После долгой паузы я выдавил из себя:
      – Правда? Извините, что я вас обозвал, да?
      – Ты же не знал! – рассудил старик и протянул мне руку. – Меня зовут Ричард.
      – Конечно, не знал! – воскликнул я. – Мне рассказали, что вы музыканты и всё такое… А про воблу я ничего не знал. Как это я мог знать, если никто мне не говорил? Как?
      – Никак! – справедливо рассудили старики и умолкли.
      Наступило молчание. Не имея что сказать, я разинул рот – и старики, внимательно в него заглянув, навострили уши.
      – Это… – произнёс я и улыбнулся. – А можно спросить, Ричард? – сказал я как можно дружелюбнее. – А за что это вы Хаима воблой? Нет, я не осуждаю: каждый себе хозяин… Я из любопытства. Можете и не отвечать, потому что вопрос глупый… Да?
      – А почему глупый? Не глупый, – улыбался Ричард. – Было это давно, на гастролях… Он вдруг начал кашлять по ночам. Хаим. Как заведётся – тридцать, даже сорок раз, и воет! А потом ещё. И ещё… Невозможно!
      – А-а-а! – протянул я и качнул головой. – Сорок раз?
      Старики закивали головами, а близнец поправил меня:
      – Тридцать-сорок… И он знал, что я этого не выношу. У нас бабушка всё время кашляла, а я бесился, и он это знал.
      – Ах, он знал? – возмутился я, не считаясь с Хаимом и горя желанием угодить оскорблённому близнецу.
      – Конечно, знал! – разошёлся он. – Отец наш, царствие ему, отдал меня из-за этого в дом к своему брату, царствие и ему! Мудрец был: он это специально, чтобы я ничего с бабушкой не сотворил. Я не выношу кашля… Но тогда мне казалось, что Хаим делал это нарочно! А он, оказывается, уже был больной, но я не знал… Никто не знал.
      – Это верно, – согласились старики. – Мы не знали.
      – Я и сам не знал, – встрянул Хаим и поправил папаху. – Кашлял себе и всё… Но дело не в этом.
      – Нет? – уважительно спросил я теперь уже и его, а Ричард вздохнул и буркнул:
      – Он опять про своё!
      – А что?! – и Хаим задрал голову к близнецу. – Каждый имеет мнение! Даже чеченцы. Они, например, считают, что Бог стал создавать мир – только чтобы произвести лошадей и усадить на них джигитов. А меня спросить – Бог создал мир чтобы издеваться над евреями, а что касается лошадей и джигитов – это разные вещи! Лошади созданы не для того, чтобы на них скакали усатые бездельники с кинжалами… Или – время! Чеченцы считают, что чем быстрее работают часы, тем быстрее проходит и время. А я думаю, что время движется только когда что-нибудь происходит… А если вокруг тихо – стоит и время…
      – Говори по делу! – прервал его близнец.
      – Ладно, – кивнул Хаим и вернул взгляд на меня. – Я думаю, что он отравил меня из-за бабы. Лезгинка. Но умница. Хотя, правда, и не могла выбрать между ним и мной. Между красотой и мудростью. Ну, он и решил ей помочь разобраться с помощью рыбы… Так я считаю…
      – А что с лезгинкой? – спросил я Хаима.
      – Она в Нальчике, – ответил Ричард. – У нас там с ней кирпичный дом с центральным отоплением.
      – А почему она не переедет в Грозный? – спросил я его.
      Ответил теперь, наоборот, Хаим: пригнулся, поднял с базальтовой плиты валявшуюся там связку ключей и сказал:
      – Я говорю ему то же самое: вот тебе ключи от квартиры, пусть приезжает и живёт. А он третий год упирается: не доверяет! – и, воодушевлённый помышлением о лезгинке, подбросил связку в дрожащий луч солнца, но уже не промахнулся.
 

 
      Перезвон ключей, попытавшихся разлететься из связки в разные стороны, высек в моей памяти мимолётный кадр из американского фильма с Хэмфри Богартом. А в душе возникло неотложное желание убежать и жить не своей жизнью.
