Услышав за дверью голос Ворошилова, я спохватился и вернулся в комнату. Климент Ефремович, по-видимому, увлёкся тостами за победы, а теперь уже – чего я терпеть в нём не мог – пел о них пьяным голосом. Причём, о тех победах, к которым прямого отношения не имел:
      Ехал я из Берлина по дороге прямой
      На попутных машинах, ехал с фронта домой.
      Ехал мимо Варшавы, ехал мимо Орла, -
      Там, где русская слава все тропинки прошла-а-а…
      Трезвый Ворошилов пел неплохо. Был певчим в церкви. Подобно мне. И Молотову. Но подпевал не он. Подпевали Булганин – по служебной обязанности министра обороны, Хрущёв – по душевной весёлости хохольского везунчика, и ещё кто-то.
      Наверняка не Берия, который Ворошилова называл почти по Иоанну, – «красным всадником без головы». И подпевать ему не стал бы.
      Ты встреча-ай, с победой поздравля-а-ай,
      Милыми рука-ами покрепче обнима-а-ай…
      – Эх, Ефремович, Ефремович! – проговорил я невслух. – Таким, как ты, от всего хорошо! Даже от чужих побед!
      Вслед за словом «Ефремович» я вспомнил, что уже третий месяц не раскрываю записку, которую он – хотя никого рядом не было – передал мне с шёпотом: «Коба! Это про меня, Ефремовича, и про Берия! Из Библии!»
      Записку я положил в ящик не раскрывая: между автором, Берия и «из Библии» не может быть общего. Теперь, однако, – по горячим следам того, что «из Библии», и что всё в ней связано со всем повсюду, – я прошёл к столу и открыл ящик.
      В записке оказалось лишь одно слово – остальное цифры: «1 Паралипоменон, 7:22-23.»
      – Что?! – спросил я вслух, но Ворошилов не ответил. Продолжал, видимо, петь.
      Пришлось справиться у Библии. Снова шагнул к ней, раскрыл на указанной цифре – и обомлел:
      «И плакал о детях Ефрем, отец их, много дней, и приходили братья его утешать его. Потом он вошёл к жене своей, и она зачала и родила сына, и он нарёк ему имя – Берия, то есть «в несчастье». Ибо несчастье постигло дом его.»
      Я опустился в кресло за столом: что Климент хочет этим сказать? Что Берия тоже еврей? И если да, то «тоже» – как кто? Или что Берия – знамение «несчастья»? Или что он, Климент, с Лаврентием братья? Или – ничего не хочет сказать? Просто – говорит без желания сказать…
      Что вообще люди хотят сказать? Тот же Ёсик, например? Может ли быть, что он «тоже» говорил без желания сказать?
      Я поднял трубку:
      – Орлов! Соедини меня…
      – Слушаю, Иосиф Виссарионович!
      – Соедини меня… С этим…
      – Слушаю, Иосиф Виссарионович!
      – Соедини меня… – «с кем?» спросил я себя и добавил. – Соедини, например, с писателем Леоновым!
      – Прямо сейчас?
      – Да, прямо соедини! А как ещё – криво?
      Орлов извинился и начал шебуршать бумагами.
      Я вернул взгляд на Надю. Потом – на яблоню за дверью.
      Потом – на собственные усы под ногами. Через пару минут Орлов заговорил:
      – Товарищ Леонов? С вами говорят от товарища Сталина! Поговорите с ним!
      – С товарищем Сталиным? – испугался писатель.
      – Здравствуйте, товарищ Леонов, – произнёс я. – Извините, что поздно, но звоню поблагодарить вас за хорошую речь в театре…
      – Товарищ Сталин! – воскликнул Леонов, как восклицают: «Господи!»
      – Хорошую речь, – продолжил я. – И что вы хотели сказать?
      – Как что? – снова испугался он. – Только то, что сказал!
      – А именно?
      – Что настало время считать время по-новому… От вашего рождения…
      – А что делать с Христом? С Иисусом?
      После трескучей паузы Леонов признался:
      – Товарищ Сталин, я – по правде – не готов к этому вопросу…
      – Это нехорошо. Тем более, что однажды, 14 лет назад, вы тоже не были готовы к такому вопросу. О том же Христе… У меня дома… Помните?
