Вернувшись в кабинет, я направился к книжным полкам.
      Буква Б была, как всегда, прямо под Надей, но под этой буквой Библия, как ни разу прежде, стояла за Булгаковым. Валечка, видимо, роется и тут: когда Мао попросил у меня Завет, она сорвалась с места с такою готовностью, какая бывает лишь, когда точно знаешь – куда хочешь прибежать…
      Валечку пора убирать, вздохнул я и стал быстро пролистывать Библию. Я тоже точно знал – куда мне хотелось прибежать. К Откровению. Между тем, подобно Валечке же, сорвавшейся тогда с места, но застывшей под моим взглядом, я внезапно остановился.
      На одной из страниц оказалась закладка из резной кости. Которою я раньше не пользовался! Хотя бы потому, что вьетнамцы подарили её только вчера. К юбилею…
      Закладка оказалась там не случайно: три стиха в четвёртой главе из Марка очерчены были жёлтым грифелем. Которым я тоже не пользовался…
      Совладав с изумлением, я прочёл в этих строчках, что Иисус сказал народу:
      «Кто имеет уши, да слышит! Но когда народ разошёлся и Он остался без него, окружающие Его, вместе с Двенадцатью, спросили Его о притче.
      И Иисус сказал им: ”Вам дано знать тайны Царствия Божьего, но им, внешним, всё преподносится в притчах. Так что они своими глазами смотрят, но не видят; своими ушами слышат, но не разумеют“…»
      Это не Валечка! – заключил я. А если и она очерчивала, то не по своему разумению. Ибо она – когда и своими глазами смотрит, то всё равно не разумеет… Это один из окружающих меня. Один из тех, – в гостиной. Один из двенадцати.
      Усы на бакинском ковре – по пути к дивану – обрели теперь некий зловещий смысл. «Это Сталин! Самый мудрый и великий человек! Не рождал орла такого ни Кавказ, ни мир вовек…» Показалось, что и этот глупый стих под ковровым портретом держит в себе двойную тайну.
      Тайну глупого содержания и тайну глупой очерченности стиха жёлтою же краской цветов из ширванской долины. Особенно концовки: «Нет, ты только посмотри! Ничего не говори!»
      Глупее не скажешь, подумал я. Но всё на поверку оказывается глупым. Даже – жизнь Учителя. Хотя в ней, как и во всём глупом, можно искать иной, тайный смысл. Если захочется, – то и великий!
      «Ничего не говори!»
      Так, собственно, я и решил. Ничего никому не говорить. Ибо доверять никому нельзя. Нельзя будет даже потом, после искоренения зла. После Страшного Суда.
      Когда всё само собой и развяжется. А этот час уже близок. И потому нет теперь смысла гадать – кто же очерчивал жёлтым грифелем три стиха.
      Я закурил и пролистал Библию к конечным страницам.
      К Откровению. К тем самым словам, которые Учитель говорил мне только сегодня. Когда я погнал от себя Валечку. И потом провалился в сон на этом же диване.
      Жёлтым грифелем очерчены были и эти слова!
      Я, как и обещал себе, гадать не стал.
      Стал делать другое – пробираться к Спасению. К самой последней чаше гнева.
      «Пятый ангел вылил чашу свою на престол зверя: и сделалось царство его мрачно, и он кусал язык свой от страдания, и хулил Бога небесного от страданий своих и язв своих; и не раскаялся в делах своих.
      Шестой ангел вылил чашу свою в великую реку Евфрат: и высохла в ней вода, чтобы готов был путь царям от восхода солнечного. И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трёх духов нечистых, подобных жабам.
      Это – бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли вселенной, чтобы собрать их на брань в великий день Бога Вседержителя…
      И он собрал их на место, называемое Армагеддон.
      Седьмой ангел»… постучался в дверь.
      Ёсик пришёл не один.
      И не сам даже объявил о приходе.
      – Иосиф Виссарионович! Вызывали? – произнёс Берия.
      – Да, – кивнул я. – Майора вызывал.
