Глава 17

Проснувшись рано утром, Квил открыл глаза и тут же закрыл снова. Во время приступа он не переносил яркого света. Пульсирующая боль в голове усилилась. Биение сердца отзывалось в висках ударами молота. Опыт подсказывал, что рвота уже на подходе — будь она неладна!

Он повернул голову, чтобы взглянуть на жену. Боль тотчас распространилась на шею и плечи.

Габби лежала рядом, свернувшись калачиком. Спутанные шелковистые кудри скрывали ее лицо почти целиком, за исключением чувственного изгиба нижней губы.

Надо было срочно переселяться в другую комнату. Сдерживая стон, Квил на ощупь отыскал шнурок колокольчика. Когда дверь открылась, он, не открывая глаз, буркнул:

— Кто-нибудь, помогите мне уйти отсюда.

Через пять минут он был устроен у себя в спальне с максимумом комфорта, который может испытывать человек, избавившийся по пути от содержимого своего желудка. Вчера вечером они с Габби ужинали очень поздно.

Квил лежал неподвижно, как доска, с влажной салфеткой на глазах, стараясь преодолеть боль и тошноту. Он хотел вернуться к Габби. Не просто хотел — он нуждался в этом. Он должен был поцеловать ее сразу после пробуждения и научить, пока она еще сонная, утренним удовольствиям. С каким наслаждением он помог бы ей совершить омовение! Горькое чувство смешалось с кислым привкусом, оставшимся во рту после эвакуации вчерашнего ужина.

После того как они начнут спать порознь, он уже не увидит ее просыпающейся. С этим было трудно смириться. Как несправедливо, думал Квил, скрежеща зубами, и это только усилило его страдания. Он заставил себя расслабиться. За долгие годы он хорошо усвоил, что попустительство движению, в какой бы то ни было форме, продлевает мигрень до недели. Поэтому, чтобы выдержать атаку, следовало лежать неподвижно. Единственное, что можно себе позволить, — это свешиваться через край кровати и сплевывать в миску. Он уже потерял счет этим занятиям. Уиллис каждый час менял ему салфетку.

Когда кто-то на цыпочках вошел в комнату, Квил сразу понял, что это не Уиллис. Конечно, это была Габби. Он уловил ее запах, потому что во время мигрени обоняние обострялось до невероятности. В тот момент, когда вдруг запахло жасмином, он оцепенел. Уиллис не должен был впускать ее сюда. Не хватало только, чтобы она видела рвотные потуги своего супруга.

Квил почувствовал урчание в желудке и, не успев сказать ни слова, свесился с кровати, чтобы, не дай Бог, не выплеснуть желчь ей на платье. Он не открывал глаз. Нетрудно вообразить, какое отвращение сейчас у нее на лице.

Он откинулся на подушки, ругая себя последними словами. О чем он думал, когда женился на ней? Только негодяй мог так поступить, заботясь не о ее счастье и будущем а лишь об удовлетворении собственной похоти. Ему нет оправданий.

— Что ты здесь делаешь? — прошептал он через силу.

— Я пришла к тебе.

Габби, кажется, не обиделась на его суровый тон. Кресло, придвинутое к кровати, процарапало ножками деревянный пол. Для Квила резкий звук был подобен удару кинжала. Габби, очевидно, это заметила.

— Прости, Квил, — огорченно сказала она, — я не буду больше шуметь. Только позволь мне остаться хотя бы на несколько минут.

Запахи — любые — вызывали у него тошноту. Но не запах Габби. Можно было с уверенностью сказать — она только что из ванны. В воздухе плавал аромат жасмина — жасмина и Габби. Запах такой же вкрадчивый и невинный, как и она сама.

— Твоя мать отбыла в Саутгемптон, — тихо сообщила Габби. — И леди Сильвия с Питером тоже. Леди Дьюленд просила передать, что она тебя любит. Хочешь, я расскажу тебе сказку, Квил? — добавила она, помолчав.

Его жена была явно растеряна. Он мог бы поспорить на небольшое состояние, что сейчас она кусает губу и к ее щекам подбирается румянец.

