держалась с ним как сестра. Но времени размышлять о странной ситуации просто не было, всегда находилась какая-нибудь работа.

Благодаря попутному ветру они плыли без проблем. Уилсон забывался крепким сном, который дарует физическая усталость и морской воздух. Песок и ракушки континентального шельфа под килем смыла темная чистая вода неимоверной глубины.

7

На одиннадцатый день плавания, утром, «Компаунд интерест» пересекла двадцать седьмую параллель на сороковом градусе западной широты и уходила в трясину под названием Саргассово море. Судно замерло в ожидании хотя бы слабого дуновения. Паруса распускались в поисках ветра и с механическим шелестом поникали.

Уилсон поднял глаза от блестящей посуды, отложил на время замшу и хозяйственное мыло и направился в штурманский октаэдр за сигарой. Капитану не нравилось курить в одиночестве. Море делает людей или молчаливыми, или болтливыми. Капитан относился к последней категории.

— Я и не знал, что грязь распространяется так далеко на север, — сказал Амундсен. — Раньше здесь были только водоросли. Теперь полно мусора. Отходы нефтехимического производства плавают в ржавых бочках по пятьдесят галлонов каждая, как это назвать? Вы только взгляните на это дерьмо. Ведь это же настоящая океанская свалка.

Уилсон зажмурился от яркого желтоватого неба. Над мачтами неподвижно висели чайки. В нос била мощная вонь, которую испускала гниющая рыба. На черной воде лежали помятые консервные банки, пластиковые бутылки и контейнеры. Ножки продавленного стула из какого-то ресторана были опутаны сгустком водорослей величиной с уличный островок безопасности.

— Каким образом все это попадает сюда? — спросил Уилсон. — Ведь мы посреди океана.

— Это что! Мне встречалось поломанное пианино, даже обгоревший кузов «фольксвагена», — сообщил капитан. — А как-то раз я видел закрытые деревянные гробы, которые покачивались на волнах вроде огромных поплавков. Все это приносят течения. Ваши мусорщики вывозят разную дрянь из крупных городов и незаконно сбрасывают в море сразу за двенадцатимильной зоной. Надо же ей где-то притулиться. Вот она и нашла место.

— А гробы вы подняли? — спросил Уилсон, но дожидаться ответа не стал. С левого борта пахнуло чем-то неописуемо противным, и желудок взбунтовался. — О Боже! Капитан, у вас два мощных двигателя в полной исправности. Нельзя ли уйти на них отсюда?

Капитан печально покачал головой:

— Акерман говорит, нет. Ему взбрело в голову совершить кругосветное путешествие под парусами. А это значит, двигатели можно использовать только в чрезвычайных обстоятельствах.

— А сейчас что?

— Это пока терпимо, — протянул капитан и вернулся к навигационным картам.

8

Три дня прошли в совершенном оцепенении. Пробилось сквозь дымку и поднялось в зенит желтоватое солнце, озарились облака, неподвижная «Компаунд интерест» продолжала изнывать на нестерпимой жаре.

Прямо за фок-мачтой стоял газовый гриль под алюминиевой крышкой. Вечером по приглашению владельца яхты экипаж собрался вокруг этого устройства на пикник. Нгуен снял алюминиевую крышку, зажег горелку и с профессиональной ловкостью положил десять филейных бифштексов, тщательно обмазанных маринадом, жариться на желто-голубом костре. Вскоре, ко всеобщей радости, аромат жареного мяса перебил гнилостный дух. Экипаж в основном довольствовался морским рационом. Настоящие продукты хранились для миллиардера.

Дуайт Акерман вылез из переднего люка, моргая и принюхиваясь. Саргассово море, почти терпимое в этот час заката, воняло тиной.

