С Нателой я больше не общался, но до её переселения в Квинс слышал о ней постоянно. Хотя жизнь в Штатах напичкана таким количеством фактов, что слухам не остаётся в ней места, о Нателе – вдали от неё – петхаинцы сплетничали и злословили даже чаще, чем на родине.
      Фактам они и прежде предпочитали слухи, предоставляющие роскошь домысливать их и выбирать «нужные». Но в Америке потребность в злой сплетне об Элигуловой оказалась особенно острой. Подобно любому народу, петхаинцы всегда признавали, что в насилии над человеком нет ничего неестественного и что страдание чередуется в жизни только со скукой.
      В Нью-Йорке, однако, их оглушила и подавила бешеная скорость этого чередования – и поэтому Натела Элигулова в незабытом Петхаине стала для них тем символом, который, помимо замечательного права быть несправедливыми и жестокими, приносил им убаюкивающую радость по-домашнему ленивой частоты раскачивания маятника жизни между пустотой и болью.
      Горше всего их оскорбляло то, что, хотя в Америке жили они, не Натела, – везло по-прежнему ей. Вскоре после моего прибытия в Нью-Йорк пришло известие, что – как и предсказывал доктор – Сёма «Шепилов», романтик, обвинил, наконец, Нателу в убийстве его отца и брата, накинулся на неё с охотничьим ножом, но в потасовке с женой сам же на нож горлом и напоролся. Рана оказалась серьёзной, и жизнь его повисла на волоске.
      Через три дня волосок оборвался . То есть, получается, ей опять повезло, ибо если даже всё и было так, а не наоборот, как считали некоторые, если даже она и не планировала зарезать супруга по наказу Абасова, то, конечно же, оборванный волосок устраивал её уже больше необорванного. Кому, мол, хочется жить со своим потенциальным убийцей или допускать, что он не убит?
      Потом пришли другие известия.
      Утверждали, что Элигулова завела себе огромного петуха. Цветистого, как юбка курдянки, и наглого, как Илья-пророк. Подобно хозяйке, этот петух брезговал не только евреями, но всеми, кто не принадлежал к должностным лицам. Раз в неделю, в субботний канун, Натела подрезала ему когти, а отрезанные кромки предавала, ведьма, не огню или земле, как велит закон о стрижке ногтей, а, наоборот, – ветру. Любой другой человек испугался бы божьей кары, которой после смерти – по закону – не избежать было теперь ни ей, ни птице: полного отсутствия освещения по дороге в потусторонний мир, из-за чего придётся искать его на ощупь.
      Однако в этом, земном, мире взамен наказания к ней, мол, уже пришла удача: наутро после ночи, когда, как отметили, паук над портретом Нателиной матери Зилфы разжирел в своей паутине под потолком и упал, чтобы умереть, Натела поехала с сослуживцами на загородный пикник. «Илья-пророк» был при ней. После гибели «Шепилова» она никуда, говорят, без петуха гулять не ходила. В разгаре веселья птица отвлекла в сторону начальника контрразведки и, взобравшись на небольшой бугорок посреди поляны, принялась махать крыльями и бить клювом в землю.
      Абасов кликнул подчинённых и велел им выкопать яму под петухом. В согласии с приметой, он надеялся найти там клад. Вместо клада подчиненные нашли гроб с останками Зилфы, которая скончалась в тюрьме и, по действовавшим тогда правилам, была похоронена тайно.
      Натела обрадовалась находке – и из загородной поляны перетащила мать к отцу, к Меир-Хаиму, на еврейское кладбище. Обоим заказала потом в Киеве надгробные памятники из чёрного мрамора. Без пятнышек или прожилок. Блестящие, как козырёк концертного рояля ”Бэккер“.
      Прислала, говорили, оттуда же могильную плиту и для себя – впрок. Это как раз петхаинцы одобрили. Во-первых, всё везде и всегда только дорожает. Во-вторых, евреями она брезгует – и в будущем рассчитывать ей не на кого. В-третьих же, и это главное, раз уж Натела сама призналась в собственной смертности, – мир ещё не порушился, всё в нём прекрасно и все в нём умирают! Даже выскочки!