— Я не сильна в уходе за больными, — пожаловалась она. — Но когда Кази хворал — а это бывало часто, — сказки обычно его отвлекали.

Молчание Квила она расценила как согласие.

— Тебе должна понравиться индийская сказка. Я слышала ее от няни, а потом рассказывала Кази. Правда, теперь она звучит немного по-другому. Это естественно, потому что каждый рассказчик привносит что-то свое. — И Габби начала свой рассказ:

— Итак, в далекие времена на окраине Бхаратпура стоял огромный дворец. Рядом с ним протекала бурная темная река под названием Бохогрити, а по другую сторону находился птичий рынок. Дворец украшали большие мраморные колонны и множество арок с фресками. Все они были разрисованы птицами, которых продавали за воротами. По утрам и вечерам над каждой аркой играл свой оркестр, и музыканты на разных инструментах имитировали пение тех птиц.

Голос Габби, с присущей ему хрипотцой и неровным тембром, всегда казался Квилу чувственным. Однако в теперешнем восприятии он звучал как инструмент для сопровождения декламации, неторопливо и монотонно.

— Но самым искусным музыкантом был хозяин дворца, — тихо продолжала Габби. — Принца звали Мамарах Даула. Не было такого инструмента, которым бы он не владел. Все оживало в его руках, и даже лучшая из певчих птиц не могла соперничать с ним в искусстве. Его змеевидная дудка была по меньшей мере девяти локтей в длину. Люди приезжали из дальних уголков Индии, чтобы его послушать. Даже камни рыдали, когда он играл.

Принц жил, окруженный красотой и роскошью. Земля открывала перед ним свои сокровища, чтобы украсить его жилище. Он носил туфли из ярко-красного сафьяна, расшитого серебром. Мамарах Даула был очень счастливым человеком. Но и чрезвычайно глупым.

Примерно через час Квил погрузился в странное состояние, какого до сих пор не испытывал. Оно не имело ничего общего ни с гневом, ни с отупением, которые обычно сопровождали его приступы. Он слушал как зачарованный — и неожиданно уснул. В другое время он бы долго маялся, переходя от дремы к нездоровому бодрствованию, но в этот раз отключился сразу, как провалился.

Габби вернулась вечером. Она держала его руку и рассказывала о том, как проходило празднование тридцатилетия Даулы.

— Сакамбхари, богиня дерева, подарила принцу музыкальный инструмент, лучше которого не было в целом мире. Но богиня предупредила, что он не должен играть ради тщеславия и гордыни, а если нарушит этот наказ, то поплатится жестокой головной болью.

Квил криво усмехнулся.

Дальше пошла сплошная лирика о том, как Даула исполнял прекрасную музыку на своем новом инструменте.

Наконец Квил заговорил. Голос его был неустойчив и грустен, но он этого не замечал,

— Скажи, Габби, это была свирель? — Если бы его глаза не были закрыты салфеткой, он увидел бы ямочки на щеках своей жены.

— Возможно, — серьезно ответила она. — Индийские музыканты прекрасно играют на своих… свирелях.

На следующее утро Квил чувствовал себя намного лучше. Голова болела не так сильно, и его ни разу не вырвало в присутствии жены. У Мамараха Даулы, к сожалению, дела обстояли хуже. Он не сумел смирить свою гордыню, и его роскошная дудка раз за разом больно била его по голове.

По сравнению с предыдущими приступами этот был слабее, но так же продолжителен. Насчет причин Квил не заблуждался. Габби всеми силами создавала ему комфорт — своим присутствием, сладким голосом и ароматами. Она специально придумала эту глупую сказку, чтобы развлечь его. И он принял ее заботу, сожалея, что не может отплатить ей тем же.

Ночью он тупо смотрел в темноту, чувствуя, как сокращается желудок — не от тошноты, а от презрения к себе. Габби, очаровательная Габби заслуживала мужчину, достойного ее возбуждающей красоты. Но когда он думал об этом, его начинало корежить. Он никому не позволит дотронуться до ее пьянящей плоти! Она принадлежит только ему, и он убьет любого, кто осмелится приблизиться к ней.

