 |
|
Популярные авторы:: Joyce James :: БСЭ :: Дансени Лорд :: Родари Джанни :: Уилсон Жаклин :: Лондон Джек :: Власова Елена :: Ломер Кит :: Азимов Айзек :: Чехов Антон Павлович Популярные книги:: The Boarding House :: Уроки любви :: Камо :: Самый яркий свет :: Притчи :: Влюбленный опекун :: Справочник по реестру Windows XP :: Господство женщин :: Рыцарь Золотого Сокола :: Полюбить никогда не поздно |
Рассказы о псевдосверхъестественном и ужасном (№3) - Зверь в чащеModernLib.Net / Ужасы и мистика / Джеймс Генри / Зверь в чаще - Чтение (стр. 4)
И участок земли, и табличка с выгравированной надписью, и аккуратно посаженные цветы – все это было словно его собственностью, и он чувствовал себя как помещик, удовлетворенно обозревающий свои владения. Случившееся – каково бы оно ни было – уже случилось. Он вернулся не для того, чтобы суетно допытываться: «Но что же? Что?» – этот мучительный вопрос сам собой приглушился. Тем не менее он не хотел надолго отрываться от этого места, собирался каждый месяц приходить сюда хотя бы потому, что только здесь он мог высоко держать голову. Вот таким удивительным образом могила превратилась для него в источник жизненных сил, и он действительно из месяца в месяц бывал на кладбище, пока эти посещения не стали чуть ли не самой прочной его привычкой. А дело было в том, что в своем донельзя упростившемся мире Марчер, как это ни удивительно, чувствовал себя живым лишь на клочке земли в саду смерти. В любом другом месте он ни для кого, даже для себя, ничего не значил, зато здесь был всем, и не потому, что об этом свидетельствовали многие, или хотя бы кто-то один, кроме самого Джона Марчера, а по неоспоримому праву, которое давала ему книга записей гражданского состояния, чья открытая страница лежала сейчас перед ним. Этой открытой страницей была могила Мэй Бартрем, его друга, и тут таилось все его прошлое, истина его жизни, те оставшиеся позади просторы, где он все еще мог укрыться. И он порою уходил туда, и ему казалось – он бродит по былым годам рука об руку с товарищем, который почему-то тоже он, Марчер, только намного моложе и, что еще непонятнее, они все время движутся вокруг кого-то третьего, но она, эта третья, никуда не идет, она неподвижна, она застыла, лишь ее глаза неотрывно следят за его круговращениями, и эта фигура – его единственный, так сказать, ориентир. Такова была нынешняя жизнь Марчера, и питало ее только убеждение, что когда-то он жил, только оно поддерживало его и, более того, сохраняло ощущение тождества с самим собой. Он, в общем, довольствовался им много месяцев, целый год, существовал бы так, наверное, и дальше, если бы происшествие, с виду малопримечательное, не всколыхнуло Марчера куда сильнее, нежели впечатления от Индии и Египта, не («правило его мысли совсем в другое русло. То был чистый случай, редчайшее, как он думал потом, совпадение обстоятельств, но отныне ему предстояло жить верой, что не этим путем, так иным свет пробил бы пелену на его глазах. Повторяю, Марчеру предстояло жить этой верой, но – не могу не добавить – ничем другим он свою жизнь не заполнил. Оставим же ему эту утешительную и дорого давшуюся уверенность, что, как бы там ни было, в конце концов он и сам пробился бы к свету. В тот осенний день случайность сыграла роль искры, которая подожгла пороховой шнур, издавна протянутый отчаянием Марчера. Когда все озарилось светом, он понял, что и в последние месяцы его боль была лишь временно приглушена. Ее словно одурманили, но рана продолжала пульсировать; при первом прикосновении из нее хлынула кровь. Таким прикосновением оказалось выражение обыкновенного человеческого лица. Когда на кладбище, густо засыпанном опавшими листьями, серым днем, уже перевалившим за половину, Марчер взглянул в это лицо, оно было как стальное лезвие. Вернее, оно полоснуло его, как стальное лезвие, так глубоко, так