Назавтра Розьер отправился к мадам Мерль, которая, к его удивлению, сравнительно легко отпустила ему вину. Но она взяла с него обещание, что, пока все тем или иным образом не решится, он ничего больше не предпримет. Мистер Озмонд рассчитывал на партию более блестящую, и, хотя расчеты его, коль скоро он не собирается давать за своей дочерью приданое, конечно, ничего не стоит подвергнуть критике и даже, если угодно, осмеянию, она не советует Розьеру вставать на этот путь. Он может надеяться на желанное счастье, только если вооружит свою душу терпением. Мистер Озмонд смотрит на его сватовство неблагосклонно, но не исключена возможность, что постепенно он сменит гнев на милость. Пэнси никогда не ослушается отца, Розьеру это следует твердо помнить, все его попытки ускорить события ни к чему не приведут. Мистеру Озмонду нужно свыкнуться со столь непредвиденным предложением, что, естественно, должно произойти само собой, тут навязчивостью ничего не добьешься. Розьер сказал, что тем временем его собственное положение будет просто невыносимо, и мадам Мерль не преминула выразить ему свое сочувствие. Но, как справедливо заметила она, нельзя требовать от жизни всего сразу, ей ли этого не знать. Писать Гилберту Озмонду бесполезно, он поручил ей передать это. Пусть на несколько недель все заглохнет, а потом он сам напишет мистеру Розьеру, если, разумеется, сможет сообщить ему что-либо обнадеживающее.
      – Он очень недоволен тем, что вы объяснились с Пэнси. Очень! – сказала мадам Мерль.
      – Готов предоставить ему случай мне это высказать.
      – Приготовьтесь к тому, что заодно он выскажет и многое другое, что вряд ли придется вам по вкусу. Постарайтесь бывать там по мере возможности редко и предоставьте остальное мне.
      – По мере возможности? Кто же определит меру этой возможности?
      – Да хотя бы я. Можете бывать там по четвергам, тогда же, когда и все, но не вздумайте искать встреч с Пэнси в неурочное время. Не тревожтесь за нее, я ей все объясню. У малютки спокойный нрав, она примет все так, как надо.
      Эдвард Розьер, хоть он и очень тревожился за Пэнси, внял совету и до следующего четверга не показывался в палаццо Рокканера. В этот день у них был званый обед, и Розьер, несмотря на то, что пришел рано, застал там уже довольно многочисленное общество. Озмонд стоял, по своему обыкновению, в первой гостиной у камина и смотрел на дверь, так что Розьеру, не желавшему быть подчеркнуто невежливым, ничего не оставалось, как подойти и с ним заговорить.
      – Я рад, что вы способны прислушаться к намеку, – сказал, полузакрыв свои умные проницательные глаза, отец Пэнси.
      – К намекам я не прислушиваюсь. Я, судя по всему, прислушался к пожеланию.
      – К пожеланию? От кого вы его слышали?
      Бедному Розьеру казалось, что его намеренно оскорбляют, и несколько секунд он молчал, спрашивая себя, сколько должен верный возлюбленный вытерпеть во имя любви.
      – Мадам Мерль передала мне, если я правильно ее понял, ваше пожелание, чтобы я не искал случая поговорить с вами, сказать вам то, к чему я стремлюсь.
      Розьер льстил себя надеждой, что произнес это достаточно твердо.
      – Не понимаю, какое отношение к этому имеет мадам Мерль. Почему вы обратились к мадам Мерль?
      – Я спросил ее мнение, только и всего. Я обратился к ней, так как полагал, что она хорошо вас знает.
      – Не так хорошо, как ей кажется.
      – Жаль, она оставила мне крупицу надежды.
      Несколько секунд Озмонд смотрел в камин.
      – Я очень высоко ценю мою дочь.
      – Не выше, чем я. Разве моя просьба выдать ее за меня замуж не доказывает этого?
      – Я хочу выдать ее замуж хорошо, – продолжал Озмонд с такой холодной наглостью, что, будь бедный Розьер в ином расположении духа, он непременно бы восхитился.
      – Разумеется, я уповаю на то, что, выйдя замуж за меня, она хорошо выйдет замуж. Она не может выйти замуж за человека, который любил бы ее больше, чем я, и которого она, позволю себе добавить, любила бы больше.
      – Я не обязан выслушивать ваши домыслы насчет того, кого моя Дочь любит, – взглянув на него, Озмонд холодно усмехнулся.
