– Вспомнил, Ёсиф Высарьоныч! – вспыхнул вдруг Власик, поразив меня скоростью, с которой уныние на его лице сменилось ликованием. Обычно я считал, что такая скорость возможна лишь в обратном направлении, – от счастья к страху.
      – Я вспомнил про мастера слова, Ёсиф Высарьоныч, который про вас сказал, как никто!
      – Кто такой? – не поверил я. Потому что никто не говорил про меня, как никто.
      Власик уверенно натянул на лоб фуражку с начищенной до счастья звездой:
      – Вот вы, Ёсиф Высарьоныч, отнеслись с недоверием к моей знакомой, ну, к блондинке с сердцем, то есть с носом, а ведь она дружит – и крепко – с лучшим мастером слова. А про вас он сказал лучше, чем другие мастера! Я слово в слово заучил. И знакомая тоже. А сами вы – но не сегодня – при мне сказали про него Лазарю Моисеичу: поддержать! И он поддержал: орден дал и народного…
      – Что же он сказал, Власик?
      – Он сказал, что… Он про вас сказал, что он…
      Власик поморщился.
      – Что с тобой, начальник? – спросил я.
      – Я запутался, Ёсиф Высарьоныч…
      – В чём же ты ещё запутался? – поинтересовался я, но сам же и догадался. – Ты в местоимениях запутался?
      – В них. Но я разберусь…
      Власик разобрался не скоро:
      – Он, значит, этот поэт, он сказал что он, то есть вы… Нет, не так! Вот как он сказал слово в слово: «Он сын моей страны…» То есть, вы – сын его страны… Он под «он» имеет в виду вас!
      – Это я понял, – повысил я голос. – И всё?
      – Нет, конечно. «Он сын моей страны, улыбкою родною народы греет он, и полон счастья тот, кто руку жал ему, и, высясь над землею, завидует ему огромный – извините, высокий – небосвод!" – и звезда на власиковой фуражке проколола мне глаз острым лучом.
      – Вургун?! – рассвирепел я. – Самед Вургун?! Бакинец?! Он не поэт, а козёл, Власик, и подруга твоя потому с ним и водится! С тобой же и с другими дуроёбами из твоей шоблы она мудохается потому, что вы пиздюки! А она враг, Власик: пасётся с англичанами! Я всё знаю!
      – Я этого не знал… – пролепетал Власик и снял фуражку, теперь уже снова несчастный.
      – Чего не знал? Что я всё знаю?!
      – Нет, я про англичан не знал, Ёсиф Высарьоныч.
      Я прислушался к себе: нога не болела. Болела зато голова. Причём, – странно: боль начиналась в ступне, и чем выше, чем ближе к голове, тем сильнее давило. После летней кондрашки любая боль в голове меня настораживала, но в этот раз боль возникла у меня от ярости, а не давления.
      Вообще зимой я сержусь чаще, чем в другие сезоны. Может, ссылки сибирские невольно вспоминались. Горец я всё-таки. Потому и греет мне душу всадник на фоне Казбека.
      Постучав пальцами по его силуэту на папиросной коробке, я отвлёк себя фразой, которую рассказал "товарищ кинорежиссёр Чиарули". Один тбилисский психиатр проверял пациентов на нормальность странным вопросом: "Вот высота горы Казбек 5047 метров. Считаете ли вы это достаточным?".
      Надо бы с этим психиатром встретиться…
      – "Я про англичан не знал, Ёсиф Высарьоныч"! – передразнил я Власика. – Не знал, а надо было! И надо было ещё знать, что этот засранец произнёс свой сраный куплет не в Большом театре. И не сегодня, а давно. И пал потом, лжец, на колени. На персидский ковёр. Почему его и духа не было сегодня в театре! Понятно?
      – Понятно, товарищ Сталин.
      – Хорошо же ты, получается, слушал всё и наблюдал сегодня, начальник охраны! Если б слушал, то запомнил бы кто из мастеров слова сказал "как никто".
      Власик молчал и теперь уже не решался убрать пот над бровями. Я прикрутил фитиль и после паузы сказал:
      – А "как никто" сказал писатель Леонов. Тоже плохой… Что он сказал?
      Власик молчал.