      – Конечно, помню, товарищ Сталин!
      – А вот это хорошо – что помните. Я с вами позже ещё раз свяжусь. Подготовьтесь к вопросу.
      – Обязательно, товарищ Сталин! Обязательно к вопросу подготовлюсь!
      – До свиданья! – сказал я, положил трубку и спросил себя: «Что я этим хотел сказать?»
      В гостиную мне по-прежнему не хотелось.
      – Орлов! – вернулся я к телефону. – Дай городскую!
      Придвинул ворошиловский листок и – из цифр в ней – набрал номер. Ответила девочка. Плачущим голосом:
      – Дядя Воля-а-а?
      – Нет, – признался теперь уже я. – Это другой дядя… А почему ты плачешь?
      – А мама опять ушла! Я проснулась, а она опять ушла.
      – К дяде Воле?
      – Не знаю… Звоню ему, а там никого… А какой дядя говорит?
      – А где папа? – ответил я.
      – А папа ушёл в море… Он капитан на «Иосифе Сталине».
      – Это хорошо, что капитан. А кто такой дядя Воля?
      – Он тоже капитан. На «Михаиле Калинине».
      – А это плохо. Не что на «Калинине», а что хотя и капитан…
      – А кто это? Какой это дядя говорит?
      – Такой. Я скажу дяде Воле, чтобы он этого больше не делал… А ты не плачь! Ты засни. Мама скоро придёт, поняла? – и опустил трубку.
      Из тех же цифр набрал другой номер.
      – Ну? – рявкнули басом.
      – Здравствуйте! – предложил я. – С праздником вас!
      – Кто такой? – ответили грубее. – С каким праздником?
      – С юбилеем вождя, дурак! – удивился я.
      – От дурака слышу! – взревели на другом конце. – Что, наклюкался, говнюк?
      Я вздохнул, а потом решил признаться и ему:
      – Нет, я выпил «Арарат». Но я не дурак. Мне, как сказал Христос в Новом Завете, «дана всякая власть на небе и на земле…»
      – Арарат пьют жидовские сраки! Иногда армянские! По акценту ты, говнюк, армянин и есть! – потом в трубке подумали и добавили. – Или жид! Это им «дана всякая власть» при юбиляре!
      Я еще раз признался:
      – А ведь ты действительно дурак!
      – Твою мать! – взвизгнул вдруг бас. – Слышишь?! Ты, бля, знаешь ли – с кем распизделся, а? Знаешь?! С полковником безопасности! Говнюк ты! Сейчас мы тебя найдём по телефону! Слышишь?! Ты бля с кем – армянская харя – так разговариваешь?! С кем?!
      Я положил трубку. И снова посмотрел на Надю.
      Через четыре года…
      Потом какое-то время просидел недвижно и повторял в уме прежнюю догадку: Люди говорят без желания сказать… Люди говорят без желания сказать…
      Звякнул телефон. Я ухмыльнулся: это полковник безопасности! Узнал мой номер. Сниму трубку – и рявкнет: «С вещами на выход!»
      Звонил не полковник – маршал безопасности. Лаврентий:
      – Гамодит ра, Висарионич! Гелодебит! Чинелебиц дабрунднен… Мгони ар блефобен… (Выйдите, пожалуйста, Виссарионович! Все ждём! Вернулись и китайцы… По-моему, они не блефуют…)
 

 
      Встречали снова аплодисментами. Снова позже всех перестал хлопать Хрущёв. В этот раз – из-за хмеля: не заметил, что все уже успокоились.
      Мао поменялся местом с Чиаурели. Наверное, догадался я, хочет рассказать мне о звонке из Пекина. Соответственно, поменялись местами и переводчик с француженкой.
      Ёсик смотрел в пространство отсутствующим взглядом и выглядел как человек, только что прибывший в ад.
      Где не застал ни души.
      Лаврентий, наоборот, улыбался, как если бы держал в кармане пропуск в рай. О котором ему предстоит написать подробный отчёт. С предложением о реорганизации.
