Первый вариант моего выступления акцентировал внимание на абсолютной вере британцев в мир, свободу и справедливость. В нем также подчеркивалась невозможность справедливости, когда в тюрьмах большинства государств-членов ООН томятся узники совести; невозможность свободы, когда в большинстве этих стран однопартийное правительство (идея в принципе вполне привлекательная, если, конечно, вы сами возглавляете то самое однопартийное правительство); и практическая невозможность достичь мира во всем мире, когда чуть ли не все вокруг слепо голосуют не за вас, а за кого угодно… (Интересно отметить, что Хэкер, несмотря даже на столь долгое пребывание в правительстве, в душе оставался в каком-то смысле моралистом. Хотя при этом, судя по всему, не очень-то стремился претворять свои вполне христианские взгляды в практику повседневной жизни. – Ред.)

МИД не имел возможности внимательно изучить вариант моего выступления – они получили его только в субботу, – но сразу же его отвергли. Дик Уортон (постоянный заместитель министра иностранных дел – Ред.) позвонил мне и сказал, что мне ни в коем случае не стоит все это говорить.

– Потому что это неправильно? – спросил я.

– Нет, потому что это правильно, – ответил он.

Я сказал ему, что не хотел бы снова и снова повторять избитые клише (фраза «повторять избитые клише» сама по себе избитое клише – Ред.) А затем настойчиво повторил, что мне надо хоть что-нибудь сказать о мире и свободе. Дик Уортон возразил, что если уж мне это так надо, то в ООН можно говорить о мире, но не о свободе – это вызывает слишком противоречивые чувства. Я возразил, что противоречить в публичных выступлениях это совсем не страшно. Противоречивость ведет к сенсационным заголовкам газет!

После обеда я готовился к ответам на вопросы в палате общин. По мнению моего парламентского секретаря, наиболее коварных вопросов, скорее всего, следует ожидать от антиядерных лоббистов. О слухах, которые, похоже, в последнее время все чаще и чаще появляются в прессе, насчет последних американских ракет. Наверное, из-за навязчивого страха советского проникновения туда, где производятся микрочипы для большинства наших самых секретных управляемых ракет.

– Скажите, в данном случае речь идет о Калифорнии? – спросил я Бернарда.

– Нет, о Тайване, господин премьер-министр, – удивленно пожав плечами, ответил он.

Я был потрясен.

– О Тайване?

Бернард кивнул.

– Да, кажется, мы заплатили за пятнадцать миллионов несовершенных микрочипов.

– Что имеется в виду под «несовершенными»? – осторожно спросил я.

Он пожал плечами.

– Никто точно не знает, господин премьер-министр. Мы не осмеливаемся спросить. Может, ракеты просто откажутся взлетать. А может, взорвутся прямо в лицо тем, кто нажмет на кнопку…

– Господи! – в ужасе прошептал я. А затем поинтересовался, может ли случиться что-нибудь еще. Бернард снова пожал плечами.

– Кто знает… Может, сработает эффект бумеранга. Они обогнут земной шар и вернутся туда, откуда их выпустили.

Я молча смотрел на него, пытаясь представить себе возможные последствия этого кошмара.

– Наверное, лучше всего было бы постараться избежать сколь-либо полного и откровенного освещения этого вопроса? – предположил мой главный личный секретарь.

Наш пресс-атташе Малькольм Уоррен, которого Бернард счел необходимым пригласить на обсуждение, лихорадочно закивал головой. Очевидно, выражая полное согласие.

Мне вдруг в голову пришла мысль, причем мысль куда более ужасная, чем даже вероятность того, что ракеты могут бумерангом ударить по нам же. Во рту стало сухо, по спине пробежали противные мурашки.

– А когда мы их закупили? – оцепенело прошептал я.

Впрочем, видимо, догадавшись о моем состоянии, Бернард тут же постарался меня успокоить.

– Еще до того, как вы стали премьер-министром, господин премьер-министр. Так что не о чем особенно беспокоиться.

Слава тебе господи! Значит, это не моя вина и не мне отвечать. Хотя… отвечать все равно придется – ведь теперь мне уже все известно! А «не о чем особенно беспокоиться» – это весьма забавная манера говорить о крылатых ракетах, которые могут тебя же и поразить.