      – Хо да моведит! (Вот мы и пришли!) – улыбнулся Лаврентий.
      В одной руке он держал бутылку «Телиани», в другой – три яблока. Два зелёных, одно красное.
      Я ничего не имел против его присутствия, но проверил:
      – Лаврентий, ты майор?
      Берия переступил порог, прошагал к креслу, бережно усадил в него себя и ответил:
      – Я маршал. Майор – это он.
      Майор уселся напротив меня. С тех пор, как мы с ним расстались, он очень устал.
      – Лаврентий, – продолжил я, – яблоки у меня есть. А что касается грузинского вина, я выпью армянский коньяк – и направился к тому самому подарочному штофу «Арарата», из которого наливала себе Валечка. Вместе со своей рюмкой принёс и два винных стакана.
      Берия рассмеялся и, оставив в руке красное яблоко, вонзил в него нож. Ёсик сидел недвижно.
      – Товарищ Паписмедов, – начал я, вернувшись с рюмкой на диван, – мне рассказывали, что в Кумране, когда вы догадались обо всём, пошёл особый дождь: прямые крепкие спицы из воды между небом и землёй. Это правда?
      – Это правда.
      – Скажите ещё про Кумран.
      – Воздух там такой тяжёлый, что давит на плечи. И такой вязкий, что мешает ходить.
      – А почему он тяжёлый и вязкий?
      – Кумран находится ниже уровня моря.
      – Опишите мне море.
      – Описать Мёртвое море? Я его видел только издали. Но оно покрыто толстой кожей…
      – Это вы хорошо сказали… – кивнул я. – А теперь главное: этот ваш пешерский метод, он один из или единственный?
      – Никакой другой не даёт смысла. Другого и нету.
      – А если с вашим кодом познакомить других учёных… Скажем, зарубежных. Придут ли они к тому же прочтению Завета?
      – Товарищ Сталин, я же говорил: это – как загадка, разгадка к которой только одна… Другой быть не может!
      Лаврентий решительно качнул головой: нет, не может.
      – А возможно ли, – продолжил я, – что другие учёные, скажем, зарубежные, тоже уже обнаружили этот код?
      Лаврентий решительно кивнул головой: да, возможно. И протянул мне на ноже ломтик разрезанного им яблока. Я отказался.
      – Почему? – обиделся он.
      – Прекрасно знаешь: я не ем с кожей.
      – Сейчас почистим… Да, зарубежные учёные, возможно, тоже всё уже про Иисуса знают, но молчат. Понятно почему. Попробовали бы пикнуть! Сул ориоде кациа танац – да аравис ахло ар акаребен! (Их всего-то несколько человек, – остальных к этим свиткам не допускают!) Причём, главный из них – антисемит…
      Берия не умел чистить яблоко. Правда, срезать кожу с ломтика труднее, чем с целого фрукта.
      – Возьми целое! – подсказал я.
      – Ара, эс ткбилиа. Цителиа! (Это сладкое. Красное!) – и пере-шёл на русский. – Хотя бы тот же Ватикан… Вы правильно однажды сказали, Виссарионович: у Римского папы армии нету. В самом Ватикане, правильно, солдат нету! – и перенёс взгляд с яблока на меня. – Потому что они служат в разных правительствах. На главных постах. Они тоже правы…
      – Кто? – не понял я.
      – На Западе. У Римского папы большая армия…
      – Это всё ясно – и не говори глупостей! – остановил я его и взглянул на майора. – Вы долго жили за рубежом. Что там произойдёт, если Христос окажется… Ну, обманщиком?
      – Он не обманщик! – вскинулся майор. – Наоборот: написал всё как есть! Точно и честно! Но этим народ не привлечёшь. Народу нужно невероятное. Не мудрое, а святое. Чего в жизни не бывает. Всё-как-есть народ не устраивает, а поэтому написанное для немногих было упрятано между строк. А для народа эту правду нарядили в чудеса и притчи. Как для детей. Детям не история нужна, а истории. Сказки… Детям нужно, чтобы герои умели всё…
      Я остановил и его. Ибо ясно было и это:
      – Я спросил другое: что произойдёт за рубежом?
