Не переглядываясь, сопляки встрепенулись – и в следующее мгновение всех их, как взрывом бомбы, разбросило в разные стороны. Летели они со скоростью пошлейшей мысли. Исчезли так же молниеносно, как молниеносно пришло понимание, что денег по-прежнему нету и наши с Нателой мытарства продолжаются…
      Сцену завершили аплодисменты. Я задрал голову на звук – и в окне над собой увидел молодую пару с круглыми лицами. Женщина обрадовалась, что я удостоил их внимания и толкнула плечом соседа. Тот тоже обрадовался, и они вдвоём захлопали энергичнее.
      «Да ну вас всех в жопу!» – решил я, но сказал другое: попросил взаймы десятку.
      Они испугались, захлопнули окно и опустили штору: за десятку можно вынести в прокат три фильма с Иствудом. Который любит правду крепче, чем я. И этой своей любви находит единственно убедительное выражение в стереофоническом хрусте костей и в меткой стрельбе по прыгающим яйцам убегающих мерзавцев.
 

 
      Понурив голову, я шагнул к «Доджу» и снова – в который раз! – поправил в кузове Нателу.
      Потом поручил себе добыть квортер для телефона. Поднял с земли грязную паклю, намотал её на конец бруска и, дождавшись красного света, шагнул к ближайшей машине.
      Водитель мотнул лысой головой и включил дворники: не подходи! Другой качнул мизинцем и тоже врубил дворники. Никто меня к стеклу не подпускал.
      Я сбил себе чуб на брови, насупил их и откинул челюсть. По-прежнему не соглашались. Должно быть, приняли меня за декадента.
      Тогда я решил убрать из взгляда подобие осмысленности. Потом расстегнул на груди сорочку, открывшую вид на густую рассаду, а в голову свою впустил помышление о человеке.
      Водители забеспокоились. Первый, с лысой головой, остановил дворники. Окрылённый успехом, я взбил воротник на куртке и теперь уже – со скоростью компьютера – пробежался мыслью по всем категориям человечества: консерваторам и либералам, ебачам и импотентам, прагматистам и романтикам. Пробежку завершил помышлением о себе.
      Взгляд, видимо, вышел эффектный: в уважительном страхе предо мной дворники попрятались в гнёзда в основании ветровых стёкол, отливавших, однако, кристально чистым светом.
      Рыская между машинами, я искал грязное стекло, и, приметив, наконец, пятнышко птичьего помёта на боковой створке серебристого «Ягуара», метнулся к нему. Створка с помётом крутанулась вокруг оси – и изнутри выглянул доллар. Вместе с ним пробился наружу тот напомаженный женский голос, который, подобно «Ягуару», тиражируют только в Британии:
      – Сэр, не откажите в любезности забрать у меня этот доллар, но не трогать мою форточку! Благодарю вас!
      – Мадам! – возразил я. – Ваша форточка загажена говном!
      – Сэр, это птичий помёт! – тряхнула причёской британка. – И он мне очень мил! Благодарю вас!
      Я забрал доллар:
      – Мне нужны квортеры. Разменяйте!
      – Квортеров не держу, сэр. Извините и благодарю вас!
      – Возьмите тогда обратно! – рассердился я.
      – Ни в коем случае! – раздался мужской голос.
      Оглянувшись, я опознал и его. Такие голоса – так же, как и раскоряченный фургон, из которого высовывался его обладатель – держат только хасиды в Бруклине.
      – Не возвращайте же даме этот доллар! Он же ей не нужен, ну! Посмотрите же на её машину! Это же «Ягуар»! – воскликнул хасид и поманил меня пальцем. – Я разменяю вам эту бумажку, ну!
      – Слава Богу! – развернулся я к нему. – Выручают всегда свои!
      – Тоже еврей? – забрал он деньги.
      – А разве не видно?
      – Обрезаемся не только мы! А ты вот что: смахни-ка мне пыль со стекла, пока я найду тебе квортеры, да?
      – Конечно, – обрадовался я и только сейчас заметил, что на стёклах его «Форда» лежал такой толстый слой пыли, как если бы хасид – в поисках бесплатной автомойки – прибыл из сорокалетнего пробега по Синайской пустыне. – Как же это я тебя не приметил?
      – Наш брат не высовывается, – похвалился он. – Как сказано, знаешь, «смиренные унаследуют землю»!
      – Обязательно унаследуют, – согласился я, содрал с бруска тряпку и попытался снять ею пыль со стекла. Пыль не сошла.
