Глава 1

О некоторых любопытных особенностях ухаживания

Август 1817года,

Ардмор-Касл, Шотландия

– Хотела бы я быть королевой, – сказала мисс Джозефина Эссекс двум своим старшим сестрам. – Я бы просто приказала какому-нибудь достойному мужчине жениться на мне на условиях специальной лицензии.

– А если бы он отказался? – спросила Имоджин, известная под именем леди Мейтленд.

– Тогда я сняла бы его голову с плеч, – заявила Джози тоном, исполненным чувства собственного достоинства.

– Когда мужчина мало использует голову по назначению, – вступила в разговор Аннабел, графиня Ардмор, – не стоит угрожать ему такого рода казнью. Надо просто заставить его думать, что мысль о браке явилась ему самому.

Она лежала в постели Имоджин, подоткнув под себя все возможные покровы. Из-под них виднелась только взъерошенная голова с массой кудрей.

– Я как раз и нуждаюсь в таком совете, – огрызнулась Джози, со щелчком раскрывая маленькую книжицу и помещая ее поверх пухового одеяла. – Изучаю всевозможные приемы, имеющие успех на ярмарке невест, а так как вы обе замужем, то и станете моим главным источником информации.

– Я вдова, – возразила Имоджин. – И мне ничего не известно о ярмарке невест.

Она разбирала шелковые чулки и даже не подняла головы от туалетного столика.

– Нужно уметь танцевать, – заметила Аннабел. – Ты должна больше практиковаться, Джози. Еще совсем недавно ты все время наступала на ноги Мейну.

– Посоветуй что-нибудь получше, – сказала Джози. – Ты единственная из нас, кто удостоился сезона в свете. И вот вышла замуж за человека с титулом. Ты помнишь, что мой первый сезон наступит в следующем году?

Аннабел приоткрыла один глаз.

– Как можно забыть, если ты каждую минуту твердишь об этом? Господи, я такая сонная!

– Я слышала, что от брака усыхают мозги, – ободрила ее младшая сестрица. – Чтобы получить мужа, недостаточно лишь не наступать мужчине на ноги во время вальса. Я хочу понять заранее, что от меня требуется. Не могу полагаться на красоту, как сделали вы обе.

– Но ведь это нелепо, – возразила Аннабел. – Ты красива.

– Я была в Лондоне в апреле, – сказала Имоджин. – И видела множество молодых леди в такой же ситуации, как твоя, Джози. И мне кажется, что главное необходимое качество дебютантки – кокетство. Невинная игривая улыбка, – пояснила она.

– Кокетство, – пометила Джози в записной книжке.

– А также умение слушать ухажера так, будто он сам Господь Бог. Конечно, иногда это трудно совместить с бодрствованием.

– Мужчины могут быть невероятными занудами, – согласилась Аннабел. – Они склонны разглагольствовать о себе самих. Ты должна научиться переносить это, а терпение не принадлежит к твоим добродетелям, Джози.

– Пока что ты не обнаружила способности быть обворожительной в обществе дураков, – сказала Имоджин. – Но дураки частенько имеют глубокие карманы. Нередко глупость и большое состояние идут рука об руку.

Джози деловито что-то писала в записной книжке, но при этих словах подняла голову:

– Значит, мне надо жеманно улыбаться словоохотливому болвану, когда он пустится в рассуждения о себе? Невыносимая скука в этом случае окупится сторицей и поможет мне заполучить мужа?

– Я думаю, Имоджин переоценивает значение кокетства, – вмешалась Аннабел. – Например, я считаю, что перспективный жених должен предпочесть обручение в обстоятельствах, умеренно скандальных.

– В словах Аннабел есть резон. Иногда обручение может стать вопиющим фактом, – сказала Имоджин. – Но только если ты окажешься в обществе молодого человека, стбящего твоих усилий.

– Ты приложила немало сил, чтобы завоевать Дрейвена Мейтленда, – заметила Джози. – Помнишь, как он целовал тебя, после того как ты подстроила свое падение с дерева к его ногам?

На мгновение руки Имоджин замерли.

– Конечно, помню. Была весна, и яблоня стояла в цвету.

– Ты свалилась с лошади и в конце концов упала прямо в брачные сети. Похоже, твой пример идет вразрез с рекомендациями относительно невинности и кокетства, – сказала Джози. – У меня нет ни малейшего желания вести себя скандально, даже если это самый эффективный путь к браку.

– Не стоит соревноваться со мной в глупости, – согласилась Имоджин, складывая вместе два бледно-палевых чулка. – Лучше найти мужа, используя обычные средства.

Джози снова сделала пометку в записной книжке.

– Сохранять невинный вид независимо от того, насколько бесстыдной можешь быть в частной жизни. Это напоминает о том воре из джентльменов, которого постоянно упоминают в «Таймс». Он предстает прекрасным и достойным и тут же, как только подали новое блюдо, оказывается нищим и вором.

– По правде говоря, это нечто противоположное стилю Имоджин, – заметила Аннабел, и в тоне ее прозвучал намек на лукавство. – Раз Имоджин предпочитает выглядеть непристойной, то не важно, сколь добродетельна она в частной жизни. По словам Гризелды, все в Лондоне уверены, что у тебя недозволенные отношения с Мейном, а на самом деле он может не больше похвастаться твоим расположением, чем лакей.

– У каждой женщины должно быть занятие, – сказала Имоджин. – Мое состоит в том, чтобы вызывать интерес к своей особе у старых сплетниц.

Она перебросила через плечо несколько пар чулок. Они мягко скользнули сначала на кровать, а потом к ногам Аннабел.

– Ну, что касается этого, – сказала Джози задумчиво, – похоже, Аннабел, ты отстала от жизни.

– Более чем. Она просто вне времени, – подтвердила Имоджин. – Вчера вечером за ужином она флиртовала с собственным мужем. Такое поведение не просто немодно. Оно неприлично. На публике никто не должен обращать внимание на своего супруга. Впрочем, – добавила она, – как и при отсутствии свидетелей.

Аннабел усмехнулась и ничего не ответила.

– Я видела, как Ардмор целовал тебя вчера в утренней комнате, – заметила Джози. – Твой муж потерял голову, а это означает, что едва ли ты способна помочь мне.

– Я ведь не планировала это специально, – возразила Аннабел. – Помнишь, я была в отчаянии от этого брака? Единственная причина, которую я признавала в качестве смягчающего мою участь обстоятельства, – это то, что вы обе в Шотландии.

– Небольшой просчет с нашей стороны, – сказала Имоджин. – Я могла в это время быть в Лондоне и размышлять о сомнительных искушениях мужчин, заинтересованных только в собственности.

Аннабел фыркнула. Волосы Имоджин, черные и блестящие, как вороново крыло, были гладкими, если ей не приходила в голову фантазия завить их. Тогда они укладывались в безупречные колечки. Глаза у нее широко расставлены, брови – две высокие и ровные дуги. Широкий рот создан для смеха, хотя с прошлого года, когда погиб ее муж, она редко бывала веселой.

– В Лондоне немало обезумевших мужчин, способных пересчитать по пальцам твои прелести, – нетерпеливо возразила Джози. – Но, похоже, Аннабел не понимает, какие усилия ты прилагаешь, чтобы склонить Мейна к отношениям более близким, чем те, кои характерны для лакеев.

Она поднырнула под чулок, полетевший ей в голову.

– Неужели, Имоджин? – спросила Аннабел.

– Я ведь говорила тебе еще в Лондоне, что намерена завести кавалера, – ответила Имоджин резко.

– Но я думала, что ты имела в виду только поклонника, а не любовника.

– У меня сложилось впечатление, – сказала Джози, – что Имоджин потребовала, чтобы Мейн оправдал свою репутацию ловеласа. – Мрачная мина Имоджин должна была заставить Джози немедленно замолчать. – Приходится с сожалением констатировать, – продолжала Джози, по-видимому ничуть не обратившая внимания на недовольство сестры и ее свирепый взгляд, – что, судя по всему, Мейн не принял вызова и сохранил непорочность.

– Удивительно! – воскликнула Аннабел, приподнимаясь на подушках и почти пробудившись, – Я думала, добродетель ему несвойственна.

– Напротив, – сказала Джози. – Сколько Имоджин ни хлопала ресницами во время путешествия в Шотландию, он ночевал в своей спальне.

– Джози, – укорила ее Аннабел, – ты не должна говорить о спальне, не смей даже думать об этом. Твои перспективы на брак могут обернуться катастрофой, если ты станешь вести такие речи.

– Не будь гусыней, Аннабел, – возразила Джози без тени раскаяния. – Я вовсе не собираюсь копировать ее поведение. Я прекрасно знаю разницу между тем, что позволительно для вдовы и что – для незамужней девицы.

Под заинтересованным взглядом Аннабел кровь бросилась в лицо Имоджин.

– Думаю, главное не в том, какую роль ты предназначила Мейну, – сказала ей Аннабел, – а в том, на что он согласится.

– В том-то и загвоздка, – сказала Джози. – Он ухитрился сохранять незапятнанной свою репутацию всю дорогу до Шотландии.

Имоджин набросила на голову сестры нижнюю юбку, но Джози продолжала говорить так, что сквозь прозрачные кружева до сестры доносились ее слова.

– А, как я сказала, она была тут как тут и призывно хлопала ресницами, – продолжала между тем Джози. – И попыталась убедить Мейна, что без ума от его темных глаз.

Имоджин набросила на голову Джози целую охапку нижних юбок.

– Ну, ты совсем бестолковая. Нет, такая характеристика слишком лестная для тебя.

Аннабел явно была заинтригована.

– Мейн очень красив. И я вполне понимаю ее чувства.

– Нет, я…

– Но я вовсе не говорила, что она и вправду подпала под его обаяние, – возвестила Джози из-под вороха белья.

– Говорила.

– Нет.

Джози сорвала с головы белье.

– Назвать лопату – лопатой, Имоджин, – не грех. Можешь попытаться сделать графа своим любовником. Но ты никогда не смотрела на него с выражением безумной любви, как на Дрейвена. – Она повернулась к Аннабел. – Поэтому я заключаю, что Имоджин вовсе не очарована его глазами. Возможно, рукой, ногой или какой-нибудь другой… частью тела.

Аннабел посмотрела на сестру неодобрительно.

– Джози, ты хотела услышать совет насчет успеха на ярмарке невест. Я дам тебе его. Едва ли ты имеешь хоть малейшее представление о том, что такое любовник. И никогда не шути насчет мужских частей тела, которые не смеешь назвать.

– Да я все их назову без колебания, – с готовностью начала Джози, но Аннабел перебила ее:

– Хватит! Мне не требуются уроки анатомии, тем более преподанные тобой.

– Если Имоджин желает отказаться от безбрачия, я, значит, должна делать вид, что не замечаю, как она себя ведет? – плаксиво спросила Джози. – Дело в том, что Мейн собирается вступить в связь с сестрой женщины, с которой он флиртовал. Ты помнишь, как он увивался вокруг нашей старшей сестры? Репутация Мейна была погублена тотчас же, как только он протанцевал с Имоджин, если вспомнить о его поведении с Тесс в прошлом году.

– Чепуха. – Имоджин наконец вступила в перепалку. – Репутация Мейна рухнула много лет назад. Я к этому не имею никакого отношения. Это немногое, что оставалось от его доброго имени, было погублено, когда он так бессовестно принялся флиртовать с Тесс.

– Похоже, ты уязвлена, – заметила Джози. – Досадно получить отпор от человека, столь щедро расточающего внимание светским дамам.

– Мейн – праздный гуляка, и я вовсе не намерена вступать с ним в близкие отношения.

– Прекрасно, – сердечно согласилась Джози. – Я буду следовать твоему примеру и презирать всех мужчин, не подпавших под мои чары немедленно. Учитывая мои аппетиты, я вычеркнула из своего списка самых достойных джентльменов Лондона.

– Ты – любительница играть на нервах, – сказала Имоджин. – Из-за одного этого можешь остаться незамужней.

– Не вернуться ли нам к столь интересному началу разговора? – спросила Джози. – Как добиться предложения руки и сердца, учитывая, что бальный сезон на носу?

Аннабел покачала головой:

– Никто из нас, Джози, не выходил замуж обычным манером. Тесс вышла за Фелтона только после того, как за ней поухаживал Мейн, я за Эвана, потому что пришлось, после того как разразился скандал.

– Я убежала с Дрейвеном без благословения, а не выбрала его в мужья, как положено, – сказала Имоджин. – И Бог свидетель – из этого не вышло ничего путного.

– Вышло бы, если бы Дрейвен был жив, – заметила Аннабел. – Едва ли можно объяснить его смерть тем фактом, что вы с ним сбежали.

– Все это очень прискорбно, – пробормотала Джози. А что делать мне? Как найти мужа?

– Я буду поблизости. – Имоджин постаралась ее утешить. – И Гризелда уже согласилась быть твоей дуэньей. Тебе ведь известно, что она знает все о светском обществе.

– Она говорила мне, что ее брак устроил отец, – сказала Джози с беспомощным видом, что было для нее необычно. – А у нас нет отца.

– У нас есть Рейф, – утешила Аннабел.

Имоджин пожала плечами:

– Когда он трезв.

– Ты сердишься на него, потому что он не одобряет твоего увлечения Мейном, – укорила Джози.

– Рейф, кажется, не понимает, что мой брак освободил его от необходимости опекать меня.

– Но ты была замужем всего несколько недель, – нежно посетовала Аннабел. – Я понимаю, почему Рейф все еще чувствует себя ответственным за твое благополучие.

– Я согласилась вернуться в его дом. Разве нет? Я собиралась устроить свой собственный, но вместо этого живу с Рейфом и терплю общество Гризелды, которая меня всюду сопровождает. Я вдова. Зачем мне дуэнья?

– Кажется, я не вписываюсь в эту прелестную идиллическую картину, – пожаловалась Джози. – И раз уж так, то не позволишь ли ты мне, Аннабел, остаться на зиму с тобой? Похоже, танцы – это единственное практически важное искусство, в котором мне надо усовершенствоваться до весны, и я не сомневаюсь, что в Шотландии можно найти хорошего учителя. Мне претит мысль о возвращении на юг.

– Зима не за горами, – заметила Имоджин.

– Я буду рада, если ты со мной останешься, Джози, – сказала Аннабел.

– Ты не станешь возражать, если я все-таки уеду? – спросила Имоджин. – Очень сомневаюсь, что и Гризелде улыбается мысль остаться на зиму в горах.

Аннабел снова угнездилась среди своих подушек и одеял.

– Конечно, не стану. Я ведь замужем. В ее глазах промелькнула тень улыбки.

– Я подумала, что ты, возможно, волнуешься из-за младенца, – предположила Имоджин.

Джози широко раскрыла глаза, а Аннабел села и выпрямилась.

– Как ты узнала?

Имоджин рассмеялась:

– Ради всего святого, Аннабел, ты ведь по два дня почти не встаешь с постели. Мы здесь с конца мая, а теперь август. И все это время ты жалуешься на несправедливость женской участи. А, по правде говоря, мне кажется, тебя вполне устраивает судьба женщины.

– О да, – ответила Аннабел, и в глазах ее снова появилась тень улыбки.

– Младенец! – воскликнула Джози. – И когда он появится?

– Ну, еще масса времени, – сказала Аннабел. – Вероятно, в январе или феврале.

– Я могу не возвращаться в Англию до начала сезона, а это будет в конце марта!

– Я очень рада твоему обществу, – призналась Аннабел.

– Уверена, что не хочешь, чтобы и я тоже осталась? – спросила Имоджин, хотя ее и не привлекала перспектива задержаться в Шотландии. И дело было не в ее горечи.

Но тотчас же потребность быть честной заставила ее признаться себе, что горечь все-таки была. Две ее сестры были замужем и счастливы. А теперь Аннабел ждала ребенка. Воспоминания о двухнедельном браке с Дрейвеном едва ли могли служить утешением.

– Я была бы рада, если бы ты осталась, – сказала Аннабел, протягивая руку Имоджин. – Но, думаю, тебе лучше вернуться в Лондон и сводить мужчин с ума поведением легкомысленной вдовушки, хотя ты вовсе не такая.

– Сезон окончен, – возразила Имоджин. – Мы с Гризелдой не поедем в Лондон, останемся с Рейфом в деревне.

– А Мейн? – спросила Аннабел.

Имоджин покачала головой:

– Это преходящее увлечение. К счастью, он достаточно умен и заметил это раньше меня.

Аннабел сжала ее руку.

– Может, зимой ты составишь список достойных кандидатов на брак, – предположила Джози, – Не хочу расточать улыбки человеку, лишенному необходимых предпосылок. В доме Рейфа бывает столько людей, что ты, конечно, узнаешь все сплетни.

– И о каких предпосылках речь? – спросила Имоджин, забавляясь.

– Я составила список на основании прочтения всех любовных романов, изданных «Минерва пресс» и изученных мною, – сообщила Джози, проконсультировавшись со своей записной книжкой. – Разумеется, необходимо имение. Хорошо бы, чтобы к нему прилагался титул. Кандидат в мужья не должен быть слишком пылким читателем. Если, конечно, он не без ума от романов. И я не хочу, чтобы он был излишне модным.

– У тебя нет никаких условий относительно его физических статей? – спросила Аннабел.

Джози пожала плечами:

– Я предпочла бы, чтобы мой муж был выше меня ростом. А так как я довольно маленькая, то тут я не усматриваю трудностей. – Она нахмурилась: – Почему вы обе смеетесь? В моих требованиях нет ничего нелепого. И, похоже, мой список мало отличается от твоего, Имоджин.

– Моего чего?

– Твоего списка, – уточнила Джози. – У каждой женщины есть такой список, даже если она держит его только в уме.

– У меня такого нет. – Имоджин поджала губы.

– Прошел почти год с тех пор, как умер Дрейвен. – Джози, как обычно, вторгалась в область, куда не осмелился бы вступить никто, кроме нее. – Тебе все равно придется задуматься о новом браке. Ты ведь не захочешь отцвести, сморщиться и превратиться всего лишь в тетушку детей Аннабел.

– Джози! – застонала Аннабел.

Имоджин разразилась смехом.

– Вот это то, что я называю хладнокровным отношением к браку.

– Наши с тобой списки одинаковы, – заявила Джози. – Ты просто еще не уяснила своих требований, а я это сделала.

– Ну и скажи мне снова, какие качества я ищу в муже?

– Во-первых, имение. Если возможно, титул. Ум, но не такой, чтобы он причинял неудобства. То же касается и приверженности моде. Мало кому понравится быть замужем за мужчиной, более модным, чем ты сама.

– Думаю, ты чуть-чуть требовательнее меня, – сказала Имоджин. – Наш опекун, кстати, вполне соответствует твоим запросам. У Рейфа есть имение, титул, вполне приличный рост, он совершенно не интересуется модой, обладает интеллектом в разумных пределах. Ну, разве что слегка разбавленным уксусом.

– Ты права, – согласилась Джози. – Но я добавлю еще ограничения в возрасте. – Она села, держа на весу пуховое одеяло. – Не ограничиться ли мне джентльменами до тридцати лет, а лучше до двадцати пяти?

– Но для меня важное препятствие то, что Рейф – пьяница, – сказала Имоджин. – И в твоем списке нет очень важного для мужа качества.

– Постоянства? – спросила Джози. – В Рейфе это есть. Кстати, он весьма привлекателен, но для меня чересчур стар.

Внезапно Имоджин заметила, что и Аннабел, и Джози внимательно наблюдают за ней.

– Он староват для меня и слишком много пьет, – быстро нашлась Имоджин.

– Но тебе же больше двадцати одного года, – заметила Джози со своей обычной сокрушительной прямотой. – И ты уже вдова.

– Рейф тебе не может подойти, дорогая, – сказала Аннабел, беря Имоджин за руку. – Но кое-кто окажется вполне подходящим.

Губы Имоджин тронула неуверенная улыбка.

– По правде говоря, – сказала она, – я из тех редких людей, которые могут полюбить всего раз в жизни, Аннабел.

– Если бы мы могли рассчитать момент, когда влюбимся, с такой же легкостью, с какой я составила этот список, – сказала Джози, – мир был бы гораздо более приятным местом. Я смогу влюбиться, только если мужчина поклянется мне в вечной неувядаемой любви.

– В таком случае удачи тебе, – пожелала Имоджин с каким-то неподобающим отзвуком безутешности в голосе.

Аннабел сжала ее руку.

Глава 2

О беседе, не предназначенной для чужих ушей и состоявшейся тремя месяцами раньше

Май 1817года,

Холбрук-Корт, резиденция герцога Холбрука

Перед ним маячили нос и подбородок, но он не видел талии. Зато определенно мог рассмотреть глаза.

Даже для человека, проводившего больше времени перед зеркалом на Варфоломеевской ярмарке[1], чем перед собственным в своей спальне, Рейф узнал эти глаза. Сильно затененные под прямыми бровями. Такие глаза были у него. И у его отца.

Будто одно из волшебных ярмарочных зеркал ожило, и теперь перед ним стоял тот, кто в них отражался. Например, на Варфоломеевской ярмарке человек, располагающий двухпенсовой монетой, мог увидеть существо с двумя головами или трехногого цыпленка. А при наличии второго двухпенсовика – поглядеть на себя со стороны в комнате иллюзий, где диковинное зеркало показывало человека с пузом, похожим на рождественский пудинг. Рейфу это, пожалуй, не очень-то нравилось. Даже когда он выпрямлялся и принимал достойную позу, подобающую герцогу Холбруку, это не меняло дела.

Граф Мейн потешался над бесплодными усилиями Рейфа. Он любовался своей отточенной элегантностью в зеркале, делавшем его похожим на гибкую, как ива, нимфу.

– Попробуй-ка это, – говорил он. – Оно тебе больше понравится.

Втайне Рейф попробовал. Его отражение в узком зеркале не обнаруживало дородного стана. Он увидел человека напряженного и подтянутого, будто никогда и не встречавшего рассвета с полным брюхом и головной болью.

А теперь случилось так, как если бы это второе зеркало ожило, и отразившийся в нем человек стоял перед ним.

– Вы родились в 1781 году? – спросил он, пытаясь собраться с мыслями.

– Мне тридцать шесть, и я родился, как я всегда считал, почти в то же время, что и вы, – между нами разница в возрасте всего в несколько дней. – Наступила очень краткая пауза, потом человек добавил: – Ваша светлость.

– Могу я предложить вам виски? – спросил Рейф.

– Не в этот час.

Рейф прошел к низкому буфету и наполнил стакан. Так он чувствовал себя увереннее, и потому задать следующий вопрос оказалось легче.

– Так вы явились в этот мир за несколько дней до меня или несколько дней спустя?

Он не обернулся к собеседнику, а продолжал смотреть в одно из сводчатых окон библиотеки. Он иногда останавливался перед ними. Теперь эти маленькие елизаветинские оконца, мерцающие, как алмазы, обрамляли довольно большой кусок расстилавшегося перед домом газона.

За его спиной послышался насмешливый голос мистера Спенсера:

– Я всюду гонялся за вами, ваша светлость, но, уверяю вас, у меня нет намерения посягнуть на ваши владения, даже если бы такое было возможно.

Рейф обернулся.

– Я хотел выяснить, в каком порядке мы с вами родились, только из любопытства. – В глазах его сводного брата появился сардонический блеск. – Имя, данное мне при крещении, – Рейф, – сказал он отрывисто. – Я не люблю, когда меня называют «ваша светлость». – Потом добавил, будто эти два факта естественно следовали друг за другом: – У меня был брат Питер, но он умер несколько лет назад.

– У меня создалось впечатление, что ваше имя Рейфл, – сказал гость.

Пока Рейф стоял к нему спиной, тот непринужденно сел. Будто они были равными и он каждый божий день представлялся одному или парочке братьев.

– Это верно, – ответил Рейф. – А ваше имя?

– Нас красили одной кистью, – туманно пояснил мистер Спенсер.

Рейф заморгал, как деревенский слабоумный.

– Что?

– Гейбриел.

– Рафаил и Гавриил, – прокомментировал Рейф. – Черти и весь ад! Я и понятия не имел.

Внезапно серьезное лицо брата озарила усмешка.

– Неужто тот факт, что вас назвали в честь архангела, подвигает вас на богохульство?

И в его усмешке Рейф усмотрел несходство между своим и его лицом. В улыбке Гейбриела Спенсера была очаровательная серьезность, чего не бывало ни в облике, ни в характере Рейфа.

– О чем только думал наш отец? – вопросил Рейф. И тотчас же заметил по выражению, молниеносно мелькнувшему в глазах брата, что тот отлично знал, какие мысли бродили в голове старого герцога.

– Следующее, что вы мне скажете, – это то, что Холбрук качал вас на коленях, – сказал Рейф обреченно.

– Только пока мне не исполнилось восемь, – ответил мистер Спенсер и добавил тоном, в котором звучали осмотрительность и осторожность: – Ваша светлость.

– Черти и весь ад! – повторил Рейф. – И не называйте меня вашей светлостью. Я никогда не принимал этого титула. – После короткой паузы он продолжал: – Мы с братом видели отца не чаще раза в два года. Этого было вполне достаточно для того, чтобы отец мог заметить, как быстро мы приближаемся к совершеннолетию. И похоже, он находил, что мы взрослеем недостаточно быстро.

Он ненавидел сочувствие. Готов был принимать его только от Питера, и, как ни странно, его ничуть не задело участие в глазах новообретенного брата.

– Вас не смутит, если я стану называть вас Гейбриелом? – спросил Рейф, цедя свое виски мелкими глотками.

– Лучше Гейбом.

– И сколько же вас еще? – спросил Рейф, внезапно осознав, что вся округа может быть заселена его родичами. – Есть у меня сестра?

– К сожалению, все архангелы были мужского пола.

– Но ведь есть еще апокрифические Евангелия.

– Я единственный ребенок у матери. Что же касается апокрифических Евангелий, то они ненадежны. Ваш отец не стал бы давать своему ребенку имя Уриэль, хотя в «Книге Инока» оно есть.

– Он ведь и ваш отец тоже, – заметил Рейф и добавил: – Похоже, вы замечательно разбираетесь в библейских тонкостях.

– Я ученый, – ответил Гейб с едва заметной улыбкой. – А что касается Священного Писания, то я знаток Ветхого Завета.

У Рейфа закружилась голова. Только что ему стало известно, что ему дали имя в честь архангела, а теперь, похоже, у него появился брат-книжник. Знаток Библии.

– Черт меня возьми, – сказал он. – Отец направил вас по этой стезе именно потому, что дал вам такое имя?

– Но ведь у него была причина и вас направить но этой же стезе, однако он не сделал вас священником. Нет. Однако отец оплачивал мое обучение в Кембридже. И я все еще там, в Эмманьюэл-колледже.

– Наверное, чертовски трудно сдать там экзамены? – посочувствовал Рейф.

Сам он учился в Оксфорде, и хотя ему это далось довольно легко, всем было известно, что Кембридж кишмя кишит блестящими учеными.

– Мне удалось с этим справиться, – серьезно ответил его брат. – Я профессор богословия.

Рейф смотрел, молча моргая. На затылке Гейбриела волосы стояли дыбом, как, вероятно, и на его, Рейфа.

– В Оксфорде всего двадцать четыре профессора на весь университет.

– Думаю, у меня не было такого бремени, как титул и право рождения, – задумчиво сказал его брат. – Например, я вижу, что такой дом, как этот, мог бы оказаться сильнейшей помехой карьере.

Помехой? Это было гнездо Холбруков с… 1300 года… И назвать его помехой?

Но Рейф чувствовал, что должен задать еще один вопрос.

– У моего отца были еще дети, о которых вам известно?

Губы его были поджаты, даже когда он произнес этот вопрос вслух.

Он никогда не любил отца. Он его едва знал. Но всегда считал уважаемым человеком, дорожащим своей репутацией, если не сыновьями.

Гейб смотрел на него без гнева из-под этих черных бровей, точной копии его собственных.

– Ваш отец и моя мать были преданы друг другу. – Рейф сел, не будучи в состоянии представить, что его отец мог быть предан кому-нибудь. – Не думаю, – добавил Гейб, – что вам стоит беспокоиться об алчных братьях и сестрах, которые вдруг выпрыгнут неизвестно откуда.

– Ах, – сказал Рейф, – конечно…

Только дурак мог бы сказать о его матери, что она была предана отцу. Они так редко виделись… Если один из его родителей бывал в Лондоне, то другой непременно жил в это время в деревне.

Повисло молчание. «Мы похожи, как две горошины из одного стручка», – думал Рейф. Гейб, с его крупным телом, хотя и без излишней полноты в стане, с его темными непокорными волосами и большими ногами, с этим четко очерченным ртом и ямочкой на подбородке, с квадратной челюстью, был точно таким, как он. Все в нем было знакомо. Даже то, как Гейб постукивал средним пальцем по подлокотнику кресла, было привычкой Рейфа, когда разговор принимал неприятный для него оборот.

– Возможно, это звучит неправдоподобно, но моя мать очень сожалела о смерти вашего брата, когда услышала о ней. Она считала его замечательным человеком и очень похожим на своего отца.

Рейф быстро взглянул на собеседника:

– Она его знала?

– Да. Я тоже с ним встречался. Когда было оглашено завещание вашего отца, в нем содержалось распоряжение, касавшееся матери и меня.

– Но ведь я присутствовал при чтении завещания! – Рейф почувствовал себя так, будто скачет на жалкой кляче в надежде нагнать табун кровных лошадей. – Я не мог не заметить особого распоряжения.

Гейб пожал плечами:

– Эта его часть не подлежала оглашению. Думаю, что поверенный информировал о ней вашего брата в частном порядке.

– Он был и вашим братом, – поправил Рейф. – К тому же Питер разыскал вас.

Конечно, это сделал Питер. Он хотел убедиться в том, что любовница отца ни в чем не нуждается и хорошо обеспечена. Его – нет, их – старший брат был воплощением джентльмена.

– Его светлость пил чай с моей матерью. И она была очарована им.

Рейф отставил свой напиток.

– Почему вы так медлили, прежде чем сообщить о своем существовании? Питер умер четыре года назад.

Вместо ответа Гейб как-то странно посмотрел на него.

– Вы не похожи на брата.

– Но ведь выходит, что у меня два брата, – сказал Рейф резче, чем собирался.

Гейб не обратил на это внимания.

– Думаю, ваш брат Питер не стал бы просить незаконнорожденного брата называть его по имени. Это было бы так же невозможно, как если бы он прошелся пешком по воде.

Рейф пожал плечами:

– Похоже, что об этом вам известно больше, чем мне.

Через минуту Гейб сказал:

– Я не видел смысла в том, чтобы сообщать вам о моем существовании. Ваш отец был более чем щедр ко мне.

– Если я могу оказать вам какую-нибудь помощь, – уверил его Рейф, – вам следует не колеблясь сказать об этом. Вы мой брат, хотя все время и называете нашего отца моим.

– Не хотите ли подтверждения моего происхождения с помощью вашего поверенного?

Губы Гейба изогнулись таким образом, что в этой гримасе Рейф с трепетом узнал выражение, характерное для его брата Питера. В этом новом брате смешались черты их обоих – его и Питера.

– В этом нет необходимости, – ответил Рейф, достойно встретив взгляд брата. – Мне только жаль, что Питер не счел нужным сообщить мне о вас раньше.

Конечно, Питеру это и в голову не пришло. Его дражайший братец представлял мир как лабиринт отдаленных друг от друга ячеек, и незаконнорожденным братьям не было места там, где обитали законные.

И тут настала очередь Гейба вскочить с места и выглянуть в окно. Его напряжение выдало только то, что он держал плечи несколько скованно.

– Я прошу о самой малости, – сказал он наконец.

– Просите о чем угодно, – сказал Рейф, гадая, сколько фунтов ему придется выложить назавтра без поездки в Лондон.

– Мне надо, чтобы вы поставили пьесу.

– Что?

– Пьесу, – повторил Гейб. – В театре Холбрук-Корта.

Он обернулся и посмотрел на Рейфа. Теперь его прямые брови были сдвинуты и выглядел он как разъяренный бык.

Но Рейф не смог сдержать улыбки. Да и как ответить на столь абсурдную просьбу?

– Ради всего святого! Не говорите мне, что вы, доктор богословия, преподающий в Кембридже, питаете честолюбивый замысел потоптаться на подмостках.

Он почувствовал неудержимое желание рассмеяться.

– Нет! – сказал Гейб.

Вид у него был такой, будто эта мысль вызвала у него отвращение.

– Черт возьми! Это бы несказанно улучшило мою репутацию, – задумчиво сказал Рейф. – Подумайте только: брат герцога Холбрука – фаворит дам, выступающий на сцене в «Ромео и Джульетте».

– Для такой роли я слишком стар. К тому же незаконнорожденный брат едва ли может быть сочтен лестным приобретением для семьи.

– Мне наплевать на ваш статус. Это вам еще предстоит запомнить. Я не Питер. А как насчет «Антония и Клеопатры»? Ведь Антонию было за сорок, да?

– Для этой роли я слишком молод. Но ближе к делу. Я вовсе не хочу играть в театре.

– Так для чего же вам нужен театр?

Внезапно Рейф вспомнил о давно забытом стакане с виски и сделал глоток.

– Как вы можете пить эту отраву в девять часов утра? – спросил Гейб, снова сдвигая брови.

– Это вовсе не отрава, а прекрасное шотландское виски. Процесс его изготовления отработан веками, – сказал Рейф, с нежностью оглядывая стакан. – Оно из абердинских винокурен, и в Англии его не сыщешь. Мне пришлось отправить человека в Абердины, чтобы он привез мне его немного. У него вкус… – Рейф умолк и принялся перекатывать золотистую жидкость на языке. – У него вкус горелого меда, и он ласкает ваш рот, как девка.

Последовал неодобрительный взгляд, тоже из арсенала Питера. Точно так старший брат Рейфа показывал свое герцогское недовольство.

– Ведь не каждый день обретаешь брата, – ухмыльнулся Рейф. – Вы будете ежедневно мне напоминать, как бы я выглядел, если бы был стройнее, жизнерадостнее и вообще лучше.

Он опрокинул в рот остатки напитка и со звоном поставил стакан. Когда за ним наблюдали эти прищуренные глаза, вкус напитка был уже не тем.

– Мне надо, чтобы вы поставили любительский спектакль, – сказал Гейб. – И чтобы в нем играли и профессиональные актеры, и любители. Теперь это в моде.

– Я…

– Вам надо открыть театр, – продолжал Гейб. – Насколько мне известно, помещение не используется с 1800 года, когда там ставили «Гамлета». Если, конечно, вы там не играете домашние спектакли. – Рейф покачал головой. – Очень много молодых дворян захвачено идеей любительского театра. И не будучи энтузиастом драматического искусства, вы могли бы привлечь одного из них, чтобы поставить спектакль.

– Да я и в театре-то не был с год, – возразил Рейф. – А возможно, все три или четыре года.

Его брат помрачнел.

– В таком случае вам надо кого-нибудь найти.

Его взгляд под этими прямыми бровями был очень властным и убедительным. У Рейфа возникло ощущение, что вот сейчас он вскочит со стула и начнет расчленять отдельное издание «Короля Лира» соответственно числу персонажей и ролей.

– Но почему?

– Потому что, если у вас нет готовой труппы, нам нужен кто-нибудь, способный ее создать.

– Но зачем мне ставить пьесу? И почему здесь? Я готов поддержать ваше начинание в Лондоне и согласен заранее с вашим выбором. Какой смысл в том, чтобы поставить спектакль здесь?

Гейб молчал.

– Я жду объяснений, – сказал Рейф, вставая и пересекая комнату, чтобы налить себе еще виски. Похоже, нынешний день не станет продуктивным, а потому можно превратить его в праздник.

Возле его плеча возник Гейб.

– Одного стакана вполне достаточно, чтобы отпраздновать знакомство с единокровным братом.

Рейф поставил графин на место, так и не наполнив стакана.

– Как быстро забываются радости семейной жизни, – заметил он. – А теперь, может, объясните, что все это значит? Что это за дело с постановкой пьесы?

– У меня есть дочь, – сказал Гейб отрывисто.

– Что?

– Незаконнорожденная, – пояснил тот. – Яблоко от яблони недалеко падает.

Эти слова он произнес без улыбки. Точнее, просто растянул губы.

– У меня, значит, есть племянница, – сказал Рейф самому себе, сознавая, что глупо ухмыляется. – Она очень хорошая актриса?

– Упаси Боже! Нет! – воскликнул Гейб. – Ей всего два месяца.

Рейф получал удовольствие от этого разговора. Он облокотился о низкий буфет и скрестил руки на груди. Точно такое же удовлетворение он испытывал в тех редких случаях, когда Питер проявлял чувства, несовместимые с герцогским достоинством.

– А я-то вообразил, что обрел респектабельного брата-теолога. Не стоит ли мне проверить ваши ноги на предмет выявления раздвоенного копыта?

– Мать моей дочери – актриса.

Значит, не леди. Рейф протрезвел и попытался облечь вопрос в деликатную форму, но тем не менее он произвел на него впечатление удара тупым холодным оружием.

– Считается, что брак приближает смерть, но иногда ведь его можно счесть приемлемым? Нет?

– Она мне отказала. Несколько раз.

– Это странно, – заметил Рейф.

Его опыт говорил, что женщины нередко используют беременность как таран, пробивающий в упорстве партнера брешь, делающую брак доступным. И это относилось ко всем женщинам, независимо от того, были они леди или нет.

– Лоретта считает, что муж будет помехой в ее карьере актрисы, – сказал Гейб, и губы его сжались, образовав прямую линию.

– Она позволяет вам согревать ее в постели, но не желает надевать кольцо? Может быть, она совершенно и неизлечимо безумна?

– Не безумна, а молода.

– Насколько молода?

Губы Гейба сжались еще сильнее.

– Я считал, что ей по крайней мере двадцать три, но оказывается, всего девятнадцать.

– И какого черта вы это делаете? Чтобы вырвать ее из-под опеки родителя?

– Вовсе нет. Ее отцом был богатый горожанин, оставивший ей состояние. Ее вырастила тетка, но, когда Лоретте исполнилось восемнадцать и она получила право распоряжаться своими деньгами, она поселилась отдельно.

– В Кембридже?

– В Лондоне. У нее страсть к сценическому искусству.

Похоже, его брат пал жертвой дамы без моральных устоев и не склонной заводить семью. Он попытался облечь следующий вопрос в деликатную форму.

– Вы вполне уверены в том, что ребенок…

– Дочь моя и живет со мной. – Гейб повернулся лицом к Рейфу. – У Лоретты не больше желания быть матерью, чем женой. К сожалению, я несу ответственность за то, что она потеряла место в королевском театре «Ковент-Гарден». И главная роль в любительском спектакле, возможно, смогла бы обеспечить ей постоянное место в одном из лондонских театров.

– И тут на сцену выступаю я, – сказал Рейф усмехаясь.

Но, похоже, Гейбу это не показалось забавным.

– Если меня и назвали в честь архангела, это вовсе не значит, что я не смог бы сбить на землю Рафаила одним ударом.

Рейф громко рассмеялся. Никто никогда не выражал желания дать ему оплеуху, с тех пор как умер Питер. Но Питер выглядел точно так, когда собирался нанести ему сокрушительный удар. И то, что новоявленный брат, с которым он познакомился не более двадцати минут назад, был способен настолько выйти из себя при таком кратком знакомстве, вызвало у Рейфа улыбку.

– Мы можем привести театр в порядок за месяц или два.

Лицо Гейба оставалось мрачным.

– Я никогда бы не обратился к вам, если бы не этот случай, – сказал он с яростью.

Он стоял посреди комнаты с потемневшими от гнева глазами и столь красивый, что его вполне можно было бы принять за архангела. И тело его было напряжено от ярости.

Но Рейф не мог заставить себя перестать улыбаться.

– Помнится, экономка жаловалась на то, что дождь льется на сцену сквозь дырявую крышу. Да и пол надо заменить.

– Мне жаль причинять вам неудобства.

Глаза его были ледяными и выражали неприязнь, если не отвращение. Кем бы ни была мать Гейба (а, вероятно, она была женщиной в полном смысле слова, если сумела внушить такую привязанность покойному герцогу Холбруку), она вырастила джентльмена.

У Гейба было страдальческое выражение лица, как у всякого английского джентльмена, оказавшегося в неловком положении.

– Вам надо перевезти младенца сюда, – сказал Рейф. – Хотите верьте, хотите нет, но, если вы и моя племянница не будете здесь жить, я не смогу приказать ремонтировать театр.

– У меня середина пасхального семестра.

– Не убеждайте меня, что не сможете договориться со студентами, – фыркнул Рейф. – Оксфорд мало чем отличается от Кембриджа, а, насколько я помню по годам, проведенным там, за все время обучения я встретил всего одного настоящего профессора.

– Зачем мы вам нужны здесь?

– Вы мой брат, – ответил Рейф улыбаясь. – Мой брат и его дочь будут жить в Холбрук-Корте.

– Ваш незаконнорожденный брат и его незаконнорожденный ребенок, – мрачно уточнил Гейб. – И я не стану жить здесь. У меня отличный дом в Кембридже.

– Неужели я произвожу такое впечатление, будто мне есть дело до вашего прекрасного дома или моей репутации?

В углах рта Гейба зазмеилась улыбка.

– Нет. Но мне бы не хотелось отлучить дочь от ее кормилицы, а у этой женщины семья, дети и дом в Кембридже.

– Как зовут мою племянницу? Нет, не говорите мне… – Но он уже догадался по выражению глаз брата. – Нет, не может быть!

– Я не мог поступить иначе, – сказал Гейб и теперь тоже рассмеялся.

– Бедное дитя, – сказал Рейф с похоронным видом. – У нее сумасшедший папаша. Но ей повезло, что у нее есть я, способный уравновесить это тлетворное влияние.

Гейб недоумевающе раскрыл глаза.

– Бедная невинная крошка, – повторил Рейф. – Ведь ее назвали Мэри! Да? – И в ответ на кивок Гейба воскликнул: – Божественно! Нет, это просто божественно!

Глава 3

Об уроках в области искусства быть вдовой

14 сентября 1817 года,

по пути из Шотландии

Бывают люди, способные путешествовать с приятностью. Они воспринимают долгий вояж бодро, не теряя твердости духа, и спокойно взирают из окна на бескрайние мили. Но Имоджин была не из таких. Сидение в карете оставляло слишком много досуга для размышлений, а раздумья навевали мрачные мысли. Должна ли она снова выйти замуж? Она столько лет мечтала о Дрейвене, что теперь чувствовала себя более неприкаянной, чем любая другая женщина, овдовевшая после двух недель брака.

Брак, длившийся всего две недели! Но ему предшествовало пять лет обожания. Сотни раз она чертила имя «леди Имоджин Мейтленд» на обрывках писчей бумаги и тысячи раз уверяла сестер, что выйдет замуж за Дрейвена… когда-нибудь.

Она мечтала связать свою жизнь с Дрейвеном Мейтлендом и все планы связывала с ним. А теперь его не стало, и у нее возникло ощущение, что и она, Имоджин, тоже перестала существовать.

Выйти замуж? За кого? И зачем? Прошел год, с тех пор как умер Дрейвен, и только теперь встал этот вопрос, не сопровождаемый жгучей печалью, в которой она пребывала последние двенадцать месяцев.

Но ее тревожные мысли ни в какое сравнение не шли с состоянием ее покровительницы и спутницы леди Гризелды Уиллоби.

Гризелда села в карету, отбывающую из Шотландии, упрятав тугие локоны под прелестный чепчик. И была вся накрахмаленная, полненькая и очаровательная. Сейчас, две недели спустя, она бледнела при виде любой кареты, значительно похудела, да и шарма у нее поубавилось.

– Не понимаю, что с твоим желудком, – сказала Имоджин, позвонив в колокольчик, чтобы карету остановили. И это было уже во второй раз за утро.

– У меня всегда такие неприятности в пути, – сказала Гризелда.

Она откинулась на спинку сиденья, и лицо ее приняло нежно-зеленый оттенок – цвет весенних, только-только распускающихся листьев.

– Сколько еще осталось тащиться по этой треклятой дороге?

– Еще один день. – Имоджин укутала ее колени пледом.

– Посмотри на меня, – простонала Гризелда. – Я потеряла человеческий облик.

– Ну… – Имоджин помедлила в нерешительности, – многие находят, что стройная фигура как нельзя лучше подходит для нынешней моды.

– Все это не более чем женские бредни, – со стоном пробормотала Гризелда. – Мужчинам всегда нравятся формы. Иногда я пытаюсь немного похудеть, но не в таких обстоятельствах и не так быстро!

– Но, Гризелда, – сказала Имоджин, стараясь выразиться как можно деликатнее, – разве тебя интересует, что думают мужчины?

– Пока что с меня еще не сняли мерку для гроба, – простонала Гризелда, не открывая глаз.

По подсчетам Имоджин, ее спутнице было около тридцати лет – конечно, не слишком молодая, но и совсем не старая, чтобы выйти замуж снова.

– Но ведь ты не проявляла до сих пор никакого интереса к браку. Твой муж умер уже так давно…

– Больше десяти лет назад, – ответила Гризелда. – И я как раз подумываю о замужестве.

– У тебя есть кто-то на примете? – спросила Имоджин.

– Нет.

Гризелда сидела нахохлившись в углу кареты и походила на несчастного воробушка с перебитым крылом.

– Я подумаю об этом всерьез, когда начнется сезон.

Имоджин некоторое время размышляла о восторгах брачной жизни. Конечно, она была замужем всего две недели…

– Сколько времени ты была замужем? – спросила она.

– Год. Была у меня маленькая собачка, когда ты впервые приехала из Шотландии?

Имоджин подумала о днях, когда еще не была замужем за Дрейвеном. Тогда она, Тесс, Аннабел и Джози приехали в дом Рейфа со скромным багажом – всего по нескольку платьев у каждой.

– Нет, – ответила она, – у тебя не было собачки. Я бы помнила.

Гризелда вошла в гостиную Рейфа в одном из самых изысканных платьев, какое только доводилось видеть Имоджин. В ту ночь Аннабел мечтательно сказала, что не может быть ничего лучшего, чем остаться богатой вдовой со всеми деньгами, которые можно тратить сколько влезет, и не делиться ими с мужем.

И вот теперь Имоджин сама богатая вдова. Но, как ни странно, такое состояние оказалось неприятным, каким бы желанным ни было прежде.

– У меня была собачка некоторое время, недолго, – сказала Гризелда. – Ее звали Майло. Это была маленькая коричневая собачонка. Но она отличалась невероятным аппетитом. – Широко раскрыв глаза, Гризелда неотрывно смотрела на Имоджин. – Не успела я оглянуться, как она уже стала доставать мне до колена. Это была славная собака, но она отчаянно хотела есть в любое время дня.

– Гм… – Имоджин размышляла, следует ли ей завести собаку. Хотя бы ради компании.

– Уиллоби, мой муж, был точно таким, как эта собака, – сказала Гризелда, снова закрывая глаза. – Оба они думали прежде всего о еде. И когда наступало время трапезы, то у них в глазах появлялся особый блеск и они начинали ерзать в предвкушении кормежки.

– О Боже! – откликнулась Имоджин.

– Единственное различие заключалось в том, что я не стала дожидаться, когда Майло умрет от обжорства, как Уиллоби. Я отдала его.

– В таком случае нам надо найти для тебя очень стройного мужа.

– И чтобы он не проявлял чрезмерного интереса к еде, – твердо добавила Гризелда.

– Почему же после стольких лет ты решила вновь выйти замуж?

– Я устала от одиночества. Роль надзирательницы при твоих сестрах очень помогла в этом смысле, раскрыла мне глаза.

Имоджин подумала о том, как влюблена ее сестра Аннабел в своего мужа. К тому же была еще Тесс, глаза которой начинали сиять при виде супруга.

– Понимаю, что ты имеешь в виду, – сказала Имоджин со вздохом. – Мои сестры счастливы в браке.

– Это дает повод задуматься, – сказала Гризелда, изящно закутав шею кружевным шарфом. – Мой брак, как ты понимаешь, был совсем другого рода.

– Как и мой, – согласилась Имоджин, стараясь избавиться от неприятного ощущения, что совершила предательство.

Но в глазах Гризелды не было удивления.

– Мейтленд был очень красивым мужчиной, – спокойно констатировала она. – Но, вращаясь в обществе много лет, я поняла, что красота в мужчине – скорее недостаток. Часто она сочетается со злобой, мелочностью и высокомерием.

Имоджин открыла рот, чтобы сказать что-нибудь в защиту Дрейвена… Но промолчала. Он был надменным, злым и мелочным и скулил по поводу того, что его мать склонна сама распоряжаться своими деньгами. Но хуже всего было его безрассудство, то, что на пари он готов был вскочить на спину любой лошади и мчаться как оголтелый. Он не мог примириться с мыслью о том, что не сумеет выиграть.

– Конечно, с годами Мейтленд мог измениться и стать мягче, – предположила Гризелда.

В углах рта Имоджин промелькнула легкая улыбка.

– Или остаться прежним.

– Я считаю полезным взирать на прошлое с оптимизмом. Ты ведь мало что могла сделать, чтобы ваш брак оказался счастливым или Мейтленд остался в живых.

Имоджин сглотнула. Она была согласна с Гризелдой.

Сначала она не могла перенести боли от сознания своей вины. Позже продолжала укорять себя. А теперь пришла к выводу, что была бы не в силах удержать Дрейвена от его безумной скачки навстречу смерти. Он был как неприрученный жеребенок, а она не столь сильная личность, чтобы обуздать его.

– Я еше не готова снова вступить в брак, – сказала она неожиданно. – Большую часть жизни я мечтала выйти замуж за Дрейвена. Теперь же мне хотелось бы побыть просто Имоджин.

– Похвальное желание, – одобрила Гризелда. – Что касается меня, то я не стану снова Гризелдой, по крайней мере пока мы не выйдем из кареты и мой желудок не успокоится.

– Возможно, я тебя шокирую, – сказала Имоджин, прикусывая губу.

– Да нет, – ответила Гризелда. – Просто мне трудно проявлять чувства, когда меня тошнит. К тому же я отлично знаю, что ты намерена делать. – Имоджин изумленно подняла брови. – В прошлом году ты хотела завести небольшую интрижку по совершенно нелепой причине. Ты сердилась на мужа за то, что он умер.

– Я сердилась на себя за то, что потеряла его, – тихо ответила Имоджин.

– Теперь ты решила, что тебе следует завести роман, но уже по иным соображениям.

– Ты говоришь об этом так спокойно! Не хочешь ли ты убедить меня в греховности внебрачной связи?

– Нет. Ведь ты понимаешь, как отнесется общество, если узнает о твоих грешках. Но иногда небольшое приключение, никому не приносящее вреда, очень способствует хорошему настроению.

Имоджин широко раскрыла глаза.

– Гризелда, ты способна потворствовать грехам? Ты?

Гризелда помрачнела.

– Как я сказала, с меня еще не снимали мерку, чтобы изготовить гроб. А то, что я не собралась до сих пор вступить в брак, вовсе не означает, что я иногда не позволяю себе скромных удовольствий.

Имоджин смотрела на старшую подругу как зачарованная, потому что в свете эта женщина слыла образцом целомудрия и добродетели и одной из самых достойных вдов в Лондоне.

– А Мейн знает?

– С какой это стати я стану делиться такими вещами с братом? Поверь мне, дитя мое, очень скоро убеждаешься, что откровенничать с мужчиной не стоит. Это до добра не доведет. А уж если этот мужчина – член твоей семьи, то хуже и не придумаешь.

Имоджин задумалась.

– Я бы предпочла, – продолжала Гризелда, – чтобы твой выбор не пал на моего брата, если ты захочешь приключений… Ему пора бы жениться.

– Ты так думаешь?

Имоджин было крайне трудно представить графа Мейна, скакавшего рядом с каретой, привязанным законными узами к переднику какой-нибудь женщины.

– Более того, лучше, чтобы эти маленькие приключения были скрыты от глаз общества. Каждый, кто с интересом станет наблюдать за тобой и Мейном, вспомнит о том, какое удовольствие получил, видя твой прошлогодний флирт.

– Но ведь ничего и не было, – поспешно возразила Имоджин.

– Я знаю. Но если вас снова будут видеть вместе в будущем сезоне, то это станет притчей во языцех: всем же известно, что мой братец неспособен поддерживать отношения с женщиной более нескольких недель.

– Мейн не идет в счет, – сказала Имоджин, подумав, что он не проявлял к ней никакого интереса. Он был слишком непостоянен, легковесен и сложен, а в целом весьма неудобен. – Я думала завести дружбу с кем-нибудь, неизвестным свету.

– Блестящая мысль, – одобрила Гризелда. – Естественно, это должен быть джентльмен, но ведущий уединенную жизнь. Возможно, у Рейфа есть какой-нибудь друг в деревне, способный на короткое время заинтересовать тебя. И лучше найти кого-нибудь, совершенно не подходящего для роли супруга.

Имоджин покачала головой:

– Я удивлена, Гризелда, просто ошарашена.

– Прости, моя дорогая, но ты уже в течение нескольких лет остаешься во власти своих чувств. Это ненадежный советчик, когда речь идет о мужчинах. Я считаю полезным наблюдать за мужчинами, когда представляется такая возможность. В них есть немалое обаяние. Но ему стоит поддаваться, только если ты сумеешь играть главенствующую роль в отношениях. – Она поудобнее закуталась в плед. – Мужчины наносят урон твоему чувству собственного достоинства и нарушают покой души. Заруби себе это на носу и выбирай мужчину, не имея в виду брак.

– Я все еще не оправилась от удивления, – повторила Имоджин.

Гризелда подняла брови.

– Изумление неизбежно предшествует размышлениям, дорогая. Если у тебя есть желание с кем-нибудь близко сойтись, то ограничься одной ночью, ну… самое большее, двумя. Мы, женщины, заводя слишком близкие отношения с мужчиной, рискуем влюбиться. – Имоджин открыла было рот, но Гризелда предостерегающе подняла руку. – Я прекрасно понимаю, что ты уже пережила пароксизм любви и пострадала от нее. И это излечило тебя от желания повторить такой опыт. Но все же берегись! Будь очень осторожна!

Имоджин кивнула. Гризелда говорила о любви с таким ужасом, будто речь шла о заражении корью. И это на многое открывало глаза.

– Одна ночь, ну в крайнем случае – две, если джентльмен окажется особенно приятен. Естественно, ты должна опасаться забеременеть. На этот счет я могу дать тебе кое-какие советы.

– Мой брак не принес плодов, – печально заключила Имоджин. – Я не уверена, что мне стоит беспокоиться о детях.

– Но ведь ты была замужем всего две недели. Я пробыла замужем год, но бедный Уиллоби был слишком грузным, чтобы подходить для этой цели. Моя близкая подруга, леди Федрингтон, говорит, что ее муж также страдает подобным равнодушием. И если у тебя возникнет связь, покончи с ней побыстрее и не оставляй ни малейшего повода для сомнений, – продолжала Гризелда. – Скажи джентльмену, что хоть ты и признательна за приятно проведенное в его обществе время, но осознала свою ошибку и предпочитаешь вести целомудренный образ жизни. Если хочешь, можешь добавить какую-нибудь чепуху насчет того, что ты никогда прежде не испытывала подобного наслаждения.

Имоджин кивнула, жалея о том, что не обзавелась такой же записной книжечкой, как у Джози, чтобы делать в ней пометки.

– Случается, что вполне разумный джентльмен ведет себя совершенно неадекватно, когда ты сообщаешь ему о намерении прервать с ним связь. Я обычно говорю им, что, хотя с моей стороны нет предательства Уиллоби (ведь он умер), я решила по зрелом размышлении, что предаю самое себя. На это у них никогда не бывает достойного ответа, и мы расстаемся в самых лучших отношениях. Если бы не мой желудок, возможно, я вспомнила бы что-нибудь еще… О! Есть еще кое-что.

– Неужели эти правила известны каждой вдове? – спросила Имоджин, завороженная этим неожиданным экскурсом в личную жизнь Гризелды.

– Конечно, нет, а иначе не было бы столько глупых женщин, погубивших свое доброе имя. Самое важное – никогда не связываться со слугами. Встречаются леди, поглядывающие на лакеев. – Она впечатляюще широко раскрыла глаза. – Даже на садовников!

Имоджин и ее сестры изучили все лондонские журналы, когда еще жили в Шотландии, и были хорошо осведомлены о некоторых скандальных случаях, о том, как какая-нибудь графиня бежала во Францию в обществе одного из своих слуг.

– Вдовство может оказаться долгим и отягченным одиночеством, Имоджин. Но только если ты предпочитаешь именно такое вдовство.

Имоджин кивнула.

– Что же касается тебя, – заметила Гризелда, – то я пророчу тебе счастливое вдовство. Не позвонишь ли снова в колокольчик, моя дорогая? Боюсь, что сейчас это вопрос неотложной необходимости.

Глава 4

Выясняется, что брак – величайшее из многих зол

Вечер в Уинтёрсолл-Эстейт, графство Сомерсет

Джиллиан Питен-Адамс скучала. Если это ощущение и не было необычным, то, конечно, приятным его назвать тоже нельзя.

– Мистер Уинтерсолл, – сказала она, старательно напоминая себе, что в столь важном вопросе искренность особого значения не имеет, – я вас безмерно уважаю… Я…

– Моя мать в восторге от моей отваги, с которой я сообщил ей, что вы избранная мною супруга, – заявил мистер Уинтерсолл. – Думаю, едва ли есть смысл говорить вам, что я всегда прислушиваюсь к советам матушки. И она особенно настаивала, чтобы я заверил вас в этом. Я не из тех мужчин, кто не желает слушать советов женщины.

– Я тронута вашей… отвагой, – сказала Джиллиан, – но…

– Мисс Питен-Адамс, – перебил мистер Уинтерсолл, что было ему свойственно.

– Да?

– Мне кажется, что вы во власти заблуждения…

После этого снова наступила пауза.

Джиллиан бросила на себя взгляд в зеркало на противоположной стене комнаты. Там отразилась она вся: зеленые глаза, рыжие волосы, изящный овал лица, унаследованный от матери. Туалет ее был изысканным. Она представляла собой образец совершенной леди. Так почему же она так отличалась от всех знакомых ей юных леди?

Почему для нее было пыткой выслушивать банальности и глупости от мужчин, помпезные, высокомерно высказанные предложения этих недоделанных джентльменов, воображавших, что на них следует отвечать благодарностью, если не рабской лестью?

Отец посмеивался и утверждал, что это кара за чтение чрезмерного количества пьес. Мать выглядела обеспокоенной и говорила, что рано или поздно появится мужчина, который не окажется глупцом.

В течение нескольких лет Джиллиан ей верила. Вначале она неукоснительно посещала все балы, куда ее приглашали, ожидая, что встретит там достойного мужа.

Но эта надежда становилась все более эфемерной. И она согласилась обручиться с Дрейвеном Мейтлендом, полагая, что спасение состояния ее семьи – вполне приемлемая альтернатива одиночеству. Потом Дрейвен исчез, и это сделало ее жертвой других многочисленных предложений.

Хуже всего было, что ей вообще перестали нравиться мужчины. Она так и не встретила джентльмена, который вселил бы в нее надежду, что он иной. Она равнодушно взирала на то, как любое из этих существ рассыпало перед ней перлы своего красноречия и болтало всякую чушь, расточая глупые шутки.

С точки зрения Джиллиан, все мужчины, включая и мистера Уильяма Уинтерсолла, были примитивными, плоскими и смертельно скучными. Она хотела бы верить, что ими руководит восхищение ее прекрасными глазами или хотя бы желание находиться в ее обществе, особенно в спальне. Но, насколько она могла судить, главным козырем было ее приданое.

Мистер Уинтерсолл представлял собой блестящий образец алчности в чистом виде, способной преодолеть его равнодушие к ее особе. Наконец-то он огласил взгляды своей матери на брак и перешел на восхваление собственной персоны, представлявшее просто гениальный гимн самому себе. Джиллиан не сомневалась, что, будь она такой тупицей, чтобы принять предложенную ей руку, этот гимн стал бы ежедневным аккомпанементом их жизни, в котором ей пришлось бы принимать участие. Одна эта мысль заставила ее содрогнуться.

– Мистер Уинтерсолл, – сказала она твердо, – я не могу выйти за вас замуж.

– О, но… – сказал он и обрушил на нее длинную сентенцию, изобилующую пошлостями, конца которой не было видно.

– Я никогда не меняю решения, коли речь заходит об этом. Я имею в виду брак, – пояснила она.

Потом похлопала по месту на диване рядом с собой.

– Вы должны сказать своей маме, что хотите жениться на мисс Хейзели.

В туповатых голубых глазках появилась тревога.

– Но я не хочу жениться на ней! Я желаю обвенчаться с вами.

Он неуклюже поднялся с колен – должно быть, его немалый вес был для них тяжким испытанием – и опустился на диван рядом с ней.

– Вы не хотите вступать в брак со мной, – спокойно сказала Джиллиан. – Это ваша мать велела вам на мне жениться. Вы желаете предложить руку и сердце Леттис Хейзели. И, думаю, – она сделала небольшую паузу, – есть признаки того, что она отвечает вам взаимностью.

– О, но я не могу, я не имел в виду, я не хочу…

– Я понимаю, что отсутствие приданого считается в некоторых кругах препятствием. Но вы, мистер Уинтерсолл, не кажетесь мне столь меркантильным человеком.

Он уставился на нее.

– Если даже человек и доверяет мнению своей матери, то не следует полагаться на него во всех случаях жизни. Особенно когда речь идет о любимой женщине, – сказала Джиллиан задумчиво. – Я вижу, что вы, мистер Уинтерсолл, совсем не похожи на глупых светских молодых людей. Нет, вы производите впечатление человека прямолинейного, честного и готового любой ценой добиваться избранницы своего сердца!

Мистер Уинтерсолл захлопнул рот.

А Джиллиан поздравила себя с успехом. К счастью, условия этого диалога удалось изменить. Она смогла взять инициативу на себя.

– Скажите маме, что собираетесь жениться на Леттис, – посоветовала Джиллиан. Мистер Уинтерсолл помрачнел. – Человек, обладающий вашими достоинствами, не может допустить, чтобы жену для него выбирала мама.

– Но мама не хочет, чтобы я женился на вас, – пропыхтел мистер Уинтерсолл. – Она считает, что вы слишком зубастая и что на вас трудно надеть уздечку.

Джиллиан на мгновение оторопела, потом кивнула:

– Ваша мама права.

– И все-таки… все-таки я прошу вашей руки, – упрямо твердил мистер Уинтерсолл.

Он снова спрыгнул с дивана и прижался губами к руке Джиллиан, стараясь вовсю и продвигаясь губами по ее руке на два дюйма с каждым поцелуем.

«При таком темпе, – подумала Джиллиан, – к следующему вторнику он доберется до моего локтя». Должно быть, она просто приняла желаемое за действительность, когда решила, что мистер Уинтерсолл питает склонность к Леттис. Леттис нуждалась в муже, а мистер Уинтерсолл вполне подходил для этой цели.

Он уже добрался до края ее перчатки и теперь мог коснуться губами ее кожи. Поэтому Джиллиан отдернула руку.

– Мистер Уинтерсолл, – сказала она, стремительно поднимаясь на ноги. – Должна выразить вам свое сожаление. У меня важное свидание, и я не могу уделить вам больше времени. – Она мгновенно приняла решение. – Завтра утром мы с мамой уезжаем в гости. Видите ли, герцог Холбрук просил меня помочь ему открыть домашний театр.

Мистер Уинтерсолл слегка прищурился:

– Мама считает, что иметь свой театр – несколько рискованное дело и для юной леди неприемлемо участвовать в этом.

Джиллиан подавила улыбку.

– Ваша мама старомодна, – сказала она. – Все решительно – от леди Хардвик и до герцогини Бедфорд – теперь заняты устройством домашних театров. Да и герцогиня Холбрук вплоть до самой смерти страстно увлекалась сценой. И, судя по отзывам, в устройстве театра в Холбрук-Корте был использован как модель театр герцогини Мальборо, а, как вам, возможно, известно, он считается одним из самых элегантных в окрестностях Лондона.

До этой минуты Джиллиан думала, что не примет приглашения герцога Холбрука, но теперь с каждой секундой чувствовала, что все больше и больше заинтересована им.

– Если бы мы поженились, – заметил Уильям, – никто не осудил бы ваш интерес к любительскому театру. Никто не посмел бы усомниться в добродетели миссис Уинтерсолл.

При этих словах он горделиво выпятил грудь.

Джиллиан вспомнила уксусно-кислое добродетельное лицо его матери и не стала возражать.

Уильям вскочил на ноги с непривычным энтузиазмом и прытью.

– Вы не дали мне возможности изложить свою точку зрения!

– Нет смысла корить себя. Я…

– Конечно же, ни один театр не может быть предпочтен моему чувству к вам.

Уильям так неожиданно заключил ее в объятия, что она не успела уклониться. Его губы прижались к ее губам, и она оказалась прижатой к его телу так крепко, что почувствовала, что оно отличается такими же нежными округлостями, как ее собственное. Но он был силен.

– М-м! – промычала Джиллиан, стараясь высвободить рот.

– Мисс Питен-Адамс! – воззвал к ней Уильям, стараясь отдышаться и пыхтя, когда наконец она ухитрилась вырваться и запрокинуть голову. – Вы созданы для меня! Вы просты и прямодушны, как я!

И прежде чем она сумела отстраниться, он снова прижал ее к себе. Последовала борьба, и Джиллиан несколько раз открывала рот, чтобы закричать, что привело только к совершенно нежелательному результату – тошнотворной близости, пробудившей в ней страсть к насилию.

– Ох! – вскрикнул Уильям. Голос его усилился до такой степени, что это вошло в противоречие с его утверждением о его врожденной прямоте и скромности. – Вы… вы меня лягнули!

Джиллиан поправила корсаж платья.

– Но вы меня чуть не искалечили! – Она была так разгневана, что не могла даже ясно выражаться. – Вы наглый шут!

Глаза мистера Уинтерсолла превратились в щелочки.

– Нет причины проявлять неучтивость друг к другу.

– Если только не считать безобразием вашу атаку на меня, – огрызнулась Джиллиан. – К тому же вы показались мне грубым мужланом, как только вошли.

– Но мама заявила не только, что вас будет трудно обуздать! – прошипел Уильям. Его красное лицо стало не отличить от обивки дивана. – Она сказала, что у вас невыразительный профиль и ваш подбородок свидетельствует об отсутствии принципов. Она также выражала серьезные сомнения относительно вашего характера ввиду очевидного пристрастия к театру.

Джиллиан прищурила глаза.

– О, значит, миссис Уинтерсолл…

Он тотчас же перебил ее:

– Ваша неподобающая страсть к сцене свидетельствует о прискорбном непостоянстве. И можно только гадать о том, какие еще дурацкие пристрастия вы лелеете.

– Ну, если глупо не желать выйти замуж за человека с вашим убогим интеллектом, то я и в самом деле скудоумна!

– Я с сожалением вынужден подтвердить, мисс Питен-Адамс, что склонен согласиться со своей матушкой, – сказал Уильям.

Джиллиан сделала легчайший реверанс.

– Я буду весьма…

– Никто в нашем доме не питает иллюзий насчет того, почему лорд Мейтленд так поспешил разорвать вашу помолвку. Но я всегда бросался на защиту вашей чести, мисс Питен-Адамс. Право же, это так!

– Плохо говорить о мертвых – признак большой испорченности и дурного воспитания, – парировала Джиллиан.

Мистер Уинтерсолл оправил щедро отделанный вышивкой жилет, натянув его на живот.

– По правде говоря, я готов рукоплескать уму и дальновидности лорда Мейтленда.

Попал в яблочко!

Джиллиан избрала трусливый способ закончить этот разговор. Она бежала, изо всей силы хлопнув на прощание дверью.

Глава 5

Имоджин встречает человека, не годящегося для брака… если даже он в высшей степени подходит для других целей

Гризелда и Имоджин прибыли в Холбрук-Корт в четверг поздним вечером после ужина. Бросив на них всего один взгляд, дворецкий Рейфа Бринкли начал что-то бормотать о камине, ванне и пунше, и спустя две минуты Имоджин входила в так называемую спальню королевы.

Имоджин не надо было напоминать, что она должна чувствовать, входя в эту комнату, – острый приступ ностальгии. Это была та самая комната, где четыре сестры Эссекс ночевали, когда впервые прибыли из Шотландии. Она не спала здесь в ту ночь, когда впервые встретила Дрейвена Мейтленда на английской земле, и не из этого дома бежала. Она проскакала верхом три мили на запад, подстроила свое падение с лошади и вывихнула ногу, а потом провела ночь в доме Мейтленда еще до их бегства. Но прежде, смутно припоминала она, Имоджин уговорила Дрейвена тайком бежать с ней.

Ее теперешняя спальня выходила окнами на восток, а не на запад. Ей отсюда не были видны владения Мейтленда. Она смотрела в эту сторону из окна кареты. Желтые листья украсили ивы на границе владений Дрейвена и Рейфа. Возле самой земли видны были всплески малинового, должно быть, ягоды рябин. Теперь эти рябиновые ягоды принадлежали ей, как и ивы, и никакая фантазия, никакое притворство не могли зачеркнуть того факта, что ее молодой муж умер, а его мать вскоре последовала за ним.

Странно, но когда иссякает скорбь, вслед за ней и вместо нее приходят другие чувства. Даже мысль о доме Мейтленда вызывала у нее тоску и чувство вины. Почему ей должен принадлежать хотя бы один рябиновый куст? Она была чужой для семьи. Новый барон жил в Дорсете, потому что Мейтленд-Хаус перешел к ней, Имоджин. Но со смерти матери Дрейвена она не могла заставить себя войти в этот дом. Он был полон пугающих призраков.

Она нетерпеливо отвернулась от окна. Ее горничная Дейзи распаковала вещи и приготовила ванну, и Имоджин покорно опустилась в озерцо горячей воды, от которого поднимался пар, и попыталась думать о чем-то более веселом.

Конечно, это не помогло. Она слышала, как Дейзи разговаривает сама с собой, убирая одежду, неодобрительно цокая языком по поводу ее порчи во время путешествия.

В том доме оставалась одежда Дрейвена. Она не могла допустить, чтобы его галстуки покрывались плесенью в тишине необитаемого дома и потихоньку гнили. Ей следовало упаковать вещи леди Клэрис и раздать бедным, а ее драгоценности отправить родственницам и приказать закрыть мебель чехлами голландского полотна.

Возможно, она продаст дом.

Нередко, когда она ложилась в ванну, сам акт погружения в теплую воду вызывал у нее непроизвольный поток слез. Но случалось, что долгие дни глаза ее оставались сухи.

Ее двухнедельный брак теперь все чаще представлялся ей воспоминанием детства, одним из тех ярких видений, которые ускользают, будто сыплются сквозь пальцы, когда ты пытаешься удержать их в памяти.

Когда Имоджин вынырнула из ванны, Дейзи уже приготовила для нее ночную рубашку – крошечный клочок розового шелка, столь бледного, что цветом она напоминала внутреннюю поверхность младенческого уха. Это заставило Имоджин вспомнить, что ей следовало бы подыскать себе нового мужа. Ей уже перевалило за двадцать один год. Аннабел собиралась обзавестись младенцем, и Тесс наверняка последует ее примеру.