      Между тем, на собрании нью-йоркского Землячества жена Залмана Ботерашвили высказала предположение, будто при Нателином состоянии и связях бояться будущего, то есть смерти, незачем. В Союзе такое, мол, количество нищих, развратников и незанятых мыслителей, что за деньги, за секс или из инакомыслия многие охотно согласятся умереть вместо неё.
      К тому времени Залман уже стал раввином и поэтому даже жену – по крайней мере, на людях – поучал в духе добронравия. Объяснив ей, что умирать вместо кого-нибудь невозможно, ибо у каждая своя смерть, он добавил, будто почти никто своей смертью не умирает. В Талмуде, оказывается, сказано: на каждого умирающего своею смертью приходится девяносто девять кончин от дурного глаза.
      «А ты-то что скажешь?» – спросил он меня, поскольку я был уже председателем.
      Я ответил уклончиво: Ежели Натела действительно приобрела себе могильный камень, она, стало быть, к нам не собирается.
      Жена раввина высказала предположение, что Элигулова обзавелась надгробием с единственной целью нас дезинформировать. Не пройдёт, мол, и года, как стерва подастся не в загробный мир, не, извините, в рай, а наоборот, в наши края, в Нью-Йорк.
      Развернулись дебаты: впускать её в Америку или нет?
      Подавляющее большинство высказалось против. Сослалось на заботу о нравственной незапятнанности отечества. Америки. Я заявил, что впускать Нателу или нет никто нас спрашивать не будет. Тем более, что мы ещё не граждане при отечестве, но лишь беженцы при нём. Мне возразили: Это глупая формальность, и в Америке господствует не бюрократия, то есть воля книжников, а демократия, то есть правление большинства. Которому плевать на любые книги. Ибо оно занято борьбою со злом.
      Постановили поэтому навестить гуртом нью-йоркского сенатора Холперна, то есть Гальперина, и потребовать у него присоединиться к их битве со злом. Сенатор, как рассказал Даварашвили, ответил резонно. Почти как в хороших книгах. Сделать я, дескать, ничего пока не в силах, ибо не известно даже действительно ли эта ваша Натела собирается в Америку. Обещал, на всякий случай, сообщить ФБР, что она гебистка.
      Доктор похвалил его за ум, порядочность и особенно скромность. Ко всем, мол, внимательно прислушивается, держит в кабинете только портреты жены и президента, а зарплату получает маленькую.
      Я с доктором не согласился: Если кто-нибудь умён и порядочен, но всё равно прислушивается к народу, он как бы мало ни получал, получает много. Ещё я высказал предположение, что ФБР – тоже из заботы о народе – захочет «освоить» Нателу и настоит, наоборот, на том, чтобы её, теперь уже не секретаршу, а референтку Абасова, обязательно впустили.
 

 
      Несмотря на заготовленную впрок могильную плиту, Элигулова в Нью-Йорк всё-таки прибыла. Безо всякого предварительного известия. К тому времени почти весь Петхаин уже скопился в Квинсе – и передавать оттуда информацию было уже некому. Последний слух о ней гласил, правда, что Натела продаёт дом и собирается поселиться в Москве, куда с воцарением Андропова перевели генерала Абасова.
      Андропов поставил тому в заслугу образцовую деятельность по мобилизации армянской диаспоры в Париже и поэтому поручил «заботу» обо всех советских эмигрантах в Америке. Говорили даже, что с Андроповым Абасова свела близко Натела, сдружившаяся со знаменитой телепаткой Джуной Давиташвили. Тоже колдуньей, вхожей через Брежнева ко всем хворым кремлёвцам.
      Говорили ещё, будто в Нателу прокралась какая-то неизвестная болезнь, от которой Джуна её и лечила. Хотя и менее успешно, чем должностных лиц. По словам Джуны, причина неуспеха заключалась не в незначительности Нателиной служебной позиции, а в её еврейском происхождении. Которое рано или поздно приводит именно к неизлечимой форме психоза.
      Подобно Нателе, Джуна, сказали, собирается поселиться в той же Москве, из чего жена раввина Ботерашвили, наслышавшись о прогрессистских тенденциях в поведении петхаинских жён в Америке, заключила, будто две тбилисские колдуньи повязаны меж собой лесбийским развратом.
      Эту сплетню как раз многие петхаинские жёны ревностно отвергли. Возмутились даже: А как же Абасов, хахаль? Какой, дескать, лесбийский разврат при живом мужике? Тут уже раввин поддержал жену и, призвав меня в свидетели, заявил, что принцип дуализма, хоть и пагубен для души, известен даже философии. Петхаинкам термин понравился своим благозвучием – и они загордились.