Однако утром вместе с неудержимой зевотой он отодвинул в сторону чувство вины. На самом деле женщины довольно равнодушны к сексу. Это известно всем. Сейчас Габби потрясена, но, вкусив свободу, она быстро ее оценит. Без убогого мужа, следящего за каждым ее шагом, и без его мигреней жизнь покажется ей куда приятнее. Ну что ж, в конце концов, так будет лучше и для него тоже.

Он, пошатываясь, поднялся с кровати.

Вскоре они отбыли в Лондон. После часа езды Габби уснула у мужа на плече.

Квил знал, откуда эта усталость. Не один Уиллис менял салфетки на голове. Габби тоже не раз приходила к нему среди ночи.

Чувство вины еще блуждало в нем, но он безжалостно гнал его прочь. Отринув идею женитьбы и любви несколько лет назад, он никогда об этом не жалел. Лишь иногда думал, что иметь привязчивую жену, вешающуюся тебе на шею, было бы весьма утомительно.

Но сейчас, похоже, он сам попал в расставленную им западню. В отсутствие своей разговорчивой, душистой и сладкой жены он испытывал такой голод, что это начинало его пугать. А когда услышал, как она прошептала: «Я люблю тебя», — у него в душе и вовсе все перевернулось, хотя он понимал, что это всего лишь романтический бред. Да ведь и он нашептывал ей что-то почти такое же легкомысленное, когда наблюдал за ней спящей и гладил ее непокорные кудри.

Они прибыли в Лондон точно к обеду.

Квил вылез из кареты и помог выйти Габби. Ее теплая рука уютно легла на его рукав. В это время за спиной возникло какое-то движение. Он повернулся и обнаружил две аккуратные шеренги — по обе стороны мраморных ступеней выстроилась вся старшая прислуга. На самой верхней возвышалась внушительная фигура Кодсуолла.

Дворецкий сошел с крыльца и поклонился.

— Добро пожаловать в родной дом, виконт Дьюленд, — произнес он нараспев. — Леди Дьюленд. — Дворецкий снова поклонился.

Квил недоуменно смотрел на этот неожиданный парад. Ну конечно, теперь это его дом и они его слуги.

Габби, стоя рядом с мужем, наклонила голову в знак приветствия.

— Кодсуолл, как это мило с вашей стороны, — прозвенел ее чистый голосок. — Такой теплый прием после печального события.

Все слуги смотрели на нее приветливо.

Квил встрепенулся и вместе с ней поднялся по ступеням.

— Добрый вечер всем вам, — поздоровался он. — Это моя жена, виконтесса Дьюленд.

Миссис Фарсолтер приблизилась к ним, сунув руки в карман фартука.

— Я очень рада, миледи, — проговорила она. — Я познакомлю вас с бухгалтерскими книгами, когда вы пожелаете, а это ключи. — Она протянула Габби большую связку. — Вдова всегда оставляла их мне, когда уезжала из дома. Теперь они ваши.

— О Боже! Миссис Фарсолтер, может, мы встретимся завтра утром, после завтрака? Я убеждена, ваши навыки хозяйствования намного превосходят мои. Но я с удовольствием вам помогу, чем сумею.

Польщенная миссис Фарсолтер засияла.

— Так я скажу, чтобы подавали обед, миледи? Через час или чуть раньше?

Квил повернулся к жене и подал ей руку. Пальцы Габби лежали у него на локте, пока он вел ее по коридору. «Моему коридору», — тупо подумал он.

— Ты не хочешь отдохнуть перед обедом?

— Спасибо. Я не устала, но я бы не прочь искупаться.

Кодсуолл тут же засуетился и отправил слугу готовить ванну.

Габби поднималась на второй этаж, а Квил не отставал от нее ни на шаг. Когда она направилась в свою старую комнату, он мягко ее остановил.

— Они принесут твою одежду в комнату виконтессы, Габби.

— Но твоя бедная мама…

— Так уж сложилось. Когда она пожелает нас посетить, ей будет предоставлена гостевая спальня. Но хозяйские покои теперь наши, Габби. — Он наклонился и подарил ей поцелуй короткое обещание чувственного наслаждения. — Для чего нужна эта дверь между спальнями, как не для наблюдения за женой! За ее одеванием. Или… раздеванием.