      Я почему-то представил себе, будто завтра рецензию придётся писать и мне. О том, что вижу сейчас. «Всё вокруг было теперь особенно глупо.» Я повторил в уме эту фразу, нашёл её корявой, но ничего в ней не поменял.
      Действительно, в продолжении застолья никакого смысла уже не было. Не то чтобы это застолье следовало немедленно остановить и всех разогнать, а то, что одинаково глупо было бы и прекратить его, и продолжить.
      Прекращать, разумеется, я не стал. Тем более, что, согласно шкафу времени за спиною Ёсика, скоро наступал рассвет. Я пообещал себе, что, когда он наступит, а гости разойдутся, я – перед тем, как уснуть – вернусь к яблоне на веранде и проверю, не заголился ли у неё снова ствол. Или – тонкие ветки.
      Берия продолжал улыбаться и осматривать коллег. Предлагая теперь инициативу любому из них.
      Никто её брать не хотел. Даже Хрущёв.
      Маленков по-прежнему сидел напротив в дальнем конце стола, пялил на меня глаза и хлопал ими. Старался казаться трезвым.
      – Товарищ Маленков! – заговорил я. – Предлагайте тост!
      Маленков вскочил со стула, кашлянул для смелости и произнёс:
      – Товарищи! Иосиф Виссарионович – перед тем, как удалиться – правильно сказал: товарищ Паписмедов, сказал он, всё нам тут правильно рассказал! А я о нём раньше неправильно отзывался! Я предлагаю тост за товарища Паписмедова! Как за основателя христианства! – и вместо вина, которого в руке у него не оказалось, он проглотил слюну.
      Ёсик выкатил глаза, а Берия расхохотался.
      – Что? – повернулся я к нему.
      – Маленков опять неправильно говорит! – объявил Лаврентий. – Паписмедов не основатель христианства! И я такой тост не буду поддерживать!
      – Как «не основатель»?! – схватился Хрущёв за стакан, но, напоровшись на мой взгляд, остыл. – Правильно, не основатель!
      – Основатель или не основатель, – вмешался очнувшийся Молотов, – тебе лично, Никита, пить за это больше не надо… И за другое тоже. И тебе, кстати, не надо! – перегнулся он вдруг к Ши Чжэ, хотя тот сидел смирно.
      Ши Чжэ вздрогнул и начал щебетать. Никто его не выслушал. Не потому, что возмущался он на китайском, а потому, что каждый загоготал сам. Даже Булганин – все кроме Мао и Ёсика.
      Поднялся гвалт, который остановил Орлов. Распахнув дверь, он ворвался в гостиную и стал тревожно озираться. Но гости заметили это не раньше, чем я взметнул руку и поманил его к себе.
      Когда Орлов прошагал ко мне и остановился, все умолкли.
      – Что, Орлов? – спросил я.
      – Ничего, товарищ Сталин! Вошёл, потому что шумно!
      – Ничего? Совсем? – не поверил я. – Совсем ничего?
      Орлов задумался и понял меня:
      – Наступает рассвет!
      Я кивнул и повернулся к гостям:
      – Товарищи, наступает рассвет…
      Хрущёв зааплодировал.
      – Ты не понял, Никита, – продолжил я. – Я сказал: наступает рассвет… Предлагаю наполнить стаканы и выпить прощальный тост… За новые встречи…
      Мао и Лаврентий остались на местах, но другие радостно вскочили со стульев. Микоян, Молотов и Булганин ликовали оттого, что ужин закончился. Остальные – кроме майора – радовались новому стакану. Ёсик продолжал никого не видеть.
      Вместе со мной поднялись и Мао с Лаврентием.
      – За новые встречи… – повторил я для всех и чокнулся с Ёсиком. – Мы с тобой и вправду скоро встретимся…
      Ёсик кивнул, но ответил вместо него Берия. Волнуясь:
      – Висарионич, зег дасасвенеблад вагзавнит. Экимебма даижинес! (Виссарионович, мы его послезавтра отправляем на отдых. Врачи настаивают!)
      – Тогда завтра… – рассудил я.
      – Хвал тквен исвенебт, да сцоре акетебт! (А завтра вы отдыхаете – и правильно делаете!) – не сдался Берия.