метко, что он зашатался. Марчер заметил этого человека, столь беззвучно напавшего на него, как только подошел к надгробию Мэй Бартрем, – тот стоял неподалеку, погруженный в себя, у свежего холмика, и его горе в своей незачерствелости было под стать могиле. Уже одно это налагало запрет на проявление интереса к нему, тем не менее Марчер все время смутно ощущал присутствие соседа, человека средних лет, в трауре; его сгорбленная спина точно застыла среди тесноты надгробий и скорбных тисов. Надо сказать, что уверенность Марчера, будто только здесь, в кладбищенской обстановке, он оживает, в это посещение по неведомой причине сильно поколебалось. Впервые за последнее время осенний день окутался зловещей тенью, и, сидя на низком надгробии с именем Мэй Бартрем, Марчер ощущал совсем особую тяжесть на сердце. Он сидел, обессиленный, точно по неисповедимому произволу в нем лопнула пружина и уже навсегда. Сейчас ему больше всего хотелось растянуться на могильной плите, улечься на ней, как на ложе, приготовленном для его последнего сна. Было ли в целом мире что-нибудь, ради чего ему стоило бы бодрствовать? Он спрашивал себя об этом, глядя куда-то в пространство, и вот тогда человеческое лицо нанесло ему удар.
Сосед с трудом отвел взгляд от могильного холма, как сделал бы сам Марчер, будь у него на это силы, и направился к воротам. Он медленно шел по дорожке мимо могилы Мэй Бартрем и, поравнявшись с Марчером, заглянул ему в глаза ищущим голодным взглядом. Марчер сразу почувствовал, как глубоко ранен этот человек, почувствовал с такой остротой, что все остальное – возраст, одежда, черты характера, печать сословия – исчезло, существовало только лицо, изборожденное глубоким и разрушительным страданием, подлинным страданием. Подлинное страдание – в этом было все дело; когда он проходил мимо Марчера, в нем что-то шевельнулось, то ли участие, то ли, скорее всего, вызов чужому горю. Может быть, он успел заметить нашего друга, успел уже раньше обнаружить в нем благодушную примиренность с кладбищем, которая своей несовместимостью с его собственным чувством покоробила незнакомца как режущий диссонанс. Так или иначе, сперва Марчеру передалось ощущение, владевшее этим олицетворением раненой страсти – ощущение незримого присутствия чего-то кощунственного, а затем, когда тот продолжил свой путь, он, взволнованный, обескураженный, задетый, поймал себя на том, что с завистью глядит ему вслед. То, что за этим непроизвольным взглядом последовало, что явилось прямым следствием впечатления от встречи, было поистине невероятно – впрочем, он и прежде многое случившееся с ним считал невероятным. Незнакомец ушел, но глаза с их обнаженной мукой по-прежнему исступленно глядели на Марчера, и, полный жалости, он попытался понять, какая беда, какое несчастье, какая непоправимая утрата может придать глазам такое выражение. Что этому человеку было дано, без чего он истекает кровью, хотя и продолжает жить? Что-то, что ему, Джону Марчеру, дано не было, и доказательство этому – он сам со своей иссохшей жизнью, подумал Джон Марчер. Его ни разу не захватила страсть – он только что видел, каково это, быть ею захваченным; он выжил, бесцельно бродил по свету, томился, но это ли называется разрушительным страданием? Откровение, мгновенно последовавшее за вопросом, и было тем невероятным, о чем мы говорим. На только что мелькнувшем лице словно огненными буквами было написано упущенное Марчером, и оно, это безвозвратно и безрассудно упущенное, превратилось в подожженный пороховой шнур, оно отдавалось в нем взрывами пульсирующей боли. Он увидел вовне, а не испытал изнутри, что значит скорбеть о женщине, которую любил за нее самое, и открыло ему это с потрясающей убедительностью лицо незнакомца, все еще вспыхивавшее перед его глазами, как дымный факел. Знание не прилетело к нему на крыльях опыта, нет, оно