— Рад, что вы, ребята, смогли прийти, — сообщил он, выдержал паузу и окинул взглядом замусоренное пространство, словно на миг удивился тому, что находится в открытом море. Это был худой стеснительный мужчина примерно сорока пяти лет. Бледное лицо, на щеках розовые полумесяцы заходящего солнца; очки с толстыми стеклами, которые делают глаза огромными, как у букашки из мультфильма; тенниска от Лейкерса и помятые штаны от Леви, завернутые до белых икр. Уилсон был глубоко разочарован. Акерман казался абсолютно нормальным человеком. Загадочный пожиратель обедов из пятнадцати блюд совсем не выглядел финансовой акулой, как его величали в газетах, способной поглощать компании стоимостью в полтора миллиарда долларов.

— По-моему, я проголодался, — сказал Акерман и сел со стыдливой улыбкой слева от Нгуена. Он положил ногу на ногу и показал присутствующим гладкую женскую лодыжку и превосходно начищенный короткий сапог с отворотами светло-голубого цвета. — Чувствуйте себя как дома. — Он махнул рукой в сторону мяса. — Наслаждайтесь.

Помимо мяса, были поданы водянистый кресс-салат с грецкими орехами, плов, баклажанная икра, поджаренный хлеб с чесноком и маслом, а также бутылка вполне приличного красного чилийского вина. Уилсон помогал готовить угощение в уже привычном потогонно-истерическом режиме. Но теперь он забыл о своих неприятных обязанностях и вспомнил последний бифштекс в ресторане «Баззано». Он попытался привлечь к себе внимание Крикет, сидевшей по другую сторону гриля, но не заметил ответной реакции. Ее лицо скрывалось в тени, поскольку было обращено на восток, где небо уже почернело.

Акерман съел четыре из десяти вырезок и почти половину дополнительных блюд. Ел он методично, поворачивая тарелку по часовой стрелке. Уилсон с интересом наблюдал за ним. Похоже, это был случай какого-то ускоренного метаболизма. Сколько же он производит дерьма? Разговорами серьезный процесс поглощения пищи никто не прерывал. Слышались лишь поскрипывание серебра по фарфоровой посуде да шелест водорослей, скользящих по корпусу яхты. Наконец миллиардер рыгнул и отставил тарелку. Он поправил очки на переносице, посмотрел, моргая, на собравшуюся компанию и поднял бокал вина:

— Итак, экипаж! Предлагаю выпить за… за Азорские острова. Это наш следующий пункт назначения, так, капитан? Если подует ветер, конечно.

Амундсен слегка кивнул. Акерман продолжил:

— У нас пополнение: два новых члена команды. Добро пожаловать на борт! Расскажите нам что-нибудь о себе. Мне всегда хочется побольше знать о своих служащих. — Он повернулся к Крикет.

Женщина вскинула на него кристально чистый взгляд:

— Я морячка, сэр. И была ею всегда.

— Ну а откуда вы родом?

Она пожала плечами:

— С побережья.

— Понятно. — Акерман нахмурил брови и повернулся к Уилсону: — А вы тоже профессиональный моряк?

— Вообще-то перед плаванием я служил в брокерских конторах, — ответил Уилсон. — Например, в чайной бирже «Стрейт энд Стрейт».

Глаза за толстыми стеклами расширились.

— Так вы брокер?

Уилсон отрицательно покачал головой:

— Нет, сэр. Я выполнял второстепенную работу в области товаре.

— Это как раз то, чем я сейчас занимаюсь для разнообразия, — оживился Акерман. — Я целую неделю посвятил торговле кукурузными фьючерсами. Это была превосходная неделя для торговли кукурузой, доложу я вам.

— Да, сэр.

— Заходите как-нибудь в офис. А собственно говоря, почему не завтра же во второй половине дня? У меня есть персональный спутник связи, который следует за нами примерно двумя милями выше. Так что я имею связь со всеми товарными рынками мира! Мы неплохо пообщаемся. — Он, казалось, говорил искренне. Широкая улыбка делала его похожим на маленького мальчика, только что нашедшего нового друга. — В самом деле, я говорю серьезно. Черт побери, у меня возникла идея. Почему бы вам отныне не приносить мой ленч? Уверен, Нгуен будет не в обиде, он найдет, на что употребить свободное время. А мы могли бы разговаривать, пока я ем!