      Или – что то же самое – прокрутить её далеко вперёд, в мои американские годы. Чтобы вся эта сцена со стариками оказалась бы вдруг полузабытым прошлым. И чтобы плёнка с заснятой на ней грозненской синагогой уже выцвела на полке в моей нью-йоркской квартире. А сам я, подобно Хаиму, подбрасывал ключи от запертого за собой прошлого. И сознавал, что мудрость заключается не в поисках мудрости, а в добывании смеха. Именно в добывании, ибо, в отличие от печального, смешное не лежит на поверхности. Пусть даже всё на свете либо уже смешно, либо станет таковым.
      Эта мысль возникла тогда потому, что захотелось выскочить наружу и расхохотаться как над собою, не усидевшим дома и пустившимся в поиски заброшенных молитвенных домов, так и над девятью стариками, отказавшимися возвращаться в собственные жизни после сорокалетнего странствия и ютившимися в узкой пристройке. Откуда – за неимением более волнующего маршрута – они, должно быть, трижды в день ковыляют в зал. На свидание с Господом.
      Выяснилось, однако, что молятся старики не в зале, а в пристройке: нету кворума, – десяти мужчин. И молятся не вместе, а вразброд, каждый сам по себе. Что же касается Ричарда, он молится редко. Во-первых, ему лень, во-вторых, в молитве мало смысла, а в-третьих, в Нальчике, где его ждёт лезгинка, синагога вдвое больше грозненской.
      Последний довод породил у меня вопрос, который Ричард и сформулировал:
      – Ты думаешь – какого хрена я тут ошиваюсь если в Нальчике у меня жена и синагога, а здесь – только эти пердуны. Правильно? Нет! Вопрос правильный, а ответ неправильный: знаешь не всё…
      И набрав в лёгкие воздух, Ричард принялся сообщать мне то, чего я не знал. Сообщал долго, потому что сначала его перебивал только Хаим, но вскоре этим стали заниматься и остальные. Они спорили, бесились, оскорбляли друг друга и пинали локтями в грудь. Потешное заключалось в том, что твердили все одно и то же причём, одинаково громко.
      И пока стоял шум, я, не вникая в смысл этой перебранки, обобщал происходившее в абстрактных фразах: Человек относится к себе так серьёзно, что высказываемая им банальная истина кажется ему всегда личной и волнующей.
      Перебивая даже самих себя, каждый из стариков старался довести до моего сведения, будто времена наступили скверные, и евреев не жалуют теперь даже на Кавказе. Аборигены утратили тут сразу и рассудок, и стыд. Они стремятся выжить евреев с насиженных мест, но когда последние снимаются с этих мест, аборигены – что? – обижаются. И – что ещё? – сердятся. Ненадолго, правда. До тех пор, пока им приглянется ещё что-нибудь из еврейского добра.
      В Грозном они, мол, уже прибрали себе всё кроме этой синагоги. Синагогу не трогали. Стеснялись. Три года назад стесняться вдруг перестали. Это совпало по времени с выдвижением в председатели горсовета немолодого, но романтического поэта-баснописца по имени Тельман Арсануков.
      Страдая вдобавок хроническим оптимизмом, он вознамерился подтолкнуть Чечню к западной цивилизации. То есть – наводнить республику разноцветными колготками, с каковою целью задумал учредить в Грозном чулочную фабрику в здании пустующей синагоги. В свою очередь, это совпало по времени с концом активности инструментального ансамбля Хаима Исраелова по причине повального переселения поклонников в библейские края.
      Между тем, инерция служения родному народу, пусть уже и отсутствующему, подсказала заскучавшим музыкантам отчаянный план. Родился он в Хаимовой голове. Обычно Ричард не доверял ей ввиду её минимальной отдалённости от нижней половины туловища. В даннос случае, однако, он пришёл в восторг и уподобил Хаимов план идее, которая однажды обессмертила защитников легендарной Мосадской крепости в древнем Израиле от варваров. Если, разумеется, верить «Голосу Америки».
 

 
      Осуществление этого плана началось ровно три года назад.
      Когда привратник синагоги дочитывал вручённый ему Арсануковым приказ о «переоборудовании непосещаемого религиозного помещения в предприятие лёгкой промышленности», а из сопровождавшей Арсанукова пятитонки высыпали грузчики, вооружённые молотками и ремнями для расчленения и эвакуации синагогальной утвари, – в этот самый момент на рассвете к этому непосещаемому религиозному помещению подкатил старомодный автобус со включёнными фарами и с выбитыми окнами.