      Ёсик взглянул на Лаврентия. Тот соскоблил с ломтика последний красный островок кожицы и стряхнул его с ножа:
      – Паписмедов жил в Иране… Там как раз ничего не произойдет. Там ислам. Но меня, Виссарионович, интересует пока не ислам, – и поправился. – Нас интересует Запад… Зачем нам возиться, если вместо нас справится Христос!
      Потом поднял на меня глаза и договорил:
      – Запад стоит на Иисусе, которого он, бодиши (извините), изговнял! Говорит одно, – Христос, мол наш бог, – а делает всё ему наперекор! Христос, пардон, Виссарионович, – Христос нам гораздо ближе, чем им! Он наш союзник! – и протянул мне очищенный ломтик. – Он их и развалит!
      Я снова отказался от яблока. Лаврентий ухмыльнулся и опустил ломтик не на тарелку передо мной, а рядом.
      На раскрытую Библию.
      Потом разлил вино в два стакана и молча поднял один. Но – в отличие от Ёсика – не выпил.
      – Он их и развалит! Дедас гепицеби! (Клянусь мамой!) – повторил Берия. – Без Армагеддона!
      – Без Армагеддона?! – вздрогнул я.
      Теперь – наоборот – ответил Ёсик. Но тихо:
      – Армагеддон – тоже неправда…
      Засуетившись, он забрал с книги мой ломтик и просунул его себе в горизонтальную щель под нависшим над ней носом.
 

 
      В наступившей тишине произошли три события. Подряд.
      Во-первых, эти две линии на Ёсиковом лице – длинный нос и узкий, короткий рот – напомнили мне образ опрокинутого креста.
      Во-вторых, невесть откуда вернулась муха, которая замучила Мао. Теперь она уселась на Лаврентиеву лысину.
      В-третьих, звякнул телефон.
      Берия дёрнулся в кресле и объявил, что звонят ему. Наверное, Мишель. Муха вспорхнула.
      Звонила, действительно, Мишель. Пока он слушал её и черкал в своём блокноте за моим столом, я следил за майором. Который не понимал, что жуёт яблоко. Зрачки в его глазах метались из угла в угол, но никуда оттуда вырваться не могли.
      Лаврентий вернулся к нам, вырвал листок из блокнота, протянул его мне и пообещал, что скоро вернётся.
      Слова он написал мне грузинские.
      Из Пекина звонил, действительно, Первый. Премьер Чжоу Эньлай. Мишель узнала его не только по голосу, но и по фразам. Во-первых, Чжоу учился когда-то во Франции и часто вставлял французские слова.
      Во-вторых, он умел изрядно выпить, и первым делом шутливо спросил у Мао – нужна ли помощь против грузин, которые тоже умеют пить. Мао ответил, что с ними сражается Ши Чжэ. Бесславно.
      Потом премьер доложил Мао, что вчера ночью американцы стянули флот к водам Южной Кореи и прислали в Пекин телеграмму с требованием отвести войска от границы с Северной. По мнению Чжоу, Вашингтон приурочил манёвр к пребыванию председателя в Москве. Проверяет Сталина.
      Потом премьер заговорил о японце Носага. Но связь внезапно прервалась. Мао не успел отдать никакого распоряжения.
      Берия пошёл выяснять, почему именно связь прервалась. Есть подозрение, что прервал её сам Мао. И свалил на бога. Есть и другое подозрение. Что звонок – провокация. И позицию Сталина проверяет… Пекин.
      Для меня, однако, главное заключалось в другом. Лаврентиевский листок был исписан жёлтым грифелем…
      Ёсик ждал меня недолго. Ситуация – если она не выдумана – казалась мне идеально простой. Мао отказывается отвести войска или даже двигает их через наш Север к американскому Югу.