      – А зачем тебе квортер? Позвонить, да? Тоже евреям, да? Это хорошо… А что ты им скажешь – чего те уже не знают?
      – Долгая история! – ответил я, продолжая скоблить стекло. – Человек у нас скончался.
      – А это нехорошо… Хотя… Как сказано – «пристал к народу своему»… Вот здесь ещё, в углу: старое пятно, со времён фараонов… А сказано так: «И скончался Авраам, и пристал к народу своему».
      – Точно! – кивнул я. – Но Авраам был праведником… Это пятно, кстати, не сходит: видимо, от манны небесной… Авраам, говорю, был старый, а у нас ведь скончалась еврейка молодая… И к тому ж многогрешная. К народу своему ей не пристать.
      – К своему и пристанет… Другой народ грешных не возьмёт.
      – Видишь ли, – начал было я, но осёкся. – Всё! Зелёный!
      Хасид воздел очи к верхним этажам небоскрёбов:
      – Да упокой Бог её душу, амен! Возьми вот!
      Я раскрыл свою ладонь и увидел в ней квортер.
      – Больше нету, только один, – смиренно улыбнулся хасид. – Шалом! – и дал газу, унаследовав семьдесят пять центов…
 

 
      За небитым телефоном мне пришлось шагать три квартала: чаще всего недоставало трубки.
      Опустив в щель монету, я сообразил, что в Квинс звонить нету смысла: никого из петхаинцев дома не застать, все на кладбище. Решил связаться с Брюсом Салудски, который жил неподалёку и родился в одном со мною году, о чём напоминали последние четыре цифры его телефонного номера.
      Хотя дома его не оказалось, автоответчик конфисковал у меня единственный квортер. Я грохнул трубкой о рычаг, вырвал её из гнезда, а потом с размаху швырнул её в аппарат. Разбил в куски сразу и трубку, и диск циферблата. Ощутив оглушительную радость разрушения, я с трудом выдернул из гнезда шнур. Потом стукнул ботинком по стеклянной двери и отмерил локоть ошалевшей от испуга старухе.
      К сожалению, затмение оказалось кратким. Вернулось отчаяние, а вместе с ним – гнетущая мысль о неотложности благоразумных действий.
      Определив своё местонахождение на мысленной карте Манхэттена и взглянув потом на часы, я решил шагать по направлению к ООН. Логичнее поступка придумать было невозможно! Не только из пространственных соображений – близости организации, – но также и временных, поскольку, согласно «Чёрному каналу», ночное заседание комиссии по апартеиду должно было уже завершиться.
 

 
      Прямо напротив ООН, на углу 49-й улицы, располагался ресторан ”Кавказский“. Владел им петхаинец Тариел Израелашвили. Жизнелюбивый толстяк, прославившийся на родине диковинным пристрастием к попугаям и нееврейским женщинам из нацменьшинств. Эмигрировал сперва в Израиль, и – помимо попугая, напичканного перед таможенным досмотром бриллиантами – экспортировал туда тбилисскую курдянку по имени Шехешехубакри, которая вскоре сбежала от него в Турцию с дипломатом курдского происхождения.
      Израиль разочаровал Тариела высокой концентрацией евреев.
      Переехал он, однако, в Нью-Йорк, где – в стратегической близости от ООН – открыл небольшой ресторан, который собирался использовать в качестве трибуны для защиты прав индейцев. С этою целью к грузинским блюдам он добавил индейские и завёл любовницу по имени Заря Востока. Из активисток племени семинолов.
      Между тем, ни её присутствие в свободное от демонстраций время, ни даже присутствие попугая, умевшего приветствовать гостей на трёх официальных языках ООН, успеха ресторану не принесли. Дела шли столь скверно, что Тариел подумывал закрыть его и посвятить себя более активной борьбе за дело индейского меньшинства – подпольной скупке в Израиле и подпольной же продаже семинолам автоматов ”Узи“.
      Провалила сделку встреча, которую Заря Востока организовала в резервации под флоридским городом Тампа между Тариелом и одним из старейшин племени. Этот «поц с куриными перьями на лбу», как назвал мне его Тариел, оказался антисемитом. Узнав, что ”Узи“ изготовляют евреи, старейшина возмутился и сделал заявление, согласно которому миниатюрному автоматическому оружию он, по примеру предков, предпочитает старомодные ружья с такими длинными стволами, что, хотя при стрельбе они иногда взрываются, их можно зато подносить к мишени ближе.