– Не о чем особенно беспокоиться? – переспросил я.

– Нет. Я имею в виду, не о чем беспокоиться в личном плане, – объяснил он. А затем задумчиво добавил: – Если, конечно, они не ударят бумерангом по Уайт-холлу.

– Да вряд ли попадут, – пробормотал Малькольм. Юмор, надо сказать, мрачноватый!

Я спросил, кто несет ответственность.

– Министерство обороны, господин премьер-министр, – с готовностью ответил мой главный личный секретарь. – И Пентагон. Главная проблема, похоже, заключается в неспособности управлять оборонными отраслями.

– Главная проблема, скорее всего, заключается в неспособности управлять крылатыми ракетами, – возразил ему Малькольм.

Я поправил их обоих.

– Нет, главная проблема, судя по всему, заключается в неспособности генералов творчески подходить к принятию серьезных решений.

– Может, имеет смысл не касаться этого вопроса? – предложил наш пресс-атташе.

В случае, если парламентский час вопросов и ответов пройдет гладко, я, как всегда, тут же поблагодарю всех за внимание и уеду из палаты к себе на Даунинг-10.

Тут к нам присоединились председатель партии и Джефри Пирсон, наш «Главный кнут». Я приказал Бернарду остаться и послушать.

Он почему-то не хотел оставаться и слушать.

– Разве это не чисто партийный вопрос, господин премьер-министр? Встреча с председателем партии и «Главным кнутом»…

– Это также и правительственный вопрос, – твердо сказал я ему. – Он касается нашей политики в области образования.

Мой главный личный секретарь неисправимый педант. Любитель цепляться к мелочам.

– Правительства? Или партии?

– Это одно и то же, Бернард! – Его упорное нежелание видеть очевидное начинало действовать мне на нервы.

В наш разговор совсем некстати вмешался председатель партии Нил. Тучный мужчина с заметной одышкой.

– При всем уважении к вам, господин премьер-министр, это не совсем одно и то же.

– Именно поэтому нам и надо с вами переговорить, – поддержал его Джефри.

Бернард снова попытался выскользнуть из кабинета.

– Судя по всему, это будет чисто партийный вопрос, поэтому, с вашего позволения…

– Сядьте! – скомандовал я ему. Он тут же сел. Без малейших возражений. Вообще-то, мой главный личный секретарь, следует признать, на редкость послушен и великолепно вышколен. – Бернард, вы способны вывести из себя даже святого. Останьтесь!

Он остался. Я повернулся к Нилу и Джефри.

– Так что за проблема?

– Образование, – кратко ответил Нил.

Его лаконичность почему-то вызвала у меня чувство раздражения.

– Что, черт побери, я могу с этим сделать?

– Вы премьер-министр, – также кратко заявил Джефри.

Мне это и без него известно. Ну и что? Премьер-министры не имеют прямого контроля над образованием. Я не могу следить за учебными планами, экзаменами, не могу назначать школьных директоров – вообще ничего! А избиратели считают меня ответственным за все, что получается не так.

– Вы обладаете влиянием, – продолжал настаивать Нил.

– Которым, должен заметить, я уже по горло сыт! Мне казалось, что когда я стану премьер-министром, у меня будет власть. А что вместо этого? Влияние! Чертово влияние и больше ничего! У меня нет власти ни над полицией, ни над процентными ставками, Европейским судом, директивами ЕЭС, британскими судами, НАТО, падающим фунтов стерлингов… Над чем же у меня есть власть? Что я реально могу сделать?

Нил пробуравил меня своими глазками-бусинками.

– Вы можете реально привести нас к поражению на следующих выборах.

– Что вы и сделаете, – подтвердил Джефри. – Если мы не решим проблему с образованием.

Интересно, они специально переоценивают серьезность этого вопроса или все-таки нет? Что ж, послушаем…

– Избиратели, – начал председатель партии, вытирая капельки пота со лба, – недовольны крайне низким уровнем начального образования, не развивающим в детях состязательного духа, не дающим им фундаментальных знаний, столь необходимых для нормальной жизни в современном конкурентном обществе и, кроме того…

– Все понятно, вы имеете в виду чтение, письмо и арифметику, – перебил я его.

Он мрачно кивнул.