      – Он сказал так: после сотворения мира люди стали измерять его возраст. Начали, как всегда, евреи. Про евреев он не говорил. Это я говорю. И измеряли, мол, себе пока не родился Учитель. Он не называл его Учителем. Это я. А родился Учитель в 3760 году после сотворения мира. А кто, спрашиваю ещё раз, Учитель, Власик?
      Не осмелившись назвать Христа, Власик засопел.
      Я хмыкнул и продолжил:
      – Ты прав, – Христос. И после его рождения люди стали пренебрегать богом. То есть датой творения. И начали измерять возраст мира заново: один год, два и так далее. Но писатель Леонов предложил, Власик, забыть и об этом. И с нынешнего дня измерять возраст истории по-новому. Со дня рождения кого, Власик?
      – Товарища Сталина! – обрадовался он.
      – Ты ему веришь, Власик? Веришь в его искренность?
      – Верю! – заспешил Власик, как если бы речь шла об искренности не Леонова, а его самого. Потом, правда, одумался. – Хотя…
      – Я тоже верю, – качнул я головой. – Но дело не в этом.
      – Нет? – насторожился Власик.
      – Нет. Я позвал тебя не языком чесать, а работать. Я не блондинка. К тому же нога болит. Даю поручение, Власик… Ты помнишь такую фамилию…
      – Какую, Ёсиф Высарьоныч?
      – Подожди! Паписмедашвили.
      – Так точно, товарищ Сталин! Майор Паписмедашвили, он же Паписмедов! О котором Лаврентий Палыч вам докладывал седьмого числа. На ужине. Седьмого ноября. В честь Октября. Вы ещё смеялись. А потом вдруг перестали. Все смеялись. А потом тоже вдруг перестали.
      – Молодец, Власик! Майор Паписмедов, правильно! А как там его ещё зовут?
      Власик захихикал:
      – Ёсик. Исусик. Иисус Христос.
      – Исусиком его Матрёна окрестил.
      – Так точно, Исусиком его товарищ Маленков назвал…
      – А Христом майор называет себя сам, правильно?
      – Так точно. И ещё Лаврентий Палыч. Он говорил, что тоже этому верит.
      – Чему?
      – Что Исусик и есть Христос.
      – Прокурор ничему не верит. И никому. Это он так тогда сказал. Неизвестно почему.
      – Именно: неизвестно.
      – И не в этом дело, Власик, потому что мы это тоже выясним. Дело в том, что у меня есть для тебя поручение. Но сперва напомни мне слово в слово, что Прокурор про Ёсика-Исусика тогда говорил.
 

 
      Как я и ожидал, рассказывал Власик так же вредно, как Лаврентий.
      Лаврентий самоуверен: даже кроссворд заполняет сразу чернилами. И поэтому рассказывает хитро: сперва – главное, а потом – детали. Получается вред: вот тебе мои выводы, на которых я основываю факты. Он начинает всегда со смысла, а это опасно.
      Власик же и главное, и детали рассказывает одновременно, не разбираясь ни в том, ни в другом. А если и разбирается, то не верит, что разбирается. Он ни во что не верит. Даже атеистом не стал потому, что атеист верит в несуществование бога. Поэтому Власик рассказывает не только без смысла, но и без всего остального.
      У Лаврентия полувековой опыт жизни. Власику столько же, но опыт у него годичный, которому полвека.
      В жизни ничего не происходит, но Лаврентий живёт так, слов-но в его жизни каждый год происходит ничего. Ничего не происходит и у Власика, но за полвека это произошло с ним уже 50 раз.
      Ни один, ни другой поэтому не способен повествовать безвредно. Перескажу тут сам.
      Паписмедашвили, или Паписмедов, – еврейская фамилия, и майор – Ёсик, то есть, Иосиф! – родился в Петхаине, в еврейском квартале Тифлиса. Ровесник революции и Учителя, когда того казнили. Сперва, в Тифлисе, изучал семитские языки, а потом, в Москве, историю.
      Был не только талантлив, но и сообразителен: стал чекистом. Работал поначалу в Центре и считался там лучшим из молодых работников. А с 43-го – в оккупированном Тегеране. Там, по заданию Центра, сдружился с молодым, но слабоумным шахом Мохаммедом-Реза, которого обхаживали и американцы.