      – Посмотрим… – отвернулся я от него к Мао.
      Который тянулся ко мне со стаканом чокнуться. Я отодвинул свой:
      – А с вами пока не прощаемся… Задержитесь на минутку, если не очень спится…
      – Конецно задерзимся! – закивал Ши Чжэ. – Нам тозе есть цто сказать!
      Чокались и прощались со мной по алфавитной очереди.
      Берия – хотя попрощался первым – покинул гостиную последним.
      Чокаясь же, сделал три заявления. Через 70 лет, в 140-м году моей эры, тамадой на моём юбилейном ужине будет он. Завтра он же принесёт мне хачапури, который Нино испечёт по рецепту Кеке. А сейчас он отвезёт Ёсика в клинику, вернётся домой и вместе с гостями из Грузии продолжит праздновать.
      Булганин пообещал помнить прошедший день всю жизнь.
      Ворошилов поручился, что это займёт мало времени.
      А Каганович – будто гордится моей дружбой больше всех.
      Маленков извинился за фразу «основатель христианства».
      Микоян признался, что из-за шума расслышал Маленкова плохо, но Ёсик порядочный человек, а Грузия – родина основателей.
      Молотов заверил, что видит во мне вождя не только советского народа, но всего голодного человечества.
      Хрущёв сперва извинился, а потом признался. Извинился, что отказал Ёсику в звании основателя, но признался, что не будь он сталинистом, стал бы христианином.
      Чиаурели заявил, что охотно верит Хрущёву, ибо любовь к водке закрыла бы тому дверь в мусульманство. Добавив, что в прихожей видел на вешалке мою фуражку и хотел бы её забрать на память. Не только для себя.
      Я разрешил, но больше него обрадовалась Мишель. И расцеловала меня от имени благодарной Европы.
      Валечка выбежала в прихожую.
 

 
      Мао – как только мы остались одни – засуетился. Сперва осушил залпом стакан с гранатовым соком, а потом объявил мне через переводчика, цто хоцет сообсцить мне оцень вазную весць. В связи с Кореей.
      – Товарищ Мао, – согласился я, – позвольте сообщу сперва я. Как юбиляр… И старик… В связи с Японией.
      Мао улыбнулся и позволил.
      – Мы с вами вожди, – сообщил я, – а это значит, что нам не к лицу совершать ошибки. А если вдруг совершим, то давайте помнить, что мы ещё и коммунисты. То есть, давайте признаваться в ошибках и исправлять их…
      Мао пожал плечами: давайте!
      – Я тут много думал о нашем японском друге, товарище Носага. Мне сейчас кажется, что мы с вами неправы, а он прав.
      Мао выкатил глаза. Потом переглянулся с Ши Чжэ.
      – Да, – кивнул я, – Носага прав: торопиться не надо, от коммунизма никто никуда не денется. В том числе и японцы. Со временем японские товарищи возьмут власть мирно. На выборах. Не на баррикадах. А поспешность с баррикадами приведёт к последствиям. В конце концов, в Японии американцы, а их раздражать опасно. Я думаю, не стоит заставлять товарища Носага поднимать восстание…
      Как я и ждал, поначалу Мао потерял дар речи. Он вдруг забыл, что все ушли и резко оглянулся вокруг. Два раза. Не найдя нигде поддержки, вынужден был наконец заговорить сам.
      Жаловался громко и суматошно. Своему же переводчику. Таким тоном, как если бы тот был Мао Цзедуном. Ши Чжэ кивал крохотной головой и глазами выражал мне собственное возмущение.
      Когда Мао умолк, переводчик объявил мне, цто присидатель Мао вообсце никогда в зизни не встрецался и не сообсцался с товарисем Носага.
      И цто о коммунистицеском восстании в Японии ницего никому не говорил. И цто говорил не он, а я. Товарис Сталин. Товарису Носага. И другим товарисам.
      И есцё товарис Сталин говорил всем товарисам, цто ему нацхать на американцев. И цто если те пикнут, то нарвутся на Армагеддон. И цто…
      Я сдвинул брови – и китаец запнулся.