Габби отскочила назад так быстро, что его рука повисла в воздухе.

— Это не имеет значения, если даже дверь будет заперта, — заявила она решительно.

За время дежурства у его постели она много думала об их будущем. Нужно полностью потерять рассудок, чтобы заниматься тем, что причиняет такие страдания своему мужу. Если Квил думает, что она собирается заодно с ним содействовать новому приступу мигрени, он глубоко заблуждается.

Но спорить в коридоре было довольно глупо, и Габби с гордым видом прошествовала в комнату виконтессы. Квил вошел следом и закрыл за собой дверь. Габби тяжело вздохнула.

— Квил, ты не считаешь, что будет лучше, если мы все обсудим после обеда? — Она медленно направилась в другой конец комнаты, притворяясь, что ее заинтересовали золоченые кресла возле камина.

— Я полагаю, мы должны обсудить это сейчас, — нахмурился он.

Габби остановилась возле письменного стола и обернулась.

— Несомненно, мы не можем делать то, что вызывает твою мигрень, — проговорила она, поглаживая полированную поверхность розового дерева.

— Не вижу здесь ничего несомненного, — сердито возразил Квил.

— Мне казалось, что это очевидно. Есть что-то в… — Габби запнулась, тщательно подбирая слова. — Есть что-то в брачных отношениях, что вызывает твою мигрень. Поэтому, пока не найдено лекарство, мы не можем повторять неудачный опыт.

— Господи! Неужели ты думаешь, я не искал?

— Нужно еще попытаться, — заупрямилась Габби. — Я знаю тебя, Квил. Тебе трудно говорить со мной об этом. Но наверняка есть сотни докторов здесь и за границей, которым известен рецепт лекарства от твоей болезни.

Квил привалился к каминной полке и скрестил руки на груди.

— Есть один немец по фамилии Хеберден. У себя на родине он главный специалист по мигрени. Я приглашал его в Англию для консилиума с моими врачами. Он сказал, что кровопускание мне противопоказано. Я и сам знаю, что это так. — Квил мрачно усмехнулся. — В прошлом году мне ставили пиявки на голову. Лучшим лекарством Хеберден считает отвар хинной коры — но это тоже не помогло. Кстати, его весьма удивило количество лекарств, которые я уже перепробовал. Валериана, мирра, мускат, камфара, опий, болиголов и даже нюхательные порошки. В Бате один шарлатан мазал меня пеной из болиголова и хвойного бальзама. После этого я благоухал несколько дней, как сосна.

— Хеберден назначал тебе что-то, кроме коры?

— Он советовал во время приступа приклеивать пластырь за ушами, — иронически хмыкнул Квил. — Об эффективности можно судить по отсутствию пузырей на коже. Позже он склонял меня к опию, но мне никогда не нравилась эта идея. Я рассудил, что привыкание — неравноценная замена интимной жизни, и решил, что лучше буду жить со своим недугом. В самом деле, последнее лекарство, которое я принимал, только чудом меня не угробило, как мне потом объяснили врачи. Моя мать купила его у какого-то знахаря в Блэкфрайерсе. Я две недели пролежал в горячке, но от мигрени так и не избавился.

Габби подумала о письме Судхакару, но промолчала, вспомнив, с каким нездоровым упрямством Квил отверг ее предложение.

— С тех пор я поклялся больше не принимать никаких лекарств. — Квил осторожно прокашлялся. — Я отдаю себе отчет, что посягаю на твое счастье, Габби. С моими дефектами мне, вероятно, не следовало жениться на тебе.

— Ты попал в точку, Квил.

У него екнуло сердце, и его сарказм сразу куда-то исчез, а лицо застыло и побледнело. Разумеется, Габби права. У нее есть все основания для развода.

— Но ты все же женился на мне, — продолжала она. — И теперь эта проблема — наша, а не только твоя.

— Я не приемлю твоего умозаключения, — произнес Квил с убийственной вежливостью. — Уверяю тебя, мне не требуется твое присутствие во время этих эпизодов. Я не посмею обременять тебя своей немощью.

С каждым медленным тяжелым ударом сердца он будто врастал в пол, как дерево в землю.