      Вместо Москвы Натела подалась в Квинс.
      И объявилась на народном гулянии в День Национальной Независимости.
 

 
      Петхаинцы праздновали Национальную Независимость охотно, ибо жили в квартирах без центрального охлаждения, а гуляния устраивались в холле Торгового Центра, где, несмотря на скопление выходцев из Африки, Узбекистана и Индии, циркулировал остуженный благовонный воздух.
      Если бы июль в Нью-Йорке был посуше, как в Тбилиси, или прохладней, как в Москве, не было бы на празднике и меня. Я не терпел сборищ. Они утверждали правоту некоего марксистско-кафкианского учения, что человек есть общественное насекомое, коллектив которых обладает возможностями, немыслимыми для отдельного организма. Особенно моего.
      Мне казалось немыслимым гуляние в честь независимости. Причём, независимости всеобщей, а не моей личной.
      Об отсутствии личной напоминало мне присутствие жены. Кризис этой независимости ощущал я в тот праздничный день особенно остро: в отличие от пасшихся косяком петхаинских жён, моя не отступала от меня ни на шаг.
      Раввин Ботерашвили с повисшей на его руке грузной раввиншей приветствовал нас со страдальческой улыбкой. Я поздравил его с великим праздником.
      В ответ он поправил каравеллу под гладко выбритым подбородком, кивнул в сторону петхаинских жён и шёпотом поздравил меня с тем, что моя, как видно, так и не примкнула к дуализму. Наградил её за это поцелуем руки с изнанки и назвал её не "женой" моей, а "супругой". Потом повернул голову и чмокнул в волосатый подбородок свою "супругу". Похвалился, что и она всю жизнь следует за ним по пятам, «как следовала за Гамлетом тень его отца".
      Я не понял сравнения, но отозвался вопросом: Не гложет ли его, не дай Бог, боль в селезёнке? Или в каком-нибудь прочем скрытом от глаз органе? Не понял теперь он. Я выразился возвышенней. Отчего, спросил, на мудром раввинском лице стынет печать вселенского страдания?
      Ответила раввинша. Вчера она купила ему вот эти итальянские туфли с фантастической скидкой по случаю сегодняшней Независимости. Размер не тот, но можно разносить.
      Я в ответ сообщил ей с тревогой в голосе, что местный писатель Хемингуэй застрелился именно из-за тесной обуви. Ни она, ни раввин этому не поверили. Я оскорбился, но жена ущипнула меня в локоть – и пришлось поменять тему. Спросил: Не кажется ли им, обоим супругам, что в холле пахнет пряным запахом прижжённых трав?
      Воистину! – согласился раввин и качнул головой: Американская культура благовоний не перестаёт поражать воображение. Раввинша добавила, что аромат напоминает ей бабушкину деревню в Западной Грузии, что у неё ноет сердце и хочется от счастья плакать. И что она уже купила целый пакет распылителей с запахом прижжённых трав.
      Гвалт в огромном холле нарастал быстро и настойчиво, как шум приземляющегося «корабля дураков». Люди стали толкаться, и всех обволакивал дух неспешащего гулянья. Повсюду пестрели разноцветные лотки: орехи, блины, пироги, пицца, бублики, шашлыки, фалафелы, раки, устрицы, тако, джаиро – всё, что бурлящий котёл Америки выбрасывает чревоугодливым пришельцам из Старого Света.
      Покупали пищу все, кроме самых новых пришельцев, которые, тем не менее, понатаскали сэндвичей из дому, но к которым мы с раввином себя уже не относили и поэтому могли щегольнуть перед супругами приобретением в складчину объёмистой коробки с пушистыми кукурузными хлопьями.
      Со всех сторон, даже с верхних ярусов, доносились по-праздничному наглые звуки чавканья бесчисленных ртов. Гадких запахов не было – только звуки, и, подобно раввину, я ощущал гордость за американскую культуру борьбы со зловониями.
      Непонятными показались мне только отсеки для курящих. Хотя они ничем не были отгорожены, раввин с восторгом отозвался о власти, защищавшей его право оградить себя от табака. Я обратил его внимание, что эти открытые отсеки защищают его от гадкого табачного перегара не лучше, чем защитили бы в бассейне от чужой, а значит, гадкой, мочи неперегороженные зоны для писающих.