      Я услышал фамилию Паписмедова, когда в том же году, в ноябре, съездил в Иран на конференцию с тогдашними союзниками.
      Фамилию знал раньше. В детстве. Был у нас с мамой сосед Давид Паписмедашвили. Мелкий торговец. Любил меня, как сына.
      И жалел за то, что мой отец, во-первых, много пил, во-вторых, не умел этого делать, в-третьих, пил не вино, а главное – умер не естественной смертью. То есть – не от водки. А в драке.
      Давид иногда подбрасывал мне деньги, чтобы я не отвлекался от учёбы. От бога – ибо меня готовили в священники. Я тоже к нему привязался.
      А он к тому же за Кеке, за мамой, волочился, хотя и женатый был. Я даже где-то читал, будто Давид и был моим отцом. За исключением Святого Духа – кого только мне в папы не прочили!
      А про Давида я вычитал это после того, как принимал его в Кремле в 24-м. У Кеке я бы никогда не спросил, а у него – если бы прочёл раньше – спросил бы. Прямодушный был мужик: грузинские евреи не похожи на российских. Они из другого колена. Тоже потерявшегося, но – совсем иначе.
      Мы с Давидом тогда у меня пили. Я – вино, а он – водку, хотя жалел отца именно за это. Ещё мы с ним смеялись и вспоминали старое. Я, кстати, наказывал ему забыть о торговле, потому что это обман. Он спорил: мелкая торговля не обман. А я ему: мелкая – мелкий обман. Вот обмен не обман. И он обрадовался, потому что по-грузински торговать – это "обмениваться", "брать-давать".
      Но дело не в этом: с той поры я о нём не слышал…
      А о Ёсике Паписмедове услышал в Тегеране, когда Лаврентий решал – как заманить Рузвельта? Чтобы, ограничивая мои передвижения по городу, не я поселился у американцев, как те настаивали, а наоборот – они в нашем посольстве. И дело не в том, объяснил Лаврентий, что для гостей он уже «благоустроил» тайными микрофонами даже сортиры. Дело, мол, в психологии: в этом мире ты либо хозяин, либо, увы, гость.
      Вдобавок Лаврентий не доверял меня американцам, хотя по отношению к ним у него предрассудков нету. Презирает он их не больше, чем остальных.
      Я предложил сказать Рузвельту, что тоже, подобно ему, боюсь и не хочу воевать, и что, поселившись в его посольстве, могу потребовать политическое убежище. А это, дескать, конфуз. Лаврентий рассудил, что для введения этой шутки в американский мозг нужен нейрохирург.
      А что ты предлагаешь, спросил я, – серьёзное?!
      Не обязательно, ответил он. Есть предложение заявить Рузвельту, будто Сталин согласен гостить у него, если тот гарантирует мою безопасность не только на территории посольства, но и на пути к этой территории. А на этом пути, по разведданным шаха, немцы, мол, подготовили на меня покушение. В худшем случае меня убьют, в лучшем – похитят.
      Лаврентий предлагал завершить послание Рузвельту риторическим вопросом: а что Сталину делать в лучшем случае, то есть в немецком плену?! Тем более – в такой ответственный момент! И разве, мол, не хватит немцам того, что они выловили его сына?
      Хорошая идея, согласился я, кто автор?
      Друг шаха, капитан Ёсик Паписмедов, сказал Лаврентий. И добавил, что – если Рузвельт клюнет – капитан станет завтра майором.
      Капитан стал майором послезавтра, поскольку Рузвельт клюнул не сразу: настаивал, чтобы мы поселили у себя и его филиппинских поваров. И если бы не странная беда, сейчас уже майор был бы не только подполковником, но и орденоносцем.
      Беда, однако, началась как волшебная арабская сказка с бедуином.
 

 
      Бедуину было 17 лет, звали его Мухаммад ад-Диб, и принадлежал он к племени Тахамрех. А действие происходило в 47-м году в арабском селении Кумран у Мёртвого моря.
      Среди сравнявшихся с землёй и поросших бурьяном развалин библейских времён Мухаммад пас коз. Точнее, они паслись сами, а бедуин сидел на камне и пьянел без кальяна.