Габби нахмурилась:

— Квил, я никоим образом не упрекаю тебя в твоей мигрени. Я еще раз повторяю, что теперь это наша общая проблема, а не только твоя. Мы должны вместе заниматься твоим лечением.

— Никто, а жена уж точно, не будет диктовать мне решения — процедил Квил сквозь зубы. — Я больше не стану принимать непроверенных лекарств. И тебе придется принять это к сведению.

Габби уже еле сдерживалась, чтобы не выплеснуть на него свой гнев.

— Ты ведешь себя не лучшим образом, Квил! Мы должны подумать вместе, что делать дальше. Неужели тебе не ясно?

— Нет, не ясно, — сердито заявил он, чеканя каждое слово. — Как только случилось то несчастье, моя мать взялась диктовать врачам, как меня лечить. Если бы я ее послушал, то по сей день лежал бы на этом ложе. Сама едва не убила меня шарлатанскими снадобьями, а когда Транкельштейн предложил дельное лечение, воспротивилась всеми силами. Но именно его массаж и его упражнения поставили меня на ноги.

Габби вздохнула:

— Я никак не могу понять, какое отношение имеют ошибки твоей матери к нашей задаче в теперешней ситуации?

— По вопросам собственного лечения принимать решения буду я, и только я! У меня нет желания доводить себя до изнеможения снадобьями ненормального лекаря, о котором ты мне рассказывала. Мое решение окончательное, Габби.

Квил сложил руки на груди, не обращая внимания на ее нахмуренный вид.

— Хорошо, — начала она после минутного молчания. — В таком случае все, что касается моего тела, — это тоже мое личное дело. И здесь я тоже буду принимать решения самостоятельно.

— Естественно, — согласился Квил.

— Прекрасно. Значит, ты не должен возражать, если эту дверь, — Габби кивнула на дверь в спальню виконта, — я замурую, так как мы не будем ею пользоваться в дальнейшем.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, — пожала плечами Габби. — Просто мое тело больше тебе не принадлежит. Вот это я и хотела сказать, муж мой. — Она сделала легкое ударение на последних словах. — Таким образом, ты не будешь страдать от мигреней и у нас отпадет надобность в ненормальных лекарях.

Габби отвернулась и принялась вытаскивать из волос шпильки.

— А если я заведу любовницу? — услышала она его голос. Он был пугающе жесток.

Она даже не стала оборачиваться.

— Право выбора за тобой, — спокойно ответила она. — Если тебе нравится валяться в постели с мигренью — что это твое дело. По крайней мере я не буду нести за нее ответственность.

— А ты сама, — ядовито усмехнулся Квил, — как собираешься выходить из положения? Сделаешь меня poгоносцем?

Габби до боли закусила губу, чтобы не расплакаться, если сейчас уступить ему, он снова будет страдать.

— О нет, можешь не опасаться, — проговорила она нарочитым легкомыслием и, откинув голову, начала расчесывать волосы. — Хотя мне было хорошо с тобой этой ночью… — она сделала паузу — достаточно длинную, чтоб посеять сомнение в искренности сказанного, — я вполне могу обойтись и без этого.

Габби с изумлением отметила, как трудно лгать в само сокровенном. Все равно что топтать собственное сердце. Она повернулась и смело встретила взгляд мужа. Ее отец легче проглатывал вранье, когда она смотрела ему прямо в глаза.

— К тому же это довольно неопрятно. — Ее передернуло от собственной лжи. — Ты не согласен? Мне совсем не хочется постоянно пачкать простыни. А о том, что при этом я обнажена и ты на меня так открыто смотришь, я даже и не говорю.

— Габби! Господь с тобой! Кровь бывает только в первый раз.

— Хм. Но это не самое главное, что я хочу сказать. Помни, Квил, я не сделаю тебя рогоносцем. Ты — мой муж. Почему я должна позволять какому-то постороннему мужчине использовать мое тело?

Хоть в этом правдива, подумала она. Действительно, ее никто не интересовал, кроме мужа.