      Вашингтон, не думая, лезет на рожон. И выплёскивает на китайцев седьмую чашу гнева. Если даже сперва и постесняется, Мао его вынудит это сделать. А там – как обещали – и мы. С нашей чашей. Последний суд.
      Великий. Армагеддон.
      – Майор! – поднял я взгляд. – Говорите – «тоже неправда»?
      Ёсик не разобрался в моём тоне. Точнее, не понял – отчего я злился. Не совсем понимал пока и я.
      – Гамиохра цигни тависи цители вашлит! (Испоганил мне книгу своим красным яблоком!) – буркнул я и поднял с журнального столика Библию, раскрытую на странице с широким влажным пятном.
      Той самой странице, на которой – из-за стука в дверь – «седьмой ангел» не успел наслать на мир «великое земле-трясение». После чего «всякий остров убежал, и гор не стало.»
      – Майор! – повторил я. – Что же тут «тоже неправда»?! Про «плач и рыдание» Вавилона? Про Сатану? Про Спасение? Или вот про «новое небо и новую землю», про «Новый Иерусалим»?
      В яблочном пятне на тонкой бумаге слова про «Новый Иерусалим» смешались с буквами на оборотной стороне страницы. Как если бы эти буквы были написаны внутри.
      Поначалу они мне мешали, но через несколько строчек я начал вспоминать слова, заученные ещё в детстве.
      – Вот здесь написано, майор: «Не запечатывай слов пророчества книги сей, ибо время близко. Неправедный пусть ещё делает неправду, нечистый пусть ещё сквернится, праведный да творит правду ещё, и святый да освящается ещё. Се, гряду скоро, и возмездие Моё со Мною!»
      Я снова поднял глаза на Ёсика:
      – Что же тут не так? Так ведь оно и будет! И скоро! Но как же всё это будет без Армагеддона? Как?!
 

 
      Ёсик промолчал и взглянул на свою правую кисть. Три пальца на ней вздрогнули и напряглись, но он пересилил себя и не дал им вытянуться. Расслабил руку и исподлобья поднял на меня глаза. Прямо под ними я опять разглядел опрокинутый крест.
      Взволновался и я. И сразу же совершил смешную ошибку: следующие две фразы произнёс по-грузински. Как будто бы Берия – если бы подслушивал – не сумел бы их понять:
      – Лаврентис ахла мхолод умокмедеба ацхобс… Хвелапери рогорц арис исе ром давтово… (Лаврентия устраивает сейчас только моё бездействие… Ему хочется, чтобы я оставил всё как есть…)
      Эта ошибка была не только смешной, но и глупой. Ибо, наблюдая за его нервными пальцами, я вдруг забыл, что Ёсик ещё и майор. Под началом Лаврентия. Я зачеркнул эти фразы. Возвратился к прежнему вопросу:
      – Забудь про эти слова… Но скажи, – как, спрашиваю, – всё случится без Армагеддона?
      В этот раз Ёсик ответил. Но тихо, как в последний раз:
      – Если спасение и случится, товарищ Сталин, то, да, – без Армагеддона. Армагеддон уже случился…
      Теперь промолчал я. И тоже взглянул на свою кисть. Испещрённую жёлтыми пятнами. От которых в глазах зарябило.
      – Да, случился… Это не пророчество, а история…
      – Случился? – не поверил я. – Когда?
      – В 70-м году.
      – В 70-м? – переспросил я. – Новой эры?
      Ёсик улыбнулся:
      – 70-й новой эры – это сейчас. Я имею в виду Христову.
      Я улыбнулся тоже:
      – Что же равносильное тому, что – сейчас, произошло тогда? В том 70-м?
      – Пал Иерусалим.
      – Армагеддон – это и есть Иерусалим?
      – И да, и нет. Армагеддонская битва – это битва за Иерусалим, но Ардмагеддон – это место в Кумране.
      Я закрыл книгу, вернул её на столик и откинулся на диване…
 

 
      Вот что увидел пророк Иоанн, и вот что увидел каждый.