      Он пьянел от медленного смешения светло-коричневой, золотисто-жёлтой и сиреневой красок пустыни. А она скользила вниз к неистово синей морской воде с неистово белыми вкраплениями соляных рифов под розовым небом.
      Несмотря на юность, Мухаммад был опытным пастухом. Даже самая бывалая коза не осмелилась бы обмануть его цепкого зрения. К вечеру самая глупая это и сделала. Отбившись от стада, ускакала вверх по многоярусному извилистому холму из белого камня и коричневого известняка.
      В этом регионе с библейских времён считалось, что, если одна из ста овец собьётся с пути, сердобольный пастух должен бросить остальных и спасти заблудшую. Мухаммад был сердобольный пастух. Он бросил стадо и увязался за непутёвым животным.
      Взамен козы, однако, набрёл на зияющее отверстие в белой скале. Заподозрив, что коза укрылась в пещере, бедуин швырнул туда камушек – выманить беглянку. Услышав в ответ вместо козлиного блеянья глухой звук разбившегося сосуда, он прополз в оконце пещеры и спрыгнул на дно.
      Там, рядом со своими босыми подошвами, бедуин разглядел с дюжину разбросанных по дну или полупогребённых глиняных кувшинов. Некоторые были разбиты, и меж черепками Мухаммад увидел продолговатые тюки из мешковины.
      Он затаил дыхание и выкатил глаза. Стоял долго и недвижно. Когда наконец полутьма стала сгущаться, Мухаммад учуял приближение тайной и значительной правды.
      В тот же миг он ощутил в ступнях многовековой холод скрытого от света каменного настила. И ему вдруг почудилось, будто холод начал ползти вверх. Или – что ужасней – будто земля стала засасывать и его, как когда-то – эти кувшины.
      Сорвавшись с места, юноша выскочил из пещеры…
      Наутро и в последующие дни кумранские бедуины извлекли из кувшинов десятки туго скатанных пергаментных свитков с еврейскими письменами.
      Из Палестины паника вырвалась в мир с быстротой джина.
      Центр узнал о свитках тотчас же. Один из епископов сирийской монофизитской церкви в Иерусалиме, марксист, сообщил в Москву, что найденные кумранские рукописи с еврейской тайнописью составлены около двух тысяч лет назад писцами малоизвестной секты. Свитки, уверял он, содержат важнейшую информацию о жизни Иисуса.
      Секта этих писцов, посвящённых во многие тайны духовного знания, была – наряду с десятками тысяч иудеев – перебита римлянами во время Иудейского восстания. Евреи, оказывается, бунтовали ещё в 66-м году!
      Перед гибелью писцы захоронили свитки в глиняные кувшины, залили их свинцом и укрыли для потомства в близлежащих скалистых холмах.
      На это послание епископа-марксиста Центр поначалу никак не отреагировал. Лаврентий полагал, что опусы нынешних писцов из вашингтонских и лондонских госучреждений представляют больший интерес, нежели свитки из кумранской пещеры.
      Тем более, мол, что голодные сектанты только хранили свои сочинения в пещерной прохладе, но писали, их, наверное, на солнце. Солнце же у Мёртвого моря 9 месяцев в году печёт слишком нещадно. А 3 остальных – ещё более нещадно…
      Через полгода, однако, пришло новое сообщение: в Кумран со всего Запада наехали учёные, археологи и шпионы. Обнаружены новые пещеры, а в них – свитки, которые на чёрном рынке поднимаются в цене каждый час и стоят уже сотни тысяч долларов.
      Центр поручил епископу составить более детальный отчёт. Вместо того, чтобы выполнить задание, тот скончался. Ещё через пару месяцев, однако, – то ли от него же из рая, то ли от кого-то другого из иерусалимского ада – Лаврентий получает шифровку, за которую заплатил бессонницей.
      В этой шифровке говорилось, что один из кумранских свитков представляет собой не пергамент, а медную ленту. А эта лента содержит описание огромного клада. Клад – 65 тонн серебра и 26 тонн золота – был частью сокровища Второго Иерусалимского храма. Драгоценности были втайне вывезены оттуда евреями и захоронены в землю перед началом осады Вечного Града римским императором Веспасианом Флавием.
      У Веспасиана был сын Тит. Тоже Флавий. И тоже целеустремлённый. Не чета моему Васе. Во время осады старшему Флавию неожиданно пришлось стать богом. Но хотя он скончался, сын успешно завершил дело предка и разрушил Вечный Град.