      Как только он перестал гудеть ржавым голосом и и тормознул с протяжным скрипом, как только взбитое им густое облако из сизого дыма и жёлтого песка рассеялось, председатель Арсануков обнаружил перед собой, на подножке автобуса, еврейского старика в горской папахе.
      Не спускаясь на землю, чтобы не лишиться возможности смотреть на баснописца в упор, старик сообщил ему своё имя, а потом кивнул через плечо и заявил, что привёз с собой миньян, то есть – кворум. Восемь богомольцев, принявших решение оставить собственные жилища и поселиться в этой синагоге. Которой они – плюс привратник плюс лично старик – возвращают, стало быть, статус «посещаемого религиозного помещения», а посему требуют, чтобы посторонние в лице председателя плюс его грузчиков немедленно удалились.
      Хаим Исраелов смутил Арсанукова не столько твёрдостью этого заявления, сколько собственным видом. Несмотря на крохотный объём, это проступившее из клуб дыма и пыли еврейское существо внушило баснописцу то необъяснимое беспокойство, из которого и рождается настоящий страх.
      Обладая поэтической натурой, председатель почувствовал, что Хаим провёл жизнь не в жалобах на неё, а в спокойном ею наслаждении. Благодаря чему – в отличие от нависшего над ним в дверях автобуса длинного старика, назвавшегося англо-саксонским именем Ричард, – Хаим обладал одутловатыми щёками без единой морщинки. И взглядом человека, уверенного в праве на долгожительство.
      Если бы Тельман Арсануков был не чеченцем, один этот взгляд вполне убедил бы его в том, что с приобщением республики к цивилизации придётся повременить. Будучи, однако, не только кавказцем, но и мастером слова, Тельман доверял лишь образной речи. В расчёте на неё он поинтересовался у Хаима о возможных последствиях пренебрежения волею стариков и экспроприации синагоги под фабрику.
      Ответил Ричард.
      Ветры мировой истории, объявил он, вырвут Тельмана из председательского кресла, умчат его в Чечено-Ингушские горы и пригвоздят там к вершине. Где коршун иудейского возмездия выклюет ему печень.
      Опытный баснописец, разбиравшийся в тонкостях иносказательного слога, Арсануков среагировал на заявление Ричарда адекватно. Он развернулся, уселся в чёрный автомобиль «Волга» и умчался восвояси, приказав на ходу грузчикам последовать его примеру.
      Время от времени, однако, Тельман наезжал в синагогу пересчитывать стариков. Природный оптимизм подсказывал ему, что, за исключением Хаима, жить им осталось недолго – и с первой же счастливой кончиной среди богомольцев синагога окажется без кворума. То есть – «непосещаемой». Чем горсовет – с возвышенной целью поголовного околгочивания чечено-ингушских хозяек – немедленно и воспользуется.
      Старики, между тем, не только не умирали, но молились Богу с таким рвением, что помимо грехов гастрольного прошлого Тот прощал им даже фонетические ошибки при чтении Торы.
      Отчаявшись, Тельман обратился за помощью к оперативным работникам милиции. Те заслали в синагогу – под видом заезжей набожной еврейки – арестованную накануне за растление пионера проститутку казахского происхождения, прибывшую на заработки из Алтайского края. Вдобавок к невозбуждению дела казашке в случае успеха миссии было обещано разрешение на грозненскую прописку и бессрочный пропуск в местный Дворец пионеров. Причём, задачу ей дали до потехи простую: уложить любого из стариков в постель и работать над ним до тех пор, пока его не надо будет перетащить оттуда в гроб.
      Закончилась затея, действительно, потешно.
      Ни один из музыкантов, привыкших на гастролях ко вниманию менее зловонных дам, на казашку не позарился. Сама же она, подавленная искренностью, с которой старики общались с небесами, призналась им в своей гнусной миссии и попросилась в лоно еврейского Бога, общение с которым, как оказалось, не требует Его присутствия. А это, дескать, очень удобно. Тем более – если находишься в тесной одиночной камере. Взамен она обещала – пока за ней не придут из милиции – стряпать им горячие блюда.