Она отвернулась от зеркала, отказываясь признаться себе, что ее снедает боль, столь мучившая ее после смерти Дрейвена, когда ей стало ясно, что ей не суждено обзавестись наследником. Прошло много дней, прежде чем она набралась храбрости сказать матери Дрейвена, что не ждет ребенка, и, конечно, после такого известия леди Клэрис просто усохла. После смерти Дрейвена ее покинула веселость, склонность к сплетням и болтовне. Все это иссякло. Она с легкостью отбросила от себя жизнь, повернулась лицом к стене и умерла.

Имоджин уловила свое отражение в зеркале на туалетном столике и приподняла рукав ночной рубашки. Хорошо иметь ночную рубашку, оставляющую одну грудь открытой веянию ночного воздуха. Несомненно, возможны ситуации, в которых такая ночная рубашка могла бы быть полезной. Но беспорочный ночной сон вдовы к ним не относился.

«Ребенок, – думала она, снова приподнимая рукав ночной рубашки, – мне нужен ребенок». И тут же, будто в ответ на свои мысли, услышала какой-то звук. Неужели где-то рядом был младенец?

Это походило на фырканье или смех, которые мог бы произвести только очень маленький ребенок. Но ведь такое было немыслимо, невозможно. Дом Рейфа был воплощением холостяцкого жилища. В нем появлялись и так же исчезали его друзья мужского пола по дороге на скачки в Силчестер или при попытке бежать от женского общества… Но младенец? Должно быть, она ослышалась. Но звук повторился.

Имоджин потянула за ручку двери, открыла ее, вышла и тотчас же столкнулась с каким-то крупным телом. Тело принадлежало мужчине. Она изумленно воззрилась на него.

В тусклом свете коридора он казался похожим на Рейфа. Но Рейфом он не был. Он выглядел стройнее, моложе Рейфа и не был таким мощным. Но глаза у него были такими же серовато-голубыми и миндалевидной формы. Ей нравились глаза Рейфа – и их цвет, и форма. Иногда трудно было отвести взгляд от его лица.

На этого человека тоже можно было смотреть не отрываясь. Он любезно улыбнулся ей, а она стояла неподвижно, будто пустила корни в пол.

На руках у него был младенец, хорошенькая маленькая девочка, которая улыбнулась Имоджин всеми своими ямочками на щеках, махнула правой ручкой и сказала:

– Мама.

Имоджин отвела глаза от отца младенца.

– Ну, не прелесть ли ты? – тихо проговорила она, протягивая ребенку палец.

Малышка тотчас же обхватила палец Имоджин пухлой ручонкой и снова показала ей свои ямочки.

– Какой у вас прелестный ребенок, сэр! Вы, должно быть…

Но голос ей отказал, как только она осознала ситуацию. В глазах незнакомца было что-то… пожалуй, то, что он воспринял Имоджин как женщину, которую обычно не встретишь в таком виде. И какое-то мгновение она смотрела на него, растерянно моргая.

Потом вдруг поняла, что ночная рубашка снова сползла с ее плеча. Она опустила глаза и увидела свою грудь, неясно мерцающую в тусклом свете.

Имоджин рванула рукав рубашки кверху и вскинула голову.

– Я… – начала она. И замолчала. Что она могла сказать? В глазах незнакомца она заметила добродушную усмешку.

Секундой позже она оказалась в безопасности, за мощной дубовой дверью, и молча выругалась. Это был, конечно же, незаконнорожденный брат Рейфа, которого он обрел не далее как в мае. Тут все было яснее ясного. И конечно, его ребенок. Значит, этот брат был женат.

Эта мысль породила в ней странное чувство разочарования. Он отличался красотой, какой обладал и Рейф, но у него не было хищного, волчьего вида, присущего ее опекуну. Этот брат был цивилизованным двойником Рейфа.

У него были глаза Рейфа – красивые, синевато-серые и без намека на игривость или флирт. Но у герцога был вовсе не джентльменский вид, слишком длинные волосы, да и вообще он выглядел неухоженным. А в глубине его глаз таилась печаль.

Она всегда считала, что отсутствие жизни во взгляде Рейфа было следствием того, что он потопил все желания в виски. Но брат его оказался другим. Она прочла в его взгляде чисто мужской интерес, а не только веселость.

Но конечно, он был женат. А настроиться на любовные отношения с ним, какой бы скромной ни представлялась эта авантюра, означало завести роман с женатым мужчиной.

Она все еще стояла, привалившись головой к двери, и улыбалась. И не только от смущения. Впервые за много месяцев она почувствовала себя полной жизни. Он был высоким и крепким, этот незаконнорожденный брат Рейфа. Но и это было не важно. Если ее пульс мог участиться от одного только заинтересованного взгляда мужчины, то уж от следующего сердце ее забьется бешено.

И она снова поправила рукав ночной рубашки.

Глава 6

Незаконнорожденность оказывается гораздо меньшей преградой, чем принято считать

На следующий день в гостиной

Он не был женат. По крайней мере больше не был.

– Он вдовец? – спросила Имоджин. – Значит…

И чуть не сказала, что это прекрасно. Разумеется, ничего хорошего в этом быть не могло, если бедняга овдовел да еще остался с маленьким ребенком на руках. Конечно, не могло.

– В твоем лице появилось нечто такое, что мне не нравится, – сказала леди Гризелда. – Он незаконнорожденный и, следовательно, не годится в мужья, он побочный сын герцога Холбрука.

– Я и не собираюсь за него замуж, – ответила Имоджин. Губы ее растянула улыбка, удержаться от которой было не в ее власти. – Я нахожу его просто восхитительным.

Гризелда не обратила внимания на ее слова.

– Возможно, он и брат Рейфа, но это не делает его приемлемым для нашего общества. Мне придется сурово поговорить об этом с Рейфом…

– О чем? – спросил Рейф, не спеша входя в гостиную. – Как приятно видеть снова вас обеих! Как ваш недолгий визит в Шотландию? И где Мейн? Мне следовало бы поблагодарить его за то, что он составил вам компанию в этом путешествии.

– Мой брат отправился прямо в Лондон, бормоча что-то бессвязное насчет своего гардероба, – сообщила ему Гризелда. – Боюсь, то, что в течение нескольких месяцев ему пришлось носить твою одежду, оказалось слишком большим напряжением для его расстроенного ума.

– А Аннабел? Мне казалось, что ты хотела во что бы то ни стало вырвать ее из этого неподобающего брака и привезти в Англию.

– Разве ты не получал моей записки? – спросила Имоджин. – Я сообщала в ней, что Аннабел решила остаться в Шотландии.

Рейф поцеловал руку Гризелде, выпрямился и посмотрел на Имоджин.

– Замечательно. А я думал, что тебе сопутствует успех во всех твоих начинаниях.

– Мне тоже приятно тебя видеть, – сказала Имоджин, скорчив гримасу. – Мистер Спенсер будет с нами обедать?

– Ах, – сказал Рейф, направляясь к низкому буфету, – моя нежно любимая подопечная приветствует меня в своем обычном очаровательном стиле. Вижу, что ты скучала по мне.

Имоджин предпочла не заметить этих провокационных высказываний.

– Так твой брат будет с нами обедать? – спросила она, делая усилие, чтобы голос ее звучал любезно.

– Думаю, да, – ответил он, перебирая графины с бренди на буфете. – Он весь день присматривал за реставрацией театра и, должно быть, страшно устал.

– Рейф, – обратилась к нему Гризелда, и голос ее прозвучал напряженно и смущенно, – не следует тебе принимать свою подопечную в обществе этого своеобразного члена семьи.

– Не понимаю почему. Герцог Девоншир растил всех своих детей вместе, и если говорят правду, то у его семерых детей три матери. Не говоря уже о брате Принни[2]. Скольких детей прижил Кларенс от миссис Джордан? Кажется, десятерых. Брат Принни…

– Герцог Кларенс – особа королевской крови, – с трудом выговорила Гризелда.

– Холбруки носят древнейший титул в этой части страны. Мои предки живут здесь испокон веков. Не думаешь же ты, что я не посмею совершить любую глупость или чудачество, на которые способны Девоншир или Кларенс?

– Глядя на тебя, никак не скажешь, что ты герцог, – заметила Имоджин. – Ты похож на жирную белку, перебирающую запасы орехов в своем гнезде. Почему бы тебе не налить себе чего-нибудь и не успокоиться?

– Потому что сегодня вечером я намерен выпить «Тоубермэри», – сказал Рейф, не реагируя на ее оскорбительные слова.

Рейф и не пытался выглядеть как герцог. Он всегда был точно таким, как сейчас: высоким, но с солидным брюшком, выступающим из-под пояса штанов и нависающим над ним, и с локоном каштановых волос на лбу. Правда, глаза у него красивые. «Те же глаза, – подумала Имоджин с проблеском интереса, – что и у его брата».

– Возможно, твой титул столь же древен, как Мафусаил, – сказала Гризелда. – Но это не поможет Джози, если ее доброе имя подпортит знакомство с подобным человеком. Я рада, что она осталась в Шотландии. Что же касается репутации Имоджин, то это ее личное дело.

При этих словах Рейф отвернулся от буфета, и выражение его лица было сродни выражению оскорбленного в лучших чувствах короля.

– Джози пользуется моим покровительством. Ее репутация останется беспорочной, если она познакомится с моим братом, который, кстати, профессор богословия и преподает в Эмманьюэл-колледже в Кембридже.

– О! – сказала Гризелда, явно смущенная этой информацией. – Профессор! Это замечательно! Как, ради всего святого, он добился такого высокого положения, принимая во внимание статус… его семьи?

– Думаю, по причине личных достоинств, – ответил Рейф кисло.

Этот красивый мужчина оказался еще и ученым. Сердце Имоджин зачастило. Он блестящий человек. Но разумеется, для брака не годится.

– Значит, ситуация не так плоха, как можно было предположить, – решила Гризелда.

– Ты ведешь себя как единственная хранительница традиций, – сказал Рейф, ухмыляясь. – Гриззи, ты не более чем младшая сестра Мейна и моложе меня. Не напускай на себя важность.

– Не вмешивайся, – возразила Гризелда. – Я должна обращать внимание на благопристойность, раз ты и мой брат понятия не имеете о том, что это такое. Ты ведь просил меня следить за твоими подопечными. Я несу ответственность перед Джозефиной.

Короткость отношений Гризелды с Рейфом несколько раздражала Имоджин. Дело, конечно, не в том, что она сама претендовала на дружбу с таким увальнем. Вовсе нет. И, чтобы ее позиция не вызывала сомнений, она хмуро посмотрела на стакан с напитком в его руке.

– Ты нашел то волшебное виски, которое искал? – спросила она.

– «Тоубермэри», – сказал Рейф, бросая на нее иронический взгляд. – Не налить ли и тебе стаканчик?

Имоджин не пила спиртных напитков, потому что, если это случалось, она начинала думать о Дрейвене. А когда она думала о нем, то начинала плакать. Это уже стало ее крайне неудобной привычкой. Глаза Рейфа встретились с ее глазами, и она заметила, что он забавляется. Он знал, почему она отказывается пить. Но питал ли он к ней сочувствие? Приходилось ли ему испытывать скорбь?

Впрочем, справедливости ради следовало признать, что, вероятно, приходилось. Потеря брата Питера была для него ужасным ударом. Она потрясла до основания жизнь Рейфа. Но в то время, как она вообще отказалась от спиртных напитков после смерти Дрейвена, Рейф, фигурально выражаясь, напротив, напялил себе на голову бочонок бренди вместо шляпы, да так и не снимал его.

Но сегодня ей не хотелось плакать. Бедный Дрейвен умер год назад. И… к тому же ей было о ком подумать – об этом брате Рейфа, профессоре. Она одарила Рейфа ослепительной улыбкой.

– Спасибо. Я выпью стаканчик.

– О, дорогая, – сказала Гризелда осуждающе, – это так неприлично – пить виски. Рейф совершенно расстроил этим свое здоровье.

– Я последую по его стопам, – язвительно заметила Имоджин. – Он ведь мой опекун. И мне следует угождать ему во всем.

Рейф подошел к ней, и внезапно она увидела в его взгляде нечто такое, отчего испытала смущение.

– Во всем? – пробормотал он. – Какой же я счастливый человек!

– Твое счастье, – поспешила пояснить Имоджин, – на дне бутылки, а вовсе не в том, чем тебя может одарить женщина. – Она сделала крошечный глоточек и чуть не задохнулась. – Как ты можешь это пить? Это жжет, как огонь!

– Это-то мне и нравится, – сказал Рейф, улыбаясь ей.

Она, смешавшись, отвернулась. Иногда Рейф смущал ее.

Тесс всегда говорила, что он как одинокий волк. Конечно, у Тесс была склонность романтизировать личность их пьяного опекуна, представлять его трагической фигурой.

Имоджин же видела в нем нечто другое – неухоженного мужчину, опускающегося и пьющего без меры. Но случались минуты, когда что-то в нем озадачивало ее. Скорее всего рост. Она была высокой для женщины, но он возвышался над ней как гора. Его панталоны были такими старыми, что грозили лопнуть по швам, и причиной тому было его брюшко. Но даже брюшко не могло скрыть мускулистых бедер.

Это было отрадным признаком того, что все его тело еще не превратилось в вялую гору мяса и жира. Каким-то образом Рейфу удавалось совершать достаточно физических усилий, чтобы его старые льняные рубашки чуть не лопались на мускулистых плечах.

Конечно, сказала себе Имоджин, у брата Рейфа примерно такая же конституция, но выглядит он куда привлекательнее – в нем какой-то особый шарм. «Возможно, – подумала Имоджин и при этой мысли порозовела, – оттого, что он посмотрел на меня с куда большим интересом, увидел во мне женщину».

Рейф никогда не смотрел на нее так, и она воспринимала это равнодушие как личное оскорбление. Впрочем, она никогда не замечала, чтобы он смотрел с вожделением хоть на одну женщину. Скорее всего от этого виски он стал евнухом.

Но блеск в глазах мистера Спенсера намекал на что-то восхитительное. Он явно находил ее очаровательной.

Мистер Спенсер считал ее восхитительной.

Имоджин осознала, что улыбается, только когда встретила ироничный взгляд Рейфа.

– О чем-то задумалась? – спросил он.

– О ком-то, – поддела она опекуна.

– Господи! Да ты, кажется, краснеешь, – констатировал Рейф, дотронувшись пальцем до ее щеки. – Кто бы предположил, что ты на это способна!

– Фу, какая грубость! – парировала Имоджин и вся подобралась, готовясь к очередной атаке. – Вчера вечером я встретила твоего брата. Он очень обаятелен.

Глаза Рейфа стали как щелки. На мгновение у нее возникло неприятное ощущение, что ему известно об этой встрече в коридоре. Но ведь это было невозможно.

– Он мой брат, – изрек Рейф наконец.

Голос у него всегда был низким и глубоким, но он произнес это так спокойно и тихо, что Гризелда, прислушивавшаяся к разговору, не смогла его расслышать.

– Ну и что, – пожала плечами Имоджин.

– Я имел в виду вовсе не это, – ответил Рейф, понижая голос.

– И что же ты имел в виду?

– У него в жизни уже была встреча со своевольной женщиной. Я бы попросил, чтобы ты не пыталась падать с лошади к его ногам, по крайней мере пока он еще не оправился от раны, нанесенной ему этой Иезавелью.[3]

Это слово вызвало у Имоджин шок, как удар под ложечку, но ей удалось сохранить на лице улыбку.

– Я потрясена, – проронила она, помахав рукой, потому что сделала слишком большой глоток огненной жидкости, столь любимой Рейфом.

Ей пришлось какое-то время молчать и хватать ртом воздух, но зато у нее осталось время подумать.

– Так уж случилось, что я упала прямо в объятия твоего брата. Но, уверяю тебя, это произошло совершенно непреднамеренно, – пояснила она, испытывая удовольствие оттого, что глаза Рейфа потемнели, а челюсть теперь казалась каменной.

Ей всякий раз было приятно это видеть.

– Ты, как всегда, не откажешь себе в удовольствии позабавиться, – сказал он.

– Верно, – согласилась она мрачно. – Конечно, если бы я знала, что ты этого не одобришь, я бы уж постаралась, чтобы…

В этот момент в дверях появился сам мистер Спенсер и остановился в нерешительности.

Рейф кивнул ему с самым непринужденным видом.

– Вот леди Гризелда Уиллоби, – обратился он к нему. – Она только что вернулась из недолгой поездки в Шотландию, где навещала леди Ардмор, одну из моих подопечных. А это моя подопечная – леди Имоджин Мейтленд.

Имоджин попыталась стряхнуть неприятное чувство, навеянное беседой с Рейфом, наблюдая, как мистер Спенсер раскланивается с Гризелдой. Он был красивым крупным мужчиной, обладавшим всеми достоинствами и добродетелями Рейфа и не имевшим ни одного из его недостатков. Рейф одевался как крестьянин. Его брат отличался скромной неброской элегантностью, достойной герцога.

На лице Гризелды отразилась некая смесь нерешительности и радушия. Но мистер Спенсер склонился над ее рукой, будто она была самой королевой, и Гризелда заметно смягчилась. Наконец он повернулся к Имоджин.

– Леди Мейтленд, – сообщил Рейф, – недавно овдовела.

– Сожалею о вашей утрате, – сказал мистер Спенсер, как истый джентльмен не показывая того, что помнит об их встрече в коридоре.

– Мой первый год траура истек, – сказала Имоджин несколько невпопад.

– В таком случае я надеюсь, что время несколько умерило вашу скорбь.

Мистер Спенсер поклонился ей и снова повернулся к Гризелде.

– Мейн в скором времени присоединится к нам? – спросил Рейф Имоджин, передавая брату стакан виски.

– Граф? – спросила Имоджин удивленно. Она смотрела, как мистер Спенсер подносит ко рту стакан, а потом ставит его, едва пригубив. Его нижняя губа была очерчена очень красиво.

– При нашей последней встрече ты сообщила мне, что Мейн – твой кавалер и поклонник, – сказал Рейф. В его голосе она расслышала усмешку. Он изрек это достаточно громко, чтобы его брат, беседовавший с Гризелдой, мог его расслышать. – Естественно, я подумал, что уместно спросить тебя о его местонахождении. – Имоджин оцепенела и бросила хмурый взгляд на своего опекуна. – Ты ведь говорила мне… что ваши отношения не получили должного завершения только из-за нерешительности Мейна? Или нет? – сказал Рейф.

На этот раз его голос был настолько тихим, что остальные не могли его слышать.

– Потише, – зашипела на него Имоджин.

– Можно подумать, что это путешествие в Шотландию было достаточно интимным для вас двоих. – В его глазах она увидела злую-презлую насмешку. Каким-то образом он узнал, что их отношения с Мейном не окончились ничем. – Уверен, что Гризелда не так уж строго следила за твоей нравственностью, особенно ночью, – продолжал Рейф. – Если я не ошибаюсь, во время долгих переездов в карете она страдает желудком.

– Тебе будет приятно узнать, что Гризелда выполняла свои обязанности дуэньи с неусыпным рвением, – сообщила ему Имоджин.

Он, как всегда, пытался ее подкалывать.

– Значит, она расстроила твои планы обольщения, да? – спросил Рейф с деланным сочувствием.

Имоджин размышляла, следует ли ей огрызнуться на Рейфа. Но она изменила намерения. В некоторых случаях, таких, как этот, вся ярость, вызванная смертью Дрейвена, куда-то улетучивалась. Это ее смущало и удивляло, но в целом было благотворно для ее духа.

Дело в том, что Рейф узнал ее по-настоящему только после смерти Дрейвена и потому считал задиристой и раздражительной. И, Господь свидетель, он часто лишал ее возможности предаваться печали и слезам, отпуская насмешливые замечания в ее адрес. Она подозревала, что именно ради этого он прибегал к такому оружию.

– Не стоит дразнить меня в связи с Мейном, – сказала она Рейфу, одаривая его вполне искренней улыбкой. В конце концов, в качестве опекуна он вел себя наилучшим образом, когда они не оказывались с глазу на глаз. – Мы решили расстаться. Да, собственно, мы и не были по-настоящему вместе.

– Я как раз и пытаюсь наставить тебя на путь истинный по части морали, – сказал Рейф. – Такова уж моя роль. И потому я рад, что ты отпустила Мейна в свободное плавание. Ведь рыбак не дорожит легковесным уловом. Тебе это известно.

– Мейн – один из самых достойных мужчин в свете, – возразила Имоджин, уязвленная, несмотря на то что старалась настроить себя на спокойствие и равнодушие. – Едва ли его можно назвать легковесным уловом. – Она бросила выразительный взгляд на живот Рейфа. – Впрочем, возможно, тебе хочется поговорить о слишком весомом улове.

Но Рейф лишь усмехнулся. Конечно, если бы он озаботился собственной фигурой, особенно брюшком, и перестал ради этого хлестать виски, то и выглядел бы значительно привлекательнее. Но Рейф только крепче сжал в руке стакан.

– Ты находишь виски приемлемым напитком? Почему? Оттого, что сам его предпочитаешь? – спросила она, испытывая странное чувство при взгляде на его пальцы, сжимающие стакан. Она ощущала неуверенность.

– Естественно, – сказал Рейф без тени смущения. – Это волшебный напиток, и будь я проклят, если допущу, чтобы он был вылит, оттого что глупая девчонка приняла стакан виски в пику мне.

– Ты можешь также допить виски и из стакана брата, – заметила Имоджин. – Похоже, оно ему не нравится.

– О, Гейб в конце концов его выпьет, – уверил ее Рейф. – Мы живем вместе уже несколько месяцев – с тех самых пор, как ты уехала в Шотландию. Он по природе воздержан.

– Какая очаровательная черта, – восхитилась Имоджин, ничуть не лукавя.

Рейф опустил руку и опрокинул содержимое стакана в рот.

– Этим достоинством мы с тобой оба можем восхищаться издали.

– Я не пью, – возразила Имоджин.

Теперь она заметила, что волосы мистера Спенсера слегка вьются.

– Ну, человек может потакать себе не только в этом, – иронически заметил Рейф.

– Я намерена измениться, – ответила ему Имоджин. – Собственно, я и собиралась тебе это сказать. Мне жаль, что в прошлом году я вела себя так грубо.

Рейф смотрел на нее удивленно. Должно быть, она поставила целью изумлять его.

– Знаю, что была невыносимой, – продолжала Имоджин. – Я плохо справляюсь с горем. Оно превратило меня в… чудовище, вечно злобное и никогда не улыбающееся.

– А теперь ты настроена по-иному?

– Да.

Она сделала еще один крошечный глоточек и снова чуть не задохнулась.

– Ну, можешь допить остальное.

Он без комментариев взял стакан у нее из рук.

– Ничего не хочешь мне сказать? – спросила она чуточку кисло.

– Ты сразила меня наповал. Я лишился дара речи.

– Могу подождать, пока ты приведешь свои мозги в порядок, – согласилась Имоджин.

У двери маячил Бринкли, показывая знаками, что трапеза готова.

– Нет, я не приму твою руку, – сказала Имоджин. – Ты, Рейф, поведешь к столу леди Гризелду. Ты знаешь, что первое место за ней.

– Но не для меня, – сказал он, хотя охотно подошел к Гризелде.

Поэтому мистеру Спенсеру не оставалось ничего иного, кроме как предложить руку Имоджин.

Она ему улыбнулась. Нет, он не был точной копией Рейфа. Глаза Рейфа были посажены глубже, и рот его выдавал упрямство и неуправляемость натуры. Мистер Спенсер был собран. И ее не покидало чувство, будто он постоянно удерживался от того, чтобы уйти. Пальчики Имоджин легли на его рукав, и у нее возникло ощущение, что это она не дает ему ускользнуть. Но почему ему не нравится быть среди них?

– Каким вы находите Холбрук-Корт? – спросила она.

Он посмотрел на спину Рейфа, маячившую впереди в коридоре.

– Это прелестное имение, – сказал он.

– Но… – Она не знала, в какую форму облечь свой следующий вопрос.

Он посмотрел на нее с высоты своего роста.

– Вы хотели бы знать, что это значит – чувствовать себя незаконнорожденным братом в доме отца?

Голос мистера Спенсера был спокойным, приятным, разве что чуть холодным. Имоджин нерешительно подняла на него глаза.

– Только если вам это не будет неприятно.

– Я нахожу это положение на удивление терпимым, – ответил он.

– Я рада, – сказала Имоджин.

Он обогнул стол, чтобы сесть слева от Гризелды, и сердце Имоджин забилось учащенно. Она так и не могла понять выражения его глаз. Но само его лицо, невероятная сдержанность и замкнутость оказывали на нее странное действие – ее кости буквально плавились от его взгляда.

Она со вздохом повернулась и встретила полные иронии глаза Рейфа.

– Он не для тебя, – предупредил тот, склоняясь к ней.

– Что ты имеешь в виду? – надменно спросила Имоджин, принимая от Бринкли стакан лимонада.

– Ты прекрасно меня поняла, маленькая ведьма, – ответил Рейф, и на этот раз она не заметила в его глазах ни тени насмешки. – Ты ведь вознамерилась завладеть им, да? Я и прежде видел такое выражение в твоих глазах. Этот взгляд уже доводил тебя до греха.

Имоджин вполне осознала смысл его слов, но покачала головой.

– Именно это отразилось у тебя на лице, когда ты намеренно свалилась с лошади, чтобы войти в дом Мейтленда, – сказал Рейф. – И именно поэтому Мейтленд оставил свою невесту мисс Питен-Адамс, чтобы удрать с тобой в Гретна-Грин, не имея в кармане более двух фунтов.

Имоджин посмотрела на него со всей возможной свирепостью.

– Не знаю, о чем ты говоришь.

– Ты смотришь на Гейба так, будто он увенчан звездной короной, – сказал Рейф.

Голос его показался ей жестким и резким.

– Вовсе нет!

– Да. А раз ты никогда так не смотришь на меня…

– Надеюсь, что нет! – сказала Имоджин и тотчас же пожалела об этом, потому что в глазах Рейфа появилось непонятное выражение. Но возможно, виной тому было изменчивое освещение. Свечи могли создавать этот странный эффект. В следующую секунду Рейф рассмеялся. Иронический звук его смеха не оставил у нее никаких иллюзий относительно его мнения о ней.

– И я тоже надеюсь! – сказал он. – Потому что пророчу жизнь, полную неприятностей, для мужчины, который…

– Как ты смеешь?! – зашипела на него Имоджин.

– Смею, – ответил он решительно. – Это мой брат, Имоджин. Он недавно овдовел, как и ты. И я совершенно уверен в том, что он не хочет жениться снова.

От гнева ее сердце забилось еще сильнее. Она улыбнулась ему влажной тягучей улыбкой кошки, наевшейся сливок и потому совершенно счастливой.

– Похоже, ты ошибаешься, – сказала она тихо, и голос ее прозвучал на удивление искренне.

Но губы Рейфа были плотно сжаты.

– Сомневаюсь, что это так.

– У меня нет намерения выходить замуж за твоего брата.

– Счастлив это слышать.

Она подняла руку.

– Но ведь есть и другие способы получить удовольствие от мужчины вроде твоего брата. Ты так не думаешь?

На мгновение ее охватила дрожь, потому что в глазах Рейфа она увидела такую ярость, что это ее потрясло. Она даже задержала дыхание, ожидая чего-то… страшного, чего – она и сама не знала.

– Ты меня удивляешь, Имоджин. Я считал тебя жаждущей, но не вульгарной. – Он поднял стакан и осушил его, – Что же касается всего остального, – добавил он безразличным тоном, – можешь развлекаться, как тебе угодно.

Глава 7

О ручках насосов, тайных советниках и других необходимых для жизни вещах

К тому времени, когда подали четвертое блюдо, Рейф выпил уже столько виски, что видел окружающее сквозь золотистую дымку, и эта дымовая завеса притупляла его чувства и мешала быть активным участником беседы. Обычно это состояние ему нравилось. Жизнь казалась гораздо приятнее, когда он видел ее сквозь неплотный туман.

Возможно, сегодняшний вечер был исключением. Гризелда явно была так же очарована его братом, как и Имоджин. Когда он видел, как изящно и любезно Гейб поворачивался то к Имоджин, то к Гризелде, как порой он склонялся к Имоджин, чтобы лучше слышать ее язвительные замечания, Рейф чувствовал себя лишним. Даже забытым. Он никогда прежде этого не ощущал.

– Значит, театр почти восстановлен? – говорила Гризелда.

– Грим-уборные будут готовы к завтрашнему утру, – вступил в разговор Рейф, с радостью обнаружив, что голос его звучит почти отчетливо. – Но плотник сказал мне нынче утром, будто он опасается, что пол в зеленой комнате провалится, если там станет топтаться группа слишком увесистых актеров. Поэтому он хочет его заменить, а это означает отсрочку.

– Как досадно. – Гризелда снова повернулась к Гейбу, будто Рейф ничего и не сказал.

Рейф был не настолько не в себе, чтобы не заметить ее кокетливого тона и того, как дуэнья Джози хлопала ресницами, глядя на Гейба. Но в этом не было ничего дурного.

Гризелда была прелестным воплощением женственности, к тому же обладательницей хорошего состояния и имения, оставленных ей покойным мужем. Она была вполне способна вырастить маленькую Мэри.

Она женщина с добрым сердцем, думал Рейф. Ведь она решилась сопровождать в Шотландию Джози и Имоджин главным образом потому, что Имоджин вбила себе в голову мысль о спасении Аннабел от нежеланного замужества. Путешествие в Шотландию само по себе ничего не значило, если бы не бунт ее желудка даже во время получасовой поездки в карете. И все же она согласилась сопровождать Имоджин в этом головоломном предприятии без всяких жалоб.

Гризелда была бы для Гейба много лучшей супругой, чем Имоджин, которая тоже обнаруживала явную склонность к его брату. Конечно, Имоджин не станет утруждать себя взмахами ресниц. Она из тех женщин, кто действует прямо и напористо. Но Имоджин по-настоящему опасна. А сейчас она смотрит на Гейба так, будто в его взоре сосредоточился свет и солнца, и луны.

«Я и прежде замечал у нее такой взгляд, – думал Рейф, вертя в пальцах стакан. – Бедный Дрейвен Мейтленд…» Когда он в последний раз видел его живым, тот сидел за столом как раз там, где сейчас Гейб. А теперь Имоджин смотрит на Гейба точно таким же выразительным взглядом. Ее темные глаза сверкают и полны жгучего интереса, и Рейф почти видел, как тает этот бедняга под ее взглядом.

Он с раздражением подал сигнал слуге, чтобы ему налили еще виски. Гризелда пыталась со всей деликатностью выяснить, почему Рейф и Гейб вознамерились восстановить домашний театр в Холбрук-Корте.

– Ты помнишь, как моя мать обожала свой театр? – сказал Рейф.

– Конечно, я знала об интересе герцогини к сцене. – Гризелда повернулась к нему. – И все же не понимаю, почему страсть твоей матери к театру, который она сама построила, привела к его восстановлению.

Рейфу казалось, что присутствующие почти забыли о нем, несмотря на то что во главе стола сидел именно он. Но Имоджин помнила. Время от времени она бросала на него неодобрительные взгляды, и это его нервировало, несмотря на обильные возлияния.

– Мы без конца находим забавные вещицы в той комнате театра, где свалена всякая театральная рухлядь, – сказал он, не обращая внимания на то, что в его баритоне появился какой-то скрежещущий звук. – Например, восемь маленьких лодочек. И по меньшей мере три канделябра. А также громовую бочку.

– Что такое громовая бочка? – спросила Имоджин.

– Несколько старых пушечных ядер в пустом бочонке из-под вина. Звук получается очень громким. Я уже испытал его.

– Может быть, ты собираешься поставить «Кориолана»? – спросила Имоджин. – Подумай только, насколько впечатляющим будет гром, раздавшийся с небес.

– Это пьеса Шекспира? – спросил Рейф, чувствуя, что его речь стала несколько неразборчивой. – Что бы мы ни поставили, в пьесе должна быть ведущая роль для женщины.

– А какое это имеет значение? – спросила Гризелда. – Конечно, теперь театральные представления приемлемы всюду. Достаточно вспомнить милую герцогиню Мальборо с ее интересом к театру или вдовую леди Таунсенд с ее страстью к частной сцене. Но для Имоджин, например, это совершенно неприемлемо – появиться на сцене в главной роли, если только представление не предназначено исключительно для членов семьи.

К несчастью, попытка покачать головой вызвала у Рейфа головокружение. Он понял по насмешливому взгляду Имоджин, что она догадалась о его состоянии.

– Мы соберем отовсюду от ста до ста пятидесяти гостей.

Правая бровь Имоджин взлетела вверх.

– Так много? До сих пор, Рейф, ты всеми силами скрывал свою страсть принимать столь многочисленное общество.

– Да, а почему бы и нет? – спросил Рейф, лихо приканчивая виски, хотя отлично понимал, что уже перебрал и это грозит ему ужасным похмельем наутро. Откровенно говоря, его желудок уже подавал сигнал бедствия. Ему следовало поставить точку.

Гризелда болтала что-то о постановке Мольера, организованной маркграфиней Анспах.

– Теперь, когда война окончена, можно было бы поставить и французскую пьесу, – говорила она. – И никакая цензура не помешает такой постановке в частном театре. Конечно, французские пьесы требуют и песен на французском языке, а это было бы крайне нежелательно.

– Почему? – спросила Имоджин. – Чем плохи французские песни?

– Когда песня исполняется по-французски, – пояснила Гризелда, – люди, как правило, не понимают ее. Поэтому они или найдут это неуместным из-за непонятного языка, и это вызовет у них недоумение, или сочтут проявлением юмора и начнут смеяться.

– Так или иначе, им будет весело, – возразила Имоджин. – Возможно, вам следует подумать о пьесе на французском, мистер Спенсер.

– Ни в коем случае, – запротестовала Гризелда. – Выглядеть смущенными или шокированными вульгарно, а смеяться над песнями, которые каждый мог бы счесть гадкими, скучно. По правде говоря, я нахожу французскую драму утомительной.

– Это потому, что там чересчур много внимания уделяется адюльтеру и слишком мало романтическому ухаживанию? – вставил словечко Рейф.

Гризелда вовсе не походила на вдову, в течение десяти лет наслаждающуюся свободой и ни разу не опозорившую себя скандалом. Уязвить ее было невозможно.

– Ухаживание всегда намного интереснее свадьбы, – заметила она. – Первое – комедия, а второе частенько заканчивается трагедией.

Ее смех ударил Рейфу в голову и отразился от нее, будто его мозг был пустым складским помещением. Смех Гризелды походил на гром в театральной бочке.

Он собрался с силами, поймав на себе проницательный и острый взгляд Имоджин. Она склонилась к нему.

– Если тебя стошнит от излишних возлияний, – сказала она, – я буду признательна, если ты избавишь нас от этого зрелища. Боюсь, что наше путешествие в Шотландию и обратно еще сильнее расстроило деликатный желудок Гризелды.

Рейф зарычал на нее:

– Этого не случится!

Правда, речь его не блистала красноречием, но это было все, на что его сейчас хватало. Черт возьми, если он и правда не чувствовал, что его придется тащить из-за стола с помощью лакеев! Как неприятно. Старый разваливающийся на части герцог, безвременно полумертвый.

Имоджин кивнула:

– Я бы тоже сочла этот спектакль неприемлемым.

– Я не говорил ничего подобного! – огрызнулся он.

– Я не сочувствую тебе, – сказала она. – Ты заслуживаешь унижения, которое тебе предстоит.

Резкость ее высказывания сыграла свою роль, в голове у Рейфа просветлело.

– Ты сварливая женщина. Знаешь это? Я-то думал, что ты изменилась и начинаешь жизнь с чистого листа.

– О, это так.

Наступила недолгая пауза. Имоджин играла со своей вилкой.

– Но я бы хотела, чтобы и с тобой случилось то же самое.

Рейф осушил стакан ячменного отвара, поданный ему догадливым дворецким Бринкли.

– А я бы хотел, чтобы ты объявила о перемирии между нами.

– Нет, – взмахнула она рукой. – Все наши встречи, как всегда, тривиальны.

– Конечно, – согласился он с ее оценкой.

Было просто извращением почувствовать укол разочарования.

– Ты мог бы перестать пить, – сказала она.

– Перестать пить?

Не сказать, чтобы он сам об этом не думал. Его желудок снова взбунтовался, и подсказанная ею мысль была, пожалуй, даже приятной. И все же он ухитрился презрительно хмыкнуть:

– Почему это?

Она пожала плечами.

Ее глаза смущали его. Даже теперь, в пьяной дымке, когда его сознание тщетно билось в попытке достигнуть хоть какой-то ясности, он сознавал действие этих глаз на него.

– Единственно, к чему это может привести, – ранняя смерть. – Эта новая, незнакомая Имоджин продолжала: – Чудо еще, что твой нос не принял форму картофелины и не стал красным, но это вполне достижимо, если ты будешь пить это знаменитое виски «Тоубермэри». Тебе придется завести очень сильного лакея, чтобы он мог каждый вечер таскать тебя в твои комнаты… Если, конечно, это уже не стало твоим ежевечерним ритуалом…

Рейф был несколько озадачен тем, что ее слова вызвали в нем невиданный приступ ярости. Обычно виски позволяло ему выслушивать массу оскорблений с полным равнодушием. Но не от Имоджин.

– Я и сам могу добраться до постели! – прорычал он. Испытывая облегчение, он прислушался к своему голосу и заметил, что тот уже не звучал неразборчиво. От ярости речь его обрела ясность, несмотря на опьянение. – А ты, кажется, имеешь склонность к тому, чтобы тебя в твою спальню провожал Мейн, а не лакей?

– Ты, по-видимому, вовсе не желаешь, чтобы тебя в спальню провожало существо противоположного пола. Это дает тебе возможность не беспокоиться, что ты разочаруешь даму, – сказала Имоджин самым нежным голоском. – Пьяному трудно привести свой жезл в состояние готовности.

Рейф почувствовал, что язык у него во рту разбух от невысказанного гнева.

– Откуда тебе знать о таких вещах? – спросил он, склоняясь к ней так, чтобы Гризелда не могла его слышать. – Кто, черт возьми, научил тебя говорить такие вещи? Мейн?

Имоджин отпила глоточек лимонада, прежде чем озаботилась ответом. Потом она бросила на него взгляд из-под густых ресниц.

– Я вдова, – сказала она.

– Значит, это твой муж научил тебя рассуждать о жезле? – спросил Рейф. – Я так не думаю. Мейтленд был мужчиной, предпочитающим копошиться в темноте под простынями, и чем меньше можно было говорить об этом, тем лучше.

По холодному взгляду Имоджин он не мог определить, насколько справедливым она сочла его замечание. Но ярость его душила. Как она посмела намекнуть, что его инструмент мог стать менее надежным, чем прежде? И виски, а также ее адское спокойствие заставили его сказать то, о чем он прежде не мог бы и помыслить:

– По-моему, Мейтленд был готов размахивать своим жезлом только в экстренных случаях, когда его нанимали помочь в определенных обстоятельствах. Надеюсь, ты меня понимаешь?

Гризелда поднялась с места и принялась возиться со своей сеткой для волос и шалью, готовая удалиться и выпить чаю.

– Похоже, тебе удалось дотянуть до конца обеда и не свалиться со стула, – сказала Имоджин. – Уже хорошо. Ты хотел сказать, что Дрейвен был готов пустить в дело свой жезл только на свободе и со шлюхой, но в моем присутствии терял уверенность?

– Что-то в этом роде, – ответил Рейф, чувствуя, что победа в этом словесном поединке ускользает. И было что-то такое в ее взгляде…

– Возможно, ты прав. Теперь я думаю, мы были очень чопорной парой. Скорее всего это объяснялось тем, что мы были женаты всего две недели. Но одно я тебе могу твердо сказать, Рейф, поскольку ты, по-видимому, весьма озабочен моими впечатлениями от брака, что его оружие, о котором идет речь, всегда было в боевой готовности.

Улыбка затеплилась в ее глазах. Но одна только мысль, что она могла вспоминать Мейтленда с удовольствием, вызывала у Рейфа чувство, которому он бы не сумел найти определения… оно просто ослепляло его.

– А теперь, – сказала она тихо, – можешь ли ты заверить меня в чем-то подобном относительно себя?

– Тебе требуются мои услуги? – спросил он, стараясь, чтобы в его словах прозвучала кислая саркастическая нота.

Ее это не смутило. Она не дрогнула и встретила его взгляд бестрепетно и прямо.

– А у тебя такое впечатление?

– Кто знает? – ответил он. – Возможно, тебя утомила охота за моим братом. А Мейн, кажется, ускользнул, подался на сторону. – Он прищурился и смотрел на нее. – Не Мейн ли научил тебя разглагольствовать о жезлах, а? Он только притворялся, что не пал жертвой твоих чар, понимая, что я, как опекун, несу за тебя ответственность! – И снова он не мог бы сказать, о чем она думает. – Так это он? – спросил Рейф.

Имоджин подалась вперед:

– Мужчина, для которого его тайный советчик значит меньше, чем стакан «Тоубермэри», не может представлять интереса ни для кого.

– Его тайный…

Но она уже ушла вслед за Гризелдой, шурша платьем и не оставив ничего, кроме приводящего его в ярость дуновения своих духов. Она пахла лимоном.

Некоторое время Рейф сидел, уставившись в стол. Сердце его клокотало неистовством. Оно билось глухо и отчаянно при мысли о том, что Мейн ему лгал. Все это было ясно. Конечно, ему безразлично, если даже Имоджин переспала с половиной его светских знакомых. Как она частенько говаривала, он ведь юридически перестал быть ее опекуном, как только она вышла замуж за Мейтленда.

Его привел в чувство озабоченный голос дворецкого Бринкли, спросившего, не желает ли он портвейна. Рейф посмотрел на рубиново-красную жидкость с отвращением и покачал головой.

Как Имоджин посмела намекнуть на то, что его тайный советчик не годится ни для какого предприятия?

– Похоже, ты вел весьма оживленную беседу с леди Мейтленд? – сказал Гейб, передвигаясь поближе к Рейфу, поскольку леди ушли.

Рейф же изо всех сил пытался вспомнить, когда в последний раз он пользовался услугами шлюхи. Не в прошлом году, потому что тогда он был в Лондоне со своими подопечными и, конечно, не мог позволить себе ничего столь неприличного, когда они были рядом, а до того, до того…

– Что ты сказал? – переспросил он.

Гейб бросил на него насмешливый взгляд.

– Похоже, эта беседа с лели Мейтленд дала пищу твоему уму?

Гейб взял яблоко и принялся чистить его.

Рейф подумал последовать его примеру, но вовремя вспомнил, что его руки слишком сильно дрожат после четырех стаканов виски, чтобы осуществить подобное действие успешно. Или их было пять?

– Она не в своем уме, – сказал он, и это прозвучало как достойное завершение беседы.

– Она замечательно красивая женщина, – заметил Гейб.

Рейф метнул в него быстрый взгляд. Конечно, его маленький братец (ведь Гейб был пусть хоть и на несколько дней, но моложе его) смог бы защитить себя от Имоджин, как соломинка от охватившего ее пламени. Он как-то повлияет на это позже, когда в голове немного прояснится. Рейф попытался найти тему для разговора полегче и более светскую.

– Когда приезжает Мэри? – спросил он, выпивая залпом еще один стакан ячменного отвара. – Разве ты не говорил, что ее наконец отлучили от груди кормилицы?

– Я нашел для нее другую, потому что ее первая не смогла приехать, а театр требует так много внимания. Предстоит восстанавливать гораздо больше, чем мы думали вначале. Мне не хотелось оставлять ее в Кембридже со слугами. Предпочитаю заботиться о ней сам.

– Отлично, – сердечно одобрил Рейф.

– Вчера вечером я говорил тебе, что Мэри и ее няня уже прибыли, – сообщил брат. – Новая кормилица тоже здесь.

Рейф почувствовал, как румянец заливает его скулы. Черт возьми! Он этого не помнил.

– Они приехали после обеда, – сказал Гейб. В тоне его Рейф не почувствовал и намека на упрек. – Боюсь, что я помешал твоей работе.

– Я не работал, – ответил Рейф, слыша, как тускло звучит его голос, и ощущая, что внутри у него все взбунтовалось и грозит вулканическим извержением. – Я был совершенно пьян. Хотя теперь, когда ты заговорил об этом, припоминаю, что ты приходил ко мне в кабинет. Это было после того, как Гризелда и остальные прибыли из Шотландии. Бринкли велел моему личному лакею отвести меня по черной лестнице, чтобы Имоджин и Гризелда не видели меня пьяным.

Наступила пауза. Потом Гейб сказал:

– Они тебя видели.

Эти слова ударили Рейфа прямо в сердце.

– Пожалуй, мне следует перестать пить, – проговорил он тупо.

– Да.

Рейф выпил стакан воды, который наполнил для него Бринкли, пытаясь в своем бедственном состоянии понять, отчего не получает ни малейшего удовольствия. Неужели ему до конца дней предстоит не пить ничего, кроме пресной воды?

– Она ни за что не примет тебя, если ты будешь пить, – сказал Гейб.

Рейф скосил на брата глаза.

– О ком ты, черт возьми, толкуешь?

– О леди Мейтленд, или, если ты предпочитаешь называть ее иначе, об Имоджин.

Рейф издал короткий смешок.

– Она и не хочет меня, дурень. Ей нужен ты. Неужели это не ясно? Разве ты не заметил, какие взгляды она на тебя бросает?

– Она смотрела на меня охотно, – согласился Гейб с обычной для ученого мужа объективностью.

И Рейф подумал о братоубийстве.

– Но на тебя она смотрит с гневом, а это чувство посильнее.

– Ты болван. Она нипочем не возьмет меня.

– Почему?

– Потому что я никчемный, – коротко ответил Рейф. – Будь я Питером, все было бы иначе. Ты ведь встречал Питера. И должно быть, заметил, каким потрясающим парнем он был. Это он управлял имением. И даже еще мальчиком умел примирить наших родителей. Когда они ссорились, а это случалось часто, только он один мог на них воздействовать. Он был… он был замечательным.

– Ах!

– И естественно, Питер никогда так не напивался.

– Должно быть, тяжело быть младшим и следовать по стопам старшего, – сказал Гейб.

Рейф коротко рассмеялся.

– Думаю, мой отец изложил это лучше. Он сказал, что в бизнесе я второй сорт. И был прав. То же можно сказать и о моем опекунстве. – Его пальцы сжали стакан. – Хотя нельзя сказать, что это моя вина. Какого черта Брайдон оставил дочерей на мое попечение – человека, которого видел всего раз?! Если бы он не отправился на почти неприрученном жеребце, все четыре девицы Эссекс до сих пор благополучно бы пребывали в Шотландии.

И если все дело было в этом, добавил он уже про себя, Имоджин точила бы свой острый язычок о какого-нибудь несчастного шотландца, вместо того чтобы избрать его орудием своих ежедневных упражнений. И, судя по тому, что она смотрит на Гейба с вожделением, в скором времени ей захочется испытать его жезл в деле.

Гейб покончил с яблоком.

– Я думаю, Брайдон рассчитывал жить вечно. Это обычное человеческое заблуждение.

Сам Рейф испытывал нечто противоположное, но этот вопрос его не особенно интересовал. Поэтому он снова предался невеселым мыслям об Имоджин. Никакие этические соображения для нее не существовали и не могли ее остановить. Она и Мейн, должно быть, использовали во время путешествия в Шотландию каждую свободную минуту, чтобы уединиться в спальне. Конечно, Мейн солгал ему, когда поклялся, что держался подальше от постели Имоджин. Ни один мужчина, будучи в своем уме, не поступил бы так.

И более того, Гейб был, очевидно, в здравом уме. Ему показалось, что шеи его коснулось ледяное дыхание. Скорее всего Гейб не увидит никакой причины не поддаться чарам Имоджин, столь охотно выставляемым напоказ.

– Она не такая спокойная и хладнокровная, как кажется, – сказал он отрывисто. – Знаешь, она и в самом деле любила Мейтленда. И они были слишком недолго женаты, чтобы она успела разочароваться в нем.

– Каким он был человеком? – спросил Гейб, приступая к чистке следующего яблока.

– Хамом, помешанным на лошадях и кое на чем еще. Любил держать пари. И погиб, усевшись на лошадь, на которую отказался сесть его жокей. Вообразил, что сможет выиграть на скачках. Вместо этого налетел на столб и размозжил голову на глазах у жены.

– Бедная леди Мейтленд.

– Она выбрала его, – сказал Рейф, сознавая, что голос его звучит как рычание. – Она ступила в этот дом, уже будучи влюбленной в этого человека, будь он неладен. Она сидела за этим столом, не сводя глаз с него, как если бы он был младенцем Христом, спустившимся прямо с небес. Но ведь она пялилась всего лишь на Мейтленда! – Он поднял голову и недоверчиво посмотрел на Гейба. – Ты бы никогда этому не поверил, если бы встретил его лицом к лицу. Прекраснейший образец деревенского идиота, какого едва ли сыщешь во всей Англии. И в то время он был помолвлен. Но Имоджин это ни в грош не ставила. Она просто прошествовала к его дому, точнее сказать, проехала верхом и, прежде чем мы успели сосчитать до трех, бежала с ним в Гретна-Грин.

– Решительная молодая женщина, – сказал Гейб, кладя яблоко на стол перед собой. Рейф заморгал, глядя на брата. – Продолжай. Я очистил это яблоко для тебя.

Их взгляды встретились, и на мгновение Рейф испытал весьма обременительный прилив чувств.

– Спасибо. – Потом добавил: – Видишь ли, Имоджин свалилась с лошади намеренно и повредила лодыжку. Это дало ей возможность проникнуть в дом Мейтленда, и, конечно, у него не оставалось выбора, раз они оказались в одном доме.

Кажется, Гейб не воспринял завуалированное предостережение Рейфа.

– И что, Мейтленд испытал облегчение, избавившись от невесты, или наоборот?

– Не знаю, какая муха его укусила, – ответил Рейф, отправляя в рот кусочек яблока. Он редко ел что-либо после первого блюда, предпочитая не портить вкуса виски другой пищей. Но вкус яблока был чистым и приятным.

– И этот брак оказался счастливым?

– Не мог быть, – ответил Рейф. – Она… Ну, ты видел Имоджин. А он был просто шутом гороховым. Помешан на верховой езде и счастливее всего чувствовал себя, оседлав кобылу, а не женщину. Достаточно было одного взгляда на него, и становилось ясно, что он о своем жезле заботился с такой же деликатностью, как о ручке насоса. Неужто такой мужлан мог доставить женщине удовольствие?

Гейб положил серебряный нож, которым чистил яблоко, точно на середину тарелки.

– Если ты хочешь бросить пить, – сказал он, – наилучший способ – просто покончить с этим разом. – Рейф ухитрился хмыкнуть. – Я слышал, что любые попытки уменьшить норму выпивки кончаются неудачей.

– О, не знаю, – ответил Рейф, испытав нечто вроде нервной спазмы при одной только мысли об этом подвиге. – Я уверен, что мог бы сократить потребление спиртного до вполне приемлемого количества.

– Во всяком случае, попытаться можно, – подбодрил его Гейб.

В этом, должно быть, было что-то от прямоты и точности ученого. Рейф без раздумий мог бы сказать, что его брат прав относительно нежелательности уменьшения количества принимаемого виски в противоположность решительному отказу от выпивки вообще.

Похоже, Гейбриел Спенсер частенько оказывался прав в своих суждениях.

– Как это случилось, что ты стал профессором, будучи сыном моего отца? – спросил он вдруг.

Его брат ответил нежной, но лукавой улыбкой.

– Я все всегда делаю хорошо, за что бы ни брался.

– Знаю. Думаю, сперва ты и в математике был докой.

– Действительно. В течение некоторого времени я не знал, продолжать ли заниматься математикой или древней историей, но последняя оказалась для меня притягательнее.

– Мне наплевать, если бы оказалось, что в тебе воплотились сразу Петр и Павел, сошедшие на землю с небес, – сказал Рейф. – Все, что я знаю об Оксфорде, – это то, что только способности могут завести человека так далеко. В Кембридже, очевидно, тоже.

В лукавой улыбке Гейба было много искренности. Рейф был рад, что Имоджин ушла. Кто мог бы устоять против такой улыбки?

– Твой отец помог, – сказал Гейб.

– Наш отец, – сказал Рейф. – Я уже устал поправлять тебя на этот счет. И что, черт возьми, сделал Холбрук?

Он ожидал ответа с нескрываемым любопытством. Насколько ему было известно, отец никогда не проявлял ни малейшего интереса к Рейфу. И конечно, не стал бы себя утруждать, если бы Рейф выбрал карьеру, требующую отцовской поддержки.

– Он заплатил колледжу, – сказал Гейб.

– Что?

– Он дал большую сумму денег Эмманьюэл-колледжу. – И, отвечая на безмолвный вопрос и поднятую бровь Рейфа, сказал: – Что-то около сорока тысяч фунтов. Несомненно, деньги были взяты из доходов от твоего имения, – добавил он, и в глазах его появилось беспокойство. – Я долгое время чувствовал себя виноватым, что эти деньги были отняты у тебя и твоей семьи.

Рейф захлопнул открытый рот. Действие виски настолько ослабело, что он был способен воспринимать беседу.

– Черт меня возьми, – сказал он.

– Боюсь, что эти деньги не могут…

Рейф отмахнулся:

– Наш отец, при всем том, что делал секрет из своей настоящей семьи, никогда бы ничего не сделал в ущерб имению. Мы могли бы оплатить три таких колледжа и не испытать никаких затруднений.

– Это несколько утешает.

Рейф осознал наконец, в чем состояла правда.

– Холбрук не мог бы купить тебе места, если бы ты не был в колледже лучшим, – сказал он с грубоватой прямотой.

Гейб кивнул.

Рейф искал новую тему для разговора.

– Как отнеслась Гризелла к байке о смерти твоей жены? – спросил он.

– Она приняла все за чистую монету, – ответил Гейб. – Я сказал, что мою жену звали Мэри и она умерла родами. Терпеть не могу лгать.

– Но это было важно, – сказал Рейф. – Какую бы сумму я ни дал Мэри в качестве приданого, чтобы сделать ее вполне приемлемой партией, это не помогло бы, если бы всплыла правда. А так за ней будет стоять имя Холбруков. И это, – добавил он с усмешкой, – потрясающе.

– Нет, – возразил его брат без улыбки, – если герцог угаснет от болезни печени к тому времени, когда Мэри войдет в возраст. – Рейф сглотнул. – У тебя нет намерения жениться, – продолжал Гейб. – Кто же будет твоим наследником?

Рейф попытался припомнить.

– А наследник должен быть?

– Конечно!

– Мой кузен Родерик. Дважды изгнанный и немного педант, но из него выйдет приличный герцог.

– Возможно, он достойнейший из мужчин, – сказал Гейб, вертя в руке серебряный фруктовый нож. – Но он не рискнет именем Холбруков ради брака незаконнорожденной племянницы. Иными словами, моей Мэри.

От радости, что обрел брата, Рейф забыл, что семья приносит не одни только удовольствия. Но, даже будучи пьяным, он никогда не отрицал правды, если она представала перед ним.

– Я брошу пить, – заявил он мрачно.

– Буду тебе весьма признателен. – Гейб смотрел на него, а это было все равно что посмотреться в зеркало. – И не из-за Мэри и ее будущего, а из-за меня.

На мгновение Рейф почувствовал, что из его глаз брызнут слезы.

Он поднялся из-за стола так быстро, как только смог ухватиться за его край, чтобы не опрокинуться навзничь.

– Ты ведь еще не представил меня племяннице. Не сделать ли это?

– Леди Мейтленд тоже выразила желание с ней познакомиться.

– В таком случае пойдем и соберем леди, – сказал Рейф. Он уже мог стоять на ногах так твердо, что едва ощущал дрожь в коленях. И все-таки сделал мысленную зарубку в памяти – не брать ребенка на руки. Уж самым последним делом было бы уронить племянницу на пол.

Глава 8

Мисс Мэри Спенсер представляют обществу

Гейбриел Спенсер привык принимать решения быстро и наверняка. В тот момент, когда он узрел арамейские письмена, он тотчас же понял, что хочет их прочесть. А в ту минуту, когда увидел свою дочь Мэри, понял, что сдвинул бы горы (или женился на Лоретте), только чтобы быть поближе к ней. Она принадлежала ему от макушки и лба своего маленького возбужденного личика до кончиков очаровательных пальчиков на ногах.

– Какой прелестный ребенок! – восхитилась Имоджин. Сейчас Мэри улыбалась, но, когда они вошли в детскую, малышка встала в кроватке, держась за перильца, и заплакала, чтобы привлечь их внимание.

Тот факт, что ее няня мирно сидела у камина и не обращала на нее внимания, был отмечен ее отцом. Гейб собирался побеседовать с этой няней завтра утром, но сейчас он просто схватил дочь на руки. Она тотчас же заулыбалась ему и показала все свои прелестные ямочки.

Он в последние несколько месяцев отчаянно тосковал по ней. В конце концов он забрал ее у кормилицы в Кембридже и привез в дом Рейфа. Он прижал ее к себе как можно нежнее. Пока он никак не откликался на просьбы Гризелды и Имоджин позволить подержать ее на руках.

– Никогда не видела таких очаровательных кудряшек, – сказала Гризелда. – У вашей жены были рыжие локоны?

Гейб помедлил мгновение, потому что у Лоретты волосы были золотистые. Если повезет, никто не заметит сходства между ними.

– Мэри – просто живой портрет своей матери.

На самом деле это было не так. Лоретта была довольно хорошенькой, но Мэри ему казалась просто красавицей. У нее было сердцевидное личико и копна мягких кудряшек цвета свежих роз. А ее крошечный ротик походил на розовый бутон.

– Ваша жена видела ее до того, как умерла? – спросила Имоджин, поднимая на него глаза.

Гейб замер, не зная, что ответить. Он и Рейф не разработали подробностей смерти воображаемой жены, а только согласились, что необходимо послать к Лоретте стряпчего, который должен был потребовать от нее соблюдения полной тайны относительно ее материнства, хотя Лоретта и не обнаруживала ни малейшего интереса к роли матери.

К счастью, Рейф вмешался в их разговор.

– Ты помнишь, когда я покупал для тебя все эти вещицы? – спросил он Имоджин, указывая на горы игрушек на полках детской.

– Кто мог бы такое забыть? – Имоджин повернулась к Гейбу: – Ваш брат считал, что, став опекуном четверых маленьких детей, он должен купить им всем игрушки в четырех экземплярах.

– Да, и было четыре няньки, – сказал Рейф, по-совиному округляя глаза.

После того как Гейб прожил несколько месяцев в тесной близости к Рейфу, он мог сосчитать все поглощаемое им виски до последнего стакана. И в эту минуту мог сказать с уверенностью, что тот навеселе. Он мог только надеяться, что брат не забудет своего обещания перестать пить к завтрашнему утру. Но скорее всего тот не помнил в подробностях, как прошел вечер.

Гейб неохотно позволил Имоджин подержать девочку. Мэри улыбнулась ей с такой же радостью, как и ему. Гейб не мог бы объяснить, почему это его так разъярило. Ему хотелось, чтобы Мэри улыбалась только ему. Она могла бы нахмуриться при виде двух незнакомок, вместо того чтобы приветствовать их и всех остальных одинаково.

Теперь она уже смеялась и тянула Имоджин за волосы, выбившиеся из прически. А Имоджин одарила его улыбкой через голову Мэри, в которой ясно читалось бы, будь это на арамейском: он для нее – самый прекрасный подарок ко дню рождения. Вероятно, она совсем забыла о его незаконнорожденности.

Похоже, Имоджин понравилась Мэри. Но и Рейф тоже.

Гейбу самому казалось странным, что он, полжизни считавший себя единственным ребенком в семье, так легко вошел в роль брата.

Но это случилось. Его самого удивляло то, как его беспокоило состояние его великодушного брата-выпивохи. Рейф был так же широк и щедр в грехах, как и во всем остальном, и не скупился на чувства.

Теперь Имоджин смеялась, а Мэри хлопала ее маленькой ручонкой по щеке. И Гейб заметил, что Рейф перестал перекладывать литые металлические игрушки и через плечо смотрел на Имоджин. Она была красива, но обладала острым как бритва язычком. Но о вкусах не спорят, и Рейф явно был неравнодушен к своей бывшей подопечной.

– Мистер Спенсер, – сказала Имоджин, поворачиваясь к нему, – каждому видно, что Мэри с рождения не видела ничего, кроме нежности и внимания. Вы очень много делаете для своей осиротевшей малышки.

– Все, что в моих силах, – смущенно ответил он.

– Надеюсь, вы не разгневаетесь, если я спрошу снова. Ее мать смогла увидеть Мэри до своей смерти?

– Конечно, она ее видела, – сказал Гейб, чувствуя, что опускается в бездонную трясину лжи.

– Это прекрасно, – сказала Имоджин, целуя Мэри в лобик. – В будущем, когда Мэри войдет в возраст, вы ей должны об этом рассказать. Мой отец поступил глупо: он сказал Джози, что наша мать не дожила до момента, когда смогла бы подержать ее на руках, и это причинило Джози ненужные страдания.

Гейб, бессмысленно моргая, смотрел на Мэри на руках у Имоджин, стараясь представить, какой сложный узор изо лжи ему придется соткать о якобы почившей жене, чтобы когда-нибудь поведать дочери. Он не смог этого представить.

Судя по виду, Мэри начинала уставать. На ней было короткое платьице со множеством буфов, в котором она походила на лютик. Она положила головку на плечо Имоджин.

– О, она прелесть! – прошептала Имоджин.

Гейб кивнул. Мэри обводила комнату сонными глазками, по-видимому в поисках няни, но, когда ее взгляд остановился на нем, один уголок ее ротика, похожего на розовый бутон, приподнялся в улыбке. И тут она протянула к нему ручки. Гейб почувствовал, что сердце его упало до самых башмаков.

– Ну разве она не прелесть? – ворковала Имоджин. – Мэри хочет к папе, да? Вот он, пожалуйста.

И без дальнейших раздумий плюхнула крошку в руки Гейба. Мэри вздохнула, уткнулась личиком в его жилет и тотчас же уснула.

Глава 9

Погибающий от жажды

Несмотря на сомнения брата, Рейф проснулся на следующее утро рано и в полной уверенности, что обещал покончить с виски. И не только с виски. Но и с вином. И с элем. В это утро он чувствовал себя больным, как обычно после обильных возлияний, потому что оказался в тисках страха.

В течение часа он уговаривал себя встать и отправиться в ванную. Конечно, он мог бросить пить. Миллион раз он говорил себе, что ему следует это сделать и что это не так уж трудно. Он был не таким человеком, чтобы по пути в столовую к завтраку наткнуться на бутылку эля и уже не отрываться от нее. Не прийти ли к вполне логичному заключению, что виски, как ни мил был ему этот напиток, плохо сказывается на его теле и здоровье вообще? А теперь еще у него появились племянница и брат, то есть семья, желавшая, чтобы он бросил пить.

Он спустился к завтраку и обнаружил, что за столом идет оживленная дискуссия. Гейб посмотрел на него, и на лице его отразилось облегчение.

Вскоре Рейф понял почему. Гризелда решила взять в свои руки постановку пьесы. Но не понимала, зачем это надо. А бедный Гейб прилагал отчаянные усилия, чтобы объясниться и в то же время избежать явной лжи.

Не имея ни малейшей склонности к обману, Рейф вступил на опасную почву, прежде чем Гейб мог запятнать себя клятвопреступлением.

– Все это вина Гейба, – сказал он, позволяя лакею навалить горой нежный омлет себе на тарелку. Обычно он по утрам не ел, но сегодня решил начать жизнь с новой страницы. – В прошлом году в Лондоне он наехал в кебе на молодую женщину и сбил ее. Понимаете?

Гризелда тотчас же откликнулась.

– О, нет ничего хуже, чем пьяный кучер, – сказала она, взмахом руки отметая предложенные блюда. – А Лондон полон таких возниц. Я предпочла бы только подсушенный тост, – сказала она лакею. – Очень сильно подсушенный.

– Точно, – сказал Рейф. – Этот кучер качался и чуть не свалился с козел, столько джина он влил в себя. Конечно, мой брат почувствовал себя виноватым в этом происшествии и ответственным за благополучие молодой женщины. Он ведь очень ответственная личность.

– Разумеется, – согласилась Гризелда и обратилась к лакею: – Нет-нет! Я же сказала – сухой! И пожалуйста, без масла.

– Молодая женщина была легко ранена во время этого инцидента и, к несчастью, в связи с этим потеряла роль в театре. И потому, конечно…

– А что это за театр? – спросила Имоджин.

– «Ковент-Гарден», – ответил Гейб.

– Так эта молодая женщина… – начала Гризелда и замолчала. – Какое отношение она имеет к нашей пьесе? Не говорите мне, что вы полюбили театр из-за этого несчастного случая, мистер Спенсер!

По выражению ее лица, с которым она смотрела на Гейба, Рейф мог заключить, что перед ее внутренним взором предстали видения – заплясали молодые люди, подпавшие под гибельное влияние и чары безнравственных актрис. Впрочем, это было не так уж далеко от истины.

– Конечно, нет, – поспешно возразил Рейф. – Но, памятуя о славе театра в Холбрук-Корте, Гейб предложил ей возможность проявить свой недюжинный талант перед обширной аудиторией. Конечно, мы собираемся пригласить из Лондона самых влиятельных людей театрального мира.

– Мне кажется, это уже выходит за пределы долга, – сказала Гризелда, и ее лоб прорезала тонкая морщинка неодобрения. – Небольшой денежный вклад в театр «Ковент-Гарден» наверняка обеспечил бы этой актрисе роль в следующей постановке.

– Ей не нужна всего лишь роль, – бодро продолжал Рейф. – Ее интересует главная роль. А Элайза Вестрис ни за какие деньги не отказалась бы от главной роли в «Ковент-Гардене», если бы только владельцы театра не убедились в блестящем даровании будущей знаменитости.

– Полагаю, она дама высокой морали? – спросила Гризелда. – Если я правильно поняла тебя, Рейф, ты собираешься следовать театральной модели, разработанной твоей матерью? Герцогиня нанимала на главные роли профессиональных актеров, а остальные предлагались любителям, людям нашего круга. И потому очень важен вопрос нравственности наемных актеров.

Рейф поспешил ответить, прежде чем Гейб запятнал себя новой порцией лжи, которая не дала бы бедняге уснуть следующей ночью.

– Она совершенно безупречна. И предана своему делу. Страстно ему привержена. – «До того, что иногда грешит», – добавил он про себя.

– Ну ладно, – сказала Гризелда, хотя вид у нее был неудовлетворенный, но, судя по всему, она была готова покориться неизбежному. – Я пока все-таки не пойму, кто же будет ставить пьесу, мистер Спенсер? Если вы не самый замечательный доктор богословия, то уж скажу по правде, среди нас не найдется ни одного, имеющего хотя бы самое слабое представление о том, как ставить пьесу, на премьеру которой будет приглашено от ста до ста пятидесяти зрителей. Герцогиня принимала это дело очень близко к сердцу, а опыт у нее был огромный.

Рейф уже открыл было рот, но она заставила его замолчать, предостерегающе подняв руку.

– Не заблуждайся насчет постановки, потому что даже если у тебя появился брат, которого ты принял в члены семьи, это не значит, что каждый человек, которого ты пригласишь, с радостью явится к тебе. Собственно говоря, твоя пьеса должна стать событием в светской жизни.

– Думаю, это так, – согласился Рейф.

– Я бы с удовольствием приняла участие в постановке, – сказала Имоджин. – Если главную роль будет играть профессиональная актриса, возможно, я смогу получить роль злодейки. Я бы испытала от этого удовольствие.

Ясно было, что она говорит это, чтобы позлить его. Несомненно, только поэтому. Дьявол, а не женщина.

– Я отправил письмо единственной женщине, которая, как я думаю, столь же страстно любит театр, как моя мать… Это женщина, с которой когда-то был обручен твой муж, – сказал он Имоджин.

Взгляд Имоджин приобрел жесткость.

– Мисс Питен-Адамс.

– Прелестная молодая женщина, – сказал Рейф с удовлетворением. – Насколько мне известно, она знает на память чуть ли не все пьесы Шекспира. И я уверен, она будет в восторге от возможности поучаствовать в такой постановке и получить роль. Да, кстати, она приняла мое предложение. Они с матерью прибывают на днях.

– Она приезжает сюда? – спросила Имоджин.

– По счастливой случайности мисс Питен-Адамс живет в деревне в графстве Сомерсет, – сказал Рейф. – Думаю, она недовольна своим последним сезоном в Лондоне. Ну… после того как ее… бросили.

При этих словах глаза Имоджин засверкали гневом. Мисс Питен-Адамс была отвергнута, когда Дрейвен Мейтленд протрусил к алтарю с Имоджин.

– Сомневаюсь, что ей будет приятно мое общество, – заметила Имоджин.

– Напротив, – жизнерадостно возразил Рейф. – Она говорит всем и каждому, что считает, что избежала ужасной судьбы. И вовсе не потому, – добавил он, – что ее мнение о Мейтленде несколько вредит его доброму имени и памяти о нем.

Сейчас он почувствовал себя много лучше. У него даже перестало стучать в висках.

– Ты… – начала Имоджин… и умолкла.

– Совершенно верно, – сказала Гризелда, похлопывая ее по руке. – Некоторые люди вынуждены ждать просветления до второго пришествия. И, полагаю, Рейф из их числа.

– Насколько я слышала, второе пришествие и лучший мир, – сказала Имоджин, – не настолько страшны, чтобы повлиять на способность к просветлению. Хотя, – добавила она, обнажая зубы в некоем подобии улыбки, – насколько мне известно, небеса – это место, где требуется умеренность. А, принимая во внимание сомнительное состояние твоей печени, ты окажешься там скорее, чем намерен.

– Я вполне подойду к своему окружению, – сказал Рейф уверенно. – Потому что с сегодняшнего утра бросил пить.

– Что ты сделал?

Рейф раздраженно пожал плечами:

– В этом нет ничего особенного. Например, ты пьешь редко.

– Ты бросаешь пить виски по моему примеру? – спросила Имоджин, бросая на него взгляд, полный презрения.

– Подумай только, как я стремлюсь сравняться с тобой! Надеюсь, воздержание не отразится дурно на моем характере. – Он перехватил ее свирепый взгляд. – Или это заставит меня забыть о своих принципах.

– Сомневаюсь, что это произойдет, – сказала Гризелда, намазывая маслом последний кусочек тоста. – Мой опыт показывает, что люди, переломившие себя, становятся поборниками респектабельности и отказываются от греха. Я надеюсь, что в течение года ты женишься.

При этих словах Имоджин усмехнулась:

– Жизнь, полная удовольствий, превращается в добродетельную. Как я рада, что папа выбрал в наши опекуны тебя, Рейф. Будет так поучительно видеть твое преображение.

Но Рейф не собирался позволить ей снова втянуть себя в пререкания.

– Гризелда, если ты покончила с мармеладом, могу я взять немного?

– Я никогда не ем мармелад, – сказала Гризелда с отсутствующим видом. – Это может повредить талии.

– В таком случае, – сказал Рейф, – ты можешь отдать мне и тост, который держишь так крепко.

– Если мисс Питен-Адамс приняла твое приглашение, – сказала Гризелда, крепче сжимая свой тост, – нам придется устроить прием, чтобы сгладить неловкость.

– Это вопрос семантики. Театральные приемы – последний крик моды. Мой старый школьный друг Йейтс просто помешан на них и прислал мне на удивление скучное письмо о домашнем представлении «Клятвы любовников». У нас с вами обеими вполне достаточно народу для такого приема. Если хотите, могу попросить Мейна присоединиться к нам.