      – Товарищ Мао, – продолжил я, – вы правы: вы этого не говорили, но я рассудил, что вы мой союзник и согласны с тем, что говорю я…
      – Конецно, согласен! – прервал Мао и показал зелёные зубы.
      – Товарищ Мао, не перебивайте… Вы правы и в том, что да, я говорил нечто подобное, но мы с вами коммунисты. Мы обязаны учитывать диалектику. Даже если вопрос касается японцев…
      – А цто изменилось? – снова прервал Мао. – Ницего!
      – Изменилось то, что с Армагеддоном, боюсь, ничего не выйдет… Это не серьёзно… А японцы разберутся сами…
      Мао не верил ушам, которые раскраснелись у него пуще всей остальной тыквы:
      – Товарис Сталин, я хоцу вас перебить! Японцы ни в цём без помосци не разберутся! Мы знаем их луцсе! Они никогда ницему естественному не доверяли. Они раньсе дазе зубы себе красили. Они всё хотят украсать! У них музцины стесняются возбуздаться! Цтобы не потерять контроль! Они, товарис Сталин…
      Теперь перебил я:
      – А в какой цвет красили зубы?
      – Как в какой? – удивился Мао. – В зелёный! При цём это?
      – Я и говорю: это ни при чём… – кивнул я. – «При чём» то, что рисковать Армагеддоном нельзя…
      Мао остыл и сообразил, что японцы и вправду ни при чём.
      В наступившей тишине сперва ударили часы. Шесть раз.
      Потом – откуда ни возьмись – прилетела прежняя муха и, узнав Мао, метнулась к нему. А может быть, и не та муха – другая. Похожая. А значит – не узнала. Просто захотелось на тыкву и ей.
      Потом крадучись вошла в гостиную Валечка.
      В этот раз Мао не удостоил её и взглядом.
      – Товарис Сталин, – произнёс он наконец, – мне казется, цто вы узе знаете про мой разговор с товарисем Цзоу. И мне казется, вы не озидали, цто американцы так быстро нацнут на нас церез Корею давить. И вы немнозко… Нет, не испугались… Вы, мозет быть, просто хотите подумать… Есцё больсе! Но время не здёт!
      Я решил промолчать.
      – Уцтите, товарис Сталин, – продолжил Мао, – цто если американцы приберут к рукам всю Корею, то и мы, и вы оказемся под ударом. Я вам есцё раз сказу про зубы. Если они возьмут Корею, насим зубам станет оцень холодно – как при разбитой губе! Наси зубы, товарис Сталин…
      – Я думаю не о зубах, председатель, – прервал я. – Я думаю об остальном в человеке. Но понимаю, почему вас беспокоят зубы… Именно поэтому, товарищ Мао, я советую вам отвести войска.
      Мао вздохнул и согнал с тыквы муху:
      – Зло, товарис Сталин, надо одолевать, а не брать его тязесть на свои плеци и позволять окрузаюсцим творить новое… Мне вас Уцитель не понравился, он…
      – Мой? – остановил я его. – Какой именно?
      – Ну, не вас, а тот, о котором сегодня все у вас говорили. Не понравился. Хотя майор – это больсая удаца!
      – Большая удача? – переспросил я.
      – Оцень больсая! Я ему тозе поверил, но это совсем невазно! Он нам мозет оцень помоць!
      – Да, может, – кивнул я.
      – Но вас Уцитель мне не понравился. Ни любовь, ни бездействие, ни проповедь мир от зла не спасут! Только действие и сила!
      – Нет, – качнул я головой, – не спасут. А сила спасёт?
      – А больсе спасать нецему!
      – Если нечему, то стоит ли тогда его спасать?
      Мао задумался. Потом нашёл ответ:
      – А цем есцё заниматься?
      Я промолчал.
      – Нам с вами. Таким, как мы, – уточнил Мао. – Цем? А если мы ницего не будем делать, а просто сидеть, как все остальные, то зло не только не исчезнет, а увелицится!
      – Вы – молодой человек… – начал я.
      – Который уцился у вас! – вставил Мао. – Вы мой Уцитель… Но сейцас вы вдруг… Вы говорите вдруг совсем другое…
      – Да, я говорю другое: вы молодой человек. Вы можете просто сидеть всю ночь… А я нет… – и шумно поднялся со стула.