      Старики просьбу выполнили – представили её своему Богу. Но от казахских блюд их всех, за исключением привратника, стошнило. Соответственно, выдав двести рублей, они велели ей не мешкать и улизнуть в родные края. Вместе с нею туда же улизнул и привратник, оставив записку, что жизнь слишком коротка чтобы бороться со злом. Или отказываться от горячих блюд.
      Никто кроме Ричарда его не осудил. Хаимего сказал даже, будто привратник повёл себя достойно, ибо в Талмуде записано, что, если еврею невмоготу сдерживать похоть, ему следует уйти в чужие края и предаться блуду вдали от родного народа.
      Лишившись, однако, миньяна, старики забили в синагоге окна, навесили на плюшевые гардины мешочки с нафталином, покрыли скамейки простынями и заперли на замок дверь, ведущую в синагогу из пристройки. Там, в пристройке, они и осели в ожидании десятого еврея, которого, по их расчетам, тотчас же и должен был прислать Господь. В том, разумеется, случае, ежели Он был на стороне не грозненского горсовета, а Им же избранного народа.
 

 
      Вместо десятого еврея объявился всё тот же мусульманин Тельман.
      Разговаривал он мягко и к концу беседы предложил старикам принять к сведению, что в текущем столетии на Кавказ не ожидается переселения ни единого еврея. Просил их не паниковать, а отнестись к факту философски. То есть – сложить пожитки и уступить дорогу будущему. Которое, хотя наступает не сразу, а постепенно, уже притомилось ждать.
      Потом Тельман задумался и усилил эффект иносказательной фразой. Всему своё время – время, мол, разбрасывать камни и время эти же камни, наоборот, собирать.
      Удивившись тому, что эта мудрость стариков не проняла, Арсануков решил не остаться голословным. Покопавшись в памяти, он привёл пример исчезновения блистательной цивилизации Атлантиды, возникшей задолго до Израиля. Этот волшебный остров, где каждый человек был талантливей еврейских мудрецов и даже греческих баснописцев, пожрали неумолимые волны океана вечности, и этот остров, мол, пошёл ко дну. Издавая при том непристойные звуки.
      Старики переглянулись.
      Хаим стал жадно хватать ртом воздух, чтобы заглотнуть его как можно больше и потом вместе с ним выдохнуть из себя как можно больше же слов негодования по поводу непозволительного намёка. Его опередил Ричард. Подражая Атлантиде, он произвёл серию непристойных звуков и поднёс к носу Тельмана волосатый кукиш с грязным ногтём на большом пальце.
      Хаим заморгал, но сообразил, что близнец высказался выразительно – и закрыл рот. То есть – притворился, будто собирался сказать то же самое.
      Зато Арсануков, не сразу очухавшись, вскочил с места, хлопнул дверью, влетел в «Волгу», и, сверкнув глазами, бросил старикам, что даёт им только месяц. После чего – если десятый еврейский пердун так и не объявится – синагога будет списана в жопу, а он, Тельман, вернётся грузчиками, которые молотками расчистят дорогу грядущему.
      Старики расселись по кушеткам, печально вздохнули и принялись ждать.
      Шли дни, но десятый еврей не объявлялся.
      Время от времени они – чаще всего Ричард – теряли терпение и в отчаянии то торопили Господа с вразумительным объяснением Своих намерений, то, не интересуясь никакими объяснениями, требовали подробных инструкций по ведению войны с общим врагом. С горсоветом.
      Хотя наличие общего врага гарантирует дружбу, Бог либо отмалчивался, либо был слишком краток: Не суетитесь! Такая подчёркнутая краткость оскорбляла стариков: Что это за дружба?! И откуда это высокомерие?!
      Хаим уверял друзей, будто отмалчивается Тот не из высокомерия, а из непредставимой на земле занятости. Тем более, что – в отличие от других богов и столичных юрисконсультов – Он трудится без помощников!
      Ричард бурчал, будто дружба с Господом обходится им дороже любого юрисконсульта. Хаим не соглашался: Никто на свете не способен подсказать идею, которая может придти в голову только Господу.
      В доказательство старик напомнил друзьям, что, если, скажем, проколоть надувной шар, изготовленный на лучшей фабрике, этот шар мгновенно изойдёт воздухом, тогда как любой дряной человек, изготовленный Богом по Его Собственной схеме, состоит из множества разных дыр, но из него не выйдет дыхание, пока это не понадобится тому же Богу.