      По возвращении в Нью-Йорк Тариел поспешил в ФБР и сообщил Кливленду Овербаю, что «вонючие семинолы готовят восстание против США».
      Овербая растрогала бдительность Тариела, но он заверил его, будто никакое меньшинство не представляет опасности для большинства. Тем более – милые семинолы, вооружающиеся всего лишь для борьбы против засилия евреев во Флориде. Овербай посоветовал Тариелу забыть о семинолах и повременить с продажей ресторана, который, по единодушному мнению коллег из ФБР, расположен в многообещающей близости от ООН.
      То ли благодаря заботе Овербая и коллег, то ли благодаря тому, что Тариел выбросил из меню индейские блюда, бизнес пошёл в гору. Дипломаты валили в ”Кавказский“ целыми делегациями, учтиво беседовали с попугаем у входа, нахваливали грузинские рецепты и ликовали, когда Тариел угощал их за свой счёт кахетинским вином.
      Как-то раз – и об этом писали в газетах – Тариела навестил и проголодавшийся тогда, но теперь покойный советский министр Громыко. Заходил дважды и другой министр – тоже оба раза проголодавшийся и тоже бывший. Но – американский и живой. Киссинджер.
      Шеварднадзе – хотя и земляк – кушать побрезговал. Сказал Тариелу, будто находится на диете. Правда, выпил с ним стакан вина за своё «новое мышление" и пообещал способствовать расширению грузинского амбианса в районе ООН. Слово сдержал. Напротив ”Кавказского“, во дворе организации, появился вскоре скульптурный ансамбль тбилисского символиста Церетели «Георгий Победоносец». Весёлый горец на весёлом же коне протыкает копьём межконтинентальную баллистическую ракету. С большой, но легко расщепляющейся ядерной боеголовкой.
      Что же касается Зари Востока, она приняла иудаизм, переселилась к Тариелу в квартиру, которую он, покинув Квинс, снимал прямо над рестораном, заделалась в нём мэтром и похорошела. Даже Шеварднадзе не мог удержаться от комплимента и, не скрывая блеска в умудрённых международной жизнью глазах, сообщил ей, что в Тбилиси одна из газет называется ”Зарёй Востока“.
      Заря Востока знала это давно, но всё равно зарделась от удовольствия и в знак признательности предложила министру отведать клубничный джем, изготовленный ею по рецепту, описанному в романе «Анна Каренина». Тариел божился мне, будто ревновать её к земляку не стал, потому что завёл новую страсть – бильярд.
      Эту страсть разбудили в нём Кливленд с коллегами.
      Они же привили ему и разделяли с ним любовь к кутежам с ооновскими делегатами из третьего мира. Какое-то время эта любовь казалась мне убыточной, ибо Тариел одарял дипломатов тридцати-процентной скидкой на блюда, а к концу кутежей к наиболее важным делегатам Заря Востока подсаживала политически активных семинолок, которые за ночь сексуальных чудес света спрашивали – по стандартам Большой Семёрки – поразительно низкую цену.
      Ясно, что доплачивал им ресторан, и это должно было влетать ему в копейку. Так же, как и разница между реальной и резко сниженной, ”Кавказской“, стоимостью блюд и напитков.
      Выяснилось, что все убытки за блюда, напитки и живность покрывали ресторану овербаевцы, но в последнее время, ссылаясь на урезанный бюджет, – перестали.
      Лишённая живительных соков дохода, любовь Тариела к третьему миру остыла, но от кутежей он уже отказываться не мог, поскольку, как намекнули ему овербаевцы, единственную альтернативу визитам разноцветных дипломатов из ООН представляли визиты черно-белых соотечественников из налогового бюро. Добавили ещё, будто, несмотря на комфортабельность местной тюрьмы, бильярдов в ней не держат.
      Обо всём этом – за неделю до Нателиной кончины – я узнал от самого Тариела, приехавшего ко мне за советом. Я порекомендовал ему продать ресторан, расстаться с Зарёй Востока и возвратиться в Квинс к покинутым им петхаинцам. А пока не дразнить овербаевских гусей и веселиться с делегатами, валившими в ”Кавказский“ после каждой победы.
      Тариел казался мне пугливым, и, направляясь к нему в ресторан за десяткой, я не сомневался, что находится он в данный момент не в одном из бильярдных клубов Манхэттена, а у себя: рассаживает за стол отголосовавшихся противников апартеида.
 

 
      Разноцветных дипломатов, возбуждённых состоявшимся успехом и предстоявшим разгулом, уже сажали за банкетный стол.
      Но занимался этим не Тариел. Занималась этим Заря Востока.