– Да, детям рассказывают о марксизме, сексизме, пацифизме, феминизме, расизме, гетеросексизме…

– Все дело в этих измах, – вставил Бернард. – Они ведут к схизмам.

По-моему, он старался вынудить меня указать ему на дверь. Не дождется!

Поскольку лично мне о гетеросексизме никогда не приходилось слышать, Нил объяснил, что это идея научить детей не иметь иррациональных предубеждений в пользу гетеросексуальности.

– Да, нечто подобное уже случалось и раньше, – заметил я. – Но суть проблемы вполне ясна. Предрассудки нам не нужны.

Нил буквально взорвался.

– Предрассудки? – чуть ли не заорал он. – По-вашему, учить детей быть нормальными – это предрассудки? – Его лицо окрасилось каким-то необычным розовато-лиловым цветом, казалось, его вот-вот хватит сердечный удар. Честно говоря, меня это совершенно не трогало – мне вполне хватило его предположения, что я могу проиграть следующие выборы. Он председатель нашей партии, но единственное, что доставляет ему удовольствие, это постоянно меня шпынять! Если мне и придется оставить мой пост, то это будет только после следующих выборов, а вот ему, возможно, остается подождать, пока я не решу произвести очередную кадровую перестановку!

Он явно хотел продолжить свои напыщенные разглагольствования о «нормальном и ненормальном», но я жестом прервал его.

– Нил, все зависит от того, как определять «нормальное». Конечно же, лично я ничего не имею против гомосексуальных учителей как таковых. Равно как и против сексуального образования. Так что успокойся, пожалуйста.

В общем-то он попытался. Даже сделал глубокий вдох.

– Я тоже ничего не имею против обучения ребят фактам жизни в школе. Но не технике гомосексуальной любви! И не технике гетеросексуальной любви, раз уж на то пошло.

– И где же тогда им этому учиться? – с любопытством спросил я.

– За навесами для велосипедов, – убежденно ответил Нил. – В свое время мы все так делали.

Это уже что-то новенькое. В таком свете он еще никогда не представал.

– Вы тоже? – с искренним интересом спросил я.

А вот Джефри, нашего «Главного кнута», пубертатный период Нила, похоже, нисколько не интересовал.

– При чем здесь техника любви? В некоторых наших школах предпочитают обучать не столько английскому, сколько хинди!

Это было еще хуже. Наверное, даже хорошо, что у меня нет власти над образованием. Я, конечно же, целиком и полностью согласен, что в Англии английский язык важнее хинди, но… заявить об этом во всеуслышание никогда не смогу. Иначе меня тут же обвинят в расизме. Не далее как на прошлой неделе, во время приема делегации Совета по делам этнических меньшинств, я посмотрел на часы в то время, когда выступала чернокожая женщина. И меня тут же обвинили в расистской жестикуляции. Мало того – в сексистской расистской жестикуляции! Хотя я сделал это только потому, что было до смерти скучно…

В общем, их проблема понятна, но только в общем, потому что мне по-прежнему не было ясно, чем им можно помочь, поэтому я попросил их говорить поконкретней.

– Заставьте Патрика (Патрик Снодграсс – министр образования и науки – прим. пер.) надавить на его министерство.

– Это невозможно, вы же сами понимаете. Они его полностью приручили.

– Тогда увольте его.

– Нет, я не могу допустить еще одно потрясение Кабинета. Во всяком случае, пока…

– В таком случае пригласите жену лидера оппозиции в Номер 10, – посоветовал председатель партии.

– Для чего? – озадаченно спросил я. – Что ей там делать?

Лицо Нила стало немного менее кирпично-красным, но не менее мрачно-зловещим.

– Для проверки соответствия ковров и гардин.

(Хэкер обратился за советом к сэру Хамфри Эплби, искренне полагая, что тот верит в совершенство ради совершенства. Однако у секретаря Кабинета, оказывается, имелись свои собственные скрытые намерения, о чем он впоследствии поведал в своем личном дневнике. – Ред.)

Сразу же после завтрака, в ходе обычной рабочей встречи Хамфри первым делом поднял вопрос об образовании.

– Насколько я понимаю, господин премьер-министр, вас беспокоит проблема местных школьных властей, это так?

– Нет, – не задумываясь, ответил я. – Меня куда больше беспокоит наше министерство образования и науки.