      Чего же Он тогда тянет волынку?! – возмутились старики, но Хаим напомнил им, что положенный срок ещё не вышел.
      Срок выходил на рассвете. И вот ночью, в глубоком сне, Хаиму объявился – кто? Правильно! И шепнул на ухо слова, которые никогда бы не пришли в голову даже столичному юрисконсульту…
      Когда наутро Тельман Арсануков, заявившийся с бригадой грузчиков, услышал эти слова от Хаима, он остолбенел.
      Друзья Хаима, услышавшие их тоже впервые, ахнули.
      Даже я, прилично знакомый в те годы с образцами Господнего мышления, не способен был такого представить!
      Хаим Исраелов сообщил Тельману, будто минувшей ночью Бог принял решение продлить положенный горсоветом срок на шесть лет! По истечении этого срока, – при условии, что старики перестанут делать фонетические ошибки в молитвах и что десятый пердун к ним так и не пристанет – на седьмой год, Он, Господь, пошлёт им для миньяна крылатого еврея из своего небесного кворума! Самого Илью-пророка!
      Заикаясь, Арсануков объявил Хаиму, будто такого быть не может – крылатых евреев.
      Почему не может? – спросил Хаим. Евреи, мол, бывают всякие. Порхающие и непорхающие, длинные и крохотные. А у Ильи-пророка есть в придачу к крыльям карающий скипетр из железа.
      А как же тогда с решением горсовета? – крикнул Тельман. Или со мной?!
      Хаим напряг память и вспомнил, что Бог наказал ему заткнуть решение горсовета Тельману в жопу. А самого послать на фиг.
      Перебивая друг друга, все девять стариков описали мне финальную сцену одинаково.
      Сперва Тельман, хотя и был поэтом, цинично расхохотался, потом осёкся, побледнел, задумался, рассвирепел, стал сверкать зрачками, скабрезно ругнулся и пригрозил жестокой расправой при помощи грузчиков и их молотков. Но в самое последнее мгновение какая-то высшая в нём сила, та самая, которая выносит окончательное суждение, велела ему поостыть, призадуматься и понять, что в услышанном кроется грозная истина. И что поэтому, ежели он, Тельман, не желает терять времени в погоне за Западом, то под чулочную фабрику ему следует приискать другое помещение. Ну, а если даже и не приищет – тоже не беда! Ибо прогресс цивилизации основан на хамстве, то есть на желании иметь больше, чем имеешь.
      Одним словом, Тельман удалился и больше не возвращался. Вычитал, говорят, в энциклопедии характеристику Ильи и решил не рыпаться. Крылатый пророк имел привычку скипетром выбивать еврейским обидчикам передние зубы, чего Арсануков допускать не желал, поскольку покрыл их – за исключением одного – золотыми коронками. Опасаясь, что порхающий Илья оставит ему во рту именно непокрытый зуб, да и то, чтобы вогнать в него боль, Арсануков стал рассказывать в горсовете, будто целью всякой войны является перемирие.
      С тех пор миновало уже три года, и до пришествия пророка оставалось ещё три.
      В пришествии этом никто из стариков не сомневался, и каждый говорил о нём так заразительно, что, если бы Ночной Собеседник обещал Хаиму прислать пророка не на седьмой год, как положено, а на четвёртый, то, открыв дверь, я бормотнул бы старикам не Ах, так вот вы, дескать, где, в пристроечке! – а другое: Ну вот, мол, и я, порхающий Илья! Пройдёмте в залу!
 

 
      Туда, в зал, Хаим и предложил мне направиться. При этом высказал догадку, что меня заслал к ним его Ночной Собеседник, ибо сегодня предстояло читать поминальную по отцу, а благодаря мне он это сделает в зале.
      Я наконец вытащил из сумки фотокамеру, прикрутил к днищу штатив и, перекинув его через плечо, как скипетр, прошествовал за стариками к запертой двери.
      Хаим открыл замок, смачно чмокнул себя в ладонь, дотянулся ею до мезузы на косяке, шагнул за порог и включил свет.