задело, толкнуло, опрокинуло его с пренебрежительностью случая, с наглостью уличного происшествия. Теперь все осветилось до самых небес, и Марчер стоял, глядя в пустынный провал своей жизни. Он глядел, с трудом переводя дыхание, затем в смятении отвернулся, и в глаза ему ударила своей особенной четкостью открытая страница его жизненной истории. Имя на могильной плите сразило его с не меньшей силой, чем лицо незнакомца, оно крикнуло во весь голос, что упустил он ее. Вот оно – страшное сознание, ответ на всю прошлую жизнь, откровение столь чудовищно-бесспорное, что Марчер застыл как каменное надгробье у его ног. Все сошлось, стало понятно, очевидно, бесспорно, и теперь Марчер никак не мог постичь той слепоты, которую с таким упорством пестовал в себе. Назначенное совершилось с полнотой даже чрезмерной, чаша была выпита до последней капли: он оказался человеком своего времени, олицетворил собой человека, с которым ничего не может случиться. Вот какой удар его постиг, вот что ему открылось. И, как мы уже сказали, он стоял, охваченный мертвящим ужасом, а части прошлого все крепче спаивались между собой. Значит, когда он был слеп, она все видела, и в этот час опять-таки она открыла ему глаза на истину. А смысл этой жгучей и уродливой истины состоял в том, что Марчер всю жизнь прождал, ибо только ожидание и было его уделом. Та, что вместе с ним несла стражу, вовремя поняла это и дала ему шанс перехитрить судьбу. Но судьбу перехитрить невозможно, и в тот день, когда она сказала, что уже все произошло, он тупо не заметил предложенного ею спасительного выхода. Спасением была бы любовь к ней; вот тогда его жизнь действительно стала бы жизнью. Она жила – никому уже не узнать, как страстно и скорбно! – потому что любила его за него самого, а он думал о ней (как яростно надвинулась на него эта мысль!) с ледяным эгоизмом, греясь в лучах ее желания помочь ему. Он вспоминал ее слова, и цепь все разматывалась и разматывалась. Зверь подстерег добычу и прыгнул – прыгнул в те холодные апрельские сумерки, когда, бледная, больная, изможденная, но все еще прекрасная и даже, может быть, способная побороть болезнь, она поднялась с кресла и остановилась перед ним, Марчером, стараясь помочь ему понять. Но он все равно не понял, и зверь прыгнул, она беспомощно отвернулась, и зверь прыгнул, и к тому времени, когда он ушел от нее, все назначенное уже свершилось. Он не напрасно боялся, он был верен своей судьбе, он обанкротился во всем, в чем ему было назначено обанкротиться; вспомнив, как она молила его не пытаться понять, он громко застонал. Ужас пробуждения – вот что означает такое знание; оно дохнуло, и даже слезы как будто смерзлись на ресницах. Но и сквозь слезы он, не отрываясь, смотрел в лицо истине, старался ничего не упустить, все разглядеть, чтобы и ему испытать скорбь. В ней есть хотя бы отдаленный привкус живой жизни, пусть даже и горький. Но от этой горечи Марчер внезапно почувствовал дурноту, жестокий образ словно воплотился в отвратительную реальность, Марчер воочию увидел предназначенное и сбывшееся. Он увидел Чащу своей жизни и Зверя; увидел, как этот огромный, уродливый Зверь, затаившись, припадает к земле, а потом, точно поднятый ветром, весь напружившись, взлетает для сокрушительного прыжка. В глазах у Марчера потемнело, он отпрянул – Зверь был уже рядом – и, спасаясь от галлюцинации, ничком упал на могилу. Комментарии В предисловии к 17 тому нью-йоркского собрания сочинений, где напечатаны произведения, которые Генри Джеймс назвал «рассказами о псевдосверхъестественном и ужасном» («tales of quasisupernatural and gruesome»), он утверждает, что подобные фантазии никогда не вышли бы из-под его пера, если бы не его давняя любовь к «историям как таковым», к искусству создавать напряжение, вызывать тревогу, любопытство и ужас: «Должен признаться, что в поисках странного я пробудил ужасное в духе „Поворота винта", „Веселого уголка", рассказов „Друзья друзей", „Сэр Эдмунд Орм", „Подлинная вещь". Я искренне стремился избежать избыточности, исходя из того, что экономия в искусстве всегда красива. <...