– Мейн, – фыркнула Гризелда. – Лучше было бы пригласить Тесс. О, но она ведь путешествует по континенту, да? Но можно заменить ее леди Финстер или миссис Клейборн. Или леди Олни. Я знаю, что она без ума от любительских спектаклей. Я могла бы пригласить миссис Турмон. Может быть… – Ее глаза загорелись. – О леди Блехшмидт!

Имоджин поморщилась.

– Я думала, вы с леди Блехшмидт не разговариваете. Ты помнишь, мы ведь так и не выяснили, почему она оказалась среди ночи в отеле «Грийон».

– Не следует путать репутацию с недостойным поведением, моя дорогая, – сказала Гризелда. – Леди Блехшмидт, конечно, оказалась в отеле «Грийон» в неподходящее время, но, раз об этом не знает никто, кроме нас, мы с ней остались лучшими друзьями. Ее репутация безупречна. И я немедленно напишу ей.

– Думаю, нам следует подождать, – сказал Рейф. – Подготовка и репетиции пьес, которые ставила моя мать, потребуют нескольких недель. Леди Блехшмидт будет нам только мешать. Почему нам не пригласить людей, когда мы будем почти готовы показать пьесу?

– Следует мне понять это так, что главную роль будешь играть ты? – спросила Гризелда.

Рейф открыл было рот, чтобы сказать «нет», но Гейб его опередил.

– Да, будет, – сказал он. – Он сыграет ведущую мужскую роль.

– Как бы не… – начал Рейф, но встретил взгляд брата. – О, ради всего святого, – сказал он, – думаю, я сыграю какую-нибудь роль, но разве она непременно должна быть основной, Гейб? Почему бы тебе не сыграть главного героя?

– Если ты бросил пить, то, надеюсь, сможешь запомнить текст роли, – бодро поддержала Гейба Имоджин.

– Этого достаточно, чтобы заставить человека утопиться в бочке с мальвазией, как старина герцог Кларенс[4], – сказал Рейф.

– Мистер Спенсер, – обратилась к нему Имоджин, склоняясь к собеседнику так, что весь мир мог бы полюбоваться содержимым ее декольте, – а какую роль будете играть вы?

– Злодея, – вмешался Рейф. – Гейб сыграет злодея. Да?

– Я не думал играть сам, – неохотно сказал Гейб.

– Ты вылитый злодей, – твердо заявил Рейф. – Ты должен будешь размахивать черным плащом и приклеишь усы над верхней губой.

Гейб хотел возразить, но промолчал, посмотрев на Рейфа. «Будь я проклят, – подумал Рейф, – если смирюсь с тем, что меня заставят топтаться по сцене, а мой брат останется гулять на воле».

– Когда же приедет молодая актриса? – спросила Гризелда. Ей явно не хотелось быть в подобной компании. – И ты полагаешь, что необходимо нанимать других профессиональных актеров?

– А способен ли Рейф убедительно сыграть романтического героя? – усомнилась Имоджин.

Рейф возмущенно сверкнул на нее глазами.

– Мисс Хоз приедет к нам как раз перед началом репетиций, – сказал Гейб. – Как профессиональная актриса, она очень быстро выучит роль. А о том, какую пьесу будем ставить, мы уведомим ее заблаговременно.

– Я думаю, это наилучший выход, – сказала Гризелда. – Как высоко я ни ценю доброту мистера Спенсера и этот его благородный жест, у меня нет особого желания обедать за одним столом с женщиной подобной профессии.

– Ты превращаешься в настоящую чопорную зануду, – сказал Рейф. – Но берегись! Как бы тебе не порастерять свой гонор, если вдруг влюбишься в актера.

Гризелда не соблаговолила ответить.

Глава 10

Страдание

Рейфа снова рвало. Имоджин слышала эти характерные звуки через коридор и не могла уснуть. Конечно, он заслужил свои неприятности, и все же…

Наконец она встала, вышла из комнаты и прошла через холл. Была глубокая ночь, и в Холбрук-Корте было тихо, как в могиле.

Имоджин остановилась возле его двери. Его рвало снова и снова. Он, вероятно, разразится бранью и проклятиями, если она войдет.

Но разумеется, она вошла.

– Черт бы тебя побрал! – взревел он. – Убирайся!

– По крайней мере ты не голый, – сказала она. Вокруг его талии было обмотано полотенце, но цвет его лица был каким-то странным – серо-зеленым. Он был весь в поту и дрожал. – Думаешь, ты простудился?

– Вон! – взревел Рейф, наклоняясь. – Уходи! Вон! Ты меня слышишь?

Но и речи быть не могло о том, чтобы Имоджин оставила его одного в таком состоянии.

– Тебе надо принять ванну, – сказала она.

Он снова перегнулся пополам в талии, хватая ртом воздух, потому что рвота была неукротимой.

Имоджин почувствовала первые признаки зарождающейся паники.

– Может быть, это слишком трудно – сразу отказаться от любого алкоголя? – спросила она. – Не попробовать ли делать это постепенно?

– Гейб говорит, что я должен изгнать его из организма, – ответил он, выпрямляясь и произведя звук, похожий на хрип. – Имоджин, прошу тебя, нельзя ли мне пережить это унижение в одиночестве? Я уверен, что к утру это пройдет.

– Нет, – возразила Имоджин. – Определенно нет. Тебе надо принять ванну.

– Я не стану звать слуг в такой час…

– Тебе и не придется этого делать, – согласилась она. – Почему ты не обставил эту комнату на современный лад? Ведь при моей спальне есть настоящая ванная. Вода в трубах должна еще быть горячей. – Она взяла его за руку. Рука была холодной и потной. – Ты в ужасном состоянии.

– Так и оставь меня одного. Тебе незачем быть здесь среди ночи.

– Но ведь ты не собираешься меня соблазнять, правда? – сказала она. – Потому что я всего лишь крошечная и слабая женщина и мне станет плохо от вида твоего брюха.

– Черт возьми…

Но тут снова началась рвота.

Как только приступ закончился, она снова взяла его за руку.

– Идем, – сказала Имоджин бодро. – Всего-то через коридор.

Она проволокла его по коридору, а потом втащила в свою спальню, хотя на каждом дюйме этого пути он сопротивлялся. Потом вошла в ванную и открыла краны.

– Ну, не чудесно ли это? – сказала Имоджин, глядя, как горячая вода заполняет ванну.

– Я… – забормотал и закряхтел Рейф. – О Господи…

– Ведро в соседней комнате, – сообщила Имоджин. Она решила, что последнее, что требуется Рейфу в настоящей ситуации, – это сочувствие.

Через мгновение он появился в дверях ванной, нетвердо держась на ногах, и выглядел так, будто сейчас потеряет сознание. Она схватила его за руку.

– Я не стану принимать ванну, пока ты здесь, – сказал он, но голос его уже утратил силу и уверенность.

– Чепуха, – сказала Имоджин. – Будешь делать, что я скажу.

Она толкнула его в ванну, испытывая удовольствие от того, что мужчина шести футов ростом и на много стоунов[5] тяжелее ее способен пасть под легким нажимом ее руки. Белое полотенце, обвивавшее его бедра, пошло рябью, когда он оказался в воде, но все еще прикрывало интимные части его тела.

Он даже не нашел в себе силы проверить, выглядит ли прилично, а тотчас же со стоном опустил голову на бортик ванны.

– Боже милостивый! – пробормотал он. Но это не походило на молитву. Имоджин присела на край ванны. Он был бел как простыня и весьма непривлекательно потел. И все же ему не могло быть более тридцати пяти или тридцати шести лет, несмотря на то что он превратил себя в некое подобие бутыли с бренди.

– Ты начал пить после смерти брата? – спросила она просто ради того, чтобы их общение походило на беседу.

Его голова заметалась по мраморной облицовке ванны, показывая несогласие.

– Что, если меня вырвет?

– Вот тазик, – сказала Имоджин. – Когда умер твой брат?

– Шесть лет назад, – отвечал Рейф. – Шесть лет.

– И каким же он был?

– Спорщиком, – ответил Рейф, не открывая глаз. – Он мог спорить до рассвета и снова до заката. У него был язык прирожденного законника. Он мог заговорить меня до умопомрачения, а потом уже ни один из нас не знал, о чем мы ведем речь.

Рейф улыбнулся бледной улыбкой.

– Он имел ученую степень?

– Нет. Наш отец не считал уместным, чтобы будущий герцог Холбрук учился в университете. Питер… – Голос его замер, и он снова начал зеленеть.

Имоджин присела на край ванны и плеснула воды ему на грудь. Грудь была широкой и мускулистой при всем том, что он мало что делал, кроме постоянных возлияний. Возможно, это объяснялось тем, что когда он не был пьян, то проводил время в конюшне.

– Твоего брата звали Питер? – спросила она.

Она считала, что его надо отвлечь от его состояния. Ничего хорошего нет в том, что человека вырвало несколько раз подряд.

И все же его вырвало снова – как раз в таз, который Имоджин держала у него под подбородком.

– Не могу поверить, что ты этим занимаешься, – пробормотал он слабо, откидываясь назад, на бортик ванны. – Ты ведь такая разборчивая девица. Разве не так?

– Я была замужем, – напомнила ему Имоджин.

– И это было очень глупо с твоей стороны.

Имоджин прищурилась.

– Не говори плохо о Дрейвене.

– Я и не говорил, – заметил он. – Я плохо отозвался о тебе.

– Ты не умеешь судить обо мне правильно, – сказала она надменно, выплескивая содержимое таза и начиная полоскать его в раковине.

– Глупо было выходить замуж за этого щенка, – сказал он, не открывая глаз.

Имоджин наполнила таз холодной водой и вылила ее ему на голову.

– Ах! – Он выпрямился и сел, сверкая глазами. Вода текла у него по лицу.

Имоджин не смогла удержаться от смеха. Его густые, спутанные каштановые волосы, с которых стекала вода, повисли вдоль лица.

– Ты похож на какого-то водяного монстра, – сказала она, задыхаясь от смеха. – Весь зеленый и будто покрыт водорослями. Ты мог бы послужить пугалом для детей.

– Заткнись и дай-ка мне таз снова, – огрызнулся он.

Потом Имоджин опять сполоснула таз, а он приоткрыл один глаз.

– Больше не поливай меня водой.

– На этот раз она теплая, – возразила Имоджин.

Она опорожнила таз ему на голову, потом набрала в ладонь жидкого мыла.

– Что ты теперь делаешь? – спросил он подозрительно.

– Хочу, чтобы ты пах лимоном, а не рвотой, – сообщила она. Выплеснув жидкое мыло ему на макушку, она принялась массировать его голову.

– Ты не можешь этого делать, – простонал Рейф. Тон у него был потрясенный. – Это слишком интимная процедура.

– Что? А держать таз у твоего рта не интимная? – Она рассмеялась. – Просто считай меня своей старой нянюшкой, ухаживающей за тобой во время болезни.

– Моя нянюшка никогда не носила просвечивающих ночных рубашек, – возразил Рейф.

Имоджин опустила глаза на свое ночное одеяние.

– Неужели?

Он кивнул.

– Каждый раз, когда ты оказываешься между свечой и стеной, я вижу все твои прелести, все, что ты можешь предложить.

– Какое грубое замечание, – посетовала Имоджин. – Но тебе ведь все равно, что я могу предложить, да и мне наплевать на то, какими возможностями располагаешь ты. Если, конечно, ты располагаешь хоть чем-то…

Послышалось ворчание – это был низкий и мужественный звук, вызвавший у нее желание нервно захихикать, но вместо этого она продолжала намыливать его голову. Прежде она никогда никому не мыла голову. У него была голова красивой формы с ушами, плотно прилегающими к черепу. Красота, выраженная даже в форме костей, идущая из глубины веков, от породы. А волосы у него были длинными и на удивление шелковистыми для мужских.

И это вызвало у нее мысли о Дрейвене. Были ли его волосы мягкими? У Дрейвена были красивые светлые волосы, которые он носил гладко зачесанными назад, что подчеркивало форму его высоких скул.

– О чем ты думаешь? – спросил Рейф.

– О Дрейвене.

– И что ты о нем думаешь?

– О его волосах. – И добавила: – У него были очень мягкие волосы.

– Они у него должны были выпасть, – отозвался бесстрастно Рейф. – Так бывает со всеми светловолосыми. Через несколько лет он бы походил на один из мраморных шаров, украшающих подножие лестницы.

– В то время как ты будешь становиться все волосатее и волосатее, – сказала Имоджин, снова и снова проводя пальцами по его голове.

– Господи, до чего приятно, – сказал он, подаваясь ближе к ней. – Ты и для Дрейвена это делала?

Они с Дрейвеном никогда не были так близки. Мужа мыл его лакей, ее – горничная, а встречались они только в постели.

– Конечно, – ответила Имоджин не колеблясь. – Дрейвен любил, чтобы я мыла его.

– Черт, нет ничего, в чем бы мы не были равны с этим пижоном, – вздохнул Рейф. – Он тоже мыл тебя?

– Естественно, – проговорила Имоджин, стараясь не вспоминать о неуклюжих попытках соития, которые предпринимали они с Дрейвеном.

– Счастливец. – Голос Рейфа звучал почти сонно. – Думаю, поэтому ты так любишь поговорить об интимных вещах. Может, мне следует жениться? Об этой стороне брака я никогда не слышал.

Потому что ее не существовало, подумала Имоджин. Во всяком случае, ее опыт не включал таких моментов, когда бы мужья и жены оказывались одни в роскошных облицованных мрамором ванных дворцов, освещаемых свечами. У них с Дрейвеном этого не было. Ее рассердила эта мысль, и она налила в таз далеко не такую теплую воду, как собиралась.

– У-уф! – сказал Рейф, отряхиваясь по-собачьи. Имоджин стояла над ним, улыбаясь и глядя, как он пытался расчесать волосы пятерней.

И тут она заметила. Полотенце, обвивавшее его чресла, развязалось и плавало на поверхности ванны. Конечно, у него был небольшой животик, но ноги были сильными и мускулистыми – должно быть, от верховой езды, догадалась она.

А между ног… Она повернулась набрать еще воды, чтобы полить ему на голову. Теперь он был не таким зеленым.

Глаза его были закрыты, и она отважилась посмотреть. Определенно его интимные части были много больше, чем у Дрейвена.

И это было интересно.

Глава 11

Соседи могут быть ближайшими, но не дражайшими

1 октября 1817года,

Ардмор-Касл, Шотландия

Графиня Ардмор была недовольна.

– Каждый раз, когда я смотрю на Крогана, вспоминаю, как он хотел вывалять меня в дегте и перьях, – сказала она мужу. – Зачем ты пригласил его на ужин?

Эван привлек жену к себе.

– Кроганы всегда обедали с нами после праздника урожая. Изменить традиции значило бы открыто объявить войну. Кроганы и Ардморы уже добрую сотню лет идут бок о бок. А теперешний дедушка Кроган и в самом деле ухитрился вывалять в перьях мою бабушку.

– С трудом могу в это поверить, – сказала Аннабел, вспоминая свирепую бабушку Эвана. – Есть еще какие-нибудь неприятные семейные традиции, которые мне следовало бы знать?

– Ну, одна есть, – сказал Эван, задумчиво потирая живот жены.

– Она брыкается. Чувствуешь? – прошептала Аннабел, склоняясь к нему на плечо.

– Как я могу не чувствовать? – Он громко рассмеялся. – Как бы ты ни мечтала о девочке, дорогая, но эти мощные удары говорят в пользу того, что это сын.

– Чепуха, – возразила Аннабел. – Это просто своенравная шотландка. Так что это еще за традиция, которую мне не мешает знать?

– Ну, существует древнее соглашение между Кроганами и нами, что когда дочь этой семьи выходит замуж за сына той, то в казну Кроганов перекочевывает изрядная сумма денег.

– Господи! Как ты должен быть счастлив, что женился на мне. Твоя кровь и наследственность, похоже, сильно ослаблены этим маленьким соглашением. – Аннабел широко раскрыла глаза. – Если ты думаешь, что моя дочь когда-нибудь…

Эван склонился к жене и поцеловал ее в круглый животик.

– Это древняя традиция, но и поныне ни одному Крогану не удалось уговорить ни одну женщину из нашей семьи выйти за него. Кроганы склонны к длительной осаде, и нашей дочери надо быть готовой к этому.

– Она даст им такого пинка, что они окажутся в соседнем графстве, – не колеблясь заявила Аннабел.

В этот момент в комнату вошла Джози и приблизилась к ним.

– Сегодня ты очень красива, – сказала Аннабел, улыбаясь младшей сестре. – Этот бархат прелестно оттеняет твою кожу. Она выглядит восхитительно.

Джози оправила юбку вечернего платья цвета персиковых бутонов.

– Имоджин соорудила это для меня прошлой весной. – Она скорчила рожицу. – Пришлось выпустить швы на спине, чтобы я смогла надеть его сегодня. Надо мне снова садиться на диету. На обед я буду есть одну капусту.

Аннабел посмотрела на нее осуждающе.

– Не думаю, что капуста тебе полезна. И посмотри на себя, Джози! Зачем тебе стройнеть? Ты одна из самых симпатичных девушек в Хайленде.

– Я согласен с женой, – сказал Эван, улыбаясь свояченице. – Ты очень хорошенькая, и уверен, что все мужчины в «Олмаке» следующей весной будут такого же мнения.

– Я в этом сомневаюсь, – ответствовала Джози. – Список моих прелестей таков: две не особенно яркие губы, два серых глаза и одно лицо, круглое, как тыква.

– Не надо перевирать Шекспира, – укорила сестру Аннабел.

В этот момент в комнату вошел дворецкий Эвана Уорсоп.

– Мистер Кроган и мистер Хью Кроган, – объявил он.

– Вот радость-то. Оба! – застонала Аннабел едва слышно и позволила мужу чуть не силком поднять себя с кресла.

Одной из удивительных черт Кроганов было то, что, похоже, они не испытывали ни малейшего затруднения от встречи с ней, женщиной, которую пытались вымазать дегтем и вывалять в перьях, до того как она вышла замуж за Эвана.

– Мы видим, чем вы недавно занимались, леди Ардмор, – сказал старший Кроган, издавая смех, похожий на волчий вой.

Аннабел смотрела, не понимая, и удивленно моргала.

– Разглаживали простыни, – сказал он весело. – Как и полагается графине. Из вас получится отличная плодовитая мать семейства. – Он вытолкнул вперед младшего брата. – А теперь поразмысли-ка, юный Кроган, леди Ардмор всего-то ничего замужем, но уже показывает миру, что готова подарить мужу наследника. Хорошая плодовитая порода.

Аннабел была так ошеломлена этой прискорбной свободой обращения Крогана, что и осталась бы стоять с раскрытым ртом, если бы Эван не уловил конец речи Крогана и не вмешался.

– Я счастливый человек, – сказал он улыбаясь, но глядя на них глазами, острыми, как сталь.

– Я думаю о будущем, – сказал Кроган. – Не сомневаюсь в том, что ваша прелестная жена родит вам целый выводок хорошеньких девчушек, а, как вам известно, мы издавна лелеем надежду на то, чтобы связать прочными узами наши два дома. У меня, как вы знаете, подрастают четверо ладных парнишек. И, если бы младшему не было всего недели от роду, моя женушка была бы здесь со своими поздравлениями. Наш барашек, ваша ярочка. Ну чем не парочка?

– Хотелось бы мне иметь ваши подтяжки, чтобы поддерживать живот, – сказала Аннабел, что вовсе не подобало говорить леди, но она тотчас же извинилась, пожаловалась на боль в спине и упала в кресло.

– А кто эта прелестная молодая девушка? – спросил Кроган, оглядывая Джози с головы до ног.

Эван объяснил, кто она, пока Джози приседала в реверансе перед Кроганами.

– Это моя младшая свояченица, мисс Джозефина Эссекс. Ее отцом был Чарлз Эссекс, виконт Брайдон.

– А! Так не он ли счел меня таким простаком, что продал мне лошадь со стертыми коленями? – воскликнул Кроган.

Но похоже было, что он не таит зла, потому что лучезарно улыбнулся Джози.

– Не была ли это Истинная Вера? – спросила Джози.

– Именно она и была!

– Я ее помню, – сказала Джози, кивая. – И у нее был не только этот недостаток, но еще и веки все время опускались, закрывая глаза. Так?

– Верно, верно, юная леди, – сказал Кроган, и улыбка его несколько потускнела. – Эту деталь я запамятовал. – Он пожал плечами. – Ах да, я отдал ее в уплату за заем, который вообще-то и не собирался возвращать. Поэтому все вроде остались при своих интересах.

Оба Крогана были похожи, как близнецы: мясистые, рыжеволосые и красношеие. И похоже было, что они склонны щипать леди куда попало, если дотянется рука.

– А теперь, если бы я взял кобылку, похожую на вас, – сказал Кроган, – все было бы иначе.

Он повернулся и потянул брата поближе к себе.

– Встречали вы молодого Крогана по имени Хью?

Джози снова присела в реверансе. У молодого Крогана нижняя челюсть была несколько мощнее и сильнее выдавалась вперед. Было чудом, что его верхние зубы сходились с нижними, когда ему случалось жевать мясо.

– Это мисс Эссекс, – гаркнул Кроган, обращаясь к брату. – Она младшая дочь виконта Брайдона. Помнишь его? А теперь скажите, мисс Эссекс, кому теперь принадлежит конюшня вашего отца?

– Имение моего отца унаследовал его кузен, – отвечала Джози.

– Так и есть. И я с этим согласен. Не нравится мне мысль, что собственность могла бы перейти к женщине, и, полагаю, ваш отец согласился бы со мной. Ваше состояние, девушка, – ваше личико!

Кроган разразился хохотом.

Джози бросила отчаянный взгляд на Аннабел, но, похоже, ее сестра впала в кратковременный сон. Опыт сестры показывал, что женщина способна провести во сне всю беременность.

К счастью, на помощь ей пришел Эван.

– Состояние Джози не только в ее личике. Оно гораздо больше, – сказал он Крогану. – Отец оставил ей в качестве приданого часть кровных лошадей, а мужья ее сестер, включая меня самого, отстегнули ей такое приданое, которым могла бы гордиться любая молодая женщина.

Джози улыбнулась ему с довольно мрачным видом. Ей было совершенно ясно, когда речь зашла о приданом, что ее сестры сговорились осчастливить ее подобным образом, потому что она сама была слишком крупной и неуклюжей, чтобы иметь успех на ярмарке невест. В конце концов, Аннабел ведь обошлась в прошлом сезоне без помощи мужа Тесс, не вложившего в ее приданое ни пенни. И ни одному мужчине не пришлось бы давать взятку, чтобы он женился на Аннабел.

Кроган весь подобрался, как гончая, напавшая на след.

– Ваша светлость, вы хотите сказать, что мисс Эссекс – дочь вашей семьи? – спросил он.

В его тоне Джози расслышала вызов, смысла которого не поняла.

Но Эван только улыбнулся.

– Это и в самом деле так. Она дочь нашей семьи, – сказал он, отворачиваясь и увлекая за собой Джози. – Поглядите только, моя бедная жена снова пренебрегла обязанностями хозяйки.

Джози услышала, как за ее спиной Кроган вполголоса что-то втолковывает своему брату.

– О чем, собственно, речь? – спросила Джози.

– Да ничего особенного, – ответил Эван. – Я только отнесу Аннабел наверх, и она сможет поужинать в своих комнатах, когда проснется.

У Джози не было времени выразить согласие. Эван уже обнял Аннабел и поднимал ее из кресла. Видеть это было удивительно: Аннабел за время беременности набрала не менее двух стоунов веса, а он поднял и понес ее, как перышко.

Она обернулась и заметила, что старший из Кроганов смотрит на нее с ухмылкой и при этом многозначительно сжимает руку младшего брата.

– Расскажите-ка нам о себе, девушка, – обратился он к ней вкрадчиво. – Мы сможем скоротать время, пока Ардмор отнесет жену наверх чуток отдохнуть. Уверяю вас, что с моей женой было то же самое. Я каждый вечер относил ее в постель!

Джози испытала некое чувство дружеской солидарности с младшим Кроганом, потому что они оба недоверчиво посмотрели на него.

– Так какую кровную лошадь оставил вам отец, мисс Эссекс? – спросил Кроган.

– Ее зовут Норовистая Леди, – ответила Джози. – Кажется, мой опекун, герцог Холбрук, ждет от нее приплода в этом сезоне.

Она так и не могла понять, какой областью жизни интересуется Кроган. Эван вернулся, когда она объясняла Кроганам, что по условиям отцовского завещания не имеет права продать эту лошадь.

Позже, тем же вечером, ей удалось выяснить сферу интересов Крогана. Она выбежала в боковую дверь, чтобы проверить состояние кобылы, у которой образовался нарыв под коленкой, и возвращалась по тропинке, когда услышала, как во весь голос спорят братья Кроганы. Похоже, они приближались к ней. Возможно, они хотели забрать своих лошадей из конюшни, не дожидаясь, пока их приведут грумы.

Луна светила ярко, и лес выделялся отчетливо, как днем. Поэтому Джози, не колеблясь ни минуты, скользнула за большой дуб на краю дороги и плотно к нему прижалась. Только очень глупая женщина подвергла бы себя риску повстречаться один на один с братьями Кроганами, после того как за обедом они влили в себя по ведру виски. Самое меньшее, что могло ей грозить, – это поцелуй, и с ее стороны было глупо не прихватить с собой горничную, чтобы та сопровождала ее до конюшни. Она не принимала таких мер предосторожности каждый вечер, но не стоило разгуливать по землям Ардмора, когда там гостили Кроганы.

Они трусили не спеша по дороге и спорили. Голоса их эхом отдавались от окружающих деревьев.

– Ты, осел, она дочь этой семьи, – увещевал один из них другого. – Дочь этого дома.

Она напрягла слух. Неужели речь шла о ней? Ведь именно такое выражение Эван употребил в разговоре о ней.

– Скорее, свиноматка этого дома, – хмуро возразил другой.

Сердце Джози упало. Они, несомненно, говорили о ней. И по мрачному тону она угадала младшего Крогана. Должно быть, худо быть младшим, когда имение не слишком велико, и, похоже, Кроганы неумело им управляли и были далеки от процветания.

– Да я и задней ноги дьявола не дам за то, что ты думаешь. Пусть даже ты находишь девицу похожей на курносого поросенка! – взревел Кроган-старший, и его слова зазвенели в ушах у Джози. – Пусть она немного круглолица, но настоящий мужчина ценит женщину, у которой на костях есть мясо.

Младший Кроган пробормотал что-то, чего Джози не расслышала. У нее возникло ощущение удушья. Она прижималась к дереву, моля Бога, чтобы ее не заметили, и вцепилась пальцами в шершавую кору так сильно, что чувствовала каждый ее узловатый выступ.

– Нет, и дело не в том, что ты слишком сильно набрался, – сказал старший брат.

К ужасу Джози, они остановились совсем рядом с ней.

– Да она стоуна на три весит больше меня, – решительно возразил младший Кроган. – Я нипочем не женюсь на женщине, способной раздавить меня во сне.

– Ты дурак, вот ты кто. Возможно, она и крепкого сложения, но зато хорошенькая.

– И у нее к тому же острый язычок!

– Но посмотри, как хорошо она сложена, – продолжал старший.

Его брат сплюнул на землю.

– Можешь с таким же успехом посоветовать мне приласкать бочонок с салом.

«Я бы не раздавила, я бы убила тебя, прежде чем дело дойдет до постели», – подумала Джози.

– Ну, может быть, она немножечко пышновата, – согласился старший. – Но Боже всемогущий! Где ты еще найдешь женщину с таким славным приданым? У нее кровная лошадка, унаследованная от отца, да куча гиней от сестер, и если Ардмор называет ее «дочерью этого дома», то есть смысл вспомнить о древних соглашениях. А все вместе дает тебе весьма соблазнительную перспективу, юный Кроган. Не будь дураком. Лопни, но не упусти такой случай.

Юный Кроган пробормотал что-то, чего Джози не разобрала, потому что кровь слишком громко стучала у нее в ушах.

– Да мне плевать на то, что ты ее не хочешь! – снова взревел Кроган-старший, и голос его эхом отразился от камней пустынной дороги. – Она первосортная шотландская свинка. Я бы и сам не прочь как-нибудь потолкаться возле нее и обнюхать ее юбки. Ты должен быть благодарен судьбе за жену, которая никогда не наставит тебе рогов. Давай так и порешим, ты, пустоголовый тупица. А теперь или ты начнешь за девицей ухаживать прямо с завтрашнего утра, или тебе придется сидеть на своей пудингообразной заднице и молить об ужине.

Юный Кроган употребил несколько слов, каких до сих пор Джози не приходилось слышать, но слово «боров» прозвучало вполне отчетливо, как звон колокола.

– Захлопни пасть, – посоветовал его брат. – Тебе будет легко справиться с женщиной, потому что она будет счастлива, если ты будешь вволю кормить ее беконом, и не станет причинять тебе неприятностей. А в свободное время будешь делать что захочешь, и, главное, тебе не придется беспокоиться насчет того, твои ли это детки. Что может быть лучше?

Наконец она услышала, что шаги удаляются. Сапоги зачавкали по грязи – это шел старший Кроган, а за ним последовал и его юный брат.

Джози стояла, прижимаясь к дубу, будто срослась с его корой.

Последнее, что донеслось до ее слуха, – они повернули на изгибе дороги, и вслед за этим раздался возмущенный выкрик Крогана-старшего:

– Ты безмозглый болван!

Глава 12

О вульгарности греческих пьес

Через две недели после последнего запоя Рейф был сух, как Сахара, а в доме было, как в кроличьей норе в апреле. К ужину ожидали приезда мисс Питен-Адамс.

Во всем доме слышался стук молотков, доносившийся из достраивавшегося театра. Бальный зал был полон женщин, занимавшихся шитьем красного бархатного занавеса. Огромный салон был заставлен тонконогими стульями, которые чинили и заново обтягивали тканью. И не важно было, что герцог чувствовал себя как обитатель могилы, а не кроличьего садка.

– Все хотят побывать на нашем представлении, – сказала Гризелда, показывая ему знаком, что прибыло новое послание. – Я получаю письма от людей, которых не приглашала. Хотя едва ли я могу приписать это своему статусу. Твой мистер Спенсер – гвоздь сегодняшней программы. Только о нем и говорят. Ты знал, что его считают самым блестящим человеком, получившим степень в Кембридже, за все время существования университета?

Рейф хмыкнул.

Ему было трудно изображать энтузиазм, что объяснялось непрекращающейся головной болью, жить с которой он пытался научиться.

– Твои подруги будут тянуть жребий, чтобы узнать, кто выйдет за него замуж? – процедил Рейф сквозь зубы, стараясь показать, что его это ничуть не интересует.

– Вовсе нет!

– Почему это? – спросил Рейф, запрокидывая голову на спинку дивана.

– Возможно, ты действуешь из самых лучших побуждений, когда проявляешь такое радушие по отношению к брату, но высший свет не настолько снисходителен. Его происхождение не слишком благородно.

В эту минуту тот, о ком шла речь, прошествовал в гостиную. На сгибе локтя он держал рыжеволосую кроху, демонстрирующую беззубый рот в широкой улыбке.

Рейф видел брата не совсем ясно. По правде сказать, трезвый он чувствовал себя много хуже, чем в самое жестокое утро похмелья. Когда он выпивал стаканчик-другой виски, он спал всю ночь. Теперь же не спал вовсе. Обычно он съедал за завтраком одно-два сытных блюда. Теперь его желудок бунтовал против любой пищи при одной только мысли о ней. Вчера ему удалось, давясь, протолкнуть в себя несколько кусочков хлеба.

Единственное, что стояло между ним и прекрасной дымкой, вызываемой бренди, была эта самая малявка, делавшая ему приветственные знаки ручкой и что-то лепетавшая.

Да, этот ребенок и его брат. И презрение, которое Имоджин, вне всякого сомнения, обрушила бы на его голову. И возможно, самым последним, но не менее важным было желание показать миру, что он способен победить свою привычку.

Между тем он притворялся, что все прекрасно. Он сидел за столом, хотя не ел ничего, а когда наступало время ложиться спать, удалялся в свою комнату мечтать о сне. Время от времени он даже вступал в беседу.

– Где ее няня? – спросил он Гейба, делая попытку завести разговор. Как он ни старался, не мог вспомнить имени племянницы.

– Я дал ей отставку, – ответил брат. – Она оказалась некомпетентной и недоброй.

– Ладно, – согласился Рейф. И тотчас же сообразил, что, вероятно, требуются еще какие-то слова. – А что она сделала?

– Сегодня я снова застал Мэри плачущей, – ответил Гейб.

Рейф сознавал, что сейчас его мозги работают крайне медленно, но все же счел, что в поведении Гейба было нечто странное.

– В таком случае, – спросил он, изо всех сил стараясь сформулировать свой вопрос, несмотря на то что в виски его будто били молотом, – кто будет заботиться о ребенке?

– У нее есть еще кормилица, – сказал Гейб. – И одна из горничных умеет обращаться с детьми.

– А-а…

Сама мысль о кормилице была отвратительной, и от нее в желудке Рейфа началось брожение. Поэтому он решил положить конец разговору.

Бринкли отворил дверь с грохотом, который, должно быть, был слышен в соседнем графстве.

– Леди Ансилла Питен-Адамс, – объявил он. – И мисс Питен-Адамс.

Рейфа слегка качнуло. Мать мисс Питен-Адамс, леди Ансилла, имела вид женщины, сознающей, что она еще красива, и потому принимала свой средний возраст с юмором. С первого взгляда было видно, что она иронически относилась к собственной личности и могла вести себя непринужденно и обыденно, не будучи при этом скучной.

Ее дочь была совсем иного сорта. Рейф очень хорошо помнил ее как молодую женщину, отнюдь не скучную, но весьма необычную. Только чрезвычайно глупый человек за изящными чертами мисс Питен-Адамс и ее ротиком в форме лука Купидона не разглядел бы ее эксцентричности.

Конечно, Гризелда бросилась навстречу леди Ансилле, и потому Рейфу оставалось поклониться мисс Питен-Адамс. К счастью, голова у него не отвалилась и не покатилась по полу.

И тут в комнату вошла Имоджин. Эта встреча обещала стать забавной: бывшая невеста встречается с вдовой. Мисс Питен-Адамс была хороша в своем роде, но не было в свете женщины, которая годилась бы в подметки Имоджин. Ее волосы были убраны в высокую прическу и заколоты на темени. И только несколько локонов спускалось на плечи. Рейф не смог бы достойно описать ее туалет – пожалуй, это было утреннее платье, но на ней оно выглядело иначе, чем на других женщинах.

Его подопечная могла бы напялить и мешок из-под картофеля, и на ней он смотрелся бы как модное шелковое платье.

Женщины почтили друг друга реверансами, как если бы между ними и не стоял Дрейвен Мейтленд, которого Имоджин соблазнила и увела, оставив Джиллиан Питен-Адамс без мужа.

На лбу Рейфа выступил пот при одном взгляде на них. Ну как только люди могут коротать дни без выпивки? И почему, собственно говоря?

Гейбриел Спенсер еще мальчиком усвоил одну вещь: в мире много такого, что он желал бы иметь, но никогда не получит. Как и любой незаконнорожденный ребенок, он, еще сидя на коленях матери, заучил этот урок. К счастью, ему никогда не приходилось думать о пище. Старый герцог Холбрук в своей упорной и непонятной привязанности к матери Гейбриела всегда заботился об их материальном благополучии. Но с юных лет он сознавал, что визиты герцога к ним были событием.

Прибывал посланец и объявлял о предстоящем визите герцога, иногда за пять дней до его появления. И глаза его матери начинали сиять. Вскоре и весь дом светился тоже. Прошло много лет, прежде чем он стал замечать признаки этого приближающегося визита – приход парикмахера, новые чулки и цветы в ее спальне.

Ему было шесть лет, когда Гарри Ханкс объявил об очевидном на школьном дворе. Гейб немедленно поверг Гарри на землю ударом кулака. Он стоял над ним, сжимая кулаки, которые саднило от силы удара, и правое его колено кровоточило, но он ощущал свой триумф, потому что Гарри был по крайней мере на один стоун тяжелее его. Потом Гарри поднял взгляд, посмотрел на него заплывающим правым глазом и сказал:

– Мне плевать. Все равно твоя мать не более чем потаскуха. Так сказал мой отец. – Гейб не знал, что такое потаскуха, но мог догадаться. – Моя мать говорит, что даже ее семья не хочет с ней знаться, – добавил Гарри. – И у тебя нет дедушки.

Гейб поднял Гарри на ноги и двинул его так сильно, что вышиб один из его передних зубов.

Но это ничего не изменило. Гарри мог быть беззубым, обладать пронзительным голосом, но его мать была женой мясника и его родители состояли в браке. Мать Гейба была красива и хорошего происхождения (третья дочь сельского сквайра), но она была потаскухой. По мнению Гейба, отсутствие переднего зуба у Гарри было вызвано его собственной ошибкой, потому что из чистой глупости он вздумал дразнить Гейба и попрекать положением его матери.

До этого Гейб никогда не замечал, что у него нет бабушки и дедушки. Он знал, что его мать была дочерью сквайра, хотя никогда не задумывался, куда тот подевался. Конечно, он знал, что его отец герцог и что у него есть еще одна жена, но он не думал, чем чревато такое положение дел.

Пока Гарри не просветил его.

Жизненная философия Гейба сформировалась в одно мгновение, когда в пылу борьбы он задыхался на пыльном школьном дворе. Он мог бы пожелать, чтобы его мать была замужем (и желал этого), но это ничего не меняло. Он принял наказание учителя с должным стоицизмом (тот его оттузил) и отрешенностью, потому что заслужил его.

И не оттого, что поколотил Гарри, но потому, что дрался за то, чего у него не могло быть никогда. Это было так же глупо, как и то, что Гарри поплатился зубом из-за чьей-то матери. Хуже быть глупым, чем считаться сыном потаскухи. Неумно было затевать драку, но только полный болван мог желать того, что не в силах получить.

И на этой почве он никогда больше драк не устраивал. Иногда мальчишки обзывали его мать дамой легкого нрава или чем похуже – девкой или шлюхой. Но он только косился на них и уходил. В его взгляде появлялось что-то настолько неприятное, что ему даже не приходилось пускать в ход кулаки. Обычно слова замирали у них на губах.

И Гейб привык принимать решения мгновенно. Если бывало что-нибудь или кто-нибудь, чего или кого он желал, он тотчас же решал, возможно ли это. Если это было за пределами его возможностей, он больше ни одной минуты не думал об этом. Если достижимо, он дрался зажелаемое зубами и когтями, пока считал цель разумной.

Его философия позволяла ему жить милостью Божьей в покое и равновесии до 1817 года, а точнее, до октябрьского утра, когда он поднял глаза и встретил взгляд некой мисс Питен-Адамс. И не только сладостное томление охватило все его тело, это было чистым и ничем не замутненным желанием, стремлением заполучить эту элегантную, сдержанную, умную, восхитительную особу. Всю целиком.

Ему не следовало смотреть на нее. Но он не мог оторвать от нее глаз. А это шло вразрез с его глубоко укоренившимися принципами. Она была недостижима, и мысли о ней надо выбросить из головы.

Пока же он постарался быть как можно более колючим, потому что она, без сомнения, разделяла мнение большинства людей благородного происхождения, что недостойное рождение проявляется в неприемлемом поведении. Никогда в жизни он не чувствовал себя более незаконнорожденным, чем теперь.

Со своей стороны Джиллиан Питен-Адамс скоро поняла, что вечер, посвященный театру, – серьезное предприятие и она должна играть на нем роль распорядительницы.

– Никто из нас не знает, как организовать театральное представление, – говорил герцог Холбрук. – Мы во всем полагаемся на вас.

– По правде говоря, – отвечала Джиллиан, – я считаю, что домашнее театральное представление – дело сугубо частное. Вы говорите, что хотели пригласить сто человек, ваша светлость?

– Самое меньшее, – кивнул Холбрук.

– Неужели это похоже на частный любительский театр? – спросила ее матушка.

Похоже, герцог страдал от головной боли. Он прикрыл глаза ладонью и пробормотал в ответ что-то невнятное.

– Совершенно согласна, – бодро откликнулась ее мать. – Давайте пригласим пятьдесят. И на этом остановимся. Или, еще лучше, позовем всех сельских жителей, и будет.

– Боюсь, это мероприятие должно носить более публичный характер, – возразил мистер Спенсер со спокойной уверенностью.

Джиллиан посмотрела на него прищурясь. Почему-то этот мужчина с младенцем на руках, по-видимому, всем здесь распоряжался.

– Могу я спросить, почему? – поинтересовалась она.

– Такова наша прихоть, – сказал герцог бесцветным голосом. – Моя мать считала, что театр может вместить и двести зрителей.

Джиллиан вдруг вспомнила, как захватила ее идея поставить спектакль в знаменитом, похожем на шкатулку для драгоценностей театре герцогини Холбрук.

– Сначала надо решить, какую пьесу мы хотим поставить, – сказала она. Она подвинула к себе стопку книг, лежавшую справа от нее. – Я позволила себе вольность привезти несколько пьес.

– Раз у вас в руках томик Софокла, – сказал герцог, – я могу вам сообщить, что моя мать пробовала ставить пьесы греческих драматургов, но на сцене ничего из этого не получалось. Они проваливались. По правде говоря, некоторые из них публика принимала с явным неудовольствием.

– В греческих пьесах есть что-то вульгарное, – согласилась Джиллиан.

Профессор теологии посмотрел на нее, и она почувствовала, что краснеет.

– Неужели можно получать удовольствие от такой пьесы, как «Царь Эдип»? – вопросила она, ощущая себя чопорной занудой.

– И в Библии есть моменты, которые можно счесть в высшей степени непристойными, – сказал он. – И все же она по праву удерживает место среди канонического чтения.

– Я бы выбрала Джорджа Этериджа[6], – сказала Джиллиан, не считая себя вправе вступать в перепалку по поводу неприличных эпизодов в Священном Писании, – «Модник, или Сэр Форлинг Флаттер».

– Незначительная писанина, – заметил профессор, кривя рот.

Джиллиан сжала губы.

– А как насчет «Школы злословия»?[7]

– Ну, это просто вершина незначительности, нечто вроде барокко.

– А мне очень нравится эта пьеса, – возразила Джиллиан.

– Я ни одной из них не читала, – сказала леди Гризелда. – А стоит ее прочесть? Эти пьесы юмористические или серьезные?

– Юмористические, – ответила Джиллиан одновременно с профессором, который заметил:

– Тривиальные.

– А что бы вы предложили? – спросила Джиллиан.

– Я перерою библиотеку Рейфа, – ответил мистер Спенсер, – и найду достойную. Но это не моя область.

– Мы могли бы попытаться поставить пьесу Шекспира, хотя считаю, что для любителей это слишком сложно. – предложила Джиллиан.

– Шекспир исключен из раннего собрания Бодлианской библиотеки[8], и не без основания, – заметил профессор. – Доктор Джонсон был первым, кто заметил исключительную непристойность этих пьес. В особенности комедий, прославляющих более всего бесшабашное поведение.

– Такое, например, как способность влюбиться? – спросила леди Гризелда. – Мой дорогой мистер Спенсер, что же нам останется, если мы откажемся от всех человеческих слабостей и причуд?

Джиллиан начинала испытывать сильную неприязнь к профессору и его высокомерным высказываниям об искусстве.

– Может быть, леди Мейтленд и леди Гризелда подумают сегодня вечером над моими предложениями? – сказала она. – Раз мистер Спенсер, похоже, не может предложить ничего менее тривиального.

– О нет, – поспешила возразить леди Гризелда. – Я в этом ничего не понимаю и не хочу с этим связываться. Да и играть не смогла бы. Я не сомневаюсь, что профессиональная актриса справилась бы с любой пьесой, какую бы вы ни выбрали.

– Я и сама не смогу играть перед столь многочисленной аудиторией, поскольку я не замужем, – сказала Джиллиан. – Так как моя мать упрямо отказывалась играть в любительских спектаклях, сколько я ее знаю, должно быть, нам придется просить сыграть вас, леди Гризелда.

– Я готова помогать всем, чем смогу. Но возможно, если бы аудитория состояла только из сельского люда, я и смогла бы, но раз публику приглашают из Лондона…

– Приглашения уже приняты, – послышался голос герцога с дивана, куда он рухнул. И тон его не допускал возражений.

Джиллиан переводила взгляд с бесстрастного лица профессора на бледную физиономию его брата, герцога. Потом со стуком положила стопку привезенных книг.

– Есть в этой постановке нечто такое, что от меня ускользает.

– Понимаю ваше недоумение, – вступила в разговор Имоджин. – Учитывая, что Рейф никогда себя ничем не обременяет.

– Как ты можешь такое говорить? – возмутился герцог.

– Мисс Питен-Адамс, вероятно, знает, что ты никогда не проявлял ни малейшего интереса к любительским спектаклям, – ответила ему леди Мейтленд.

– У меня появился такой интерес, – сказал он упрямо.

– Если вы извините мой скептицизм, ваша светлость, пожалуй, за этим кроется нечто большее, чем внезапно возникший энтузиазм. Откуда эта профессиональная актриса? И кто она?

Джиллиан смотрела прямо в лицо мистера Спенсера. Конечно, он тянул за ниточки марионеток в этом мероприятии. Она не могла ошибиться.

– Ее имя мисс Лоретта Хоз.

– И откуда эта мисс Хоз?

– Мистер Спенсер случайно сбил ее, когда ехал в экипаже, – пояснила Имоджин Мейтленд. – Из-за травмы она потеряла место в «Ковент-Гардене». Поэтому он обещал ей главную роль здесь.

– Это нечто вроде компенсации? – спросила Джиллиан, не выпуская из поля зрения лица мистера Спенсера.

– Именно так.

– Поэтому в главной роли у нас профессиональная актриса, – устало заметил герцог. – Нам надо обсудить что-нибудь еще?

Он встал, слегка покачиваясь.

– Ему надо прилечь, – решительно заметила Гризелда, как только герцог вышел из комнаты. – У меня есть кое-какие соображения, касающиеся спектакля.

– Что вы предлагаете, леди Гризелда? – спросил мистер Спенсер.

– Как насчет рождественской пантомимы[9]? Всем нравится пантомима, и если уровень нашей игры не будет столь высоким, то в пантомиме этого никто не заметит.

– Вы имеете в виду настоящую пантомиму, включая и фарс, и…

– Именно! Это нам отлично подойдет. Все роли обычно отводятся мужчинам, но одну женскую роль мы можем отдать этой молодой особе из Лондона. Она сыграет принцессу или что-то в этом роде. Я уверена, что она будет счастлива, если мы найдем для нее подходящий костюм.

Было нечто странное в истории об актрисе, сбитой экипажем. У Джиллиан сложилось впечатление, что мистер Спенсер только что познакомился со своим братом. И выглядел он так, будто чувствовал бы себя много уютнее, если бы ему удалось забиться в пыльный угол библиотеки Кембриджа. В его взгляде читалось что-то отчаянное, когда речь зашла о мисс Хоз, и это возбудило у Джиллиан подозрения.

Леди Мейтленд вышла на авансцену и положила руку на плечо мистера Спенсера.

– Я думаю, что вы делаете доброе дело для этой молодой женщины.

В последний раз Джиллиан видела такое выражение, полное живого интереса, в глазах Имоджин Эссекс, когда ее взгляд был направлен на жениха Джиллиан Дрейвена Мейтленда. Джиллиан была этому рада, потому что это означало для нее освобождение от постылой помолвки. На сей раз ее звали уже Имоджин Мейтленд и взгляд ее был направлен на брата герцога.

Но теперь этот взгляд Джиллиан не понравился.

Глава 13

Военный совет генералов, включающий образование подразделения по выбору места для развертывания военных действий

«Я вовсе не боюсь носить вдовий чепец, – сказала себе Имоджин. Она одевалась к обеду. – Когда начнется сезон, я поеду в Лондон и решу, хочу ли снова выйти замуж, и тогда будет сказано последнее слово. Но до начала сезона остается еще много времени. Точнее, шесть месяцев. И я… Хочу чего-нибудь для себя лично».

Ее скорбь улеглась, но на ее место пришла пустота. Прошлой весной она подумывала о том, чтобы завести интрижку, и это было вызвано яростью, чувством унижения и вины. Теперь же ей казалось, будто это происходило не с нею, а с кем-то другим. Конечно, не она, а совсем другая женщина набросилась на любимую сестру Тесс, как гадюка, и обвинила ее в смерти Дрейвена. А почему?

Руки Имоджин замерли. Потому что она и Тесс как раз ссорились, когда лошадь Дрейвена промчалась как молния мимо. Конечно, она извинилась перед Тесс. Тогда она была не в себе, обезумела от горя. Ей следовало извиняться перед всеми направо и налево. И перед мисс Питен-Адамс. Но эту мысль ей удалось прогнать.

Мистер Спенсер был восхитителен. При воспоминании о нем она затрепетала. Конечно, соблазнить его будет нетрудно. Имоджин глубоко вздохнула. И она сделает это уже нынешней ночью.

– Дейзи, – обратилась она к горничной.

Горничная Имоджин подняла глаза от комода, в котором прибирала.

– Да, миледи?

– Я надену то бархатное платье, которое сшила мадам Карем.

– Конечно, миледи, – ответила Дейзи и расправила полотнище роскошного ярко-красного бархата с глубоким вырезом и узкими короткими рукавами. Его украшали мелкие жемчужины, а скроено оно было точно по фигуре Имоджин и подчеркивало все ее соблазнительные изгибы. – Вам угодно ленту для волос?

– Нет, – возразила Имоджин. – Я надену рубины.

Она знала – это придаст ей уверенности. «Я с такой же легкостью соблазню мистера Спенсера, с какой упала с лошади к ногам Дрейвена», – сказала себе Имоджин двадцатью минутами позже, глядясь в зеркало.

За дверью послышался какой-то звук. Дейзи открыла и объявила:

– Мисс Питен-Адамс спрашивает, примете ли вы ее.

– Проси, – сказала Имоджин. – И, Дейзи, я сама закончу одеваться. Благодарю тебя.

Горничная присела в реверансе и затворила за собой дверь.

Джиллиан Питен-Адамс была одета в полосатое шелковое платье приглушенных тонов, конечно, модное, но вполне пригодное для тихого семейного обеда в деревенском доме. Когда она увидела Имоджин, ее глаза округлились.

– Вы выглядите потрясающе, леди Мейтленд, – сказала она. – Мне стыдно за себя.

– Благодарю вас, – ответила Имоджин, подводя ее к стулу. – Стыдиться нелепо. Я с отчаянием вспоминаю ту минуту в прошлом году, когда увидела вас в первый раз. – Она тогда надеялась, что невеста Мейтленда окажется бледной немочью, невзрачным синим чулком.

Поколебавшись, она ринулась вперед, будто головой в омут.

– Я хотела извиниться, мисс Питен-Адамс. Я вела себя недостойно, убежав с вашим женихом.

– То, что вы его полюбили, можно счесть смягчающим обстоятельством. – Мисс Питен-Адамс опустилась на стул. Имоджин не стала садиться.

– За прошедший год я много думала о своем поведении. Мне нет прощения. У меня была только одна мысль – о вашем женихе Дрейвене Мейтленде. Я много лет была влюблена в него, и хотя это не извиняет моего поступка, но может хотя бы объяснить его.

– Пожалуйста, сядьте, – сказала мисс Питен-Адамс. – Я не испытываю к вам ничего, кроме восхищения. Вы питали к Дрейвену такие сильные чувства.

– Да, питала, – согласилась Имоджин, садясь.

– Простите мою манеру выражаться прямо, – продолжала Джиллиан, подаваясь к Имоджин и дотрагиваясь до ее колена, – но я удивлена. Видите ли, я сама была помолвлена с Дрейвеном, а вам удалось разглядеть в нем нечто лучшее, чем то, что видела я.

– Это оказалось нелегко, – ответила Имоджин. – Но в то же время он был… великолепен.

– Я была к нему привязана, – сказала Джиллиан, – и все же обрадовалась, когда вы двое сбежали. Если уж бедному Дрейвену было суждено прожить такую короткую жизнь, я благодарна судьбе за то, что он не скоротал свои дни с такой язвительной мегерой, как я. Знаете, я была ему очень неприятна.

– Уверена, что это не так.

– О, все было именно так, – весело отозвалась Джиллиан. – Я пыталась заставить его расторгнуть нашу помолвку. Сама я не могла порвать с ним, потому что у его матери была закладная на имение моего отца. К счастью, – продолжала она с улыбкой кошки, только что залезшей в горшок со сливками, – она оказалась настолько благородной, что вернула ее отцу, когда Дрейвен женился на вас. Думаю, она опасалась, что мы затеем процесс о нарушении обещания жениться. Итак, вы видите, леди Мейтленд, что вам не за что извиняться передо мной. Напротив, у меня есть все основания благодарить вас.

– Неужели вы действительно пытались заставить Дрейвена расторгнуть помолвку?

– Конечно. Я была просто в отчаянии.

– Как странно. – Имоджин помолчала с минуту. – Боюсь, что со мной все было наоборот. Я безумно хотела выйти за него.

– Какой прелестный контраст представляем мы с вами, – заметила Джиллиан. – Я наводила на него смертную тоску, декламируя ему Шекспира утром, днем и вечером. Но Дрейвен был так благодушен, что не сердился на меня. – Она широко раскрыла глаза. – Могу вас заверить, что я обладаю редкой способностью действовать на нервы.

– Не сомневаюсь, – сказала Имоджин кисло. – Но возможно, Дрейвен не очень-то вслушивался.

– Такая глухота была частью его натуры, – согласилась Джиллиан. – Я вам завидую, ведь вы сумели преодолеть это.

Имоджин пожала плечами:

– В то время я и представить не могла, что он далеко не совершенен. – Уголок рта Джиллиан пополз вверх, но она ничего не сказала. – Знаю, – продолжала Имоджин, – в Дрейвене было много такого, что я проглядела намеренно, чтобы считать его безупречным. Но мне это удалось.

– Как удачно это сложилось для него, – сказала Джиллиан. – Если бы мне так повезло и меня сразила бы внезапная любовь, словно молния!

– Я сделаю все, чтобы помочь вам, если удастся, – серьезно откликнулась Имоджин. – Проглядела я недостатки Дрейвена или нет, но я теперь не ошибусь в вас.

– Я вам весьма признательна за ваше предложение помощи, но боюсь, что в вашей доброте нет необходимости. Похоже, что во мне самой нет чего-то очень важного. Мне трудно представить себя влюбленной. Боюсь, – добавила она непринужденно, – что мне суждено выйти замуж по практическим соображениям. Я стараюсь настроить себя на то, чтобы рассматривать брак, подобно чосеровской жене из Бата[10], как полностью коммерческое предприятие с хорошей прибылью.

В голосе ее прорезалась такая сухость, что Имоджин не смогла удержаться от смеха.

– Вы, такая элегантная, еще и умны, и остроумны, – изумилась она. – А мой интеллект направлен лишь на то, чтобы одеться с изяществом. Хотя я и читала Чосера вместе с сестрами, но не очень хорошо помню прочитанное.

– В вашем сегодняшнем туалете есть нечто большее, чем изящество, – сказала Джиллиан, и в глазах ее заплясали искорки.

– Что вы, собственно, подразумеваете? – широко улыбнулась Имоджин.

Судя по всему, густые ресницы Джиллиан должны были бы придавать ее взгляду влажное сияние и невинность. И тем не менее она ухитрялась смотреть на обнаженные плечи Имоджин так, что ее замечание прозвучало насмешливо.

– Похоже, вы решили предстать перед обществом во всех боевых регалиях. И надо быть совсем ненаблюдательной, чтобы не заметить этого. Следует ли мне заключить, что вы собираетесь пленить кого-то, как говорится в старинной песне?

– Я не лягушка, готовая превратиться в принцессу, – отвечала Имоджин. – Может быть, речь идет о чем-то большем, чем ухаживание…

– Попытка заставить кого-то повести вас к алтарю? – закончила за нее Джиллиан.

– О, не совсем.

– Ну, разумеется, если выдумаете не о браке, то, наверное, о том, чтобы ослепить кого-то. Вашего бывшего опекуна?

– Вот уж нет!

– Тогда его брата, – высказала догадку Джиллиан. – Непригодного для брака мистера Спенсера.

– Он и в самом деле не годится для брака. Но я нахожу его привлекательным, – ответила Имоджин.

– Интересное предприятие.

– И, с обывательской точки зрения, непорядочное, – покаялась Имоджин.

– Да… – Голос мисс Питен-Адамс прозвучал задумчиво. Похоже, ее ничуть не смутила правда, высказанная Имоджин столь беспардонно. – Я с интересом стану наблюдать за вами, леди Мейтленд.

– О, прошу вас называть меня Имоджин. Пожалуйста. Я так скучаю по сестрам, а у нас с вами состоялась столь откровенная беседа… Вы не думаете, что практически мы и есть сестры, принимая во внимание, что почти что побывали замужем за одним мужчиной?

– И этот факт дает нам основание считать себя членами одной семьи? – спросила Джиллиан, слегка склонив голову набок. – Я польщена.

– Нам надо спуститься вниз, в гостиную, – напомнила Имоджин. – Я должна попасть туда раньше Рейфа, чтобы не оставлять его наедине с графинами с виски.

– Моя горничная сказала, что он недавно бросил пить. Похоже, для него это очень тяжело.

– Ну, это тяжело, только если вы основательно проспиртованы, как он, – заметила Имоджин, оглядывая себя в зеркале. – Вы считаете, что я непристойно разряжена, или это может сойти за эксцентричность?

Джиллиан внимательно смотрела на нее.

– Для официального обеда в Париже это было бы уместно. Будь я на вашем месте, я сняла бы рубины, потому что они чересчур будоражат.

Имоджин снова посмотрелась в зеркало.

– Понимаю, что вы хотите сказать.

– Есть огромное очарование в очевидном, – продолжала Джиллиан. – Например, если вы провели две недели в браке с Дрейвеном, то овдоветь было самое время. Во всяком случае, для меня. Есть мужчины, с которыми быстро тупеешь.

– Но мистер Спенсер…

– Я бы сочла его джентльменом совсем другого сорта, – сказала Джиллиан. – Например, его незаконнорожденность. Уже это делает его более сложным, чем самодовольный средний английский джентльмен.

– И все же он джентльмен, – возразила Имоджин. – Все в нем, каждый дюйм, обнаруживает аристократа… особенно по сравнению с его вызывающим сожаление братом.

– Несомненно, – согласилась Джиллиан. – Но, похоже, он еще и более чувствителен, чем типичный англичанин.

– Я не привыкла к тонкости чувств в представителях мужского пола. – Имоджин вспомнила о своем крепко сколоченном и горластом отце.

– Раз мы были помолвлены с одним и тем же мужчиной, – сказала Джиллиан лукаво, – вы поймете, если я предложу вам кое-какие советы. Этот вечер обещает быть весьма интересным, – добавила она. – Я так счастлива, что приехала.

– А почему вы приехали?

– Ну, разумеется, помочь поставить пьесу. И избавиться от одного крайне неприятного поклонника.

Имоджин посмотрела на нее и покачала головой:

– Я не могу полностью верить вам, Джиллиан Питен-Адамс. Вы, как и мистер Спенсер, значительно сложнее, чем любая другая английская барышня.

Джиллиан только улыбнулась в ответ.

Имоджин продолжала смотреть на Джиллиан, на ее блестящие медные локоны, стройные белые руки и маленькую, скромно очерченную грудь. Она выглядела восхитительно. И держала себя прекрасно.

– Это Рейф? – сказала Имоджин с легким придыханием. – Вы хотите понравиться… Рейфу.

Джиллиан усмехнулась:

– Я подумывала об этом. Он такой невероятно добрый, да? – Тут глаза ее засверкали. – И я нахожу его довольно…

– Я знаю, что он привлекателен, – поспешила закончить за нее Имоджин. – Но вы подумали о том, что значит жить с ним? Он так неразборчив.

– Он неопрятен, потому что несчастлив, или так мне показалось, – сказала Джиллиан. – Я хотела бы видеть его счастливым.

– Разве не вы только что признались, что никогда не были влюблены? – спросила Имоджин.

– Да. Любовь кажется мне фатальной ошибкой. Подумайте хотя бы о лорде Мейтленде и его противоположности – герцоге Холбруке. Дрейвен был стремительным, вспыльчивым, с дурным характером и до крайности ребячливым. Рейф, как и подобает человеку с таким именем, всегда и неизменно вежлив и принял своего незаконнорожденного брата в семью без раздумий. Более того, – улыбнулась она, – он привлекателен.

– Он слишком упитанный, – сказала Имоджин, чувствуя, что почва ускользает у нее из-под ног.

Джиллиан пожала плечами.

И как только Имоджин могла счесть ее бесцветной? Теперь она заметила, что у Джиллиан темно-вишневые губы, ресницы почти черные, отчего ее зеленые глаза казались ярче.

– Мне нравятся мужчины плотного телосложения, – заметила она. – Ясно, что вам он не по вкусу…

– Да, – согласилась Имоджин. – Я не люблю пьяниц.

– Это моя прискорбная упертость! – ответила Джиллиан. – Холбрук не дурак. Возможно, он и пьяница, но он не кажется жестоким. И, если у него и есть небольшой животик, должна отметить, что он похудел с того последнего раза, когда я его видела.

– Он не ест толком, с тех пор как бросил пить.

– Значит, есть надежда, что в ближайшем будущем он восстановит здоровье и будет в хорошей форме.

– А вам кажется, что Рейф интересуется женщинами? – поспешила задать вопрос Имоджин.

– Вы хотите сказать, способен ли он желать женщину? – И когда Имоджин кивнула, Питен-Адамс продолжила: – Я не думаю, что мне следовало бы надеть платье с глубоким вырезом, чтобы вызвать его интерес. Но он одинок. Когда в прошлом году я была здесь с Дрейвеном, я это почувствовала.

– О, – сказала Имоджин, – вы правы, моя сестра Тесс всегда говорила то же самое.

– Есть много способов надеть на палец обручальное кольцо, – спокойно констатировала Джиллиан. – Не вернуться ли нам в гостиную? Раз мы посвятили друг друга в свои тайные планы, я могла бы вам сказать, что предпочла бы, чтобы герцог не начал пить снова. Гораздо легче управиться с мужчиной, не пропитанным алкоголем, хотя я ни за что не хотела бы стать нудной и приставучей женой.

– Я все время к нему пристаю, – сказала Имоджин отрывисто. – Не выношу, когда он пьет.

– Ну, учитывая короткость ваших отношений, у вас больше возможностей влиять на него, – промолвила Джиллиан, открывая дверь. – По-моему, нет ничего более отвратительного, чем жена или муж, постоянно пеняющие своей половине на ее недостатки. Сомневаюсь, что я когда-нибудь стала бы играть в эти игры. Ужасно, когда жена способна запилить мужа до смерти из-за какого-нибудь пустяка.

– Но вы должны этому научиться, – сказала Имоджин, выходя вслед за ней. – Он допьется до смерти, если снова начнет пить.

– Едва ли, – ответила Джиллиан. – Во всяком случае, если он бросил, то я и думать об этом больше не стану. Я попытаюсь добиться нашего обручения как можно скорее. Как только в свете станет известно, что он стал трезвенником, мамаши, жаждущие пристроить дочек, тотчас же ринутся в бой. Трезвый герцог Холбрук будет считаться в Лондоне весьма завидной партией.

– Да, – ответила Имоджин, ощутив при этой мысли какое-то странное беспокойство.

– Но так или иначе, – продолжала Джиллиан, улыбнувшись по дороге лакею, распахнувшему дверь в гостиную, – а затея мистера Спенсера поставить пьесу оказалась весьма кстати.

Имоджин посмотрела через плечо Джиллиан и заметила Рейфа, стоящего у окна. Как и всегда, ее взгляд обратился к его руке, но на этот раз он не нянчил стакан с золотистым напитком. Он пристально смотрел в окно. Джиллиан была права. Его животик значительно уменьшился. В профиль он выглядел почти плоским.

– Видите? – сказала Джиллиан, поворачиваясь к ней. В глазах у нее заплясали бесенята. – Он весьма привлекателен. Разве нет? Я устала от английских джентльменов с осиными талиями в полосатых жилетах и с холеными руками. Пусть ваш Рейф каналья, но настоящий мужчина.

Имоджин попыталась улыбнуться. Неужели она лишилась зрения, если не углядела в нем мужчину? Когда она взглянула на Рейфа, то заметила только одно – он стоит один и смотрит в окно, даже не замечая, что они вошли в комнату.

Джиллиан направилась к нему и что-то сказала. Он посмотрел на нее с высоты своего роста и рассмеялся. Прежде, когда он пил, Рейф не смеялся.

Имоджин отвернулась.

Глава 14

Последствия танцев между простынями

Театр «Ридженси», Шарлотт-стрит, Лондон

– Кончится тем, что ты выйдешь за герцога, – задумчиво сказала Дженни.

Дженни Коллинз и Лоретта Хоз готовились к выходу на сцену. Дженни закрашивала ваксой потертые места на трико. Лоретта сидела неподвижно и очень прямо, делая упражнения для лицевых мышц, чтобы предотвратить появление морщин. Ее это не слишком заботило в девятнадцать лет, но Лоретта думала о будущем.

– У меня нет желания выходить за герцога, – сказала она, массируя скулы.

Дженни казалось диковинным, что Лоретта, по-видимому, говорила это искренне. Дженни очень хотела бы выйти замуж за герцога. Если бы, конечно, ее дорогой Вилл был герцогом. Она потянулась к зеркалу и потрогала веточку розмарина, заткнутую за стекло. Ее подарил ей Вилл, когда она в последний раз была дома.

– Почему, Лоретта? – спросила она. – Если бы я не любила Вилла, я бы не стала колебаться ни минуты и вышла за герцога. У тебя было бы все, чем владеет герцог.

– Например?

– Например, лакеи, карета и масло! Много масла!

– Я никогда не ем масла. Женщины от него толстеют.

Она не смотрела на живот Дженни, но та восприняла ее слова как упрек.

– Не стоит так задирать нос, – ответила она резко. – Я вовсе не обжираюсь маслом. Я уже многие месяцы не держала его во рту.

Лоретта бросила на нее удивленный взгляд, и Дженни вздохнула. Лоретта не походила ни на кого из ее знакомых. Насколько она могла судить, Лоретта никогда и ни о чем не думала, кроме как о том, чтобы стать великой актрисой.

– Я вовсе не имела этого в виду, – сказала Лоретта покаянным тоном. – Знаешь, я и думать не могу о масле. Особенно после этого прискорбного события в прошлом году.

Дженни была единственной, кто знал, что «прискорбным событием» было рождение ребенка. Лоретта потеряла место в театре «Ковент-Гарден» (маленькую роль, но это могло помочь ей сделать карьеру), и теперь она была здесь и играла только в интермедиях в Гайд-парке.

– Никто бы и не догадался, – сказала Дженни, оглядывая подругу. Шелковистые локоны Лоретты цвета соломы приплясывали на ее плечах в такт движениям ее маленькой и ладной фигурки. Юбка взвивалась вихрем вокруг ее стройных лодыжек, хорошо видных из-под короткой юбки костюма молочницы.

Лоретта содрогнулась.

– Никогда не забуду, какой толстухой я выглядела. Это было ужасно.

– Но почему ты не хочешь выйти замуж за герцога? – приставала Дженни. – Ты такая хорошенькая. И я не сомневаюсь, что он мгновенно влюбится в тебя. Как его зовут? Арфиад, да?

– Никогда не слышала, чтобы какая-нибудь герцогиня стала знаменитой актрисой, – убежденно сказала Лоретта.

– Ты не можешь быть актрисой всю жизнь. Когда-нибудь тебе придется выйти замуж.

– Возможно. – В голосе Лоретты не было ни малейшего интереса. – Похоже, это не очень приятное состояние, и я не хочу об этом думать. Как ты считаешь, разрешит ли мне Блуэтт стать дублершей в роли королевы Маб?[11]

– Конечно, не разрешит, – сказала Дженни. – Он никогда не позволяет младшим членам труппы пытаться войти во второй состав.

– Блуэтт будет умолять меня дублировать, после того как я сыграю роль миссис Ловейт. Это театр герцога Холбрука, а не Арфиада. – В ее тоне не было ничего откровенно амбициозного. Он был спокойным и обыденным. – Но ты права. Блуэтт отдаст эту роль Бесс, а она скомкает и искалечит весь текст, как только появится перед аудиторией.

– Все говорят, что она оказывает ему особую любезность, – хихикнула Дженни.

Речь шла о директоре сцены Блуэтте. Это был человек, которому женщина не стала бы расточать свои милости, если бы не ожидала вознаграждения.

Лоретта сморщила носик:

– Как неприятно!

Но Лоретта не любила слишком долго задерживать мысли на досадных вещах. Думать о тяжелом означало тратить попусту драгоценное время, которое можно было использовать на размышления о важных делах. А самым главным она считала свое будущее блестящей актрисы.

Но едва ли можно было не обращать внимания на отдельные события, угрожавшие этому розовому будущему. Одним из таких прискорбных событий было то, что ее в прошлом году сшибла карета. Директор в «Ковент-Гардене» был нелюбезен и не проявил сочувствия, когда она опоздала на спектакль и пришла прихрамывая. Участие мистера Спенсера привело к весьма приятному вечеру в его обществе, хотя последствия оказались тягостными. Директор уволил ее, только хмыкнув и махнув рукой. Это воспоминание заставляло Лоретту содрогнуться. Он пожалеет об этом, когда она станет звездой театра «Друри-Лейн». Но она проявит благородство.

Лоретта считала, что быть благородной необходимо, исключая некоторые случаи. Она точила зубы на странствующую труппу театра «Ковент-Гарден», и было два момента, когда пришлось поставить на место одну из товарок-актрис. Но большей частью Лоретта сохраняла солнечную способность показывать спину несимпатичным ей людям так же стремительно, как и отворачиваться от неприятных событий. Если бы она не овладела этим искусством, она бы не пережила детства, учитывая некоторые склонности ее отца. О детстве она старалась никогда не вспоминать. Несколько лет назад она придумала образ любящего отца, столь нежного и снисходительного, что он оставил свое состояние и владения единственной дочери. Она ничего бы не выиграла, если бы призналась, что она дочь Джека Хоза.

Было только два эпизода, говоривших в пользу Хоза. Первый – это то, что он принял весть о своей казни через повешение с необычайной бодростью и надел новый горохово-зеленый костюм и шляпу с серебряной бахромой. Конечно, костюм этот был ворованным, но к тому времени, когда его прежний владелец услышал о его судьбе, тот уже был погребен вместе с Джеком и почивал в могиле целую неделю. Вторым оказался тот факт, что все, добытое воровством, он оставил дочери. Возможно, он и не прямо завещал ей свое имущество, но так как она была единственной, кто знал о его коробке для париков с двойным дном, то на следующее утро после его ареста она первой вошла в дом и забрала коробку.

Можно было бы счесть, что это было компенсацией за ее горькое детство. Но даже от одной этой мысли Лоретту бросало в жар. Поэтому она предпочитала об этом не думать. Внимание своего отца она впервые привлекла, когда ей исполнилось восемь лет, и с тех пор она совершенствовалась в искусстве не размышлять, пока в четырнадцать лет не сбежала из дома. К этому времени она уже знала, где находится шляпная коробка.