      Без штатива не стоило бы и входить. Окна уже заволокло ночной марью, а лампочки в люстре освещали только друг друга. Из-за двери пахнуло нафталином и долгим неприсутствием живого.
      Принюхавшись на пороге к забытому воздуху, старики узнали его, заморгали, забормотали что-то невнятное и, толкаясь головами в одинаковых папахах, стали припадать губами к той же мезузе с пожелтевшим от времени круглым окошечком, в котором дотлевало имя Бога. Оторвавшись от мезузы, они ринулись вправо, в изголовье зала, к высокому помосту, ограждённому решёткой из почерневшего дерева, – и опять же толкаясь взобрались на него.
      Сгрудившись вокруг тумбы, на которой покоился скатанный свиток Торы, они умолкли, и наступила такая хрупкая тишина, что я перешёл на цыпочки. Бесшумно поднявшись на помост, я примкнул к ним и кивнул головой: поздоровался, будто вижу их впервые.
      Все они действительно показались мне тут незнакомцами – простодушными детьми, смущёнными неожиданным праздником. Никто на приветствие мне не ответил. Меня не заметили.
      Раздвинув на полу треножник, я припал к камере – и всё остальное превратилось для меня в иной мир, обрамлённый прямоугольным глазком из волшебного стекла.
      Для того, чтобы разглядеть глаза Хаима, потребовалось бы укорачивать штатив, но Ричард – и тот смотрелся так растерянно, что я постыдился спускать затвор и развернул камеру в обратную сторону.
      Задняя часть зала хоронилась во мраке, в котором удалось разглядеть лишь саван из простынь, накинутых на скамейки. Я надавил на кнопку затвора. Захотелось одновременно запечатлеть этот горестный образ и развенчать его вспышкой. В мимолётном свете мелькнули – в конце зала – роскошные колонны, отделанные, как показалось, глазированной терракотой.
      Не поверив своему зрению, я спустил затвор ещё раз. Теперь над колоннами мне привиделась балюстрада из оникса. Потом – над балюстрадой – три завешанных марлей балкончика для женщин. На каждой из марлевых занавесок при каждой новой вспышке мне виделись рисунки к Книге Бытия, к тому месту, где «из Эдема текла река для орошения рая, и потом разделялась на четыре реки».
      Балкончиков было четыре. Я стал щёлкать не передыхая, но ни тогда, ни позже, вспоминая эту зарницу из вспышек, так и не сумел разобраться: были ли то, действительно, рисунки или всего лишь разводы из просохшей влаги.
      Был наверняка другой рисунок – перед самым помостом. Рисунок был цветной, а стена – такою близкой, что не нужна была и вспышка, которая всё равно выдохлась. Над стенным шкафом с коронованными львами на дверцах, разливалось синее море, затопившее всё пространство от карниза до плинтуса. Если бы не косая гора, вздымавшаяся из водяной толщи, море могло бы показаться небесною синью, а гора – облаком.
      Но эту иллюзию отвергала неожиданная деталь: с остроконечной вершины свисал на канате альпинист в папахе. Висел высоко над пучиной и пытался пожаловаться на нехватку рук, поскольку держаться за канат приходилось лишь левой. Правой рукой он поддерживал у чресел скрижали Завета. Мне показалось, однако, что этому прославленному альпинисту, Моисею, настоящее неудобство доставляет совсем другое – необходимость выбора между тою догадкой, что поиски приключений завершаются злоключениями, и другой: Удивительное ищут вовне, но находится оно внутри нас…
      Моисей на канате, однако, не смутил меня. Альпинизм на Кавказе естественен, как сочинение басен. Смутило другое – море под пророком. От чего это? – спросил я себя. От крайней ли глупости или изощрённого ума? От того ли, что в Чечне тоскуют по морю? Или живописец хотел бы затопить подножье Синайской горы, чтобы не позволить Моисею приземлиться и – по сговору с Верховным Садистом – сперва всучить соплеменникам свои Заветы, а потом подбить всё это племя на бессодержательные скитания по суше? Связанные к тому же с причинением неудобств другим племенам.