      – Где Тариел? – спросил я, но она не ответила.
      Ответил – на родном ему, грузинском – попугай. Тариела, мол, нету.
      – Сегодня же банкет! – возмутился я. – Конец апартеиду!
      Заря Востока промолчала, а попугай крякнул по-английски:
      – Апартеиду нет!
      Я велел ему заткнуться, но он грязно выругался.
      – Почему молчишь? – спросил я Зарю Востока.
      – Сказали же тебе: его нету, – огрызнулась она.
      – В бильярдной?
      – В Квинсе, как ты ему и советовал! На кладбище. Там ведь у вас подох кто-то! А твой Тариел звонит и – плевать, грит, на банкет, тут у нас похороны затягиваются, – хмыкнула она.
      – Как именно он сказал? – оживился я.
      – Так и сказал – «затягиваются»! – осклабилась Заря Востока. – Ямку что ли недоковыряли?! Ты-то ведь отхоронился уже, кутить нагрянул! А он застрял в этом гавёном Квинсе! Уже второй раз за десять дней! Завёл, наверно, поблядушку из землячек!
      – Успокойся! – сказал я. – Похороны да, затянулись.
      – А то ты очень того хочешь, чтобы я успокоилась! – пронзила она меня злобным взглядом.
      – Конечно, хочу! – заверил я. – Мне надо у тебя получить десятку, раз уж Тариела нету.
      Заря Востока вскинула глаза на попугая и прищёлкнула пальцами. Попугай тоже обрадовался:
      – Ты – жопа!
      Мне было не до скандала. Обратился я поэтому не к нему:
      – Что это ты, Заря Востока?
      – А что слышал! – раскричалась она. – Сперва советуешь бросить меня на фиг, а потом у меня же требуешь деньги!
      – Это не так всё просто, – побледнел я. – Объяснить?
      – Я занята! – и снова щёлкнула пальцами.
      Я показал попугаю кулак – и он сомкнул клюв. Зато весь проголодавшийся третий мир сверлил меня убийственными взглядами и был полон решимости бороться уже то ли за сверх-эмансипацию женщин в американском обществе, то ли за новые привилегии для индейцев в том же обществе.
      Кивнув на попугая, я дал им понять, что грозил кулаком не женщине, а птице. Причём, за дело: за недипломатичность речи. Понимания не добился: смотрели они на меня по-прежнему враждебно. «Неужели хотят защищать уже и фауну?» – подумал я, но решил, что это было бы явным лицемерием, поскольку, судя по внешности, некоторые делегаты не перестали пока есть человечину.
      Догадавшись, однако, что десятки мне здесь не добиться, я одолжил у попугая слово «жопа» и адресовал его третьему миру.
      Шагнул я, между тем, не к выходу, а вглубь зала. К столику с телефоном: налаживать связь с цивилизацией. Возле столика паслись несколько семинолок. Пахли одинаковыми резкими духами и одинаково виновато улыбались. Даже рты были раскрашены одинаковой, бордовой, помадой и напоминали куриные гузки.
      Оттеснив их, я поднял трубку. Звонить, как и прежде, было некуда. Я набрал бессмысленно собственный номер. Никто не отвечал. Не отнимая трубки от уха, я стал разглядывать затопленный светом зал.
      На помосте, перед микрофоном, с гитарой на коленях сидел в соломенном кресле седовласый Чайковский. Композитор из Саратова. Которого Тариел держал за старомодность манер. Чайковский был облачён в белый фрак, смотрел на гитару и подпевал ей по-русски с деланным кавказским акцентом:
      Облака за облаками по небу плывут,
      Весть от девушки любимой мне они несут…
      Кроме делегатов – за другим длинным столом – суетилась ещё одна группа людей. Эти гоготали сразу по-русски и по-английски. Особенно громко веселился габаритный, но недозавинченный бульдозер в зеркальных очках, ослепивших меня отражённым светом юпитера.
      Чайковский зато был грустен и невозмутим:
      Птица радости моей улетела со двора,
      Мне не петь уже, как раньше –
      Нана-нана-нана-ра.
      Без тебя мне мир не светел, мир – нора,
      Без тебя душа моя – нора.
      Ты – арзрумская зарница, Гюльнара,
      Ты – взошедшее светило, Гюльнара…
      Заря Востока отыскала меня взглядом и сердитым жестом велела опустить телефонную трубку. «Пошла в жопу!» – решил я и сместил глаза в сторону.