— Да, сэр, — ответил Уилсон.

Они посидели вокруг гриля еще с полчаса, допивая остатки вина. Акерман и Нгуен негромко обсуждали завтрашнее меню; капитан Амундсен молчал, погруженный в собственные мысли. Внезапно наступившая ночь и бескрайняя водная гладь призывали к тишине. Уилсон почувствовал присутствие Крикет. Она села справа и немного позади него, оставаясь наполовину в тени. Он оглянулся и увидел ее хлопчатобумажную рабочую рубашку и помятые белые шорты, освещенные голубым огнем непогашенного гриля. Уилсон впервые так близко увидел ее голые ноги. Они были мускулистые и гладкие, как плавники дельфина. По спине у Уилсона побежали мурашки.

— Я не хочу, чтобы ты думал, будто я тебя игнорирую, — произнесла Крикет еле слышно.

— Да я не думаю, я так занят. — Он повернулся к ней. Она покачала головой:

— Молчи, только слушай.

Уилсон занял исходное положение.

— Как я тебе уже говорила, все должно оставаться в тайне до тех пор, пока мы не достигнем Азорских островов. Амундсен учит меня управлять яхтой. Эта посудина так же сложна, как космический челнок, но… — Крикет сделала эффектную паузу, — но я о тебе помню.

— Прекрасно, — ответил на это Уилсон.

— Нам нужно запастись терпением. Пока я никак не могу повлиять на ситуацию. Ты спишь с коком в трюме. Я сплю в подсобном помещении в гамаке на расстоянии плевка от капитанской каюты. Это слишком опасно.

Она перевела дух. Уилсон почувствовал тепло ее дыхания у своего уха:

— Дай руку.

Уилсон протянул руку назад. Крикет провела рукой по своему бедру и зажала между ног. Несколько секунд спустя он почувствовал на ладони теплую влагу.

— Просто потерпи, — прошептала Крикет. Она сильно сжала его руку ляжками и отпустила. Потом она вернулась на свое место по другую сторону гриля. Выражение ее глаз Уилсон не различил, но бокал, который она держала у губ, показался ему черным.

Вскоре после полуночи свежий ветер разогнал дымку, зависшую над водой, и звезды стали похожими на белые точки изморози. Паруса Майлара набрали ветра, и «Компаунд интерест» полным ходом двинулась к Азорским островам.

Час спустя, беспокойно крутясь с боку на бок на узкой койке, Уилсон почувствовал знакомую жажду, утолить которую можно было только одним способом. Он так и не смог заснуть, пока впереди по курсу не замаячили первые признаки рассвета.

9

Офис Акермана располагался в каюте, занимавшей большую часть носового трюма. Если не считать того, что вся мебель была привинчена болтами к полу, он ничем не отличался от кабинета в административном небоскребе любого города мира: большой полированный стол с компьютером и принтером, два факсимильных аппарата и телекс, шкафчик с полками для картотеки, двадцатидвухдюймовый телевизионный монитор. На книжных полках стояли гроссбухи в кожаных переплетах и несколько сотен видеокассет. На стенах висели аккуратно вставленные в рамки дипломы и фотографии. Большой прямоугольный иллюминатор пропускал свет с моря, но это не особенно меняло картину. Едва войдя с горой пищи на подносе, Уилсон уловил запах пыли и общую тусклость, характерные для всякой конторы.

В течение нескольких последующих дней Уилсон наблюдал за тем, как Акерман набивает себе желудок. Затем они разговаривали о бейсболе и товарном рынке или играли в крестики-нолики и в балду. Акерман периодически демонстрировал поразительно точное проникновение в сущность финансовых проблем. В остальном же напоминал ученика третьего класса средней школы. Например, ему нравилось заниматься армрестлингом, при этом он с удовольствием отдавался детскому сортирному юмору. Еще он обожал скатывать из бумаги шарики и бросать в корзину. «Попал!» — вскрикивал он, и Уилсона всего передергивало.