Когда случалось что-нибудь ужасное, как эта досадная история с рождением младенца в прошлом году, жизненная философия Лоретты приносила хороший результат.

Если бы ее не сбил экипаж, мистер Спенсер не проводил бы ее домой. А не проводи он ее, она бы не пришла к решению, что ей приятно утешение самого интимного характера. Лоретта время от времени не лишала себя развлечений, хотя иногда и сетовала на свое легкомыслие, когда задумывалась о том, что можно было бы предотвратить зачатие. Но даже это несчастье послужило ко благу, потому что теперь она получит роль в самом большом любительском спектакле года.

Блуэтт, руководивший театром «Ридженси», только поднял бровь, когда она сказала, что ей надо на время освободиться от своей роли, чтобы иметь возможность порепетировать в Холбрук-Корте. Он не только отпустил ее, но эта новость распространилась со скоростью пожара, и вскоре все девушки с завистью спрашивали ее, как она получила эту роль.

Так как едва ли она могла им признаться, что это имело отношение к достойному сожаления пятимесячному перерыву в ее карьере, времени, которое она провела в деревне, и к маленькому орущему свертку, который она с благодарностью вручила мистеру Спенсеру, Лоретта придумала прелестную историю о герцоге Холбруке. Вероятно, никто ей не поверил, но Лоретту никогда это не беспокоило.

– Я все-таки не понимаю, почему ты не хочешь стать герцогиней, – мечтательно протянула Дженни, вынимая из-за зеркала веточку розмарина и вдыхая ее аромат. – Я была бы счастлива иметь горничную, и мне бы понравилось, если бы меня называли «ваша светлость». Я бы носила на шее огромные бриллианты с утра до вечера. Я бы даже спала в них.

Лоретта рассмеялась.

– Я была бы в восторге только от одной вещи: если бы три тысячи человек выкрикивали мое имя, вся сцена была бы усыпана цветами, а мистер Эдмунд Кин[12] выразил желание разделить славу со мной.

– О, у тебя все это будет, – сказала Дженни с полной верой в то, что говорит. – Ты лучшая актриса из всех нас, Лоретта. Ты одна помнишь текст всех ролей, даже когда они не твои. Ты смогла бы сыграть роль королевы Маб, если бы тебе предложили ее завтра?

– Я могу сыграть любую роль в этой пьесе, – без колебания отвечала Лоретта.

– Но ты же не в состоянии помнить весь текст!

– Запомнить его нетрудно. А как же понять суть пьесы, если не выучить ее всю?

– Ну, ты просто не от мира сего, – сказала Дженни. – Ты прямо-таки тронутая. Мы же оперные танцовщицы. Мы выходим в антракте, поем куплеты и задираем ножки. Единственный раз я слышала аплодисменты, когда моя юбка задралась выше обычного.

– Я все-таки выйду на настоящую сцену, – сказала Лоретта. – И никому не ведомо, когда это произойдет.

Дженни не смогла сдержать улыбки. Лоретта выглядела как свежая золотоволосая английская мисс, но у нее было нутро самой целеустремленной и решительной женщины, какую только Дженни доводилось встречать в жизни.

– Я не сомневаюсь, что со временем тебя станут осыпать розами, а я, вероятно, все еще буду ждать, пока Вилл оставит землю отца и обзаведется хотя бы акром своей собственной.

– Я дам тебе денег, – сказала Лоретта решительно.

Блуэтт сунул в дверь голову, покрытую жесткой короткой щетиной, похожей на стерню, не поинтересовавшись, одеты актрисы или они в чем мать родила.

– Пора! – пролаял он.

Лоретта проверила цвет помады на губах, Дженни заткнула за зеркало веточку розмарина. И обе они побежали на звук зажигательных начальных аккордов «Пошел я раз в пивную и что увидел там?», послышавшихся из оркестровой ямы. Начиналась интермедия.

Королева Маб, покачиваясь, бранилась и требовала бутылку пива. В поту и полупьяная, она все же источала аромат королевского достоинства, когда проплывала в блеске и шелесте золотых кружев. Лоретта вжалась в стену, давая ей пройти. За королевой следовала свита из фей, а также Джон Суиннертон, остановившийся, чтобы подмигнуть Лоретте.

Сейчас он был звездой на театральном небосклоне Лондона. Его черные волосы и белая кожа придавали ему настолько романтичный вид, что леди падали в обморок от одного его появления. Но это не значило, что вне сцены в нем было хоть что-то возвышенное.

– Слышал о представлении в Холбрук-Корте, – сказал он. – Ты знакома с герцогом, да?

– Никогда его не встречала, – улыбнулась Лоретта.

Ей нравился Суиннертон, никогда не позволявший себе задирать ее или потешаться над ней. Он вообще не насмехался ни над одной женщиной, и потому Лоретта была о нем самого высокого мнения.

– Держись подальше от этих франтов, – посоветовал он. – Эти царственные особы, герцоги и так далее доставляли нам, актерам, много неприятностей. Они только и думают, как бы покувыркаться с актрисой на простынях, и воображают, что делают ей великое одолжение.

Блуэтт зашипел на Лоретту, но Суиннертон отмахнулся от него.

– Дворяне – странный народ, – добавил он. – Они трогательно уверены в том, что представляют особый интерес с эротической точки зрения. А на самом деле, как правило, нет.

Лоретта усмехнуласьи побежала догонять Дженни, делавшую ей знаки из-за кулис. Секундой позже они, взявшись за руки, принялись скакать по сцене, потрясая кудрями и показывая кусочек лодыжки.

Лоретта вся была – сверкающие глаза, разметавшиеся кудри и ямочки на щеках. Но в то же время она размышляла о достоинствах дворянства. Ни один герцог не захотел бы на ней жениться, она это знала. Но вполне возможно, что он пожелал бы с ней спать.

Однако она не собиралась этого делать. Мистер Спенсер был привлекателен, даже очарователен – нет слов, с этим своим низким голосом и красиво очерченными скулами. Возможно, шок от пережитого инцидента с экипажем заставил ее пасть в его объятия.

Она подумала, что он был даже красивее Суиннертона. Но вот как все закончилось: она потеряла роль и пять месяцев жизни в Лондоне. Что спасло ее от растяжек на животе, кроме милости Божьей?

Суиннертон прав: надо держаться подальше от обитателей Холбрук-Корта.

Ей вовсе не хотелось оказаться в постели с герцогом. Даже если бы это сулило ей перспективу стать герцогиней.

Глава 15

В память о хорошем виски и малиновых юбках

Они играли в вист – Имоджин и Гейбриел Спенсер против Рейфа и Джиллиан. И Имоджин казалось, что они образовали хорошие пары.

– Забыл упомянуть, что пол в зеленой комнате вчера закончили ремонтировать, – сказал Рейф, поднимая голову от карт. – Как только выберем пьесу, сможем распределить роли и начнем репетировать.

Время от времени Джиллиан дотрагивалась до его плеча. Конечно, Имоджин было все равно, но неужели Рейф не замечал этого? Возможно, замечал, и это ему нравилось.

Гризелда сидела на стуле рядом с матерью Джиллиан и сортировала театральные костюмы, реквизит и грим в одном из трех больших ящиков, прибывших из Лондона.

– Я читала разные пьесы, – сказала она. – И должна признаться, что ничего не поняла в «Школе злословия». Мне она показалась довольно злой. Но «Модник, или Сэр Форлинг Флаттер» – очень забавная пьеса. Я думаю, что Рейф мог бы сыграть Дориманта.

– Это главная роль, – сказала Джиллиан, улыбаясь Рейфу.

– Но это значит играть любовника, – сказал Рейф с отвращением.

Имоджин прикусила язычок. В его глазах она заметила опасный блеск, будто он провоцировал ее сказать что-нибудь. Но одно дело – дразнить пьяного Рейфа и подкалывать его, намекая на плохую работу насоса. Сейчас было совсем иначе.

Он изменился до неузнаваемости. Кожа его обрела здоровый цвет, и он выглядел вполне дееспособным. И от этого Имоджин почувствовала смущение. Непривычная молчаливость, даже робость, сковала ей уста.

– Конечно, Доримант – герой-любовник, – сказала Джиллиан, обращаясь к Рейфу. – Всего в его жизни три женщины… Миссис Ловейт – его подруга, Белинда – еще одна пассия и, наконец, Харриэт, только что прибывшая в Лондон. Сердце ее не тронуто. Она вызывает новый интерес Дориманта и становится объектом его любви.

– Нет, вы только поглядите на эти усы! – Гризелда подняла нечто, похожее на связку черных куриных перьев. – О, здесь еще и парик…

Она снова принялась копаться в ящике.

– А какая роль предназначена для мисс Хоз? – спросил Рейф Гейба.

– Полагаю, мисс Хоз захочет сыграть роль миссис Ловейт. Она произвела на меня впечатление актрисы, предпочитающей трагические роли, а миссис Ловейт предается необузданной печали, когда Доримант бросает ее.

– Мы не осилим трагедию, – сказала Джиллиан. – Чтобы поставить и сыграть ее, нужны хорошие актеры.

– Сомневаюсь, что из меня получится приличный актер, – заметил Рейф. Он поднял глаза, прятавшиеся под тяжелыми веками. – Думаю, у Имоджин те же недостатки, что и у меня. Она сыграет Харриэт?

– Я жду не дождусь этого, – сказала Имоджин, выкладывая карту. – Иду с козыря.

– Вероятно, ты не поняла, что будешь играть мою возлюбленную, – сказал он. – Ты должна увлечь меня и отторгнуть от двух опытных женщин, миссис Ловейт и Белинды. Тебе придется скрывать свою неприязнь ко мне, и это потребует незаурядного драматического дарования, большего, чем то, которым ты обладаешь.

– Сомневаюсь, – спокойно возразила Имоджин. – Я бы сказала, что твоя роль требует суровости и жесткости. Прошлой ночью я прочла пьесу. Предполагается, что вы, сэр, «человек, в котором есть что-то от ангела, но это глубоко в нем запрятано и еще надлежит открыть». Возможно, ты используешь усы, найденные Гризелдой.

– Ты не думаешь, что я сам ангел? – спросил он.

Она чуть было не рассмеялась, но сумела сдержаться.

– Нет! А вы, мистер Спенсер, кого будете играть вы?

– Мистера Форлинга Флаттера, – ядовито заметил Рейф. – Мой брат должен излить всю свою серьезность. Ему это будет полезно.

– Если я должен играть какую-то роль, – сказал Гейб, – то предпочел бы сыграть мистера Медли.

– Друга Дориманта, – подсказала Имоджин, улыбнувшись ему. – Я представляла вас в более значительной роли, чем эта, мистер Спенсер.

Она положила руку ему на плечо. В конце концов, если Джиллиан могла проделывать это с Рейфом, то… Он секунду смотрел на ее руку, потом улыбнулся, и Имоджин почувствовала трепет возбуждения.

Рейф взглянул на нее через стол, и глаза его зло сощурились. Она снова смотрит на бедного Гейба, будто он воскресное лакомство, которое она намерена проглотить. При виде этого он ощутил потребность выпить виски. Если бы он пил, ему было бы все равно.

И все же сегодня был первый вечер за несколько недель, когда у него не болела голова. И, вне всякого сомнения, он чувствовал себя лучше.

Он отвел взгляд от Имоджин и посмотрел на мисс Питен-Адамс. Она по крайней мере разумная молодая женщина. Она была не только восхитительна, но не проявляла ни малейшего желания откусить человеку голову при первой возможности.

– А я думал, ты не умеешь играть в карты, – сказал он Гейбу. – Или исполнять роль в комедии с адюльтером.

Он сделал еще один огромный глоток воды. Имоджин отвлеклась от своего инфернального занятия – гипнотизировать взглядами Гейба.

– Осторожно, – сказала она. – Ты доведешь себя до рвоты.

«Сука», – подумал Рейф.

– Я не рукоположен, – ответил Гейб. – Я изучаю Библию, но моя миссия не выходит за рамки исследования сложностей текста Ветхого Завета.

– Но игра на сцене – не профессорское дело, – сказал Рейф, стремясь уязвить брата, хотя едва ли понимал почему. Но это не объяснялось желанием выпить.

– «Модник, или Сэр Форлинг Флаттер» – не об адюльтере, – ответил Гейб и тоже прищурился. – Доримант и Медли не женаты, как и Белинда не замужем.

– Ну а миссис Ловейт?

– Насколько мне помнится, она очаровательная вдовушка, – ответил Гейб, улыбаясь Имоджин.

Это зрелище вызвало у Рейфа приступ ярости. Если бы только он мог выпить…

Теперь, когда он чувствовал себя наконец лучше, ему приходилось бороться с мучительной жаждой. Горло его было словно обожжено, и сколько бы он ни пил воды, это не помогало.

Ничто не могло ему помешать подойти к буфету и налить себе стакан восхитительного золотистого виски, изготовленного в Шотландии. Эта мысль маячила целый день на краю его сознания. Он так и представлял, как бросает карты и говорит: «Хорошенького понемножку!»

Ведь он герцог, разве нет? Он мог делать что захочет.

Имоджин бросила на него проницательный взгляд и отодвинула свой стул. Она прошла по комнате до буфета. Он жадно следил за ней.

– Как сегодня малышка Мэри? – бросила она через плечо, одаривая Гейба одной из своих самых пленительных улыбок.

Гейб что-то ответил, но Рейф был слишком озабочен, чтобы понять сказанное. Если Имоджин нальет себе виски прямо у него на глазах, это будет знаком. Довольно он настрадался. Он мог немного выпить, а потом опять взять себя под контроль, чтобы каждое утро не страдать от головной боли. Он вовсе не всегда и не так уж сильно пренебрегал делами имения. Может, он разрешит себе выпить раза три в неделю. Это казалось разумным. А может, только когда у него будут гости.

Он уже начал подниматься со стула.

– Что ты, черт возьми, делаешь?

Имоджин распахнула окно, выходящее во двор перед особняком.

– Я выбрасываю это, – сказала она просто, будто речь шла об осколке стекла.

Рейф не мог бы вспомнить, как очутился на ногах, оказался рядом с ней и схватил ее за руку.

– О! – возмутилась она.

– Это виски, – рявкнул Рейф. – Ты выбросила «Тоубермэри»!

Левой рукой Имоджин потянулась и завладела хрустальным графином.

– А почему бы и нет? – спросила она насмешливо. – Ты же не будешь больше пить.

– Но это не причина уничтожать его!

Он бешеным взглядом охватил стол. Брат наблюдал за ним, подняв брови. Гризелда смотрела на них с улыбкой.

– Скажи ей, что она не имеет права выливать во двор мое лучшее виски, – огрызнулся он на Гризелду.

– Единственный, кому это небезразлично, ты, – сказала Имоджин, все еще высоко держа графин в левой руке. – Ты не можешь перестать о нем думать. Верно? Я весь вечер наблюдаю за тобой. Я не допущу, чтобы ты улизнул сюда, после того как мы все уйдем спать, и напился до чертиков!

Рейф все еще не сводил с нее глаз. Он мысленно обыгрывал эту сцену… но…

Крак! Хрустальный графин разлетелся вдребезги, ударившись о булыжник внизу, и Имоджин, стремительная, как молния, схватила другой сосуд.

– Не делай этого, – задыхаясь, пробормотал Рейф. Но этому не суждено было улететь за окно. Он ударился о раму и разлетелся, наполнив комнату острым и сильным запахом самого лучшего в мире виски. Рейф почувствовал себя, как терьер, учуявший лису.

– Ты жалок, – сказала ему Имоджин, бросая следующий графин в темноту за окном.

Этот чудом не разбился. Он услышал глухой стук, когда графин приземлился на бок.

Рейф почти видел, как сверкающая драгоценность – портвейн – льется на пыльные булыжники где-то далеко внизу.

– Не будешь ли ты так любезен снова сесть, чтобы я не уничтожила весь твой хрусталь? Я ведь это сделаю, – пообещала она.

Рейф только смотрел на нее, с трудом удерживаясь от членовредительства.

Потом Гейб взял его за локоть и отвел к столу, а Имоджин деловито, как счастливая хозяйка, развешивающая постиранное белье, принялась опустошать графины Рейфа. На них не было наклеек. Но он мог по цвету и весу определить, какой напиток откуда.

– Я думаю, что в замке припасено еще этих напитков, – сказала она. – Фу, ну и запах!

Она потянулась к звонку.

Бринкли появился немедленно. Без сомнения, он стоял за дверью, недоумевая, что за звон бьющегося стекла доносится из гостиной.

– Я только что избавила графины герцога от виски, – сказала Имоджин небрежно. – Есть здесь где-нибудь еще запас?

Бринкли кивнул, не сводя глаз с треснувшего графина на полу.

– В таком случае почему бы вам не проводить меня туда? – сказала Имоджин тоном, не допускающим возражений.

Бринкли посмотрел на Рейфа, ответившего ему взглядом, исполненным неприкрытой ярости. Но прежде чем он открыл рот, вмешался Гейб:

– Его светлость согласен с леди Мейтленд, Бринкли.

И с этими словами он положил руку на плечо Рейфа. Рейфу потребовалась вся его сдержанность, чтобы не наброситься на брата и не повалить его на пол.

Имоджин вышла из комнаты вслед за Бринкли.

– Я знаю, почему Дрейвен Мейтленд вскочил на лошадь и убился, – пробормотал Рейф хрипло. – Он пытался ускакать как можно дальше от своей жены.

– У Имоджин есть характер и твердость, – заметила Гризелда. – Она всеми силами старается уберечь этого глупца от смерти.

Рейфу не понравился намек на плачевное состояние его интеллекта.

– Я вовсе не пытаюсь убить себя.

– В таком случае очень хорошо, что ты покончил с пьянством, – сказал Гейб, делая следующий ход.

– Мы не можем продолжать игру без этой дьяволицы, – огрызнулся Рейф.

– Ну, проиграем эту сдачу с болваном, – предложил Гейб.

Несколькими минутами позже вернулась Имоджин, сияя и лучась.

– Ну? – Рейф не смог удержаться от вопроса. – Ты уничтожила лучшее виски, какое можно сыскать вне Шотландии?

– Только представьте, – сказала Имоджин, стараясь не встретиться с ним глазами, – в погребе стояли бочонки этого пойла. Вместо того чтобы выливать его, Бринкли погрузил их на телеги. Когда рассветет, их отвезут в Брамбл-Хилл, в дом Лукаса. Хочешь подтверждения, что все твои спиртные напитки увезены из дома? – Она шутливо кивнула на окна, выходившие во двор. – Не хотела, чтобы ты покалечился, блуждая ночью по дому и по винному погребу.

Он ненавидел ее. Каждой клеточкой тела. И все же не двинулся с места. Но она не дрогнула под его напряженным взглядом.

– В таком случае можешь поверить мне на слово. Бринкли увез все виски и весь портвейн. Насчет портвейна у него были сомнения. Он считал, что малую его толику следует оставить, но, когда я довела до его сознания, что есть только два способа: увезти его или вылить, он уступил. Во всем замке осталось всего несколько бутылок вина.

– Ты дьяволица, – сказал Рейф.

Он опустил глаза на карты. Казалось, они пульсируют в его руке, то увеличиваясь в размере, то съеживаясь. Он, покачиваясь, поднялся на ноги.

– Мне надо выйти. Пойду прогуляюсь.

– В чем дело? – поддразнила она. – Боишься, я скажу что-нибудь, что тебе не понравится?

Гейб собрал карты.

– Может быть, мисс Питен-Адамс согласится поиграть в двадцать одно?

Имоджин вышла из комнаты вслед за Рейфом. Он распахнул огромную дверь, и они оказались в пятне света, отбрасываемого из двери черного хода.

Высокие ели, обычно колышущие ветвями под ветром в свете солнца, теперь сливались в бесформенные, неясно различимые темные гребни, чуть покачивающиеся в лунном свете. Было не по сезону тепло для начала октября. Он спустился по ступенькам. Его подошвы со скрипом двигались по гравию, которым был засыпан двор.

– Здесь мрачновато, – сказала Имоджин.

И Рейф не без удовольствия различил дрожь в ее голосе. Приятно было поиграть на нервах этой мегеры. Обычно она вела себя так, будто ничто на свете не могло ее испугать.

– Идем, – сказал он.

– Куда? В темноту?

Но она затрусила за ним, когда он вышел из круга света во мрак.

– В конюшни.

Было и в самом деле темно. Он позволил ей нагнать себя и взять за руку. В этом было что-то странно интимное. Ему случалось ходить рука об руку с леди, но идти в темноте среди деревьев, ощущая только пожатие женской руки, было совсем не похоже на это. Для такой строптивицы у нее была слишком маленькая изящная рука.

– Почему на конюшню? – спросила она и тотчас же остановилась. – Ты хочешь верхом отправиться в деревенский паб, да?

От презрения, прозвучавшего в ее голосе, он замер:

– Нет. – Он не собирался туда. Это было бы унизительно, как рабство. – У меня кобыла вот-вот ожеребится.

И они двинулись дальше, стараясь избегать черной тени, отбрасываемой деревьями, но не видя отчетливо тропинку. Он слышал только тихий шелест листьев. На мгновение в его животе забурлило, но тотчас же успокоилось.

– Как будто мы идем по огромному пустынному и заброшенному дому, – сказала Имоджин. Он расслышал страх в ее голосе. Она крепче сжала его руку.

– Удивительно, – лаконично отозвался он, – ты и в самом деле обнаруживаешь чувства, обычные для леди. Боишься темноты?

Она не ответила. Они вошли во двор, окружавший длинный ряд конюшен с выбеленными известкой стенами. Мальчик, протирая заспанные глаза, вскочил на ноги, когда они приблизились к двери.

– Ты не должен спать при зажженной лампе, – сказал Рейф сурово. – Ты мог бы разжечь огонь в очаге.

– Да, сэр, знаю, – пробормотал мальчик, запинаясь. – Я только на минутку задремал.

Рейф снял с крючка фонарь.

– Почему бы тебе не лечь в постель? Мы задуем фонарь, когда соберемся уходить.

– Не могу, сэр, – ответил мальчик. – Мистер Джеймс сказал, вроде Леди Макбет собирается жеребиться, и, коли она издаст какой звук, я должен его разбудить.

– Я видел ее днем и сомневаюсь, что это произойдет нынешней ночью. Но я верну вам фонарь.

Они пошли по аллее между денников. Ни одна лошадь не спала. Они стояли в своих чистых просторных денниках, топали ногами и взволнованно ржали, пока Рейф и Имоджин продвигались по проходу.

– Это оттого, что скоро родится жеребенок, – сказал Рейф. – Они это знают и не могут спать.

– Мне бы следовало догадаться, что это Леди Макбет, – сказала Имоджин, останавливаясь.

У кобылы были блестящие выпирающие бока. Она повернула к ним голову. Клок сена прилип к ее носу, и это придавало ей комический вид, словно клоуну, нацепившему кошачьи усы.

– Сегодня она не родит жеребенка, – сказал Рейф.

Имоджин протянула к кобыле руку, и та засопела и принялась ее лизать в надежде, что ее угостят солью.

– Она красавица, – умилилась Имоджин. – О, ты очень красива. Знаешь это?

Рейф с фонарем пошел дальше. Вскоре она догнала его.

– Ты мог бы подождать, пока я поздороваюсь с кобылой, – рассердилась она.

– У меня нет времени ждать, пока ты будешь трепаться с лошадьми, – ответил он.

– О! Тебя ждут важные дела? Среди ночи?

Рейф думал о том, как ему неприятна Имоджин.

– Я хочу проехаться верхом.

– В темноте?

Эта мысль начинала нравиться ему все больше и больше.

– Ты можешь меня не сопровождать. У тебя неподходящий для этого туалет.

– Я сумею ездить верхом в любой одежде! – сказала она, и он знал, что это так. – Но куда мы поедем?

– Похоже, ты проснулся, – сказал он мерину, выглядевшему бодро. У того был нос с горбинкой и ласковый взгляд.

– Он для тебя недостаточно крепок! – воскликнула Имоджин.

Ему нравилось то, что она так хорошо разбиралась в лошадях.

– Он для тебя, – ответил Рейф. Потом он повернулся и закричал тем, кто оставался в конюшне: – Дамское седло, пожалуйста!

В свете фонаря глаза Имоджин казались огромными.

– Я поеду на своей кобыле. Где Пози?

– Нет, не сможешь. Я вчера отправил ее на северное пастбище.

– Я не собираюсь ехать в дамском седле в темноте, да еще на незнакомой лошади, – сказала она. – Это небезопасно. Я поеду, как ездят мужчины.

– В этом платье? – Он окинул ее быстрым взглядом. Конечно, практически оно было лишено корсажа. Ни в одном из ее туалетов его не было.

– Уверена, что справлюсь, – огрызнулась она.

Подошел удивленный мальчик и надел на мерина обычное, а не дамское седло.

– Его зовут Месяц, – сообщил он Имоджин.

Рейф выбрал для себя кровную лошадку – огромное животное с бочкообразной грудной клеткой.

– Ну, этот-то сможет вынести твой вес, – заметила Имоджин.

Рейф испытал новый прилив раздражения против нее. Может, ее задиристость поубавится, после того как она проедется верхом по незнакомой дороге, да еще и ночью, в темноте?

– Поехали, – сказал он, выводя лошадь и предлагая ей сесть на ее мерина. Он отправил мальчика с фонарем в дальний конец конюшни. Теперь денники были освещены только холодным светом луны.

– Надеюсь, тряска не вызовет у тебя рвоты, – внезапно сказала она, сообразив, почему ему захотелось проехаться верхом в темноте. Рейф впервые за эти дни улыбнулся.

Выйдя на воздух, он вскочил на коня, не предложив ей помощи. Женщина, воображающая, что может ездить в мужском седле в вечернем платье, не нуждается в поддержке. И все же он оглянулся. Она ловко подвела Месяца к обрубку столба, с которого можно было взобраться на лошадь, и секундой позже уже сидела в седле.

Месяц стоял спокойно, прядая ушами, пока Имоджин усаживалась на него, шурша юбками.

– Отлично, – сказала она. – Поехали!

Рейф не мог разглядеть, как она устроилась в седле. Он никогда и не видел женщину в мужском седле. И, не будь она такой строптивой, он счел бы это зрелище невероятно волнующим. Должно быть, ее ноги обнимали бока коня…

– Это твое белье? – спросил он. Ему показалось, что ее ноги окутаны чем-то белым.

– Да, – ответила Имоджин безмятежно. – Французские панталоны. Вполне пригодны для верховой езды. Если бы только папа давным-давно смог позволить себе такое, мы бы научились скакать и без седла.

Он проворчал что-то невнятное и выехал на дорогу. Последнее, что ему сейчас требовалось, – это пялиться на ее ноги. У него и так был забот полон рот.

Сначала они оба ехали по дороге. Сквозь облака бежала луна. Когда она скрывалась, то и дорога внезапно исчезала. Рейф догадывался, что Имоджин, вероятно, напугана. Один раз ему даже показалось, что она всхлипнула. Но он ехал впереди, наслаждаясь мыслью о том, как округлились глаза Имоджин от ужаса. Он решил, что это пойдет ей на пользу.

Он услышал за спиной звук, похожий на треск рвущейся материи.

– Имоджин! – окликнул он, резко оборачиваясь. Он не хотел напугать ее до такой степени, чтобы она свалилась с лошади.

В этот момент луна вынырнула из-за облака, залив всю дорогу и деревья трепетным серебристым светом. Имоджин подняла какой-то лоскуток. Она смеялась, и на лице ее он не заметил никаких признаков страха. Потом она выпустила эту тряпку.

– Она мне мешала. Ну не чудно ли я придумала? Люблю ездить ночью!

Он смотрел, как ее юбка полетела в канаву. Теперь на ней была лишь верхняя часть платья с глубоким вырезом и эти белые панталоны.

– Разве так удобнее? – спросил он.

– Да, – усмехнулась она. – Хочешь, поскачем наперегонки?

– В темноте?

– Да!

– Нет уж! Ты рискуешь бабками лошади. На дороге может оказаться яма, и она не успеет подготовиться к прыжку.

Имоджин надулась. Ее волосы растрепались и падали ей на плечи. Он снова посмотрел на дорогу. В неверном свете луны она казалась прямой и чистой, как английская улица, опекаемая муниципальной властью.

– Облака на некоторое время рассеялись, – заметила Имоджин.

Он колебался.

– Ты же не пьян, – укорила она его уксусным голосом. – Уверена, что теперь ты гораздо крепче держишь в руках поводья, чем обычно.

– Отлично! – рявкнул он, направляя лошадь поближе к ней. Он оглядел ее и нахмурился: – Почему ты ездишь таким манером?

Она привстала в стременах и возвышалась над седлом, держа корпус в воздухе и обхватив коня ногами.

– Так удобнее, – ответила она весело. – Боюсь, у меня недостаточно длинные ноги и я не смогу этим воспользоваться, когда понадобится.

Она бросила беглый взгляд вниз.

И он ощутил прилив желания, какого не испытывал долгие годы. Он сглотнул. Должно быть, это объяснялось отказом от выпивки.

По правде говоря, он не мог вспомнить, когда в последний раз жаждал женщину. Пожалуй, это было единственным преимуществом на фоне многих досадных неприятностей, вызванных его отказом от спиртных напитков. Даже если вожделение, вернувшись, оказалось направленным на его менее всего желанную подопечную.

– Твой выбор, – сказал он, пожимая плечами.

– Так ездят жокеи, – сказала она, явно безразличная к тому, какое впечатление производят на него ее ягодицы, обрисованные только легчайшей хлопчатобумажной тканью. Она не была настоящей леди. – Это значит, что я выиграю.

– Ну уж нет, – проворчал он. – Мы поедем вон к тому повороту. Туда, где стоит моя веха.

Он выиграл, но только на толщину волоса и лишь потому, что мчался отчаянным бешеным галопом, приближаясь к финишу, слыша ее безумные крики и смех.

– О, это было чудесно! – закричала Имоджин, когда скачка была окончена. – Месяц, ты прелесть, настоящий красавец! Мы бы с тобой выиграли, если бы не этот монстр, – сказала она.

Рейф ответил улыбкой. Но тут заметил, как она вздрогнула, снова опускаясь в седло.

– Может, обратно пойдем пешком? – предложил он. – В конце концов, ведь сейчас уже полночь, и лошади, должно быть, устали.

– Ладно, – согласилась она, как ему показалось, слишком поспешно.

Он спрыгнул с лошади, потом подошел к ней и подставил руки. Он не делал ничего подобного много лет и потому был неловок: его руки соскользнули и обхватили ее ягодицы вместо бедер. И там, где она должна была быть прикрыта многими слоями ткани, оказался всего один – тонкие французские панталоны, завязанные на поясе маленькими бантиками. Его руки скользнули вдоль ее бедер, и он испытал возбуждение, сделавшее его боевое оружие тверже, чем… долгие годы до того.

Возможно, что-то и было в том, что он отказался от выпивки. Ему следовало обзавестись любовницей… роскошной и готовой к услугам женщиной, которая будет встречать его улыбкой и жарким взглядом. И никогда не станет браниться.

Когда Рейф ставил Имоджин на твердую почву, он заметил в ее глазах необычное выражение. Она тоже почувствовала прикосновение его рук, и это ее усмирило. Значит, все хорошо. По дороге домой она не язвила. Пусть это научит ее не раздирать юбку и не бросать ее в канаву, когда рядом мужчина. Ей еще повезло, что он оказался джентльменом. И к тому же ее опекуном.

Они шли пешком в лунном свете, ведя в поводу своих лошадей. Волосы Имоджин в беспорядке падали ей на плечи, и это делало ее похожей на ведьму.

Он был счастлив. Ветер развевал его волосы, поднимая их ото лба. Ногам стало тепло от движения, а его лошадь весело сопела у его уха. Рейфу пришло в голову, что он не мог припомнить такого приятного и яркого приключения за долгие годы.

О, он помнил, что по утрам у него бывали головные боли. И удовольствие от первого обжигающего глотка золотистой жидкости по вечерам. И усыпляющую, как колыбельная, сладость, когда он приканчивал стакан и чувствовал, как в нем воцаряется покой.

Теперь же он ощущал всю полноту жизни и был обуреваем неистовым желанием, к несчастью, направленным на совершенно неподходящий объект. И все же это желание билось в каждом дюйме его тела.

И без раздумий он мог бы сказать, что больше пить не станет.

Никогда.

Глава 16

Имоджин получает приглашение отправиться в путешествие

Гейб проснулся в час ночи с тревожным чувством. Он натянул халат и вышел из комнаты. К тому времени, когда он добрался до конца коридора, он уже, без сомнения, слышал ее настойчивый писк. Секундой позже он толкнул дверь детской и схватил Мэри на руки.

Она захлебнулась криком, увидев его, и продолжала кричать. Поэтому Гейб опустился в качалку и попытался успокоить ее, прижав к своему плечу. Глаза ее совсем заплыли от плача, и, судя по всему, она была в изнеможении. Не говоря уже о том, что оказалась мокрой.

Гейб повел носом.

Где, черт возьми, горничная? Или кормилица? В комнате никого не было. Но едва ли можно было носить ее по спящему темному дому в таком состоянии. Поэтому он перенес ее на низенький столик, где находилось все необходимое для подобного случая, и осторожно и тщательно освободил ее от мокрых пеленок.

У нее были маленькие пухленькие ножки. Как только с нее сняли мокрые шерстяные пеленки, она перестала вопить и засопела.

– Вот она, моя Мэри, – услышал он собственный голос. Она улыбнулась ему, и у Гейба возникло душераздирающее чувство, что ради нее он способен выпрыгнуть из окна. А это, должно быть, легче, чем ухитриться переодеть ее.

Он без труда нашел сухое детское белье. Судя по всему, вся ее одежда должна была завязываться на уровне талии. Он это ясно видел. Но, как он ни пытался затянуть завязки, ее одежда сваливалась и оказывалась возле ног. Наконец он просто замотал эти тряпочки вокруг ее талии и надел на нее распашонку. Потом закутал ее в одеяльце и взял на руки.

Он направился по коридору с ней на руках, когда Мэри, по-видимому, решила, что пора вставать и пробовать голос.

– Мама-ма-ма-ма! – весело залопотала она.

– Ш-ш-ш, – сказал Гейб. Он решил пойти на кухню и поискать там кормилицу Мэри.

Вероятно, крошка восприняла это как поощрение.

– Ма-ма-ма-маам! – закричала она. А потом для разнообразия изменила порядок звуков: – Амммма! Аммммммм!

И конечно, дверь перед носом Гейба отворилась. Он только одну секунду думал, что это Имоджин, когда женская фигура материализовалась в ослепительную обольстительницу в ночном одеянии, правда, аккуратно запахнутом, и это была мисс Питен-Адамс.

– Вы с Мэри отправляетесь на прогулку? – спросила она с улыбкой.

Она была очень маленького роста, голова ее доходила ему до груди.

– Мама-мама! – залепетала Мэри в качестве приветствия.

– Не могу найти ее кормилицу, – сказал Гейб, чувствуя себя до нелепости смущенным. – И не сумел как следует переодеть ее.

– О Господи! – Мисс Питен-Адамс помолчала, потом добавила: – Должно быть, этим объясняется лужа на полу.

Гейб опустил глаза:

– Мэри!

Теперь он чувствовал теплую влагу, стекающую с его предплечья.

Мисс Питен-Адамс осторожно обошла лужу, положила руку ему на плечо и повернула его к себе лицом.

– Наверное, я способна сообразить, как ее переодеть, – промолвила она. – А почему не позвать служанку? Если звонить достаточно долго, кто-нибудь услышит и придет.

Лицо Гейба залила жаркая краска. Он не подумал о том, чтобы вызвать кого-нибудь на подмогу, потому что в доме, что принадлежал ему, и там, где он вырос, не было столько слуг, как у Рейфа.

Секундой позже они оказались в теплой детской и снова положили Мэри на пеленальный столик. Она радостно начала брыкаться и сучить ножками, когда с нее сняли промокшие пеленки.

– Она такая активная! – сказала, смеясь, мисс Питен-Адамс.

– Вот пеленка. Я думаю, сейчас это то, что надо…

Питен-Адамс укутала ножки Мэри. А в следующую секунду пеленка свалилась. Джиллиан нахмурилась и повторила все сначала.

В трепетном свете камина Гейб наблюдал за ее действиями. Мисс Питен-Адамс была волнующе прекрасной женщиной, не сознававшей, насколько она хороша, или не придававшей этому значения.

У нее был прямой нос и такие густые ресницы, что за ними он не мог разглядеть ее глаз, пока она сражалась с бельем Мэри. Он мог бы ей помочь, но вместо этого упивался ее красотой.

Она была олицетворением английской аристократки. Изящная, рафинированная, породистая… Благодаря многим поколениям аристократических предков ее облик и манеры были отшлифованы до совершенной женственности.

– Черт возьми! – пробормотала она. – Как, ради всего святого, закрепить эти штуки?

Смех с надсадой вырвался из груди Гейба.

Она подняла на него глаза, моргая роскошными ресницами, одной рукой придерживая Мэри, чтобы та не скатилась со стола.

– Прошу прощения, если моя манера выражаться оскорбила вас. Я знаю, что вы человек церкви…

– Нет, – возразил он поспешно. – Я профессор, но не священник.

– Ладно, – сказала она. Он заметил, как лицо ее менялось под действием разных и сменяющих друг друга чувств. – Мистер «несвященник», не думаете ли вы, что могли бы как следует потянуть за этот шнурок от звонка? Потому что, похоже, мы не в силах запеленать малышку.

Хоть это и не так уж важно. Мэри весело болтала ножками в воздухе.

– Обычно на ней столько всего надето, – сказал Гейб.

– Проклятие принадлежности к женскому полу, – откликнулась мисс Питен-Адамс.

– Отчего так? – полюбопытствовал Гейб.

– Ну разве вы не замечали, как трудно женщине одеться должным образом? – И, когда в ответ он покачал головой, она продолжала: – Как мужчина, вы носите просто удобную одежду во все времена года, иногда переодеваясь вечером. Леди же должны переодеваться по многу раз в день – утреннее неглиже, костюм для верховой езды, вечернее платье, наряд для оперы, бальное платье, и, что самое глупое, – вся эта одежда расшита жемчугом и другой мишурой, да еще на обручах!

– А я думал, что женщины любят переодеваться, – сказал Гейб.

Его мать определенно любила. Мисс Питен-Адамс вздохнула.

– Некоторые, несомненно, любят. Бывает, когда и я получаю от этого удовольствие. Но тратить на это всю свою жизнь грустно.

Гейб очень остро чувствовал, что был бы счастлив потратить все свое время на разговоры с мисс Питен-Адамс об одежде. Смешно и нелепо. Он дал себе слово забыть о женщинах навсегда после неудачи с Лореттой.

А мисс Питен-Адамс была леди. Его лицо слегка раскраснелось от смущения. Следовало ли ей находиться здесь с ним среди ночи? Что, если появится кто-нибудь? Это повредит ее репутации. Что, если…

Внезапно дверь распахнулась.

– О, вот она, моя прелесть, – пробормотала сонная женщина.

– Мы не сумели надеть на нее пеленки и закрепить их, – сказал Гейб. – Она была совершенно мокрая, когда я сюда пришел, и уже какое-то время плакала.

В его голосе звучал стальной холод, и это вызвало у женщины поток сбивчивых извинений: она была внизу, пригрелась возле камина и ненадолго уснула. Ленты на ее чепце подпрыгивали, пока она поспешно завязывала шнурки туалета Мэри.

Вскоре Мэри была запелената как следует и превратилась в уютный теплый узел. Гейб дал возможность мисс Питен-Адамс выйти за дверь первой, и они некоторое время постояли в коридоре. Он понимал, что похож на огромного увальня, когда стоит вот так и пялится на нее, глядя сверху вниз, не произнося ни слова.

Румянец, медленно заливавший ее щеки, заставил его мучительно пожелать того, чего он навсегда был лишен, – сладостного и чистого аромата порядочной женщины. Которую никто не смог бы назвать дешевкой. Которая никогда не бывала охвачена телесным голодом. Это было написано на лице мисс Питен-Адамс. Ее чувства не уведут ее с праведного пути, как случилось с его матерью.

Было нечто извращенное в том, что ее холодность и отсутствие интереса к нему как к мужчине воспламенили его, как сухое дерево. Вполне справедливо, что она отнесла его к категории помеченных знаком «незаконнорожденный» и больше о нем не думала.

Даже теперь ее глаза казались задумчивыми. По-видимому, она размышляла, что это такое с ним случилось.

– Нам следует пожелать друг другу доброй ночи, – сказал он. Голос его прозвучал резко и грубо.

– Да, – ответила она. – Вы не думаете, что кормилица Мэри, вероятно, провела на кухне большую часть вечера?

Похоже, его собеседница не ощущала никакого напряжения в атмосфере, хотя он стоял лицом к ней, трепеща, как дерево в бурю.

– Мэри нужна няня, но я еще не нашел замены этой.

У мисс Питен-Адамс был рот женщины, которая никогда и ни за что не уступит животной страсти. Он уже собирался попрощаться, когда отворилась еще одна дверь в коридор. Он вскинул голову, кляня себя и гадая, не будет ли женщина скомпрометирована только тем, что ее застали в коридоре в обществе мужчины.

Имоджин Мейтленд огляделась, и глаза ее округлились от любопытства.

– Что здесь происходит? – спросила она, выходя в коридор. К облегчению Гейба, она оказалась одетой в халат и грудь ее была достойно прикрыта.

– Ребенок мистера Спенсера расплакался, – пояснила мисс Питен-Адамс. – Доброй ночи, Имоджин.

И, не удостоив его взглядом, она исчезла за дверью своей спальни.

Леди Мейтленд повернулась к нему. Если по взгляду мисс Питен-Адамс не было заметно, что она признает в нем мужчину, то глаза леди Мейтленд выражали это признание в избытке. Она поплыла к нему, и в природе ее намерений ошибиться было невозможно. В лунном свете, струящемся сквозь высокие окна в конце коридора, ее черты выглядели несколько экзотично. Ее волосы были заплетены в косы и вились вокруг лица, что делало ее похожей на ведьму, дух ночи, спускающуюся на землю, чтобы околдовывать мужчин и лишать их разума. И все же… и все же Гейба ничуть не трогали ни алые губы леди Мейтленд, ни ее особенная, загадочная улыбка. Ну разве что самую малость.

Она была из тех, кто отлично знает, чего хочет: его на ограниченное время и на ясных и четко очерченных условиях. Для нее незаконнорожденность делала его подходящей партией для определенных целей, но никак не посягала на ее права светской женщины.

И все же в ее выражении была некая неопределенность, противоречившая ее решительному виду, когда она вот так стояла перед ним, вопрошая его хрипловатым голосом, не сопроводит ли он ее в библиотеку выбрать книгу.

Конечно, она была из тех женщин, которыми он мог обладать. Она была изысканной, но сама нашла к нему подход и проявила инициативу, а не наоборот. И это было унизительно. Ее глаза были темными и полны заинтересованности, несмотря на то что он читал в них некоторую неуверенность. Она не была потаскушкой. И возможно, это была ее первая попытка обольщения мужчины.

– Я, – сказал он, откашлявшись, – несколько утомлен.

Тотчас же выражение ее лица изменилось и выразило разочарование, но осветилось загадочной и многозначительной улыбкой. И сердце его упало. Что он делает? Кто он такой, чтобы заставить ее чувствовать себя недостаточно обольстительной?

Не следует ли ему поцеловать ей руку только за то, что она бросила на него благосклонный взгляд?

– Я вполне вас понимаю, – сказала она. – Такое со мной не в первый раз, и мне тоже пора в постель.

Гейб ощутил прилив спасительного гнева против того, кто в прошлом посмел отказать столь прекрасной молодой женщине. Он почувствовал также сильную потребность объяснить ей, что отсутствие законных родителей вовсе не означает, что он лишен нравственных принципов. У него не было выхода и возможности отказать ей.

– Не угодно ли вам… – Он пытался найти в своей памяти нечто важное.

Где надлежит свершиться этому беззаконию, когда люди находятся в гостях? Самым последним делом он счел бы пригласить ее в свою спальню. Ведь иногда он брал туда Мэри.

– Не желаете ли завтра вечером съездить со мной в Силчестер? – спросил он.

– Там кто-нибудь может нас увидеть, – ответила она, и в голосе ее прозвучало сомнение. – Я говорю это только потому, что Рейфа нервирует, когда я путешествую без должного сопровождения, – добавила она, снова кладя руку ему на плечо. – Я не хотела бы, чтобы вы подумали, что у меня нет желания поехать.

– Почему бы нам не предпринять это путешествие переодетыми? – услышал он собственные слова, будто со стороны. И ее лицо просияло.

– О, как весело это будет! Может быть, мы съездим в какое-нибудь уединенное местечко?

Внезапно Гейб вспомнил, что видел объявление на столбе на дороге в Силчестер.

– В «Черном лебеде» выступает певица из Лондона.

– Это было бы чудесно! – прошептала она и выглядела при этом скорее как ребенок, предвкушающий угощение или подарок, чем как молодая женщина, устраивающая безнравственное свидание.

Он поклонился:

– В таком случае до завтрашнего вечера.

Ее глаза казались влажными, где-то в их глубине он видел намек на смех. Гейб понимал, что заниматься любовью с Имоджин Мейтленд, даже просто провести с ней вечер было таким наслаждением, получить которое любой нормальный мужчина счел бы великим и редким счастьем.

Она исчезла за дверью спальни, вероятно готовясь сбросить халат и улечься в постель на деликатно шуршащие шелковые простыни.

А Гейб остался стоять в холодном коридоре, не сводя глаз с дверей двух спален. Это походило на средневековую мистерию, в которой человеку предлагался выбор между добром и злом. Но в жизни было гораздо сложнее.

Джиллиан Питен-Адамс была явно не заинтересована в нем. А возможно, она вообще была равнодушна к мужчинам. И все же в ней было это старомодное достоинство – порядочность, и душа его томилась по нему и изнывала.

Имоджин Мейтленд была столь прекрасной женщиной, что одна ее улыбка, в которой таился намек на желание, была так же притягательна и сильна, как сам грех. Ее нельзя было назвать непорядочной и грешной. Она была просто Имоджин, и она желала его, сына потаскухи, пригодного только для внебрачной связи. Но никак не для брака.

Глава 17

Усы и западный ветер

Рейф не спал. Для него это было новым опытом – бодрствовать среди ночи и притом быть совершенно трезвым. Это настолько поразило его, что он был склонен изучить свое состояние. Он свесился из собственного окна на обозрение всему свету, а на деле только второй горничной, красневшей в обществе грума. Дул теплый западный ветерок. Его старая няня имела обыкновение говорить, что ночной ветер с запада ввергает людей в любовную пучину.

Ночные запахи были отличны от дневных. Во дворе нежно и тихо шелестели листья, колеблемые ветром. Они усыпали землю и выглядели всплесками более темного цвета на светло-серых булыжниках двора. Рейф подумал, что эти булыжники были здесь с XIV века. «Мои предки, – подумал он, – ступали по этим камням».

Эта мысль его глубоко растрогала, но Рейфу все-таки не удалось вызвать в себе достаточно сильных чувств. Он мог вспомнить лишь двоюродного дедушку Вудворда, который имел обыкновение танцевать здесь в бальных туфлях на высоких красных каблуках с напудренными волосами и тщательно подкрашенным лицом. Он был эталоном плута и распутника георгианских времен.

«Должно быть, трудно справляться с булыжником в туфлях на высоких каблуках», – праздно подумал Рейф.

И тут возле его двери послышался звук. Он повернул голову.

– Это ты, Гейб? Я могу предложить тебе выпить, но пить воду так скучно!

По неизвестной причине щеки у Гейба пылали так, как обычно у Рейфа после четвертого стакана бренди.

– С Мэри все в порядке?

– Она снова плакала, – сказал Гейб, бросаясь в кресло. – Прошу извинить меня за беспокойство, но я заметил полоску света под твоей дверью.

– Разве для детей не нормально плакать? – спросил Рейф. – Я так понимаю, что они в лучшем случае надоедливы, а в худшем – просто смертоносны.

– В этом высказывании, пожалуй, есть слабый оттенок поэзии.

– Пытаюсь произвести на тебя впечатление, – честно признался Рейф. – Мне следовало бы больше внимания уделять книгам. Возможно, тогда мы с тобой могли бы побеседовать на философские темы.

– Я предпочел бы поговорить о женщинах, – сказал Гейб, барабаня пальцами по подлокотнику кресла.

Брови Рейфа поползли вверх.

– Этот предмет я знаю едва ли чуть лучше, чем античных философов.

– У меня приглашение на следующую ночь.

Сердце Рейфа так стремительно покатилось вниз, что он подумал, не видно ли это снаружи. Но ему понадобилась всего секунда, чтобы взять себя в руки. Он будто вышел из собственного тела и слышал свой до странности спокойный голос:

– Я полагаю, это приглашение поступило от моей подопечной? Как бы я ни осуждал ее поведение, я почти уверен, что инициатива исходила от Имоджин, а не от тебя.

– Нет, от меня, – сказал Гейб. – Но только после того, как она пригласила меня в библиотеку помочь ей выбрать книгу, – добавил он.

Теперь лед в венах Рейфа сменила ярость.

– Имоджин – на редкость своевольная женщина. Чему же тут удивляться?

Гейб взмахнул рукой.

– У меня нет желания встречаться завтра вечером с твоей подопечной.

– Ну, об этом вы должны договориться между собой, – сказал Рейф деревянным голосом, но не смог совладать с собой и тут же добавил: – Обращаю твое внимание, Гейб, на тот факт, что Имоджин недавно овдовела. Она еще в отчаянии.

Гейб кивнул:

– Меня удивляет, что в прошлом она испытала разочарование, когда ее отвергли.

– Лорд Мейн, – сказал Рейф. – Он понял, что на самом деле она вовсе не хочет скандала, на который напрашивается.

В его голосе прозвучала замаскированная ярость, и от этого волосы на затылке Гейба встали дыбом. И это убедило его в том, о чем ему уже сказал инстинкт. Он должен разыграть эту карту правильно.

– Мы договорились переодетыми отправиться на концерт в Силчестер завтрашней ночью. Замаскироваться так, чтобы нас не узнали. Похоже, она считает, что ты бы предпочел, чтобы при ней была дуэнья.

– Предпочел бы, – мрачно согласился Рейф.

– Но ведь она все же вдова и может делать что и как хочет. Разве не так?

Глаза Рейфа стали ледяными.

– Нет, она на моем попечении, и будь уверен, что я блюду ее интересы. – Гейб открыл было рот, но Рейф предостерегающе поднял руку. – Возможно, я не смогу ее защитить от нежелательных приглашений и всего такого. – Он подался вперед. – Но я должен быть совершенно уверен, что тот, кто вздумает с ней поиграть в любовь, окажется связан обязательствами.

Наступил момент абсолютной, но пульсирующей напряжением тишины.

– Я не заблуждаюсь на сей счет, – сказал Гейб. – Я не хочу жениться на леди Мейтленд.

– Тогда, – сказал Рейф, откидываясь на спинку кресла и произнося слова очень тихо, – ты должен пересмотреть вопрос о встрече с ней завтра вечером.

– Мне кажется, леди Мейтленд будет разочарована, если я заберу назад свое приглашение.

– Возможно, это заставит ее пересмотреть свои взгляды и отказаться от мысли стать вульгарной вертихвосткой.

– Леди Мейтленд не вертихвостка, – сказал Гейб. Потом добавил: – Мне следовало это знать.

– Ты намекаешь на то, что этот ярлык приклеили твоей матери? – сказал Рейф. – Но я и в мыслях не имел ничего подобного. Совсем недавно наш семейный поверенный повторил твои слова о том, что мой отец был глубоко привязан к твоей матери.

– Я только говорю, что леди Мейтленд обратилась ко мне единственно потому, что хочет перестать оплакивать мужа.

– И потому, что она желает тебя, – сказал Рейф с кривой, вымученной улыбкой.

– Ты же хорошо понимаешь, что нет никакого резона действовать под влиянием одних только скороспелых чувств.

– А я тебя уверяю, что если бы я начал пенять Имоджин на ее поведение, это никак не повлияло бы на ее решимость соблазнить тебя, – сказал Рейф. – Черт возьми!

– Да, – согласился его брат, и в его глазах заплясали смешинки.

– Не смотри на меня так. Я вовсе не чувствую, что мое сердце разбито.

– Оно чуть-чуть затронуто, – сказал Гейб после минутного размышления.

– Даже и этого нет.

– Ты просто одержим собственной застенчивостью и нерешительностью, – сказал Гейб, вдруг осознав, что наслаждается ролью младшего брата. Рейф свирепо сдвинул брови. – Ты должен поехать с ней вместо меня.

– Что?

– Завтра вечером. Наклеишь усы, наденешь плащ, и все.

– Не будь ослом!

– Ты предпочитаешь, чтобы она испытала унижение, потому что я ее отвергнул? Я не хочу ее оттолкнуть, я…

– Ты что? – спросил Рейф свирепо.

– Не интересуюсь ею.

– Чепуха. На свете нет человека, который остался бы равнодушен к Имоджин.

– Я не хочу на ней жениться.

Глаза Рейфа заметно потемнели. Гейб встал.

– Пусть твой экипаж стоит у ворот фруктового сада завтра в девять вечера.

– Я не поеду.

Гейб задержался у двери.

– Если ты не поедешь, – сказал он мягко, – Имоджин будет ждать меня. Думаю, она почувствует себя униженной, если я не явлюсь. А ты, полагаю, сможешь ее утешить.

Рейф только пристально смотрел на него прищуренными и холодными глазами. Он вспоминал ветхозаветную историю о Каине и Авеле и думал о том, какой смысл в ней заключен.

– О! – сказал Гейб, и рука его скользнула в карман. – Я забыл это.

Длинные черные усы пролетели по воздуху и приземлились на постели Рейфа, как пустая мышиная шкурка.

– Только на случай, если ты решишь избавить свою подопечную от унижения. В девять вечера у ворот фруктового сада. Ты отвезешь ее в Силчестер послушать певицу из Лондона. Кажется, ее зовут Кристабель.

– Кристабель? – повторил Рейф. – Ты уверен?

Гейб пожал плечами:

– Я видел какую-то афишу, прибитую к дереву. У этой женщины, похоже, голос, как у драной кошки.

– Ты профессор теологии и обещал моей подопечной отвезти ее на концерт Кристабель?

– Имоджин не дитя, – сказал Гейб, открывая дверь. – Если ты позволишь себе увидеть в ней женщину, а не ребенка, способного возиться лишь с игрушками, она и в самом деле может тебя удивить.

Дверь за ним бесшумно затворилась.

Глава 18

О беседе на интеллектуальные темы

Джиллиан Питен-Адамс сидела в библиотеке уже два часа, старательно копируя тексты ролей из пьесы «Модник, или Сэр Форлинг Флаттер». В настоящий момент она переписывала роль миссис Ловейт, чтобы отправить ее мисс Лоретте Хоз. Пока Джиллиан писала, она старалась запомнить роль. Распорядитель сцены в театральном действе должен знать все роли лучше, чем кто-либо другой.

– Я знаю, что он дьявол, – бормотала Джиллиан.

Что за глупая реплика? Если этот человек и был самим дьяволом, а все указывало на то, что Доримант именно таким и был, тогда миссис Ловейт должна презирать его, а не бродить по сцене, повторяя, что должна его любить, и тогда он не будет таким скверным.

Дурные люди должны внушать отвращение. Особенно столь мерзкие, как Доримант, вступавший в любовные отношения с половиной женщин в Лондоне.

Доримант был, по правде говоря, как мистер Спенсер. Мистер Спенсер выглядел невинным, как ангел. Ни дать ни взять – профессор теологии! Но на самом-то деле он ведь пытался внедрить в этот дом свою любовницу. Именно к такому выводу пришла Джиллиан, видя подозрительную заботу мистера Спенсера о благополучии мисс Хоз.

В то же время была еще Имоджин с ее притязаниями на внимание мистера Спенсера в дальнейшем. Да, возможно, следует отдать роль Дориманта мистеру Спенсеру, а герцогу – роль Медли.

По непонятной причине все это угнетало ее. Имоджин так красива, что мистер Спенсер, несомненно, подпадет под ее чары.

Миссис Ловейт жаловалась на наличие непроходимых дураков в Лондоне. Но уж она-то, Джиллиан, знала кое-что о дураках. Ведь, в конце концов, она была помолвлена с Дрейвеном Мейтлендом. Разве не так?

– Прошу меня простить, – послышался низкий голос.

Она резким движением подняла голову:

– О!

– Я хотел узнать, не нужна ли вам помощь.

Каким дьявольски коварным надо быть, чтобы выглядеть столь безупречным!

– Это очень любезно с вашей стороны, – сказала она, – но у меня всего один экземпляр пьесы.

Мистер Спенсер подвинулся ближе к столу и посмотрел на нее сверху вниз. У него был красивый, мощный и решительный подбородок. Но Джиллиан не разглядывала его намеренно. Просто заметила – и все.

– Если бы я сел рядом с вами, – предложил он, – я смог бы переписывать какую-то часть текста.

– О нет, – возразила Джиллиан, но он уже пододвигал стул ближе к ней и тянул свиток с пьесой к себе.

– На каком месте вы остановились?

– На втором акте, – ответила она слабым голосом. – На роли миссис Ловейт.

– Не начать ли мне переписывать роль Дориманта? – спросил он, глядя через ее плечо на страницу. – Мы сможем добавить предыдущие реплики позже.

– Я не смогу писать, если вы будете сидеть так близко к моей руке, мистер Спенсер, – запротестовала она.

От него пахло мылом и свежестью. Он отодвинул свой стул вправо.

– В таком случае почему не читать слова роли миссис Ловейт вслух, а я буду их записывать?

Джиллиан слабо улыбнулась.

– Ладно. Я начну с момента, когда входит Доримант, со слов «И это постоянство, в котором вы клялись?».

– Это слова миссис Ловейт?

У него были изящно очерченные брови, и когда он сдвигал их с недоуменным видом, это выглядело красиво.

– Да, – проговорила Джиллиан со всхлипом. – Это ее слова. А потом Доримант говорит: «Постоянство в мои годы! Эта добродетель не по сезону. С таким же успехом вы можете ожидать, что плод, созревающий осенью, вдруг окажется спелым весной».

– Очаровательный малый, – сказал Гейб, и его перо вовсю заскрипело по бумаге.

– Как и все мужчины, – проронила Джиллиан, не успев подумать.

– Думаете, что моему полу несвойственна верность? Что честный мужчина – столь же редкое явление, как плод, созревший весной?

Джиллиан поколебалась с минуту, потом кивнула. Обычно она не делилась своим мнением с мужчинами, но мистер Спенсер был исключением. Он не мог быть заинтересован в ней, будучи увлечен и Лореттой, и Имоджин, и бог знает кем еще.

– Суровое суждение, – заметил мистер Спенсер с искренним замешательством.

– Я так не думаю, – ответила Джиллиан. – Пьеса и ее герой – всего лишь одно из многочисленных торжеств такого плутоватого и бесшабашного героя. Неужели распутник вроде Дориманта может что-нибудь уважать и кого-нибудь обожать? Доримант отвергает миссис Ловейт, флиртует с Белиндой и ухаживает за Харриет. Разве можно восхищаться таким героем?

– Почему, ради всего святого, вы выбрали эту пьесу? Я всегда считал ее пустой и неглубокой.

– Так ведь это вы ее предложили в противовес древним, переведенным с греческого. – Джиллиан была уязвлена.

– У нас недостаточно сноровки для того, чтобы ставить настоящую трагедию. Да и комедию такой труппе одолеть сложно. Пьеса должна служить исправлению пороков, а не прославлению их. Мы могли бы поставить что-нибудь в таком же роде, какой-нибудь глупый пустячок, например «Любовь в дупле».

– «Модник, или Сэр Форлинг Флаттер» не прославляет порок. Эта пьеса высмеивает тщеславие мужчин, подобных Дориманту, – возразила Джиллиан. – Никто не станет восхищаться человеком, становящимся объектом насмешки.

– Но автор предоставил ему прекрасные реплики, – сказал мистер Спенсер.

Он взял у нее книгу и перевернул несколько страниц.

– Вот он обороняется: «Если бы я не остановился на отдых в первой же повстречавшейся мне гостинице, разве было бы мне доступно то счастье, которое я вкушаю здесь?»

– Это как раз подкрепляет мою точку зрения! – воскликнула Джиллиан с торжеством. – Никто не станет восторгаться таким героем. Женщин он ценит немногим больше, чем отдых на постоялом дворе. С таким же успехом он может сказать, что миссис Ловейт – для него не более чем женщина, с которой он разделяет постель, – сказала Джиллиан и покраснела.

Мистер Спенсер смотрел на нее сверху вниз серо-синими глазами и явно потешался.

– Это всего лишь фигура речи, мисс Питен-Адамс, для характеристики персонажа.

Но спина Джиллиан выпрямилась и оцепенела. Она не собиралась проявлять снисходительность к этому человеку, который на практике показал, что он еще хуже Дориманта. Будучи распутником, он все же не претендует на то, чтобы к нему относились как к профессору теологии.

– Бывает ли, что женщина для мужчины нечто большее, чем временное прибежище, чем гостиница или постоялый двор? – вопрошала она, глядя ему в глаза. – Ваш пол принимает решение жениться не с большей осмотрительностью, чем поехать лечиться на воды. Вы отваживаетесь на это с равнодушием и одновременно беззаботностью.

На его лице появилась слабая кривоватая улыбка, способная смягчить женщину, готовую проявить милосердие.

– Мы относимся к браку совсем по-иному, мисс Питен-Адамс. Брак представляется мне одним из самых загадочных и волнующих состояний.

– Почему, ради всего святого, вы это говорите? – спросила Джиллиан с искренним удивлением.

– Любовь может оказаться скоротечной. Но, вступив в брак, мужчина и женщина связаны накрепко, чтобы жить друг для друга, а не ради удовольствия.

– Но Доримант, будучи женатым, все равно станет жить ради наслаждения, – упорствовала Джиллиан. Но сердце ее почему-то забилось очень быстро.

– Возможно, это и так, – сказал мистер Спенсер задумчиво. – Но, думаю, Харриет приручит его. А вы так не считаете?

– Скорее, она будет терпимой к нему, а это нечто, отличное от приручения.

– Если привести ее слова точно, то она сказала, что научится выносить общество мужа.

– Такова судьба многих женщин.

По какой-то причине все, о чем могла думать Джиллиан, – это насколько пуста библиотека и каким тихим казался огромный дом, в центре которого они находились. Будто во всем здании были только они двое. Глаза мистера Спенсера казались такими задумчивыми. И ее приводило в трепет то, что все его внимание было обращено на нее.

– И вы в это верите? – Он казался явно заинтригованным.

– Как можно любить подобное создание? – спросила Джиллиан, впервые в жизни выражая столь откровенное мнение. Никогда прежде она не изрекала такой горькой правды. – Вы должны простить мне критику вашего пола, сэр, но мужчины – диктаторы, к тому же частенько бывают занудами и почти всегда непостоянны, как мы заметили в начале нашей беседы. Они…

И тут вдруг ей в голову внезапно пришла встревожившая ее мысль, что он – плод незаконного союза, адюльтера и, возможно, эта тема ранит его чувства.

Но он не выглядел уязвленным или униженным.

– Они? – подсказал он.

– Думаю, это неподходящая тема для беседы, – уклонилась от разговора Джиллиан. – Вы должны меня извинить.

Она снова вернулась к работе и с раздражением заметила, что ее пальцы слегка дрожат.

– Хотя я и не слишком увлечен пьесой, в ней есть одна очаровательная сцена между Харриет и молодым Беллером, – сказал мистер Спенсер.

– Это когда она наставляет его, как надо ухаживать?

– Когда вы улыбаетесь, у вас на щеках появляются ямочки, – проговорил мистер Спенсер, и его лицо приняло выражение, близкое к ужасу.

«О Господи!» – подумала Джиллиан сердито. Ему не надо вести себя так, будто она недосягаема для чувств, при условии, что ни одна женщина в доме, кроме нее, таковой не является.

Он прочистил горло.

– Простите, что не подумал об этом раньше, но нет ли опасности, что ваша репутация пострадает от того, что вы остались здесь со мной наедине? Не позвать ли вашу горничную, или вашу матушку, или кого-нибудь еще побыть с нами?

– Моя матушка на редкость разумная женщина, – ответила Джиллиан. – Мой опыт убеждает, что вопрос о скомпрометированной девице и ее пострадавшей репутации возникает тогда, когда молодая женщина пылко стремится к замужеству. Уверяю вас, что я не имею ни малейшего желания или нужды силой вовлекать мужчину в брак.

– В таком случае почему бы нам не почитать вслух эту сцену, и вы запишете слова роли Харриет?

Его голос был ровным, как всегда. Она послушно взялась за перо.

– Это говорит молодой Беллер, – сказал мистер Спенсер. – «Если судить по виду и жестикуляции, это убедит их в том, что я делаю самые страстные признания, какие только можно представить».

– О, эту часть я знаю, – сказала Джиллиан. – Харриет говорит, что ему следует склонить голову к плечу и притопывать ногой. «Вам следует чуть больше склонить голову, непринужденно опереться на левую ногу и поигрывать правой рукой».

Гейб пришел в совершенную ярость. И чем больше он думал об этом, наблюдая, как перо мисс Питен-Адамс скользит по странице, тем больше воспламенялся гневом. Да, он был незаконнорожденным. Но ведь это не сделало его евнухом. Ей следовало опасаться оставаться в комнате наедине с ним. Вероятно, не потому, что ее мать сочла бы их в безопасности, раз полагала, что он не больше годится для брака, чем выхолощенный петух. Но потому, что…

– Какая следующая реплика Харриет? – спросила она.

– «Теперь обопритесь на правую ногу, поправьте пояс и оглядитесь вокруг».

У нее были красивые, изящные и стройные руки, выглядевшие такими же умными и достойными леди, как и все остальное в ней.

– «Повернитесь ко мне лицом, улыбайтесь, смотрите на меня», – сказал он, не сводя глаз с ее рук. Они были, как и ее губы, невинные и чистые.

Какими и должны быть губы леди.

– О, я не думаю, что эта строчка…

Но тут ее лицо, этот сладостный, достойный настоящей леди треугольник, оказалось между его ладонями, и его губы прижались к ее губам. Она показалась ему изумленной, но вовсе не негодующей, хотя, конечно, в следующую минуту могла начать колотить его по голове и кричать. Но нет, его порыв поверг ее в молчание, и он рискнул продлить это мгновение как можно дольше.

Джиллиан оказалась такой, какой он ожидал и желал ее найти, – будто хотел этого всю жизнь. Она пахла чистотой и сладостью, и был в этом вкусе и запахе слабый намек на что-то – на аромат персиков или на тяжелое благоухание роскошных роз. И на губах ее не было красной маслянистой помады. Он провел языком по ее полной нижней губе, а она издала испуганный звук, зародившийся где-то в глубине ее существа.

Вероятно, эта маленькая пойманная им птичка никогда еще не целовалась. Ощущения Гейба были самыми странными. Как если бы он был самим Доримантом, распутником, которого называли «самым худшим из сущих мужчин». Доримант уж не стал бы колебаться, если бы ему представился случай поцеловать в библиотеке невинную девушку, и уж он воспользовался бы ее неопытностью… Но эта мысль ускользнула из его сознания, потому что Джиллиан еще не собиралась бежать. Возможно, она была так изумлена и испугана, что впала в ступор, как кролик, который боится сдвинуться с места. И было бы глупо даром терять время.

Поэтому Гейб принялся покусывать ее полную нижнюю губу, но, конечно, она не походила на Лоретту или какую-нибудь другую женщину, побывавшую в его постели, хотя таковых было не так уж много. Джиллиан не понимала, чего он хочет. Ему это было ясно. Поэтому его язык скользнул в ее рот, и это был сладостный, глубокий и крепкий поцелуй между двумя вдохами.

Он ощутил ее изумление так, будто это было его собственное тело. И все же… она не стала кричать и звать на помощь.

Гейба охватила какая-то странная бесшабашность, какой он никогда не знал прежде.

Будто Доримант выпрыгнул со страницы книги и принялся нашептывать ему на ухо, что делать. Он схватил в охапку маленькое прелестное тело Джиллиан, поднял ее со стула и посадил себе на колени, не переставая медленно ее целовать, и этим поцелуям не было конца.

Она снова вздохнула со всхлипом, но ее руки обвились вокруг его шеи, и он настолько осмелел, что его губы прошлись по ее гладкой щеке. На ней не было ни пудры, ни румян, не ощущалось горького вкуса притираний, которыми женщины пользуются для отбеливания, чтобы выглядеть посвежее или сделать кожу гладкой. Это была кожа Джиллиан, чистая, сладостная, и он слышал ее легкое дыхание, и, когда крепче прижал к себе, она на мгновение перестала дышать.

Он ощутил ее корсет, сооружение, дававшее женщине возможность держаться так прямо, будто она была закована в стальные латы. И, как ни парадоксально, это вызвало в нем бурное желание. Ясно было, что поверх корсета на ней три или четыре слоя одежды, и дрожащими пальцами он ощупывал эту ткань, и не мог остановиться, и целовал ее все крепче.

Ее пальцы вцепились в его волосы.

Его язык нырнул в ее сладостный рот с такой отчаянной силой, будто он оказался на грани смерти, и на самом деле почти так оно и было, потому что в любой момент она могла прийти в чувство и осознать, кого целует. Но сейчас он ощущал себя Доримантом и был им, шествующим по улицам Лондона с отвагой и красотой ангела.

– Ответь на мой поцелуй, радость моя, – сказал он, и его голос донесся до нее, как темное текучее расплавленное золото, как голос актера.

– Я…я…

Он чуть переместил ее, так что смог погладить ее шею большим пальцем.

– У тебя вкус персиков, – прошептал он прямо в ее рот.

И тут внезапно она ответила ему поцелуем. Вся эта сладость всколыхнулась и обрела дикость и жадность, и из горла ее до него донеслись странные хрипловатые звуки, такие же, как те, что издавал он. Потрясенный, он слегка отстранил ее и посмотрел ей в лицо.

Ее волосы рассыпались по плечам. Глаза больше не казались изумленными. Она подняла ресницы с трудом, будто непомерную тяжесть. Губы ее были алыми, будто она их накрасила. Он замер, руки его потонули в шелковистой гриве ее волос.

Что он наделал?

– Мне не следовало, – хрипло прокаркал он.

И тотчас же вся страсть ушла из ее взгляда, и теперь ее глаза смотрели на него холодно и оценивающе, как и надлежит аристократке.

– Вы… – прошептала она.

– Все в порядке, – попытался он смущенно успокоить ее, вынимая шпильки из ее рассыпавшихся волос и передавая ей.

Она спрыгнула с его колен, будто он ткнул ее в бок булавкой.

– Вы беспринципный человек.

– Это цитата из пьесы, – сказал он, делая гримасу, которую можно было бы с натяжкой счесть за улыбку.

– Но это подходящая цитата.

Как ни странно, она не стала кричать, только смотрела на него, стремительно приводя в порядок волосы и закалывая шиньон, скрывавший весь их ослепительный блеск, будто его и не существовало.

– Ну, мне следует поблагодарить вас, – сказала она отрывисто.

Право же, она была одной из самых странных женщин, каких ему доводилось встречать. По правде говоря, он даже не думал возражать ей.

– Это вы научили меня сочувствовать женщинам, героиням пьесы. Прежде я думала, что миссис Ловейт и Белинда просто глуповаты, пренебрегают мыслительными способностями и боготворят свои страсти.