      Престол стоит на небе, и на престоле сидит Сидящий. И вокруг престола стоят двадцать четыре других престола, а на них сидят двадцать четыре старца. Они облачены в белые одежды и увенчаны золотыми венцами.
      От престола исходят молнии, а перед ним – семь огненных светильников, семь духов Божьих. Перед самым престолом – стеклянное море, а вокруг – четыре животных с глазами спереди и сзади.
      Первое животное подобно льву, второе – тельцу, третье – человеку, а четвёртое – летящему орлу. Каждое из животных оснащено 6-ю крыльями, а внутри «исполнено очей».
      Вскоре – посреди старцев и возле Сидящего – появляется Агнец. Он раскрывает книгу в руках Сидящего, исписанную как снаружи, так и внутри.
      Книга запечатана семью печатями. Но Агнец снимает все семь.
      Ещё позже появляются четыре коня. Первый – белый, второй – рыжий, третий – вороной, а четвёртый – зелёный. На четвёртом коне – всадник, и зовут его «Смерть»…
      Это увидел не только пророк Иоанн, сказал Ёсик, а каждый. Уже увидел. Если, правда, в 49-м жил в турецком городе Эфес, где Иисус вместе с союзниками основал кафедральный собор. И если – подобно Иоанну – сидел в переднем ряду во время литургического обряда в соборе.
      Ничего пугающего или непонятного в увиденном не было. Увиденное лишь пересказано так, чтобы пугало и озадачивало. Ибо не каждый станет слушать рассказ об увиденном, тогда как страх и тайна влекут к себе каждого.
      А видел тогда каждый эфесянин простые деяния простых же людей, заботившихся о славе своего собора. И своей собственной. Строивших козни друг против друга; добивавшихся лучших постов; живших простою жизнью и умиравшие простою же смертью. На постах или без.
      Ни один из этих и других образов в «видении» Иоанна метафорой не является. За каждым из них – конкретный человек и конкретное событие.
      – А кто сидел на престоле? – прервал я майора. – Кто стоит за Сидящим? Иисус?
      – Нет, царь. Ирод. Который и основал ессейскую общину…
      Да, продолжил Ёсик, увиденное Иоанном – это откровение, апокалипсис. Но откровение о прошлом, не будущем.
      Откровенное описание случившегося.
      Прошлое, вздохнул Ёсик и сделал вид, что забыл обо мне… Прошлое – большая тайна, нежели будущее. И хотя говорят, будто всё тайное станет явным, – это, товарищ Сталин, надеюсь, не так. Стань всё явным – всё станет хуже. Правильно? А если не хуже – неинтересней. И авторы Завета это знали…
      – Слушайте, майор, – подался я вперёд, – в гостиной вы сказали, что не пьёте. Я это не только к тому, что вам, как вижу, не следовало пить тут с Лаврентием. Тем более, что сам он так и не выпил. Я это и к тому, что вы умеете лгать.
      Вопреки моему ожиданию, Ёсик не испугался. Наоборот, улыбнулся. И обнаглел:
      – Ошибаетесь, товарищ Сталин! Я, правда, не пью. А выпил от волнения. Впервые – наедине с вами! Даже на кресте волнуешься – когда впервые. А что касается вина… До креста – бывает – отказываешься от чаши, но там её мимо не дашь пронести… И зачем мне лгать? Или ошибаться? У меня никого нету… Как у вас. За что я вас больше всего и уважаю…
      И не стал отводить от меня глаз. Или смотреть на свою правую кисть.
      Я тоже улыбнулся: если даже он лишь подражает Иисусу, то – в самом трудном, в дерзости. Тем более, что Иисус интересен мне не тем, что никому не подражал, а тем, что ему подражать трудно. Как и мне. За что я себя больше всего и уважаю…
      – В одном я вам верю, майор! – произнёс я. – Если одного человека хоть что-нибудь связывает с другим, он не вправе рассуждать о мире. Связь с человеком лишает способности быть справедливым…
      Ёсик снова удивил меня – промолчал. Паузу прервал я:
      – Я прервал вас, майор, чтобы сказать: не тяните с Армагеддоном!