Однако, несмотря на грубые шутки и дурацкие развлечения, Уилсон чувствовал что-то трогательное в этом человеке, какое-то отчаяние. На пятый день он обнаружил Акермана в непривычной позе. Тот сидел за столом, опустив на руки голову. Несколько секунд Уилсон пребывал в замешательстве, потом прочистил горло и спросил:

— Сэр, с вами все в порядке?

Акерман медленно поднял голову:

— Вообще-то нет, но я все-таки съем что-нибудь.

У него распухли веки и покраснели белки глаз. Он явно только что плакал.

Уилсон поставил поднос на гроссбух и направился к выходу.

— Нет-нет, остановитесь, — сказал Акерман, жалобно шмыгнув носом. — Садитесь.

Уилсон опустился на стул стенографа рядом со столом. Сегодня в виде исключения блюда были французскими. Нгуен приготовил петуха под вином, мидии святого Жака, говядину по-бургундски, улитки в чесночном соусе, салат из раков, утку с апельсинами и сопроводил все это бутылкой «Нёф-дю-пап». Акерману удалось одолеть только половину яств. Он издал протяжный стон, заполнивший время между вздохом и отрыжкой, и положил ложку:

— Можете доесть, если хотите.

Подобное предложение поступило Уилсону впервые. Он чуть не поддался соблазну: матросский рацион обычно имел вкус картона. Акерман со стоном откинулся на спинку стула, лицо приобрело пепельно-серый оттенок.

— Вас что-нибудь беспокоит, сэр?

Акерман одарил Уилсона надменным взглядом.

— Принимая во внимание иерархический характер наших отношений, — сказал он глухим голосом, — а именно то, что вы являетесь моим служащим, а я вашим нанимателем, сомневаюсь, что между нами допустимо обсуждение предметов сугубо личного свойства.

— Вопросов нет, — ответил Уилсон.

— А, будь оно все проклято! — Голос Акермана вдруг сделался резким. — Кроме как с вами, мне больше не с кем перекинуться словечком на этом судне! — Он стремительно встал, подошел к иллюминатору и прислонился головой к толстому стеклу. — Знаете, я за эти несколько недель наделал много глупостей. Потерял двадцать миллионов долларов. И где? На товарном рынке! Я трахнутый банкир-вкладчик; я ничего не понимаю в товарообороте! А на днях я подсчитал, что за свою жизнь заработал где-то около четырех с половиной миллиардов. Конечно, чтобы сэкономить на налогах, я оценил свое состояние немногим более, чем в миллиард, но у меня еще более двух миллиардов лежит на неучтенных счетах в швейцарском банке, о которых Федеральной налоговой службе ничего не известно. — Он резко обернулся. — Так что давайте донесите этим ублюдкам, получите десять процентов! Теперь мне все равно. Потому что наконец я узнал правду! На деньги не купишь… не купишь… — Он потряс головой, не в силах завершить фразу. По щекам покатились слезы, он шагнул и рухнул на стул у письменного стола.

— Счастья? — предположил Уилсон. Миллиардер протер кулаками глаза и утвердительно кивнул.

— Клэр вышла за меня замуж из-за денег. Думаю, это яснее ясного. Тогда мне казалось, что она любит меня. По всей видимости, я ошибался.

— Клэр?

— Моя бывшая жена. Французская актриса Клэр Денуайер. — Лицо Акермана на какой-то момент просветлело. — Возможно, вы видели ее фильмы: «Страсть Елены», «Елена и холостяки», у нее их целая серия.

— Нет, по-моему, не видел, — ответил Уилсон.

— О, вы, наверное, не понимаете, почему я купил эту яхту и почему пустился в кругосветное плавание. Вокруг света? Я ненавижу море! Вы заметили? Я почти не появляюсь на палубе. Но мне казалось, путешествие — единственный способ забыть эту женщину. Иногда, когда рынок начинает трясти, я могу целый день не вспоминать о ней. Но не сегодня… сегодня…