Гейб испытывал какое-то странное чувство отстраненности, будто наблюдал эту сцену из соседней комнаты или из зала театра.

– Она ведь ваша любовница. Это так?

– Кто? – спросил он.

– Эта Лоретта. Мисс Хоз.

– Нет!

Но она умела читать в его глазах. Она это знала, и он понял это, и ей не потребовалось услышать его протест, чтобы понять.

– Как распорядительница этой постановки, я, вероятно, должна настаивать, чтобы вы сыграли Дориманта. Насколько мне известно, герцог Холбрук чист, как только что выпавший снег. А вы…

– Уверяю вас, что моя репутация…

– Конечно, мать Эмили – единственная, кто по-настоящему раскусил Дориманта, – сказала Джиллиан будто про себя. – Ее слова: «Если он только заговорит с женщиной, она погибла». Прежде я никогда не принимала это высказывание на веру.

Он с крайним раздражением заметил, что ни в ее голосе, ни в лице не было ни малейших признаков страсти. Только проникновенный интерес, любопытство.

– Вы, мистер Спенсер, заставили меня все узнать о распутниках.

– Должно быть, вы воспринимаете меня как животное, выставленное напоказ? – сказал он.

Она пренебрегла ответом.

– Всего-то несколько минут разговора и переписки ролей – и вы отвлекли мое внимание. Это было мастерское представление. – Она собрала свои бумаги. – Всего хорошего, сэр. – И без проволочки вышла из библиотеки.

Глава 19

Любовница любви

Был один из тех вечеров, когда небо ясное, темно-синее, будто освещенное изнутри.

Он нацепил усы. И черный плащ, как оперный злодей.

Ощущение было непривычное и странное – он чувствовал себя шпионом. Или тайным любовником. Но Рейф много думал об этом вечере и знал точно, как он будет проходить.

Имоджин, собственно, не собиралась заводить тайных шашней с Гейбом. Скорее, это был безумный порыв, похожий на тот, когда она так отчаянно пыталась пленить Мейна. Он готов был заложить половину имения, что, когда дело дойдет до точки, она передумает. И тогда он смог бы отвезти домой ее, не подозревающую о том, что Гейб отказался провести с ней этот вечер.

Луна светила уже достаточно ярко, а листья акации еще хранили золотистый отблеск солнца. Он прибыл рано, занял место у каменной стены фруктового сада и стоял, опираясь о круглые замшелые камни. Старая акация кивала ему листьями: золотистые овалы трепетали в воздухе, будто вальсировали в одиночестве.

Услышав шелест плаща среди листьев, он выпрямился. Он не мог поверить, что Имоджин не узнает его. Конечно, стоит ей бросить хоть один взгляд на его лицо, и она поймет, что это он. Они достаточно насмотрелись друг на друга.

И конечно, он мог узнать ее из тысяч женщин. Ни у какой другой не было такой нижней губы и столь высоких и округлых бровей. И такого язвительного ума, который она оттачивала на нем.

Вскоре он изменил мнение. Мало сказать, что она выглядела сорванцом. Скорее, ее можно было сравнить с ночной бабочкой. Он ни за что не узнал бы ее.

– Имоджин! – окликнул он ее, забыв на мгновение, что он Гейб, а тот всегда обращался к Имоджин, почтительно называя ее «леди Мейтленд».

– Могу я называть вас Гейбриелом? – спросила она, показав ему ямочки на щеках и кладя руку ему на плечо.

– Вы… вы выглядите…

– Я выгляжу по-декадентски, – признала она с удовлетворением. – Когда я облачилась в свой костюм, у моей горничной случился нервный припадок от мысли, чтоя появлюсь в таком виде в общественном месте. Но я ее заверила, что никто и не догадается, кто я такая.

Рейф вгляделся в нее и лишился дара речи. Губы Имоджин были ярко накрашены, а глаза подведены черным. Лицо ее было покрыто толстым слоем пудры, а из-под капюшона во все стороны выбивалось множество льняных закрученных спиралью колечек.

– Надеюсь, вы правильно оцениваете ситуацию? – спросил он.

Конечно, она была самой красивой ночной бабочкой, какую он когда-либо видел.

– Поехали? – сказала Имоджин.

– Где вы раздобыли парик? – спросил Рейф, собравшись с силами, взял ее за руку и повел из калитки сада.

– Он был в одном из ящиков театрального реквизита, присланного из Лондона, – ответила она, поднимая на него глаза. – Разве вы не помогали Гризелде составить каталог костюмов и грима?

– Конечно! – поспешил согласиться Рейф. – Я не узнал его на вашей голове.

– Думаю, он предназначен для роли королевы, – сказала Имоджин со смехом. – Он оказался на затылке непомерно высоким. Я думала, у Дейзи случится судорога, пока мы старались укрепить его в надлежащем положении, и это нам удалось. Это ваш экипаж?

– Нет, – серьезно ответил Рейф, потому что теперь он должен был все время помнить, как говорит и держится Гейб. – Я нанял его, потому что счел, что так меньше опасности быть узнанными.

– Прекрасная мысль! Я вижу, вы знаете, как устроить такую эскападу.

Рейф поднял бровь, осознав, что Имоджин поверила, что его брат – эксперт по устроению незаконных связей, но сел в экипаж вслед за ней.

Когда они уселись друг против друга, она перевела дух.

– В начале подобной экскурсии ощущаешь некоторое неудобство, – сказала она. – Но это, должно быть, нормально.

Рейф подумал, что, вероятно, так и есть, но ему никогда не приходилось совершать такое путешествие в Силчестер. Но оно начинало ему чрезвычайно нравиться.

– Что вы надели под плащ? – спросил он.

– Костюм миссис Ловейт. Он несколько кричащий – из желтого атласа, весь в блестках и с серебряным шитьем. Я могу только предположить, что на сцене это должно смотреться хорошо, потому что для гостиной такой туалет слишком вульгарен.

Рейф не мог разглядеть блеска в темной карете, но хорошо его представил.

– Я хочу поговорить с вами, мистер Спенсер, – начала Имоджин. – Возможно, для вас это и удобный момент, раз у вас такой богатый опыт. Но…

– Вы обещали называть меня Гейбриелом, – перебил Рейф.

– Да, конечно.

Имоджин принялась вертеть в руках носовой платок, и Рейф испытал глубокое всепоглощающее удовольствие. Он всегда любил такие моменты, полные восхитительной нелепости. И если догадка его не обманула, то его подопечная собиралась признаться человеку, которого вынудила отправиться с ней в эту поездку, что она имела в виду всего лишь платоническую дружбу с ним.

– Видите ли… – сказала Имоджин запинаясь.

Рейф усмехнулся в наклеенные усы. Он мог избавить ее от смущения, но к чему было беспокоиться? Конечно же, Имоджин не собиралась спать с Гейбом. Для этого она была слишком леди.

– У меня ограниченный опыт общения с мужчинами, – сказала Имоджин.

«И я не собираюсь его расширять», – докончил про себя ее мысль Рейф с мрачным юмором.

Она подалась вперед и легко дотронулась до его колена.

– Вероятно, вы будете смеяться, но для меня это совершенно новое ощущение – пуститься в приключения такого рода.

И тут у Рейфа пропало желание смеяться. Глаза его стали как щелки. Действие разворачивалось не по его сценарию.

– Вы, очевидно, сочли меня очень дерзкой, – продолжала Имоджин. – Я и правда смелая, но не безнравственная. Но мой муж умер год назад, а мы и были-то женаты всего две недели, – Она посмотрела на него умоляюще. Рейф нашел в себе силы кивнуть. – Право же, я не порочная женщина, – продолжала она. – Нет, вероятно, испорченная, если нахожусь здесь. И все же, мистер Спенсер, Гейбриел, я не хочу снова выходить замуж. Во всяком случае, пока не пойму мужчин лучше.

– Мужчин? – спросил Рейф с недоумением.

– Я не имею понятия о представителях вашего пола. Я знала отца, любила его, но он был довольно безответственным человеком. Потом вышла замуж за Дрейвена, а он, боюсь, весьма походил на моего отца. Вели они себя совершенно одинаково. А теперь… мне хотелось бы… – Ее голос замер.

– Вы знаете Рейфа, – сказал Рейф вопреки собственному желанию.

– Да, конечно.

Но тут она замолчала и больше не сказала ничего.

– Ваша репутация погибла, если кто-нибудь узнает о нашем небольшом приключении, – сказал Рейф, стараясь придать голосу глубину и торжественность, свойственные интонациям брата.

– О, никто не узнает. Этого я не опасаюсь. Но весь день я чувствовала себя не в своей тарелке…

Вот оно наконец. Разумеется, Имоджин не могла пойти на беззаконную связь с человеком, которого едва знала. Правда, Гейб – красивый малый. Но она ведь леди со вкусом и… И со страстями.

– Я много думала о нашем разговоре в коридоре. И у меня из головы не выходит, что вы не хотели сопровождать меня в библиотеку, да и в Силчестер тоже, мистер Спенсер.

– Гейб, – кратко поправил ее Рейф. – Конечно, я хотел сопровождать вас. Иначе меня бы здесь не было.

Внезапно в карету проник лунный луч, скользнул по рукам Имоджин, сложенным на коленях и комкающим носовой платок.

– Я буду предельно честна с вами, – сказала она, и теперь голос ее был хоть и тихим, но звучал твердо. – Меня преследует мысль, что мой муж вовсе не жаждал бежать со мной, как рвалась к этому я.

Рейф вовремя вспомнил, что его брат никогда не встречал покойного мужа Имоджин и потому едва ли мог сказать что-нибудь хлесткое и язвительное о недостаточно мужественном поведении Мейтленда.

– Я совершенно уверен, что это не так.

Карета накренилась, поворачивая на открытое место по дороге в Силчестер, и сноп лунного света пролился в окно экипажа. Печальная улыбка на губах Имоджин вызвала у Рейфа отчаянное желание вернуть Мейтленда к жизни ненадолго, чтобы только хватило времени убить его за то, что он посмел заставить Имоджин почувствовать себя нежеланной.

– Вы не знали лорда Мейтленда. – Она опустила глаза и сложила носовой платок так, что он превратился в маленький четырехугольник. – Мой муж больше любил лошадей, чем людей. А я обожала его, – сказала она. – Сначала это открытие стало для меня весьма прискорбным, но позже я пришла к выводу, что жизнь не всегда бывает такой, как нам хочется. Особенно в вопросах чувств.

– Вы, вероятно, правы, – сказал Рейф сурово, – но я считаю невероятным, чтобы лорд Мейтленд не ценил вас по достоинству.

– Вы хотите сказать, что я представляю большую ценность, чем лошадь? – спросила Имоджин, глядя на него лукаво и с хитрецой, что вынудило Рейфа улыбнуться в ответ.

Но Гейб был не из улыбчивых мужчин, особенно когда речь шла о серьезных делах.

– Значительно большую, чем лошадь и даже другие женщины, – уточнил он.

– Благодарю вас, – сказала Имоджин. – Но судить об этом довольно трудно.

– Что бы вы мне ни сказали, ваши слова не выйдут за пределы этой кареты, – пообещал Рейф, снова прибегая к торжественному тону Гейба.

– В прошлом году я просто потеряла голову от тоски. Я думала даже завести роман, когда бедный Дрейвен покоился в могиле всего шесть месяцев. Вы сочтете меня самой гадкой и развратной из женщин.

– Я прекрасно вас понимаю, – сказал Рейф, вспомнив свое состояние после смерти брата Питера.

– Большинство людей переносят горе значительно лучше меня. – Имоджин сглотнула. – Я была… не могу выразить этого.

Рейф подался вперед, не обращая внимания на лунный свет и не опасаясь, что она может узнать его, и переплел свои пальцы с ее пальчиками.

– Мне вы можете довериться, – попытался он убедить ее, и голос его звучал твердо.

– Я пыталась завести любовника, – сказала Имоджин поспешно. – Лорда Мейна. Вы его не знаете, но он настоящий повеса. Хотя он не…

– Он не воспользовался вашим печальным состоянием, – сказал Рейф, пообещав себе извиниться перед Мейном, что усомнился в нем.

– Я хотела бы верить, будто у него случился внезапный приступ добродетели, но, боюсь, это не так. Я просто его не привлекала.

– Я не верю этому.

– Вы с ним не знакомы, – сказала Имоджин с легким вздохом, поразившим Рейфа в самое сердце. – Но уверяю вас, что он прямо заявил мне, что не интересуется мной. Видите ли, мистер Спенсер, чем больше я думаю о нашей встрече в коридоре, тем сильнее убеждаюсь, что вы оказались в этом экипаже против своего желания, из какой-то извращенной галантности. Как подлинный рыцарь, вы не допустили, чтобы я страдала от унижения.

Имоджин решила, что Гейб не хотел быть с ней, и это было так. Рейф всем своим существом готов был избавить ее от сознания того, что и Гейб оказался в одном ряду с Дрейвеном и Мейном. Эти мужчины были необъяснимо слепы к ее очарованию и не могли отличить алмаза от простой речной гальки.

– Я понимаю, что вы удручены, думая, что я не желаю вас, – сказал он, голос его походил на тихое урчание.

Она слегка отшатнулась, но проговорила:

– Можно это выразить и таким образом.

Он задернул шторки на окнах экипажа. Без лунного света карета погрузилась в темноту, пространство, едва вмещавшее их обоих, приобрело странный уют. Он мог видеть красоту ее слегка раскосых глаз, щедро оттененных угольным карандашом.

Без дальнейших околичностей он потянулся к ней и посадил к себе на колени.

И первое, что он сделал, – это вытер платком ее накрашенные губы, удерживая ее испуганный и изумленный взгляд своим. Он хотел лишь стереть эту жирную помаду, но его зачаровал изгиб ее нижней губы. Она смотрела на него и не сопротивлялась – просто смотрела.

Ну, если ее намерением было разглядеть признаки желания, то она как раз сидела на его весьма убедительном доказательстве. Но в следующую минуту эта мысль упорхнула. Потому что она облизала губы, после того как он стер с них помаду. Он взял платок и снова вытер ее губы. И она, глядя на него, облизала нижнюю губу розовым язычком.

Он бросил платок на пол и приподнял ее лицо за подбородок. В темноте кареты видны были только ее глаза. Медленно он провел большим пальцем по ее полной нижней губе. И без единого слова она, глядя ему прямо в глаза, облизала его палец.

И это было знаком. Он впился в ее рот с жадностью и страстью, нараставшими в нем в течение нескольких недель, пока она скользила по комнатам его дома, бросая из-под ресниц обольстительные взгляды на Гейба, в то же время оставаясь совершенно равнодушной к нему.

Его язык совершил вторжение в ее рот со всей обжигающей страстью. Конечно, ему не следовало позволять себе подобное со своей подопечной. Но ведь он был Гейбом, а она кокеткой, помешанной на авантюрах, и он не мог остановиться и целовал ее, особенно эту нижнюю губу, воспламенявшую его чресла до такой степени, что он был готов проглотить ее.

Карета качнулась и остановилась.

– Мы должны… – начал Рейф и замолк, испуганный придушенным звуком своего голоса. Он откинулся на спинку скамьи.

Эта умная и изощренная в остротах Имоджин, молодая женщина, удивлявшая и восхищавшая свет своим бахвальством и предполагаемым романом с Мейном, сидела напротив него с таким видом, будто ее поразил удар молнии.

Кучер наемного экипажа открыл дверцу. Рейф помог ей выйти.

– Встретите нас здесь через час. – Он дал вознице соверен.

– Да, сэр, – ответил тот, оглядывая человека в плаще с вновь обретенным почтением.

Уж конечно, он мог бросить на ветер больше двухпенсовика. И эта особа легкого поведения, с которой был джентльмен, в мгновение ока растратила бы эти деньги. Что касается прожигания денег, то никто не подходил для этой цели лучше желтоволосой девицы. Таково было его мнение.

Она вышла из экипажа, и глаза Снага, кучера, широко раскрылись. Да, это была штучка что надо, не просто булочка, но булочка, щедро намазанная маслом. Она выглядела чистой. Возможно, принадлежала к тем, кто обходится в двести фунтов за ночь. Его кузен Берт божился, что в Лондоне такие водятся.

Они направились к гостинице «Черный лебедь». Могло ли быть, что они приехали только послушать Кристабель? Хотя странно было привозить сюда женщину ради этого. Или они собирались воспользоваться здешними постелями? Но если так, то джентльмен выбрал не ту гостиницу, потому что ее владелец Хайнд не принимал такие булочки с их товаром.

И Снаг со вздохом взгромоздился на козлы, свистнув лошадям.

Со всех сторон каждую минуту подъезжали экипажи и останавливались под раскидистыми дубами перед дверью гостиницы. Из каждого выпрыгивал джентльмен в плаще, покрикивая на кучера. Имоджин и Рейф пробирались к открытой двери гостиницы.

– Здесь столько народу, – заметила Имоджин, глядя, как еще четверо мужчин проталкиваются в гостиницу. Свет, льющийся из ее открытой двери, освещал их, и оттуда доносился шум.

– Это из-за Кристабель, – весело сказал ее спутник.

– Вы видели ее прежде?

– Однажды. Она привлекает внимание. Думаю, что эти мужчины собрались сюда из разных графств.

Имоджин обратила внимание на то, как он произнес слово «мужчины», и ее охватила дрожь нетерпения и предвкушения. Но ведь она ждала интересного вечера. Разве не так? Это было много лучше, чем сидеть дома и подрубать кайму на платье и слушать жалобы Гризелды на то, что пьеса неподходящая. Конечно, Кристабель была неприемлемой для общества женщиной. Собственно говоря, Имоджин представляла ее чем-то вроде ночной бабочки. Имя Кристабель как раз подходило для такой.

Она вошла в гостиницу «Черный лебедь», крепко вцепившись в руку своего спутника. Колени ее дрожали. Хоть она и бросала украдкой взгляды на Гейбриела, он ни разу не взглянул на нее, после того как они вышли из кареты.

Возможно, именно поцелуй заставил ее смотреть на него совсем по-другому. Она и прежде находила его красивым. Теперь же свет, падавший из освещенных окон, играл на его скулах и затененных глазах, и от этого он казался еще привлекательнее и опаснее.

Она рассматривала его рот, его губы. Они были полными и будто созданными для обольщения. И ей на память тотчас же пришла реплика из пьесы с описанием Дориманта. В этот вечер Гейбриел Спенсер «чем-то напоминал ангела, но это сходство было глубоко запрятано в нем».

– Я бы предпочел, чтобы вы надели капюшон, – сказал он, бросив на нее взгляд искоса.

Имоджин кивнула и почувствовала, что ее щеки горят под слоями пудры, которыми она щедро покрыла лицо. Они вошли в очень просторное помещение, освещенное несколькими фонарями, ненадежно подвешенными на гвозди, вбитые в стены. В одном конце его находился камин, который, похоже, днем топили, но теперь он был загорожен наскоро сооруженной сценой. Остальное пространство было запружено толпой мужчин, приветствовавших друг друга поднятыми вверх кружками с элем.

– Как можно расслышать певицу в таком шуме, каким бы голосом она ни обладала? – постаралась перекричать толпу Имоджин.

Ее спутник посмотрел на нее сверху вниз:

– О, они заткнутся ради Кристабель.

«Похоже, что Кристабель – женщина многих талантов», – подумала Имоджин, испытав внезапно укол в сердце, будто ее праву собственности могло что-то грозить. Как часто этот профессор богословия ездил в Лондон, чтобы насладиться столь порочным зрелищем?

Хозяин гостиницы был малорослым рябым человечком, тотчас же бочком протиснувшимся к ним.

– Чем могу служить? – выкрикнул он, стараясь перекрыть шум в переполненном помещении. Потом добавил, пронзительно взглянув на желтые кудряшки Имоджин: – Не располагаю комнатами на ночь. Женщинам вход не воспрещен. – Он мотнул головой, стараясь показать, насколько здесь многолюдно. – Но, как видите, тут не много женщин, питающих интерес к Кристабель.

Рейф с трудом удержался от того, чтобы не повергнуть его на пол ударом кулака.

– Бутылку вина, – распорядился он.

Потом наклонился так, чтобы его лицо оказалось на уровне круглой рожицы маленького владельца заведения.

– Я бы очень не хотел, чтобы моя спутница и я оказались в центре потасовки, хозяин.

– Мое имя Джозеф Хайнд, – сообщил хозяин гостиницы, отступая на шаг назад. – Не стоит такому утонченному джентльмену, как вы, беспокоиться о потасовке в гостинице «Черный лебедь».

– В таком случае, – сказал Рейф вполне миролюбиво, – мне бы хотелось столик в конце зала возле стены с видом на сцену.

– Вы хотите все сразу, – ответил Хайнд. – Гостиница переполнена. Люди здесь целый день ждут представления. Они уже стояли у моей двери утром, когда я умывался. А вы желаете, чтобы вам была хорошо видна сцена. Ну, так и все хотят того же!

Рейф не снизошел до ответа, просто положил в протянутую руку Хайнда два соверена.

Тот круто повернулся и бросил через плечо:

– Сюда. Вам повезло, сэр. В последние несколько месяцев Кристабель – главная сенсация в Уайтфрайерсе, и впервые за целый год она выехала из Лондона.

Хайнд расчищал для них проход в толпе, просто расталкивая всех, кому случилось оказаться сидящими у них на пути.

Имоджин оказалась впритык притиснутой к круглому столу, со спиной, плотно прижатой к стене. Ее спутник выдвинул стул так, чтобы скрыть ее от публики. Теперь она разглядела, что стены зала были увешаны картами, зеркалами и старыми портретами с намерением сделать ее более элегантной. В одном его углу даже стояла видавшая виды пыльная арфа. Все здесь выглядело потрепанным. Трещины на зеркалах поблескивали в мерцании свечей, украшавших их рамы. Один из фонарей справа от них упал с крюка на стене и теперь лежал грудой битого стекла, не замечаемого хозяином.

Сначала Имоджин показалось, что толпа состоит из одних мужчин. Но, когда ее глаза привыкли к полумраку, она смогла разглядеть, что женщины кое-где мелькали. Мужчины мало чем отличались от тех, кого она видела в конюшне отца, только были менее трезвыми. Но женщины… Подобных ей не доводилось встречать.

Он потянула Гейбриела ближе к себе.

– Что делает эта женщина на сцене? – спросила она шепотом, когда Хайнд со стуком поставил на их столик бутылку и два стакана.

Рейф бросил взгляд через плечо. На сцену был водружен стул, и щедро одаренная прелестями женщина замерла в странной позе, будто снимала чулки. Ее сорочка сваливалась с груди. Она отбросила в сторону платье, будто собиралась раздеться. Мужчины в зале были слишком увлечены беседой или игрой в карты, чтобы обратить на это внимание.

– Она – нечто вроде рекламы, – сказал Рейф. – Это пролог к выступлению Кристабель.

Он сделал неприятное открытие – для питья здесь было только вино. Если он и мог попытаться проглотить малую толику вина, то не рискнул бы попробовать на себе крепость пойла, предложенного Хайндом. Но конечно, Имоджин заметит, что он не пьет. И догадается, что за наклеенными усами скрывается Рейф.

При этой мысли его передернуло. Ведь она так страстно целовала Гейба, а не его. Без дальнейших раздумий он смахнул свой стакан со стола.

Но Имоджин не обратила на это внимания. Она наблюдала за женщиной на сцене, которая все выше поднимала нижнюю юбку.

– Это родинки у нее на груди? – спросила Имоджин.

Рейф снова посмотрел через плечо. У женщины была на удивление белая грудь, оттенявшаяся умело наклеенными мушками как раз в ложбинке между грудями. Казалось почти естественным, что под юбками у нее была бутылка джина, и время от времени она делала глоток из нее, когда не замирала неподвижно на месте.

Имоджин опиралась подбородком на руку и смотрела на проститутку с восторженным вниманием.

– Они наклеивают мушки, чтобы скрыть урон, нанесенный болезнями, – сказал он. – Видите, у нее на щеке их четыре?

– Потрясающе, – произнесла Имоджин, не в силах оторвать взгляда от лицедейки.

Рейф сделал знак хозяину.

– Что у вас на ужин?

– Фаршированное телячье сердце, – сказал хозяин, – жареная печенка, пирог с голубями – все к вашим услугам!

Он повернулся вокруг своей оси и шлепнул молодого человека, маячившего у него за спиной.

– Вложи шпагу в ножны, а не то будешь допивать эль на улице и потеряешь счастливый случай увидеть и услышать Кристабель.

Молодой человек с недовольным видом вложил свое оружие в ножны, а Хайнд, не переводя дыхания, продолжил:

– …баранья нога, зеленый горошек.

– Мы закажем пирог с голубятиной, – сказал Рейф. – И лимонад для моей спутницы.

– Эй, там! – взревел Хайнд, не потрудившись ответить. – Вы что, думаете, это помойка?

Секундой позже он притянул головы двух своих гостей друг к другу и ударил их одну о другую с такой силой, что послышался треск, потом одного из них швырнул через весь зал.

– Боже мой! – вымолвила Имоджин, продолжая медленными глотками потягивать вино. – Он очень силен, несмотря на малый рост.

– Бросать людей через всю комнату – хорошее упражнение.

– Как вы думаете, есть у нашей актрисы друг?

Рейф подвинул свой стул так, что теперь его плечо почти касалось плеча Имоджин.

– Да уж, не без того, – сказал он, когда лицедейка спрыгнула со сцены прямо в объятия молодого человека, поднявшего ее высоко в воздух, а потом торжественно вынесшего из парадной двери.

– А где они… – начала Имоджин, но не закончила фразы.

– Где они проводят ночь?

Он не мог бы сказать, покраснела ли она, из-за слоя румян на ее лице.

– Разумеется, я не посмел бы этого выговорить в обществе такой почтенной леди, как Гризелда.

Имоджин хмыкнула. Она бросила на него взгляд исподтишка, потом беззаботно рассмеялась.

– Что? – спросил Рейф, наклоняясь еще ближе к ней, так что его рот оказался возле ее неестественно желтых кудряшек.

– Я ничего не сказала.

Голос ее звучал дерзко и вызывающе, но внимание Рейфа привлек изгиб ее уха. Он мог его различить сквозь желтую пену кудряшек.

– Вы совсем не похожи на Гризелду, – сказал он ей на ухо и с удивлением услышал, как вибрирует его голос. А потом дотронулся языком до этой изящной розовой раковины.

Она вздрогнула.

– Вы прекрасны на вкус, – сказал он. – Вы сладостная и женственная, несмотря на то что напускаете на себя вид легкомысленной, умудренной житейским опытом вертушки.

– Вы говорите, как Рейф! – сказала Имоджин и бросила на него хмурый взгляд. – Я вовсе не собираюсь становиться любовницей одного человека и принадлежать только ему. Вы представляете, что вынуждена делать эта женщина, чтобы просуществовать?

– Да, – пробормотал Рейф, снова склоняясь к ней.

Но ее глаза сверкнули так, как могли загореться только глаза Имоджин.

– Женщины по всей этой стране вынуждены добывать себе хлеб насущный постыдным способом, – сообщила она ему.

Был только один способ заставить ее замолчать. Однако даже это не сразу сработало. Она пыталась что-то сказать и била его по плечу изящным кулачком. Но Рейфу было наплевать.

Он не целовал женщину, по-настоящему не целовал, с тех пор, как умер его брат, а потом начал пить, и все радости жизни отошли на задний план и испарились вместе с виски. Теперь же он смог почувствовать трепет ее нежной и полной, а сейчас недовольно выпяченной нижней губы. Она была слишком полной для безупречной красоты и чересчур нежной, чтобы ее можно было назвать иначе, чем совершенством.

Она перестала сопротивляться. Ее стройные белые руки обвились вокруг его шеи, и теперь для него перестал существовать запах разлитого джина и табачного дыма, царивший в гостинице. Он ощущал только невинный женский аромат Имоджин, которая, несмотря на свои претензии на свободомыслие, не завела любовника. Пока.

На стол возле них со стуком поставили блюдо.

– Я плачу за выступления на сцене, – сказал Хайнд. – А вы двое, похоже, слишком нетерпеливы, чтобы вести себя должным образом.

Рейф отстранил Имоджин и медленно поднялся на ноги, с яростью глядя на Хайнда.

– Вы, кажется, позволили себе невежливое замечание, касающееся этой молодой леди? – спросил он негромко. Но в этой части зала воцарилась тишина, как в стоячей воде пруда. – Мистер Хайнд, кажется, вы позволили себе какое-то дерзкое замечание?

– Нет, – запинаясь пробормотал Хайнд, теперь вовсе не похожий на того дюжего малого, который был способен бросить одного из своих гостей через все помещение. – Я ничего не говорил! Ничего!

– Хорошо. – Рейф снова уселся на место.

Хайнд поспешил бочком ускользнуть подальше от них.

– О Боже! – прошептала Имоджин. – Гейбриел, теперь все на нас глазеют!

– Пейте вино, – ответил Рейф. – Они очень скоро забудут о нас и вернутся к любимым развлечениям. – Он посмотрел на Имоджин: – Я думаю, они потрясены видом ваших волос. Этот парик выглядит как нечто среднее между штопором и блеском молнии.

Теперь ее кудри вырвались на свободу и торчали во все стороны.

– Пепельнокудрая Медуза, – сказал развеселившийся Рейф.

Глаза Имоджин сверкали не только от возбуждения – в них горело желание. И от этого взгляда Рейф затрепетал, как подросток, впервые в жизни обнявший девушку. Он чувствовал, как бурно и глухо бьется его сердце. «Она желает Гейба, а не меня», – сказал он себе. Имоджин начала стягивать перчатки.

– Что вы делаете? – спросил он хрипло.

– Снимаю перчатки, чтобы поесть этого замечательного пирога с голубями, который вы заказали.

Мужчины, окружавшие их, вернулись к излюбленному занятию – они поднимали кружки с элем и подносили их ко рту, при этом ссорились, орали и продолжали вести себя почти как безумцы, какими, вероятно, и были. Она уже стянула перчатки и теперь оглядывалась в поисках столовых приборов. Рейф подал ей вилку.

– Где вы ее нашли?

– В такое место, как это, следует приезжать с собственными столовыми приборами.

К счастью, в этот момент раздался одинокий звук трубы, и это спасло Рейфа, который вовсе не был уверен, что сможет смотреть, как она ест, и не попытаться усадить Имоджин себе на колени и не съесть ее самому.

– Это, должно быть, Кристабель, – сказал он, хотя никаких комментариев и не требовалось.

– Действительно, судя по вывеске на двери, это должна быть «Любовница любви», – сказала Имоджин, и на устах ее запорхала улыбка.

Рейф взял ее руку без перчатки и поднес к губам.

– Конечно, ей можно предоставить свободу действий за ее же деньги, – заметил он медленно и тихо.

Она покраснела. Это было заметно даже сквозь толстый слой пудры и румян.

Зрители завопили. Они повскакали с мест, мужчины рванулись вперед, стараясь смести с дороги как можно больше людей и освободить проход к сцене. Все нарастающий шум показывал, что Кристабель прибыла и сейчас появится на сцене.

– Если они все встанут, мы ничего не сможем увидеть, – сказала Имоджин.

– Сомневаюсь, что они сядут на свои места, – сказал Рейф и тут же гаркнул во всю глотку: – А ну сядьте, вы, там впереди!

Но океан людей впереди не имел ни малейшего намерения подчиниться и сесть. Они рвались на сцену, и сдержать их могли только пять или шесть дюжих малых, охранявших подступы к сцене.

Имоджин поднялась на цыпочки.

– Как она выглядит? Вы не сказали, видели ли ее прежде.

– Кристабель? Волосы у нее взбиты даже выше, чем у вас, если это то, что украшает женщину.

Не имело значения то, что Имоджин была в сто раз красивее, чем Кристабель. Имоджин не нуждалась в том, чтобы он превозносил ее красоту.

– Она носит мушки?

Но Рейф не успел ответить, потому что Кристабель начала петь.

– «Спешите вы, бабенки, кто любит ремесло. Сбегайтесь поскорее все под мое крыло», – пела она.

У нее был богатый и сильный низкий голос, раскатившийся по залу, как поток ячменного пива. Этот голос был хрипловатым и эротичным, он таил обещание, как манящий призыв русалки. И тотчас же все мужчины, толпившиеся впереди Рейфа, перестали кричать и толкать друг друга. Теперь они все глазели на нее.

– У нее красивый голос, – сказала Имоджин задыхаясь. – О, Гейбриел, я хочу ее видеть. Это так обидно!

– «Идите – поучитесь, коли любви я мать. Идите – поучитесь, чтоб шлюхами не стать», – пела Кристабель.

– Что она поет? – спросила Имоджин. – Думаете, кто-нибудь заметит, если я встану на стул?

По мнению Рейфа, они бы не заметили ничего, если бы только Имоджин не начала раздеваться. Кристабель держала всех под магическим обаянием своего хриплого голоса.

– «Но бойтесь и не верьте повесам никогда. Но бойтесь и не верьте, не то вас ждет беда».

Быстрым движением Рейф отпихнул бочонок к стене.

– Сюда, – сказал он. – Тут вас никто не заметит.

– Что? – спросила Имоджин, оглядываясь.

Он обхватил ее за талию, чтобы поставить на бочонок. Она смотрела на него снизу вверх, и лицо ее было очаровательно смущенным. И прежде чем Рейф успел понять, что делает, он снова прильнул к ее губам. Голос Кристабель окутывал их, как тягучий мед.

– «Ни жестом вы, ни словом не выдавайте страсть. Иначе всем вам крышка, всем суждено вам пасть».

Рейф все-таки сумел сообразить, что поступает вопреки рекомендациям Кристабель и выдает страсть каждым жестом. Но у него не было времени обдумать это, потому что Имоджин затрепетала и взяла его лицо в ладони. Он прижал ее к грубому дереву стены, защищая от взглядов посторонних, но все же не мог допустить, чтобы их тела соприкоснулись.

Но не сумел совладать с собой: в духоте и запахе джина под звуки чувственного пения Кристабель он прижал ее к себе, и нежность и податливость ее тела потрясли его.

– Гейб, – сказала она. Голос ее пресекся, сменившись хриплым вздохом и потонув в нем.

И этого было достаточно, чтобы охладить его пыл. Он без единого слова поднял ее и поставил на бочонок с вином.

Она с трудом приходила в себя, тяжело дышала и сжимала его плечо. Рейф повернулся так, что оказался прямо перед ней. Ей пришлось держаться за его плечи, чтобы сохранить равновесие. Никто их не замечал. Все смотрели на Кристабель.

Теперь, встав, Рейф мог видеть всю сцену. До сегодняшнего дня он всего раз видел Кристабель год или чуть более назад, но такую женщину нелегко забыть.

За прошедший год ничто не изменилось в ее внешности, разве что время чуть придало ей некий налет экзотичности. Она сидела на том же стуле, что и актриса до нее, держа какой-то маленький струнный инструмент, и тем не менее все мужчины в комнате смотрели на нее как загипнотизированные. В прошлый раз он видел ее с темно-рыжими кудрями, собранными на темени в шиньон. Теперь ее волосы ниспадали на спину свободными беспорядочными локонами, и это придавало ей такой вид, будто она только что встала с постели.

И разумеется, каждый из присутствующих мужчин именно так и подумал. Она была такого типа женщиной, что вызывала представление о масле и сливках: в ее теле не было угловатых костей, выпирающих сквозь прозрачное платье, а было именно то, что так ценят в свете. Изгибы ее тела были такими нежными и плавными, что, казалось, напрашивались, чтобы их погладили. Она уже начала петь новую песню, о мужчине и юной девушке, которые были «захвачены любовной горячкой в середине лета». Она не пела, а будто мурлыкала эту песню. Кристабель не позаботилась наложить на лицо грим, удовольствовавшись одной мушкой высоко на скуле и ярко-красной губной помадой.

Теперь она встала, отложила музыкальный инструмент и принялась танцевать, слегка покачиваясь. Она пела, а взгляд ее блуждал по комнате, пробегал по фигурам и лицам мужчин. Рейф забавлялся, наблюдая за ней и за тем, как она, не прилагая ни малейших усилий, околдовывает мужскую часть аудитории.

Ее взгляд продолжал блуждать по залу, переходя с лица одного мужчины на другое, что давало каждому уверенность, что он, и только он один, избран ею из толпы и для него она поет. И эта песня доходила до сердца каждого мужчины.

– «И он опустился на влажную землю. Не видя, не зная, не мысля, не внемля».

Дойдя до этого места в песне, она посмотрела в ту часть зала, где находились Рейф и Имоджин.

Она его узнала. Глаза ее тронула легкая томная улыбка, теплое приветствие, и это заставило головы многих повернуться и посмотреть на него. Но она была мастером своего дела, и ее взгляд тут же переместился на Имоджин с ее желтыми кудряшками, а потом проследовал дальше к толпе мужчин, стоявших справа от них, тяжело дышавших и не сводивших глаз с бедер Кристабель, которыми она плавно покачивала.

– Гейбриел, – сказала Имоджин, наклоняясь к его уху, чтобы он мог ее расслышать, – мне кажется, Кристабель вас знает.

– Ни в коем случае, – возразил он.

– А почему бы и нет? Вы же ее встречали? Разве я не права?

Рейф посмотрел на нее, и ее лукавый и смеющийся взгляд ударил в него, будто молния. Ну поймет ли он когда-нибудь Имоджин? Ее позабавило то, что продажная женщина его узнала. Ах нет, не продажная женщина, а Кристабель. Не нашлось бы ни одной женщины из тысячи, кто счел бы забавным то, что Кристабель знаком ее спутник.

– Она бы не смогла меня узнать, – ответил он, не забывая придавать своему тону назидательный оттенок, который походил бы на манеру Гейба. – Вы не забыли, что у меня усы?

– Ну как я могла об этом забыть? – прошептала Имоджин в ответ. – Эти ваши усы натерли мне щеку.

Он посмотрел на нее с кривоватой улыбкой, потом поднял ее лицо за подбородок и внимательно вгляделся в него.

– Не вижу никакого изъяна.

Их губы почти соприкасались.

– Каждому это заметно, – прошептала она.

– Но никто этим не интересуется, – сказал он и прижался губами к ее полной нижней губке.

Имоджин отстранилась и ткнула в него пальцем.

– Обернитесь, – распорядилась она.

Он подчинился – повернулся, ожидая, что будет, со скрещенными на груди руками. И это продолжалось до тех пор, пока Имоджин не решила, что видела достаточно, и Рейф смог снять ее с винного бочонка. По правде говоря, он рассчитывал на это. Он опустил ее на пол, дав ей прижаться к нему, потому что действовал неспешно, крайне медленно…

И вдруг Рейф заметил, что Кристабель, танцуя, направляется к ступенькам, ведущим со сцены в зрительный зал. Мужчины, толпившиеся вокруг них, зашевелились, стараясь протиснуться поближе к ней. Она спустилась со ступенек, похожая на суккуба[13], на порождение самых порочных мужских фантазий, внезапно ставших реальностью. Каждый мужчина в комнате потянулся к ней. А ее отделяли от них всего пятеро дюжих телохранителей, расчищавших ей путь.

И по этому узкому проходу Кристабель двигалась, пританцовывая, время от времени останавливаясь лицом к одному мужчине, дотрагиваясь до шеи другого, удостаивая мимолетным поцелуем третьего.

Кристабель была распутницей, настоящей распутницей. Ее глаза смотрели по-особенному тепло на каждого присутствующего мужчину и говорили ему нечто тайное, будто обещали что-то ему одному.

Рейф каждым дюймом своего тела чувствовал близость Имоджин, опять возвышавшейся над ним на винном бочонке. Но он не замечал взглядов, которые Кристабель украдкой бросала на него. И по залу она двигалась не бесцельно. Скоро оказалось, что она побывала во всех его уголках, кроме того, где находились они. Стол перевернулся, когда какой-то юнец прыгнул вперед в надежде на то, что она улыбнется ему, и она подарила ему ночь сладких снов и грез, когда поцеловала свой пальчик, а потом приложила его к его губам.

И все же она явно направлялась к нему. Вот проклятие!

– Что она делает? – спросила Имоджин.

– Поет, – ответил Рейф, наблюдая за Кристабель, словно за забавным медвежонком, чтобы удостовериться, что он не подойдет слишком близко.

Кристабель завела новую песню, о фениксе, вновь и вновь восстающем из пепла. Имоджин смеялась.

– Она удивительная. Но почему она…

Имоджин замолкла на полуслове. Рейф догадался, что Кристабель снова курсирует по комнате. Он повернул голову.

– Она выбирает мужчину.

Рот Имоджин открылся не слишком изящным манером.

– Одного мужчину, нового?

Он кивнул.

– Каждую ночь другого?

– Только одного.

– Неудивительно, что мужчины слетаются сюда отовсюду, – заметила Имоджин, и, к его облегчению, вид у нее был скорее заинтересованный, чем шокированный. Но тотчас же ее глаза подозрительно прищурились. – Она двигается к нам, – сказала Имоджин.

Рейф это прекрасно знал. И более того, у него сложилось впечатление, что все мужчины в этой комнате подумали, что Кристабель собирается увести спутника этой желтоволосой фитюльки.

– «Некогда наша прабабушка Ева ничуть не стыдилась ходить нагишом…» – пела Кристабель.

– Я спущусь с бочонка, – сказала вдруг Имоджин.

– Постойте! – сказал он, но в этот момент Кристабель и ее спутники-драчуны бросились к ним. Ее «рыцари» окружили их со всех сторон, а Кристабель смотрела на Рейфа, и на ее губах играла приторно-сладкая улыбка.

Внезапно Рейф осознал, что если Кристабель разглядит, что усы у него накладные, то вспомнит его и назовет его имя – все указывало на это. Но вместо этого она подплыла к нему, будто собиралась одарить поцелуем, одним из тех, что раздавала так щедро.

Внезапно его с силой потянули назад, к бочонку с вином.

– О нет, – возразила Имоджин, – я не согласна.

Она улыбалась, но он различил в этой улыбке признаки раздражения.

Ее белая рука обхватила шею Рейфа, и она прижалась щекой к его волосам.

– Видите ли, – сказала она Кристабель с мягкой убедительностью, что шло вразрез с ее костюмом, – мой друг уже занят этой ночью.

Толпа погрузилась в полное и абсолютное молчание. Кристабель будто и не слышала Имоджин. Она сделала еще шаг вперед, и теперь Рейф мог разглядеть, что, будучи еще красивой, она выглядит усталой. Она была очень хороша и, по всей вероятности, должна была такой оставаться, если, конечно, ей не суждено подцепить оспу или потерять нос из-за дурной болезни, но при взгляде на Кристабель с близкого расстояния становилось ясно, что лицо у нее привлекательное. Именно в нем и заключались сила и власть, распространявшие кругом эту томную чувственность, призыв ко всем мужчинам.

И сейчас ее призыв был обращен к Рейфу.

– Я вас помню, – сказала она хрипловато.

– И прекрасно, – услышал Рейф голос молодого фермера, расположившегося справа от него. – Она никогда не выбирает одного и того же дважды.

– Я так не думаю, – ответил он равнодушно.

– Но я так думаю. Ваш друг – красивый мужчина. Как его звали?

Он послал ей тайное предостережение в своем ответном взгляде.

– Он был графом, – сказала она. – Какую ночь я с ним провела! Ваш друг стоит многих.

Она улыбнулась ему, и глаза ее затянула дымка тумана.

– К такому мужчине можно и вернуться.

– Мы непременно сообщим ему об этом, – вмешалась Имоджин.

Кристабель обратила свой взор на Имоджин, и на этот раз их взгляды встретились.

– Ага! – сказала она любезно. – Что у нас здесь? Маленькая канареечка, да? Вы, моя дорогая, выглядите слишком изящно, чтобы быть обычным товаром.

Рейф судорожно пытался придумать, что бы сказать. Их окружали пятеро мощных и крепких молодчиков. Это были самые дюжие малые, каких он видел вне ринга.

Более того, путь к двери от их угла был заблокирован по меньшей мере пятьюдесятью зрителями. В любую минуту Имоджин могла потерять сознание. Ее оскорбила продажная женщина. Всего-то навсего! А такое едва ли случается с молодыми леди благородного происхождения и нежного воспитания. Особенно с подопечными герцогов!

– А вы выглядите слишком обычной для того, чтобы быть представленной в качестве товара на Варфоломеевской ярмарке, – сказала Имоджин самым сладким голосом. – Но внешность так обманчива, и теперь, когдая вижу вас вблизи, я могу сказать…

Она не докончила фразу. Кристабель прищурилась:

– Я неподходящий товар для Варфоломеевской ярмарки, детка, хотя и сомневаюсь, что вы понимаете значение этого выражения.

– О Боже! Возможно, я имела в виду что-нибудь другое. А, Гейбриел?

Она повернулась к Рейфу, и он с величайшим удивлением понял, что Имоджин получает огромное удовольствие от этой ситуации. Ее глаза сверкали, и даже взлохмаченные, неряшливо торчащие во все стороны кудряшки не придавали ей вида продажной женщины, и ни один человек в здравом уме не принял бы ее за такую. Особенно потому, что глаза ее смеялись. Тут Рейф с удивлением заметил, что и Кристабель тоже смеялась.

– Какая кокетка! – сказала Кристабель с очаровательным французским акцентом. Она повернулась к одному из телохранителей: – А теперь, дорогой, не окажешь ли мне услугу?

И прежде чем Рейф успел сообразить, что происходит, один из дюжих молодцов поднял Кристабель и поставил на бочонок рядом с Имоджин.

Имоджин поперхнулась готовым сорваться с языка словом и выпрямилась, давая Кристабель место возле себя.

Кристабель рассмеялась, глядя сверху на толпу поклонников.

– Ну разве мы не самые хорошенькие леди на несколько миль кругом? – спросила она.

Толпа ответила одобрительным и восхищенным ревом.

Рейф смотрел на Имоджин, прикидывая, когда удобнее всего будет стащить ее с бочонка и вывести из этого злачного места. Он мог бы справиться с этими телохранителями. Если только Кристабель посмеет произнести хоть одно недостойное слово…

– А теперь, моя юная подруга, не созрела ли ты для моего ремесла? – сказала Кристабель.

Разумеется, все присутствующие слышали ее слова.

Рейф выбранился себе под нос. Но Имоджин вовсе не выглядела напуганной. Она уперлась рукой в бедро, и на губах ее играла улыбка. Но, несмотря на то что на ней был ужасающий парик, а ее атласное платье было кричащим и пестрым, как оперение попугая, этих двух женщин невозможно было сравнивать.

Имоджин была ослепительно красивой и излучала веселье и сексуальность, которые не наскучили бы мужчине и за целую жизнь.

Смех Кристабель носил совсем иной характер. Он был жестче, и в нем чувствовался суровый жизненный опыт, а также то, что она пользовалась им профессионально и расчетливо.

– В честь моей юной подруги! – крикнула Кристабель. В зале мгновенно воцарилась тишина. Она обняла Имоджин за плечи, приняла соблазнительную позу и запела:

– «Была она пуританкой, а также святою сестрой…»

И тут Рейфу пришлось испытать самое страшное потрясение за весь вечер, потому что Имоджин встряхнула юбками и с бесстыдной и дерзкой улыбкой вторила хрипловатому альту Кристабель своим чистым сопрано:

– «Была она дочерью чести, была пуританкой она, считала бесчестьем она поцелуй и была своей вере верна!»

Зрители, в основном мужчины, бесновались от восторга. Две женщины, стоявшие рядом на крышке бочонка с вином, каждая из которых залихватски упиралась одной рукой в бедро, а другой обнимала за плечи соседку, смеялись и пели. «Как только песня закончится, – думал Рейф, – она спустится с бочки и мы отправимся домой. Прежде чем кто-нибудь из присутствующих станет оспаривать мое право провести ночь с этой женщиной».

Имоджин и Кристабель теперь пели, чередуясь.

– «Он уложил ее наземь, – пела Имоджин, – и дух его радостен был…»

Она не понимает, что подразумевает эта песня, думал Рейф, но, должно быть, каждый мужчина в этом зале, пребывавший в сладостном томлении, прекрасно это осознавал и мечтал сыграть с пуританкой и Христовой невестой в определенного рода игры. Женщины раскачивались туда-сюда в соответствии с ритмом песни. Рейф заметил, что к ним пробирается Хайнд и лицо его мрачно. «При таком ажиотаже, – подумал Рейф, – нам повезет, если на шум не прибежит ночная стража». Он повернулся, чтобы схватить и снять с бочонка Имоджин, как только последнее слово песни слетит с ее губ.

Но как раз, когда зазвучали заключительные слова куплета, раздался громкий треск, будто сломалась корабельная мачта под натиском морской бури.

Он бросил взгляд на лицо Имоджин, рот которой был открыт в форме буквы «О». Она походила на дитя, которому в день рождения подарили пони. А потом поток красного вина хлынул из треснувшего бочонка, и, одновременно издав громкие крики, Имоджин и Кристабель оказались по пояс в бочонке с вином.

На миг в зале воцарилось изумленное молчание. Промокший до костей Рейф потянулся, чтобы вытащить Имоджин из покачнувшейся бочки. Она смеялась и кашляла, и пахло от нее дешевым пойлом. Он вытянул ее из бочки, вызвав извержение капель красного вина, полукругом взлетевших в воздух, и прижал к себе, чтобы ни один из присутствующих мужчин не мог глазеть на ее грудь. Влажное золотистое атласное платье обтягивало ее, как чулок.

Ему захотелось слизнуть вино с тела Имоджин, и вовсе не ради самого вина.

Кристабель все еще пребывала в бочке. Она стояла, опираясь на ее стенку, и смеялась. Отовсюду к ней тянулись сильные руки мужчин, жаждавших спасти ее.

С внезапной решимостью она рванулась вперед, выбрав крепкого молодого человека в потрепанной белой рубашке. Он выглядел чистым, мускулистым, и глаза у него были красивого зеленого цвета.

– Я выбираю тебя. – Кристабель притянула к себе его голову.

У Имоджин сам собою раскрылся рот, потому что никогда в жизни она не видела поцелуя, подобного этому. Молодой фермер пожирал взглядом Кристабель, он привлек ее к своей сильной груди, не обращая внимания на то, что на его белой рубашке тотчас же появились красные винные пятна. Она приникла к его плечу, и ее длинные рыжие волосы, вымокшие в вине, прочертили на его рукаве красный след.

Не произнося ни слова, он вытянул ее из бочки и вынес из зала.

Мужчины расступались, когда он нес ее к двери. На губах Кристабель мерцала сонная, блаженная и томная улыбка, обещавшая молодому человеку такую ночь, какой он не знал прежде.

Внезапно Имоджин вздрогнула.

– Не пора ли нам вернуться в карету? – спросил Рейф.

Теперь мужчины смеялись, хлопали по плечам друг друга и вслух мечтали о том, что в следующий раз избранниками окажутся они.

Не ожидая ответа Имоджин, Рейф потянул ее к двери. От комментариев, несшихся им вслед, монахиня упала бы в обморок, но Имоджин ничем не обнаружила принадлежности к своему классу.

Хайнд придержал дверь открытой, но выражение его лица говорило о том, что он хотел бы, чтобы ему заплатили за бочонок вина.

– Кто был человек, которого выбрала Кристабель? – внезапно спросила Имоджин. – Он ведь простой фермер. Или я ошибаюсь?

Когда руки Рейфа и Хайнда соприкоснулись, раздался характерный звон, и наконец Рейфу удалось выволочь Имоджин в черную бархатную ночь, и он огляделся в поисках их экипажа. Наконец он его разглядел возле рощицы.

– Кто он?

– Думаю, ее муж. Во всяком случае, он ведет себя как актер и умеет обращаться с костюмами. Когда я видел ее выступление в Лондоне, он был одет студентом «Судебных иннов».[14]

– Вы уверены в этом? И что произошло?

Рейф рванул дверь наемного экипажа и принялся трясти сонного кучера.

– А как вы думаете?

Имоджин улыбнулась ему.

– Если она не слепая, должна была бы выбрать вас.

– Разве это вас не встревожило бы? – спросил он.

Она ответила бестрепетной улыбкой.

– А почему это должно меня тревожить?

В самом деле, почему? В конце концов, их намечающийся роман был делом преходящим.

Глава 20

Что говаривал Рейф

Экипаж был освещен лунным светом, проникавшим внутрь, потому что Рейф открыл окно, чтобы запах вина мог выветриться. Он завернул Имоджин в плед, но ее дрожь не проходила. Поэтому он посадил ее себе на колени. Единственным ее ответом был вздох, похожий на всхлип.

– Леди Мейтленд, – спросил он через некоторое время, – получили ли вы то, на что рассчитывали? – Она ничего не ответила. – Думаю, мне удалось предоставить молодой вдове все виды запретных удовольствий. И вот к вашим услугам я… незаконнорожденный и почти невидимый в обществе.

– Не говорите так! – сказала Имоджин.

– Почему же?

Рейф понял, что забыл изменить голос, и тотчас же заговорил более низким тоном и с профессорскими интонациями:

– Незаконнорожденные дети великих людей невидимы для света. Мы как тени, иногда упоминаемые в завещаниях, но чаще забытые.

– Очень поэтично, – заметила Имоджин. – Должна сказать, что мне трудно рассматривать доктора теологии как некую фигуру, обитающую в тени. Рейф сказал мне, что во всем университете Кембриджа такого звания удостоились лишь восемь человек.

– Но для вас я все равно что тень.

– Не совсем. Меня очень мало интересует свет и его мнение.

В ее голосе он уловил подлинное равнодушие.

– Хотя скажу, что удивительно легко разговаривать с человеком, одновременно являющимся членом светского общества и не принадлежащим к нему.

– Но я ни в коем случае не причисляю себя к светскому обществу.

– Вы любимый брат герцога Холбрука, – решительно заявила Имоджин. – Хотите вы того или нет, но теперь вы стали членом общества. И, если только я правильно поняла Рейфа, вашу дочь воспитают как полноправного его члена. Итак, мы – ваша судьба, Гейбриел.

– Вы можете называть меня Гейбом, после того как мы с вами распили целый бочонок вина. Или нет? – спросил Рейф.

– Мы вовсе не распили вместе бочонок вина, Гейбриел. Я разделила его с прекрасной Кристабель.

– Гейб, – подсказал Рейф. Хотя ему и самому было неясно, почему он так настаивает на том, чтобы она называла его именем другого человека. Но он хотел, чтобы между ними установилась близость. Ведь он целовал ее.

– Что вы думаете о Рейфе? – спросил он, говоря себе, что задал этот вопрос, только чтобы услышать, как она произнесет его имя.

– О Рейфе? – переспросила она, но ничего больше не добавила.

– Вы все еще хотите видеть меня? – спросил он, стараясь говорить медленно и невнятно. – Могу я проводить вас в ваши комнаты?

Вот он наступил, этот момент, когда вопрос был задан прямо.

– Нет. – Она пошевелилась, и он услышал легкий шорох в темноте, а потом с трепетом ощутил это движение до самых кончиков пальцев ног. – Я вымокла в вине и чувствую себя не очень уютно. Но может быть, мы еще раз съездим в Силчестер? Этот вечер так не похож на все предыдущие в моей жизни…

– Завтра вечером? – спросил он небрежно, будто ее отказ ничего для него не значил. И как он рассчитывал скрыть от нее, кто он на самом деле, если окажется наедине с ней в ее комнате? По всей вероятности, с усами придется расстаться, как и со штанами.

– И завтра вы снова предложите проводить меня в мою комнату? – спросила она. – Должна честно сказать, Гейб, я не уверена, что готова к грехопадению, как мне представлялось прежде.

Он ждал, что она произнесет эти слова раньше. Но вот теперь она их сказала, и сейчас единственное, чего ему хотелось, – это схватить ее в охапку и отнести в спальню. Ее округлые ягодицы, проступавшие сквозь плед, плащ и нижнее белье, сводили его с ума.

– Думаю, для меня главным было услышать, что я желанна, – сказала Имоджин.

– Это так, – проворчал он. И откашлялся, прочищая горло. – Почему бы нам не оставить эти разговоры до завтрашнего вечера? Пусть все решится само собой.

Она рассмеялась.

– Так сказал бы Рейф.

– Что вы имеете в виду? – спросил он, хмурясь, потому что в темноте она не могла видеть его лица.

– Вы знаете Рейфа. – Она слегка пожала плечами, ее округлый задик скользнул по его коленям, и это было восхитительное ощущение. – Он считает, что планировать заранее – потеря времени.

«Это несправедливо», – подумал он, но вовремя прикусил язык. План или прелюдия – все едино.

И в эту минуту Рейфл Джорден, герцог Холбрук, понял, что он играет всерьез. Он был намерен соблазнить свою подопечную, под собственным или чужим именем – не важно. И собирался закрепить ее за собой навсегда.

И сознание этого было столь неожиданным и сокрушительным, что он погрузился в полное молчание и до прибытия домой даже не заметил, что платье Имоджин промочило вином и его собственное и эта влага проникла сквозь ее плащ и плед, и штаны его намокли.

Глава 21

Холбрук-Корт приветствует нежданную гостью

На следующий день около полудня Имоджин выпрямилась и села в кровати.

– Джози! Что, ради всего святого, ты здесь делаешь?

– Я прибыла час назад, – ответствовала младшая сестра. – Я устала от горной Шотландии. Это скучное место, полное снега и глупых шотландцев.

Джози любила горную Шотландию.

– Аннабел в порядке? – спросила Имоджин. – Как младенец?

Джози плюхнулась на край кровати.

– Аннабел круглая, как небольшой маяк. Эван большую часть времени массирует ей плечи, спину и пальцы ног. И она столько спит! Это все равно что наблюдать за таянием снегов. Мне это наскучило.

Джози говорила не так, как ей было свойственно. Не как Джози. Голос ее звучал как-то невесело, подавленно.

– В чем дело? – спросила Имоджин. – Что случилось?

Джози бросила на нее раздраженный взгляд.

– Совершенно ничего. Неужто мне не дозволено устать от созерцания любовного воркования?

– Когда я покидала Шотландию, ты твердо решила вернуться в Англию только к началу сезона.

– И провести всю зиму в горах? Что мне делать в этом Богом забытом замке в обществе двух воркующих голубков, нескольких старых монахов и…

– Джози, – сказала Имоджин, прерывая эту жалостную тираду, – ты привезла мне письмо от Аннабел? Могу я его прочесть?

– Я не утаила его от тебя, – раздраженно заявила Джози. Она открыла ридикюль и протянула Имоджин конверт.

– Она пишет, что ты несчастлива, – откладывая письмо, сказала Имоджин. – А почему, она не знает.

Джози прикусила нижнюю губу.

– Джози!

– Мне там не по себе! – взорвалась она. – Мне перестало нравиться их общество.

– Какое именно общество?

Джози махнула рукой:

– Да все они…

– Иди-ка сюда. – Имоджин протянула ей руку. Джози неохотно послушалась.

– От тебя пахнет вином, – сказала она, и голос ее дрогнул.

– А от тебя – близкими слезами. Что случилось? Что-то ужасное?

– Нет, – ответила Джози бесцветным голосом. – Вовсе нет. Мне не стоило волноваться. Я все время это себе твержу.

Имоджин крепко сжала ее в объятиях.

– Расскажи мне.

– Это слишком унизительно.

Джози попыталась отстраниться, но забыла, какие сильные руки у Имоджин, руки, привыкшие обуздывать норовистых лошадей.

– И куда ты собралась ехать? – спросила Имоджин.

Но, раз уж Джози не намерена говорить о себе, Имоджин решила показать пример:

– Так не рассказать ли мне, что случилось со мной прошлой ночью?

Она спросила это безмятежным тоном, будто не душила сестру в своих сильных объятиях. Джози вздохнула.

– Думаю, это будет проповедь на манер церковной, урок морали?

– Не совсем. А если говорить честно, то как раз наоборот.

– Все, что касается нравственности, я усвоила от монахов, которые живут с Эваном.

– Вернее, от монаха, который выиграл у меня в карты все мои мелкие монеты и оставил меня без единого пенса? – спросила Имоджин, пытаясь рассмешить Джози и привести в лучшее расположение духа. – Итак, вчера я стояла на бочонке с вином, – сказала она, выдержав паузу, – а Кристабель вскочила на него и оказалась рядом со мной.

– Рядом с тобой? – спросила Джози, явно заинтригованная.

– Да, именно так. Окружность у бочонка была не слишком велика. Ты помнишь любимую песню Питеркина?

– Ты имеешь в виду Питеркина, который чистил конюшни, когда мы были детьми?

– Да.

– Конечно, – хихикнула Джози. – Если ты пела эту песню, Имоджин, надеюсь, что твой маскарадный костюм был в порядке?

– Костюм был блестящим, по крайней мере до тех пор, пока я в нем не искупалась.

– Что?!

Имоджин принялась объяснять.

– И тогда мистер Спенсер привез тебя сюда? Нет… – добавила Джози. – Он ведь мог отвезти тебя куда угодно.

– Надеюсь, не мог, – сказала Имоджин. – С его стороны было очень мило предложить мне поехать послушать ее.

Джози смотрела на нее, и было ясно, что Имоджин не удалось ее убедить.

– Ты хочешь взять в любовники незаконнорожденного брата Рейфа? Как и Мейна?

– Вовсе нет! – с достоинством возразила Имоджин. – Это совершенно другая ситуация.

– И в чем разница? – полюбопытствовала Джози.

У нее были столь выразительные глаза и такие красивые брови, зигзагообразные, как молния. И Имоджин поняла, что случилось.

– Кто-то сказал что-то нелестное о твоей фигуре? Да?

Джози рассмеялась, но глаза ее были невеселы.

– Конечно, нет!

Но она слишком поспешила сказать это.

– Я поеду в Шотландию, в горы, и пошлю того, кто это сказал, кто бы это ни был, в долгий вояж в карете вместе с Гризелдой.

Джози выдавила из себя улыбку.

– Во время моего путешествия обратно произошла удивительная вещь. Желудок мисс Флекно, должно быть, железный. Она сидела напротив меня и громко читала трактаты, посвященные усовершенствованию моей нравственности, и это продолжалось по многу часов. При этом ей ни разу не стало дурно и она ничуть не позеленела.

– Расскажи мне, как это было, – попросила Имоджин.

– Не хочется.

– Тогда я напишу Тесс и приглашу ее навестить нас. А ты знаешь, что не пройдет и пяти минут, как Тесс все разузнает.

Тесс была их старшей сестрой, и так как она практически их вырастила, то достигла совершенства в технике допроса с пристрастием.

– Я бы обеспокоилась, если бы не знала, что Тесс путешествует с мужем по континенту, – заметила Джози, но тут же смягчилась. – На самом деле все было не так уж плохо. Собственно, это можно было принять и за комплимент.

– И этот комплимент настолько тебе не понравился, что ты из-за него бежала из Шотландии?

– Да, – ответила Джози шепотом.

Имоджин крепче обняла младшую сестренку.

– Унижение – универсальное состояние. Мое единственное утешение в том, что я никогда больше не буду вести себя так глупо, как это было с Дрейвеном.

– У меня не будет шанса вести себя как дура ни с одним мужчиной. На меня никто не станет обращать внимание. На этот счет я могу не беспокоиться.

– Кто сказал тебе такое? – возмутилась Имоджин. – Я думаю, даже поездка в карете с Гризелдой для него слишком мягкая кара.

– Мне они ничего не говорили, – устало возразила Джози. – Это люди, живущие неподалеку от Эвана. Некто Кроганы.

– Те самые, что собирались вывалять в перьях Аннабел? О, стоит ли обращать внимание на то, что городят эти болваны?

– Стоит, потому что они говорили то, что думают все, – сказала Джози. – Я не собиралась их подслушивать.

– А возможно, они хотели, чтобы ты их подслушала.

– Нет, я пряталась за дубом, – фыркнула Джози.

Имоджин поцеловала ее в лоб. И тут плотину прорвало.

– Старший пытался убедить младшего жениться на мне. Но тот отказывался и говорил, что я похожа на призового шотландского поросенка. А старший ответил, что был бы не прочь пошарить у меня под юбками. Но младший заявил, что его брат может шарить где угодно, но когда девица такая жирная, как я, то со временем она превратится в настоящую свиноматку. Свиноматку!

– Они просто грубые и жестокие пьянчуги, – сказала Имоджин, гладя Джози по волосам и жалея, что Кроганы не находятся от нее на расстоянии меткого выстрела из ружья. – Думаю, ты права, считая, что старший хотел сказать нечто вроде комплимента. Едва ли желание мужчины пошарить под юбками девушки лестно для нее, но в данном случае он имел в виду именно это.

– Они говорили обо мне, будто я внушаю отвращение и омерзительна, как если бы страдала недержанием мочи. Старший сказал, что по крайней мере у моего мужа никогда не будет рогов, потому что… – Ее голос пресекся.

– Ты могла бы наставить рога кому угодно, – сказала Имоджин, уткнувшись подбородком в мягкие волосы Джози и гладя ее вздрагивающую спину. – Хотя надеюсь, что ты этого не станешь делать.

– Он сказал, что я никогда не наставлю мужу рогов, потому что ему достаточно давать мне побольше бекона, и я буду счастлива.

На несколько мгновений она потеряла способность говорить.

– Это было грубо, и оба они ужасные люди, – сказала Имоджин убежденно.

– Самым худшим было то, что на следующее утро младший Кроган появился и принялся ухаживать за мной! – вырвалось у Джози вместе с плачем. – Он привез мне цветы и улыбался так, будто и не считал меня жирной свиноматкой. Это… это было чудовищно!

Имоджин прищурилась:

– Тебе следовало поговорить с Аннабел. Эван убил бы его за такую наглость.

– Ну и какой в этом смысл? Они знали, что он ухаживает за мной ради приданого. Она и Эван считали забавным, что Кроганы надеялись на него.

– Так что же ты сделала? – Джози фыркнула. – Я тебя знаю, – заметила Имоджин. – Я знаю тебя всю жизнь. Никогда не поверю, что ты просто позволила этому Крогану ухаживать за собой и ни словом не упомянула о его истинных намерениях.

– Я не сделала ничего подобного, когда он приехал в первый раз. Я была потрясена: после всего, что он наговорил обо мне, этот парень попытался ухаживать за мной! Но он вел себя так, будто никакого разговора и не было.

– Ужасно!

– Через несколько дней он спросил меня, не желаю ли я поехать на танцы в собрание. Аннабел тотчас же ответила ему, что это категорически исключается, потому что меня формально не представили обществу. На следующее утро он явился с каким-то музыкальным инструментом.

– О нет!

– Должно быть, он пел много часов, прежде чем кто-то его услышал. Он устроился на дереве возле окон Аннабел, а не моих, а сейчас разбудить ее почти невозможно.

Имоджин так безудержно смеялась, что у нее заболел живот.

– Когда Эван пошел спать, то сначала не мог понять, что за шум доносится снаружи, а потом сообразил, что это вариант известной песни «Придешь ли ты, дева? Приди», исполняемый скрипучим голосом.

– Так кто за тобой пытался ухаживать – круглый и низкорослый Кроган или высокий и худой?

– Низкорослый. Высокий – старший брат и уже женат.

– Что же случилось дальше? – спросила Имоджин. Она слушала, затаив дыхание.

– Ну, через несколько дней он явился и принес стихотворение, в котором воспевались мои глаза. Оно было довольно коротким.

– Ты ведь сохранила его, да? – умоляюще спросила Имоджин, снова начиная смеяться.

– Естественно, – с чувством собственного достоинства ответила Джози. – Возможно, это стихотворение останется единственным любовным произведением, посвященным мне. Поэтому я переписала его в альбом, но помню его и так. Погоди-ка… – Она приняла торжественную позу. – «Алмазами глаза ее сверкают, как королева, шествует она, на плечи ее кудри ниспадают, и в них лишь лента черная одна».

– И что же было дальше? – спросила Имоджин через минуту.

– Это все.

– Когда же это ты повязывала на голову черную ленту?

– Полагаю, – ответила Джози задумчиво, – что дальше у него не хватило места на этом листке бумаги.

– Стихи на удивление хороши.

– Да, Эван сказал, что они из известной песни, которую любит его бабушка.

– Значит, это ворованная любовная песня…

– Да и поклонник он поневоле. Это меня страшно разозлило. Что, если бы я все приняла за чистую монету, поверила ему? Если бы решила, что стихи его собственные, а чувства подлинные?

– Ну, теперь мы подошли к самому главному. Что ты сделала ему, этому мужчине?

– Я его вылечила, – сказала Джози.

В ее голосе прозвучало удовлетворение, а глаза засверкали как… ну прямо как алмазы.

– Вылечила? – спросила Имоджин с недоумением.

– Да, лекарством, которым папа когда-то пользовал лошадей. Собственно говоря, я изобрела его сама, чтобы лечить колики, вызванные зелеными яблоками. Но я знаю, что людям оно не очень подходит, потому что Питеркин однажды дал его одному из грумов, когда у того разболелся живот, и бедняга после этого маялся с неделю.

– О, Джози! – воскликнула Имоджин, снова рассмеявшись. – Это слишком жестоко.

– Я бы не стала этого делать, – ответила Джози. – Но я ведь велела ему уйти, а он не ушел. Поэтому в конце концов я сказала, что прекрасно знаю, что он считает меня свиноматкой с поросячьим лицом.

– И что он сделал?

– С минуту он просто глазел на меня, а потом сказал, что мне больше не представится случая выйти замуж и лучше, если мы поговорим с ним начистоту. Он сказал, что мог бы осчастливить меня, а без него мне это не суждено. Едва ли кто-нибудь захочет на мне жениться, особенно в Англии.

– Что за осел! – проговорила Имоджин бесстрастно.

– Он сказал, что в Англии есть определенные стандарты, – ответила Джози, и похоже было, что она снова впала в слезливое настроение, но совладала с собой, попытавшись глубоко дышать. – Я, конечно, не стала бы прибегать к такой низости и лечить его лошадиным лекарством, если бы он не добавил, что видел, как я ем, и пришел к выводу, что пищу я предпочту любому мужчине. И тогда… тогда я приняла решение.

– Хорошо. Он это заслужил.

– Но все, что он сказал, – правда. Я действительно люблю шотландскую еду. Пока я там была, я ела и ела, и мисс Флекно все время говорила, что мне надо есть по утрам огурцы с уксусом, а я не хотела этого делать, потому что повар Эвана утром подавал свежие овсяные лепешки, копченую селедку и ветчину, и, прежде чем я успевала подумать, я уже наедалась.

– Ты не можешь есть огурцы с уксусом! – сказала Имоджин. – Что за нелепая идея!

– Она говорит, что дочь герцогини Суррей потеряла таким образом три стоуна. Что у меня нет силы воли и, если не перестану есть, я никогда не выйду замуж.

Имоджин снова принялась массировать спину сестры и решила поговорить с Рейфом о мисс Флекно.

– Если ты целый день не будешь пить ничего, кроме уксуса, дорогая, ты, вероятно, умрешь. Просто истаешь.

Но убедить Джози не удалось.

– До этого мне очень далеко. Я могу остановиться где-то на полпути между моим теперешним состоянием и могилой.

– Это небезопасно. Кроме того, ты покроешься сыпью.

Это был веский аргумент, и Имоджин тотчас же это поняла.

В прошлом году у Джози случилась такая неприятность с сыпью, но сейчас ее кожа была безупречной и гладкой, как ирландские сливки.

– По всему лицу, – добавила Имоджин. – И это будет красная и липкая сыпь.