      – Это не домыслы. Ваша дочь сказала это.
      – Не мне, – продолжал Озмонд, наклоняясь вперед и рассматривая носки ботинок.
      – Она дала мне согласие, сэр! – воскликнул доведенный до крайности Розьер.
      Разговор велся до сих пор вполголоса, и исторгнутая у Розьера громкая нота невольно привлекла к себе внимание гостей. Подождав, пока легкое волнение улеглось, Озмонд с самым невозмутимым видом сказал:
      – Думаю, она этого уже не помнит.
      Они стояли все это время лицом к камину, но после того, как хозяин дома изрек последнюю фразу, он круто повернулся к гостям. Розьер собрался было ответить, но увидел, что какой-то незнакомый ему джентльмен, появившийся в гостиной, как принято в Риме безо всякого оповещения, направляется к Озмонду. Тот смотрел на него с любезной, но ничего не говорящей улыбкой. У гостя было красивое лицо, большая светлая борода, и похож он был на англичанина.
      – Вы, очевидно, не узнаете меня, – сказал он с улыбкой более выразительной, чем у хозяина дома.
      – Вот теперь я вас узнал. Никак не ожидал вас увидеть.
      Розьер оставил их и бросился отыскивать Пэнси. Он думал найти ее, как и всегда, в соседней гостиной, но снова столкнулся на своем пути с миссис Озмонд. Вместо того чтобы поздороваться с хозяйкой дома, – Розьер полон был справедливого негодования, – он сказал ей в сердцах:
      – Ваш муж бесчувственный человек.
      Она опять улыбнулась загадочной улыбкой, которую он подметил у нее еще в тот раз.
      – Нельзя требовать от всех вашей пылкости чувств.
      – Да, я не бесчувственный, не отрицаю, но я и не безрассуден. Что он сделал со своей дочерью?
      – Не имею представления.
      – Вас, что ж, это не интересует? – спросил Розьер, готовый возроптать и на нее.
      Она помолчала.
      – Нет! – ответила она резко, тут же опровергнув эту резкость тревожно заблестевшими глазами.
      – Простите, но я вам не верю. Где мисс Озмонд?
      – Там, и уголке, поит гостей чаем. Пусть она там и остается.
      Розьер сейчас же увидел свою маленькую подругу, которую заслонили от него стоявшие между ними гости. Он пристально на нее посмотрел, но она была всецело поглощена своим занятием.
      – Боже мой, что он с ней сделал? – снова взмолился Розьер. – Он говорит, что она от меня отступилась.
      – Нет, она не отступилась от вас, – не глядя на него, тихо сказала Изабелла.
      – Как мне вас благодарить! Теперь я готов оставить ее в покое на тот срок, какой вы сочтете необходимым.
      Не успел Розьер кончить фразу, как заметил, что Изабелла вдруг изменилась в лице, и увидел, что к ней приближается Озмонд в сопровождении джентльмена, который перед тем вошел в гостиную. Несмотря на свои неоспоримые преимущества – счастливую наружность и безусловную светскость – джентльмен этот, на взгляд Розьера, держался несколько смущенно.
      – Изабелла, – сказал ей муж, – я привел вам вашего старинного друга.
      Хотя миссис Озмонд и улыбалась, в ее лице, как и в лице ее старинного друга, была какая-то растерянность.
      – Я очень рада лорду Уорбертону, – сказала она.
      Розьер отошел от них; поскольку его разговор с миссис Озмонд прервали, он почувствовал себя свободным от данного им сгоряча зарока. Тем более что он сразу ощутил – миссис Озмонд будет сейчас не до него.
      И действительно, надо отдать ему справедливость, Изабелла на время о нем забыла. Она была поражена, приятно или неприятно, этого она и сама пока что не понимала. Лорд Уорбертон, однако, теперь, когда оказался с ней лицом к лицу, был, очевидно, вполне уверен в своих чувствах, его серые глаза не утратили еще своего прекрасного свойства искренне обо всем свидетельствовать. Он немного «раздался» по сравнению с прежними временами, казался старше и стоял перед ней очень внушительный, благоразумный.
      – Думаю, вы не ожидали меня увидеть, – сказал он. – Я без преувеличения только сейчас приехал. Я прибыл в Рим нынче вечером и поспешил засвидетельствовать вам свое почтение. Я знал, что по четвергам вы принимаете.