      Когда же узнал, что евреи скрыли драгоценности Храма, сжёг его дотла. Вася бы на его месте замешкался и ударился в запой с местными блядями.
      Но разговор сейчас не о нём. И не о Флавиях. О кладе. Согласно шифровке, англичане, бельгийцы, итальянцы и американцы – хотя и продолжают изучать текст Медного свитка – не мешкают и не пьют, а приступают к раскопкам.
 

 
      В Палестине стояла неразбериха и шла война.
      Евреи – и я им сочувствовал – в борьбе за своё государство били арабов, которых поддерживали уже побитые там евреями же англичане.
      Англичане – народ традиций. Одна из них – верность абсурду. В силу этой традиции, они сердились не только на евреев за их юдофильство, но и на меня. За то же самое.
      Про моё юдофильство им наябедничал Черчилль.
      Как правило, он удивлялся шумно. Но зимой 45-го среагировал молча. Отвесил челюсть и сунул себе в пасть сигару с зажжённой стороны. После того, как Рузвельт объявил нам, что в свете нацистских зверств считает себя сионистом. Точнее, после того, как я сообщил им, что сионистом считаю себя и я.
      То есть – сочувствую евреям, борющимся за своё государство в Палестине, которую англичане считали своей. Черчилль разгневался на сигару, покраснел и стал искать куда её швырнуть. Дело было в Ялте, и я предложил ему не выбрасывать дорогой продукт. Погасить его в Чёрном море.
      Я исходил из того, что традициям изменяют только при необходимости. В том числе – и традиции скупердяйства. Особенно же в преддверии новых потерь.
      Он понял меня и буркнул, что Британия навсегда сохранит в Палестине сильное присутствие. Это слово он держал три года.
      В 47-м мы, соответственно, не лезли там на рожон. Поэтому наутро после получения шифровки из Иерусалима Лаврентий снарядил туда лишь небольшой отряд "сейсмологов". Но ими Центр, разумеется, не ограничился.
      Главной трудностью, с которой, по сообщениям, западные учёные пока не справились, оставался язык свитков. Проблема заключалась в иносказательности слога. Точнее, в отыскании единственно верного ключа к пониманию текста. Ключей – и это сразу же стало очевидно – было много. Каждый из них предлагал особое толкование, но предполагалось, что лишь один может быть правильным.
      Это соображение окрепло после извлечения Медного свитка с описанием местонахождения клада. Поскольку только одно толкование местонахождения может быть верным, постольку и все остальные тексты имели лишь одно-единственное верное прочтение.
      Кроме Медного, никаким другим свитком Центр не интересовался. Но им интересовался сильнее, чем перевоспитанием молодого иранского монарха в духе симпатий к пролетариату. С задачей перевоспитания шаха майор Паписмедов как раз вроде бы справился. Не удавалось ему пока другое, – внушить тому презрение к роскоши и к любовным услугам француженок.
      Тем не менее, Паписмедову пришлось покинуть сиятельного засранца и выехать из Тегерана в Иерусалим, – ближе к Кумрану.
      В Палестине его ждали благоприятные условия. Во-первых, просоветские симпатии еврейских боевиков. Во-вторых, его личные иранские связи. В-третьих, внимание склонных к марксизму монофизитов. В результате Паписмедов получил скорый доступ к "лишней" копии Медного свитка.
      Энтузиазм Центра подпитывал тот факт, что американцы с англичанами приступили к раскопкам сразу в четырёх точках в окрестностях Иерусалима. Это свидетельствовало об их неуверенности в правильном понимании текста.
      Поначалу Ёсик Паписмедов уделил время встречам с привлеченными к делу буржуазными лингвистами как в самой Палестине, так и в Европе. Он представлялся им консультантом шаха. В ходе бесед с ними ему удалось понять, что те брели неверным путём.
      Тем самым Ёсик не только отыграл проигранное нами Западу время, но с каждым новым часом стал продвигать нас вперёд, – к открытию единственно верного ключа. Что же касается Запада, то для него на воротах в будущее, где идут ремонтные работы, повис тяжёлый замок безо всякой щели для этого ключа.