– Может быть, мне просто вообще перестать есть? – сказала Джози, слегка посапывая. – Я не смогу выезжать в свет, если люди будут называть меня за моей спиной шотландским поросенком. Я просто не смогу. Предпочту остаться старой девой, как мисс Флекно.

Имоджин рассмеялась в ответ на эти слова.

– Мисс Флекно сама как уксус, который она пытается заставить тебя пить. С ней никто не захотел бы остаться.

– Со мной тоже.

– Это неправда. Ты красивая молодая женщина. Ты хороша собой, и у тебя есть все изгибы, необходимые женщине. К тому же ты веселая и любящая.

– Хотела бы я, чтобы это было правдой, – сказала Джози с тяжким вздохом. – Но все мои изгибы выпирают наружу. А после Шотландии они стали еще мощнее и рельефнее. И мне пришлось уехать. Не понимаю, почему у меня не хватает силы воли, а похоже, что у всего остального человечества она есть. Даже мерзкий брат Крогана не такой круглый, как я.

– Мы напишем Аннабел и кое-что ей расскажем. Вероятно, она беспокоится.

– Сомневаюсь. Она все время лежит и спит, когда не ест. Но она носит младенца. Для меня же оправдания нет.

– Аннабел никогда не была стройна, как женщины, изображенные в «Белль ассамбле»[15]. И тем не менее у нее не было проблем с поклонниками. Всегда находились мужчины, желавшие ее.

– Но я-то полнее ее. У меня нет ни малейшего представления о том, как заставить кого-нибудь пожелать меня! – запричитала Джози.

– Ты завтракала нынче утром?

– Я никогда больше не буду есть. Я покончила с этим вчера вечером.

Имоджин вздохнула и спустила ноги с кровати.

– О! – воскликнула Джози. – От тебя и в самом деле разит вином.

– Это может случиться, если упадешь в винную бочку. Прошлой ночью я приняла ванну, но мне не хотелось ложиться спать с мокрыми волосами. Позволь мне быстренько почистить перышки, и мы вместе позавтракаем. Мир всегда кажется полным трагизма, пока не поешь. Все греческие драматурги, должно быть, писали свои трагедии в самый разгар голодного мора.

– Софокл много лет был на войне, – сказала Джози, слегка приободрившись. – Должно быть, он был на солдатском пайке.

Имоджин содрогнулась.

– Миссис Редферн, возможно, и не печет овсяных лепешек, как повар Эвана, но все-таки у нас есть кое-что получше солдатского пайка.

– Так каков мистер Спенсер? – спросила Джози. – Аннабел и я просто потрясены новостями и без конца обсуждали их, после того как получили твое письмо насчет пьесы. Мы должны сегодня же написать ей и не упустить ни малейшей подробности.

– Он воспитан и выглядит джентльменом.

– Есть ли в его внешности и поведении признаки того, что он незаконнорожденный? Ну, например, есть ли у него горб?

– Джози! Как ты можешь быть такой недоброй, особенно после истории, которую рассказала мне?

– Думаю, ты права, – согласилась Джози после минутной паузы. – Это несправедливо. Я просто нахожу все это интересным. Я никогда не знала никого незаконнорожденного, кроме старого Майкла в деревне. Ты его помнишь?

– Это был старик, имевший обыкновение сидеть возле колодца и бравший по полпенса за право набрать воду? И если вы отказывались дать, он плевал в колодец струей табачной жвачки.

Джози кивнула:

– Да, у меня есть только один этот очаровательный пример.

– Ну, считать, что каждый внебрачный ребенок должен быть похож на старого Майкла, – это все равно что ждать от всякой женщины стройности, как у леди Джерси.

Имоджин набросила халат и направилась в ванную. Голос Джози остановил ее:

– Может, ты питаешь настояшую склонность к брату Рейфа?

Имоджин остановилась, держась за ручку двери, но не обернулась.

– Он весьма привлекательный мужчина.

Имоджин вошла в ванную и закрыла за собой дверь.

Глава 22

Соблазнителя застали за очень личным делом

Рейф мог предположить, что многие джентльмены из числа его знакомых чувствовали бы себя неловко, после того как чуть не соблазнили свою подопечную. И напротив, были и такие, кто укорял бы себя за то, что не довел дело с молодой вдовой до конца. И даже самые закосневшие в грехах негодяи все-таки ощущали бы некоторую неловкость, встретив за завтраком вышеупомянутую подопечную.

Очевидно, людям следует носить фальшивые усы как можно чаще.

По правде говоря, он с трудом удержался от того, чтобы не попытаться прошлой ночью затащить Имоджин в свою спальню и сорвать с нее одежду, пропитанную вином. Но без фальшивых усов он мог сидеть напротив нее и есть яйцо совершенно безнаказанно. Как и Гейб, вкушавший у себя в спальне беспорочный сон.

– Ваша светлость, – обратился к нему его камердинер Тревик, – могу я попросить вас стоять спокойно? Мне никак не удается застегнуть ваши манжеты.

– Вы не думаете, что мне стоит заказать новую одежду? – спросил Рейф, праздно разглядывая себя в зеркале. На его рубашке не было ни пятнышка, но даже он смог заметить, что в последнее время рубашки его сильно обветшали.

Глаза Тревика засияли.

– Замечательная мысль, ваша светлость.

Бедняга принялся болтать без умолку.

– Вы могли бы заказать для меня несколько новых рубашек, – сказал Рейф, поворачиваясь перед зеркалом в профиль. Будь он проклят, если его животик не подобрался. Если вести себя безупречно, скоро он станет таким же стройным, как Гейб.

– Вы ведь распорядились, чтобы я ничего этого не делал, – сказал Тревик будто против воли.

– Разве? – спросил Рейф и через минуту добавил: – Должно быть, я был подшофе.

Молчание Тревика было красноречивым подтверждением его правоты.

– Вызовите кого-нибудь сюда из Лондона, – сказал Рейф, повязывая шейный платок. – Ну, из тех, чьими услугами пользуется Мейн. Я не могу выглядеть оборванцем, когда начну вывозить в свет своих подопечных. – Камердинер ничего не ответил, но Рейф знал, о чем он думает. – Хоть я и смотрелся в прошлом году как бродяга, если не хуже, – сказал он с сожалением.

– Нет, только изредка, – заверил его Тревик, оправляя сюртук на плечах хозяина. – Вы поедете покататься верхом, ваша светлость?

Рейф кивнул.

– Знаете, что удивительно в трезвом образе жизни, Тревик?

Несчастье всех слуг заключается в том, что им приходится выслушивать все банальности, которые станет изрекать их господин. Рейф не стал дожидаться ответа камердинера и продолжил:

– День становится долгим. По правде говоря, он тянется бесконечно. Я отправлюсь верхом, а потом встречусь с управляющим, хотя виделся с ним всего четыре дня назад. А бывало, проходил месяц, а то и два, прежде чем я мог выбрать время с ним побеседовать.

Тревик ничего не сказал, но Рейф уловил выражение его лица в зеркале.

– Больше месяца, да? Ну ладно, проходили месяцы и месяцы. И дом не обрушился нам на головы. – Впрочем, оглядевшись по сторонам, он пришел к выводу, что и комната выглядела не лучше обтрепавшихся манжет его рубашек. – Здесь нам следует кое-что заново оштукатурить.

– Мистер Бринкли будет очень рад услышать о ваших планах реставрации, ваша светлость.

Рейф молчал, пока слуга уверенными движениями повязывал ему шейный платок.

– После завтрака я потолкую с Бринкли, – сказал он, выходя из комнаты.

Имоджин встретила его веселой улыбкой.

– Доброе утро! – сказала она. – К нам вернулась Джози. Ну не радость ли это?

– Юная Джозефина, – сказал Рейф, подходя к ней, чтобы потрепать ее по волосам, – ты просто цветешь.

Имоджин не произнесла ни слова, но по ее лицу он понял, что лучше оставить эту тему. Поэтому он сел и позволил лакею положить еду себе на тарелку.

По зрелом размышлении он решил, что это вчерашнее представление в жанре плаща и кинжала не очень ему по душе. Если бы они с Имоджин были вовлечены в нормальные, пусть даже внебрачные отношения (хотя как это бывает, он представлял не особенно хорошо), вероятно, он мог бы прижать ее к стенке на пути в комнату и сорвать с ее уст медлительный и жаркий поцелуй, как те, какими они обменивались прошлой ночью.

Но при настоящих обстоятельствах глаза Имоджин скользили по нему непринужденно, словно он был ее братом, в то время как его взгляд лип к ней, будто его окунули в патоку. Ее утреннее платье было сшито из ткани, очень похожей на мешковину. Оно было синеватым и только кое-где украшено лентами. Рейф никогда особенно не присматривался к женским туалетам. Но не надо было знать толк в портняжном искусстве, чтобы заметить сливочный оттенок и здоровый блеск ее кожи по контрасту с цветом ткани. А корсаж был с низким вырезом, так что мужчина мог бы схватить ее в объятия и поцеловать, а потом запустить руку за корсаж и погладить по спине или по плечу…

– Неужели ты и впрямь перестал пить? – спросила Джози.

Рейф посмотрел на нее, поморгал и ответил:

– Да, перестал.

– Ты как-то странно раскраснелся, – заметила она. – Может, оттого, что встал слишком рано? Не припомню, чтобы прежде видела тебя в утренней комнате за завтраком.

– Я собираюсь проехаться верхом, – ответил он отрывисто. – Не хочет ли кто-нибудь из вас составить мне компанию?

– Я не поеду, – отказалась Джози.

– Уверена, что у Рейфа есть смирный пони, на котором ты могла бы прокатиться, – сказала Имоджин.

– Нет.

Рейф повернулся к Имоджин и посмотрел на нее, вопросительно подняв брови.

– Пони нуждается в тренировках, я уверен.

– Ладно. – Она едва взглянула на него. – Что, сразу после завтрака?

Черт возьми! Если бы он встретил ее у стены сада без этих фальшивых усов, если бы она знала, кто на самом деле целовал ее накануне, она не выглядела бы такой апатичной и ничуть не обрадованной перспективой верховой прогулки в его обществе. Но самое худшее было впереди. Потому что минутой позже в комнату прошествовал Гейб.

Откровенно говоря, Рейфа удивило то, что Имоджин не вспорхнула с места и не бросилась его обнимать. Но выражение ее лица изменилось, когда она посмотрела на Гейба.

Неужели она не имела понятия о том, как ведут себя люди, между которыми завязался роман? Женщина не должна смотреть на мужчину так, будто хочет проглотить его заживо, и уж, во всяком случае, не в обществе других людей.

Она спросила высоким и ясным голосом, не поедет ли Гейб кататься верхом. Ну, Рейф готов был поклясться, что Гейб откажется. Ведь он, Рейф, должен прочесть нотацию своей подопечной о том, как следует себя вести, если она завязала интрижку.

Гейб казался рассеянным. Право же, чудо, что он ухитрился соблазнить эту актрису из Лондона, его интерес к женщинам явно был весьма умеренным. Он спокойно ответил, что не поедет, потому что после завтрака будет разговаривать с женщинами, желающими поступить в няньки, и выбирать из них наиболее достойную, а потом поможет мисс Питен-Адамс переписывать роли для актеров.

– Я могу остаться и помочь вам, – быстро нашлась Имоджин.

Но мисс Питен-Адамс, сидевшая рядом со своей матушкой, не казалась такой отрешенной, как Гейб. Она бросила взгляд на румянец, рдевший на щеках Имоджин и напоминавший цветом шиповник, и тотчас же оцепенела и стала казаться вырубленной из дуба. Возможно, у нее были соображения этического характера насчет романов, которые завязываются на подобных сборищах за городом. Если это так, то ей следовало оставаться в Лондоне или «Олмаке».

– Я не начну переписывать роли до послеобеденного времени, – сказала мисс Питен-Адамс. – Моя матушка собирается провести утро с леди Гризелдой, а я пойду вместе с ними навестить кое-кого из соседей, ваша светлость.

Ну хоть кто-то вспомнил, что он еще жив и сидит на хозяйском месте во главе стола. Он принимал в беседе столь же ничтожное участие, как в те времена, когда бывал отчаянно пьян.

Но вдруг его втянули в общую беседу. Мисс Питен-Адамс склонилась к нему, и в глазах ее он заметил приветливый блеск.

– Может быть, вы присоединитесь к нам, ваша светлость, когда мы будем переписывать роли? – спросила она. – В конце концов, вы ведь будете играть Дориманта. Если бы вы пожелали переписать его роль, это помогло бы вам ее запомнить.

Она была прелестной молодой женщиной. Он бросил на Имоджин взгляд искоса, но она была поглощена беседой с Гейбом. Возможно, ему следовало бы вчера ночью задержаться возле двери Гейба и рассказать ему все, что произошло, во всех подробностях.

Но джентльмены попусту не мелют языком. Особенно если речь идет о женщине благородного происхождения, бочонке с вином и этих долгих поцелуях с Имоджин.

– Я был бы счастлив присоединиться к вам на то время, что смогу выкроить, – сказал он сердечно, глядя в глаза мисс Питен-Адамс. Это были красивые глаза – спокойные и нежные и вовсе не похожие на глаза Имоджин, полные испепеляющей страсти.

Наконец Имоджин посмотрела на них.

– Мне понадобится некоторое руководство, – сказал Рейф мисс Питен-Адамс. – Это ведь мой первый сценический опыт. Я не имею ни малейшего понятия о том, как играть роль.

Но Имоджин не обратила внимания на его болтовню. Впрочем, Гейб тоже. И Рейф помрачнел.

– Я буду счастлив, если вы меня потренируете, – коротко сказал он.

– Я тоже, – сказала мисс Питен-Адамс, продемонстрировав ему свои ямочки на щеках.

Ему показалось, что между нею и Гейбом возникло некоторое напряжение. Во всяком случае, она даже не взглянула на него, пока он говорил.

– А я была бы счастлива поговорить с няньками вместе с вами, мистер Спенсер, – сказала Имоджин Гейбу.

– В этом нет необходимости, – ответил Гейб и добавил: – Хотя я, конечно, благодарен вам за проявленный интерес, леди Мейтленд.

Дело было не только в том, что его голос звучал равнодушно. Он и в самом деле выглядел безразличным.

Вопреки себе самому Рейф почувствовал укол боли, глядя на лицо Имоджин. Она безучастно протянула руку за чашкой чаю и выпила его.

Этот бастард Гейб! Неужто его ничуть не интересовало то, что произошло прошлой ночью и что якобы делал он, нацепив фальшивые усы? Именно об этом Рейф спросил брата через несколько минут, придумав хитрый ход и потянув его за руку в теперь уже опустевшую утреннюю комнату.

– Какого черта ты так холоден с Имоджин? – зашипел он. – Ты ввязался в чертов роман с ней, идиот. Ты не можешь вести себя так, будто она леди-благотворительница, собирающая деньги для прихода. Ты ранишь ее чувства.

Гейб разинул рот.

– Ты ездил в Силчестер?

– Что ты хочешь сказать? Ведь ты же велел мне ехать!

– Я не думал, что ты с этим справился. Надеюсь, ты нацепил усы?

– Конечно, я справился, – огрызнулся Рейф. – А теперь ты должен играть свою роль. Она думает, что ты, черт возьми… – Ему не хотелось договаривать фразу до конца.

– Что я такого сделал? – спросил Гейб, оглушенный таким известием.

Рейф с трудом удержался, чтобы не выболтать то, что совершенно не касалось Гейба.

– Ты целовал ее, – выговорил он наконец.

– О, неужели?

Брови Гейба взметнулись вверх.

– И это все? – спросил он.

– Да, – огрызнулся Рейф. – А теперь из-за тебя Имоджин чувствует себя ужасно.

– Но разве это был я?

– Конечно, ты.

– В таком случае я немедленно объяснюсь с ней. И тогда она почувствует себя много лучше.

– Хорошо, – промямлил Рейф.

– По-видимому, я должен тайком поцеловать ее.

– Что? – вскричал Рейф.

Его младший братец ухмыльнулся:

– А как еще я могу заставить ее почувствовать себя лучше после моего бессовестного дезертирства? Ведь я негодяй.

– Пошел к черту! – сказал Рейф, проталкиваясь мимо него в коридор.

А Гейб остался стоять и усмехаться, прислушиваясь к сердитому топоту сапог по мраморной лестнице.

Глава 23

Кусочек счастья

Имоджин не особенно хотелось кататься верхом. Но Гейбриел не проявил особого желания видеть ее, скорее наоборот. Это ее потрясло.

– Я неправильно поняла тебя, – сказала Джози, когда они поднимались вверх по лестнице. – Я думала, что ты собираешься сделать своим любовником мистера Спенсера. Но вижу, что дело обстоит вовсе не так. Наверное, я читаю слишком много романов. Мне следует обратиться к лучшей литературе. Возможно, к сочинениям Плутарха.

– Обычное заблуждение, – сказала Имоджин небрежно. – Все дело в балладах о легкомысленных вдовушках.

– Я полагаю, – сказала Джози с сомнением, – что тебя не приветствуют с такой радостью, как описано в этих песнях.

Имоджин уже придумала невероятное множество неприятных ответов, но ей удалось с трудом их проглотить, чуть не подавившись ими.

Джози похлопала ее по руке.

– Я знаю тебя много-много лет, Имоджин. Уверена, никто другой не мог бы сказать, насколько ты увлечена мистером Спенсером.

– Ты хочешь сказать: несмотря на то что он мною не интересуется? – ответила Имоджин, чувствуя непривычную сухость в горле.

Внезапно Джози осознала, что ступила на зыбкую почву.

– Ну, – сказала она осторожно, закрывая дверь спальни Имоджин за ними обеими, – возможно, он из тех джентльменов, кто не любит демонстрировать свои чувства и показывать, что у него на сердце.

«Потому что у него вообще нет сердца, – подумала Имоджин. – Он ведь был любезен и с Кристабель, и со мной, и Господь знает со сколькими еще женщинами. Вот так профессор богословия!»

И все же она чувствовала неукротимое желание снова ускользнуть к воротам фруктового сада в этот же вечер.

Его там не будет. Он ничем не показал, что вчера они так страстно целовались. Но он и не смеялся. И в каком-то смысле это было еще более странным. Конечно, они с Дрейвеном целовались во время своего недолгого брака, но никогда не смеялись так безудержно, как веселились они с Гейбриелом по дороге домой, когда она была мокрой от вина и он почти так же промок. Он хохотал так неудержимо, что его усы чуть не отвалились.

Однако, возможно, поведение Гейба очень походило на образ действий Дрейвена. Например, в полной темноте ее муж был с ней нежен и близок. Но в остальное время его все равно что не было.

– Поеду кататься с Рейфом, – сказала она и позвонила в колокольчик, вызывая Дейзи. – Ты уверена, что не хочешь ехать с нами, Джози?

– Абсолютно. Я разыскала еще два романа, выпущенных издательством «Минерва пресс» прошлым летом, уже после того, как мы уехали в Шотландию. Мне надо их прочесть и использовать выводы в качестве руководства к действию на пути к обретению мужа. Куда вы едете?

– Хочу попросить Рейфа поехать со мной в Мейтленд-Хаус, – сказала Имоджин.

В комнату вошла Дейзи с костюмом для верховой езды.

– Нет, не этот, – возразила Имоджин.

– Почему же? – спросила Джози. – Он прелестный. Я обожаю, когда костюм отделан спереди таким ярко-синим галуном.

– Это мой любимый костюм для верховой езды. Не хочу трепать его во время прогулки с Рейфом. К тому же нам придется открывать дверь в дом Дрейвена, а там полно пыли.

– Тебе не следует говорить о Рейфе так пренебрежительно, – сказала Джози, забираясь в постель Имоджин, будто в свою собственную. – Он гораздо красивее мистера Спенсера.

– Я с этим не согласна, – резко возразила Имоджин.

– Но это так. Мистер Спенсер очень привлекателен, в глазах же Рейфа есть что-то особенное, от чего дрожь пробирает.

– Не думай о браке с ним, Джози. Он для тебя слишком стар.

– Он уже женится к тому времени, когда я начну выезжать, – ответила Джози, раскрывая одну из своих книг. – О, прелестно! Автор одной из них – Тереза Миддлторп. Она пишет очень увлекательно.

– Знаю ее творения. Я читала «Последнюю жалобу Рэйка». Но что ты имеешь в виду, говоря о том, что Рейф женится?

– На мисс Питен-Адамс, – ответила Джози с отсутствующим видом. – Она ведь собирается лично руководить освоением его роли. И после того, как ты с ней поступила, она заслуживает такого славного мужа, как Рейф.

Имоджин вздернула подбородок и теперь смотрела в зеркало, пока Дейзи быстро застегивала тысячи маленьких пуговичек у нее на спине.

Вне всякого сомнения, Джиллиан Питен-Адамс достойна такого мужчины, как Рейф. Теперь он стал трезвенником. И сама Джиллиан сказала, что хочет выйти замуж за Рейфа. Разве не так?

Она, конечно, немного смахивает на синий чулок. Не наскучит ли Рейфу говорить о пьесах? Она даже не умеет как следует ездить верхом, а когда год назад они были на римских руинах, если только память Имоджин не подвела ее, из-за Джиллиан за ними ехала карета, и она сидела в ней всю дорогу.

А Рейф ездил верхом каждый день даже в те времена, когда постоянно был пьян в стельку.

Возможно, ей следует поговорить с ним. Господу Богу известно, что она состояла в браке и у обоих партнеров было мало общих интересов и говорить им было не о чем.

Дейзи уложила ее волосы красивыми длинными и изящными локонами, но Имоджин покачала головой.

– В этом нет необходимости, – сказала она. – Это ведь всего лишь Рейф.

Конечно, Дейзи не больше одобрила ее пренебрежительную манеру говорить о Рейфе, чем Джози. Для Дейзи Рейф был герцогом, и, по ее мнению, все стремились выйти замуж за него. Но уж конечно, не Имоджин.

Имоджин взяла хлыст для верховой езды и направилась к двери, сопровождаемая прощальным бормотанием Джози.

Рейф ждал ее у подножия лестницы, похлопывая хлыстом по сапогам. Он поднял на нее глаза, когда она спустилась, и посмотрел с печальной улыбкой. И Имоджин ощутила прилив радости. Возможно, Рейф и не отличался изысканностью своего брата, но и он был замечательным в своем роде. Особенно теперь, когда перестал пить.

Поэтому она вложила свою руку в его и ответила ему улыбкой.

– Когда ты смотришь на меня вот так, – сказал Рейф, тоже широко улыбаясь, – я знаю, что ты чего-то хочешь. Что это?

– Не съездишь ли ты со мной туда?

– Куда?

– Ну, вон туда… в дом Дрейвена, в Мейтленд-Хаус.

Рейф остановился и посмотрел на нее сверху вниз. Эти его прекрасные и будто подернутые тенью глаза заглянули ей прямо в душу.

– Ты уверена, что хочешь этого?

– Совершенно уверена, – ответила Имоджин. Голос ее был ровным и твердым. Прошлая ночь придала ей отваги. Эта ночь подарила ей бодрость, вырвала ее из мрачной скорби, в которой она пребывала весь прошедший год. – Я знаю, что леди Клэрис хотела бы, чтобы ее драгоценности отослали родным, – сказала Имоджин. – Знаешь, она успела оставить только набросок завещания. Она просила меня отдать кое-какие вещи женщинам своей семьи, а я проявила прискорбную медлительность и не сделала за год ничего.

Рейф дотронулся до ее щеки и тотчас же убрал руку.

– Ей повезло, что у нее оказалась такая невестка.

Имоджин ответила неуверенной улыбкой.

– Она хотела, чтобы за Дрейвена вышла мисс Питен-Адамс, потому что она сумела бы удержать Дрейвена от этих безумных скачек. Я в этом не преуспела.

– Но ты ведь и не пыталась?

Ее взгляд впился в его темно-серые глаза.

– Я должна была это сделать.

– Он был мужчиной и жил так, как хотел. Если бы я не принял решение бросить пить, Имоджин, как бы ты меня ни пилила, ты не смогла бы сделать ничего. Хотя бы свела меня с ума.

На это она ответила только слабой улыбкой, и они двинулись дальше.

Пози и лошадь Рейфа были привязаны во дворе и ласкались друг к другу.

– Они лучшие друзья, – сказал ей Рейф. – Я слишком тяжел для Пози, но я каждый день выезжал на ней, пока ты была в Шотландии. К тому же денники ее и Хейдиса рядом.

– Ну же, красавица, – сказала Имоджин.

Пози издала тихое ржание и рванулась к ней, а потом Имоджин прикрыла ладонями ее милый увесистый нос и рассмеялась, когда Пози защекотала ей руки и выдохнула в лицо воздух, пахнущий травой.

– А ну-ка садись, – сказал Рейф.

Его руки обхватили ее талию сзади, и он поднял ее и посадил в седло. Он был до странности похож на брата. Имоджин показалось, что ей знакомо прикосновение этих больших рук со вчерашней ночи, когда Гейбриел вытянул ее из бочонка с вином с такой легкостью, будто она весила не более перышка.

– Почему ты улыбаешься? – спросил Рейф, когда они двинулись по дороге на запад.

– Да так, думаю о разном, – ответила Имоджин. – Так ты считаешь, мне следует продать усадьбу? Сидеть там не очень-то весело.

– А ты хотела бы когда-нибудь там поселиться?

– Нет.

– Ты совершенно уверена?

– Вне всякого сомнения, – ответила Имоджин. – Посмотри на это поле, Рейф. Разве оно не прекрасно?

– Одуванчики, – сказал Рейф, – полно чертополоха. Его следовало бы выкосить.

Приятно было сознавать, что он никогда больше не станет пренебрегать делами.

– Посмотри на эти маргаритки. Они синие, как васильки. У нас в Шотландии такие не растут.

– Это не маргаритки. Это цикорий. Некоторые его едят.

– На пути домой нам надо остановиться и разглядеть его получше. Хочу привезти букет Джози.

– В таком случае нам лучше поспешить. Цикорий – умное растение. В полдень или в дождь его цветки складывают свои лепестки и больше не раскрываются.

– Откуда ты знаешь такие вещи? – спросила Имоджин, бросая на него короткий взгляд.

– Я люблю деревню, – ответил он просто. – В течение многих лет я даже в сезон не выезжал в Лондон.

– Кто сказал тебе, что цветки цикория закрываются в полдень?

– Один старик по имени Генри, живущий в хижине под ивами, чуть подальше, – сказал он, показывая. – Мы много дней провели вместе.

– Необычное знакомство для герцога, – заметила Имоджин.

– Но не для проспиртованного герцога.

– Вы были собутыльниками?

Самый слабый намек на неодобрение Генри в ее голосе тотчас же вызвал ответную реакцию. Он бросился защищать его:

– Вовсе нет. Но видишь ли, мне было неспокойно оставаться в четырех стенах… и думать о выпивке.

Он скорчил печальную гримасу и посмотрел на нее.

– А теперь? – спросила она с любопытством.

– Все еще думаю, но ощущение совершенно другое, будто эта пагубная страсть отпустила меня. Я не вернусь к пьянству.

Имоджин пристально вглядывалась в Рейфа. На подбородке у него пробивалась жесткая черная поросль, что всегда бывало к полудню, но кожа на щеках обрела здоровый розовый цвет, а в глазах не было такого полусонного выражения. Взгляд не был затуманенным, как прежде. Он откинул со лба темно-каштановую гриву волос, поднял голову и улыбнулся синему небу.

Ничего удивительного в том, что Джиллиан пожелала его. Он был красивым мужчиной, даже с этими тонкими морщинками вокруг глаз.

Он бросил взгляд через плечо и неторопливо и лениво улыбнулся ей.

Сердце Имоджин забилось быстрее, хотя она не могла бы объяснить, почему это произошло.

– Хочешь пустить лошадь вскачь? – спросил он. – Я позволю тебе задать темп.

Чтобы избавиться от мыслей, которые казались ей чуть ли не греховными, потому что речь шла о Рейфе, она не ответила, а только сжала коленями бока Пози. Лошадь сделала такой стремительный прыжок вперед, что маленькая шляпка Имоджин слетела с ее головы, прежде чем передние копыта Пози коснулись земли.

Она низко пригнулась, подстегивая лошадь криками и чувствуя, как ветер бешено хлещет ее по волосам. Они помчались так быстро, что Рейф не мог за ней угнаться, но он был… Он был… Имоджин еще крепче сжала бока Пози коленями, и тогда ее лошадь показала, что создана для скачек, к чему всегда проявляла склонность. Она будто парила над землей, или такое ощущение возникло у всадницы… И тут Имоджин поняла, что у Рейфа нет шанса обогнать ее и выиграть скачку.

– Ах ты, красавица, красавица, – нашептывала она на ухо Пози.

Потом дала лошади знак повернуть направо по широкой дороге, ведущей в Мейтленд-Хаус. Пози сделала красивый поворот, гравий полетел у нее из-под копыт, но она не сбавила темпа. Тут перед Имоджин возникли изогнутые линии огромных ворот усадьбы, и она пустила лошадь рысцой. Она выиграла, причем честно и достойно.

Если Рейф и отстал от нее всего на волосок, все же это крошечное расстояние стоило золотого кубка, даруемого царственной особой.

Рейф со смехом промчался мимо, и они оба ворвались в открытые ворота Мейтленд-Хауса – Имоджин без шляпы, а Рейф, вопя, как дикарь из сердца Африки, каких показывают в лондонском цирке.

Имоджин пыталась отдышаться, прильнув к холке Пози, а Рейф уже спрыгнул с коня. К ее досаде, он даже не запыхался. И она не могла не заметить, что рубашка выпросталась из его штанов, когда он соскочил с лошади. Где же его животик, нависавший над поясом штанов? Неужели он мог исчезнуть за несколько недель? Теперь его тело выглядело таким же поджарым и жилистым, как у его брата… а возможно, и более стройным.

Но ведь Рейф ездил верхом каждое утро, и так было всегда. В то время как ученые, надо полагать, сидят за письменным столом… Имоджин отогнала эту мысль как недостойную. В конце концов, Гейб был ее… чем-то… или кем-то… Она направила Пози к колоде, откуда было легче спешиться, но Рейф опередил ее и раскрыл объятия.

Мгновение она помедлила. Он стоял в снопе солнечного света, широко улыбаясь ей, с растрепанными ветром волосами, в старой льняной рубашке и в потертом сюртуке. Секундой позже она оказалась на земле, а он отвернулся, приветствуя дворецкого Мейтленд-Хауса вежливым и бодрым «Здравствуйте!», и между ними завязалась оживленная и несколько сумбурная беседа.

Имоджин прекрасно понимала, зачем Рейф это делает: он давал ей время собраться с силами. В конце концов, это был двор, куда Дрейвен привез ее в качестве молодой жены. Это дом, где они жили как муж и жена. Дом, куда принесли тело ее мужа, готовясь к похоронам, всего лишь через две недели после того, как они поженились.

Двор был вымощен старыми булыжниками, теперь нагретыми солнцем. Возле одной стены рос чертополох, и его пух заполнял воздух мягким снегом, танцевавшим и кружившим в воздухе. Дворецкий Хилтон чуть не свалился с лестницы, бросившись ее приветствовать.

– Леди Мейтленд! – воскликнул он, отвешивая ей поклон.

Она улыбнулась ему:

– Приятно снова вас видеть, Хилтон.

– Если бы мы знали о вашем приезде, – говорил он, – мы бы приготовили чай для вас и его светлости.

– Я не хочу чаю, – сказала Имоджин. – Но была бы вам благодарна за глоток воды, если это вас не затруднит.

Его лицо просветлело, и он затрусил обратно к открытой двери. Имоджин не спеша последовала за ним. В залитом солнцем дворе не было призраков, но, возможно, они скрывались в доме?

И все же она вошла в дом. Не было эха сварливого голоса ее свекрови леди Клэрис. И не слышался озорной мальчишеский голос Дрейвена. Дом будто дремал в полуденном мареве, как и двор… в покое и ожидании…

Она подняла глаза на Рейфа.

– Я думаю…

Но не смогла облечь свою мысль в слова.

Он взял ее за руку, как если бы она была ребенком лет пяти, и повел в гостиную.

Это была светлая комната, обклеенная веселыми цветастыми обоями.

– Леди Клэрис любила эту комнату, – сказала она тихо, дотрагиваясь до маленькой фарфоровой кошечки на каминной полке. Пыли там не было.

Рейф стоял посреди ковра и выглядел скорее как просто мужчина, вышедший погулять, чем как герцог. Чем-то он походил на старого Генри, живущего на свежем воздухе.

– Это хороший старый дом, – сказал он, оглядываясь. – С надежным и прочным костяком, как принято говорить.

– Он такой же старый, как твой?

– Нет. Мой дом восходит к дням короля Генриха VII, а, если память мне не изменяет, эта небольшая усадьба была построена в предвкушении одного из визитов королевы Елизаветы. Она останавливалась в Холбрук-Корте, а ее люди рассыпались вокруг. И кое-кто был здесь.

Рабочая корзинка леди Клэрис с шитьем оставалась рядом с ее любимым стулом, покрытым сверху донизу куском белой материи. Имоджин наклонилась и дотронулась до нее и впервые с того момента, как вошла в дом, ощутила укол настоящей печали.

– Всегда остается недоделанная работа, – сказал Рейф, появляясь у нее за плечом.

С минуту она чувствовала, что он там, большой, мощный и сулящий утешение.

– Поднимемся наверх?

И они направились вверх, мимо стен, оклеенных ярко-красными обоями, и проследовали в комнату леди Клэрис. Она была аккуратной, чистой и выметенной. В ней не было пыли, как и привидений.

Но ее собственная комната… Неужели она хотела туда войти?

С Рейфом не было места трусости.

– Лучше это преодолеть сейчас же, – сказал он за ее плечом, и прежде чем она поняла это, Имоджин оказалась стоящей перед огромной кроватью на столбиках, где она и Дрейвен провели все десять дней своей семейной жизни, до того как он умер.

Комната выглядела, как если бы ее никогда никто не занимал, будто она ожидала прибытия счастливых фрейлин королевы Елизаветы, едущих по дороге.

Рейф прислонился к закрытой двери, выходящей в коридор.

– Для меня самым тяжелым оказалось войти в спальню Питера, – сказал он, не глядя на нее. – Я был таким тупицей и идиотом.

– Расскажи мне, – начала она, подходя к кровати, чтобы поправить покрывало. – Пожалуйста.

– Я не позволял им менять постельное белье. Спал на походной кровати в его комнате, будто в любой момент он мог туда вернуться. Нелепо. Ты ведь понимаешь, что я не был уже ребенком. Питер умер, когда мне было тридцать два.

Она почувствовала, что глаза ее полны слез, но она сглотнула их.

– Я вела себя так же, – призналась она. – И спала в обнимку с ночной рубашкой Дрейвена… очень долго.

– Потом однажды я понял, что Питера больше нет, – продолжал Рейф. – Он ушел… Кто знает куда? Но ушел. Ушел навсегда. И я сам порвал в клочья простыни и вышел из спальни. Но прежде чем войти туда снова, я приказал переклеить там обои.

– И что это была за комната?

Она прошла через комнату и открыла платяной шкаф.

– Западная спальня.

– И ты наклеил там эти темно-вишневые полосатые обои?

– Да.

Имоджин обернулась и слабо улыбнулась ему. Он подошел к ней.

– Там одежда Мейтленда? – спросил Рейф.

– Да.

– Хилтон раздаст ее кому-нибудь.

Она уже протянула руку и поглаживала вышитый жилет, который, как ей помнилось, был на Дрейвене в вечер, когда она встретила его впервые на английской земле. И Рейф, не произнеся больше ни слова, помог ей перенести одежду Дрейвена на постель, где они ее и оставили, чтобы Хилтон раздал ее бедным. И если соленая слеза или две запятнали вышивку с бриллиантами, то Имоджин подумала, что никто не заметит ее слез и не обратит на них внимания.

Она взяла из комнаты только одну вещь – крошечную фигурку прыгающей лошади, отлитую из серебра, какраз такую, что могла поместиться в кармане.

– Довольно красивая, – сказал Рейф, склоняясь над ее рукой так низко, что его волосы, мягкие, как шелк, коснулись ее предплечья.

– Это был амулет Дрейвена.

– Он был при нем, когда Дрейвен умер?

– Он всегда держал его при себе, – ответила она печально. – Позже я прокляла его, оттого что он обманул наши ожидания.

– Ну, – сказал Рейф, – в день, когда он тебя встретил, он, несомненно, был с ним, Имоджин. Возможно, эта несчастная лошадка тогда и растратила все свое волшебство.

Она улыбнулась ему, и вдруг оказалось, что не может перестать улыбаться, а пальцы ее обхватили маленькую лошадку, и фигурка скользнула в карман ее амазонки.

Вскоре Рейф снова держал ее за руку, что было в высшей степени неподобающе, и они прошествовали через комнату леди Клэрис и очень быстро разделались с ее драгоценностями, разделив их на кучки и предложив миссис Хилтон отослать их родственникам покойной хозяйки.

Потом они не спеша поехали домой. Вдруг Рейф спрыгнул с лошади и схватил ее маленькую шляпку, зацепившуюся за длинный розовый шип и так там и висевшую. А потом он набрал букет борщевика для Джози, потому что цветки цикория уже и в самом деле закрылись.

Имоджин спустилась на землю, чтобы лучше рассмотреть цветы. То, что Рейф называл борщевиком, в Шотландии именовали желтой коровьей петрушкой. Конечно, это было более красивое название, и оно лучше давало представление о виде растения.

Они пошли дальше по полю, утопая в траве, задевая солнечные диски одуванчиков и желтые сережки ив, которые ветер сдул с деревьев как раз на полоске, отделявшей земли Мейтленда от владений Рейфа. Солнце было теплым, а полдень усыпляющим, и в поле не было слышно ни звука, кроме теньканья черных дроздов, перекликавшихся с деревьев.

Имоджин обернулась и увидела Рейфа, бросившегося на траву и теперь лежавшего на огромной охапке грубоватых желтых цветов, раскинув руки и ноги, будто он был не герцогом и никогда не слышал слова «джентльмен». Он жевал длинную травинку, как какой-нибудь сельскохозяйственный рабочий, отдыхающий после целого дня, проведенного с мотыгой в руках.

Он поднял на нее глаза и улыбнулся, щурясь от солнца, потом протянул руку. Прежде чем Имоджин поняла, что случилось, она оказалась лежащей рядом с ним, ощущая лопатками жар нагретой солнцем земли, а в руке ее пульсировала кровь. Она смотрела на небо, пытаясь не думать о его длинных пальцах, сжимавших ее руку.

Высоко в небе плыли крошечные облачка, казавшиеся бледными и эфемерными, как пух чертополоха, летавший во дворе Мейтленда. Прежде чем она осознала, что случилось, из глаз ее полились слезы, которые ей удалось сдержать в спальне Дрейвена.

Она зажмурила глаза от солнца, и в этот момент Рейф потянул ее за плечо. Слез в ее глазах было немного. Пролилось всего несколько слезинок, дань прощания с Дрейвеном, с его вышитыми жилетами, которые он так любил, с его любящей, но вспыльчивой мамой, со всем обожанием, которое она принесла ему как свадебный дар и в знак того, что с этим браком для нее должна была начаться новая жизнь, чего он и не заметил.

Рейф не сказал ни слова, просто обнял ее и укрыл в тепле своего плеча. Когда она села, он протянул ей большой белый платок, несколько поношенный, как и все, чем владел Рейф. И она улыбнулась.

– Дрейвен никогда бы не примирился с такими старыми вещами, – сказала она.

– Я не зижу в нем дыр, – сказал Рейф с ленивой усмешкой, прозвучавшей в его голосе.

– Когда мы бежали, он взял с собой четыре жилета. Но так как он, естественно, не взял с собой лакея…

– Значит, когда люди бегут тайком от родных, чтобы вступить в брак, они не берут с собой слуг? Хорошее правило. Следует его помнить.

Она ударила его по подбородку желтой маргариткой.

– Тебе оно не пригодится. Но, по правде говоря, если ты и решишься бежать, то, уж конечно, не станешь брать с собой лакея.

– Тревик испустил бы дух от потрясения, если бы я пригласил его сопровождать меня куда-нибудь, – сказал Рейф с удовольствием человека, много лет не обращавшего внимания на своего камердинера.

Сейчас его глаза были полуприкрыты веками, как это обычно бывало в то время, когда он пил. В животе у Имоджин было горячо и возникло какое-то странное ощущение.

Поэтому она сказала непринужденно:

– Дрейвен взял с собой четыре жилета, но забыл захватить достаточно рубашек, чтобы менять их по вечерам. Через несколько дней его это стало сильно раздражать.

– Мне следует это взять на заметку: когда похищаешь девушку без благословения, надо захватить с собой достаточное количество рубашек. И сколько же? Чтобы их можно было менять трижды в день?

– Одну для верховой езды, вторую для обеда. – Она снова пощекотала его подбородок маргариткой. – А третью для вечера.

– Как ты думаешь, ты когда-нибудь перестанешь оплакивать Дрейвена? – спросил Рейф, не глядя на нее.

– Да, – сказала она, чувствуя, как сердце ее болезненно сжалось при звуке ее собственного голоса. – Потому что, видишь ли, теперь я плачу о том, что наш брак не стал тем, чем мог бы быть.

– И чем же он не стал?

– Это был мой брак, – сказала Имоджин, роняя маргаритку и обхватывая колени руками. – Он был целиком на моей совести.

Наступило молчание.

– Ты понимаешь, что я имею в виду? – спросила Имоджин.

– Часто я не могу постичь, на что сетуют женщины, когда жалуются на неудачный брак, – сказал Рейф. – Например, я никогда не понимал мать, хотя существование Гейба прибавляет моего сочувствия к ней.

– Дрейвен и я поженились только потому, что я любила его, – сказала Имоджин. – А это унизительно.

– Жизнь ухитряется постоянно унижать нас, – заметил Рейф. – Страсть к виски предоставила мне возможность испытать это.

Имоджин ответила на это слабой улыбкой.

– Когда я в мыслях возвращаюсь к прошлому, не могу ничего вспомнить из своих взаимоотношений с Дрейвеном, кроме своего чувства к нему. На самом деле он не хотел на мне жениться. Мы никогда не говорили ни о чем серьезном. – Она сглотнула. – И не думаю, что наши интимные отношения доставляли удовольствие хоть одному из нас.

Он потянулся к ней и молча взял ее за руку, и так они сидели некоторое время.

Стрекоза с синими крылышками парила над цветами. Подбородок Рейфа, как и его скулы, был четко очерчен. Тень пробивающейся бороды придавала ему бесшабашный и плутоватый вид… как если бы он пил.

Но он не пил. Она считала это его моральным разложением в те времена, когда видела, как он опустошает стакан за стаканом, но теперь все это выглядело совсем иначе.

– Твой брат всегда чисто выбрит, – сказала она внезапно.

– Если борода у него растет так же быстро, как у меня, то, должно быть, ему приходится днем возвращаться к себе в комнату, чтобы побриться.

– А ты этого не делаешь?

– Иногда перед ужином. Но это утомительно – позволять кому-то проводить по твоему подбородку острым куском стали.

– А что, борода сразу же начинает расти? – спросила Имоджин.

– Это наше фамильное проклятие, – сказал Рейф, прикрывая глаза. – Уж такой мы волосатый, шерстистый народ.

Солнце становилось все жарче и теперь светило ей в спину. Она сорвала стебелек цикория – его лепестки были плотно сомкнуты. Имоджин постучала им по его нижней губе. Его губа отличалась особым изгибом. Она задумчиво вертела стебель цикория в руке.

Потом Рейф слегка повернул голову и открыл глаза. И тотчас же ей показалось, что теперь непристойно похлопывать его цветком по губам. О чем, черт возьми, она думает?

Он улыбался. Все, что она прочла в его недоброй усмешке, отразилось и в глазах: желание, насмешка и что-то, чего она не смела разгадать.

– Чем этот цветок отличается от женщины? – спросил он.

– Понятия не имею.

– Тем, что цикорий раскрывается утром и почти полностью закрывается на ночь. А ты, не сомневаюсь, знаешь, что женщины поступают наоборот.

Она уронила цветок, будто он обжег ее руку, но ответила на его смех. Она не могла отвести глаз, потом он неторопливо потянулся к ней, давая ей время вскочить на ноги и смущенно объявить, что настало время возвращаться домой, потому что дома их ждала Джози или по какой-нибудь другой причине.

Но Имоджин не спешила вскочить с места, а продолжала сидеть, не сводя с него глаз. Ведь это был всего лишь Рейф, ее вечно пьяный опекун, ее…

Он привлек ее ближе, и смех в его взгляде боролся с чем-то еще, чего она никогда не замечала в лице Рейфа.

– Что? – спросила Имоджин, и голос вдруг отказал ей.

– Вот это, – ответил он и потянул ее к себе с такой силой, что она упала на него, и его губы прижались к ее рту.

Конечно, Рейф не думал, что она могла быть подходящей мишенью для таких жарких и жадных поцелуев, какими одарил ее его брат Гейб! И что же она делает?

Он снова поцеловал ее, и в голове у нее помутилось.

– Думал, что забыл, как целуются, – сказал он. Голос его звучал задумчиво.

Она смотрела на него с удивлением.

– У тебя было больше опыта за последние десять лет, чем у меня.

– Ты хочешь сказать, что за десять лет не поцеловал женщину? – спросила Имоджин, чувствуя, как округляются ее глаза.

– Нет, я не это имел в виду.

– О!

– За десять лет я не поцеловал ни одну леди.

Имоджин прищурилась. Возможно, Кристабель певала в Силчестере и прежде.

– А как обстоят дела с тобой? – продолжал Рейф все тем же ленивым тоном. – Ты целовала многих. Может, ты просветишь меня на этот счет, создашь у меня соответствующее настроение?

Она все еще молча смотрела на него. Рейф вздохнул.

– К счастью, я начинаю кое-что вспоминать.

Его большие руки обхватили ее голову, и он привлек ее к себе.

Это не походило на поцелуи Гейба. Те были похожи на покушение – жадные, яростные домогательства. Эти же были поцелуями Рейфа – нежные, настолько легкие прикосновения, что она их едва ощущала. Конечно, все ее чувства не воспрянули так, чтобы каждый дюйм ее кожи ощутил его жесткое тело, распростертое под ней, чтобы она почувствовала все его изгибы и углы и силу рук, баюкавших ее лицо.

Даже вкус поцелуев Гейба и Рейфа был разным. Поцелуи Рейфа были чистыми, как трава, прогретая солнцем, а в прикосновениях Гейба она ощущала вкус смертного греха, о котором женщина мечтает в глухой тиши ночи, в безопасности собственной постели.

«Я мгновенно распознаю, – подумала Имоджин, – кто меня целует. Рейф целует как джентльмен, а Гейб – как дьявол». Но как ни странно, поцелуи обоих вызывали в ней чувство томления и боли и странный предательский жар где-то внизу живота.

Поцелуи Рейфа были медлительными, менее лихорадочными, он прервал их, чтобы чуть прикусить мочку ее уха, а потом его губы снова скользнули к ее рту. Он вел себя так, будто в его распоряжении был целый мир и вечность… в то время как в поцелуях Гейба скрывался ненасытный голод.

– Рейф, – промолвила Имоджин, и голос ее уподобился едва слышному вздоху.

– Хм-м, – ответил он, а потом перевернул ее на спину, не выпуская ее лица из своих больших ладоней, и снова склонился к ее рту.

– Рейф! – сказала она на этот раз громче, но он опять принялся целовать ее, должно быть, вспомнив, как это делается. Все ее мысли отлетели прочь, и она просто отдалась этой минуте и ощутила жесткое тело, лежавшее с ней рядом, пальцы, запутавшиеся в ее волосах, его запах и вкус.

Конечно, целоваться посреди поля было непристойно. Скандально. И слабый голосок внутри Имоджин говорил, что если она чего и хотела, то это чувствовать это жесткое жилистое тело поверх своего.

Она не сразу открыла глаза, после того как он оторвался от ее губ.

– Имоджин, – произнес он. Голос его звучал как-то странно.

– Да? – откликнулась она, все еще не открывая глаз. Было нечто необычное и смущавшее ее в том, что она целовалась с Рейфом. Она еще не могла понять, что именно. Он был просто Рейф, ее опекун, заноза у нее в боку, человек, которого она называла проспиртованным овощем…

– Я не знаю, как к этому относиться.

– К чему?

– О, к браку. К поцелуям и браку.

Его голос был низким и слишком непринужденным для столь серьезной темы.

– Не стоит к этому никак относиться, – сказала Имоджин, садясь. – Куда я положила свою шляпу?

– Я оставил ее при лошадях. Я прошу тебя выйти за меня замуж, возможно, очень неуклюже, но…

Она чувствовала, что он наблюдает за ней, пока она стряхивала травинки со своей юбки, а потом помог ей подняться на ноги.

– Рейф, – спросила она, – почему ты это делаешь?

– Потому что мы целовались посреди поля.

Она не усмотрела изъяна в его логике.

– Но ведь это всего лишь мы с тобой, – возразила она терпеливо. – Думаю, для тебя было интересно поцеловать леди после десяти лет воздержания. – Впервые она посмотрела ему прямо в глаза. – Но ведь ты едва ли захочешь жениться на женщине с моим характером. Представь, что я постоянно буду мелькать у тебя в доме.

– Я легко могу это вообразить. Мы оба знаем, что ты теряла терпение и раздражалась из-за моего пьянства.

Имоджин направилась к лошадям и бросила через плечо:

– Ступай и найди для поцелуев другую женщину, Рейф. Если ты нуждаешься в практике.

– Ты хочешь сказать, – возразил Рейф таким тоном, будто получал от этого разговора огромное удовольствие, – что после того, как я много лет был лишен плотских радостей, я по-глупому поддался низменному желанию?

Она остановилась и посмотрела на него.

– Ты понял хоть что-нибудь из того, что я тебе рассказала о своем браке?

– Конечно, – ответил он. – У тебя с Дрейвеном был точно такой же брак, как у большинства представителей высшего общества, – лишенный разговоров и страсти.

Было на удивление тяжело слышать все это, изложенное так точно и кратко.

– Когда я выйду замуж снова, – сказала Имоджин, – я хочу, чтобы меня убеждали вступить в брак, Рейф, чтобы меня безумно, отчаянно добивались. Я не выйду замуж за человека лишь потому, что он меня поцеловал, так как я оказалась рядом и доступной для поцелуя. Ты понимаешь, что с Дрейвеном было именно так? Он поцеловал меня, потом сказал: «Если мы с тобой убежим, это повергнет мою мать в полное безумие – она будет рвать и метать». Так он сделал мне предложение, – с яростью заключила она.

В глазах Рейфа она видела сочувствие, но он ничего не сказал.

– Предложение, которое я приму, будет обоснованным, продуманным заранее. Оно будет официальным. Оно не последует за непристойными поцелуями посреди поля или где-нибудь еще, и я не потерплю никакого упоминания о матерях! – Теперь Рейф улыбался во весь рот. – Нам не следовало об этом говорить, – сказала Имоджин, осознав, что она раскраснелась от ярости. – Я не выйду за тебя, – добавила она вяло.

– Я понимаю все целиком и полностью.

– Я не сомневаюсь в том, что ты найдешь кого-нибудь, кто за тебя выйдет.

– Но я подозреваю, что ты права и из меня получится ужасный муж, – сказал Рейф. – Думаю, мои честолюбивые планы совсем в другой сфере.

Имоджин внимательно посмотрела, прежде чем ей стало ясно, что в глазах его пляшут смешинки.

– И что это за сфера? – спросила она нерешительно.

– Нечто более плотское, чем духовное.

– Не могу поверить, что у нас завязался такой разговор! – гневно воскликнула Имоджин и заторопилась к дороге. – Я только смею предположить, что ты должен жениться поскорее.

– Лучше жениться, чем сгореть, – сказал Рейф задумчиво. – Или что-то в этом роде говорит Пол. Если ты не хочешь спасти мою душу, я найду кого-нибудь еще.

– Я только что овдовела, – сказала Имоджин, наконец осознав, что за этим легким тоном и насмешкой таится упрямое мнение, что поцелуй – это нечто равносильное приятию идеи брака. – Я не хочу выходить замуж так скоро, Рейф.

Теперь солнце стояло почти вертикально над головой. Волосы Рейфа приобрели оттенок золотисто-коричневого бренди и ниспадали ему на глаза и ворот.

– Тебе надо подстричься! – пожурила она его, отводя их с его лба.

Он поймал ее за запястье.

– Ты мне отказываешь, потому что у тебя беззаконная связь с моим братом?

Эти слова сразили ее прямо в сердце. Он знал… и все-таки целовал ее. Должно быть, он считал ее самой настоящей потаскушкой, игрушкой обоих братьев.

Она с трудом сглотнула.

– У меня нет романа, или, как ты выражаешься, беззаконной связи с твоим братом! – Голос ее прозвучал тихо и жестко, жестче, чем она намеревалась. – У меня нет с ним связи.

– По тому, как ты смотрела на него за завтраком, я решил, что между вами что-то есть.

– Ты меня оскорбляешь!

Имоджин почувствовала, как на щеках у нее вспыхнули алые пятна. Она отчаянно искала фразу, какую должна была бы произнести уважаемая леди, когда ее оскорбили недостойным подозрением.

– Я не хотел тебя оскорбить!

– В таком случае как ты мог предположить нечто такое?

– Что у тебя роман с Гейбом?

– Конечно! – откликнулась она пронзительным голосом.

– Потому что я так представляю, что, если бы я был молодой вдовой, не имеющей особой склонности вступать в брак, я счел бы Гейбриела весьма привлекательным для небольшого развлечения.

– Я бы никогда не подумала ни о чем таком.

Но он продолжал, будто она не произнесла ни слова:

– Если бы ты задумывалась о такой возможности, ты бы смотрела на мужчину, о котором идет речь, особым образом, Имоджин.

Она молча смотрела на него широко раскрытыми глазами.

– Например, нынче утром твои чувства были написаны у тебя на лице.

От ярости в глазах у нее защипало.

– Я не смотрела на твоего брата неподобающим образом.

– Прошу прощения, – сказал Рейф медленно. – Думаю, меня это задело, потому что ты не хочешь выходить за меня замуж.

Он отвернулся и принялся отвязывать лошадей от изгороди.

– Ты будешь оскорблять и следующую женщину, которая откажется выходить за тебя? – спросила Имоджин смущенно, чувствуя и отмечая дрожь в своем голосе.

Он не обернулся и не посмотрел на нее.

– Думаю, мне лучше убедиться сначала в чувствах своей собеседницы. Ты согласна?

– Да! Потому что я и не думала выходить за тебя замуж!

Она выплюнула эти слова ему в лицо и тотчас же пожалела об этом, потому что его руки замерли на мгновение на лошадиной сбруе. И она ясно поняла, что он не был к ней равнодушен, что он и вправду хотел на ней жениться.

Но тут Рейф повернулся к ней, и в его глазах она увидела обычное для него насмешливое выражение.

– Ты простишь меня? – спросил он. – Ты ведь знаешь, что я очень щепетилен в отношении твоей репутации, Имоджин. Похоже, что я слишком много вкладываю в это опекунство.

– Опекуны обычно не предлагают своим подопечным брак ради спасения их репутации, – ответила она серьезно.

Но теперь Имоджин начала кое-что понимать. Утром он подстерег ее взгляд на Гейба и точно так же, как Джози, понял, что она желает его брата. Он видел также, что его брат ею не интересуется. Это было унизительно.

Но Рейф продолжал непринужденно говорить:

– Я решил, что, когда в следующий раз попрошу руки какой-нибудь женщины, ответ буду знать заранее.

– Уверена, что многие женщины захотят стать герцогинями и ясно дадут это понять, – сказала Имоджин несколько кисло.

– Думаешь, Джиллиан не откажется занять это положение? – послышался его голос за ее спиной.

– Кто?

– Мисс Питен-Адамс.

– Ты хочешь на ней жениться?

– Я еще не думал об этом.

– Ты не станешь выбирать себе жену, как кусок говядины, – заметила она. – Ты можешь позволить себе выдержать паузу, прежде чем искать жену.

И тут, прежде чем она осознала, что происходит, сзади ее схватили сильные руки и прижали ее к крепкому телу. Она стояла неподвижно, стараясь не растаять в его объятиях и не подставлять ему рот для поцелуя.

– Мне нравится целовать тебя, – сказал он. – Признаю, что это странно, но тем не менее это так. Мне нравится твой вкус.

И тут она повернула голову, чтобы видеть выражение его глаз, и на этот раз его поцелуй был похож на поцелуй Гейба.

И тотчас же все кончилось. Он вынул травинку из ее волос.

– Пожалуйста, обрати внимание, – сказал он, – что за этим непристойным поцелуем не последует предложения руки и сердца.

Имоджин пыталась придумать для ответа что-нибудь умное, хлесткое, вроде того, что она рада была предоставить ему возможность, которой у него не было десять лет, но на ум ничего не приходило. И они молча проследовали к ее лошади.

После того как он рывком посадил ее в седло, у нее оставалась только одна мысль, отогнать которую она не могла.

И Гейб, и Рейф – оба они вызывали своими поцелуями у нее дрожь в коленках. Должно быть, это было их семейной особенностью. Или если это и не было их врожденной чертой, то она оказалась уязвимой для их поцелуев. Ну и дурой же она была! Право же, целоваться попеременно с обоими братьями – в этом было что-то от инцеста.

Почему же она целовала Рейфа? И почему, черт возьми, ее опекун вообще вздумал ее целовать?

Он ответил на этот вопрос. Рейф оглядел ее сверху вниз и сказал:

– Значит, теперь тебе легче думать о муже, Имоджин?

– Не смейся над этим! – ответила она не задумываясь.

– Я и не собирался.

Он говорил спокойно, и на устах его не было неподобающей усмешки, как раньше. Конечно же, он объяснил этот поцелуй.

Он стер ее слезы и изгнал память о Дрейвене. И это было очень хорошо.

Однако она помнила Дрейвена так же, как и раньше, как всегда. Она помнила каждый поцелуй, которым они обменялись за те две недели, что длился их брак (их было шесть), каждое любовное объятие, которое они разделили за эти недели (таковых было семь). И всегда он тормошил ее и валял по ложу из роз и целовал, чтобы она перестала плакать. Но не преуспел ни разу.

К концу их пути Рейф посмотрел на нее, потом склонился к холке коня и погнал его к повороту дороги, ведущей в Холбрук-Корт. Увы, букет борщевика, или коровьей петрушки, предназначенный для Джози, не мог вобрать в себя бурю и развевался на ветру, а грубоватые желтые лепестки рвались вслед за ними, как шлейф.

Глава 24

Добродетели или отсутствие таковых – к вопросу о тварях, подобных Дориманту

Джиллиан Питен-Адамс была в дурном настроении. Она хмуро смотрела на свое отражение в зеркале, хотя знала от матери, что морщины – неизбежный результат скверного расположения духа. И тут она перестала хмуриться и снова надела элегантный чепчик, предназначенный для жизни на лоне природы.

Он был бледно-полынного цвета, и по контрасту с ним ее волосы казались красными, как портвейн.

– Красивые волосы, – сказала она вслух, и в голосе ее прозвучала совсем нецивилизованная усмешка. Она могла говорить себе сколько угодно комплиментов, но пока этим дело и ограничивалось. Похоже было, что муж говорить их ей никогда не будет.

Ее костюм для прогулок был темно-зеленого цвета, а от множества испанских пуговиц спереди ее бюст казался более пышным, чем в действительности.

– Прелестно… – сказала она, и тотчас же голос ее пресекся.

Дело было не в том, что ей не терпелось замуж. Просто она понимала, что жизнь женщины гораздо благополучнее и приятнее, если она замужем.

Но раз ее бабушка была столь добра, что позаботилась о ее приданом, включавшем не зависимое ни от кого имение, если она останется незамужней до тридцати лет, то положение представлялось не таким уж отчаянным.

Но стоило ей обратить на кого-нибудь благосклонный взор, как сестрица Эссекс, а именно Имоджин, опережала ее.

Ей вовсе не хотелось замуж за Дрейвена Мейтленда. Она признавала, что ее помолвка была непростительной ошибкой. И очень хорошо усвоила урок – не стоит обручаться с болваном только потому, что их семейное имение заложено матери жениха. Хотя было приятно получить закладную, после того как Дрейвен бежал с Имоджин.

Разумеется, она не хотела иметь ничего общего с беспутным братом герцога, хотя целоваться с ним оказалось приятно. Вот так мужчинам и удается заморочить голову женщинам, заставить их делать глупости. Например, бежать с лакеем. До того как она поцеловалась с мистером Спенсером, она всегда этому удивлялась. Теперь перестала.

Но у нее и не было возможности бежать с мистером Спенсером: Имоджин им полностью завладела. И если бы Джиллиан снизошла до того, чтобы бросить взгляд на лакея, то, вероятнее всего, Имоджин переманила бы и его, всего лишь сделав знак мизинчиком.

Но герцог – вполне достойная партия, теперь, когда он стал трезвенником.

Она и Имоджин даже обсуждали это: это была особая беседа, похожая на договор о разделе охотничьих угодий. И теперь она вспомнила о ней. Так почему же взгляд герцога неотступно следует за Имоджин?

Потому что Имоджин, как магнитом, притягивала мужчин, интересных для Джиллиан. А Джиллиан не могла на них так действовать. Она снова нахмурилась. Кому какое дело до ее морщин, если никто ею не любуется и не восхищается?

Леди Ансилла просунула голову в дверь:

– Ты готова идти, дорогая?

– Конечно, мама, – ответила Джиллиан. Но еще с минуту она вглядывалась в свое отражение. Она не была противоядием против красоты Имоджин. Конечно, некоторым мужчинам нравятся рыжие волосы. Она сама находила их необычными и привлекательными. Ее волосы были очень приятного оттенка клубники и послушно вились там, где она им приказывала виться. И в ней было все, что необходимо женщине, на которой мужчина захотел бы жениться: зеленые глаза, ямочки на щеках и достаточно высокая грудь. Даже приданое у нее было.

И дело было не в том, что мужчины не хотели на ней жениться. Они переставали желать это, как только встречали Имоджин Эссекс.

– Джиллиан! – окликнула ее мать из коридора.

– Иду!

Джиллиан схватила перчатки и выбежала в коридор.

Позже они обе присоединились к леди Гризелде в одном из экипажей герцога. Мать Джиллиан с интересом слушала о том, что горничные закончили шить занавес для театра.

– Вчера вечером я читала пьесу «Модник, или Сэр Форлинг Флаттер», – сказала леди Гризелда, опираясь о стенку кареты, как только они свернули на дорогу.

– И что думаете? – спросила Джиллиан.

– Вдохновенная пьеса, моя дорогая. Единственный вопрос, который меня волнует, – это выбор актеров. Вы, кажется, наметили Рейфа на роль Дориманта?

– Да.

– А его брата мистера Спенсера на роль Медли?

– Доримант – повеса, верно? – подала голос мать Джиллиан. – Стыдно признаться, но я засыпаю, как только углубляюсь в чтение пьесы. Я решила, что Доримант – очень глупый малый. Ты вполне уверена, Гризелда, что пьеса годится для нашего театра? Эта роль может выставить в сомнительном свете нашего хозяина, если он сыграет человека, гоняющегося за тремя разными женщинами.

– Мама… – начала Джиллиан.

Но леди Гризелда перебила ее очаровательным взмахом руки.

– Ансилла, моя дорогая, твой такт всем известен. Но теперь театральную публику привлекает что-нибудь пикантное. Мы с тобой – люди другой эпохи.

Она изящно помахала изысканно вышитым платочком перед своим совершенно гладким, лишенным морщин лицом.

– Мы должны уступить дорогу пристрастиям нового поколения. То, что мы считаем вульгарным, они находят восхитительным.

Ансилла смотрела на нее с минуту, потом разразилась смехом:

– Что ты за совершенное существо, Гризелда! Я знаю тебя добрых двадцать лет. И смею тебе напомнить, дорогая, что когда я познакомилась с тобой, то уже была замужем, а ты не старше десяти лет. Но даже в этом нежном возрасте ты обладала всеми особенностями молодой леди, непременно получающей то, чего хочет. Я так понимаю, что тебе пьеса нравится.

– Я нахожу ее заслуживающей внимания, – сказала Гризелда, опуская платок и улыбаясь Ансилле. – Вероятно, будет очень забавно видеть Рейфа в роли Дориманта. Насколько мне известно, у герцога в течение многих лет не возникало никаких фривольных мыслей.

Джиллиан подумала, что на лице у Рейфа отражался целый мир чувств, когда он смотрел на Имоджин, но промолчала.

– А теперь, если вам нужен еще один мужчина и вы хотите, чтобы я вызвала сюда брата… – начала Гризелда, глядя на Джиллиан.

– Лорда Мейна? – поинтересовалась Ансилла. – Благодарю тебя, Гризелда, нет. Последнее, что мне требуется в настоящей ситуации с Джиллиан, – это чтобы поблизости маячил твой брат. – Она повернулась к Джиллиан: – Конечно, Мейн красив, моя дорогая, но я уверена, что Гризелда не будет в обиде, если я скажу, что он решительно настроен против брака, и это всем известно.

– Все это верно, – согласилась Гризелда. – Но я питаю на его счет надежды. Он засиделся в этом состоянии. Возможно, вы могли бы изменить его взгляд на брак, мисс Питен-Адамс!

– Куда вероятнее, что он погубит ее репутацию, – возразила Ансилла. – Как испортил ее многим женщинам.

– Но он никогда ничего не позволял себе с незамужними девицами, – сказала Гризелда. – Да, он частенько заставляет меня горько вздыхать. Но я надеюсь, что в будущем сезоне он выберет себе невесту. Он намекнул мне на это, когда мы возвращались из Шотландии.

– Интересно бы на это взглянуть, – проговорила Ансилла тоном, из коего явствовало, что она позволит Мейну строить куры Джиллиан только через свой труп.

Джиллиан решила вмешаться:

– Я встречала лорда Мейна, мама, и он не сделал ни малейшей попытки посягнуть на мою добродетель. Леди Гризелда, могу я спросить вас, не передумали ли вы по поводу роли в пьесе «Модник, или Сэр Форлинг Флаттер»?

У Гризелды был такой изумленный вид, будто ей предложили взлететь на дерево.

– Я? Если память мне не изменяет, в этой пьесе нет ни одной роли для порядочной женщины.

– Думаю, вы с блеском могли бы сыграть Белинду, – сказала Джиллиан.

– Она дурачит лучшую подругу, похищает сердце ее возлюбленного и в конце концов теряет его, уступив какой-то деревенской барышне?

Джиллиан кивнула.

Леди Гризелда вскинулась:

– Неужели вы полагаете, что я способна предать подругу или позволить мужчине, к которому питаю интерес, бежать с какой-то деревенской девицей?

Джиллиан не могла бы сказать, на какое из этих деяний Гризелда взирала с большим ужасом, но склонялась к мысли, что на второе.

– Мужчина, которого вы выберете, не будет интересоваться деревенскими простушками. Но вы получите удовольствие от роли Белинды. – Видя, что ей не удалось убедить Гризелду, Джиллиан добавила: – Она очень красивая женщина.

– Не имеет значения, – возразила Гризелда. – При том количестве румян, какие используют в любительских спектаклях, красота – скорее дело искусства, чем природы.

– Знаешь, Гризелда, не исключено, что это ты должна подумывать о ярмарке невест, – сказала Ансилла. – Например, есть герцог Холбрук. Выражаясь вульгарно, он хорошая добыча, особенно теперь, когда покончил с виски.

Внезапно Джиллиан осознала, что забыла сообщить матери о своих намерениях в отношении герцога.

– Вовсе нет. – Гризелда передернула плечами. – Хотя я отношусь к Рейфу с большой теплотой: он был школьным приятелем моего брата. Он называет меня Гриззи.

Ансилла водрузила бровь на место.

– Понимаю. А как насчет других джентльменов, моя дорогая? Ты ведь еще молода.

– Я размышляю об этом, – сказала Гризелда. – Подумаю основательнее, когда откроется сезон.

«Чудесно, – пронеслось в голове Джиллиан. – Те немногие мужчины, которых не захомутала Имоджин, попадут в сети Гризелды».

Глава 25

Вульгарное поведение замечено, осуждено и наказано

Конечно, Имоджин не собиралась этим вечером в Силчестер. Хотела ли она отираться среди женщин вроде Кристабель? После недавней эскапады, выставив себя на обозрение жителей графства, она вернулась в свою комнату, благоухая дешевым вином и усталая до изнеможения.

Должно быть, поэтому она нетвердой рукой намалевала черным вокруг глаз. А в уме не переставала приводить доводы в пользу такого приключения. А почему, собственно говоря, ей не поехать? Поцелуи Рейфа не значили ничего. Это был знак утешения. Каждый мог бы таким образом осушить слезы подвернувшейся под руку женщины, которой случилось похлюпать носом в его жилетку. Но ее предательское тело не признавало этих доводов здравого смысла.

За столом она несколько раз встречалась взглядом с Гейбом, однако он казался настолько незаинтересованным, что у нее начинался озноб. Как она могла целовать того, кто никак на нее не реагировал? Это потому, успокаивала она себя, что он хороший актер. В карете, когда он целовал ее, глаза его не были бесстрастными. Но за обедом голос его звучал отчужденно…

Дверь отворилась.

– Имоджин! – воскликнула ее младшая сестра, стремительно захлопывая за собой дверь. – Что ты надумала?

– Собираюсь выйти, – раздраженно ответила Имоджин, пожалев, что Джози не осталась в Шотландии. – И право же, тебе следовало сначала послать горничную узнать, приму ли я тебя, Джози.

– Если бы мне пришло в голову, что я застану тебя за нечестивым занятием, я бы так и сделала. Могу лишь предположить, что ты снова отправляешься в Силчестер. Мне следовало догадаться об этом, как только ты сообщила Гризелде о своей головной боли.

– Откровенно говоря, я именно туда и собираюсь. Я получила удовольствие от первого приключения.

– Мистер Спенсер тобой не интересуется, – заявила Джози.

– Когда ты успела стать экспертом в этих вопросах? – спросила Имоджин, накладывая на щеки такое количество румян, что стала похожей на прачку в день стирки.

– С тех пор как они стали меня интересовать. Имоджин, мистер Спенсер не смотрит на тебя с должным вниманием и восхищением. Уж конечно, этого достаточно, чтобы не пренебрегать осмотрительностью. К чему рисковать репутацией ради человека, который выглядит столь же заинтересованным тобой, как женатый викарий?

– Гейбриел Спенсер не из тех, кто открыто проявляет чувства, и именно потому, что опасается за мою репутацию, – с достоинством возразила Имоджин.

– Ну, если он столь хороший актер, то остается только догадываться, сколько у него было таких маленьких интрижек, – заметила Джози. – При том, что он доктор богословия.

Имоджин была вынуждена признать справедливость этого наблюдения. Гейб вполне мог бы пойти на сцену. Никогда бы и за миллион лет она не подумала, что это тот же самый мужчина, что со смехом вытаскивал ее из бочонка с вином.

– В качестве вдовы я могу провести вечер в обществе мужчины без надзора, – парировала она. – Если бы мы были в Лондоне, он мог бы вечером повести меня в театр.

– Пойти в театр посмотреть приличную пьесу – не то же самое, что переодетой ускользнуть тайком в злачное место и, будем называть вещи своими именами, Имоджин, с недостойным спутником.

– Ты только что сказала, что он профессор богословия. Едва ли можно назвать такого человека недостойным.