      Мао тоже поднялся. Бесшумно. Шагнул ко мне почти впритык и опустил мне на плечо руку. Глаза его искрились сталью. Потом отвернулся к переводчику и произнёс несколько коротких фраз…
      Пока Ши Чжэ переводил их, Мао покровительственно держал руку на моём плече и смотрел на меня так, словно видел впервые:
      – Я вас понимаю. Вам надо улецься в кровать. И есцё подумать. Но обесцайте хотя бы одно. Если вы не зелаете, цтобы Америка ресила, цто вы с нами, – обесцайте другое. Продать нам орузие. Просто продать. Как продают всем они. Мы будем воевать с ними сами!
      После короткой паузы я снял с плеча его ладонь и «обещал другое»:
      – Я обещаю подумать… – и повернулся к Валечке. – Валентина Васильевна, скажите Орлову, чтобы подали машину. Товарищу Мао хочется домой…
 

 
      Оставшись наедине со шкафом времени, я, как обещал, начал думать. Не об оружии. Его я, конечно, продам китайцу. Думал о том, что, понимая его правоту, я не хочу следовать своему пониманию.
      Мне казалось, что в меня кто-то вселился. И отключил во мне волю. И сделал меня уязвимым. Слабым, как люди.
      Я сознавал, что это связано с приходом Ёсика. И с подтверждением моих подозрений об Учителе. Но именно это меня и обескураживало. Бог оказался развенчан в человека, а это неожиданно лишило меня силы.
      Казавшийся сильнее меня оказался слабее себя. Но сам я вместо большей силы – ощутил в душе страх. Я обнаружил в ней самое мне чуждое, не моё – растерянность.
      Настоящий бог оказался настоящим же человеком. Впервые в жизни я убедился в том, что я сильнее Учителя. Но вместо праздника – мной овладело смущение.
      Неужели – внезапная старость? Слишком внезапная, в течение одного вечера. Нескольких часов. Да, не иначе. Ибо сильнее своего Учителя, сильнее меня, почувствовал себя сегодня и Мао, но, в отличие от меня, стал от этого более дерзким и решительным.
      Он стал даже сильнее себя: «Мы будем воевать сами!»
      Китаец прав – истина в силе. В том, чего во мне всегда было больше, чем в людях. Но теперь кто-то другой – тот, кто прокрался в меня, – теперь уже он не отпускал мне мою же собственную силу. Не то чтобы прибрал её себе и держал, а другое – куда-то её во мне затерял.
      И не то чтобы внезапно я ощутил себя слабым, нет. Другое: я ощутил затерянность своей силы. Она никуда не девалась, продолжала оставаться во мне, но я не знал – где.
      Самым пугающим оказалось самое же непонятное: никакой злости на засевшего во мне врага я не испытывал. Напротив, я желал ему… пребывания. И даже удачи.
      Против Мао.
      Против самого же меня.
      Против всех людей.
      Я повторил вслух последнюю фразу – и она меня поразила. Своей внезапно открывшейся истинностью. Да, против всех людей.
      Против человека.
      Ибо в нём пребывает сатана. Который внушил ему, что он, человек, лучше, чище, справедливее и сильнее… самого себя.
      Что в нём, как во всём сущем, есть добро и зло. Ангел и сатана. И что он способен выбирать между ними. Спастись.
      И что выбирать надо добро. А выбрав – за него бороться. С самим собой. С миром вокруг. Со всем сущим.
      Бороться за Спасение.
      Спасение чего? От чего?
      Себя от себя же? Или от других? Или – других от себя?
      Сатана молчит. Его дело – пребывать, а не отвечать на вопросы. Его дело – внушать своё благодаря пребыванию.
      Внушать, что главное – быть живым. И что быть живым – это иметь силу и наращивать её. Ибо без неё невозможно бороться. С самим же собой. Со всем сущим. Без неё не искоренишь зла.
      И что человек лучше самого себя. А небеса – лучше земли. И нельзя просто пребывать, как просто пребывает яблоня. И всё остальное на земле, что не есть человек. Что просто пребывать – низменно. И что поэтому пребывание на земле должно быть войной за вознесение на небеса. Война с собой. Со всем сущим.