      Через полтора месяца изнурительного труда и частых бессонных ночей Ёсик Паписмедов вручил "сейсмологам" составленную им карту.
      А ещё через два дня в отдалении от Иерусалима, – в окрестностях которого уже гудели транспортированные американцами экскаваторы, – в самом подножии бело-коричневого скалистого холма с кумранскими пещерами, наши «сейсмологи» стали изымать из разрытой траншеи первые золотые кубки и подсвечники.
 

 
      Центр ликовал. Несмотря на то, что, согласно ёсиковой карте, евреи – чего от них и следовало ждать – распределили клад в десятках тайников. Не исключено поэтому, что успеха добился и Запад. Но – как и мы – молчал. Делая вид, будто всё добро из драгоценного металла древние евреи забрали с собой.
      Берия стал гордиться Ёсиком. Ссылаясь на него как на новое доказательство особой щедрости грузинской земли.
      Лаврентий очень уж пристрастился к этой формуле – "грузинская земля". Как Троцкий – к "мировой революции". Но у Лаврентия за словом – дело. Иногда – проигрышное.
      После войны он всем прожужжал уши о «грузинской земле» в нейтральных краях. Микоян опасался, что Берия имеет в виду Армению. Но её Лаврентий не считал нейтральной. Считал враждебной. А имел он в виду Турцию.
      И долбил нам о ней, пока Молотов не стал требовать у Стамбула возвратить Грузии её земли в Восточной Анатолии. Турки перепугались, но возвращению земель предпочли дружбу с Вашингтоном. Чтобы земли не возвращать.
      После чего я запретил Лаврентию искать «грузинскую землю» в нейтральных странах. Чтобы не портить отношений с Индией, например. Или со Швейцарией.
      Но все мы, разумеется, употребляем одни слова чаще, другие реже. Я, например, люблю выражение «как известно». Или – «не случайно». И не произношу слова "дельфин". Главное, чтобы привычка не переросла в пристрастие. Оно опасней привычки.
      Одним словом, перед возвращением на грузинскую землю для отдыха в кругу родственников, Центр из чувства благодарности предложил Паписмедову позабавиться пару недель в Каннах в кругу отставных любовниц шаха.
      На которого, кстати, незадолго до того было решено махнуть рукой по причине его моральной бесперспективности. Идейно-нравственное воспитание шаха Лаврентий решил вдруг стабилизировать посредством полового: подыскать ему из бывших москвичек бабёнку и – при удаче – женить его на ней.
      Так потом и вышло. Девицу звали Сорейя. Юная, но, со слов Берия, очень ловкая. И не только в постели. Шах потерял голову быстрее, чем Сорейя изловчилась прикинуться, будто девственность свою потеряла именно с венценосцем.
      С персами у Лаврентия получается. С турками хуже. Ещё хуже с арабами.
      Какой-то Ибн из Аравийской пустыни задумал вдруг создать там ещё одно государство. Для чего ему пришлось сплотить дикие племена. Десятки. А для сплочения – взять в жёны бабу из каждого племени.
      Мало того, что ни в одном из этих племён Лаврентий не имел наших невест. Не сумел даже подсунуть Ибну – в наложницы, не в жёны! – ни одну из своих мастериц. Хотя заранее знал, что тот снаряжается в Каир закупать заморское бабьё на 100 тысяч фунтов.
      Что же касается молодого Мохамеда-Реза, с идеей его женитьбы Лаврентий поспешил потому, что принял решение вернуть Ёсика в Центр. На высокую должность. Наградив орденом и продвинув в подполковники.
      В вопрос о должности я бы вмешиваться не стал, но идею с орденом поддержал бы.
      Реакция майора повергла в философское расположение духа весь Центр. Который в результате общих усилий произвёл очередную истину о человеческой психике: «Наслаждение привлекает людей меньше, чем героизм!»
      Отказавшись от встреч с предложенными ему каннскими искусницами и тбилисскими родственниками, Ёсик попросил у Центра разрешения остаться в Палестине и продолжить работу над остальными свитками.
      Сослался при этом на интуицию, подсказавшую ему, что он находится на пороге скандального открытия. Способного дать стране идеологическую бомбу невиданной мощи.
      А чем будет начинена бомба? – полюбопытствовал Центр.