      Что же касается гадких звуков разжёвывания и проглатывания пищи, – я с надеждой посматривал в сторону помоста в конце холла. Согласно обещанию, с минуты на минуту, после короткого митинга, к микрофонам на сцене вылетят из-за гардины вокалисты из Мексики – и стеклянный купол над этим захмелевшим от обжорства пространством задребезжит от бешеных ритмов во славу национальной независимости гринго. Самого старшего в братской семье народов Нового Света.
      И правда: не успел я ответить на приветствие протиснувшегося к нам доктора Даварашвили, как на сцену плеснул сзади – нам в глаза – слепящий свет юпитеров, а из группы выступивших из-за гардины людей отделился и шагнул к микрофону фундаментально упитанный рыжеволосый гринго. С рыжими же подтяжками и с универсальным голосом представителя власти.
      Он сразу же объявил, что все мы, собравшиеся в холле, живём в самое историческое из времён, но объяснять это не стал.
      Раввин одобрительно качнул головой, а доктор шепнул мне, что этого англосакса зовут Мистер Пэнн и он является председателем Торговой Палаты всего Квинса.
      Мистер Пэнн сказал ещё, что Америка есть оплот мира во всём мире. И что она представляет собой лучшее изо всего, что случилось с человечеством после того, как оно спустилось с деревьев. И создало Библию.
      Раввин снова согласился, а оратор воскликнул, что будущее Америки сосредоточено в руках простых тружеников, и поэтому всем нам следует проявлять осторожность в движении к цели. Которую он опять же не назвал.
      Раввин испугался ответственности, а доктор объявил нам, что оратор является его пациентом. Жена снова ущипнула меня в локоть. Чтобы я не позволил себе усомниться вслух, что Мистер Пэнн, крупный начальник и англосакс, нашёл необходимым лечиться у петхаинца.
      Хотя ущипнули меня, – дрогнула рука у раввинши. Коробка с кукурузой полетела вниз. Раввин, доктор и я кинулись подбирать хлопья с мраморного настила. Сидя на корточках, Залман спросил шёпотом у доктора – не смог бы он в процессе лечения походатайствовать перед Мистером Пэнном об удвоении государственной дотации на закупку нами, петхаинцами, синагоги в Квинсе.
      Ответил ему Мистер Пэнн. Объявил, что только американское правительство является правительством законов, а не людей. То есть – ответ вышел отрицательный, ибо по закону правительство не может выделить нам больше того, что нам же удалось собрать между собой.
      Доктор, тем не менее, пообещал поговорить с оратором. В процессе лечения. Сказал даже, будто у нас неплохой шанс, поскольку – и это секрет – наиболее благосклонно оратор относится к грузинам. Ненавидит же он дальнеазиатов. Называет их недоносками и возмущается тем, что им не запрещают иммигрировать.
      Продолжая подбирать кукурузу, доктор прыснул со смеху и сообщил, что вспомнил рассказанный Мистером Пэнном анекдот о корейцах: Даже эпилептики среди них легко тут пристраиваются. В качестве эротических вибраторов.
      Раввин застенчиво улыбнулся, но я рассмеялся громко: передо мной стояли и жужжали, как вибраторы, крохотные кореянки с одинаково кривыми ногами в бесцветных ситцевых шортах.
      Одна из них обернулась и растерялась, увидев меня – на корточках и со вскинутыми на неё глазами. Отшатнулась и бросила подругам звонкую корейскую фразу – как если бы вдруг оборвалась пружина в механизме. Вибраторы все вместе испортились – умолкли и тоже испугались, ибо на корточках сидел не только я. Перекинулись взглядами, проткнули, как буравчики, брешь в толпе и скрылись.
      Мистер Пэнн тотчас же заговорил о них. Особенно охотно, радостно объявил он, приезжают к нам из Азии. За последние годы иммиграция корейцев выросла на 108 процентов!
      Теперь уже затряслись в хохоте и раввин с доктором.
      Моя жена и раввинша глядели на нас с недоумением.