> Любопытный случай, редкое совпадение, каким бы оно ни было, еще не составляют истории, в том смысле, что история – это изумление, возбуждение, напряжение и наше ожидание; историю создают чувства людей, их оценки, сочетание жизненных обстоятельств. Удивительное удивляет больше всего тогда, когда оно происходит с вами и со мной, оно представляет ценность (ценность для других), когда его нам непосредственно предъявляют. И все же, хотя и может показаться странным заявление о том, что я чувствую себя уверенней, рассказывая о таких приключениях, какие случились с героем „Веселого уголка", нежели о бурных похождениях среди пиратов и сыщиков, я полагаю, что вышеупомянутое сочинение ставит некий предел, который я сам себе положил в рамках „приключенческого рассказа"; причина этого – вовсе не в том, что я лучше „изображаю" то, что мой несчастный герой пережил в нью-йоркском особняке, нежели описываю сыщиков, пиратов или каких-нибудь изгоев, хотя и в последнем случае мне было бы что сказать; причина в том, что душа, связанная с силами зла, интересна мне особенно тогда, когда я могу представить самые глубокие, тонкие и подспудные (драгоценное слово!) связи». На атмосферу, воссоздаваемую в рассказах Генри Джеймса и многих других писателей конца XIX – начала ХХ века, несомненно, повлияла установившаяся в то время мода на спиритизм. Современные писателю трактовки феномена медиумизма и мистического транса были известны ему, в частности, из трудов его брата Уильяма Джеймса. Последний не давал однозначного объяснения этим явлениям, и это обстоятельство также повлияло на способ их изображения в рассказах и повестях его брата. Уильям Джеймс в знаменитом сочинении «Многообразие религиозного опыта» подытожил результаты многолетних исследований и размышлений в специальном разделе, где заявил, что «если мы хотим приблизиться к совершенной истине, мы должны серьезно считаться с обширным миром мистических восприятий». Рассуждая о подобных явлениях, он предлагал приписать их либо исключительно нервному «разряжению», имеющему сходство с эпилептическим, «либо отнести их к мистическим или теологическим причинам». Ученый не находил достаточных оснований, чтобы окончательно отвергнуть реальность «невидимого мира». Джеймс не намеревался печатать "Зверя в чаще" по частям в каком-либо из журналов, и поэтому произведение, написанное еще в 1902 году, было впервые опубликовано лишь в 1903 году в сборнике писателя «Лучшее» (The Better Sort). По мнению многих ведущих критиков, шестидесятилетний Джеймс достиг в этом рассказе вершины мастерства. В отделе книжных рецензий журнала «Нэйшн», в отзыве, напечатанном после публикации рассказа, говорится: «Произведение поражает своей отстраненностью и широтой жизненных наблюдений, пониманием главных мотивировок и их бесчисленных оттенков, невероятным многообразием превосходных способов их изображения». В рассказе очевидны автобиографические мотивы, отразившие размышления Джеймса по поводу его отношений с мисс Констанцией Фенимор Вулсон, американской романисткой, покончившей с собой в Венеции в 1894 году. Она познакомилась с Джеймсом в 1879 году, и до самой ее смерти их связывала нежная дружба, переросшая с ее стороны в более глубокое чувство. Джеймс, однако, предпочел не замечать перемены, а быть может, и в самом деле не заметил влюбленности мисс Вулсон. Так или иначе, почти через восемь лет после ее смерти эта романтическая история трансформировалась под пером Джеймса в литературный сюжет. О постепенном развитии замысла или, во всяком случае, центральной темы «Зверя в чаще» свидетельствуют несколько дневниковых записей