Квил стиснул зубы так сильно, что заныли челюсти. Не зря он считал, что женщины равнодушны к сексу. Разумеется, он видел, что Габби смущается своей наготы. Но ему показалось, что в минуту наслаждения неловкость отодвинулась в сторону. Должно быть, он ошибся, ослепленный желанием. Он уже взялся за ручку двери, но в последний момент остановился.

— А если я соглашусь пробовать лекарства, мне будет позволено использовать твое тело? — произнес он, презирая себя за то, что демонстрирует свою уязвимость. Он не оборачивался, чтобы не видеть жалости в глазах Габби. Она промолчала, еле сдерживая рыдания. Подождав немного, Квил сказал самому себе:

— Итак, за возможность делить постель со своей женой мне придется каждый раз предварительно глотать лекарство? Или ставить пиявки?

— Нам нужно… — с трудом выдавила из себя Габби.

— Я догадываюсь, что нам нужно, — холодно прервал ее Квил. — Испытать новое лекарство. И чтобы моя жена могла сделать это, я должен спровоцировать приступ мигрени. А до тех пор мы будем ждать, когда знахарь пришлет снадобье из тушеных насекомых. И лишь тогда я смогу просить тебя о возобновлении брачных отношений. Так, Габби?

У нее вырвалось рыдание, и она прижала руки к глазам.

— Давай забудем про это. Я… я… — она со всхлипом заглотнула воздух, — я не хочу делать это снова, Квил! Ты можешь это понять?

— Вполне. — Голос ее мужа был ровный и… такой ледяной! — Я больше не вторгнусь в ваши покои, мадам. А что касается двери, можешь дать указания слугам, чтобы заколотили ее гвоздями, если тебе так угодно.

Квил поклонился, но Габби этого не видела. Она стояла, отвернувшись, не отнимая рук от глаз. По пальцам у нее текли горячие слезы.

Сквозь рыдания она услышала, как открылась и закрылась дверь. О Боже, Квил поверил! Поверил, что ей безразличны его ласки!

Как это было далеко от ее истинных чувств! Она жаждала ощущать тяжесть его тела и слышать хриплые стоны, срывающиеся с его губ. По ночам, лежа между холодными простынями, она с трепетом вспоминала каждое его прикосновение. И даже те постыдные минуты, когда он раздвигал ей бедра и она, нагая, извивалась под ним, бесстыдно прижимаясь к его пальцам.

Как же сильно впитала она порочное желание, как глубоко увязла в грехе, если ей было так приятно!

Когда принесли горячую воду для ванны, она сказала Маргарет, что у нее болит голова, и попросила передать мужу, чтобы он не ждал ее к обеду. Оставшись одна, Габби свернулась клубочком на диване, пытаясь понять, почему она такая несчастная. И лежала до тех пор, пока вода не сделалась холодной как лед. Тогда она влезла в ванну с подспудной мыслью наказать себя — за ложь и за вожделение. Какая из двух провинностей хуже? Ответ был прост. Квил верно сказал, что в их действиях нет ничего постыдного. И впрямь, что плохого в том, что их тела дарили друг другу наслаждение? И не важно, когда это свершалось — ночью или днем, а вот говорить, что ей это было неприятно, — сплошное вранье.

Поэтому она погрузилась в холодную воду. Габби наблюдала, как ее соски превращаются в темно-красную черешню. Так бывало всегда, когда Квил их трогал, и даже от одних воспоминаний об этом она опять зарыдала, потому что не могла быть вместе с ним. Она любила его. И хотела его. Ей нравилось, как он смеется — не вслух, а только глазами. Когда он молча смотрел на нее, они говорили ей, что она красива и обожаема. Он был для нее дороже всех на свете, но по воле злого рока они не могли предаваться любви.

Холодная ванна остудила эротическую горячку. В памяти встали потухшие глаза и мертвенно-бледное, осунувшееся лицо Квила во время приступа. Обман — ужасный грех, но она правильно сделала, что солгала. Чутье подсказывало, что Квил, оправившись от приступа, вернется к ней в постель. «Потому что он любит меня и хочет делать мне приятное», — сказала себе Габби. Правда, он не признавался ей в любви, когда просил выйти за него замуж. Но Квил ведь вообще неразговорчив.