      Решить задачу я не успел. Старики на помосте оттеснили меня и зычно дёрнули молитву, набросившись на неё так жадно, как если бы боялись, что она вдруг закончится. Особенно усердствовал Хаим. Приплюснутый к тумбе, он тыкался носом в свиток Торы на ней и был этим явно недоволен. Толкаясь поэтому назад и вытягивая, как петух, голову, Хаим хвалил Бога очень раздражённым голосом:
      – - «Барух шем кебодо малхут лехолам вахед…» Господи, послушай же! Сюда, вот он я; ниже, ниже! Да славится имя Твоё, Господи, от края земли до другого края, слышишь?
      Кричал и Ричард, хотя, в отличие от близнеца, не сомневался, что его и видят, и слышат.
      Выкрикнет фразу и чинно качнёт папахой: это, дескать, и имею Тебе сказать! Ты властелин надо всеми народами! Поверь, Тебе я не совру! Надо всеми, без исключения! Даже чеченцами! И, кстати, во все времена: ночью, днём, зимой, летом! Послушай меня: кто Тебе ещё скажет правду? Не эти ведь пердуны! Они говорят чтобы что-нибудь сказать, а я раздумываю! Ночью, днём, зимой, летом – всегда, одним словом!
      Голосили вовсю и остальные. Одни – с прикрытыми веками, другие, наоборот, не моргая и не отрывая взгляда от потолка в надежде перехватить первыми ответный взгляд Властелина. А один из стариков, рядом со мной, отчаянно жестикулировал, пиная при этом локтем то меня, то треножник. Тоже восхвалял Господа, но в его тоне сквозила жалоба:
      Да, мол, Господи, не спорю – Ты всесилен и тому подобное, а я говно! Но, с другой стороны, у меня – свои права! И потом – отчего это Тебе кажется, будто истины Твои непостижимы, а мы их не достойны?! Не все же кретины – Ты выскажись! А нет – я скажу: мир Твой – полный бардак! Ты оглянись вокруг! Не спорю – профессионал! За шесть суток всё это сварганить! Но зачем было одно с другим смешивать?! Евреев, например, со всеми остальными! И потом – насчёт седьмого дня. Нельзя было отваливаться на спину и притворяться, будто всё уже прекрасно! Следовало лучше шлифовать. Главное, как в музыке, знаешь, – детали! Не ложь, например, – с нею не справиться, ну её на фиг! – а неточности! Меня раздражают именно мелочи! Взгляни хотя бы на этого поца с треножником! Пустяк вроде бы, но этот пустяк бесит, а у меня – права!
      Я сложил треножник, убрал камеру, и мне стало легче – просторней внутри. Не хотелось больше хорониться за холодным видоискателем и останавливать мгновения. Всякое остановленное мгновение, обрывая связь с предыдущим и последующим, обрекает их на забвение, тогда как само по себе порождает потом – в памяти или на фотобумаге – усмешку.
      Только душа не позволяет рассекать время, и потому только в ней не пропадает ни одно из мгновений. Каждое новое сливается с прошедшим и с будущим. Потому и только душа никогда ни над чем не издевается – и всё на свете, всё пространство и всё время, она роднит в сплошной, нерасчленяемой на части любви.
      Отделившись от камеры, я закрыл глаза – и в душе моей стал проступать сквозь мрак знакомый мне с детства мир, очарованный гулом молитвенных завываний. Глубоко внутри завязалось желание ощутить связь не только между мгновениями, скопившимися в моей душе за всю жизнь, но также между этими мгновениями и временем, со мной не связанным.
      Эта тоска была мне не вновь, и я затаился в ожидании знакомого удушья – когда уже не вздохнуть без всплеска того жизнетворного страха за себя, из которого возникает молитва.
 

 
      Молиться я начал в детстве. Но если наступление зрелости совпадает с возрождением ребяческих страхов, я созрел не раньше, чем поселился в Америке. Эти страхи возродились с наступлением поры поражений, в которую меня заманил рассудок, научившийся издеваться надо всем и отшатнувшийся наконец от меня самого.
      Энергия самоотрицания обрела во мне такую силу, что у меня появилось желание родиться обратно и жить оттуда.
      Вместо этого я угодил с инфарктом в больницу, где больше всего обескуражило меня коварство того же рассудка. Если раньше он кокетливо твердил, будто смерть – лишь смена окружения, то теперь вдруг признался, что живым из наличного окружения в потустороннее мне не выбраться.