Джеймса, сводимых к общей идее «запоздалости» («too late»), нереализованности, напрасно прожитой жизни. В 1895 году писатель обдумывает сюжет рассказа, герой которого встречает свою давнюю возлюбленную. Женщина в этом случае должна была символизировать, по словам Джеймса, «умершее „я" мужчины: он жив лишь в ней, а сам по себе мертв». В августе 1901 года Джеймс оставляет запись в дневнике о сюжете некой «маленькой фантазии»: «Человека преследует страх, со временем нарастающий все больше и больше, – страх того, что с ним что-то случится: правда, он не вполне понимает, что именно». По свидетельству секретаря писателя, Джеймс написал «Зверя в чаще» за три-четыре дня напряженной работы, сразу после окончания романа «Крылья голубки» (1902), героиня которого, Милли Тил, умирает в Венеции. Главный герой романа, вероятно, не случайно «отправлен» писателем на это время в Лондон. Отметим, что Джеймс также был в Лондоне во времся самоубийства Констанции Вулсон. В эстетическом отношении сюжет «Зверя в чаще» представляет собой ироническое переосмысление как «готической» прозы, так и приключенческой литературы. На месте традиционного привидения или экзотического зверя в рассказе Джеймса оказывается фантом сознания. Джона Марчера, как ему кажется, поджидает некий Зверь – символическое чудовище, готовящееся к сокрушительному прыжку из джунглей. Марчер ощущает жизнь как загадочное, пугающее, дикое пространство. Герой не подозревает, что «чужое» в его случае – это не «иное в другом», а «иное в себе». Именно в джунглях (а не в чаще, как в русском переводе), то есть абсолютно чужом пространстве реальности (или сознания?), таится, как представляется Марче-ру, страшная разгадка изначально предначертанного, чего-то исключительного, что должно перевернуть до той поры мирное и ничем не примечательное течение его жизни. Навязчивое состояние героя выражается в ощущении подстерегающей, едва ли не инфернальной опасности. Именно это качество наряду с поэтическими соображениями, повидимому, привело Джеймса к решению поместить «Зверя в чаще» в один том с рассказами о привидениях, то есть 17 том нью-йоркского собрания сочинений. В «Звере в чаще» ирония Джеймса распространяется за пределы характерологического анализа. Своеобразному переосмыслению подвергнута, в частности, и кальвинистская концепция предестинации (предопределения), согласно которой «спасение» вовсе не зависит от усилий индивидуума, ибо его судьба заранее предрешена. Таким образом, судьба Марчера трагична и как выражение его частных, в целом весьма романтических иллюзий, и в свете извечной проблемы выбора между действием и бездействием. Джон Марчер – «наследник» традиции сугубо интро-вертных персонажей, которые существуют исключительно во внутреннем мире, среди реалий, созданных их воображением. «Родоначальником» это традиции был Родерик Ашер из новеллы «Падение дома Ашеров» Эдгара Аллана По, чье влияние становится ощутимым в прозе Джеймса с 1890-х годов. Джон Марчер целиком отдается ожиданию чего-то исключительного, что должно выделить его из числа обыкновенных людей. Подобно Ашеру, Марчер «гоняется за призраками», не замечая того, что происходит в действительности. Только внутренние переживания героя-повествователя, с чьей «точки зрения» мы и можем оценивать происходящее, определяют интригу и ритм развития событий. Антагонизм, испытываемый Марчером по отношению к внешнему, «враждебному» миру, миру толпы, – доминанта не только его теоретизирования, но и поведения. Его одиночество – это тот «код» или «кодекс», которому подчинена вся жизнь. Интроспекция вкупе со своеобразным фатализмом приводят к ощущению предопределенности. Болезненное ожидание судьбоносного события разрушает саму возможность переживания жизни как значимого потока, в котором каждый, самый незначительный эпизод или встреча могли быть поворотным моментом, началом