      – Видите, слух о ваших четвергах долетел и до Англии, – заметил, обращаясь к жене, Озмонд.
      – Очень любезно со стороны лорда Уорбертона пожаловать к нам так сразу, мы очень польщены, – сказала Изабелла.
      – Ну, это все же лучше, чем сидеть в какой-нибудь мерзкой гостинице, – продолжал Озмонд.
      – Отель, на мой взгляд, превосходный; мне кажется, это тот самый, где четыре года назад я видел вас. Мы ведь встретились с вами впервые здесь, в Риме; да много воды утекло с тех пор. А помните, где я с вами распрощался? – спросил его светлость хозяйку дома. – В Капитолии, в первом зале.
      – И я это помню, – сказал Озмонд. – Я тоже был там в это время.
      – Да, я помню и вас там. Мне очень жаль было тогда покидать Рим – настолько, что у меня от него осталось какое-то гнетущее воспоминание, и до нынешнего дня я не стремился вернуться сюда. Но я знал, что вы живете в Риме, – продолжал, обращаясь к Изабелле, ее старинный друг, – и, поверьте, я часто о вас думал. Наверное, жить в этом дворце восхитительно, – сказал он, окидывая ее парадные покои взглядом, в котором она могла бы, пожалуй, уловить слабый отблеск былой грусти.
      – Приходите, когда вам вздумается, мы всегда будем рады, – сказал учтиво Озмонд.
      – От души благодарю. С тех пор я так ни разу и не выезжал за пределы Англии. Право же, еще месяц назад я думал, что покончил с путешествиями.
      – Я время от времени слышала о вас, – сказала Изабелла, которая успела уже благодаря особой своей душевной способности понять, что значит для нее встретиться с ним снова.
      – Надеюсь, вы не слышали ничего дурного? Моя жизнь с тех пор была на редкость бедна событиями.
      – Как времена счастливых царствований в истории, – подал голос Озмонд. Он считал, по-видимому, что исполнил до конца долг хозяина дома, исполнил его на совесть. Прием, оказанный им старинному другу жены, был как нельзя более пристойным, как нельзя более в меру любезным. В нем была светскость, безукоризненный тон, словом, в нем было все, кроме искренности, чего лорд Уорбертон, будучи сам по натуре человеком искренним, вряд ли мог не заметить. – Я оставляю вас вдвоем с миссис Озмонд, – добавил он. – У вас есть воспоминания, к которым я не причастен.
      – Боюсь, вы много от этого теряете! – воззвал уже ему вслед лорд Уорбертон голосом, выражавшим, быть может, несколько чрезмерную признательность за великодушие. После чего гость устремил на Изабеллу взгляд, полный глубокого, глубочайшего внимания, и взгляд этот постепенно становился все более серьезным.
      – Я в самом деле очень рад вас видеть.
      – Это очень с вашей стороны любезно. Вы очень добры.
      – А знаете, вы изменились… чуть-чуть.
      Она ответила не сразу.
      – Да… даже очень.
      – Я, конечно, не хочу сказать, что к худшему, но сказать, что к лучшему, у меня, право, не хватит духу.
      – Думаю, я не побоюсь сказать этого вам, – смело ответила Изабелла.
      – Ну, что касается меня… прошло много времени. Было бы жаль, если бы оно прошло для меня бесследно. – Они сели, Изабелла стала расспрашивать его о сестрах, задала еще несколько весьма поверхностных вопросов. Он отвечал на них с оживлением, и спустя несколько минут она поняла – или уверила себя в этом, – что натиск будет не так настойчив, как прежде. Время дохнуло на его сердце и, не оледенив, охладило, как струя свежего воздуха. Изабелла почувствовала, что давнее ее уважение к всемогущему времени возросло во сто крат. Ее друг, вне всякого сомнения, держался как человек вполне довольный жизнью, как человек, желающий слыть таковым в глазах людей, во всяком случае в ее глазах. – Мне надо сказать вам одну вещь, не откладывая, – продолжал он. – Я привез с собой Ральфа Тачита.
      – Привезли его с собой?
      Изабелла была поражена.
      – Он в гостинице. Он так устал, что не в силах был никуда идти, и лег.
      – Я навещу его, – сказала она в то же мгновение.