      Я взглянул в сторону юпитеров, на фоне которых, под аплодисменты толпы, Мистер Пэнн отошёл от микрофона и уступил место следующему оратору. Тощему корейцу с кривыми ногами в бесцветных ситцевых шортах. Кореец квакнул несколько слов, и они оказались английскими.
      Спасибо, дескать, Америке! И слава! И вообще! Подумал и ещё раз квакнул: Америка лучше Кореи! Демократия! Снова подумал: Прогресс! Труд! Равенство! Братство! И вообще! Потом ещё раз подумал, но ничего больше изречь по-английски не захотел или не смог. Раскланялся и спустил в себе пружину: выстрелил корейскую фразу.
      В разных конца холла одобрительно и дружно застрекотали вибраторы, и под аплодисменты толпы корейца обступили фотографы. Я опять прыснул со смеху. Залман сделал то же самое и нечаянно толкнул раввиншу, которая снова выронила из рук коробку с кукурузой. Мы втроём переглянулись, взорвались в хохоте и опять же – теперь, правда, с радостью – бросились вниз на корточки подбирать хлопья и наслаждаться внезапным ребяческим припадком беспечности.
      – Жжжжж… – жужжал сквозь гогот Даварашвили и вертел указательным пальцем, подражая вибратору.
      Залман перешёл на четвереньки и, мотая головой, ржал, как взбесившийся конь. Сидя на корточках, я повизгивал, терял равновесие и, пытаясь удержаться, хватался поминутно за рыжие, как у Пэнна, подтяжки на раввинской спине.
      – Ещё, ещё! – повернулся к нам, всхлипывая, доктор. – Про наших докторов! – и покрутил тремя пальцами в воздухе.
      – Ну, ну? – захихикал раввин.
      Даварашвили проглотил слюну и зашептал:
      – Про проктолога это, про жопного доктора. Они, знаешь, ставят диагноз пальцем – жик туда и диагноз готов!
      – Ну, ну? – торопил раввин.
      – А один проктолог из беженцев пихает туда больному сразу три пальца! Почему? На случай, если больной потребует консилиум!
      Раввин расставил локти шире и, уронив голову на пол, затрясся, как в лихорадке, а потом принялся хлопать ладонями по мраморному полу. Мы же с доктором хохотали уже не над проктологом, а над Залманом. Когда раввин стал униматься, Даварашвили не позволил ему приподнять голову, – склонился над нею и зачастил:
      – А вот тебе ещё: Какая разница между распятием и обрезанием? Отвечаю: распятие лучше: отделываешься от еврея сразу, а не по частям!
      Зелёная фетровая шляпа отделилась от Залмановой головы и упала рядом с нею, ковшом вверх. Раввин уже стонал. Стоя теперь на коленях, доктор жмурился от беззвучного хохота и то раскидывал руки в стороны – это распятый еврей! – а то складывал их и чиркал одним указательным пальцем по другому: а это обрезанный!
      Зарывшись головою в колени, я гикал, икал, считал себя счастливейшим из трёх долдонов и наслаждался беспечностью существования. Не было привычного страха, что кто-нибудь или что-нибудь снова посягнёт на моё право быть беспробудно глупым, как любой на свете праздник, тем более – праздник независимости.
      Посягнула, как и прежде, жена. Пригнувшись надо мной и поблёскивая кроткими глазами, потребовала подняться на ноги.
      Раввинша сделала то же самое, но – с раввином.
      Даже докторша, сторонница дуализма, бросила подруг, протиснулась к нам, вцепилась в трясущиеся плечи супруга и стала вытягивать его в вертикальную позу. Все мы – «три петхаинских долдона» – походили, должно быть, на загулявших чаплиновских пьянчуг, которых жёны пытаются вытащить из грязной лужи и поставить торчком. Как принято стоять среди трезвых.
      После нелёгкой борьбы жёнам удалось вернуть нас к независимым соотечественникам. Благодаря вкусу к инерции, дольше всех сопротивлялся я. Выпрямившись и защёлкнув мускулы в коленных сгибах, повернулся к доктору с раввином – перемигнуться.
      С застывшими лицами, они стояли на цыпочках, не шевелились и не смотрели в мою сторону.
      – Туда! – шепнула жена и развернула мою голову к сцене.
      Я как раз увиденному не удивился.
      Напротив: было такое ощущение, что наконец случилось то, чему давно уже пора случиться.