      Спасение.
      Небесное Царство.
      Новый Иерусалим.
      Мечта.
      Цель.
      Надежда.
      Борьба с сатаной…
      Всё это – человек. Царство Сатаны. Исчадие ада.
      Всё это, наконец, хуже, хуже, хуже, чем яблоня.
 

 
      …Вселившийся в меня и Сидящий во мне ничего этого мне не нашёптывал. Он просто пребывал во мне. И своим пребыванием скрывал во мне от меня мою же силу. И все эти мысли, сознавал я, всплыли в моей голове от развернувшегося бессилия.
      Но это бессилие есть не слабость, а другое. Другая сила. Та самая, которая сделала во мне ненужной мою собственную. Прежнюю. Которая затерялась во мне как раз потому, что стала вдруг мне ненужной.
      Я осмотрелся. В гостиной было тихо. И не было движения. Лишь суетился маятник в шкафу времени – и, как прежде, прокалывал своим тиканьем точки в тугой пелене пустоты.
      Вспомнился и прежний вопрос: между чем всё-таки раскачивается маятник постижения жизни?
      На полпути между часами и мною стоял стул, на котором сидел Ёсик. Стул был пустой. Ёсик ушёл. Ушёл ли Ёсик – или вселился в меня? Рядом с его пустым стулом стоял другой. Тоже пустой. Ушёл ли Лаврентий – или вселился в меня?
      Я развернул голову в другую сторону. Ушёл ли Мао – или вселился в меня?
      Вся вселенная причудилась мне вдруг тихой и пустой. Ничего – кроме мириады пустых стульев. Всех на свете людей куда-то выдуло. Все вдруг исчезли в мгновенном и бесшумном Армагеддоне.
      Остался лишь я… Но исчезли ли все – или вселились в меня?
      Маятник постижения жизни раскачивался теперь между двумя одинаковыми ответами.
      Мне стало холодно. Я медленно поднялся со своего стула, оглянулся на него, тоже теперь пустой, и побрёл в кабинет. Мао прав: «Вам надо улецься в кровать…» Которой у меня не было.
      Был диван. Я взглянул на него и стал искать синий плед. Черчиллевский.
      Он завалился за спинку. Встряхнув его, я вспомнил про яблоню. Подошёл к двери в сад и припал к стеклу.
      Нет, ей было не холодно. Ветер не сбивал уже холстину с тонких веток. Его уже не было.
      И снег падал теперь густой, спокойный и ровный – прямые белые спицы между белым небом и белой землёй.
      Как дождевые нити в кумранской пустыне. Которые связали её с бесцветным небом в тот самый день, когда в Ёсика вселился Учитель. «Погода была – как предупреждение», вспомнил я…
 

 
      Уже засыпая, я увидел Учителя. Таким, каким видел в детстве. На кресте. С терновым венцом на окровавленном лбу. С поникшей головой. С острыми скулами. С сухими губами. С прикрытыми веками. Которые он раскроет только в самом конце. Чтобы воздеть очи к небесам, выдохнуть «Свершилось!» и уронить голову на грудь.
      Спася человечество.
      Всё теперь я так и увидел. Он уронил голову, испустил дух и спас человечество…
      Но потом грома в небе, как в детстве, не было. Не было и ливня. И «завеса в храме» не «раздралась надвое». И камни не «расселись». Ничего этого не было.
      Прошло время.
      Толпа под крестом разбрелась. Свет в небе стал быстро убывать. И когда его уже не осталось, Учитель вдруг приподнял веки и воровато повёл зрачками. Вокруг было тихо и пусто. Он раскрыл глаза шире – и ухмыльнулся!
      Он не увидел меня. Потому что я смотрел на него изнутри. Не из своего – из его же нутра. Я посмотрел ему прямо в глаза – и замер: это были глаза Ёсика!
      Я вскочил с дивана, отбросил плед и встал на ковре, как вкопанный. Боясь шевельнуться. Боясь даже вздохнуть. Ибо я был не один. Внутри меня пребывал сатана. Ёсик!