      На это я, признаться, и надеялся. Мне казалось, вы с ним реже виделись после вашего замужества и отношения ваши стали несколько… несколько прохладнее. Вот я и медлил по своей неуклюжей британской манере.
      – Ральф мне все так же дорог, – ответила Изабелла, – но зачем он приехал в Рим?
      Утверждение прозвучало очень нежно, вопрос – резковато.
      – Потому что дела его не блестящи, миссис Озмонд.
      – Тогда тем более Рим не место для него. Он писал мне, что решил отказаться от своего обыкновения уезжать в теплые страны и перезимует в Англии, не выходя из дома, в искусственном климате, как он выразился.
      – Он, бедняга, не очень-то в ладу со всем искусственным. Недели три назад я наведался к нему в Гарденкорт и застал его там совсем больным. Ему с каждым годом становилось хуже, и сейчас силы его на исходе. Он даже и от сигарет своих отказался, больше не курит. Да, он развел у себя искусственный климат, ничего не скажешь, жара в доме стояла, как в Калькутте. И тем не менее он почему-то вдруг вбил себе в голову, будто ему пойдет на пользу климат Сицилии. Я ни на минуту в это не верил, как, впрочем, и его врачи, и все его друзья. Матушка его, как вы, вероятно, знаете, в Америке, и остановить Ральфа было некому. А он ухватился за мысль, что зима в Катании спасительна для него. Он пообещал взять с собой слуг, взять мебель и расположиться со всеми удобствами, но на самом деле ничего с собой не взял. Я уговаривал его по крайней мере добираться морем, все же это менее утомительно, но он заявил, что море терпеть не может и по дороге хочет наведаться в Рим. После чего я, хоть и считал всю эту затею вздорной, решил отправиться с ним. Я выступаю в роли, как это в Америке говорят, «утишителя». Бедный Ральф, сейчас он совсем притих. Мы выехали из Англии две недели назад, и в пути ему было очень плохо. Он все никак не мог согреться, и чем дальше мы продвигались на юг, тем ему становилось холоднее. У него превосходный слуга, но боюсь, никто на этом свете ему уже не в силах помочь. Я хотел, чтобы он прихватил с собой какого-нибудь малого с головой, я имею в виду какого-нибудь толкового молодого врача, но он наотрез отказался. Миссис Тачит, позволю себе сказать, выбрала для своего путешествия чрезвычайно неподходящее время.
      Изабелла слушала его, затаив дыхание, лицо ее отражало боль и смятение.
      – Моя тетушка заранее определяет даты своих путешествий и твердо им следует. Приходит срок, и она пускается в путь. Боюсь, она пустилась бы в путь, даже если бы Ральф был при смерти.
      – Мне иногда кажется, он ужепри смерти, – сказал лорд Уорбертон.
      Изабелла вмиг поднялась.
      – Тогда я немедленно иду к нему.
      Он остановил ее порыв; его несколько ошеломил столь молниеносный отклик на его слова.
      – Я не имею в виду, что это случится нынче вечером. Напротив, сегодня в поезде он чувствовал себя почти хорошо: мысль о том, что мы подъезжаем к Риму – он, как вы знаете, очень любит Рим, – придала ему силы. Час назад, когда я пожелал ему доброй ночи, он признался, что очень устал, но очень счастлив. Навестите его завтра утром – я только это имел в виду. Я не сказал ему, что собираюсь к вам, – решил это уже после того, как с ним расстался. Тут я вспомнил, – он мне когда-то говорил, – по четвергам вы принимаете, а сегодня как раз четверг. Вот я и надумал сообщить вам, что он здесь и что лучше вам не дожидаться, пока он явится с визитом. Помнится, он говорил, что не написал вам. – Изабелле не надо было заверять лорда Уорбертона, что последует его совету, вид у нее был такой, словно она полетела бы к Ральфу на крыльях, не будь они связаны. – Не говоря уже о том, что мне и самому хотелось вас видеть, – добавил любезно гость.
      – Мне непонятно решение Ральфа, по-моему, это чистейшее безумие, – сказала она. – У меня было куда спокойнее на душе, пока я знала, что он за крепкими стенами Гарденкорта.
      – Он был там один, как перст, за этими крепкими стенами; они составляли все его общество.
      – К нему приезжали вы, вы приняли в нем такое участие.
      – Помилуйте, мне просто нечем себя занять, – сказал лорд Уорбертон.