Теперь, когда он убедился, какая она злая и бесчувственная, у него пропадет всякое желание дарить ей свою любовь. На сегодняшний день для нее не было ничего страшнее.

Во вторник герцог и герцогиня Гизл устраивали завтрак с шампанским. Люсьен Бош, отправлявшийся на данное мероприятие без особого энтузиазма, уже в экипаже вспомнил, какой это день. Было начало одиннадцатого. Если развернуться в противоположном направлении, как раз к одиннадцати можно успеть. И застать Хизлопа у нее в гостиной. Нечестивец должен наконец уяснить, что Эмили — это не какая-нибудь девица легкого поведения.

Люсьен постучал в крышу экипажа.

Когда они остановились перед небольшим домиком, Хизлопа не было видно.

Эмили упорно не хотела принимать Люсьена. Служанка каждый раз говорила ему, что миссис Юинг нет дома. Видимо, пора проявить настойчивость.

Хизлоп наверняка уже у нее в кабинете и дышит ей в плечо. Или делает что-нибудь еще более неприличное. Люсьен заскрежетал зубами. Воспоминания ожесточили его. Раздраженным жестом он приказал лакею ждать и вышел из экипажа, на ходу натягивая перчатки. Если она дома, пусть только попробует ему отказать!

Он уверенно дернул колокольчик. Салли открыла дверь и, заикаясь, снова стала нести какую-то чушь. Он дал маленькой служанке соверен, и та упорхнула в кухню.

Люсьен немного постоял перед кабинетом, набираясь храбрости. Затем решительно распахнул дверь, даже не постучав, и тотчас осознал свою ошибку. Эмили с Хизлопом стояли спиной к нему, как раз перед письменным столом. Похоже, им было не так уж плохо вдвоем. Когда Эмили обернулась, лицо у нее было недовольное.

— Простите, что потревожил, — произнес Люсьен. От растерянности его французский акцент стал особенно заметен. Все было яснее ясного. Эмили не возражала против общества Хизлопа, иначе с чего бы она позволила ему класть руку ей на запястье.

Эмили сразу отошла, а Хизлоп поклонился Люсьену.

— Приятно видеть вас снова, мистер Бош, — процедил он. — Забавное совпадение, вы не находите?

— Я бываю здесь… часто, — проворчал Люсьен.

— Так же как и я, так же как и я, — затараторил Хизлоп, не желая видеть, как опасно прищурились черные глаза гостя. Эмили засуетилась.

— Мистер Бош, как мило, что вы опять заглянули! — На щеках у нее вспыхнул нежный румянец — по всей видимости, вызванный удовольствием от прикосновения мистера Хизлопа.

Люсьен чопорно поклонился.

— Весьма сожалею, что прервал вашу беседу. Я совершенно забыл, что по вторникам у вас деловые встречи.

— Выражение не совсем правильное, — заметил Хизлоп. — Деловые встречи — это звучит слишком официально. Я предпочитаю думать, что мы с миссис Юинг общаемся как старые друзья. В самом деле, я только что просил ее провести вечер вместе со мной, в театре.

Люсьен взглянул на Эмили. На щеках у него заиграли желваки. Понимала ли она, что стоит за предложением мистера Хизлопа? Впрочем, он и сам не так давно приглашал ее в театр.

— Возможно, я тоже там буду. Увидимся вечером. — Он вежливо поклонился. — Миссис Юинг, мистер Хизлоп, прошу меня извинить. Я приглашен на завтрак.

— К герцогу Гизлу? — Хизлоп подошел к Люсьену, загораживая от него Эмили. — Меня тоже приглашали, я уверен. Мы с Гизлами добрые друзья. Просто мое приглашение, должно быть, где-то застряло. Такое случается.

— Разумеется.

Люсьен собрался уходить.

— Мистер Бош! — рванулась к нему Эмили. Он обернулся.

— Да?

— Я… — Она запнулась. Он ждал.

— Однажды вы предложили мне помощь… Я хотела бы ею воспользоваться, если вы еще не передумали.

Люсьен молча соображал. О чем она толкует? И вдруг вспомнил. Ну конечно, в прошлый раз он заявил, что пришел сразить дракона!