      Меня обманули! Ёсик с Лаврентием! Лишили силы! В меня вселили сатану! Мне внушили, что Спасения нет! Нету Небесного Царства! Нету борьбы! Нету добра и зла! Ничего нету!
      Нету Армагеддона!
      …Я велел себе успокоиться. Взглянул на Надю. Потом шагнул к камину, налил себе «Арарата». Выпил и снова налил. И снова выпил.
      Потом вернулся к дивану и присел…
      Всё просто: сатана не хочет Армагеддона – и вселился в меня. А его подослал ко мне Лаврентий…
      Который потом, когда-нибудь, так и не дорвавшись до трона, придумает взамен легенду, что в меня, как во всякого, вошёл Христос, который укрыл от меня мою же силу – и исполнил волю божью, спас человечество…
      И что его наслал на меня он, Лаврентий…
      Теперь уже я дышал ровно. Теперь уже внутри меня было тихо. Ёсик забился там в угол и сам теперь затаил дыхание. Понимал, что ему пришёл конец. Понимал, что конец приходит в мире и злу. Что ему с Лаврентием так и не удалось привязать мои руки к перекладине на столбе.
      Понимал, что я не могу забыть о народе. Не могу его оставить на произвол судьбы. И не могу не спасать его.
      Как учил Учитель. «Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю. Не мир пришёл Я принести, но меч! Потерявший душу свою ради Меня, сбережёт её!»
      Я усмехнулся, представив себе глаза Ёсика, когда вызову его к себе после сна и заговорю про меч. И занесу его над Лаврентиевой головой! Надо всеми, кто не хочет или боится Спасения!
      Внутри стало сладко. Я сознавал роковое величие этой минуты. Мне захотелось сказать себе что-нибудь для будущей легенды…
      – Запомни себя, Спаситель, после искушения сатаной! – пробурчал я. – В канун Спасения! В канун Армагеддона!
      Сразу, правда, усмехнулся. Потом стянул с себя китель и брюки. Подошёл к двери на веранду, увидел в стекле своё отражение – и усмехнулся: вот они, кривые ноги в голубых кальсонах и разбухший живот 70-летнего Избавителя!
      …Укрывшийся черчиллевским пледом, я заснул, как счастливый младенец перед большим праздником. Как младенец, забравший с собою в сон все свои игрушки.
 

 
      Всё, что случилось со мною потом, случилось быстро.
      Даже то, что случилось во сне.
      Мне привиделось всё человечество. Не глобус, а народ. Который – весь сразу – я увидел, спустившись для этого вниз. В поднебесье. И повиснув над землёй в широких лучах золотого света. Не только в лучах прожекторов, как сегодня над Кремлём, но и в стрелах небесных. Божьих.
      И весь на свете народ, задрав головы, взирает на меня теми же глазами, какими нынешним вечером, на Красной площади, люди любовались моим ликом, повисшим в небе на незримых шарах. Глазами, полными любви, преданности и надежды на спасение.
      Народ жалко, услышал я, как прежде, Надин шёпот. Но, как прежде же, я шепнул ей в ответ истинное: жалко – если пожалею…
      И с этими словами я шевельнул пальцем – и она началась, великая сечь у Армагеддона, куда Сатана уже давно созвал всех царей земли с бесчисленными войсками.
      Среди них – и все враги мои, живые и мёртвые. И все на чёрных конях. Все – начиная с первого, с иеромонаха Мураховского из семинарии, и кончая последним, майором Паписмедовым.
      Никаких звуков наверху у себя я не слышу. Только вижу её, великую сечь. И вижу, что белые кони одолевают вороных. И белые всадники рубят чёрных. И хлещет алая кровь, сбегая в широкую реку, а река стекает в синее море – и море становится красным. И чем больше крови вокруг, тем меньше чёрных всадников.
      Когда, правда, победа была совсем близка, меня вдруг сковало сомнение. Не в исходе сечи, а в её лёгком конце. Причину этого сомнения я не могу постичь до сих пор.
      Скорее всего, дело было лишь в том, что среди своих белых конников я заметил вдруг жёлтую тыкву Мао и Клима Ворошилова с фурункулом на нижней губе.