Когда мне недавно исполнилось много лет с нулем в конце цифры, я, рассердившись на нуль, отказался от позы юбиляра и вместо того, чтобы засесть за обеденный стол с винами, засел за… сканер. Лучшего момента для оцыфровывания прошлого (фотографий, документов, рукописей, публикаций и пр.), рассудил я, не будет. Просматривая его, я, как и все, испытал в тот вечер все опорные состояния психики, – от стыда до смеха. Помимо прочего выяснил, что в прошлом усердно занимался поисками не только смысла бытия, но и истины. Сегодня занятие это я считаю преступным, ибо оно (как, впрочем, и любое иное занятие, включая незанятие поиском истины и смысла существования) является, как правило, источником не просто неизбежных заблуждений, но и прочих, более "предметных" бед.
      Самое постыдное, впрочем, заключается вот в чем: начни я сегодня всё заново, я, наверное, не смог бы ни жить, ни думать иначе. Другое дело, что я вполне мог бы обойтись без себя. Еще легче обошлись бы без меня другие, как и я – без них. Если же оставить всё как было, т.е. как иначе не могло и быть, то со многим, о чем я думал раньше, я согласен и сегодня. Даже когда это касается самого ненужного: философского или около-философского.
      Именно эти соображения и позволяют мне в день своего юбилея вынести на свою же страницу давно мною о себе забытое. Причем выношу я это с сознанием, что невынесение этого материала никак не улучшило бы мое представление о себе самом. В вынесении столько же добра и худа, сколько в невынесении. Радует, что эта мысль применима не только ко мне, но и ко всему мирозданию: ничего дурного с миром ведь не случилось бы, если бы он не существовал…
      Ниже – выдержки из т.н. научных "опусов". Ещё одно свидетельство того, что даже если глаголешь нечто приближенное к правде, всё равно получается смешно.
 