      За круглым столом, точнее, под ним, знакомый мне пожилой овербаевец поглаживал ботинком тонкую голень юной семинолки. Она слушала его внимательно, но не понимала и потому силилась вызволить кисть из его ладони. Я подумал, что он загубил карьеру чрезмерной тягой к сладострастию, ибо в его возрасте не выслеживают дипломатов из Африки.
      С трубкой в руке, я, как заколдованный, стоял на месте и не мог ничего придумать.
      Равномерные телефонные гудки посреди разбродного гвалта – гудки, на которые никто не отзывался – предвещали то особое беспокойное ощущение, когда бессвязность всех жизней меж собой или разобщённость всех мгновений отдельной жизни обретает отчётливость простейших звуков или образов. Отрешённых друг от друга, но одинаковых гудков. Или бесконечной вереницы одинаковых пунктирных чёрточек.
      Символы всепроникающего и всеобъемлющего отсутствия! Не вещей полон мир, а их отсутствия!
      Потом мой взгляд перехватила крыса. Растерянная, шмыгала от стола к столу, а потом ринулась к плинтусу и стала перемещаться короткими перебежками. Движения её показались мне лишёнными смысла, но вскоре я заметил другую крысу. За которой она гналась. Никто их не видел, и я представил себе переполох, если кто-нибудь нечаянно наступит либо на гонимую крысу, либо на гонявшуюся.
 

 
      – Положи трубку! – услышал я вдруг скрипучий голос Зари Востока. Она стояла рядом и не спускала с меня расстреливающего взгляда. – Положи, говорю, трубку! – и надавила пальцем на рычаг.
      – Сука! – отозвался я.
      Она среагировала бурно. Выкатила жёлтые семинольские белки и принялась визжать на весь зал. Я разобрал только три слова – «женщина», «меньшинство» и «права». Не исключено, что четвёртого и не было и что остальное в поднятом ею шуме составляли вопли.
      За исключением Чайковского, все обернулись на меня – и в ресторане, несмотря на истерические причитания мэтра, воцарилась предгрозовая тишина. Нагнетаемая негромким бренчаньем гитары:
      Мне утонуть? Пускай – но только в винной чаше!
      Я маком стать хочу, бредущим по холмам, –
      Вот он качается, как пьяница горчайший,
      Взгляни, Омар Хайям!
      Никто на помощь к Заре Востока не спешил.
      Судьба на всём скаку мне сердце растоптала,
      И сердце мёртвое под стать немым камням,
      Но я в душе моей кувшины влаги алой
      Храню, Омар Хайям!
      Наконец, за англо-русским столом загрохотал недостроенный бульдозер в очках. Отерев губы салфеткой, швырнул её на стол и направился ко мне. Заметив это, Заря Востока сразу угомонилась и отступила в сторону – что предоставило бульдозеру лучший на меня вид.
      Стало совсем тихо.
      Чайковский продолжал беседовать с Хайямом:
      Из праха твоего все на земле кувшины.
      И этот наш кувшин, как все они, из глины,
      И не увял тростник – узор у горловины,
      И счёта нет векам,
      Как стали из него впервые пить грузины,
      Омар Хайям!
      Что за наваждение, подумал я, опять меня хотят бить!
      Ощущение при этом было странное. Хотя развинченный бульдозер – тем более, заправленный водкой – представлял меньшую угрозу, нежели орава чёрных юнцов, защищаться мне уже не хотелось. Я устал. Мысль о Нателе, однако, вынудила меня отставить в сторону правую ступню и нацелить её в надвигавшуюся машину под самый бак с горючим, в пах, – так, чтобы искра отскочила в горючее и разорвала в щепки всю конструкцию.
      И я, конечно, ударил бы – если бы машина не убрала вдруг с лица очков и не сказала мне знакомым голосом по-русски:
      – Сейчас тебя, сволочь, протараню!
      – Нолик! – ахнул я. – Айвазовский!
      Бульдозер застопорился, забуксовал и взревел:
      – Это ты?! Дорогой мой!
      К изумлению Зари Востока, Нолик расцеловал меня и потащил к столу. Представлять как закадычного друга.
 

 
      В друзьях мы не состояли, хотя знакомы были с детства.
      Звали его сперва по-армянски – Норик Айвазян, а Айвазовским он стал по переезду из Грузии в Москву. Захотел звучать по-русски и «художественно». Что же касается имени, Нолик, – за пухлость форм прозвал его так в школе я. Имя пристало, и при замене фамилии Норик записал себя в паспорте Ноликом, что при упоминании армян позволяло ему в те годы добровольной русификации нацменов изображать на лице недоумение.