 

 
      Она даже снилась мне на предыдущей неделе. Мы втроём – она, Исабела-Руфь и я – лежим впритык друг к другу на пустынном гавайском пляже. Лицом к коснувшемуся воды солнечному диску.
      Они наблюдают розовый закат и держат меня в неволе. Связали мне руки за спиной и не позволяют мыслить об оставленной в Квинсе семье. Удаётся им это легко: то одна, то другая теребит мне волосы на загривке и требует читать вслух из раскрытой Бретской рукописи.
      Я читаю, но получается – не из Библии, а из запретного евангелия.
      Того самого, о котором директор музея рассказал Фейхтвангеру.
      «Ученики спросили Иисуса: ”Когда же наступит Царствие?“ Иисус сказал: ”Оно не наступит как итог ожидания, и о нём нельзя будет сказать – Вот оно здесь! Или – Вот оно там! Скорее всего Царствие Отца Нашего давно уже рассеяно по земле, но люди его не видят… Тот, кто доискивается, да продолжит доискиваться. Когда доищется – его возьмёт печаль. После печали же к нему придёт удивление, и скоро он станет владычествовать надо всем».
      – Ещё! – велела Натела и перевернула страницу.
      «Иисус сказал: ”Ежели плоть заявилась в этот мир благодаря духу, – удивление. Но если дух стал существовать благодаря плоти, – удивление из удивлений. Воистину, диву даюсь: как получилось, что такое великое богатство поселилось среди такой нищеты?»
      – Ещё, ещё! – требовали женщины и смотрели на закат.
      «Ученики спросили его: ”Кто ты есть что говоришь такие слова?“ Иисус ответил: ”Вы не догадываетесь, увы, кто я есть по тем словам, которые я говорю вам. Вы уподобились евреям, ибо евреи любят древо, но презирают его плоды, либо же любят плоды и презирают древо».
      – Не останавливайся! – мотнула головой Исабелла-Руфь.
      «Вот ложе; двое возлягут на него отвести дух: один из них погибнет, а другой будет жить.»
      Потом обе насытились мудростью, а солнце скрылось – и стало темно. Они перевернули меня на спину – и произошло молчание…
 

 
      Я ждал Нателу со дня на день, потому что Петхаин находился теперь в Америке. Каждому нужен родной народ. Главная беда в жизни – смерть, которую скрывают от глаз сперва родители, а потом – родной народ.
      Натела сказала в микрофон и об этом, но другими словами.
      Из-за волнения я слушал её отрывками, но сама она выглядела спокойной: хотя говорила по бумажке и с акцентом, – говорила уверенно.
      Издали Натела казалась мне состарившейся, а глаза – когда она смотрела в толпу – походили на уставшие от смотрения кровавые раны. Особенно – когда их слепили блицами. Фотографировали беспрерывно, как если бы пытались застать её в момент оглашения важной истины или отъявленной лжи. Но говорила она как раз просто: в отличие от большинства, я приехала не в Америку, а к своему народу – что, мол, возможно только в Америке. Так же, как отличаться от большинства позволено только здесь…
      Народ – в том числе и родной – либо не понял этих слов, либо не поверил им: аплодировать не стал.
      Сконфуженная молчанием, Натела раскланялась и попятилась назад. Снова появился Мистер Пэнн. Обхватил её за талию и объявил в микрофон, что госпожа Элигулова приехала из благодатной Грузии и не только, оказывается, отказалась от финансовой помощи, но привезла с собой важный подарок: от имени всех грузинских евреев она передала музею в Квинсе древнюю рукопись Ветхого Завета. И стал ей аплодировать от имени музея в Квинсе.
      Толпа поддержала его сперва неуверенно, как если бы не поверила сообщению, а потом громко и дружно, как если бы вспомнила, что Америка есть страна чудес.
      Под шум аплодисментов вылетели на сцену вокалисты из братской Мексики, но петхаинцы, включая нас шестерых, – раввина, доктора и меня с жёнами, – высыпали, не сговариваясь, на улицу ко входу в Торговый Центр и собрались в кучку. Было очень жарко и душно, но никто не рисковал начать разговор об Элигуловой. Бубнили только, что в День Независимости в Нью-Йорке всегда очень жарко и душно.