      Информацией об Учителе, отшифровал майор.
      Поначалу Лаврентий забеспокоился, подумав, будто речь идёт о Вожде или даже обо мне. Ёсик уточнил, что имеет в виду Христа.
      Но если бы даже и не уточнял, Лаврентий всё равно разрешил бы. Из романтизма. Он мечтает даже о том, о чём не смеет мыслить. Но романтик он осторожный, а потому наказал Паписмедову работать над бомбой не дольше месяца.
      Беда, увы, приключилась с майором в тот самый день, когда истёк месяц.
      …Начальник палестинской операции был потомственный мусульманин. То есть, непьющий полковник. В ином случае к его показаниям никто не отнёсся бы, как к трезвым.
      Он настаивал, – и письменно, – что в этот день в Кумране с рассвета не полил даже, а возник чересчур медленный дождь.
      Тихий, как шёпот.
      И такой, как если бы – навеки.
      И что вода, повисшая в пространстве крепкими нитями, была вроде и не дождевой, а той, которую называют водою крещения.
      И что дождь был не падающий или косой, а прямой. Сплошные вертикальные спицы между избавившимся от цвета небом и пустыней, которая тоже вдруг лишилась красок.
      Полковник хотел сказать, что погода была – как предупреждение.
      Лаврентий, однако, хотя и романтик, считает, будто показания даже самых трезвых людей обусловлены тем, что всякий человек – рассказчик. Люди, мол, живут в окружении бесчисленных рассказов и видят всё сквозь призму повествований.
      Даже жизнь свою люди, по его мнению, проживают, как бы рассказывая её. Кроме того, подчеркнул Берия, нельзя забывать, что у Мёртвого моря солнце печёт нещадно, а дождит редко…
      Так или иначе, по рассказу полковника, ровно в полдень Ёсик Паписмедов выступил из своей брезентовой палатки, заваленной копиями кумранских свитков. Постояв под дождём и промокнув насквозь, зашёл к полковнику.
      Выражение его лица было странным.
      Странной показалась полковнику и просьба телеграфировать в Центр, что "у меня всё готово".
      Потом, перед тем, как покинуть палатку полковника, Ёсик обратился к нему с ещё одним странным заявлением:
      "Ты мне нравишься. И как мне кажется, ты тоже стесняешься, что мы с тобой грабим чужой клад. Но если один из нас погибнет до возвращения в Центр, я никому там не скажу, что ты стеснялся. А сейчас я снова пошёл туда."
      "Куда?" – спросил тот.
      "Туда, – кивнул майор в сторону бело-коричневого холма. – Каждый раз, поднимаясь туда, я встречаю там того, кого там нет. Не было его там и вчера. Скорее бы только он оттуда ушёл!"
      "Тебе нехорошо?" – всполошился полковник.
      "Наоборот, мне хорошо! – ответил он. – Такое состояние, как будто разными частями моего тела управляют не один, а – разные центры."
      И вышел.
      Вечером, как только перестал дождь, Ёсик спустился с холма. Согласно отчёту полковника, составленному за неделю до гибели от укуса саранчи, майор долго смотрел сквозь него в сторону Мёртвого моря. Наконец произнёс:
      "Он оттуда уже ушёл. А я вернулся сюда. И вот моё доказательство: я уже здесь!"
      "Кто?" – осторожно спросил покойный полковник.
      "Я, – ответил Ёсик. – Ишуа! Учитель! Мессия!»
      «А точнее?» – настоял покойник.
      От Мёртвого моря Ёсик взгляда не отвёл:
      « Я! Иисус Христос!"
      Наутро два "сейсмолога" вывезли майора в Иерусалим.
      Так же торопливо лаврентиевские гвардейцы доставили его оттуда через Стамбул в Москву.
      Центр проявил поспешность из опасения сорвать операцию с кладом. По его мнению, Ёсик теперь уже вполне мог признаться в Палестине кому угодно, – не только мусульманину, – что он Христос. Хуже: признаться, что Центр располагает ключом к кумранским текстам.
      После первой же беседы с Паписмедовым в психотделении больницы МГБ Лаврентий не согласился с врачами. Нет, сказал он, майор ничуть не спятил и лечиться ему не от чего. Как, дескать, майором был, так и остался.