      В Штатах я читал о нём дважды. В первом случае его имя значилось в списке любовников брежневской дочки, но список был опубликован в местном русском ”Слове“. Зато заметка в ”Таймс“ звучала правдоподобно. Рассказывалось в ней о кооперативных ресторанах перестроившейся Москвы, и в числе валютных был назван ”Кавказ“ у Новодевичьего кладбища.
      Упоминалось и имя кооператора – Норика Айвазяна, «Московского Директора Организации Освобождения Нагорного Карабаха».
 

 
      Оправившись от липких лобзаний с хмельными кутилами и с самим Ноликом, а также от водки, которую он перелил в меня из чайного стакана, я сразу же собрался попросить у него десятку. Решил, однако, сперва справиться о доходах. Ответ меня обнадёжил: ”Кавказ“ приносил Нолику ежемесячно сорок тысяч «париков». Зелёных банкнот с изображением отцов американской демократии в парике.
      Вдобавок – вместе с полковником Фёдоровым – он затеял под Москвой дело, связанное с производством зеркальных очков. Хотя «снимал в лысых», – в банкнотах с изображением отца советской демократии без парика, – это «двадцать больших в тех же париках»!
      Потом, безо всякой связи со сказанным, он пожурил американцев за то, что, как только они набирают несколько миллионов «париков», сразу же притворяются богачами. А богачи, сказал Нолик, – если они не борются за великое дело, – омерзительны.
      На какое-то мгновение мне стало больно за то, что я покинул отчизну, но я вспомнил, что на новой родине есть беженцы, которые скопили больше. В качестве их представителя я качнул головой и поморщился:
      – Сорок тысяч? Всего? На двоих?
      – Ты что?! – возмутился Нолик. – Толик срывает пятьдесят! Но ему и карты в руки: это его идея!
      – Какой Толик? – спросил я, хотя не был знаком и с идеей.
      – Полковник Фёдоров, – сказал Айвазовский. – Я вас знакомил!
      – Который из них? – оглядел я еле присутствующих.
      Они гоготали по английски.
      Единственный, кто изъяснялся по русски, причём, в рифму, сидел напротив, выглядел полуевреем и не скрывал этого от соседа, которому сам же каждую свою фразу и переводил:
      «Мой отец – еврей из Минска, мать пошла в свою родню. Право, было б больше смысла вылить семя в простыню. Но пошло – и я родился, – непонятно кто с лица. Я, как русский, рано спился; как еврей – не до конца».
      Сосед посматривал на него с подозрением. Не верил, что полуеврей спился не до конца. Не верил и я. Не тому, что до конца спившийся полуеврей не может быть полковником, а тому, что он ежемесячно срывает под Москвой пятьдесят больших «париков».
      – Это он? – спросил я Нолика. – Это Толик?
      – Толик это я, – сказал мне полковник Фёдоров, сидевший, оказывается, рядом, по мою левую руку. Которую я, смутившись, сунул ему под нос и сказал:
      – Ещё раз, полковник!
      На полковника Фёдоров не походил потому, что на нём был ярко-жёлтый нейлоновый блейзер. А под блейзером – ярко-красная тельняшка со словом «Калифорния».
      – Никогда б не догадался, – улыбнулся я. – Молод!
      – Эх! – обрадовался полковник. – "Забыл бык, когда телёнком был". А ещё, знаешь, говорят: «Молодость ушла – не простилась, старость пришла – не поздоровалась».
      Айвазовский хлопнул меня по спине и воскликнул:
      – Каков Толик-то, а! Ума палата и руки золотые! У армян говорят: "Олень стрелы боится, а дело – мастера"!
      – Я армян уважаю, – согласился полковник. – Но у русских тоже есть своё: "Дело мастера боится".
      – Почти одинаково, только без оленя! – сообразил я и добавил более масштабное наблюдение. – Народ народу брат!
      – Философ! – сообщил Нолик обо мне полковнику.
      – Философов тоже уважаю! – разрешил Толик и выпил водку, а потом рассмеялся. – А такое, кстати, слышал? Философское: «Всё течёт, всё из меня»? Или: «Я мыслю, следователь, но существую»?
      – А что у вас за войска? – рассмеялся я. – Фольклорные?
      – Толик у нас полковник безопасности! – ответил Нолик.
      – КГБ?! – осмотрелся я. – Или как это у вас сейчас называют?
      Кроме попугая и Зари Востока, никто на нас не смотрел.