 

 
      …«И собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон.»
      Опять же: Армагеддон – не выдумка. Не догадка пророка. Не метафора и не символ грядущего ужаса. Ужаса великой и смертельной битвы народов. Последней и решительной.
      Армагеддон – совсем иное.
      Незадолго до осады и падения Иерусалима в 70-м году известной эры палестинские евреи призвали остальных съехаться на родину и отстоять Святой Град. Всем следовало сперва собраться в Иудее на военные учения. Эти учения проходили в окрестностях кумранской крепости, именуемой «Армагеддон».
      – Пара слов об этом слове! – предупредил Ёсик.
      Во-первых, это – «АР-Магедон». «Магадон», «Магедан», «Магедал», «Магдалан», «Магдала» – эти слова встречаются в разных местах Завета и значат одно и то же. Что?
      Ессеи, то есть «Новый Израиль», разделялись на группы, именовавшие себя «коленами», – как было в древнем Израиле. Одно из этих «колен», объединявшее тех, кто в древности считались «нечистыми», женщин и инородцев, называлось «Дан». Хотя уже и в законе, это «колено» расценивалось ниже других. И состояло из двух подгрупп, – «Малый Дан» и «Большой Дан».
      На греческом, на главном тогда и там языке, «Большой» – это «Мега». Отсюда: «Мегадан». Мария Магдалина, кстати, бывшая предводительницей «Большого Дана», получила прозвище благодаря «Магдале».
      Один и тот же монастырь ессеи называли по-разному – в зависимости от того, какое «колено» в нём в данный момент превалировало. По-разному назывались и отдельные участки Кумранского монастыря. Тоже в зависимости от того – кто там пребывал.
      В этом монастыре женщинам и инородцам отводили самое нечистое место, – рядом с отхожим для священников. Это место называлось Магедан или Магедон.
      Все обитатели монастыря подразделялись на классы и ранги, обозначаемые буквами алфавита. Буквой А обозначали класс священников. Буквой Р – ранг священника, «допущенного к Святыне». «АР-Магедон», стало быть, – это священник, который допущен к Святыне, но находится в нечистом месте.
      Что же это, в свою очередь, значит?
      По ессеям, участие в войне лишало любого человека святости. Один из кумранских свитков, Военный, предупреждает, например, что священник, дотронувшийся на поле битвы до «нечистой крови», до крови умерщвлённого людьми, а не богом, – осквернил себя.
      Вот почему всем, готовящимся осквернить себя войной, следовало собраться на учения в нечистом квартале монастыря, в Армагедоне, где расположены уборные для священников, в которых они, АР-ы, допущенные к Святыне, имеют дело с собственной срамотой и скверной.
      В Откровении, до «откровения» о сборе в Армагеддоне, впритык к нему, безо всякого повода и сразу же вслед за упоминанием о «царях земли всей вселенной, собранных на брань в оный великий день Бога Вседержителя», – пророк Иоанн неожиданно вставляет очередное, вдохновлённое Иисусом, «откровение»:
      «Блажен следящий за собою и хранящий на себе одежду свою так, чтобы не ходить ему нагим и чтобы не увидели срамоты его».
      В другом кумранском свитке, Руководство к Поведению, извинился Ёсик, сказано, что в отхожем месте священнику надо строго следить за собой, и если он не изловчится выпростать из одежды своё ответвление так, чтобы этого ответвления никто не видел, его следует наказать на 30 суток…
      – Минуточку! – вспомнил я и удалился в сортир.
      Впервые в жизни я мочился посмеиваясь в усы. Глядя на своё ответвление, думал о том, что, будь я еврейским священником и не изловчись выпростать это ответвление незамеченным, меня следовало бы наказать на двойной срок. Один – за поругание закона, а второй – за качество ответвления.
      Вернулся, однако, к Ёсику злой. За то, что оно у него свежеєе:
      – Хватит о нечистотах, майор! При чём, скажите, чаши гнева?