      – Мы слышали, что вы, напротив, заняты очень важными делами, о вас все говорят, что вы важный государственный муж. Ваше имя не сходит со страниц «Таймса», где, кстати сказать, оно не очень-то в чести. Вы, как видно, все такой же неистовый радикал.
      – Я совсем не чувствую себя неистовым; теперь все на свете разделяют мои взгляды. У нас с Ральфом, как только мы сели в поезд, началось что-то вроде парламентских дебатов, которые так всю дорогу и не прекращались. Я утверждал, что он – последний оставшийся на земле тори, а он называл меня королем готтов и твердил, что во всем, вплоть до моей наружности, я сущий варвар. Так что, видите, он еще полон жизни.
      Как ни хотелось Изабелле расспросить его подробнее о Ральфе, она от этого воздержалась. Завтра она увидит его сама. Она понимала, лорду Уорбертону наскучит в конце концов толковать об одном и том же, и он пожелает коснуться других тем. Она все с большей уверенностью говорила себе, что он выздоровел и более того – говорила без всякой горечи. В ту далекую пору он был для нее воплощением упорства и настойчивости; его приходилось непрерывно останавливать, непрерывно призывать к благоразумию, и, когда он вдруг предстал перед ней, она в первую минуту испугалась, что это грозит ей новыми осложнениями. Но сейчас она успокоилась, она увидела – ему просто хочется быть с ней в добрых отношениях, хочется дать ей понять, что он простил ее и никогда не проявит дурного вкуса, не позволит себе никаких многозначительных намеков. Это не было с его стороны местью; она ни в коей мере не подозревала лорда Уорбертона в желании наказать ее подчеркнутым равнодушием, она слишком высоко его ставила. Просто он решил: ей приятно и радостно знать, что он совсем смирился с судьбой. Смирился, как здоровый и мужественный человек, у которого сердечные раны проходят без нагноения. Как она и предвидела, его вылечило занятие британской политикой. Она с завистью подумала о том, насколько удел мужчин счастливее: они всегда могут погрузиться в целительные воды какой-нибудь деятельности. Лорд Уорбертон, как и следовало ожидать, заговорил о прошлом, но заговорил о нем без всяких недомолвок, заминок и даже пошел так далеко, что, упомянув их последнюю встречу в Риме, сказал: «Славное было время». И еще он сказал, что с большим интересом услышал о ее замужестве и рад познакомиться с мистером Озмондом, – ту их встречу вряд ли можно назвать знакомством. Правда, он не писал ей на протяжении всех этих лет, но извинения просить не стал. Словом, в мыслях у него было лишь одно: они старые друзья, близкие друзья. И совсем уже тоном близкого друга, с улыбкой оглядевшись по сторонам, как человек, которому в числе прочих провинциальных развлечений предложили позабавиться невинной игрой в догадки, лорд Уорбертон после недолгого молчания неожиданно спросил:
      – Что ж, полагаю, вы счастливы и все тому подобное?
      Изабелла не замедлила рассмеяться в ответ: вопрос показался ей почти что комическим.
      – Неужели вы думаете, я сказала бы вам, если бы это было не так?
      – Право, не знаю. Впрочем, не вижу, почему бы и нет.
      – Зато я вижу. К счастью, однако, я очень счастлива.
      – Дом у вас превосходный.
      – Да, здесь хорошо. Но это заслуга не моя… а моего мужа.
      – Вы хотите сказать, что это он придал всему такой вид?
      – До нас здесь было полное запустение.
      – У него просто талант.
      – У него дар по части убранства и драпировок.
      – Сейчас на этом все помешались. Но у вас ведь и у самой есть вкус.
      – Я способна любоваться тем, что сделано, но у меня нет никаких собственных идей. Я ничего не могу предложить.
      – Значит, вы принимаете то, что предлагают другие?
      – Как правило, с большой охотой.
      – Теперь буду знать и непременно вам что-нибудь предложу.
      – С вашей стороны это будет очень любезно. Но должна вас предупредить, что в мелочах я тоже иногда способна проявить волю. Так, например, мне хотелось бы представить вам кое-кого из гостей.
      – Нет, прошу вас, не надо. Я предпочитаю посидеть с вами. Разве что вы представите меня той юной леди в голубом. У нее такое прелестное личико.
      – Той, что говорит с румяным молодым человеком? Это дочь моего мужа.
      – Он просто счастливец, ваш муж. Какая милая барышня.
