Битва, тем не менее, подходила к концу. Но к иному. Великому. Ряды чёрных всадников совсем уже поредели, разверзлись небеса, и раздался глас небесный: «Идите и выплесните все семь чаш гнева Божия на землю… »
      И случилось разрушение всей земли. И всякий остров убежал и его не стало…
      Когда дым рассеялся, никакого народа подо мной уже не было. Была тишина. И был сплошной пустырь – от края земли до другого края. Заросший сухой и чёрной травой.
      Тишина, однако, длилась не вечно. Вдалеке завязалась свирель. Скоро эти звуки осмелели и среди них я расслышал знакомые слова. Из свирельных же звуков. Слова эти были моими – из самого раннего моего стиха. «Вардс гаепурчкна кокори…»
      Раскрылся розовый бутон, прильнув к фиалке голубой,
      И лёгким ветром возбуждён, склонился ландыш над травой…
      И пустырь подо мной зашевелился и обернулся лугом. И этот луг расцвёл всеми дурманящими цветами и красками мира. И на него спустилась Божья благодать. Спустилось Спасение. Небесное царство. А на душе моей – от этих красок и звуков – стало сладко. И ей стало тесно от них. И она перестала быть пустой…
      Проснулся я в третьем часу пополудни.
      Привстал на диване и потянулся к телефону на тумбе.
      – Орлов? – не узнал я его голоса.
      – Никак нет, Ёсиф Высарьоныч! Орлов на другом телефоне. Добрый вам денёчек! Это я, Власик.
      – Ты что, Николай Сидорович, у меня ночевал, что ли?
      – Обязательно, Ёсиф Высарьоныч! День был такой!
      – Какой?
      – Исторический, Ёсиф Высарьоныч!
      – Ну и как, Власик, просох после «исторического»?
      – Обязательно!
      – А что происходит сегодня – в неисторический?
      – Всё равно исторический, Ёсиф Высарьоныч! Потому как нонче – самый первый день после исторического!
      – Я говорил тебе: не «нонче», а «сегодня»!
      – Виноват, Ёсиф Высарьоныч!
      – Что, говорю, было?
      – Лаврентий Палыч дважды звонил. И – от товарища Мао. Тоже дважды.
      – Ясно. «Нонче», Николай Сидорович, я хотел отдыхать, но не буду. Отзвони китайцам – и пригласи их к семи. Нет, к девяти. К семи – вызвать Лаврентия. Но скажи ему так: хачапури не надо, надо майора Паписмедова. Ясно?
      – Так точно, Ёсиф Высарьоныч!
      Я положил трубку, свесил ноги и решил взглянуть на сад. Не успел. Зазвонил телефон.
      – Что ещё, Власик? – поднял я трубку.
      – Это Орлов, товарищ Сталин!
      – Ну?
      – Я только что разговаривал с товарищем Берия. Он звонил дважды.
      – Знаю. Никаких хачапури!
      – Это он раньше – насчёт хачапури. А теперь – насчёт вчерашнего майора.
      – Ну?
      – Майора нет в живых, товарищ Сталин.
      Я переложил трубку в другую руку:
      – Что-о?
      – Товарищ Сталин, майор Паписмедов, покончил с собой. Майор Паписмедов отравился.
      Я снова переложил трубку:
      – Отравился? Кто сказал?
      – Товарищ Берия.
      – Берия?
      Я отложил трубку на тумбу. Потом встал.
      Пошёл к столу за папиросой. Прикурил.
      Достигнув желудка, клубок перемешанного с воздухом дыма вдруг лишился там силы и умер – залёг. Не повернул обратно. Как только моё удивление прошло, я испугался и стал суматошно гнать его оттуда, но он не поддавался.
      Я стал быстро задыхаться.
      Стукнул себя кулаком по животу несколько раз.
      Потом – по спине. Внутри во мне всё стало быстро разбухать. «Конец! – мелькнуло в голове. – Но неужели всё так просто?»
      Стало обидно, что именно сегодня я собирался бросить курить. Обещал дочери. Чтобы дольше жить.
      Ещё более обидным показалось, что последние звуки, которые я произнёс, были тоже простыми – «Берия».
      Спасла опять же меня Надя. Когда я вскинул на неё взгляд, она, мне почудилось, зашевелила губами: «Ещё четыре года…»
      – Да! – пообещал я ей и закашлялся. – Да!
      Вместе с густой кровавой слюной на подбородок мне выскочил казалось бы уже затвердевший клубок папиросного дыма…
      Отдышавшись, я кивнул Наде и походил по комнате. По ковру с бакинскими усами.
      Потом вернулся к дивану, присел и потянулся к телефону:
      – Орлов, а почему Лаврентий доложил об этом тебе?
      – Он не мне, товарищ Сталин. Он вам велел передать, что не сможет приехать. Потому что находится на месте… А почему вы так дышите, товарищ Сталин? Тяжело…
      – На каком он месте? – взревел я. – Где Берия?
      – На месте происшествия, товарищ Сталин! Самоубийства.
      – Это он сказал – «самоубийства»?
      – Да, товарищ Сталин.
      Я велел себе пощадить себя.
      – Отключись, Орлов! – проговорил я тихо.
      С трубкой в руке я просидел на диване долго. В кальсонах. Холод проник в меня как-то сразу. Его сперва как будто и не было – была только боль в ноге. Но она поднималась медленно. От щиколоток к бедру. В этот раз поднялась выше. В живот.
      Меня пробрал озноб. Я закутался пледом. Потом, прежде, чем шагнуть к двери в сад, ударил трубкой по рычагу телефона:
      – Кто?
      – Власик, Ёсиф Высарьоныч! – и хихикнул. – Сухой.
      – Дурак ты, Власик! – ответил я. – А китайцам не звонить!
      – А я – уже, Ёсиф Высарьоныч!
      – Отменяется…
      Потом я прошёл к двери на веранду.
      Всё, что можно было увидеть за дверью, я увидел одним сплошным взглядом. Ничем уже не прерванным.
      Снег валил прежний – медленный и тихий. Такой медленный и тихий, что, наверное, он шёл теперь уже всюду. Во всём мире.
      На кромке красного глиняного горшка с яблоней сидели прежние белки. Завидев меня, вскочили на задние лапки, вытянули вдоль туловища верхние – и заморгали.
      Я уронил лоб на холодное стекло – и посмотрел на себя глазами моих белок. Это – Сталин! Настоящий бог! Властитель небес! Где он и повис сегодня в лучах света! Высоко над настоящими людьми. Которым обещал Спасение…
      Это – Иосиф Виссарионович Сталин!
      Так и есть. Я – Сталин.
      Но белки не просто восхищались мной, они за меня ещё тревожились. Боялись – как бы ничего дурного со мной опять не случилось.
      Но дурное уже случилось. Самое дурное. Ибо поражение страшнее смерти. И после смерти жить не надо. После неё нечего и бояться.
      За исключением того, что вышло с Учителем. За исключением воскресения.
      Белки перестали дышать.
      – Отменяется… – повторил я им, но они не поняли.
      – Спасения не будет! – объяснил я и поднял взгляд к небесам.
      Там снова – и опять неожиданно – начиналась вечность…
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

03.01.2009