      Мне представилось, будто в глубине души каждый из бубнивших о жаре петхаинцев испытывал не только гордость за Нателу, но даже нежность к ней. Тем более что в праздничные дни люди кажутся менее зловредными, чем в будни. Что бы ни говорить о ней или думать, – в этом хаосе непонятых, но предельно простых страстей, в этой Америке, Натела являлась их плотью и кровью.
      И даже если душа у неё порченая, то не пора ли осознать хотя бы на чужбине, что эта душа – частица нашей собственной. И что другого источника кроме добра нет даже у зла…
      – Чего она, стерва, от нас хочет? – произнесла наконец раввинша.
      Все сразу умолкли. Паузу нарушил раввин:
      – Хочет жить с нами.
      – А зачем? – возмутилась раввинша. – Зачем вдруг такое надумала? Купила же себе камень в Петхаине, там бы и оставалась. Не к добру это, билив ми!
      Петхаинцы поверили: не к добру.
      Мне стало стыдно за собственное молчание, и я сказал:
      – А что нам? Она же ничего ни у кого из нас не просит.
      – А зачем ей мы? – возмутилась теперь докторша. – Она всё с американцами, с начальниками! Видели как этот, с рыжими подтяжками, за талию её? Пли-и-из – и всё такое! Видели?
      – При чём тут рыжие подтяжки? – возмутился уже и раввин.
      – Я не о подтяжках, – оправдалась докторша, – я о том, что он очень крепко держал её за талию…
      – А я поражаюсь другому, – отозвался её муж. – Отдать нашу библию не нам, а какому-то вонючему музею!
      – Нашу? – возразил я. – Вспомни откуда книга эта в Грузию попала. Из Греции. А кто привёз? Испанка.
      – Но это ж Америка! – напомнил мне доктор.
      – А кому бы ты приказал ей книгу возвращать? Испании? Или Греции? Куда мы приехали, в конце концов? Не в Америку ли?
      – Америке на всё плевать! Спрашиваешь тут у человека: «Как живёшь?» – а он тебе: «Файн!», то есть «Пошёл на фиг!»
      Доктор сердился не на Америку и даже не на Нателу, но на судьбу, распорядившуюся библией не в его пользу:
      – Никто тут за библию эту не скажет нам спасибо, никто! Здесь нету хозяина, нету главного народа! Пусть хотя бы лежала она где лежала!
      – В Гебе? – воскликнул я, сознавая, что недопонимаю Нателу и сам, хотя мне и хотелось сказать что-нибудь в её защиту. – Не в Гебе же! И потом: в Петхаине тоже уже нету главного народа…
      – Дело не в этом, – вмешался раввин. – Можно ведь было её продать, а деньги – нам для синагоги. А продать – Израилю!
      Петхаинцы дружно согласились: продать бы Израилю, а деньги – нам для синагоги. Возник вопрос: А нельзя ли оспорить этот дар? Ведь, по сути дела, книга принадлежит не Нателе Элигуловой, а нам, петхаинцам!
      К удивлению моей жены, я горячо поддержал эту идею, ибо в процессе дискуссии мне удалось выяснить у себя, что, подобно остальным петхаинцам, я на неё сердился. Впрочем, сердиться у меня было оснований больше, чем у остальных. Во-первых, я был председателем Землячества, а главное – план по вызволению библии из Гебе и возвращению её народу принадлежал мне.
      Прежде, чем бежать с книгой в квинсовский музей, Нателе следовало связаться хотя бы со мной. Вот, мол, привезла библию, как теперь с нею быть? Твоя, мол, идея, – ты и решай! Дело даже не в библии. Предположим, что её не было и в помине. Или – что Натела её с собой не привезла. В любом случае ей надлежало связаться со мной! Вот, дескать, приехала! Не у меня ли она спрашивала на лестнице: Любишь, не любишь? Издевалась?!
      – Я уверен, что нам надо оспорить этот дар! – заключил я вслух.
      – Свяжись с адвокатом! – кивнул раввин. – А я поговорю с Ребе. И не мешало бы связаться ещё с прессой.
      – Свяжемся! – пообещал я. – Ещё как свяжемся! Потому что, знаете… Даже нету слов! Очень нечутко с её стороны! Очень! Никто не имеет права действовать от имени народа без его мандата!
      – Именно! – подхватил доктор. – Особенно – народа многострадального! За кого она нас принимает! Мы ведь уже в Америке!