– Я бы не стала его так называть, если бы мне не стало известно, что он выманивает из дома одну из моих сестер и отвозит в сомнительную гостиницу, где она поет дуэтом с особой легкого поведения. – Джози взяла румяна и как бы невзначай потерла ими губы. – Разве этот факт не свидетельствует о его недостойном поведении?

Имоджин уставилась на свое отражение в зеркале. Конечно, Джози права.

И все же прошлая ночь превратила ее в женщину, не нуждающуюся в прикрасах, потому что на ее щеках заиграл естественный румянец, легкое головокружение будоражило ее и…

Во все время обеда Гейб избегал встречаться с ней взглядом, а Рейф нет. Будто он намеренно мучил ее. Он сидел во главе стола, развалясь, как если бы был пьян, а его длинные пальцы сжимали ножку бокала с водой. Не было похоже, что он страдает от отсутствия виски или хочет вина, которое Бринкли наливал другим.

Сама она от вина отказалась. Она никогда не была особенно привержена к спиртным напиткам и не видела основания пить что-то, в чем было отказано ее хозяину. Рейф это заметил. В глазах его что-то блеснуло, но она не смогла истолковать этот блеск.

И был в его глазах намек на то, что он помнит их поцелуи и думает о них, и это ее смущало, и она ерзала на стуле. И все же… разве он что-нибудь сказал ей? Показал хоть едва заметным жестом или намеком, что хотел бы поцеловать ее снова? Нет.

Джиллиан сидела слева от него, а она сама – справа. Большей частью они говорили о пьесе. Джиллиан провела весь день, вырезая из нее текст ролей, а у Рейфа находилось что ответить на каждое ее замечание.

После того как они закончили спорить по поводу реплики, которую Джиллиан считала бесцветной, а Рейф необходимой и, конечно, ее должен был произносить Доримант, Имоджин наконец сказала:

– Рейф, как это ты сумел так быстро запомнить слова своей роли?

– О, такая уж у меня память, – ответил он непринужденно.

– Какая такая?

– Такая, что не дает мне забыть даже самые мелкие подробности, какими бы отвратительными они ни были.

– Что вы имеете в виду? – спросила заинтригованная Джиллиан.

Она все время наклонялась к нему, смотрела на него зелеными глазами и дотрагивалась до его рукава.

– Я помню бессмысленные даты.

– Например?

– К примеру, 13 января 1786 года, когда мне подарили первого пони. Или 2 февраля 1800 года – тогда меня выгнали из Оксфорда. Не в первый раз.

– Как любопытно! – восхитилась Джиллиан. – Вы хотите сказать, что запомнили всю пьесу, прочтя ее всего один раз, ваша светлость?

Он улыбнулся.

– Я ненавижу свой титул. Не можете ли вы называть меня просто Рейфом?

– Это было бы неуместно, – ответила Джиллиан, но глаза ее смеялись. – Но я попытаюсь сократить ваш титул, ваша светлость.

Имоджин была вынуждена признать, что Джиллиан Питен-Адамс действительно красивая женщина. Глаза у нее были ясными, как морская гладь. Нашлись бы и такие, кто счел бы, что Джиллиан Питен-Адамс очаровательно улыбается. И Рейф определенно был одним из них.

– Значит, ты решилась на безумную авантюру – отправиться в Силчестер с братом Рейфа? Хотя прекрасно знаешь, что твоя репутация может пострадать от этого, а то и вообще будет погублена, – заметила Джози, прерывая раздумья Имоджин.

– Меня не узнают, – спокойно возразила Имоджин.

– Неужели тебя ничуть не беспокоит такая вероятность?

– Нет.

И это на самом деле было так. Она боялась того, что не могла открыть Джози: что потеряет голову от жарких поцелуев Гейба и падет их жертвой, хотя, судя по тому, как холоден он был с ней сегодня, между ними не возникнут длительные отношения.

– Должна признаться, – задумчиво сказала Джози, – что я тебе завидую.

Имоджин фыркнула.

– Тебя не волнует твое доброе имя и опасность навлечь на себя презрение общества. Ты без малейшего усилия завладела вниманием нашего отныне трезвого опекуна, и не пытайся притворяться, что это не так, Имоджин, я не слепая, а теперь не моргнув глазом отправляешься искать приключения, которые в лучшем случае можно назвать декадентскими. Если не совершенно неприличными. И к тому же с братом нашего опекуна. Право же, в этом есть что-то библейское.

– Ты обладаешь даром так очаровательно все излагать, – заметила Имоджин, поднимаясь и набрасывая на плечи театральный плащ. Ввиду несчастного случая с винным бочонком золотое платье миссис Ловейт было непригодно для вечернего выхода, но наряд, предназначенный для Белинды, оказался столь же кричащим и мог послужить блестящей маскировкой. Платье было алым в горошек и отделано черной тесьмой. Пояс к нему тоже был черным и украшен диковинными письменами ярко-алого цвета, хотя, судя по всему, он существовал только для обрамления чрезвычайно низкого декольте.

– Хорошо, что мне не придется играть в этой пьесе, – заметила Джози. – Я бы не влезла ни в одно из этих платьев.

– Я и сама с трудом в них втискиваюсь, – призналась Имоджин, опуская глаза. Ее груди ненадежно поддерживал алый корсаж, если узкую полоску атласа можно было назвать этим словом.

– Пожалуйста, позаботься о том, чтобы тебя не узнали, – сказала Джози вслед уходящей Имоджин.

Имоджин ответила улыбкой.

– Я не беспокоюсь. Я вдова, а в этом состоянии есть некоторые преимущества.

– Знаю. Я просто очень эгоистична.

В голосе Джози прозвучала нотка печали, и это не ускользнуло от Имоджин.

– Что ты хочешь этим сказать?

Глаза Джози увлажнились.

– Я не хочу, чтобы из-за тебя разгорелся скандал, потому что и без того мне трудно выйти замуж. Если узнают, что у тебя связь с незаконнорожденным братом Рейфа, как мне найти мужчину, который пожелает взять меня в жены?

На мгновение Имоджин пронзило чувство вины.

– О, дорогая, не беспокойся! – Она вернулась поцеловать сестру. – После сегодняшнего вечера я больше не стану выезжать с мистером Спенсером. И ты не должна волноваться из-за будущего весеннего сезона. Ты красивая молодая женщина.

– Я… – начала было Джози, – я устала от этих мыслей.

– Я буду крайне осмотрительной, – пообещала Имоджин.

Он стоял, прислонившись к стене фруктового сада и ожидая ее. Несмотря на то что сурово увещевала себя, пока спускалась по лестнице, невзирая на флирт с Рейфом и беседой с Джози… Имоджин почувствовала, как быстро и сильно забилось ее сердце.

Совесть ее не дремала и продолжала яростный монолог: «Ты ведешь себя не лучше шлюхи! Днем ты целуешь одного брата, а…»

Он двинулся навстречу приветствовать ее. Лицо его было затенено низко спускавшимися и переплетавшимися ветками яблонь, а поля шляпы опущены.

Она не могла видеть его глаз: были ли они бесстрастными, невыразительными, равнодушными, как за ужином? Но он заговорил, и его медлительная профессорская речь проникла в нее до костей и растопила их.

– Леди Мейтленд, я боялся, что вы не придете.

– Точность – вежливость королей, – сказала Имоджин. – А так как я не особа королевской крови, то с моей стороны было бы самоуверенностью приходить вовремя.

Он наклонился поцеловать ей руку.

– Я рад вас видеть. Опасался, что вы передумали.

– Это почти так. Куда мы отправимся сегодня?

Он придержал для нее приоткрытыми ворота сада.

– Может, предоставить пестрой толпе в Силчестере забавляться на ее собственный вкус? В Мортимере идет пантомима.

– Разве сейчас подходящее время для пантомимы? Разве не рано? Ведь еще только октябрь.

Гейб подсадил ее в экипаж.

– В Лондоне пантомимы играют ежедневно три месяца подряд, вплоть до Рождества. Признаюсь в своем детском пристрастии к пантомимам.

Имоджин усаживалась, расправляя складки плаща таким образом, чтобы ее полуобнаженные груди были не слишком на виду.

Коляска рванула с места, и Имоджин вдруг охватил приступ паники. Что, если он захочет поцеловать ее немедленно? Она пыталась придумать какую-нибудь тему, чтобы завести неспешную вежливую беседу.

– Вы видели когда-нибудь Джозефа Гримальди?

– Клоуна? В прошлом году смотрел спектакль с ним. Думаю, его интерпретация «горячих булочек» перещеголяла бы вас и прелестную Кристабель. Вы получили бы огромное удовольствие.

Больше Имоджин не могла ничего придумать, а Гейб, похоже, также имел мало желания разговаривать с ней, хотя и не проявлял склонности набрасываться на нее прямо в экипаже и целовать. Это ее сбивало с толку. Нынче днем они с Рейфом болтали так непринужденно! Затянулось ли их молчание потому, что Гейба интересовала лишь доступность женщины и у него не было причины развлекать ее беседой?

Эта мысль вызвала у нее беспокойство. Но идея посмотреть пантомиму привлекала ее, и она не могла противостоять соблазну.

– Это будет «Золушка»? – спросила она. – Мои сестры и я читали эту пьесу в «Источниках Экермана», когда жили в Шотландии.

– Весьма вероятно, – ответил Гейб. – Это одна из самых популярных пантомим. Я видел ее, когда она впервые шла в «Друри-Лейн»… Это было, должно быть, лет десять назад.

– А другие виды театрального искусства вас привлекают? Я имею в виду не пантомимы.

– Да, я люблю театр, хотя сам никогда не пробовал силы на сцене. И, скажу честно, жду не дождусь такой возможности.

– Кажется, роль мистера Медли довольно интересная. А подумайте, что досталось мне! Роль невинной деревенской простушки.

– Которой удается отхватить самый лакомый кусок, – сказал Гейб. – Вы оставляете в дураках этих городских красавиц Белинду и миссис Ловейт и получаете главный приз.

– Если Дориманта можно так назвать.

– Как вы думаете, мой брат хорошо сыграет Дориманта?

– Ну, едва ли его можно назвать распутником, – сказала Имоджин, ощутив вдруг странное желание защитить его.

Гейб рассмеялся.

– Леди ваших достоинств не должна даже иметь представления о том, каковы признаки настоящего ловеласа.

Имоджин прищурилась.

– Смею вас заверить, – сказала она холодно, – что мое длительное знакомство с вашим братом привело меня к пониманию, что у него нет ничего общего с Доримантом. Может, сэр, вам бы следовало поменяться ролями с братом?

Он рассмеялся, и у нее возникло жутковатое чувство, потому что этот смех так напомнил ей Рейфа.

– Мой брат будет польщен вашим мнением о нем и вашей лояльностью.

Имоджин фыркнула и вошла в театр «Форчун», прошествовав мимо мальчика, придерживавшего дверь открытой, так быстро, что он не успел насладиться созерцанием ее груди. Фойе театра было украшено полотнищами красного бархата и ярко освещено.

– Кажется, у них газовое освещение, – заметил Гейб.

– Это один из лучших и самых известных театров вне Лондона, – сообщил им консьерж, ожидавший, чтобы проводить их к местам. – У нас лучшие представления во всем графстве.

Он покосился на яркое платье Имоджин.

– Мы будем слишком заметны, если я возьму ложу, – сказал Гейб ей на ухо, пока они шли к своим местам по центральному проходу. – Но я не хочу сидеть и рядом со сценой.

– Почему же?

– Вероятно, вы никогда не видели пантомиму? – сказал Гейб, направляя ее легким прикосновением к плечу вслед за служителем с фонариком в руке.

– Не видела, – призналась Имоджин. – Я знаю, что у них были гастроли в Глазго в прошедшие несколько лет, с тех пор как они приобрели популярность в Англии, но мой отец не любил путешествовать.

«Потому что, – добавила она про себя, – он никогда не стал бы тратить деньги, которые можно было употребить на бега».

– В таком случае я имею честь познакомить вас с искусством пантомимы и уверяю вас, что нам не стоит располагаться близко к сцене.

Имоджин опустилась в кресло, обитое красным бархатом. С обеих сторон размещались ложи, из которых в изобилии струился бархат и цепи из искусственного жемчуга.

– На удивление вульгарно, – прокомментировал он вполголоса.

– А мне нравится, – не согласилась Имоджин. – Это напоминает мне изображение золоченой колесницы, которое я однажды видела.

Почему-то у нее сложилось мнение, что пантомима – искусство дикое, что зрители там издают оглушительные крики и все это люди самого низкого пошиба. Но те, кого она видела вокруг, принадлежали к среднему классу – это были благопристойные бюргеры, мясники и сельские сквайры.

Прямо перед ними почтенная матрона в чепце из пурпурной ткани с бархатной лентой оглядывалась вокруг и окидывала величественным взором их ряд, а потом отвернулась, сделав резкое движение, и теперь смотрела в другую сторону, а чепец ее подрагивал от негодования.

Имоджин повернулась к Гейбу, кусая губы, чтобы не рассмеяться.

– Мой туалет как нельзя лучше подходит к обстановке этого театра. Но по-видимому, он вызывает сильные чувства.

– Не волнуйтесь, – сказал Гейб своим низким профессорским голосом. – Если вы поглядите на мой костюм, то заметите, что я одет как матрос в отпуске. Компания, дающая театральные костюмы напрокат, сочла, что среди персонажей пьесы «Модник, или Сэр Форлинг Флаттер» есть моряк. Я уверен, что легко сошел бы за моряка в обществе, скажем, монахинь.

– Монахинь?

– Ну да. Монахини, конечно, принимают обет и клянутся вести целомудренную жизнь…

– Я поняла ваш намек, – хмыкнула Имоджин. – Право же, я чувствую себя невообразимо порочной.

– Ну, учитывая то, сколько румян вы наложили, – сказал Гейб, – вас вполне беспристрастно можно отнести к разряду райских птичек или ночных бабочек, какому-нибудь столь же красочному. – Он поймал ее улыбку. – Я сотру эту краску с ваших губ, прежде чем поцеловать вас.

Смех замер в горле у Имоджин, а ее миндалевидные глаза потемнели. И в них не было безразличия. Он склонил голову ниже к ней.

– Какая жалость, что театр так хорошо освещен, – пробормотал Гейб.

– Да, – с трудом выговорила Имоджин.

Он держал ее за руку таким образом, что никто другой не мог бы этого заметить. Она ощущала загрубелую кожу на его ладонях.

– Должен вам сказать, леди Мейтленд, что весь день я только и думал о том, чтобы поцеловать вас.

– Вы ни разу не показали этого… – проронила она. Голос ее пресекся.

– Я не более готов рисковать вашей репутацией, чем ограбить банк.

– О! – сказала Имоджин, чувствуя себя глупо. Подумав, она добавила: – Вы очень хороший актер.

Теперь театр был уже полон. Шум голосов нарастал и соперничал с какофонией настраиваемых в оркестровой яме инструментов.

– Сейчас начнут, – сказал он, все еще не выпуская ее руки.

Неужели она и впрямь колебалась, прежде чем решиться пойти на свидание с ним?

Имоджин чувствовала себя так, будто вся ее кровь воспламенилась, по спине побежали мурашки, а глаза ее спутника говорили ей ясно, что он знает, какое действие оказывает на нее. Он собирался ее соблазнить, и в этом не было ни малейшего сомнения.

Внезапно Имоджин поняла, что знала это заранее. Почему бы иначе она так долго нежилась в ванне? Так тщательно и вызывающе оделась? А ее спутник допускал такие вольности, какие он, несомненно, позволил бы себе и вчера, не провались она в бочонок с вином.

Более того, она намерена пойти на это. Такое приключение отвлечет ее от скорби и размеренной скуки прошедшего года. Всего одна ночь, сказала она себе. А потом она вернется к пресной жизни всегда трезвой и разумной вдовы, будет заботиться о Джози, о своей репутации и поставит точку в этой безумной авантюре.

Тем временем он принялся медленно поглаживать ее руку.

– Мистер Спенсер! – попыталась его урезонить она.

– Гейб, – поправил он.

– Гейб, – медленно повторила Имоджин.

Он склонился к ней и прошептал на ухо:

– Монахиня из «Белых братьев» позволяет себе вступать в близкие отношения со своими друзьями… Имоджин.

Она нервно облизала губы. Теперь оркестр заиграл согласно. Он улыбнулся ей, и в его глазах она прочла столько нечестивых желаний, что ни одна монахиня, не говоря уж о настоящей леди, и, разумеется, профессор богословия не должны были даже подозревать о них.

– Я думала, вы всю жизнь изучаете Библию.

– Люди напоминают мне об этом слишком часто.

Тут мальчики, стоявшие возле газовых фонарей по бокам зала, погасили их. Зал ответил на это ревом. А губы Гейбриела нашли ее губы. В этом поцелуе не было ничего от нежности Рейфа, от его мягкого юмора, от его предложения. Он был как наказание. Ее голова откинулась назад, а по телу мгновенно распространилась жаркая волна. Его поцелуй был полон эротики, не имевшей ничего общего с запахом нагретой солнцем травы или нежным касанием. Он знаменовал собой беспощадную власть над ней. И она…

Занавес взвился, и мальчики возле газовых фонарей снова зажгли их.

Имоджин осознала, что ее пальцы запутались в его волосах, и он, улыбаясь, отстранился.

С предыдущего ряда раздалось гневное восклицание:

– Ну, никогда не видела ничего подобного!

Имоджин догадалась, что матрона в пурпурном чепце повернулась и посмотрела на них.

Сцена взорвалась криками, воплями, улюлюканьем заполнивших ее актеров, и Имоджин забыла о своей скандальной соседке.

Она подалась вперед и спросила:

– Неужели все женские роли исполняют мужчины?

– О нет, – ответил он шепотом ей на ухо. – Главную роль юноши обычно играет женщина. Посмотрите, вот она!

Имоджин, изумленно моргая, воззрилась на сцену. Несомненно, там была молодая женщина, неприлично одетая в мужской костюм и бриджи, плотно обтягивающие ее ноги и бедра, так что каждый мог ими полюбоваться.

– Господи, – пробормотала она, – мне жаль, что я не захватила Джози, но…

– Все это чепуха, – ответил он, и его губы продолжали ласкать ее ухо, что не имело ни малейшего отношения к лицедейству, происходящему на сцене.

Мало-помалу действо приобретало все более шумный характер. Понравившийся Имоджин персонаж назывался вдовой Трэнки. Она ловко скакала по сцене, пеняя Золушке на ее ужасные манеры и длинный нос (и никто бы не посмел утверждать, что у мужчины, представлявшего Золушку, были тонкие черты лица).

К тому времени, когда вдова Трэнки решила, что уродливые сводные сестрицы Золушки – ужасные отродья и нуждаются в том, чтобы их проучили, потому что мачеха Золушки не сделала этого, Имоджин хохотала до упаду и не могла остановиться.

Наконец вдова Трэнки решила сообщить зрителям, что случилось с ней накануне ночью, и принялась петь арию.

– «Пошла вчера в пивнушку я, как вдовы все идут»… – пела она.

К изумлению Имоджин, зрители хором подтвердили:

– «Как вдовы все идут!»

– «За мною увязался один бесчестный плут», – продолжала Трэнки, кокетливо потряхивая юбками.

– «Один бесчестный плут, и был он тут как тут!» – взревела аудитория. И Имоджин присоединилась к общему хору. Она повела себя точно так, как должна была поступать потаскушка, которую она изображала, и самозабвенно выкрикивала непристойности.

– «Потом в постель легла я, как вдовы все идут»… – продолжала вдова Трэнки с бесстыдными ужимками и гримасами.

– «Как вдовы все идут!» – вновь взревели зрители, и тут Имоджин заметила, что дама в пурпурном чепце тоже выкрикивает припев, но это не отвлекло Имоджин от действий ее спутника, потому что он, он…

– «И тут же оказался со мной бесчестный плут», – пропела вдова.

– «И был он тут как тут», – попыталась подпеть Имоджин, но голос ее иссяк.

Ее сосед целовал и прикусывал мочку ее уха. Его горячий язык медленно скользил по ее коже, дразня и возбуждая ее. Она бросила на него взгляд. Он смеялся хрипловатым и многозначительным смехом, ничуть не похожим на гогот остальных зрителей.

– Прекратите! – сказала Имоджин, переключив внимание на вдову, порицавшую злую мачеху за ее безжалостность к Золушке.

Но он не подчинился. Его зубы прикусили ее ухо сильнее, и это было столь странное ощущение, что она не могла спокойно усидеть в кресле и заерзала, а один раз даже всхлипнула.

Но этого никто не услышал: как раз в этот момент главный герой прокрался на сцену и стащил все пироги, которые вдова Трэнки собиралась продать на рынке. Она заверещала, он обратился в бегство, и вдруг один из пирогов пролетел через всю сцену. Имоджин вскрикнула, когда пирог приземлился в самой ее середине. В последнюю секунду вдова Трэнки увернулась, но пирог попал в одну из злодеек-сестер!

Зрители то вопили, то стонали, в зависимости оттого, куда попадали пироги, летавшие по сцене. Большую их часть удавалось поймать на лету вдове, воришке или самой Золушке. Вскоре их костюмы, лица и вся сцена были щедро усыпаны крошками и кусками пирогов.

– Они замечательные жонглеры! – воскликнула Имоджин, поворачиваясь к своему спутнику.

Рейф раз сто смотрел пантомиму, но никогда не видел Имоджин Мейтленд в подобном состоянии… Она походила на лакомый пирог с вишнями, который он хотел бы съесть без промедления. Он утонул в ее сияющих глазах, прекрасный улыбающийся рот манил его, и он понял, что больше ждать не может.

Он набросился на нее, будто вознамерился проглотить ее возбуждение и радость и в одно волшебное мгновение превратить их в нечто иное. Никогда в жизни он не испытывал большего трепета, в то время как сама Имоджин сначала напряглась в его объятиях, потом дрогнула и тотчас же отдалась его поцелуям. Глаза ее закрылись, дыхание стало прерывистым. Сейчас она была в его власти. Этот вечер его, и он полагал, что теперь она всегда будет принадлежать ему, даже если сама этого не знает.

– Имоджин, – пробормотал он.

– Да, – ответил ему ее дрожащий голос.

– Сегодня вечером я провожу вас в вашу спальню.

Ее веки затрепетали, глаза открылись, и она посмотрела на него.

– Да, – прошептала она. – О да…

Рейф смотрел на сцену невидящим взором. В его распоряжении была ночь, и он должен суметь убедить ее за эту ночь, что они, как никто другой, подходят друг другу в самом важном из аспектов. Потом, когда она будет принадлежать ему полностью, он откроется ей. По лицу его расплылась медленная улыбка. В последние годы у Рейфа была не слишком обширная практика, но уж если в чем у него не было ни малейшего сомнения, так это в том, что он сумеет ублажить женщину и сделать ее счастливой. Он привлек Имоджин еще ближе и крепче сжал ее в объятиях, насколько это позволяли кресла, обитые алым бархатом.

Тем временем пантомима продолжалась. Вдова Трэнки собрала большую часть пирогов. Она решила, что раз их недостаточно для продажи и коли они выглядели не столь свежими, как прежде, то лучше раздать их злой мачехе и ее дочерям. Потому что, как она объявила, принц что-то не спешил. Хрустальный башмачок носили по дворцу уже два дня, а плана, что делать дальше, так и не появлялось. Принц должен был объездить всю округу в хрустальной карете и найти Золушку, но, как и большинство мужчин, он был медлителен. Да, он медлил! Должно быть, не знал, какая постель будет для него самой мягкой.

– Да! – рявкнула толпа зрителей.

– «Если б был он жарким сердцем наделен!» – вскричала вдова Трэнки.

– Да! – отозвалась аудитория привычным ревом. Рейф даже не услышал его.

Губы Имоджин были такими сладостными, столь нежными и восхитительными, что он был готов провести здесь всю ночь.

– «Если б был к тому ж бесстыдным он», – надрывалась вдова Трэнки.

– Да! – грохнула толпа.

– «То тогда во мне бы не нуждался он!»

– Не нуждался! – выкрикнула леди в пурпурном чепце, и все ее ближайшие соседи с ней согласились.

Тут, несмотря на полное неведение Рейфа и Имоджин, что за ними наблюдают, зоркие глаза вдовы Трэнки заметили в зале эту пару: моряка и его подружку, столь занятых друг другом, что, право же, с них следовало потребовать плату в виде фанта.

Настоящее имя вдовы Трэнки было Том, и он был профессиональным клоуном, из семьи, для которой клоунада была неотъемлемой частью жизни, альфой и омегой ремесла.

Склонность к лукавым проделкам и шалостям была его главной особенностью, и его с полным правом можно было бы назвать плутом. К тому же он знал, как угодить уже раззадоренной представлением толпе.

Дав знак своему партнеру Карну едва заметным движением брови (Карн в этот вечер изображал злую мачеху), что он изобрел отличную интермедию на потеху всем, он изменил ритм песни.

– «Ты ныне скромниц не найдешь», – заблеял он.

Толпа с радостью подхватила его слова.

– «Девицы честь не ставят в грош».

– Не ставят в грош! – завопила толпа.

– «И даже если место их в карете, ничто их от позора не спасет на свете».

Толпа охотно подтвердила это мнение.

Очень медленно он обвел указующим перстом зал.

– «Но наказать их мой удел… Когда б и кто б ни повелел»…

– Да! – взвыла толпа.

И тут Том запустил в публику отличный пирог с начинкой из крема, один из лучших, что еще оставались. Он мастерски направил его так, чтобы тот не задел кого-нибудь по дороге. Пирог взвился и полетел вверх – все выше и выше. Толпа захлебывалась от восторга и вопила. Только Рейф и Имоджин не издавали ни звука, ничего не слышали и не замечали вокруг.

Пирог замедлил движение, лениво покружился (Том вздохнул с облегчением, потому что все-таки опасался, что его метательный снаряд приземлится на физиономию матроны с довольно мерзким лицом – она была как раз из тех, кто мог бы задать ему трепку) и наконец не спеша, почти нежно упал на головы двух целующихся любовников. Он опустился им на темя, будто был выпечен специально для них, как особый головной убор.

Том не был человеком без чести, совести и сострадания. Прежде чем пара пришла в себя, он принялся метать в зал остальные пироги, тем самым вызвав к жизни еще более громкие вопли восторженной толпы.

Глава 26

Любящие глупцы рождаются каждый день

Гейбриел Спенсер находился в смятенном состоянии духа. Он пошел в детскую справиться о Мэри. Она лежала в колыбельке лицом вниз, а ее маленький круглый задик был выставлен напоказ.

– Она так не повредит себе шейку? – спросил он новую няню Мэри, пытаясь переложить дочь в более удобное для сна положение.

– Никогда, – ответила миссис Блессамс, пощелкивая вязальными спицами в тишине детской. В ней было все, чему полагалось быть в няне, – бодрость, сноровка и всезнание. – Мне приходилось растить младенцев, предпочитавших спать лицом вниз, и таких, кто любил спать на своих задиках.

Гейб ощутил себя ненужным и лишним. Он любил поносить Мэри на руках, уложив ее на сгиб локтя, и, похоже, ей это нравилось.

Но сегодня он заходил в детскую дважды и находил ее спокойно играющей на полу, и, хотя она тотчас же оживлялась и ползла к нему, у него возникло чувство, что она едва ли нуждается в нем.

Он не отнес ее на руках к ленчу, потому что миссис Блессамс сочла бы такое поведение странным. Всем известно, что отцам нечего делать в детской. Как и то, что обычно они не носят малышей по дому на руках. Дети только изредка заходили в гостиную.

Конечно, его мать была другой. Возможно, это объяснялось ее изоляцией от общества. Она имела обыкновение приходить в детскую и читать ему книги. Он помнил няню, но мать – лучше.

Он не в силах был оторваться от колыбели Мэри.

– Миссис Блессамс, вы можете принести себе чашку чаю из кухни, – бросил он через плечо. – Я побуду здесь с Мэри.

Миссис Блессамс недоуменно подняла на него глаза.

– Это очень любезно с вашей стороны, мистер Спенсер, но Бесс принесет мне чай около десяти часов. Вам нет нужды беспокоиться.

Он представил себя выхватывающим Мэри из колыбели и держащим ее на руках, и тотчас же этот образ поблек в его воображении. Эта миссис Блессамс была чертовски компетентна.

– Конечно, – сказала миссис Блессамс, поднимаясь на ноги, – если вы не против приглядеть за ребенком несколько минут, я буду признательна за эту небольшую передышку.

– Я буду счастлив предоставить ее вам, – объявил Гейб.

Как только дверь за няней закрылась, он, насколько мог осторожно, взял Мэри из колыбели, позаботившись о том, чтобы все ее одеяльца оставались при ней. Потом сел у огня и уложил девочку на сгибе локтя. Она слегка пошевелилась и закинула за голову крошечную ручку. Она была такой хорошенькой, что ее красота отдавалась болью в его сердце.

Миссис Блессамс вернулась задолго до того, как у него возникло желание снова уложить Мэри в постельку.

– Скоро она проснется, чтобы немного подкрепиться, – сказала миссис Блессамс.

Она и глазом не моргнула, увидев его с Мэри на руках, и Гейб был благодарен ей за это.

– Сейчас я разбужу ее ночную няню. Эта молодая женщина спит как бревно.

Он передал все еще спящую Мэри няне и затворил за собой дверь. Спать ему не хотелось.

Рейф куда-то отправился, налепив фальшивые усы и выдавая себя за него. Поэтому можно было предположить, что и ему, Гейбу, захочется прикинуться герцогом. Но он направился в спальню сразу после ужина.

Он спускался по огромной лестнице, гадая, как чувствовал бы себя он, будучи законнорожденным сыном, в доме Холбруков. Гейбриелом Джорденом, а не Гейбриелом Спенсером. Огромный вестибюль был освещен тускло и казался пустым, если не считать дремавшего лакея, выпрямившегося при его приближении и приветствовавшего Гейбриела:

– Добрый вечер, сэр.

Гейб кивнул. Была бы его жизнь другой, если бы лакей сказал: «Добрый вечер, милорд»? Он подумал и решил, что нет.

Из-под двери библиотеки пробивался свет, и он вошел туда. Библиотека Рейфа была древней, уставшей от жизни и слегка заплесневевшей комнатой. Ковры в ней были выношены и протерты почти до основы, как и одежда Рейфа. Книги помаленьку испускали дух и рассыпались в прах, превращаясь в груды пыли. В этой комнате было не так много роскоши, и все же что-то в ней напоминало о годах герцогов Холбруков, читавших здесь, сидевших и куривших трубки или сигары и закоптивших потолки до того, что они почернели, а книги слегка пропахли древесным дымом.

Она сидела за библиотечным столом, склонив голову над листами рукописи.

Сердце его подскочило. Он дал себе слово держаться подальше от этой обольстительной и достойной молодой леди. Она была слишком холодна, недосягаема и чересчур прекрасна для него.

– Уже поздно, мисс Питен-Адамс, – сказал он вопреки своим намерениям.

Она подняла голову и бессознательным движением потерла глаза, как девочка пяти или шести лет. Завитки бронзовых волос вились вокруг ее шеи и на висках, выбиваясь из элегантной прически.

– Я должна отправить текст роли миссис Ловейт актрисе. Кажется, она обеспокоена ее отсутствием. Сегодня Рейф передал мне записку от нее.

– Лоретта написала Рейфу записку? – спросил Гейб не задумываясь.

Мисс Питен-Адамс ничего не пропускала мимо ушей. Она подняла на него глаза и сказала:

– Да, мисс Хоз спрашивала о пьесе. Поэтому Рейф передал мне ее письмо.

Гейб молча смотрел на нее. В ее лице было изящество линий святой, некая ясная красота, какую он видел в статуях, – не в сладострастных итальянских творениях, а в изображениях аскетических северных святых. Он забыл – ей было известно, что Лоретта была его любовницей.

– Могу я помочь вам переписывать текст? – спросил он, садясь рядом без дальнейших церемоний. Он был падшим человеком, готовящимся привезти бывшую любовницу в дом дворянина. Едва ли могло быть что-нибудь хуже этого.

– По правде говоря, я была бы признательна за помощь, – ответила она с легким вздохом изнеможения.

– Вы читайте текст, а я буду его записывать.

Она принялась читать, а он – строчить все дерзкие и глупые высказывания миссис Ловейт, впавшей в истерику.

– «Больше он не найдет во мне влюбленную дуру», – диктовала мисс Питен-Адамс.

Гейб поднял на нее глаза и заметил, что она смотрит на него. Губы ее выражали полную безмятежность, как если бы она… она… Что? Смеялась над ним?

– Она никогда и не была любящей меня дурой, – сказал Гейб, забыв о своих обязанностях. – У нас был короткий и глупый роман. И я действительно сбил ее с ног каретой, мисс Питен-Адамс.

– Я не интересуюсь этими подробностями, мистер Спенсер.

– Думаю, ваши глаза видят много человеческих слабостей. Верно?

– У меня единственные глаза, а слабостей много, и наблюдать их приходится, – проговорила мисс Питен-Адамс с достоинством.

Гейб не смог удержаться. Ему нравилось поддразнивать ее, эту самонадеянную девицу благородных кровей.

– А что вы думаете о моих слабостях?

В свете горящих на столе свечей Джиллиан походила на кошку.

Она закрыла книгу.

– Я думаю, что вы красивый мужчина, мистер Спенсер. – Рот его непроизвольно раскрылся, он так и замер. – Что вы используете свою привлекательность, чтобы добиться успеха и получать наслаждения. Если я все понимаю правильно, мисс Хоз едва ли сильно пострадала от вашего внимания, пусть даже и краткого.

Гейба будто повергли наземь ударом булыжника. Мисс Питен-Адамс спокойно раскрыла книгу и прочла следующую реплику:

– «Больше он не найдет во мне влюбленную дуру, как прежде».

Гейб не выказал ни малейшей готовности взять в руки перо.

– Я сожалею, если обременила вас своими откровениями, – сказала она. – Но предпочитаю ясность светским любезностям.

– Я польщен, – пробормотал Гейб.

Он снова показал себя болваном. Легкая улыбка мисс Питен-Адамс показала, что она необычная и интересная личность и в ней нет ничего от женщин, принадлежащих к лицемерному светскому обществу.

– Я вас недооценивал. И не думаю, что достаточно заинтересовал, чтобы вы пытались понять меня.

Гейбриел Спенсер не подозревал, что легкая улыбка, порхавшая в уголках его губ, весьма напоминает ту, которую он только что лицезрел на лице своей соседки.

– Если это так, – сказала она, снова закрывая книгу, – не лучше ли мне удалиться, мистер Спенсер?

– Нас никто не видит и не стережет.

– Да.

Она неторопливо поднялась. Он тоже встал.

Гейб шагнул к ней и увидел, как широко раскрылись ее зеленые глаза, но не успел пересчитать все ее прелести, потому что она оказалась в его объятиях.

Она таяла, как миссис Ловейт, а он прижимал ее к себе со всем пылом, с каким мог бы обнимать женщину сам Доримант. Но этот поцелуй, затянувшийся надолго, приведший их в угол, на софу, где его волосы оказались взъерошенными, а ее колени ослабели и превратились в желеобразную массу… Уж этот-то поцелуй не имел ничего общего с тем, которым обменивались миссис Ловейт и Доримант.

Зато в нем было много от Гейбриела Спенсера, доктора теологии, отца Мэри, такого загадочного и желанного, и от мисс Джиллиан Питен-Адамс, считавшей, что никогда не встретит мужчину, который не был бы дураком.

Но сама она была не настолько глупой, чтобы не признавать своих ошибок.

Глава 27

Имоджин узнает кое-что о брачной постели, а также о других постелях

– Не могу этому поверить, – твердила Имоджин, сотрясаясь от хохота.

– М-м… – промычал Рейф, выволакивая ее из театра. Она бежала за ним следом, а небольшие лужицы и остатки крема струились по ее одежде.

– Я не могу явиться домой в таком виде! – сказала она, смеясь.

– Вы не можете также войти в таком виде в мой экипаж, – заверил ее возница, стоявший рядом со своей коляской.

Рейф выудил из кошелька соверен. Возница принял его, но покачивал головой:

– Это погубит мои сиденья. Экипаж провоняет, что неудивительно. В креме есть молоко, а молоко свертывается и киснет.

Рейф протянул ему еще монету.

– Я довезу вас до «Лошади и грума», – сказал кучер ворчливо. – До Силчестера не поеду. На постоялом дворе вы можете обмыться. Там есть насос. .

Имоджин крепко держалась за Рейфа, пока кучер расстилал на сиденьях попону. Она приняла на себя основной удар пирогом: теперь он сползал по ее левому плечу.

Рейф взобрался в экипаж и протянул ей руки.

– Вы будете сидеть у меня на коленях, – сказал он.

С мгновение поколебавшись, Имоджин поднялась в экипаж. И конечно, ей пришлось сесть к нему на колени. Ведь он собирался прийти к ней в комнату этой ночью. Это казалось неизбежным, правильным и восхитительным, как ничто другое в ее жизни.

Минутой позже она уютно угнездилась у него на коленях. Он молчал, поэтому голос подала она:

– Где эта «Лошадь и грум»?

– Не знаю.

– Я никогда не мылась под струей насоса. А вы?

Она все еще не могла прийти в себя и готова была снова рассмеяться.

– Да, мне приходилось. Будет довольно прохладно. – Он помолчал. – Мы снимем там комнату. – Его руки крепко обвились вокруг нее. – Конечно, не на ночь. Но вы могли бы принять ванну, если захотите.

Голова у нее кружилась.

– Гейбриел?

Голос звучал тихо и трепетно.

Он склонил к ней голову, и прошла минута-другая, прежде чем она смогла бы закончить фразу, а потом уже была не в силах вспомнить, что хотела сказать. Но он избавил ее от затруднения.

– Я смог бы вымыть ваши волосы, – сказал он, уткнувшись носом в ее локоны.

– Нет! – возразила она инстинктивно. Она не будет чувствовать себя уютно, если мужчина увидит ее совсем обнаженной.

Коляска остановилась, и дверца ее распахнулась.

– Вы оба, вон из моей коляски! – сказал возница, и тон его не обещал ничего хорошего, потому что в нем было нечто среднее между открытым отвращением и оценкой оплаты его неудобства, выраженной в соверенах, позвякивавших в его кармане. – Я подожду вас. Хотите? – хмыкнул он.

– Нет, – послышался ледяной ответ, от которого даже Имоджин пробрала дрожь. – Мы найдем кого-нибудь посговорчивее.

Возница пожал плечами.

«Лошадь и грум» был маленький, но крепко построенный постоялый двор, приспособленный для фермеров, приезжавших в городок год за годом продавать на рынке свои продукты. Дверной проем был настолько низким, что, казалось, Имоджин придется, входя, пригнуть голову.

– Мы с женой нуждаемся в комнате и горячей ванне. И немедленно. Во время пантомимы с нами произошла неприятность.

Владелец постоялого двора заметил крем, размазанный в темных волосах Имоджин, и согнулся в низком поклоне.

– Я это вижу, сэр. Эти актеры пантомимы – чистая отрава. Они по-настоящему опасны и не проявляют ни малейшего уважения ни к кому. Сюда, сэр.

Он провел их в приятного вида комнату с низким потолком и пообещал немедленно обеспечить им горячую ванну.

И, надо заметить, она была доставлена незамедлительно. Имоджин непрестанно думала о Гризелде и о тех недолговечных связях, о которых та ей рассказывала, в то время как никто на свете, включая и ее брата, не имел о них понятия.

– Гейбриел! – сказала Имоджин, как только дюжий детина внес ванну и налил в нее дымящуюся воду.

– Имоджин! – отозвался он, бросая на нее лукавый взгляд.

Потолок их комнаты едва поднимался над его головой. Он представлял собой ряд массивных деревянных перекрытий. Маленькое косое слюдяное окошечко ютилось под самыми стропилами.

– У меня это первое приключение подобного рода…

– И последнее, – сказал он достаточно громко и отчетливо.

Имоджин вздрогнула.

– Ну, вполне может быть. Я, конечно, не планировала ничего подобного. Я не… – принялась она объяснять, запинаясь на каждом слове, но осеклась. – Сейчас я хотела бы принять ванну. Одна, – добавила она. – А потом я… – Она снова замолчала.

– Почему бы вам немного не передохнуть? – спросил он, как заботливый дворецкий.

Имоджин сделала резкое движение подбородком, означавшее согласие.

Она осталась в одной нижней сорочке с массой влажных волос, завязанных полотенцем. И ожидала своей участи – стать безнравственной женщиной.

Такой момент, наверное, обязательный атрибут райской птицы или ночной бабочки. Всегда бывает состояние нерешительности и колебания, перед тем как она бросится в греховную бездну, миг, когда она стоит на берегу потока, прежде чем стать порочной женщиной, вертихвосткой, легкомысленной особой.

Он вошел в комнату тихо. Имоджин сидела на постели. Не ложилась. И эта ситуация навеяла неприятное воспоминание о ее первой брачной ночи. Она была обернута одеялом. И отбросила одежду в сторону.

Никто не мог бы сказать, что Имоджин Мейтленд, вступив на путь греха, вела себя с девической покорностью или робостью.

Ее партнер прошел через комнату и задул свечи, воспользовавшись маленьким оловянным колпачком, предназначенным для этой цели.

Разве он не спешил, как она? Сердце Имоджин забилось отчаянно.

Потом он обратил взор на нее, и в его глазах, едва блестевших в полутьме, было что-то, придавшее ей отваги. Он подошел к камину и погасил свечу, стоявшую на каминной полке. Оставалась только одна зажженная свеча на столе у окна. Ее слабый свет отбрасывал неровные тени на предметы мебели, соревнуясь с лунным, проникавшим сквозь маленькое освинцованное окошко.

И тогда, не спуская с нее глаз, он погасил и эту последнюю свечу.

– Если вы простите мою глупость, – сказал он неторопливо своим профессорским голосом, – я избавлюсь от этих фальшивых усов. От них над губой образуется красная отметина, а я, как видите, тоже не лишен тщеславия.

Имоджин не смогла удержаться от смеха. Это был приветственный смех падшей женщины. Она начала приходить к выводу, что ее натура аморальна. Она просто трепетала от радости и предвкушения. Это свидание в чужой незнакомой комнате на постоялом дворе с красивым, стройным, поджарым мужчиной, готовым одарить ее бесчисленными поцелуями, не вызывало у нее ни малейшего угрызения совести. По ее жилам, как жидкий огонь, струились радость и предвкушение.

На мгновение у нее появилась мысль о том, что она на самом деле падшая женщина, но тотчас же исчезла. Гораздо больше ее интересовало длинное мужское тело, сейчас изогнувшееся с намерением снять сапог. И эта жесткая, сильная, мускулистая нога была красива.

Комната была так тускло освещена, что она не могла рассмотреть его лица. И это возбуждало Имоджин. Неудивительно, что женщины, совершающие адюльтер, ведут себя глупо: в этом акте было чистое возбуждение, струящееся, как расплавленное золото. Его второй сапог со стуком упал на пол, за ним последовала одежда. Его тело все еще казалось ей тенью во мраке, телом любовника-демона.

Рейф наконец повернулся. Имоджин была вся сияние с ее белыми плечами, с которых соскользнуло жалкое покрывало Она распустила волосы и позволила им упасть на одно плечо. Они струились, как темные воды.

– Господи, как ты прекрасна, – сказал он, садясь на кровать и проводя ладонью по ее щеке.

Это был решающий момент, от которого зависел успех или неуспех вечера. Вдруг она взглянет в лицо, лишенное усов, и с криком выбежит из комнаты? Но как только он дотронулся до ее щеки, ее глаза закрылись. Поэтому он склонился к ней ниже и попробовал… прикусить ее полную нижнюю губу, а потом принялся целовать ее страстно и яростно в ответ на ее легкий вздох. Каким-то образом момент, когда она могла взглянуть ему в лицо и узнать его, был упущен, потому что он не переставал целовать ее, стянув с нее покрывало.

И вот Имоджин перед ним – такая прекрасная, какой он ее и представлял. Веки ее затрепетали, и Рейф снова принялся отчаянно целовать ее. Потом медленно его сильное жесткое тело опустилось на ее нежное, и он сказал себе, что должен запомнить этот первый раз, когда тело Имоджин оказалось под ним. От острого наслаждения голова его кружилась.

Но предчувствие, тягостное опасение, что Имоджин откроет глаза и узнает его, не проходило…

– Ты держала глаза открытыми, когда Дрейвен занимался с тобой любовью? – спросил Рейф.

Звук его голоса зазвенел у нее в ушах. Он намеренно назвал ее мужа по имени.

И в то же время его рука заскользила вниз по ее бархатистой шее и коснулась нежных, колеблющихся под рукой, но достаточно тяжелых грудей, а потом и изящного изгиба бедер.

– Я… – пробормотала Имоджин, задыхаясь, и повернула голову.

– Вы занимались любовью в темноте и под одеялом? – проворчал Рейф.

Глаза Имоджин были раскрыты, но он знал, что она не может видеть его лица, потому что его голова была опущена, а губы скользили по ее груди.

– Да, – ответила она прерывистым шепотом.

– Тогда закрой глаза, – сказал Рейф, и голос его показался ей грубым. – Закрой глаза, Имоджин. И не шевелись.

Он принялся ласкать ее грудь языком, и Имоджин погрузилась в темноту, а руки ее принялись слепо шарить по воздуху в поисках его волос, и тело ее сотрясалось.

Чуть позже Имоджин поняла, что заниматься любовью с демоническим чужаком, повелевающим тебе закрыть глаза и раздевающим тебя донага в ночной тишине, который покусывает и ласкает тебя с головы до ног, ничуть не похоже на минуты близости с мужем. Ничуть. Она попыталась глубоко вдохнуть воздух, старалась не замечать ощущений, возникших у нее между ног. Потому что он велел ей закрыть глаза. И не двигаться.

Ее голова металась по подушке. Рейф втянул сосок Имоджин в рот, доводя ее этим до безумия, до полубредового состояния. Но вместе с одуряющими волнами страсти ее начало охватывать раздражение. Дрейвен и она занимались любовью в темноте. Дрейвен был возлюбленным ее юности, и больше всего на свете Имоджин хотела доставлять ему наслаждение и делать его счастливым. Если Дрейвен не желал, чтобы она двигалась, она старалась оставаться неподвижной, насколько это было возможно, превратить свое тело в колыбель для него, стараться любым способом показать ему, как она его любит и ценит. Это происходило в темноте и под покровами, и она быстро усвоила, что Дрейвену неприятно, когда она прижимается к нему. Однажды она сделала это инстинктивно. Ее бедра изогнулись ему навстречу, и он сказал:

– Ради Бога, Имоджин, позволь хоть раз в жизни совершить мне свое мужское дело.

Но сейчас она находилась в чужой комнате, а ее партнер не был ее мужем. И будь она проклята, если согласится лежать неподвижно, как покорная жена, пока он станет наслаждаться ее телом, и будет стараться не открыть глаза и не произвести ни одного движения. Когда эта мысль выкристаллизовалась в ее сознании, Имоджин так быстро спрыгнула с кровати, что чуть не лягнула партнера в самое уязвимое место.

– В чем дело? – закричал он, вставая на колени.

С минуту она просто смотрела на его тело, плохо различимое в тусклом свете. Кровать представляла собой широкое старинное ложе на четырех столбиках, рассчитанное на то, чтобы выдерживать прыжки увесистых фермеров и их жен, как и падших женщин и их демонических любовников.

Он стоял на коленях: одна стройная длинная линия его тела, шедшая от красиво очерченных плеч и переходившая в грудь, слегка опушенную волосами, треугольником спускавшимися вниз… Имоджин разглядывала его долго и чувствовала, что на губах ее улыбка, будто она смотрела на себя.

Она ошиблась. Ей уже удалось рассмотреть снаряжение Рейфа. По всей вероятности, решила она, оно бывает разным у мужчин, но этим братьям повезло в этом смысле обоим.

Она не могла выбросить из головы слова Рейфа о том, что он готов держать пари, что Дрейвен занимался с ней любовью в темноте и под одеялом и не показывал ей своего орудия, которое демонстрировал только распутным женщинам. Ну, вот теперь она стала такой женщиной и решила, что не будет закрывать глаза из страха увидеть этот орган.

Он улыбался. Его лицо оставалось в тени, но она видела блеск его белых зубов, а в голосе расслышала ленивое довольство, когда он растянулся на постели во весь рост, полный животной грации.

Имоджин расслышала свое тяжелое дыхание и захлопнула рот. Она стояла обнаженная посреди комнаты, а нагой мужчина лежал на постели перед ней. Она выставила вперед бедро и уперлась в него рукой.

– Я не хочу держать глаза закрытыми, – сказала она, и тон ее был непререкаемым. Он кивнул. – Мы не женатая пара, вынужденная скрываться друг от друга под простынями.

– Могу я попросить тебя вернуться в постель, о женщина, которая не является моей женой?

Она сделала шаг к нему и остановилась.

– Сначала я хочу задать несколько вопросов.

На ее слова он ответил смехом, хрипловатым и довольным, от которого она почувствовала еще большую уверенность.

– Что мне полагается делать, когда ты лежишь на мне?

– Все, что тебе угодно.

Ответ последовал очень быстро, но Имоджин ждала другого.

– Как вела бы себя райская птица или ночная бабочка?

– Для столь просвещенной особы ты пользуешься устаревшим лексиконом, – сказал он, и в его тоне она почувствовала легкую насмешку. – Райская птица стала бы делать все, чтобы доставить радость своему партнеру, и это должно включать явственно заметный энтузиазм.

– О!

Это было не очень точное объяснение.

– Но может быть, тебя больше интересует игра, а не конечный результат? Потому что гадкая и озорная девчонка, отважная женщина, забравшаяся в эту постель ради удовольствия, а не из корысти, будет делать то, что необходимо, чтобы получить максимум удовольствия самой.

– О!..

– Ей будет плевать на партнера. Пусть уж он сам о себе позаботится.

Имоджин улыбнулась. Разве она не говорила, что любовная связь ей нужна, чтобы больше узнать о мужчинах? И все же похоже было, что на самом деле ей хотелось лучше узнать себя.

– Итак, ты, озорница, – послышался его голос, похожий на густой сладкий сироп. – Я думаю, что леди Мейтленд решила превратиться в кого-то другого, в совсем иную личность.

Она едва могла видеть его лицо, только взъерошенные темные волосы. Поэтому просто взобралась на кровать с уверенным видом. Одним молниеносным движением он привлек ее к себе.

– Я не леди, – задыхаясь, пробормотала она.

Это можно было уподобить тому случаю, когда клочок бумаги бросают в огонь, – так мгновенно ее тело воспламенилось от того, что к нему крепко прижимались ее спина и ягодицы, а его руки оказались у нее на груди…

Ее голова запрокинулась ему на плечо, и он дотянулся до ее рта и ощутил вкус испорченной девчонки, озорницы, вкус леди Мейтленд, впадающей в безумие страсти.

– Тебе это нравится? – спросил он тихо и требовательно, не убирая рук с ее груди, проделывая с ней нечто необычное, дотрагиваясь до нее попеременно то грубо, то нежно и повторяя это до тех пор, пока она не начала трепетать вся.

– Да, – сказала она, и голос ее звучал не как у испорченной и развращенной девицы, а томно и немного сонно.

И тут одна его рука заскользила вниз по ее животу, и Имоджин даже не попыталась сдерживать себя и не двигаться. Она задвигалась под музыку, слышную ей одной, и это был обольстительный балет, смысл которого заключался в нескольких словах: «Трогай меня, прикасайся ко мне».

Но он, казалось, не слышал ее, потому что одна его рука продолжала дразнить ее грудь, а другая – ласкать живот, а потом поползла по нежной коже ее бедер и принялась описывать маленькие дразнящие круги. Ее бедра изогнулись ему навстречу.

– Пожалуйста! – Это слово прозвучало как рычание.

– Имоджин…

Ее имя вырвалось из его уст как вздох, какой производит мужчина, когда его руки заняты тем, о чем он давно мечтал и что доставляет ему наивысшее наслаждение, и потому он делает это неторопливо.

Но голос Имоджин звучал так, будто она сердится, и потому пальцы Рейфа принялись ласкать ее нежнейшую кожу, а потом зарылись в кущу мягчайших волос, каких когда-либо касались их кончики. Теперь она застонала, и этот звук был ему приятен. Гораздо сладостнее, чем звук виски, льющегося в стакан. Отраднее, чем любой другой, какой ему приходилось слышать в жизни. Поэтому он дал ей то, о чем она просила.

Он всегда собирался дать ей именно то, чего она хотела, даже если она и не знала об этом.

Он завладел ее ртом в тот момент, когда его пальцы нырнули глубоко в ее тело, и ртом поймал ее крик и не позволил ей сразу спуститься с небес на землю. Он удержал ее на этой высоте, крепко прижимая к себе, зарываясь пальцами в ее нежную плоть, творя руками волшебство и не выпуская ее рта, но вознося ее все выше и выше.

Теперь она извивалась под его руками, а он крепче прижимал ее к себе, и она зарывалась лицом в его грудь, а он был полон желания напомнить миру, каким был до того, как начал пить. Рейф Джорден был мужчиной, никогда не выпускавшим из своих объятий женщину неудовлетворенной и не получившей наслаждения.

И, сказать по правде, Имоджин не была таким уж сложным случаем.

Не прошло и мгновения, как она вскрикнула так громко, что он не усомнился в том, что ее крик был слышен тем, кто находился внизу, в общей комнате постоялого двора. И он понимал, что ему придется увести ее отсюда через заднюю дверь, потому что теперь на ней не было краски, а каждый, кому довелось бы увидеть женщину со столь прекрасным лицом, никогда бы ее не забыл.

Она вскрикнула, прижимаясь лицом к его груди, и в нем взмыла гордость, вытеснившая из его сознания все его заботы. А именно: стоило ли спать с Имоджин до свадьбы?

Он осторожно опустил ее, теперь уже не беспокоясь о том, что она может разглядеть его лицо, потому что сейчас эти глаза были закрыты и выглядела она так, будто все еще не могла восстановить дыхание.

– Первый раз? – спросил он, целуя ее в плечо. Это было забавно, но он чувствовал себя как мужчина, не знавший близости с женщиной много-много лет. Впрочем, разницы для него не было никакой, потому что он был не настолько глуп, чтобы думать, что в мире для него могли бы существовать другие женщины.

Она пришла в себя. Теперь ее руки запутались в его волосах, и она потянула его к себе. Но на его вопрос Имоджин не ответила. Поэтому он задал его снова:

– Это случилось с тобой первый раз?

И принялся целовать ее ключицы, собираясь приступить к следующему этапу.

– Ради Бога, – сказала она, и тон ее был таков, будто она собиралась рассмеяться. – Конечно, нет, ты, тупица. А теперь иди сюда.

И прежде чем Рейф успел обдумать это заявление и освоиться с тем фактом, что Дрейвен, оказывается, знал кое-что о любви и имел в запасе пару трюков, она заставила его лечь на спину и ее роскошные черные волосы упали на его тело, обжигая его огнем, а возможно, это было прикосновение ее сладостного языка…

Он попытался поднять ее, но она толкнула его на постель, и то, что она начала с ним проделывать, было прекрасно.

– Что ты делаешь?

– Я пробую тебя на вкус, – сказала она. – Как и все те отважные женщины, с которыми ты бывал прежде. И, Гейбриел… Мне нравится твой вкус.

Он мог бы сказать ей, что отважные женщины обычно бывали настолько храбры потому, что этот особый сорт доброты и щедрости обычно хорошо им оплачивался, но не смог найти слов, а она, задыхаясь, лепетала глупости, безмерно льстившие ему, и было очень приятно сравнение между собой и Мейтлендом.

В этот момент ее губы прошлись вдоль всего его тела, спускаясь от живота вниз, и она не обнаружила ни малейших признаков отвращения, а вместо этого играла с ним и так увлеклась, что его бедра сползли с постели, а он пытался вспомнить, что он человек, никогда, никогда не теряющий контроля над собой. Даже когда пил. Будучи совершенно пьяным, он ухитрялся неутомимо вспахать поле так, что каждая женщина оставалась удовлетворенной. При этом он никогда не испытывал затруднений…

Но возможно, существовали женщины, действовавшие более сильно, чем виски. Этот урок должен поставить на место такого человека, как герцог Холбрук.

Имоджин резвилась, играла с ним, дразнила его, и вдруг ее теплый влажный рот коснулся его. И это была не какая-то случайная дама, но Имоджин… Она прикасалась к нему, смотрела на него прекрасными безумными глазами, и волосы ее дико разметались…

Да, есть женщины, более сильно действующие, чем виски, более пьянящие, чем вино, лишающие мужчину возможности владеть собой, рвущие его самоконтроль на части и бросающие на ветер.

Глава 28

Щекотливые решения принимаются с шиком

Лоретта прибыла вечером и вошла через заднюю дверь Холбрук-Корта, потому что там ее оставил возница наемного экипажа. Это был просторный дом, гораздо больший, чем дом имеет право быть, и Лоретте не понравилось, что с обеих его сторон ничего не было. Он выглядел голым, потому что рядом не теснились другие дома.

Она оставила свой сундук стоящим в пыли и направилась к ступенькам заднего крыльца. Даже эта дверь была много больше, чем какая-либо другая, в которую входили Джек Хоз и его дочь. На мгновение она смутилась, когда дверь распахнулась, а за ней оказался лакей, одетый в причудливый костюм, украшенный позументом, похожий на мундир капитана Черная Борода[16] из пьесы, написанной леди, той самой, в которой она, Лоретта, играла в прошлом году.

Но тут Лоретта вспомнила, что она актриса, а все, что требовалось актрисе, – это роль.

Милашка Пэтси вполне могла подойти для этой цели. Милашка Пэтси была деревенской девушкой, вышедшей замуж за лакея. Пьеса называлась «Влюбленный вор». Это была прискорбно старомодная пьеса, но главная роль была вполне подходящей.

Она улыбнулась лакею, показав ямочки Милашки Пэтси.

– Добрый вечер. Я к герцогу Холбруку.

Его брови взлетели с такой скоростью, что было чудом, как они вообще остались у него на лице.

– О, так вы хотите видеть герцога? – сказал он. – И откуда вы?

Лоретта больше не испытывала ни смущения, ни тревоги.

– Я всего-навсего горничная из Лардинга, – сказала она, снова показывая ему ямочки и с трудом удерживаясь от следующей реплики Пэтси.

Он снова нахмурился и сказал:

– О, так вон оно что… Следуйте за мной, мисс.

Лоретта вздохнула. Конечно, в сельской местности полно людей, давно не бывавших в театре, возможно, по многу месяцев. Но, учитывая, что пьесу «Влюбленный вор» играли в течение восемнадцати недель – Лоретта сама смотрела ее четырнадцать раз, – она могла предполагать, что он узнает реплику.

Вскоре она оказалась перед крепко сколоченным индивидом, очень похожим на Гарри Кизара, когда тот играл дворецкого в Букингемском дворце. Это был мистер Бринкли, дворецкий Холбрук-Корта.

Потребовалось некоторое время, чтобы все разъяснилось. Потому что дворецкий вообразил, что она приехала занять место одной из горничных верхнего этажа, выгнанной с позором за кражу двух серебряных ложек. Но в конце концов Лоретта объяснила, что она гостья герцога.

Тогда мистер Бринкли вспомнил, что слышал об актрисе, которая должна приехать помочь с постановкой пьесы, и пошел узнавать, как ему с ней поступить.

Когда он вернулся, Лоретта уже уютно расположилась за столом на кухне, а весь штат прислуги столпился вокруг нее.

– И тогда лошади почувствовали запах этих овечьих шкур, – разглагольствовала она. – И все четыре подняли головы и помчались без оглядки. Возница оказался между лошадьми и дилижансом…

Повариха миссис Редферн испустила глубокий вздох и поспешно перекрестилась.

– Готова поклясться, что он погиб.

– Погиб, – подтвердила Лоретта, тряхнув локонами. – Дилижанс налетел на столб. Там было двое пассажиров снаружи и четверо внутри.

– И все мертвы? – воскликнула миссис Редферн.

– Но ведь вы не были в числе пассажиров, мисс? – спросила одна из горничных.

– Нет, я там не была, а иначе не могла бы вам об этом рассказывать, – ответила Лоретта. – Но я видела, как все случилось. В дилижансе была всего одна женщина, мисс Пиппс.

– И что с ней произошло? – выкрикнула одна из горничных со слезливым и кровожадным любопытством.

– Ну, когда ее вытащили из кареты, она выбросила руку вверх, подняла ее к голове – вот так. – Лоретта вскочила на ноги и выбросила руку вверх ко лбу. – Потом она упала на колени. – Лоретта медленно и трепетно заняла описываемую позицию.

– А затем она умерла, да? – спросила миссис Редферн. Даже мистер Бринкли, пропустивший первую часть истории, ожидал ее продолжения.

– Она звала мать, – сказала Лоретта, возводя глаза к потолку. – «Мама, прижми меня к своей груди. Мама!»

Дрожь в ее голосе внезапно произвела определенное действие на миссис Редферн, и та часто-часто заморгала.

– И умерла, – подсказал лакей.

– Она прожила еще двенадцать часов, – сообщила Лоретта, с живостью вскакивая на ноги.

– Господь сам решает такие вещи, – сказала миссис Редферн с тяжким вздохом. – И когда наступает время уйти, то пора уходить.

– А что касается вашего времени, то им распоряжаюсь я, особенно если вы не занимаетесь работой, – обратился мистер Бринкли к горничной верхнего этажа, выглядевшей совсем испуганной. – Вы знаете, что леди Гризелда скоро захочет чашку свежего чаю.

Он сел за стол.

– А теперь, юная леди, мы должны решить, что с вами делать. В былые дни, то есть когда была жива старая герцогиня, актеры останавливались в самом доме.

Лоретта его не слушала, но закивала головой.

– Любой скажет вам, что здесь настоящая актриса, – вмешалась миссис Редферн. Она села рядом с Лореттой. – Мистер Бринкли, она, собственно, не должна жить в самом доме. Мисс Лоретта, если вы извините мою дерзость, я предложила бы вам остаться здесь с нами.

Лоретта кивнула.

– У вас нет желания остановиться в господском доме? – спросил мистер Бринкли, глядя на нее так внимательно и пристально, будто он был констеблем, пытавшимся вынюхать ее тайные планы.

– Если я не буду жить в доме, то нельзя ли мне поселиться над конюшней? – спросила Лоретта.

Мистер Бринкли фыркнул:

– Надеюсь, что нет! У нас есть прекрасные чистые помещения в западном крыле дома.

– Если вы спросите, нужна ли мне большая комната и кто-нибудь, кто станет приносить мне чай, я скажу – нет.

Мистер Бринкли ослепительно улыбнулся ей:

– Ну, вы славная девочка. Что правда, то правда. Я не сомневался в том, что профессор не стал бы нас обременять такой особой, как миссис Джордан. Ведь, в конце концов, он профессор богословия.

– Кто эта миссис Джордан? – спросила миссис Редферн.

– Вы это знаете, миссис Редферн, наверняка знаете. Это актриса, у которой дети от герцога Кларенса.

– О! Конечно!

– Видите, – обратился мистер Бринкли к Лоретте, – я не был уверен, что вы не питаете надежды на то, что герцог Холбрук тоже доступен для такого рода отношений. Кстати, я страж герцога.

– Но он должен быть доступен для развлечений, потому что последние четыре года только и смотрел в стакан, – вмешалась миссис Редферн.

– Это сплетни, – возразил мистер Бринкли кухарке. – Его светлость сейчас и капли не берет в рот.

– У меня нет ни малейшего желания завести десяток детей от вашего пьяного герцога, – сказала Лоретта. И говорила чистую правду.

– Нет! И мне достаточно одного взгляда, чтобы понять, что вы не такого сорта девушка, – сказала миссис Редферн, стараясь ее утешить. – И, думаю, вам будет лучше с нами, солнышко, чем сидеть и есть за большим столом и думать о своих манерах и тому подобном. Конечно, у вас есть молодой человек, претендующий на вашу руку, за которого вы выйдете, как только покончите с актерским ремеслом!

– Его имя Уилл, – сказала Лоретта, кивая. – Мы обменялись веточками розмарина.

– Ну, не славно ли, что старые обычаи еще в ходу? – сказала миссис Редферн. – Ведь и мы с мистером Редферном не так уж давно тоже обменивались веточками розмарина. Всего лет тридцать назад.

Для Лоретты эта цифра была все равно что вечность.

– Я поговорю с его светлостью, – сказал мистер Бринкли. – Думаю, мисс Лоретте будет с нами хорошо. Мы сохраним ее в целости для Уилла. Никто ведь не знает, когда лорду Мейну вздумается заехать сюда.

– Это вовсе не значит, что молодой человек сказал хоть одно грубое слово горничной, – заметила миссис Редферн.

Она проявляла гораздо большую терпимость к красивому графу, чем мистер Бринкли.

Лоретте было все равно, где она будет спать, и ее не интересовал граф Мейн.

– Могу я увидеть театр? – спросила она.

– Завтра утром я представлю вас молодой образованной леди, занимающейся постановкой, – мисс Питен-Адамс.

Миссис Редферн снова вмешалась в разговор:

– Ее горничная уверена в том, что его светлость еще до конца месяца попросит ее руки.

Лоретта вела себя безупречно и не проявила ни малейшего интереса к этой бесценной информации, а попросила рассказать ей историю здешнего театра.

Глава 29

Всевозможные непристойности продолжаются

Как представлялось Рейфу, были вполне резонные причины прекратить эту эротическую игру. Они включали чувство чести и пристойности, а также неопределенность даты свадьбы.

Но против благопристойности восставал такой плотский голод, какого он никогда прежде не испытывал. Имоджин лежала рядом с ним, и вид у нее был довольный, а на его личном орудии, кажется, даже и не отразилось то, что произошло.

Единственное, что сверлило его мозг и беспокоило его чресла, – это острая необходимость перекатиться по постели и познакомить леди Мейтленд с тем, каково это спать с мужчиной, которого природа ничем не обделила в отличие от Дрейвена Мейтленда, в чем он, Рейф, ничуть не сомневался.

Потом она открыла глаза и улыбнулась ему, и на мгновение он забыл, что ему не хотелось, чтобы она разглядела его лицо. Она казалась несколько вялой и расслабленной и очень счастливой, и тусклый золотистый отсвет умирающего в камине огня давал ему возможность убедиться, что Имоджин Мейтленд обладала самыми соблазнительными формами, какие ему только доводилось видеть за долгие годы. А возможно, и за всю его жизнь. И к ним следовало прикоснуться и попробовать их на вкус…

Его совесть твердила: «Ты сможешь всю последующую жизнь заниматься этим». «Достаточно только раз убедить ее, как велико твое искусство в деле любви, и она согласится на любую сделку», – вступал в пререкания здравый смысл. Победа осталась за здравым смыслом, поддержанным изрядной толикой плотского вожделения.

Он начал изучение ее тела с нижней стороны ее полной груди, и это интимное исследование каждого дюйма потребовало почти всепоглощающего внимания.

«Джентльмены не пользуются удобным случаем близко пообщаться с будущей супругой до того, как принесены брачные обеты», – увещевала совесть. «Я принесу обеты и поклянусь чем и в чем угодно», – бормотало все его существо, в то время как он дразнил ее сосок, пока она не начала издавать слабые вздохи, означавшие, что ей приятно это внимание. Было бы крайне не по-джентльменски оставить леди в таком состоянии.

Все тело Имоджин повлажнело, дыхание ее стало поверхностным, взгляд томным, и было ясно, что она мало что видит. Его губы двинулись по ее телу на юг. Рука его оказалась там еще раньше и затеяла игру с ее влажной теплой плотью, и от этой игры ее бедра раздвинулись. Она перестала издавать негромкие крики, сменившиеся низкими грудными стонами. Ему и самому стало трудно дышать. Кого он пытался обмануть?

Конечно, он станет заниматься любовью с Имоджин. Теперь он чувствовал, что ему этого хотелось с первой же минуты, как она вошла в его дом, вся переполненная страстью к Дрейвену Мейтленду, столь влюбленная в него, что Рейфа даже не замечала.

Нет, это неверно. Он был не настолько низок, чтобы питать вожделение к женщине, влюбленной в другого мужчину.

Эта мысль заставила его перекатиться по кровати и потянуть к себе бедра Имоджин.

Она протянула к нему руки, не открывая глаз, и он мог сколь угодно долго наслаждаться ее близостью и целовать ее в глаза и нос, в ее высокий лоб и соблазнительный рот.

И все это время другая его часть гладила и ласкала ее, и от этого у Имоджин перехватывало дыхание и из груди вырывались приглушенные выкрики, означавшие, что она испытывает наслаждение.

Вдруг она открыла глаза и сказала:

– Если ты куда-то собираешься, то почему бы не совершить это путешествие теперь?

– Тсс, – сказал он, глядя на нее сверху с улыбкой. – Эти дела не терпят спешки.

Он стиснул зубы и заставил себя остановиться на полпути. Она с такой силой сжала его руки, что он чуть не вскрикнул. Потом все ее тело изогнулось, стараясь приблизиться к нему, последовать за ним, ища его, испытывая потребность в нем.

И вдруг он почувствовал, что должен услышать от нее эти слова…

Слова клятвы, о которых он думал.

– Имоджин, – спросил он, цедя слова между стиснутыми зубами, – я нужен тебе?

Она снова потянулась к нему, изгибаясь прекрасным стройным телом, но он осадил себя и не дал ей желаемого. Она, все еще тяжело дыша, открыла рот и спросила:

– Что ты делаешь?

– Занимаюсь с тобой любовью, – ответил он, имея к тому все основания. – Тебе что-нибудь не нравится в моих действиях?

Он продвинулся по заветному пути чуть дальше и снова остановился.

– Да, – ответила она, и в голосе ее было напряжение.

– Ты хочешь, чтобы я вел себя иначе?

Ему удалось заставить себя говорить беззаботным тоном, хотя каждый мускул его был напряжен, как пружина, закрученная слишком туго. Они оставались на полпути, и она упиралась в него руками, толкала его, и голова ее металась по подушке, будто она хотела поймать его.

– Скажи мне только, Имоджин, – пробормотал он сквозь зубы, – скажи, что ты во мне нуждаешься. Что ты нуждаешься…

Его голос замер, а ее руки соскользнули с его плеч и спустились вниз по спине, оказались на ягодицах, и она потянула его.

И вопреки себе он соскользнул еще на дюйм вниз. Блаженный дюйм, насколько можно было судить по глухому стону, исторгнутому из ее груди.

– Еще, – сказала она. Потом добавила: – Пожалуйста. Прошу тебя.

И это было вроде брачного обета. Есть пределы, до которых мужчина может сдерживать себя, если в голове у него одна только мысль. Он прижался к ее губам, и это был его обет, молчаливый, но данный от всего сердца, и он заставил ее согнуть бедра под таким углом, какой был ему нужен.

И нырнул в нее.

На этот раз она не застонала. Она закричала. Его пальцы вцепились в нее, он рванулся вперед и преодолел те полдюйма, которые отделяли их друг от друга, и теперь они слились и стали будто одним существом, насколько это было возможно… В конце концов у него иссякла вся сила мысли, и он не мог больше думать об обетах и совести или о чем-либо другом в таком же роде. Теперь вся его энергия была сосредоточена на дыхании, на том, чтобы оставаться с ней, и он погружался в нее все глубже и глубже, его удары становились все жестче, он двигался так, будто оба они стремились достигнуть одной цели, некоей воображаемой страны пота, рыданий и тихих выкриков.