 

 
      До разрушения Иерусалим был подвергнут всем испытаниям. Разъярённые жестоковыйностью Иудеи, римляне обрушили на её столицу все семь ветхозаветных наказаний, – «вылили все семь чаш Господнего гнева». И да, товарищ Сталин, Армагеддонская битва – это битва за Святой Град.
      За два года до его падения шла иная война за Иерусалим. Между самими евреями.
      Одни призывали к умеренности во вражде с римлянами и сражались с неугомонными во имя отведения гнева Божьего, то есть – Римского. Какое-то время возглавлял их «всадник на рыжем коне» – саддукей Ананий.
      Неугомонные разделялись на сикариев во главе со «всадником на красном коне» Элеазаром Бен Яиром и идумеян, самых неугомонных, под началом «всадника на зелёном коне», которого звали «Смерть». Идумеяне призывали не просто к свержению Рима, но к умерщвления всех римлян.
      Четвёртые, зелоты, возглавляемые всадником «на белом коне», примкнули к идумеянам.
      Отчаявшись в попытках умерить пыл остальных «всадников», Ананий, называвший их «позором всей земли и исчадиями ада», обратился через своего посланника к полководцу Веспасиану с призывом вторгнуться в Святой Град и взять его во избежание больших бед.
      Когда об этом прознали все другие «всадники», Ананий был объявлен предателем – и вскоре убит. Захватив город, неугомонные выбросили труп Анания за Иерусалимские стены – величайшее осквернение у евреев.
      С гибелью Анания они, тем не менее, не перестали бушевать и истреблять друг друга. В гражданскую войну, перед самым вторжением римлян, вмешался ещё один вождь – Симон Гиора.
      Откровение называет его «нечистым духом, подобным жабе». То есть – подобным той ветхозаветной «египетской чуме», которая после шестой чаши, «вылитой в великую реку Евфрат», «вышла из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка».
      «Это бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя.»
      «Цари» были собраны – и брань против римлян состоялась. В 70-м году. Святой Град пал, а Храм был разрушен:
      «Седьмой ангел вылил чашу свою на воздух; и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий – Совершилось! И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Великое землетрясение!»
      Ёсик выдержал паузу. После которой произнёс точную фразу: «Прошло время…»
      Прошло время – и вековой надежде евреев на воссоздание своего Царства наступил решительный конец. И трагический. Это произошло недалеко от Кумрана, в высокогорной крепости Масада у Мёртвого моря. В последней цитадели еврейских партизан.
      В последнем оплоте мечты о Новом Иерусалиме на земле.
      С той поры Еврейское Царство стало Божьим, сказал Ёсик. Оно перекочевало в сердца и умы миллионов христиан. А «Новый Иерусалим» перекочевал на небо.
      Именно в Масаде оборвалась безграничная вера евреев в благосклонность бога. Весь Десятый Римский Легион осаждал крепость целых два года…
      Когда наконец римлянам удалось воздвигнуть плотину и пробить в цитадели брешь, её защитники покончили с собой. Все до единого – 960 человек. Не сомневаясь ни в том, что тем самым они провели 15 тысяч осаждавших их римлян, ни в том, что когда-нибудь воскреснут во плоти.
      А кончали с собой организованно. Избрали десять мужиков, которые перебили остальных. Вслед за чем – по жребию – избрали из десятки одного, сперва заколовшего товарищей, а потом и себя. Предварительно спалив все жилища.
      – А откуда это известно? – удивился я.
      – Каким-то чудом одной бабе удалось спрятаться. Не себя спасала, а детей…
      – Всё равно предательница, – рассудил я.
      – Она просто не поддалась речи.
      – Какой речи?
      – В которой начальник еврейского гарнизона уговорил всех кончить самоубийством.
      – Уговорил? – снова удивился я. – Евреев? Их невозможно уговорить. Порождают Иисуса и Маркса, но сами за ними не идут!
      Ёсик улыбнулся:
      – Евреи – хорошие ораторы, товарищ Сталин.