      – Вы должны с ней познакомиться. – С удовольствием… через несколько минут. Мне приятно смотреть на нее отсюда. – Скоро, однако, он перестал на нее смотреть; его взор снова и снова обращался к миссис Озмонд. – А знаете, я был неправ, Когда сказал, что вы переменились, – продолжал он, несколько секунд Помолчав. – В общем, на мой взгляд, вы все та же.
      – И, однако, я убедилась, что замужество все меняет, – подхватила шутливым тоном Изабелла.
      – Как правило, это очень сильно сказывается, но на вас нет. А я, как видите, не последовал вашему примеру.
      – Меня это удивляет.
      – Вам-то это должно быть понятно, миссис Озмонд. А впрочем, я хотел бы жениться, – добавил он уже с большей непринужденностью.
      – Что может быть легче, – сказала, поднимаясь с места Изабелла, и вдруг со жгучим, пожалуй, слишком уж неприкрытым раскаянием подумала, кому-кому, но не ей бы это говорить. Оттого, быть может, что лорд Уорбертон угадал раскаяние, он великодушно промолчал и не спросил ее, почему же в таком случае она не облегчила ему задачи.
      Эдвар Розьер тем временем пристроился на диване возле чайного столика Пэнси. Сначала он заговорил с ней о пустяках, и она поинтересовалась, что за джентльмен беседует с ее мачехой.
      – Он английский лорд, – сказал Розьер. – Это все, что мне о нем известно.
      – Наверное, ему надо предложить чаю. Англичане ведь любят чай.
      – Да не думайте вы об этом. Я должен сказать вам кое-что очень важное.
      – Не говорите так громко, вас могут услышать, – сказала Пэнси.
      – Никто ничего не услышит, если вы будете сидеть с таким видом, словно единственная в вашей жизни забота – скоро ли закипит чайник.
      – Его только что долили, с прислуги нельзя спускать глаз. – И, чувствуя всю тяжесть ответственности, Пэнси вздохнула.
      – Знаете, что заявил мне сейчас ваш отец? Будто вы уже не помните того, что сказали мне неделю назад!
      – Конечно, всего, что я говорю, я не помню. Какая же девушка может помнить все? Но то, что я сказала вам,я помню.
      – Он говорит, что вы меня забыли.
      – Нет, нет, я не забыла вас, – сказала Пэнси, и ее жемчужные зубки блеснули в заученной улыбке.
      – Значит, все остается по-прежнему?
      – Нет, не совсем. Папа был страшно строг со мной.
      – Что он с вами сделал?
      – Он спросил меня, что со мной сделали вы,и я все ему рассказала. И тогда он запретил мне выходить за вас замуж.
      – А вы не обращайте внимания.
      – Нет, нет, это невозможно. Я не могу ослушаться папу.
      – Даже ради того, кто любит вас так, как я, и кого вы делали вид, что любите?
      Приподняв крышку чайника, в котором заваривался чай, и глядя в сей сосуд, Пэнси обронила шесть слов в его ароматные глубины.
      – Я вас люблю все так же.
      – Какой мне от этого прок?
      – Не знаю, – сказала Пэнси, поднимая свои милые затуманившиеся глаза.
      – Этого я от вас не ожидал, – простонал бедный Розьер.
      Отослав слугу с чашкой чая, она произнесла после паузы:
      – Пожалуйста, больше со мной не говорите.
      – Это все, что вы можете сказать мне в утешение?
      – Папа не велел мне с вами разговаривать.
      . – И вы готовы мной пожертвовать? Нет, это уж чересчур!
      – Если бы вы немного подождали! – сказала она еле слышным голосом, в котором нетрудно было, однако, расслышать предательскую дрожь/
      – Конечно, я буду ждать, если вы не отнимете у меня надежды. Но знайте, вы меня убиваете.
      – Я не отступаюсь от вас, нет, нет, – сказала Пэнси.
      – Он постарается выдать вас замуж за кого-нибудь другого.
      – Я ни за кого не выйду.
      – Тогда, чего мы ждем?
      Она снова в нерешительности помолчала.
      – Я поговорю с миссис Озмонд, она нам поможет.
      Так она чаще всего называла свою мачеху.
      – Она не поможет нам. Она боится.
      – Боится чего?
      – Вашего отца, надо полагать.
      Пэнси покачала головой.
      – Она никого не ооится. Нам надо набраться терпения.