 
      Всякий философско-социологический анализ нынешних общественных процессов следует начинать с поиска конкретного смысла наиболее важного признака нового, не-традиционного, мира, – резким, взрывообразным, ростом роли масс в истории. Хотя это явление было замечено далеко не сразу после его возникновения, оно сравнительно недавно получило своё теоретическое осмысление в концепции "массового общества", рождение которой принято связывать с именами Я. Буркхардта, Г. Лебона, Ф. Ницше и Х. Ортеги-и-Гассета, т.е. с именами историков, социальных психологов и философов конца 19-го или начала 20 вв.
      Между тем ещё в 1845 г. авторы "Святого семейства" угадали, что "вместе с основательностью исторического действия будет… расти и объём массы, делом которой оно является". (12) Реальность "исторического действия", породившего развитие концепции "массового общества", обусловила её необычайную популярность, уступающую, по словам американского социолога Д.Белла, "лишь популярности марксизма". (13)
      Несмотря на обилие разноречивых течений внутри неё, наиболее устоявшимся её моментом является, пожалуй, аристократически-обеспокоенное восприятие факта "возрастания объема массы" и её исторической действенности. Принято считать, что многовариантность этой концепции вызвана дифференцированными трактовками понятия "масса" (14), однако, по нашему мнению, отношение к содержанию этого понятия определяется в целом той давней, наметившейся ещё у Платона, традицией негативного осмысления "народа", "массы", которая породила синонимы "чернь" и "толпа". И, очевидно, неспроста один из американских социологов и специалистов в области функционального анализа социальных систем, Э.Шилз, заявил, что "корни концепции массового общества следует искать в представлении римских историков о взбунтовавшейся черни. (15)
      При необходимости можно было бы показать, что большинство нынешних уничижительных характеристик "массы" ("масса" – это "аморфная толпа, дремлющая в тупом оцепенении и пробуждающаяся лишь для того, чтобы выразить шумное восхищение "великим упростителем" (16), "отчужденные индивидуумы, растворяющиеся в персоне харизматического бого-вождя" (17), "чума, заразившая собой 20 век" (18), "плохая или средняя категория людей" (19), "сниженный уровень человечества" (20), "варвар, т.е. существо инстинктивное" (21), "демагог и экстремист" (22), "продажное существо, пораженное омерзительным духом посредственности, тварь, отдающая свободу за виски с содовой и порцию орехового мороженого" (23), "конгломерат иеправомочных лиц" (24) и т.д./ восходят к ранней традиции аристократически-элитарной критики народных масс. Между тем, несмотря на это обстоятельство, можно уверенно указать на две такие тенденции, которые, будучи обусловлены именно нынешними историческими условиями, определили как обострение интереса к массам, так и развитие самой концепции "массового общества".
      Одна из них выражается в нарастании социально-исторической активности народных масс, или, как выразился Э.Шилз, в их более тесной интеграции в системе институтов и ценностей общества. (25) Другая же тенденция находит проявление в расширении процесса т.н. "дестратификации", под которым следует подразумевать размывание традиционных форм общности, традиционно локальных социальных групп, "классов-сословий"; появление и постоянное воспроизводство таких категорий, как люмпен-пролетарий и люмпен-буржуа; возникновение социально аморфных "средних сдоев"; быстрый рост различных маргинальных групп населения и т.д. (26)
      К каким же социальным последствиям, согласно концепции "массового общества", приводит развитие этих тенденций? Как известно, "первая волна" теоретиков "массового общества" встретила процесс "массовизации" мира категорически недвусмысленной и решительной критикой, настоенной на резких антити-демократических взглядах. Демократизация общества, это неизбежное следствие "исторического действия", воспринималось ими панически, как "восстание масс" (Х.Ортега-и-Гассет), имеющее в перспективе своим следствием крах "разумного мира", уничтожение традиционного "охранительного" статус-кво существующего миропорядка и повсеместное утверждение дезинтеграции и дезорганизации. Развитие этого процесса расценивается ими как падение "гражданских добродетелей", "эрозия моральных уз", фактическое исчезновение "исконной людской солидарности", замена индивидуального многообразия общества "тотальным эгоизмом", разрушение традиционных институтов и верований, хаотическое брожение классов, предотвращаемое порой лишь "апатической идиотией масс»", и, наконец, как смертельная угроза элите.
      "Вторая волна" теоретиков /Э.Фромм, Д.Рисмен, У.Уайт, Ж.Эллюль, У. Корнхаузер, Э. Шилз, Г. Блумер/, поднявшаяся в социальной философии 50-60 гг., избирает уже, как принято считать, тон сравнительно более мягкой, компромиссной, "либеральной" критики процесса демократизации общества". Однако, на наш взгляд, эта тенденция либерализации критики обретает со временем столь нарастающий характер, что, например, двух последних из названных выше философов следует аттестовать как последовательных апологетов "массового общества". Так, Э. Шилз считает, что хотя "это общество пока не является полностью согласованным", хотя его пока рано называть "фабрикой сплошной гармонии", однако сегодня, благодаря ему "многие идеалы эпохи Просвещения оказались явью". По его словам, "экономика массового общества горизонтально и вертикально интегрирована значительно полнее, чем это было когда-нибудь в прошлом… Высокий образовательный ценз и доступность культурных благ… служат широкому распространению культуры, прежде доступной лишь небольшому кругу лиц. Подобно развитию политизации населения, это приводит к исторически уникальному уровню культуры в обществе (27). Г.Блумер, определяя "массовое общество" как гетерогенное индустриальное общество, предоставляющее каждому неограниченный доступ ко всем сферам публичной жизни и причащающее каждого к вечно меняющемуся миру, также считает, что его "никак нельзя рассматривать как упадочное", а потому-де "необходимо в корне изменить всю систему социологических понятий и приспособить их к тому социальному порядку, который мы находим в массовом обществе" (28)