И тут все тело его охватило пламя, и на мгновение каждый мускул в нем замер и оцепенел, будто он умер и попал на небеса. Но ему удалось вовремя высвободиться. Возможно, это произошло потому, что впервые за долгие годы он занимался любовью с леди.

Потому что мужчины обычно не падают, как подкошенное дерево, на тело своей партнерши и их глаза не увлажняются самым необъяснимым образом, а на губах в то же время не появляется широкая глуповатая улыбка. Только человек без царя в голове считал бы это чем-то священным – заниматься любовью с женщиной в арендованной комнате, со вдовой, принимавшей его за его брата. Но если случившееся означало, что он глупец, то…

Она лежала, угнездившись на сгибе его локтя. Он не мог видеть ее лица, но слышал ее дыхание. К тому же он держал ее в объятиях и ощутил последнее содрогание ее тела.

Уже несколько лет у него не было причины для гордости. Единственное, чем он занимался со страстью, было пьянство, но за это не награждают. Но теперь тело его чуть не взрывалось от проникшего до самых костей удовлетворения. Наконец-то она стала его женщиной. Он сделал это. Он соблазнил Имоджин Мейтленд, у них завязался роман, и, разумеется, он мог сказать ей, кто он на самом деле.

Он скажет, и она выйдет за него замуж.

И потом… тут он улыбнулся: на ум ему пришла сладостная мысль. Кто он такой, чтобы считать, что завоевал Имоджин в результате одного свидания? Он не смог воспротивиться. Поэтому провел языком по ее носу, по изящному маленькому носику, и от этого у него образовался комок в горле, и он с трудом сглотнул.

Ее ресницы затрепетали. Он устал оставаться все время вне поля ее зрения, и не важно, что в комнате было темно, как на дне помойного ведра.

Одно мгновение Имоджин лежала в блаженном оцепенении, а в следующее его сильные руки подняли ее и, прежде чем она успела что-либо понять, она оказалась лежащей лицом на подушке, и эти руки, эти руки…

Тело Имоджин изогнулось дугой, а мощное мужское оказалось за ее спиной. Она попыталась отстраниться, но это продолжалось лишь миг. В этом положении она чувствовала себя неприятно уязвимой, потому что не могла видеть его лица. Но его руки сжимали ее бедра, он не выпускал ее, вынуждая сдаться, прижимая к себе все крепче…

И тут ее тело приняло собственное решение независимо от воли. Имоджин громко вскрикнула и даже не поняла, что это прозвучал ее голос. Она впала в безумие, отвечая на каждый его толчок, и единственным слышным в комнате звуком были ее стоны наслаждения и его тяжелое дыхание. Теперь он склонился над ней, опираясь на мускулы рук, и руки эти были крепкими, будто сильных напряженных движений его тела вовсе и не было.

Но они были, были, и Имоджин жаждала их до боли, не могла ими насытиться. Внезапно спина его выпрямилась, а руки обхватили и сжали ее бедра, и его движения возобновились и были мощными, сильными и глубоко проникающими.

Только позже она почувствовала, что его пальцы сжимают ее бедра, и ей это было приятно. Уже потом Имоджин вспомнила его охрипший голос, говорящий с ней, нет, требующий от нее, чтобы она достигла вершины, и, хотя она не понимала, что он имеет в виду, Имоджин обвилась вокруг него всем телом и сжала его, а потом вся растаяла, превратилась в пламя, в рыдания, в пульсирующий жар, не похожий ни на что из того, что ей доводилось чувствовать прежде и о чем она даже не подозревала.

Глава 30

Не принимайте Шекспира за человека, способного играть роль осла

Рейф проснулся на следующее утро в собственной постели, угнетаемый чувством стыда. В его жизни совершилось нечто чудесное. Почему же он не попросил Имоджин выйти за него замуж немедленно? Этого он и сам не знал.

Если не считать того, что, когда он потягивался и лежал, уставившись в потолок (уже начинала осыпаться штукатурка – ему следовало бы давно навести порядок, до того как он введет в спальню молодую жену), он вдруг понял почему. Потому что был напуган до смерти. Потому что был трусом.

Имоджин отнеслась к его предложению так легкомысленно, после того как он поцеловал ее в поле. Что было бы, если бы она сказала: «Да, я выйду за тебя»?

Но ведь она бы имела в виду не его, а Гейба.

И тогда первое, что он вынужден был бы сказать, – «Я Рейф».

И она бы пришла в негодование, на что имела полное право.

Он застонал. Он был неважным приобретением. Недопеченный герцог, только-только успевший привести дела в порядок.

Слава Богу и его старому другу Фелтону, который из Лондона постоянно диктовал ему, что надо делать, – имение Холбруков за последние несколько лет поднялось из руин. Теперь он мог позволить себе обзавестись женой.

И черт возьми, он был герцогом. Да он мог позволить себе иметь хоть пятнадцать жен. Но ему никогда не удавалось обманывать себя. Все это было хорошо на словах.

Трезвый герцог, с деньгами и землями, которые он был готов разделить со своей избранницей. Но Питер принадлежал к подлинному дворянству, и, если бы он был жив, Имоджин, вероятно, охотно бы… Если не считать того, что он, Рейф, не позволял бы Питеру и взглянуть на Имоджин. Из-за нее он был способен убить собственного брата.

Он выбрался из постели, нагой, как в миг рождения, и подошел к окну. Память о предыдущей ночи гнездилась в каждом дюйме его удовлетворенного тела.

Богатый герцог – это хорошо звучит в сказке, но он знал, что Имоджин не строила на его счет иллюзий и видела его таким, каким он был: человеком, бросившим пить и неспособным начать пить снова никогда в жизни. Хозяином, пренебрегавшим делами имения много лет. Мужчиной, единственными страстями которого были лошади, желтый борщевик и умение заниматься любовью с женой.

Возможно, ему удастся убедить ее. В конце концов, по ее собственным словам, этот болван Мейтленд по-настоящему никогда не желал ее, как и Гейб, и, слава Богу, и Мейн тоже, потому что он был не из тех мужчин, которых женщине легко забыть. Значит, в памяти Имоджин не останется никого, кроме него.

Он подался к окну и принялся разглядывать кусок мощенного булыжником двора. Единственно ценное, что он мог ей предложить, была вчерашняя ночь. Но даже при одной мысли о ней у него спирало дыхание. От его дыхания запотело оконное стекло, и он отвернулся.

За завтраком Рейф старался не смотреть на Имоджин. Она вела бесконечный разговор с мисс Питен-Адамс о сцене, которую они репетировали накануне днем. Она не смотрела на него. Он это, конечно, заметил. Он бросил быстрый взгляд на Гейба, но, должно быть, Имоджин приняла близко к сердцу вчерашнюю отповедь. Никто не мог бы сказать по ее виду, что она провела с ним восхитительный вечер.

Поэтому Рейф ел яйца и тосты и все, что Бринкли счел нужным поставить перед ним, и старался урезонить себя. Нет, он не смотрел на свою подопечную, как влюбленный теленок.

Мисс Питен-Адамс планировала на день репетицию всей пьесы.

– Вчера приехала мисс Хоз, – сообщила она.

– Где она? – спросил Рейф, запоздало вступая в разговор.

Мисс Питен-Адамс с минуту смотрела на Гейба, потом перевела взгляд на Рейфа.

– Она присоединится к нам во время репетиции. Компания миссис Редферн ее вполне устраивает. Она предпочла остаться внизу.

Рейф был изумлен. Он тотчас же посмотрел на Гейба, чтобы убедиться, что его брат выглядит таким же пригвожденным к столбу, каким он чувствовал себя.

– Бринкли сказал вам, что мисс Хоз более уютно чувствует себя внизу, за одним столом со слугами? – спросила мисс Питен-Адамс Гейбриела.

– Конечно, – ответил Гейбриел и закрыл рот, будто захлопнул капкан.

– Я должен убедиться, что мисс Хоз довольна и ей удобно.

– Я пойду с вами, – сказала мисс Питен-Адамс, вскакивая со стула. – Мне не терпится встретиться с миссис Ловейт.

– Мисс Хоз можно найти в театре, – сообщил Бринкли.

– Я пойду тоже, – объявила Гризелда, поправляя шаль. – Мне любопытно познакомиться с нашей гостьей.

Рейф поднял бровь. По-видимому, весь дом был полон отчаянного нетерпения познакомиться с молодой актрисой, вызвавшей столь теплое сочувствие Гейбриела. Конечно, подумал он, его брат захочет, чтобы Мэри встретилась со своей матерью.

Он встал и заметил, что Имоджин наконец смотрит на него, удивленно. Не задумываясь, он ответил ей широкой улыбкой. Она смотрела на него смеющимися глазами и, по-видимому, была вполне согласна с ним в том, что вся эта суматоха, связанная с театром, нелепа и смешна.

Имоджин пребывала в состоянии, которое можно было охарактеризовать как чистую радость. Это чувство сопровождало ее с момента, как она проснулась и потянулась, ощущая восхитительное тепло во всем теле. Это была жизнь… И она прекрасна.

Такая мысль много лет не приходила ей в голову. Нет, рассудила она, с того мгновения, как она увидела Дрейвена Мейтленда. Как только в ее поле зрения попало его прекрасное, капризное и недоброе лицо, его мягкие, светлые, почти желтые волосы, она упала в бездну постоянного томления и желания, которое не мог утолить даже брак с ним. По правде говоря, он вовсе не удовлетворил его. Она убеждала себя, что, если бы у них были впереди долгие годы, все могло бы наладиться. Но уже начала сомневаться в правоте сей оптимистической идеи.

Этим утром она проснулась без мучительной острой тоски по Дрейвену и без сменившей ее боли, после того как они поженились, без скорби, пришедшей на смену этой боли, когда он умер. Ей постоянно хотелось улыбаться.

– Твоя мать любила ставить пьесы, да? – спросила она Рейфа с сияющими глазами.

– Я бы сказал, что это было для нее как наваждение, – ответил Рейф задумчиво. – Она, конечно, создала театр. Рядом с бальным залом прежде была комната, где ужинали. – Они проходили по изящному архитектурному ансамблю, напоминавшему пещеру. – Но вскоре, после того как она вышла замуж за моего отца, она расширила ее и превратила в театр. К несчастью, он не имел вкуса к искусству и не обладал сценическим даром.

Двойные двери в конце бального зала стояли открытыми. Имоджин на мгновение приостановилась на пороге.

– Красиво, – сказала она, восхищенная увиденным.

– Она приняла за образец театр в Бленхейме и следовала ему, – пояснил Рейф.

Стены были покрыты яркими росписями, увенчанными фризами со смеющимися античными масками вдоль всего потолка. Просцениум был обращен к рядам стульев, обитых темно-красной полосатой тканью.

И тут из левой кулисы появилась молодая девушка с лицом, оживленным, как ярко горящее пламя. Она побежала им навстречу, живо и радостно их приветствуя. Потом мисс Хоз, потому что это была она, сделала грациозный реверанс Гризелде, которую представил мистер Спенсер, после чего она и мисс Питен-Адамс обменялись любезностями.

Рейф не сводил глаз с актрисы и внимательно ее разглядывал.

– Она не леди, – прошептал он на ухо Имоджин.

– Нет, – ответила та. – Но такая хорошенькая.

Мисс Хоз была самой миловидной девушкой, какую доводилось видеть Имоджин. В ней все было прелестно – от блестящих локонов до маленького треугольного личика и от огромных глаз до изящной фигурки. Она казалась воплощением женственности и одета была в розовое платье оттенка распускающейся розы. Костюм ее был тщательно продуман – он был пленительным, но не вульгарным.

– Да, – согласился Рейф. – Это большая удача для актрисы.

Мисс Хоз расточала улыбки мисс Питен-Адамс и без умолку болтала о роли миссис Ловейт. Она постаралась наглядно показать, насколько хорошо понимает характер этой роли. Внезапно ее облик изменился, и она приняла позу усталой светской дамы.

– Вы так не думаете? – воскликнула она, отбрасывая облик и манеры миссис Ловейт, будто скинула плащ небрежным движением плеч.

Имоджин изумленно заморгала. Это было самым странным зрелищем, какое ей доводилось наблюдать. Только что мисс Хоз была несколько усталой, капризной и жеманной красавицей, а в следующую минуту уже стояла перед ними в облике юной свежей девушки с невинным лицом.

– Вы не согласны? – спросила она мисс Питен-Адамс, несколько ошарашенную избытком энергии, источаемой мисс Хоз.

– Да нет, – слабо ответила та. – Вы совершенно правы. Боюсь, у меня немного болит голова. Может, мы возобновим этот разговор, когда начнем репетиции, после ленча?

Мисс Хоз одарила ее лучезарной улыбкой:

– Я к вашим услугам, когда вам только будет угодно.

– Конечно, – пробормотала мисс Питен-Адамс.

– Моя мать, – сказал Рейф Имоджин, – всегда сдабривала любителей хорошей дозой профессиональных актеров. И ты видишь, почему она это делала. Мы будем ощупью искать путь, натыкаясь друг на друга, а мисс Хоз, как она ни молода, поможет нам подтянуться.

– Да, – согласилась Имоджин. – Хотя я не уверена, что мисс Питен-Адамс хочется, чтобы ее подтягивали.

В этот момент Гейб подвел к ним мисс Хоз. Ее реверанс был хорошо рассчитанной смесью приветствия и изъявления почтительности.

И похоже, одной только мисс Питен-Адамс мисс Хоз не понравилась. Ее тон был излишне и неуместно резок, когда она подтвердила, что мисс Хоз знает всю свою роль. И голос ее стал немного резче, когда мисс Хоз сказала, что практически знает текст всей пьесы и будет счастлива еще исполнять и обязанности суфлера, хотя, сказала она, у нее нет сомнений, что все леди и джентльмены выучили свои роли.

– Нет! – бодро отозвалась Гризелда. – Вам придется помочь мне, милочка.

По-видимому, она поняла, что мисс Хоз отнюдь не похожа на образ безнравственной актрисы, которая заманила герцога Кларенса в свои сети и нарожала около дюжины незаконных отпрысков.

Рейф потянул Имоджин прочь от начавшейся дискуссии по вопросу о том, где должен расположиться суфлер, когда Гризелда окажется на сцене, чтобы показать ей театральные декорации, развешанные по стенам.

– Мать, – сказал он, – очень любила настенную живопись. У нее в спальне висела картина, изображавшая Диану-охотницу за любимым делом.

– Господи, – сказала Имоджин, глядя на довольно искусное и живое изображение принца Гамлета на башне замка. По крайней мере она решила, что это принц Гамлет, потому что упомянутый джентльмен сжимал в руке одновременно блестящий череп и кинжал. – И эта роспись в спальне все еще не тронута?

– Отец приказал закрасить ее после смерти матери, – сообщил Рейф.

– Почему? – нахмурилась Имоджин.

– На картине был изображен Актеон, подглядевший купание Дианы, – пояснил Рейф любезно. – Если ты помнишь, Диана превратила Актеона в оленя, и его собственные собаки растерзали его.

– Твой отец…

– По-видимому, он счел это завуалированным предостережением моей матери.

– Должно быть, твои родители были интересными людьми, – сказала Имоджин.

Поскольку такое предположение исходило от Имоджин, то он решил сказать правду:

– Мать, конечно, обожала театр. Но отец, судя по всему, любил мать Гейбриела.

Она подняла на него глаза.

– Должно быть, это было тягостным для твоей матери.

– Холбрук всегда был чопорным и холодным, – сказал Рейф, вспоминая отца. – Я думаю, он не любил мать, и нас тоже… Хотя, возможно, моего брата Питера он переносил лучше, чем меня.

– Как эгоистично! Не любить собственных детей, оттого что они были рождены в браке, в котором ты разочаровался.

– Да, – медленно выговорил Рейф. – Боюсь, что мой отец во многих отношениях был очень эгоистичным человеком.

Он подвел ее к другой панели. Упитанный Основа с изумлением оглядывался вокруг, а Пэк как раз напяливал на него ослиную голову.[17]

– Кто это? – спросила Имоджин.

– Ты читала «Сон в летнюю ночь»? – спросил Рейф.

– Думаю, да… О, это же мастеровой, которого одарили ослиной головой.

– Основа осмелился ухаживать за Королевой Фей, – сказал Рейф, испытывая странное чувство, – только когда на нем оказалась ослиная голова. Она была так прекрасна, что ему пришлось изменить обличье.

Он смотрел на Имоджин сверху вниз. Ее волосы были гладкими и блестящими, будто его руки никогда к ним не прикасались и не приводили их в беспорядок, словно он не видел их распущенными и упавшими на плечи и не ласкал ее, прикасаясь к ней гораздо грубее. Она смотрела на него снизу вверх с любопытством, и брови ее удивленно поднялись.

Но постепенно изумление уступило место какому-то другому чувству, она отвела глаза и поспешила удалиться к другой группе присутствующих.

Рейф с минуту стоял неподвижно. Он почти ощущал тяжесть ослиной головы на своих плечах.

Глава 31

Разные группы людей предупреждают о возможности погубить репутацию

Джиллиан вышла из театра и направилась прямиком к себе в спальню. Она простояла там ровно минуту, сжимая кулаки. Потом по одной-единственной причине, что грудь ее что-то сжимало и ей было трудно дышать, она вышла из комнаты и направилась в детскую.

Новая няня Мэри уютно расположилась у камина, а сама Мэри лежала на одеяле, брыкаясь и разговаривая сама с собой.

Няня тотчас же вскочила на ноги и сделала реверанс. При этом колени ее заскрипели.

– Вы ведь мисс Питен-Адамс? А я миссис Блессамс. Я помню ваше имя, потому что оно звучит как имя героини романа. Не знаю, читаете ли вы их, но я просто околдована книгами издательства «Минерва пресс».

– О, я их читала, – сказала Джиллиан, изо всех сил стараясь сложить губы в улыбку.

Увы, она не была героиней. В самой неприятной ситуации героиня никогда не…

Она опустилась на колени возле Мэри. Малышка загулила, улыбнулась и дернула Джиллиан за локон. Она была душкой.

Джиллиан и прежде видела большие глаза Мэри и этот изящный острый подбородок. Малышка снова потянулась к ней, когда лицо, только что склонявшееся к ней, внезапно исчезло. Маленькое личико Мэри сморщилось от разочарования и ярости, и она закричала. Джиллиан смотрела на Мэри сверху вниз, глядя, как та сердито брыкается пухлыми ножками, когда миссис Блессамс поднялась со стула.

– Как она восприимчива! – сказала миссис Блессамс. – Она сущий ангел, но, стоит сделать что-нибудь ей наперекор, начинает вопить, будто ее режут. Ну вот, красавица. Она уже достаточно повозилась на одеяле. Для них это полезно, но, конечно, могут подцепить простуду.

Няня сказала это так внушительно, что Джиллиан снова попыталась вызвать на уста улыбку, приличную случаю, выражавшую восторги одобрение. Потом она вышла, бесшумно притворив за собой дверь.

Он был там, стоял, прислонясь к стене, и ожидал ее.

Она попыталась пройти мимо, но он схватил ее за руку. Поэтому она вскинула подбородок и смотрела на него. Не было смысла притворяться.

– Меня это не касается, – сказала она.

Он смотрел на нее:

– Мэри – моя дочь.

Но Джиллиан уже не могла остановиться.

– Ваша и этой…

– Моя, – сказал он свирепо.

Она кивнула и попыталась вырвать руку.

– Всего хорошего, мистер Спенсер.

Она уже прошла большую часть коридора, но спиной чувствовала его взгляд. Поэтому все-таки оглянулась. Он смотрел ей вслед, и было что-то в его взгляде, чего она, Джиллиан Питен-Адамс, никогда прежде не видела в глазах мужчины. Это было отчаяние.

Поэтому она повернулась и пошла к нему.

– Я никому не расскажу, – заверила она, понизив голос и слегка смягчив тон. – Это необычно, но я уважаю то, что вы воспитываете Мэри один.

Он сделал столь стремительное движение, что она не заметила его, пока он не потянул ее к себе и не поцеловал страстно и безнадежно. Он был хуже Дориманта. Ей следовало дать ему знать, что она, Джиллиан, не из тех женщин, которые могут стать игрушкой в руках распутника.

Но вдруг восторг наполнил ее грудь.

– У вас связь с леди Мейтленд? – спросила она, отстраняясь настолько, чтобы он мог видеть ее лицо.

Он смотрел на нее сверху вниз, и то, что у него был смущенный и изумленный вид, вызвало у нее улыбку.

– Нет, вовсе нет, – сказала она самой себе. – И сейчас у вас больше нет связи с матерью Мэри?

– Сомневаюсь, что вы этому поверите, но такие вещи не в моем обычае и нечасто бывали в моей жизни.

Его тон был настолько серьезным, что она чуть не засмеялась.

– Вы воображаете меня Доримантом, но уверяю вас, что в повседневной жизни я тошнотворно добродетелен. Хотя, – сказал он с запинкой, – я не сожалею об этой единственной ночи с Лореттой.

– Конечно, нет, потому что в результате появилась Мэри.

На этот раз она сама притянула к себе голову Гейба. И именно она дотронулась языком до его губ и поцеловала его тем дерзким, безумным, страстным поцелуем, которому научил ее он.

– Вы не должны, – сказал он несколькими минутами позже.

Она почувствовала, что сердце ее сейчас разорвется, такую боль услышала она в его голосе. Право же, это походило на извращение, настолько она была переполнена восторгом, оттого что мистер… мистер Гейбриел Спенсер был в нее влюблен.

– Я должна, – ответила она просто.

– Но я…

– Вы незаконнорожденный и растите ребенка от связи с актрисой. Вы мистер Доримант в жизни, – сказала она серьезно.

Но теперь он уловил что-то необычное в ее тоне и глазах.

– Нет, – проговорил он. – Я этого не допущу.

Они смотрели с минуту в глаза друг другу.

– Вы ничего не знаете обо мне, – сказал он наконец хрипло. – Моя мать…

– Я жду с нетерпением возможности познакомиться с ней.

– Этого никогда не будет. Моя мать долгие годы была любовницей герцога. И я не такой незаконнорожденный, как Мэри, чье происхождение будет тайной. Все о нем знают. Ваша репутация будет загублена, даже если…

– Да, – сказала она улыбаясь. – Думаю, это так.

– Нет! – закричал он.

Мужчины так глупы. Она всегда так считала и потому воображала, что неспособна заставить себя почувствовать хоть какую-нибудь привязанность к одному из этих бедных созданий. Как же случилось, что она без памяти влюбилась в одного, проявлявшего такое же слепое упрямство, как и все остальные представители его пола?

Она провела ладонью по его щеке. На ней проступила колючая поросль будущей бороды. Он был единственным, кого она хотела: настоящий ученый, человек, с которым она могла говорить часами, мужчина, заставлявший ее кровь бешено струиться по жилам.

– Насколько я понимаю, во всем этом есть только один отрицательный момент, – сказала она, продолжая гладить его щеку.

– Я вижу по крайней мере сотню, – хрипло возразил он, по-видимому, решивший упираться, чего бы ему это ни стоило, как тот глупый бульдог, который когда-то принадлежал ее отцу.

– Вы не любите Шекспира, – сказала она. – Это серьезный недостаток.

– Не играйте со мной, – проворчал он.

– Я и не играю. – Джиллиан улыбнулась самой ослепительной из своих улыбок. – Я беру вас, Гейбриел Спенсер. Я претендую на вас. Я выхожу за вас замуж, я…

Но он прервал ее высокомерное перечисление своих намерений, попытавшись уйти. Поэтому она была вынуждена снова поцеловать его. И тут оказалось, что она прижата к стене, а его пальцы гладят ее волосы. Чуть позже в сумрачных глазах Гейба она заметила проблеск улыбки и поняла без всяких объяснений, что она единственная на свете, кто увидел эту особенную улыбку.

– Я не возьму вас в жены, – сказал он, опровергая свои слова этой улыбкой.

– Я построю ивовый шалаш возле ваших ворот и поселюсь в нем.

– Мой дом в Кембридже, – сказал он и добавил: – Вас будут видеть там немногие. К тому же они не знают Шекспира так хорошо, как вы.

– Героиня Шекспира угрожает петь любовные песни среди ночи. Это погубит вашу репутацию преподавателя, – сказала она со вкусом.

– У меня нет репутации.

– Есть ваша собственная, – сказала она нежно, потому что было очевидно, что ему следовало об этом напомнить. – У вас репутация блестящего ученого и человека чести. Репутация человека, любящего дочь и готового сделать для нее все, даже пойти против собственных инстинктов и явиться к незнакомому члену семьи, герцогу, ничего не знавшему о вашем существовании.

– Герой Шекспира не был таким болваном, как я, чтобы явиться туда, куда его не приглашали.

Она почувствовала, что ее улыбка согрела их обоих изнутри.

– Рейф был вам рад.

– Я воспользовался его гостеприимством, чтобы ухаживать за вами.

– Так вы за мной ухаживаете? – спросила она с любопытством. – А я думала, что вы целуете меня, просто чтобы убить время.

– Конечно, я за вами не ухаживал, – возразил он, противореча сам себе. – Я ни за что не стал бы губить вашу жизнь.

Она скорчила горестную гримасу:

– Мне придется вернуться к своему первоначальному плану.

– И что это за план? – спросил он настороженно.

– Выйти за Рейфа, конечно. Ну, мы с Имоджин прекрасно это спланировали: она собиралась вступить в связь с вами, а я – выйти замуж за вашего брата.

Он издал какой-то горловой звук, очень напоминавший рычание.

– Если я правильно поняла, вы считаете, что я должна выйти замуж за настоящего аристократа. Так почему не за Рейфа? Если я не могу получить вас, Гейб, то остальное для меня не так уж важно. Рейф и я будем счастливы вместе… Как выдумаете, он читал Шекспира?

– До известной степени.

– Философов? Потому что я очень хотела бы прочесть манускрипт с диалогами Платона, который только что получила Бодлианская библиотека.

– Мы как раз договариваемся о том, чтобы приобрести манускрипт XII века «Беседы Эпиктета».

– Как вы думаете, Рейф это знает? – Он покачал головой. – Возможно, я научусь говорить о лошадях. Вам известно, что я боюсь ездить верхом? – Он снова покачал головой. – Я плохая наездница, и лошади меня не жалуют. Как вы полагаете, это может повредить нашему с Рейфом счастью, когда мы поженимся?

– Вы могли бы научиться, – сказал он, чувствуя себя как утопающий, которого вода уже накрыла с головой.

– Да, – согласилась она. – Потом Джиллиан сделала шаг вперед, прильнула к нему и, глядя ему в лицо, в его дорогое лицо, сказала: – Я научу его целоваться… так, как это делаете вы.

Казалось, он борется с собой, пытаясь что-то выговорить, а возможно, и наоборот, попридержать язык.

Она не позволила себе улыбнуться. Вместо этого провела рукой по его мускулистой груди.

– Я наловчусь получать удовольствие от разговоров о лошадях и конюшнях, забуду, что когда-то меня интересовали Шекспир и философия, напрактикуюсь целовать Рейфа так, как вы целуете меня…

Эту последнюю фразу она не смогла закончить, точнее, она потонула в болезненном шепоте, потому что его руки обвились вокруг ее талии.

– Вы – моя смерть, – сказал он.

Но в голосе его она расслышала покорность судьбе, и сердце ее пустилось вскачь.

– Да, – прошептала она, потом добавила: – Или нет?

– Это называют petite mort, – сказал он. – Маленькой смертью. – И его губы слились с ее губами.

Глава 32

Скабрезные шутки о норах и других отверстиях (но автор от них воздержится)

Имоджин суждено было опоздать на репетицию. После ленча она уснула и видела восхитительные сны, где мужчины в масках с огромными усами делали с ней разные соблазнительные вещи, а она слабо возражала, говоря «нет», а потом сменяла гнев на милость и отвечала «да».

Все это закончилось, когда Имоджин проснулась и начала одеваться, испытывая непривычное, но отнюдь не неприятное ощущение между ног. Она постаралась отвлечься от этих мыслей, сбежала вниз по лестнице и поспешила в театр. Но, как только она достигла конца коридора, внезапно услышала, как ее тихонько окликнули:

– Имоджин!

Она обернулась:

– Да?

Но не обнаружила двери, откуда мог бы раздаться этот оклик. Она оказалась в круглом помещении и снова обернулась. Одна из расписных панелей на стенах коридора была отодвинута. По-видимому, там находилась потайная дверь.

Но оттуда никто не появился.

– Иди сюда.

Несомненно, этот серьезный низкий голос принадлежал мистеру Спенсеру. Имоджин подавила улыбку. Внезапно она поняла, почему так стремилась в бальный зал, и это не имело никакого отношения к точному времени репетиции и тому, что она боялась опоздать.

– Да? – повторила она и осторожно двинулась к двери в стене.

Тишина. Но расписная панель была отодвинута, и дверь открыта.

Она протянула руку к хрупкой панели, но не было времени заглянуть внутрь. Его руки Схватили ее и потянули, а рот его прижался к ее губам. Глаза Имоджин закрылись сами собой, и тело ее растаяло в его объятиях, будто не прошло и минуты с прошедшей ночи и до настоящего поцелуя. Похоже было, что весь день они варились на медленном огне, взорвавшемся пламенем в эту самую минуту.

Когда она открыла глаза, они оба оказались в густой теплой темноте. Его рот проложил огненную дорожку по ее шее, его руки почти грубо принялись ласкать ее грудь, большой палец потирал сосок так, что Имоджин задохнулась и забыла, о чем собиралась спросить…

Но он понял ее недоумение.

– Это нора священника[18], – сказал он скрипучим голосом. Она ничего не могла разглядеть, да оба они и не хотели ничего видеть. Имели значение только ощущения – прикосновение его пробивающейся бороды к ее коже и шелк ее волос на его пальцах. Тяжесть ее груди в его ладони и то, как она вскрикнула, когда он втянул в рот ее сосок. Нежность ее кожи и изящество его пальцев. Мускулы на его ногах, когда он опустился совсем низко, и то, как он затрепетал, когда она начала его целовать: она становилась все смелее в темноте, памятуя о ночи, проведенной с ним. Эта нора священника походила на их комнату на постоялом дворе «Лошадь и грум», где они были отгорожены от всего мира.

К тому времени, когда его тело нависло над ней, она рыдала и тянула его ближе к себе изо всех сил, и ее ноги обвились вокруг него. И когда он оказался совсем близко, она закрыла глаза, чтобы не видеть даже темноты, и все ее чувства были обращены только к тому, как он ворвался в нее, словно ураган, а ее тело, обвивавшее его, будто расплавилось и растворилось…

– О Боже! – задыхаясь, простонала она.

Он нагнулся к ней, чтобы поцеловать ее, как раз когда она чуть было не начала бормотать какую-то чепуху об их любви.

Но он ее поцеловал, и слова замерли у нее на устах, а все тело прильнуло к нему и обхватило его, и она почувствовала, что они оба возносятся все выше, а ее наслаждение усиливалось до тех пор, пока с его губ не сорвался стон и он не вошел в нее с силой последний раз.

А потом копна его шелковистых волос упала ей на плечо и руки ее обвились вокруг него.

Глава 33

Включающая одно или два представления…

Рейф не вошел в театр как кичливый петух. Он никогда бы этого не сделал, даже после того, как отправил свою будущую жену назад в ее спальню, чтобы она вздремнула (и из осторожности выждал достаточно долго, прежде чем выйти из норы священника из опасения, что она может его увидеть).

Он это сделал. Она принадлежала ему. Она была куплена, купчая была подписана, и товар оплачен. Она вздохнула в теплой темноте, после того как они пролежали рядом несколько минут, и сказала:

– Я никогда даже не представляла… Это было все, но этого достаточно.

Возможно, она не собиралась замуж за Рейфа, но была опьянена Гейбом. Или тем, кого она воображала Гейбом. Все, что ему оставалось, – это назвать себя, и она бы сказала «да».

На сцене было полно людей. Джиллиан Питен-Адамс оказывалась сразу в нескольких местах.

– Вот вы наконец! – закричала она, увидев Рейфа. – А где Имоджин?

– У нее ужасная головная боль, – ответил он не растерявшись. – Она придет, как только сможет.

Мгновение она поколебалась, потом кивнула и отвернулась, чтобы ответить дюжему садовнику, спросившему, куда поставить кусты в горшках.

Рейф прогуливался по сцене с удивительным самообладанием. Все, что ему требовалось, – это пройти сквозь испытание представлением «Модника» в конце недели, выпихнуть гостей из дома, а потом сообщить Имоджин, что она выходит за него замуж.

«Я никогда…» – слышал он ее нежный голос, и воспоминание о ней заставило его замереть там, где он стоял на сцене.

– Мистер Доримант, мистер Медли, – сказала мисс Питен-Адамс.

– Здесь!

– Если вам угодно, мы сейчас начнем.

Рейф опустился на стул перед туалетным столиком, заимствованным из зеленой комнаты на третьем этаже. Мисс Питен-Адамс втолкнула мистера Медли, иначе именуемого Гейбом, в пространство рядом с ним. Рейф должен был сидеть возле столика, лениво перелистывая книгу, пока его друг мистер Медли раскинулся на стуле.

Гейбу не очень удавалось раскинуться, и Рейф мог бы сказать об этом мисс Питен-Адамс. Двумя минутами позже он был вправе сообщить всему миру, что из Гейба получается никудышный актер. Он говорил как ученый, когда должен был играть повесу и распутника. Это выглядело нелепо и смешно. Рейф забавлялся мыслью о том, как бы он сам сыграл мистера Медли. В конце концов, ему ведь удалось говорить голосом Гейба.

– Нет, нет, – остановила их мисс Питен-Адамс страдальческим тоном уже в сороковой раз. – Мистер Спенсер, право же, вам надо расслабиться.

Рейф смотрел на них прищурившись. Гейб улыбался мисс Питен-Адамс, смеялся… они… этого не могло быть! Если бы Имоджин только увидела, каким взглядом обменялись эти двое, она бы решила, что Гейб и в самом деле Доримант – спит с Белиндой и ухаживает за другой юной леди. Или она бы мгновенно догадалась, что он, Рейф, ввел ее в заблуждение.

А он еще не был готов сказать ей все.

Внезапно он понял, что должен заняться с ней любовью еще… раз или два. Этого будет достаточно, чтобы быть совершенно уверенным – она ему не откажет, когда узнает, кто скрывался под накладными усами.

Мисс Питен-Адамс убежала потолковать с Гризелдой, у которой возник вопрос по поводу третьего акта, бросив через плечо Рейфу и Гейбу, чтобы они попрактиковались.

– Пожалуйста, научите вашего брата расслабляться, – сказала она Рейфу.

– Расслабься, – проскрежетал Рейф, а потом наклонился к нему и потянул Гейба за рукав. – Какого черта ты так улыбаешься мисс Питен-Адамс?

Гейб не стал притворяться, что не понял его.

– Я собираюсь жениться на ней, – ответил он просто. – Хотя мне и не следовало бы…

Рейф перебил его:

– Ты не должен тут расхаживать с глупым видом и смотреть на нее так! Имоджин может тебя увидеть!

Гейб воззрился на него.

– Да, я все еще ношу эти усы, – прошипел Рейф. – А это значит, дорогой братец, что ты вовлечен в любовную связь и в то же время ухаживаешь за мисс Питен-Адамс! Если бы ты не был таким ужасным актером, я бы сказал, что это ты Доримант, а не я.

– Ах, но ведь на самом-то деле Доримант ты, – заметил Гейб. – Ведь любовная связь у тебя. И ты в то же время ухаживаешь за юной леди. Если Имоджин не узнает, что является объектом внимания особого рода, едва ли будет вежливо с моей стороны рассказать ей об этом.

– Именно так! Поэтому ты должен перестать смотреть на нашу руководительницу в делах театра с таким глупым видом.

– Я сделаю все возможное, – спокойно ответил Гейб. – Не хочешь ли пробежать всю сцену до конца?

– Нет. Я знаю пьесу, и никакие усилия не помогут тебе превратить профессора, маскирующегося под повесу, в этого самого повесу.

– В то время как ты остаешься повесой, маскирующимся под профессора?

Рейф хмуро посмотрел на него:

– И когда ты намерен представить ей разгадку своей шарады?

Мисс Питен-Адамс снова запорхала по сцене и приблизилась к ним. Рейф чуть не застонал вслух. Для Гейба было слишком обременительно держать свои тайны при себе. В его глазах можно было прочесть все, и, более того, мисс Питен-Адамс каждый раз краснела, бросая на него взгляд.

– Это не шарада, – ответил он Гейбу, когда мисс Питен-Адамс снова кто-то позвал и она упорхнула. – Я скажу ей, и это будет скоро.

– А почему не немедленно?

Рейф открыл рот и не сказал ничего. Он не мог ей сказать. Неужели Гейб не понимал этого? Пока еще она недостаточно погрузилась в их любовную связь, чтобы увидеть, кто… он и кем был.

– Я еще не готов, – ответил он кратко.

– Ты опасаешься, что она откажется выйти за тебя замуж?

– Любая здравомыслящая женщина так бы и сделала.

Бровь Гейба взметнулась вверх.

– За герцога, владеющего имением и…

– Имоджин знает меня. Она видела меня пьяным не один раз. Ей точно известно, что я жалкий герцог, одно только название.

Мисс Питен-Адамс метнулась к ним, и они кое-как справились со вторым актом и продолжали бубнить пьесу. Рейф не сомневался насчет успеха пьесы. Он был уверен, что представление будет чем-то замечательным. Актриса Гейба, Лоретта Хоз, была блестящей исполнительницей. Как только она появлялась на сцене, пьеса обретала вдохновение и полет.

Через час или около того появилась Имоджин и стала извиняться за опоздание. Чуть позже Рейф должен был сказать, что обмен колкостями между Доримантом (то есть им самим) и дерзкой молодой леди (то есть Имоджин) прошел вполне благополучно.

Мисс Питен-Адамс казалась счастливой. Стемнело, прежде чем они закончили репетицию, и она выглядела возбужденной, раскрасневшейся и измученной, но торжествующей.

Гейб повернулся к Рейфу, когда актеры уходили со сцены:

– Тебе очень хорошо удается играть не того, кто ты есть. Любой сочтет, что у тебя богатая практика в деле любви.

Рейф смотрел на него прищурясь. Похоже, в последнее время он слишком часто подумывал о братоубийстве.

– Это было совершенно изумительно, – объявила мать мисс Питен-Адамс с переднего ряда, где она весь день занималась вязанием. – Вы играете гораздо лучше, чем представляли эту шекспировскую белиберду в прошлом сезоне в театре леди Бедфордшир.

Конечно, мисс Питен-Адамс не смогла удержаться от улыбки, адресованной Гейбу, когда услышала это суждение, но, к счастью, Рейф уже завладел вниманием Имоджин, заставил ее повернуться к двери и увел из комнаты, прежде чем она что-нибудь заметила.

Театр ломился от публики, от гостей, прибывших из Лондона и соседних графств. Они гудели, как рой самодовольных мух, и гораздо больше интересовались тем, кто не получил приглашения, чем самим представлением.

– Кто эта молодая актриса? – спросила леди Блехшмидт свою собеседницу миссис Фулдженс. – Та самая рыжеволосая крошка, что так замечательно сыграла леди Макбет в прошлом году в театре «Олимпик»?

– Нет, я думаю, она новенькая, – ответила миссис Фулдженс. – Все говорят, что ее открыл Холбрук, что бы это ни значило.

Она надеялась на то, что открытие герцога не означало интимных отношений.

Миссис Фулдженс переживала тяжелое время, пытаясь выпихнуть замуж свою единственную дочь, и очень уповала на обратившегося к трезвой жизни герцога. Но если тот демонстрировал обществу свою любовницу в семейном театре…

Ну, тогда даже отчаявшаяся мать отвергла бы его в качестве потенциального зятя.

– Это лорд Пул там? – спросила леди Блехшмидт. – Господи, кажется, его волосы теперь совсем другого цвета. Из седых они стали черными. Должно быть, от скорби по почившей супруге.

– Я слышала, что он ведет себя как старый дурак, но здесь я его не вижу, – сказала миссис Фулдженс, скосив глаза. – А вот и леди Годвин. Неужели она носит еще одного ребенка?

– Похоже на то, – сказала леди Блехшмидт с серьезностью человека, скорее довольного, чем недовольного тем, что ее брак не украсили дети. Подумать только, сколько миссис Фулдженс мучается с Дейзи. И эти пятна на лице девочки сводят на нет ее надежды на брак.

– Но они очень преданы друг другу, – сказала миссис Фулдженс, глядя, как лорд Годвин заботливо усаживает жену с видом обладателя, которому она становится дороже с каждым днем.

Леди Блехшмидт сочла прискорбным и огорчительным то, что, с ее точки зрения, лорд Годвин был много интереснее, когда за его обеденным столом выставляли себя напоказ русские балерины. Счастливые браки так редки в свете, они просто завораживают людей. Но их так скучно наблюдать!

В эту минуту послышался звук трубы, появившейся в руках лакея.

– Наконец-то! – сказала леди Блехшмидт. – Мне не терпится увидеть милую леди Гризелду в костюме. Сама бы я ни за что не надела сценический костюм. Это так унизительно для человеческого достоинства.

Подняли занавес, и из уст всех присутствовавших вырвался вздох при виде герцога Холбрука, одетого щеголем времен Реставрации и развалившегося возле стола.

Дейзи, сидевшая рядом с миссис Фулдженс, довольно сильно ущипнула ее, что означало – Дейзи согласна с идеей матери выдать ее за герцога.

Вздох возбуждения прошел по залу. На сцену неспешной поступью гуляюшего вышел мужчина, вероятно, приходившийся герцогу незаконнорожденным братом, тот, кто был главным предметом светских сплетен уже несколько месяцев. Не вызывало ни малейших сомнений сходство между братьями: у обоих были затененные ресницами глаза и одинаковые скулы.

– Они похожи как две капли воды, – сказала леди Блехшмидт с восторгом. – Это шокирует. Не правда ли?

– Он и в самом деле выглядит как профессор, да? Как жаль, что он не годится для брака.

Джентльмен впереди них обернулся и иронически поднял бровь.

– Кто это? – спросила громко леди Блехшмидт.

– Это лорд Керр. Он один из держателей акций театра Гайд-парка, – пробормотала миссис Фулдженс. – Крукшенк нарисовал злой шарж на него. И Хэтчард держал этот шарж в своей витрине целый месяц.

Некоторое время они смотрели пьесу молча. Леди Блехшмидт была несколько напугана свободой, с которой были показаны ее персонажи. И в самом деле, Гризелда продемонстрировала совсем иную сторону характера, взявшись за роль будущей любовницы Дориманта.

– Герцог очень хорош. Верно? – спросила шепотом миссис Фулдженс через некоторое время.

Но герцог не был так хорош, как мисс Лоретта Хоз. Они обе это заметили, и, должно быть, лорд Керр думал так же, потому что он подавался вперед каждый раз, когда девушка появлялась на сцене.

Наконец миссис Фулдженс была вынуждена спросить:

– Вы полагаете, она chere amie[19] герцога?

Леди Блехшмидт наблюдала пороки и мужчин, и женщин дольше, чем согласилась бы это признать, и не заметила ничего похожего на любовную игру в стремительном диалоге Дориманта и миссис Ловейт.

– Ни в коем случае, – сказала она миссис Фулдженс. Эта достойная матрона поудобнее уселась в кресле и перестала обращать внимание на пьесу, погрузившись в счастливые мечты, в которых ее дочь Дейзи фигурировала в качестве герцогини.

Но леди Блехшмидт была увлечена пьесой, хотя и находила действующих лиц несколько фривольными. Диалоги Дориманта с Харриет, деревенской барышней, поразили ее, и она смотрела на них, прищурив глаза. Особенно они ее потрясли в четвертом акте, и она попыталась снова привлечь к сцене внимание миссис Фулдженс.

Миссис Фулдженс, понаблюдав минут пять, как герцог флиртует с Имоджин Мейтленд, была вынуждена признать тщетность своих надежд.

Глава 34

Искушение принимает множество разных форм

В вечер после представления Рейф вновь стоял, опираясь спиной о стену фруктового сада, полный сладостных предчувствий. Он думал об экипаже. Возможно, им не надо будет ехать так далеко – в Силчестер. Потом он услышал шуршание юбок по палой листве, насторожился и подумал, всегда ли будет ждать Имоджин с таким обжигающим душу нетерпением.

Но это была не Имоджин. По тропинке шла Джози. Он отступил поглубже в тень старой яблони. Его все еще мучило недоумение, как Имоджин могла не узнать его даже с фальшивыми усами. Но уж Джози-то была востра и прилипчива, как клещ.

Она остановилась прямо перед ним.

– Я должна известить вас, что моя сестра не придет, – сообщила она без предисловия. – Она очень признательна за это приключение, сэр, и благодарит вас за то, что вы составляли ей компанию.

Она протянула ему записку.

Рейф взял ее, ощущая все усиливающееся беспокойство.

– Хорошо ли она себя чувствует?

– Конечно. Она не хочет ехать в Силчестер. Думаю, она все объяснила в записке.

Рейф замолчал. Едва ли стоило спрашивать Джози о причине. Такая молоденькая девушка, как Джози, не могла иметь представления о «приключениях» молодой вдовы. Он поклонился и смотрел вслед Джози, рысцой удалявшейся по тропинке в направлении Холбрук-Корта.

Бывали случаи, когда вечера, вот такие, как этот, казались ему привлекательными, если удавалось утопить их в бренди. Но вместо этого он начал читать короткую записку Имоджин (из которой не узнал ничего), а потом направился в свою спальню и ждал до полуночи, пока не придут часы, когда ночь становится непроницаемой, как черный бархат, а наступление рассвета кажется невозможным. Даже птицы переставали щебетать в такой час. И наконец он наступил. Рейф, нацепив усы, направился по коридору.

Имоджин спала на животе. Он поставил свечу на прикроватный столик и некоторое время созерцал ее скулы. Когда ее глаза были закрыты, лицо казалось совсем другим, будто принадлежало не такой своенравной, а более покладистой женщине. Он сел рядом, и кровать слегка прогнулась. Она открыла сонные глаза, не способные видеть его.

– Привет, – сказал он.

– Это вы, – последовал не слишком любезный ответ. Потом она повернулась и зевнула.

Рейф смотрел, как ее ночная рубашка обрисовала ее груди, и ощутил почти неодолимое желание упасть на нее камнем с высоты.

– Почему ты не пожелала ехать в Силчестер? – спросил он, придавая своему голосу манеру Гейба, к которой уже привык, как к собственной. – Я прочел твою записку, но она не слишком внятна.

Она подалась вперед и похлопала его по руке, будто он был пансионером, просившим свой кусок хлеба.

– Я так вам благодарна за ваше общество, которым я невероятно наслаждалась, но теперь решила вести более целомудренную жизнь.

Рейф наклонился поцеловать ее. Она остановила его жестом, но ему удалось прижаться губами к ее губам.

– Да ну же, Имоджин, – сказал он. – Ты слишком страстная, чтобы вести безгрешную жизнь. Едва ли ты смогла бы уйти в монастырь. Ты вдова, и ничто не может тебе помешать развлекаться.

Но она не растаяла в его объятиях. Вместо этого отпрянула и пристально смотрела на него.

– Верно, что я не предаю Дрейвена, проводя время с вами… Но думаю, что в каком-то смысле изменяю себе.

Рейф открыл рот, поморгал и снова захлопнул его.

Имоджин взглянула на его лицо и подавила улыбку. Гризелда совершенно права. Заявление о том, что она предает себя, сразило его и заставило замолчать.

Он откашлялся, прочищая горло.

– Ты действительно хочешь прекратить наши встречи? – Голос его звучал озадаченно.

Она кивнула.

– Как я уже сказала, я благодарна. Мне было очень приятно. Но я не хочу считать себя женщиной, занимающейся любовью в чуланах для швабр и каретах. Я получила бесценный урок.

– Нам незачем заниматься любовью в каретах! – сказал он, и в голосе его прозвучала надежда.

– Я не хочу продолжать тайную связь.

Молчание. Потом он сказал:

– Похоже, вам легко забыть о наслаждении, которое мы разделяли.

– Я упивалась вашей близостью, – сказала она. – Но, если я отважусь на новый роман, Гейбриел, я не буду охотиться за партнером.

– Мои чувства… – пробормотал он сквозь зубы.

Но она улыбнулась.

– Я верю, что ваше желание искреннее, и признательна вам за него.

Это была отставка.

Он поднялся на ноги, отчаянно раздумывая, не сорвать ли фальшивые усы. И все же был в ужасе. Рейф был слишком обычным, незначительным человеком, чтобы предложить Имоджин брак. Он немногим лучше ее глуповатого мужа, если уж быть честным. И Дрейвен Мейтленд не был пьяницей. Она заслуживала лучшего.

– Прощайте, – сказала она.

– Имоджин.

Он уже повернулся, чтобы уйти, потом остановился и вернулся к ней.

– Что вы думаете делать? Собираетесь выйти замуж?

– В ближайшем будущем нет.

Рейф вышел в коридор. Его будто ударили по голове. План показать себя неотразимым любовником, притворяясь Гейбом, чтобы у Имоджин не было иного пути, кроме как принять его руку, провалился.

Он не чувствовал, что сердце его разбито. Он испытывал огромное и жгучее желание выпить. Укрыться в нежном золотистом тумане забвения, приходящего с виски. В те дни, когда он пил, он никак не мог быть партнером такой женщины, как Имоджин.

Лунный свет тускло сочился на огромную лестничную клетку. Лестница, по которой он спускался, вела на нижний этаж. Эти огромные ступеньки топтало столько герцогов… Но он остановился, положив руку на дверь своего кабинета. Как и всякий пьяница, он прятал здесь виски – запас, оставшийся с тех дней, когда он имел обыкновение в тишине кабинета выпивать на ночь бокал, два или три.

Но были ли все прежние герцоги достойны этих огромных ступеней? Его отец со второй семьей и неизменной холодностью к законным сыновьям? Питер, которого Рейф нежно любил, был настолько скрытен, что даже не счел нужным поставить Рейфа в известность о существовании их единокровного брата. Насколько он помнил, его дед был холодным тощим стариком с тростью, постоянно язвительно ухмылявшимся. Именно дед устроил брак отца, когда его сын был всего лишь мальчишкой. Возможно, его отец был бы совсем другим человеком, если бы ему позволили жениться по собственному выбору.

Наконец Рейф открыл дверь и вошел в кабинет, тайное святилище герцогов, где сиживали Питер, его отец и дед.

Он долго стоял там, глядя на два хрустальных графина, скрытых за панелью. Легкое прикосновение руки – и один из них оказался у него, и пробка из него была вынута. Острый запах виски манил, как улыбка сирены.

Напиток сулил забвение, еще один плащ и фальшивые усы, которые могли помочь ему скрыть от мира собственное несовершенство. Неспособность быть настоящим герцогом. Виски взывало к нему, обещало забыть о поражении, об ощущении, что Имоджин в нем не нуждается.

«Или, может, все было наоборот?» – внезапно подумал он. Ему не нужна Имоджин, во всяком случае, для забвения. А возможно, ей-то он необходим.

Богу было известно, что она для него важнее, чем стакан виски. Он вылил виски из обоих графинов на каменные плиты двора под окном.

Потом сел. Он точно знал, что делать. И начал составлять список. Его поверенный, человек, всегда являвшийся по первому зову. Гейбриел.

И Имоджин.

Глава 35

Рейф Джорден, герцог Холбрук, принимает свой титул

Гейбриел Спенсер был явно влюблен в мисс Питен-Адамс, а когда и как это случилось, Имоджин понятия не имела. Все это вызывало у нее ощущение глухой тоски и постоянной тяжести в груди.

В эти дни она не видела Рейфа, потому что он уехал в Лондон не простившись.

Ее горничная сказала ей, что его лакей был очень взволнован, потому что герцог посетил портного и заказал гардероб, достойный герцога. Даже брюки для парадного случая, сказала Дейзи в утро, когда Рейф вернулся в Холбрук-Корт.

– И в Лондоне он виделся со своим поверенным. Мистер Бринкли говорит, что это, вероятно, признак того, что его светлость задумал жениться, как только начнется сезон.

– Я уверена, что так и есть, – сказала Имоджин. Улыбка на ее лице ощущалась ею как чужеродное тело, как ранняя морщинка.

– Мы все думали, что он женится на мисс Питен-Адамс, – продолжала Дейзи. – Но она сделала свой выбор. Мистер Бринкли говорит, что герцог возвратился в Холбрук-Корт только на два дня. Возможно, завтра он снова уедет в Лондон. Мистер Бринкли полагает, что он ухаживает за какой-то молодой леди уже сейчас, хотя сезон еще не начался.

Имоджин моргнула, чтобы смахнуть влажную дымку, образовавшуюся на глазах и мешавшую видеть ясно. Значит, Рейф надумал жениться, и Гейбриел тоже.

Впрочем, и она. Когда найдет мужчину, который пожелает ее не ради случайных поцелуев и редкого кувыркания в гостиничной комнате. И как только сумеет совладать со все растущим ощущением отчаянной потери и горечи, которые можно сравнить по силе лишь со скорбью по Дрейвену. Это была богохульная мысль, от стыда у Имоджин перехватило горло, и она чуть не расплакалась.

Джози встретила ее у подножия лестницы, сгорая от возбуждения.

– Рейф встретил в Лондоне Мейна, и ты не поверишь, Имоджин, но Мейн женится!

Имоджин с трудом перевела дух.

– И на ком?

– На какой-то француженке, – сказала Джози. – У нее прелестное имя, как у одной из героинь моих любимых романов. Рейф познакомился с ней. Он говорит, что она восхитительна и возьмет Мейна в руки. О, на тебе костюм для верховой езды! Ты хочешь проехаться на Пози до завтрака?

На самом деле Имоджин думала спросить, не хочет ли Рейф составить ей компанию, но внезапно изменила намерения.

– Да, – сказала она. – Я сейчас направляюсь в конюшню. Я не голодна.

Вернулась она через час. Она и Пози галопировали по проселочным дорогам, ныряли под ивы между землями ее и Рейфа, проехались рысью по полю, где Рейф попросил ее выйти за него замуж, хоть и в шутку. Туман испарился из ее глаз, и теперь она гордо вскинула подбородок.

Она поедет в Лондон и найдет мужа, который будет ее ценить, считать ее интересной и заслуживающей внимания даже при дневном свете. Которого не надо обольщать, но кто захочет соблазнить ее. Ему не потребуется тайком прокрадываться к ней в спальню. Он попросит ее руки еще до того, как она решит, что он заинтересовался ею. И он скажет, что любит ее.

Имоджин вошла в дом и отдала шляпу и хлыст Бринкли.

– Его светлость хотел бы вас видеть в своем кабинете, как только вы соблаговолите прийти, – сказал Бринкли. – Сообщить ему, что вы присоединитесь к нему, скажем, через час?

Имоджин провела рукой по волосам. В одном месте ее шляпа чуть не слетела снова, но она вовремя подхватила ее. И все же, без сомнения, ее волосы были в беспорядке. Вероятно, от нее пахло кожей и желтым борщевиком, потому что она полежала в поле на траве, глядя в небо.

– Я сейчас к нему загляну, – сказала она, приняв решение. – Я собираюсь завтра утром уехать с сестрой в Лондон, Бринкли. Мы обе отчаянно нуждаемся в новом гардеробе.

Она толкнула дверь в кабинет. Это была плохо освещенная, сумрачная комната с громоздкой, пригодной для мужчин мебелью. Стены были уставлены книжными шкафами, и возникало странное ощущение, что на верхних полках они упираются в стены, а те наклонились под их весом.

– Рейф, – окликнула она, – где ты?

– Мы здесь.

Она шагнула вперед и увидела руку Рейфа, вынырнувшую из сумрака и зажигавшую большую настольную лампу. Она остановилась как вкопанная.

На Рейфе было платье, какое носят придворные. На нем красовался камзол красного бархата, достойный того, чтобы в нем встречали короля. Или королеву. Бриджи его годились для официальных случаев, а квадратный атласный жилет украшала затейливая вышивка.

Он был великолепен. Каждый дюйм его одежды был достоин герцогского титула – от бархата на плечах до вышивки на жилете. Волосы его больше не свисали до плеч, а были сзади подвязаны шнурком. Плечи под камзолом казались несколько напряженными, но на нем была хорошо сшитая по мерке одежда, и он носил ее с легкостью и изяществом человека, привыкшего ежедневно надевать жилет, расшитый жемчугом.

– Рейф? – задыхаясь, воскликнула она.

Он поклонился. И это был поклон герцога, адресованный молодой вдове, поклон, в котором сочеталось сознание его положения и богатства и ее красоты.

Ее взгляд скользнул в сторону, и там оказался мистер Спенсер, улыбающийся с обычной серьезностью, присущей ученому.

– Леди Мейтленд, – приветствовал он ее и поклонился.

Вперед выступила Гризелда. Она тоже была роскошно одета, будто ожидала прибытия королевских особ.

– Дорогая, – сказала она и поцеловала Имоджин в щеку.

– Как официально вы все держитесь, – заметила Имоджин. – Это странно.

– Гейбриел выступит в этом случае как твой опекун, – сказал Рейф.

– Выступит?

– Только при настоящих обстоятельствах, – сказал мистер Спенсер. – Леди Мейтленд, вам предлагают руку…

– Но мой опекун Рейф!

– Сейчас я отказываюсь от этой роли, – сказал Рейф. – Я попросил Гейбриела помочь мне выполнить множество обязанностей, связанных с герцогским титулом. И в результате он подумывает о том, чтобы отказаться от места в университете.

– О! – решительно ответила Имоджин. – Я не приму этого предложения.

– И даже не желаете услышать, кто делает его вам?

Мистер Спенсер взял обе ее руки в свои и улыбался ей, глядя на нее сверху вниз, и улыбка его была мягкой, хоть и кривоватой, что было свойственно и ему, и Рейфу.

Имоджин не смела ответить, только смотрела на него.

– Его светлость герцог Холбрук просит оказать ему честь и выйти за него. Как ваш опекун, я посоветовал ему это, потому что вы вдова, ни от кого не зависите и свободны в своем выборе. – Лицо Гейбриела озарилось быстрой улыбкой, он взял ее правую руку и поцеловал. – Я оставляю вас принять решение.

Гризелда взяла его за руку.

– Думаю, что вдовы вольны принимать предложения такого рода без посторонних лиц, моя дорогая.

Она тоже улыбнулась, и дверь за ними тихо затворилась.

Имоджин медленно повернулась к Рейфу. У нее возникло ощущение, что это сон и это стоит вовсе не Рейф.

И, пока Имоджин смотрела на него, Рейф опустился на одно колено, взял ее за руки, и это оказались его руки, его большие руки. Это не были изнеженные руки герцога, но мозолистые руки мужчины, каждый день державшие в руках поводья. Рейф поднес ладонь Имоджин к губам, и сердце ее оборвалось.

– Леди Мейтленд, окажите мне честь, станьте моей женой.

Эти слова повисли в воздухе кабинета. Она потянула его за руки, стараясь заставить подняться, но он так и остался стоять, глядя на нее снизу вверх.

– Я люблю тебя. Если ты не выйдешь за меня, Имоджин, я никогда не женюсь. Для меня не существует другой женщины во всем мире. Я и не знал, что можно испытывать такие чувства, какие я питаю к тебе.

Она тоже опустилась на колени и протянула к нему руки.

– О, Рейф!

– Я медлительный и беспечный человек. И возможно, есть опасность, что в какой-то момент я могу снова начать прикладываться к виски. Может, я никогда не буду тем мужчиной, за которого ты хотела бы… – Она непроизвольно издала крик, но он продолжал: – Но я люблю тебя, Имоджин. – Теперь он поднес к губам обе ее руки. – Я хочу тебя со страстью, которая никогда не иссякнет, даже когда один из нас похоронит другого, и, клянусь Господом, надеюсь, что мы умрем в одну и ту же минуту оба.

Она моргала, пытаясь смахнуть слезы, но он еще не закончил.

– Я думаю, что полюбил тебя с того момента, как ты вошла в этот дом. Господу известно, что я никогда и никого так не ненавидел, как Дрейвена Мейтленда, с той минуты, как ты назвала его имя и при этом глаза твои сияли. Я знаю, что, вероятно, ко мне ты никогда не будешь испытывать таких же чувств, но… – Она попыталась заговорить, но он снова остановил ее. – Моей любви хватит на нас обоих.

– Не надо так говорить! – сказала она сквозь слезы, и ослепительную улыбку, и радость, от которой ее сердце запело. – Я люблю тебя… я тоже тебя люблю.

Она попыталась привлечь его к себе, но его глаза все еще были мрачными и полными страдания.

– Возможно, ты не будешь меня любить, когда узнаешь, что я сделал, Имоджин!

Она заставила его замолчать очень простым способом, заключив его лицо в ладони и прижавшись губами к его губам. И когда он все еще пытался что-то сказать, она снова закрыла его рот поцелуями.

– Я приблизился к тебе обманом, – сказал он позже, после трех жарких и бесконечно длившихся поцелуев.

Она сражалась с пуговицами его великолепного расшитого жилета.

– Что ты делаешь? – шепотом спросил он ее на ушко. – Герцоги не занимаются любовью на полу своих кабинетов.

– Этот герцог занимается, – ответила Имоджин тоже шепотом.

– Ты меня совращаешь. Я уж думал, что ты никогда не отважишься на это снова, – сказал он со счастливым смехом. – Разве ты не говорила мне, что в настоящем приличном браке… Разве ты не это имела в виду?

Теперь и она смеялась, расстегивая его жилет, а также думая о том, далеко ли от двери Бринкли.

– Я ошибалась, – сказала она наконец. – Я была не права.

– И я заблуждался во многих отношениях, – сказал Рейф, удерживая ее руки, чтобы снова ее поцеловать. – Ты все еще не понимаешь, Имоджин…

– Не понимаю?

– Нет.

Это слово он произнес с отчаянием, потому что ее руки блуждали по его груди, и он понимал, что его жена навсегда останется такой и будет снова и снова соблазнять его. Если только он не положит этому конец. И он это сделал. Он уложил ее на пол, перекатился, оказался лежащим сверху и пробормотал:

– Имоджин!

Она смотрела на него, и глаза ее были полны неги.

– Я люблю тебя, Рейф, – сказала она.

На несколько минут он забыл, что собирался сказать и в чем хотел признаться. Он сделает это позже. И вовсе не думал об этом, когда освободился от всей этой мишуры, а она избавилась от своего костюма для верховой езды. И все его мысли были о том, достаточно ли сообразителен Бринкли для того, чтобы держаться подальше от этой комнаты.

В конце концов она сказала это сама за него.

– Ты не думаешь, что иногда мог бы наклеивать фальшивые усы? – прошептала Имоджин с дразнящей улыбкой, дошедшей прямо до его сердца. – Они щекотали, и я сочла, что это очень… забавно.

Эпилог

23 декабря 1828 года,

Холбрук-Корт

Рождественская пантомима снова начиналась с опозданием. Все деревенские жители и гости из Лондона расселись в ряд на театральных стульях, обитых красным бархатом. И конечно, все четыре сестры Эссекс были здесь. Проводить Рождество в Холбрук-Корте стало традицией. Но большей их части не было среди зрителей. Одной из чрезвычайно оригинальных особенностей рождественской пантомимы у Холбруков (а получить приглашение туда было заветной мечтой каждого англичанина) было то, что все четыре сестры Эссекс участвовали в спектакле, хотя по традиции обычно в пантомиме играли мужчины.

В этом году принца с невероятной серьезностью играл мистер Лусиус Фелтон, а Золушку – его жена Тесс.

– Тетя Аннабел лучше всех играет одну из злых сводных сестер, – сказал крепыш Фин, сын Тесс, своему кузену.

– А мне нравится игра тети Джози, – сказал будущий граф Ардмор, проявляя отсутствие лояльности по отношению к матери. – Тетя Джози всегда поступает так гнусно с бедной Золушкой!

– Моя мама говорит, что они так делают, потому что она старшая, – ответил Фин. – Трудно быть старшим. Мои сестры так же скверно относятся ко мне. – Он высказал это с большим чувством.

Все в театре ждали, начиная с леди Гризелды и кончая леди Блехшмидт, а Спенсеры все еще не добрались из своего дома, который прежде назывался Мейтленд-Хаус, до Холбрук-Корта.

В конце концов Имоджин вышла в зал сказать, что начало представления откладывается до более позднего часа.

– Как приятно вас видеть, ваша светлость! – прокаркала леди Блехшмидт. – Я как раз говорила милой леди Гризелде, что никогда не забуду той первой пьесы, которую видела в этом прелестном маленьком театре. А вы смотрели «Сон в летнюю ночь» в театре «Друри-Лейн»? Она была изумительна, как всегда!

Не было нужды пояснять, про кого шла речь. Тот факт, что Лоретта Хоз начала свою триумфальную карьеру как актриса Холбрук-Корта, был известен всем театралам, от Лондона до Парижа.

– Мы с Рейфом особенно любим эту пьесу, – сказала Имоджин, улыбаясь красивому мужу Гризелды. – Мы были на премьере.

– Лоретта, – сказала Гризелда с восторгом человека, наслаждающегося звучанием имени знаменитой актрисы, с которой она в коротких отношениях, – всегда будет блистательна в трагических ролях. Но она…

Тут Имоджин потянули за юбку.

– Мама!

Она обернулась. Ее первенец Женевьева стояла там и выглядела загадочно, как ее папа, и выпячивала нижнюю губку, как Имоджин. Женевьева понизила голос с важным видом семилетнего ребенка, знающего, как вести себя пристойно.

– У мисс Метты от волнения судороги, и теперь Люк бегает, спустив штаны ниже колен!

Имоджин присела в реверансе перед Гризелдой и леди Блехшмидт.

– Если вы извините меня, леди, боюсь, мне придется удалиться и разрешить очередной домашний кризис за сценой.

Двумя минутами позже адский шум в зеленой комнате удвоился, потому что туда ворвалась семья Спенсеров. Один член семьи хохотал (Мэри была одной из самых веселых девочек, как говаривал ее папа), другой плакал (брат Мэри Ричард был в таком возрасте, когда любое противодействие вызывает ужасную ярость), и еще один кудахтал (к несчастью, брат-близнец Ричарда Чарлз посвятил третий год своей жизни тому, чтобы лишать Ричарда удовольствия добиваться своего).

Но через полчаса или около того пироги оказались на месте, актеры в костюмах, а зрители бешено аплодировали.

По сцене гордо шествовала вдова Трэнки, и ее растрепанные светлые локоны скрывали блестящие волосы герцогини. Упираясь одной рукой в бедро, она беззаботно улыбалась профессору Читли. Его изображал не брат герцога, как следовало ожидать, а сам герцог.

Не было такого года, когда бы все зрители не разражались криками восторга каждый раз, когда профессор Читли открывал рот и медленно сквозь зубы цедил фразы голосом своего брата. Профессор Читли большую часть пантомимы занимался тем, что пытался увлечь вдову Трэнки под венок из омелы*, хотя она была тверда в намерении избежать этого, как и его самого, и, казалось, с восторгом метала в него пироги.

Но звездой представления, как и в прошедшие три года, был Главный Мальчик в исполнении мисс Мэри Спенсер в бриджах, которые не были ни вызывающими, ни нескромными. Она походила на голландского торговца в этих широченных штанах, колеблющихся, как волны. Впрочем, все это не имело значения, потому что не бриджи, а ее личико вызывало у аудитории неудержимый хохот, бурей проносившийся по залу, а также то, как ловко она подныривала под рукой вдовы Трэнки и увертывалась от очередного пирога, и то, как поднимала брови, слушая педантичные заявления профессора Читли, то есть герцога Холбрука.

Публика ревела от восторга, когда она пробегала через сцену и скрывалась позади юбок матери (естественно, игравшей роль злой мачехи), а потом молча танцевала за спиной отца (изображавшего короля), чтобы в надлежащий момент сбросить пирог ему на голову.

Эта рождественская пантомима искрилась весельем и была очаровательной. Зрители ее любили, как и шесть лет назад.

Занавес опускался, когда профессор Читли наконец ухитрялся схватить вдову Трэнки и увлечь ее под венок из белой омелы, свисавший из центра передней декорации, и они обменивались поцелуем. Среди зрителей не было ни одного, кто бы не испускал в этот момент вздоха. Ну разве что леди Блехшмидт не была уж в таком восторге от этого представления.

На ее вкус, объятие герцога и герцогини было излишне страстным… как и то, что герцог заставлял герцогиню откинуться на его руку… Право же… это было лишним! Они будто совсем забывали о своем положении, не говоря уже о присутствии детей. Герцог Холбрук частенько игнорировал свой титул. Особенно когда целовал жену.

– Рейф, пора остановиться! – шептала Имоджин, отталкивая его.

– Но вчера днем в норе священника ты говорила совсем иное, – отвечал он шепотом ей на ушко.

Он смотрел на нее с улыбкой и был для нее таким дорогим, совершенным, ее собственным Рейфом, что ее глаза наполнялись слезами. Он всегда знал, о чем она думает. И говорил это так тихо, что она едва слышала его.

– Я не собираюсь умирать, Имоджин, но, как только пройдет этот спектакль, я полностью в твоем распоряжении.

Подняли занавес, чтобы актеры могли раскланяться, но оказалось, что герцог все еще целует свою жену. Мисс Мэри Спенсер прошла на цыпочках через сцену, приложив пальчик к губам и давая зрителям знак не шуметь. Ее личико при этом лучилось улыбкой.

А минутой позже на голову целующейся пары обрушился пирог с кремом, и занавес снова опустили.

1

Варфоломеевская ярмарка – главная ярмарка тканей в Лондоне, проводившаяся ежегодно 24 августа, в День святого Варфоломея.

2

Брат Принни – герцог Кларенс, брат принца Уэльского Георга, которого фамильярно называли Принни.

3

Иезавель – ветхозаветная царица, жена израильского царя Ахава, имя которой стало нарицательным, олицетворением распутства.

4

Намек на пьесу Шекспира «Ричард III».

5

Стоун – мера веса, чуть больше семи килограммов.

6

Этеридж, Джордж (1635—1691) – английский драматург, комедиограф XVII века.

7

Шеридан, Ричард Бринсли (1751—1816) – знаменитый английский драматург, комедиограф. Его блестящая пьеса «Школа злословия» считается лучшей комедией XVIII века.

8

Бодлианская библиотека Оксфордского университета, вторая по значению в Англии.

9

Английская пантомима – особый жанр сценического искусства, популярный в Англии в XVIII—XIX веках и включавший пение, танцы и элементы фольклора и клоунады. Входила в репертуар многих лондонских театров.

10

Намек на поэму Джеффри Чосера (1343—1400) «Кентерберийские рассказы».

11

Маб – легендарная королева фей.

12

Кин, Эдмунд (1789—1833) – английский актер, признанный лучшим трагиком всех времен.

13

Суккуб – дух зла, демон женского пола, по средневековым поверьям спускающийся на землю и совокупляющийся со спящими мужчинами, отнимая у них жизненные силы.

14

Четыре основные корпорации адвокатов в Лондоне, пользующиеся преимущественным правом приема юристов в адвокатуру.

15

«Белль ассамбле» – «La Belle Assemble» (фр.). – «Парад красавиц», иллюстрированный женский журнал, издающийся с 1790 года и рекламирующий женскую одежду.

16

Черная борода – пират, известный своей жестокостью

17

Основа и Пэк – персонажи комедии Шекспира "Сон в летнюю ночь"

18

Потайное помещение в замке или доме дворянина во времена, когда в Англии преследовали католиков и католических священников.

19

chere amie – любовница (фр.)