обновления. Однако Марчер готов признать доподлинным лишь нечто выдающееся, из ряда вон выходящее. Только некое знаменательное и пугающе сокрушительное событие, согласно его убеждению, способно осветить обыденность тайным смыслом, полностью меняющим все, что ему предшествовало. Ужас, испытываемый Марчером, складывается из двух фобий: герой боится сокрушительного «прыжка», вместе с тем опасаясь, что никакого «скачка» вовсе не случится или что он, Марчер, его не почувствует, а значит, и не осмыслит значение и цель своей жизни. Таким образом, лишь возможное будущее способно наделить смыслом прошлое, настоящее же при подобном самоощущении самостоятельной ценностью не обладает. Трагический конец – понимание навсегда упущенного – усиливает общий иронический подтекст рассказа об «избранности» как одной из величайших иллюзий интеллекта. 1 Мэй Бартрем. – Главные герои рассказа не случайно получили имена, ассоциирующиеся с названиями месяцев, с сезонными изменениями, с плавным течением времени от рождения к смерти. Имя героини означает «май». Фамилия главного героя Марчер, с одной стороны, происходит от английского «март» (March), а с другой стороны, означает «того, кто движется, эволюционирует». Основополагающая для повествования встреча Мэй с Марчером происходит в апреле. Впервые герои видятся за десять лет до того, как Марчер приезжает в Везеренд. В тот первый раз они вместе отправились на раскопки Помпей, совершив своего рода путешествие вглубь истории, в прошлое. В заключительной сцене Марчер приходит на могилу Мэй и переживает там подлинное откровение, распознав наконец Зверя. Осознав крах своих иллюзий, пораженный страшным ликом судьбы, герой падает на могилу. Расставив таким образом акценты на образах земли как пространства, скрывающего в себе прожитые жизни, Джеймс метафорически замыкает художественное время в круг, подчеркивая, что «иссохшая жизнь» Марчера, так и не пережившего ничего существенного в отпущенный ему срок, символически возвращается к отправной точке. Так завершается сюжет, который писатель остроумно охарактеризовал как «большое отрицательное приключение» («a great negative adventure»), имея в виду, разумеется, «антиприключение». Иронический смысл рассказа выражен Джеймсом в предисловии к 12 тому собрания сочинений: «Марчер и в самом деле был отмечен судьбой, он действительно не миновал ее: его судьба заключалась в том, что он был человеком, которому не суждено было пережить ни единого приключения». Время, трактуемое как набор потенциальных и безвозвратно упущенных возможностей, осознается в качестве одного из главных мотивов рассказа, что явственно подчеркнуто в конце третьей части. В начале четвертой части образ тяжело больной Мэй Бартрем трансформируется в глазах Марчера так, что она представляется ему подобием «безмятежного, изысканного, но непроницаемого сфинкса». Характерно, что Марчер, разглядев это новое качество в своей подруге, не просто ощущает пропасть, отделившую их друг от друга, но и усматривает причину возникшей отстраненности в том, что Мэй знает нечто важное, но утаивает это от него. Иными словами, герой полагает, что ей известна тайна Зверя. Согласно греческой мифологии, Сфинкс, чудовище с головой женщины и телом льва, пожирал всех, кто не смог разгадать его загадку про человека: «Кто ходит сперва на четырех ногах, затем на двух, а потом на трех?» Однако текст загадки – это не просто характеристика человека как «не-зверя». Это метафора времени человека, этапов его жизни. Сравнение Мэй со Сфинксом, таким образом, оказывается не просто поэтическим, но еще и мифологически обоснованным приемом. 2 Дворец Цезарей – одна из достопримечательностей Рима, представляющая собой развалины нескольких дворцов, которые строили на Палатинском холме римские императоры начиная с 14 года н.э. 3 Здесь мошенником (ит.). 1, 2, 3, 4 |
|||||||||