      Между тем, и первая, и вторая точки зрения принципиально тенденциозны: если, скажем, пафос ницшеанских сочинений исполнен ненависти к массам, этому "враждебному миру" и "обольстительному врагу" (29), если антиисторичность ортегианских взглядов обусловле-на пренебрежительным отношением к народу как к "пассивной части исторического процесса" и "второстепенному фактору в космосе духовной жизни" (30), – то ограниченность "либеральной" критики выражается уже в откровенно плоском эволюционизме, который "предоставляет право" воспринимать трансформацию нынешнего "массового общества" в качестве органического социально-культурного развития мира.
      На самом же деле, как свидетельствует реальное положение дел, а/ объективно обусловленной процесс демократизации общества, вопреки аристократически-буржуазным взглядам "первой волны" теоретиков "массового общества", отличается всесторонностью и необратимостью; б/ этот процесс, вопреки увещеваниям "второй волны" теоретиков, обретает в условиях консервации насущного миропорядка извращенные формы и вызывает обострение общего кризиса нынешнего общества, если первый момент достаточно очевиден и теоретически давно уже обоснован, то остается задаться вопросом – в чем именно проявляется болезненность процесса "массовизации" в современном мире? Увеличение "объема массы" в "историческом действии" форсирует при определенных условиях развитие той особой социально-культурной ситуации, которую американский философ Э.Фромм удачно определил как "патологическая нормальность" нашего общества. (31)
      Прежде, чем продолжить эту мысль, укажем, что квинтэссенцией всех вариантов концепции "массового общества" является следующий объективно обусловленной тезис: процесс "массовизации" мира несет в себе опасность разрушения традиционного нормального статус-кво, установившегося между элитой и массой. Согласно классическому определению – "теоретически-интегрированному" определению американского социолога У.Корнхаузера -"общество является массовым в той степени, в которой элиты и не-элиты… прямо открыты для взаимного проникновения" (32) Само по себе это обстоятельство – по его, так сказать,"собирательному" мнению – не является ни дурным, ни благополучным, ибо оно открывает новую конкретно-историческую возможность сохранения "нормальной" субординации между двумя "традиционными" и "основными сегментами общества" – элитой и массой. Эта возможность конкретизируется как возможность обеспечения недоступности /"непроницаемости"/ элиты, с одной стороны, и податливости /"проницаемости"/ массы, с другой. "В наше время обнаружилось резкое функциональное нарушение взаимоотношений между народом и правящей верхушкой. В тех случаях, когда взгляды масс одерживают верх над мнением правящих, проявляется болезненное извращение функции управления. Это оборачивается причиной катастрофического заката нынешнего мира" (35). На фоне этого категорического заявления видного американского философа У. Липпмана становится понятным, что указываемая доктриной "массового общества" возможность сохранения "нормальной" общественной субординации не имеет с известной точки зрения никакой альтернативы. Ясно также, что консервация подобной "нормальности" этого мира свидетельствует о его реакционном содержании. Для наших целей, однако, важнее вскрыть именно патологический характер этой "нормальности". "Естественное" стремление этого общества к самосохранению предполагает, стало быть, посильное обеспечение "неприкасаемости" элиты и манипулируемости масс, и эта задача заложена в самой структуре "мира пользы", составляя логическое содержание его "исторического действия". Между тем, именно внутренняя запрограммированность этого мира обусловливает, с одной стороны, катастрофическое развитие индивидуализма и сепаратизма, а с другой – всестороннюю духовную ограниченность народной массы. В стремлении к пролонгации своего структурного статуса он уподобляется, прибегая ещё раз к выражению К. Маркса, "тому отвратительному языческому идолу, который не желал пить нектар иначе, как из черепов убитых". (36) На жертвенном алтаре, сооруженном во имя "традиционных" принципов жизнеустройства, оказались одновременно традиционные гуманистические представления о "богатстве человеческой сущности" /К.Маркс/ и извечный пафос "исторического действия", выражающегося в развитии такого объёма и такой глубины духовного прогресса массы, которые отвечали бы принципиальным возможностям эпохи. В этом, собственно, и сказывается патологический смысл "нормальности" нынешнего мира.
      Какие же конкретные, показательные для наших интересов последствия имеет процесс патологической стабилизации современного общества и как они детерминируются?
 