      – Знаю, – буркнул я. – Но главное в ораторстве не красота слога, а то, чтобы сказать правду…
      – А этот начальник сказал такое, о чём никто пока не знает – правда это или нет.
      – Троцкий играл именно на этом…
      – Он произнёс хорошую речь…
      – Троцкий?
      – Начальник гарнизона.
      – А почему та баба не поддалась?
      – Детей, наверно, любила больше, чем себя…
      Я ухмыльнулся.
      – А начальник сказал сперва, что с тех пор, как люди научились размышлять и вплоть до наших дней, – все, мол, включая наших великих предков, только и твердят, что жизнь, а не смерть, есть источник несчастий. Ибо смерть освобождает наши души и позволяет им возвратиться туда, где несчастий нет.
      Я снова ухмыльнулся.
      – Этот начальник, – продолжил Ёсик, – сказал потом, что союз души и тела, небесного и земного, уродлив. И неестествен. Хотя даже в теле, даже запертая в нём, душа способна на многое. Она обращает его в орган своего осязания и помогает земному познать кое-что из того, на что оно не способно. Обретя же свободу от тела, душа возвращается в своё царство. Непостижимое на земле. И с земли незримое, как – Господь…
      – А при чём это? – оборвал я Ёсика, но он не послушался:
      – И этот начальник закончил речь призывом встретить смерть, как встречает её непорабощённая плотью душа. Радостно. Ибо того хочет Закон…
      – При чём это всё? – повторил я с раздражением. – При чём эти евреи?
      – Как «при чём»? – удивился и Ёсик. – Иисус, товарищ Сталин, тоже был еврей, а во-вторых…
      – «Тоже» – как кто? – остановил его я.
      – Как те, в Масаде.
      – А при чём, говорю, вся эта Масада?
      – Я как раз начал говорить… Я сказал «во-вторых», но вы прервали… А во-вторых, Иисус был одним из тех, кто защищал Масаду и совершил самоубийство…
      – Так значит, этот начальник в Масаде и был Иисус?
      – Нет, того звали Элеазар…
      – Неужели Иисус и там не стал начальником? – удивился я и посмотрел Ёсику в глаза.
      Они были печальней, чем когда я пожал ему руку при знакомстве. Прошло какое-то время. Паузу в этот раз прервал я:
      – Майор! Вы сказали «прошло какое-то время». После падения Иерусалима и до падения Масады. До краха надежды. Когда «Новый Иерусалим» перекочевал на небо… Сколько же именно прошло времени? Сколько ещё Учитель прожил после Иерусалима?
      – Четыре года. Масада пала в 74-м году…
      – Ещё четыре года? – повторил я.
      – Ещё четыре года, – кивнул Ёсик.
      – Четыре года – небольшой срок, – рассудил я после новой паузы. – Сегодня у нас, если забыть о глупостях, идёт 1949-й. Через четыре года… будет 1953-й… Малый срок…
      Ёсик смотрел не на меня. На свою правую кисть. Которую – заметив мой взгляд – тотчас же укрыл в левой.
      Я решил отпустить майора и поднялся с места. Поднялся и он.
      – Ар брундеба! (Не возвращается!) – сказал я о Лаврентии.
      – Диах, ар брундеба! (Так точно, не возвращается!)
      – Шен дабрунди машин. (Возвращайся тогда сам.)
      Он кивнул и направился к двери.
      – Иосеб! (Иосиф!) – придержал я его.
      – Иосеб? (Иосиф?) – обрадовался он.
      – Гцхениа? Гинда – Иосе дагидзахо? (Что, оскорбился? Хочешь – буду звать Иисусом?)
      – Ёсика дамидзахет! (Зовите Ёсиком!)
      – А Лаврентий знает об этом?
      – Об Армагеддоне? – спросил он.
      – И об Армагеддоне, и о Масаде. О том, что между ними прошло лишь четыре года.
      – Не думаю! – и вышел.
      Я забрал Библию со столика, шагнул к полке, вернул книгу на место, перед Булгаковым, и вскинул глаза на Надю.