      Необратимая демократизация общества подразумевает увеличение давления масс, которое со временем обретает такую фронтальность и силу, что Ортега-и-Гассет употребил даже определение "восстание". В этой ситуации, однако, "властвующая элита" /Р.Миллс/ вплотную сталкивается о "необходимостью" "мобилизации масс" /У.Корнхаузер/, контролирования "самого процесса формирования общественного мышления с тем, чтобы в своих планах действенной реализации власти, увеличения престижа и упрочения богатства она могла оперировать общественным мышлениям как одним из наиболее покорных факторов" (37). Такова защитная реакция самой системы, реакция, которую тем не менее неправомерно примитивизировать как использование наглухо изолированной элитой разнообразных методов репрессивных действий против массы.
      Во-первых, процесс "дестратификации" общества не только увеличивает всестороннюю "проницаемость" элиты (размножая как "входные", так и "выходные" двери), не только приводит к образованию, так сказать, околоэлитных групп, не только сближает её с массами по целому ряду признаков, – как правило, поверхностных (38), – но придает ей сравнительно новый, гетерогенный характер: политиканствующая элита, промышленно-финансовая элита, технократическая элита, гуманитарно-интеллектуальная элита.
      Во-вторых же, "мобилизация" масс осуществляется, как правило, ненасильственными, внешне корректными методами, которые воспринимаются как следствие развития т.н. "гипердемократии". Между тем ещё сто лет назад патологический смысл подобной "демократии" выдал Г.Флобер, отличавшийся, как известно, буржуазно-индивидуалистическими убеждениями. "Демократия настолько отрицает индивидуальное, что оно будет падать всё ниже и ниже" (39). Эта его паническая мысль непосредственно предвосхищает сциентистски оформленные тезисы о росте давления "не-элит" на элиту в современном "массовом обществе". Но тот же Г.Флобер предвосхитил и современную защитную методологию защищающейся администрации: предоставление массам "свободы, но не власти" закладывает в них "семена неисчислимой жатвы" (40). Вряд ли стоит специально доказывать, что содержание термина "свобода" тут явно патологизировано, ибо подразумевается предоставление свободы в таком её циничном объеме и форме, которая обусловливает "осознание" массами "необходимости" выбора именно конкретного принципа мироустройства и, сообщая массам иллюзию обладания не только "свободой", но порой даже "властью", способствует в действительности сохранению "нормального" статус-кво. (41) Предоставление истинной свободы обернулось бы, в свою очередь, и передачей власти народу, тогда как т.н. "свобода-но-не-власть" расценивается элитой не только как буферная зона, амортизирующая давление масс, но также как средство увеличения их "мобилизуемости". Так, в целях действенной реализации функции управления необходима определенная "образовательная" осведомленность масс /"свобода"/. Но, сопряженная с прагматической моралью и прагматическими принципами исторического мышления, эта "свобода" масс позволяет элите, в конечном счете, уберечь от них "власть". Вот что, очевидно, и имел в виду К. Маркс, когда писал: "Буржуазия должна одинаково бояться невежества масс пока они остаются консервативными, и сознательности масс, как только они становятся революционными". (42)
      Таким образом, в самой структуре этого общества заключен механизм воспроизведения пассивной массы, обладающей таким объемом "свободы", который хватает лишь для ликвидации собственного консервативного невежества в разнообразных сферах практически-духовного бытия, и характеризующейся подавленностью революционной сознательности. Под подавлением сознательности и революционности масс следует понимать резкое ограничение "разрешающей способности" духовного развития, ограничения, которое предусмотрено самой логикой существования общества. Иными словами, каждый отдельный представитель этой массы /"человек массы"/ воплощает в себе совокупность известных противоречий в системе общественных отношений, тех самых противоречий, которые, в конечном счете, сводятся к специфически современным противоречиям между истинно человеческим /человечным/ и конкретно-социальным (43). Ниже мы попытаемся показать – как преломляется это обстоятельство в сфере художественной жизни "патологически нормального" мира, но тут, имея в виду общую социально-психологическую направленность процесса, напомним, например, что именно благодаря ему массы в известных условиях могут даже – по словам В.Ленина – оказаться "захлёстнутыми мутным потоком национализма и шовинизма" (44). И "эта Вандея не исчезнет ни от каких манифестов…, ни от каких посланий…, ни от каких перемен в высшей и низшей бюрократии" (45). Само естество этого мира предполагает духовное, развитие масс, в целом варьирующееся в пределах резко ограниченного исторического сознания. Кстати, обусловленные этим обстоятельством особенности буржуазных масс, точнее – буржуазного "массового общества" могут, как известно, при определенных исторических условиях привести к развитию тоталитарно-фашистского режима, и, очевидно, именно подобный, патологический, тип развития "демократии" и имел в виду Платон, когда убеждал в "Государстве", что "демократический человек" /="человек массы"/ со временем перерождается в человека "тиранического" (46).
      Стало быть, сам по себе прогрессивный процесс демократизации общества, процесс, обусловленный объективным содержанием "исторического действия" и интегрировавший в себе всестороннее /материально-экономическое, научно-техническое, морально-правовое/ совершенствование мира, обретает узурпированные формы и способствует развитию в обществе состояния "патологической нормальности". Это состояние вызвано сущностным стремлением
      подразумеваемого мира к самосохранению и проявляется, в частности, не просто в несоответствующем /историческим возможностям/ духовном развитии общества, но в таком его функциональном, естественно и искусственно обусловленном, извращении, которое оборачивается глубинным кризисом духовной культуры. Между тем именно те обстоятельства, которые обнаруживаются при анализе "массового общества", и способствуют адекватному постижению структуры современного художественного процесса /нынешнего этапа исторической судьбы искусства/ в прагматическом обществе.
 
      ______________________________________
 
      Примечания
 
      12. Впрочем, некоторые "биографы" этой концепции пишут о значительно более широком авторском коллективе. Так, американец Г.Виленски приписывает рождение этого "учения целому ряду традиционных теоретиков от Токкевиля до Маннгейма". /См.: American Sociological Review, NY, 1964, April, vol. 29, #2, p.175)
 
      13. К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т.2, стр. 90.
 
      14. D. Bell. The End Of Ideology, Glencoe, 1960, p.21
 
      15. В западной социологии наиболее основательная попытка классификации определений этого феномена была предпринята тем же Д.Беллом. По его мнению, термин "масса", как правило, употребляется для обозначения одного из следующих пяти образований: а/ гетерогенно-недифференцированное множество, выступающее в качестве аудитории средств массовой коммуникации и противостоящее таким "гомогенным сегментам", как, например, общественный класс, множество, характеризующееся – в отличие от "толпы" – отсутствием "коллективности возбуждения" /Г.Блумер/, б/ множество, которое благодаря своей некомпетентности обусловливает падение уровня цивилизации /Х.Ортега-и-Гассет/; в/ множество, образовавшееся в результате унифицирующего воздействия "механической рациональности" машинной техники, бюрократизма и "сверхорганизованности" /М.Вебер, К.Маннгейм/; г/ неорганизованное множество, "молчаливое большинство", безынициативная часть общества, покорная и апатичная /Х.Арендт/, д/ толпа, охваченная "стадными" инстинктами и интересами, убивающими всякое проявление личностной неповторимости людей. /CM.:D.Bell. Op. cit. р. 22-23/
      Социолог Г.Ашин, однако, различает в буржуазной социологии три различных с историко-логической точки зрения варианта употребления термина "масса": а/ в качестве "толпы" – особого целого, социального организма "низшего порядка", б/ в качестве "публики" – атомизированной, обособленной, анонимной аудитории; в/ в качестве "антикласса", "латентной" и "наличной" общности. /См.: Г.Ашин. Доктрина "массового общества", М., 1971, стр. 41 – 76./. Между тем, как справедливо отмечает тот же Г.Ашин, общей особенностью любых определений "массы" в буржуазной социологии является элиминирование классового содержания этого понятия, "настойчивые попытки уйти от классового анализа данной категории", её односторонне-психологическая характеристика. /См.: Г.Ашин Эволюция понятия "масса" в концепциях "массового общества". – В сб. "Массовая культура: иллюзии и действительность", М., 1975, стр. 49./.
 
      I6. E.Shills, The Тheory Of Mass Society: America as a Mass Society, ed. by G.Olson, London, 1963, p. 30
 
      17. Ibid, p.31
 
      18. E. Fromm, Escape From Freedom, NY, 1941, p.29
 
      19. H. Ortega-y-Gasset, The Revolt of the Masses, NY, 1936, pp.25, 28
 
      20. G. Marsel, Les Homes Contre L'humanie, P., 1951, p. 13
 
      21. Г. Ле Бон, Психология народов и масс, Спб., 1896, с. 170
 
      22. American Sociological Review, NY, 1964, April, vol. 29, #2, p.174
 
      23. N. Stock, Poet In Exile, NY, 1964, pp. 164, 167
 
      24. The American Right, NY, 1955, p. 109
 
      25. E. Shils, Op. cit., p.33
 
      26. В этой связи Г.Ашин справедливо подчеркивает недопустимости восприятия процесса "дестратификации" как движения в направлении стирания классовых противоречий буржуазного общества: "в действительности он представляет собой воспроизведение этих /классовых – Н.Д./ антагонизмов в новых, причудливых и вместе с тем более острых формах." /См.: "Массовая культура: иллюзии и действительность", стр. 32./
 
      27. E. Shils, Op. cit., p. 47, 34, 35
 
      28. H. Blumer, Uber das Konzept der Massengesselshaft. – "Militanter Humanismus. Von den Aufgaben der Modernen Socilogie", Frankfurt a. M., 1909, S. 369
 
      29. Ф. Ницше. Соч., т. 2, М., 1909, стр. 369
 
      30. H. Ortega-y-Gasset. The Dehumanization of Art and Other Writings of Art and Culture, NY, 1956, p. 7
 
      31. E. Fromm. The Sane Society, London, 1959, p. 12
 
      32. W. Kornhauser. The Politics of Mass Society, London, 1960, p. 288
 
      З3. Так-де считают "аристократические критики", которые интерпретируют "массовое общество" не "просто как конгломерат неправомочных лиц, но как неправомочную систему". /
 
      34. Так-де считают "демократические" теоретики, которые "сохранение и развитие свободы ставят в прямую зависимость от воли масс и подсчёта голов"/
 
      35. W. Lippman. The Public Philosophy, NY, 1932, p. 25
 
      36. К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч., т. ^, стр. 230.
 
      37. Р.Миллс. Властвующая элита, М., 1959, стр. 423.
 
      З8. Имеются в виду широко внедряемые и успешно применяемые приемы "ложной идентификации", которые направлены на развитие в массовой среде иллюзии близости и схожести с т.н. "капитанами" насущного мира. Эта иллюзия, основанная на каких-нибудь поверхностно-несущественных признаках, тем не менее обладает социально-психологической действенностью благодаря утонченной методологии мифотворчества и фетишизации случайных и, разумеется, несодержательных символов, таких, например, как вошедший в словарь социологических образов, символ "белого воротника", роднящего-де всех и вся. Кстати, именно так – "Белый воротник" – назвал своё сочинение американский социальный психолог и специалист в области индустрии "ложной идентификации" С.Миллс. (См.: C.W. Mills. White Collar, NY, 1966)
 
      З9. Г.Флобер. Соч., т. 8, М., 1938, стр. 207.
 
      40. Там же, стр. 336.
 
      41. "Распространение равных демократических прав таит в себе равное поражение в правах." Этой своей мысли, однако, американский социолог П. Вэрек придает метафизически-абсолютный смысл, в результате чего приходит к выводу о врожденной "дефективности" масс и их извечной враждебности к подлинной свободе, которая-де "сохраняется усилиями крошечной героической прирожденной аристократии и величием морального права, независимого от толпы" (P. Viereck. The Revolt Against the Elite: "New American Right", NY, 1955, pp. 96, 109).
 
      42. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 8, стр. 209
 
      43. Здесь мы считаем уместным высказать мысль, согласно которой человек, являясь совокупностью общественных отношений, "очеловечивается" или "не очеловечивается" в зависимости от конкретного – "человеческого" (Маркс) или "нечеловеческого" – характера этих отношений. Т.е. социальное в человеке не всегда является человеческим в нём, почему, собственно, эти два понятия (социальное и человеческое) нельзя рассматривать как синонимичные.
 
      44. В.И. Ленин. Соч., т. 27, стр. 79
 
      45. Там же, т. 12, стр. 56-57
 
      46. Платон. Соч., т. 3/1, М., 1971, стр. 372-389.
 

 
      По ходу истории и по мере наступления на неё народных масс, т.е. в процессе т.н. массовизации мира, выказала себя и продолжает выказывать любопытная и чреватая последствиями тенденция: разрыв этих самых масс с… историей. Некоторые называют этот процесс концом истории, другие – началом нового этапа. Как бы то ни было, ясно, что традиционные связи нарушены. Нарушена поэтому и вся система взаимодействия между традиционными формами сознания и практики. В частности, – искусства. Именно в этот период радикальных изменений в установках человека на сферу искусства обнаруживает себя и другая, независимая от массовизации общества, тенденция, – визуализация (художественного) мышления.
      Под этой тенденцией мы имеем в виду тенденцию к визуализации искусства, обусловленную двумя обстоятельствами: известными, вызванными "демократизацией" общества, особенностями художественных установок масс, с одной стороны, а с другой, – интенсивным, вызванным научно-технической революцией, развитием визуальных форм массовой коммуникации. Эти обстоятельства и обусловливают в конечном счете зрелищную /визуальную/ ориентацию художественного мышления общества. Иными словами, утилитарно-материалистическая ориентированность художественного мышления масс на пороге 19-го и 20-го столетий "подсказала" идею открытия и стимулировала развитие новых техницизированных массовых видов зрелищного искусства. В свою очередь, их скоростная эскалация и всеохватность усугубляют "вкус" именно к визуальным формам художественного творчества и соответствующим образом корректируют эволюцию самого искусства.
      Это обстоятельство следует воспринимать на фоне и в контексте общей тенденции к визуализации /"материализации", наглядности/ человеческого мышления под влиянием современных средств зрительной коммуникации: кино, телевидения, компьютеров, различных видов рекламы, дорожных знаков и т.д., то есть всех тех средств, совокупность которых американский социолог Дж. Янгблад определил, на наш взгляд, удачно как "расширенное /экспансированное/ кино" (expanded cinema). Сила воздействия этих средств на сознание столь огромна и очевидна, что она придает самим этим средствам не только видимость самостоятельной "интеллектуальной жизни" /К. Маркс/, но и представленность в качестве многоопределяющего феномена, что, как известно, спровоцировало рождение концепции, согласно которым "средство" становится уже "содержанием" (18).
      Под визуальную ориентированность нынешних массовых коммуникационных средств легко подвести "почву истории". Изображение является первоэлементом мышления, и этот факт не мог не найти самую яркую и масштабную выраженность в эпоху современной радикальной эволюции, сказавшейся прежде всего в демократизации общества, в резком развитии культурно-духовных потребностей массовой аудитории. "Особая роль зримого образа, – справедливо писал А.Моравиа, – объясняется тем, что на историческую арену выступили сейчас огромные человеческие массы тех, кто лишь недавно овладел грамотой или вообще неграмотен" (19).
      Изображение /образ/ непосредственнее слова /понятия/ в том смысле, что оно беспрепятственно проникает в сознание; для своего "узнавания" оно не требует никаких "дополнительных" условий, ибо акт мышления по природе своей зрителей, образен. В то же время слово нуждается в декодировании. Понятийное мышление требует знания системы условностей, кодов. Слово проникает в наше сознание как звено общей лингвистической цепи, во взаимосвязи с другими словами /понятиями/, как часть единой линии. Картинное же, образное мышление нелинейно, "несюжетно", дискретно: каждое изображение как бы завершено внутри себя, являя собой самостоятельный, автономный фрагмент. Это обстоятельство сообщает картинному мышлению элементы отрывочности, фрагментарности; оно как бы ослабляет линейные связи и помогает вырабатывать особые принципы, которые, в свою очередь, позволяют преодолеть, обойти отрыв мышления массовой аудитории от всего того, что было предложено "историческим процессом". Вот почему средства визуальной коммуникации обрели огромную популярность в современную эпоху, что, повторяем, содействовало интенсификации картинного мышления.
      Визуальная переориентация коснулась, естественно, и сектора художественного мышления масс, причем она была обусловлена не только общим процессом утверждения в мышлении принципа "зримого образа", но и определенными закономерностями восприятия искусства массовой аудиторией: ещё на исходе минувшего столетия Л.Толстой показал в своем знаменитом яснополянском эксперименте, что, воспринимая литературный образ, художественно малограмотный человек /= оторванный от "исторического процесса"/, нуждается не только в адаптации литературных символов, но именно в наглядных зрелищных эквивалентах каждого образа. Специфическая условность литературного, словесного, абстрактного образа оказывается для такого реципиента менее доступной, нежели зрелищная конкретность.