Он был явно удивлен.

– Да, но, насколько мне известно, МОН прекрасно справляется со своими обязанностями.

Нет! Ну не может же быть, чтобы секретарь Кабинета верил в это. Этому никто не может верить!

– Я не верю, что вы верите в это, – уверенно заявил я.

– Не верите?

– Простите, нет. – Мое заявление его, похоже, оскорбило. Очевидно, я ненамеренно назвал его лжецом. Пусть даже и так, но уступать я все равно не собирался. – Вы что, не верите, что я не верю, что вы верите в это?

Его ответ был, как всегда, категоричен и экспрессивен:

– Я верю, что вы не верите, что я верю в это, но при этом считаю необходимым настоятельно попросить вас верить, что хотя вы не верите, что я верю в это, я, тем не менее, верю в это.

У меня было ощущение, что с этим придется согласиться. Особенно учитывая то, что мне потребовалось по меньшей мере несколько минут, чтобы разобраться в том, что, собственно, он имел в виду. Потом я продолжил.

– Хорошо, пусть будет так, но посмотрите, что в стране происходит с образованием!

Дороти предусмотрительно вооружила меня реальными вопросами из школьных экзаменационных тестов. Например: Что бы вы предпочли – атомные бомбы или благотворительность? Или вопрос по математике – в школе даже математика становится все более и более политизированной: Если содержание ядерных сил для защиты Британии стоит 5 миллиардов в год, а спасение от голодной смерти одного африканского ребенка – 75 фунтов в год, то сколько, по-вашему, африканских детей можно спасти, отказавшись от пресловутого «ядерного зонтика»?

На второй вопрос Хамфри ответил практически немедленно:

– Это несложно. Нисколько. МО потратит все это на обычные вооружения. Вопрос, собственно, заключается в том, чтобы разделить пять миллиардов фунтов на семьдесят пять фунтов.

– Но не будете же вы отрицать, что ребят в школе не учат даже простейшей арифметике?

– Нет, не буду, – осторожно ответил он. – Но местные школьные власти наверняка возразят, что это и не требуется, поскольку все они имеют карманные калькуляторы.

– Но ведь им надо знать, как это делается, – напомнил я ему. – В свое время нас всех учили элементарной арифметике, разве нет?

Вместо нормального ответа Хамфри буквально засыпал меня целой кучей вопросов. Причем на редкость глупых, не имеющих никакого отношению к делу и явно нацеленных на то, чтобы доказать мне – строгое академическое образование не имеет ценности! И это говорит Хамфри? Сэр Хамфри Эплби? Невероятно. Ведь у кого, как не у него, самое традиционное, самое строгое академическое образование!? Так или иначе, но я развеял его дымовую завесу, ибо ничем другим назвать это было просто нельзя.

«Эту часть воспоминаний Хэкера я прочел не без искреннего изумления. Вопросы, на которые он ссылался, никак нельзя было назвать ни глупыми, ни тем более не относящимися к делу.

Когда премьер-министр заявил, что „в свое время всех нас учили элементарной арифметике“, сэр Хамфри тут же предложил ему разделить три тысячи девятьсот пятьдесят семь на семьдесят три.

Хэкер немного помялся, а затем промямлил, что для этого ему потребуется листок бумаги и карандаш. Я с готовностью предложил ему и то, и другое, однако он, само собой разумеется, досадливо от них отмахнулся, заметив, что сразу после школы он наверняка умел делать подобные исчисления без особого труда.

– А сейчас вы бы, конечно, предпочли калькулятор? – поинтересовался Хамфри. Укол был болезненным и безупречно точным. Впрочем, Хэкер все равно категорически отказывался соглашаться с совершенно верными постулатами сэра Хамфри. Вместо этого он перевел разговор на другую тему и раздраженно заметил, что сейчас вряд ли найдется человек, который знал бы латынь.

– Tempora mutantur, etnos mutamurin illis, – с выражением произнес Хамфри. Как будто его специально об этом попросили.

Возникла невольная пауза, во время которой Хэкер молча и тупо смотрел на него, видимо, не в состоянии произнести ни слова. А затем, затем ему снова пришлось поставить себя в унизительное положение, попросив помочь ему с переводом.

– Времена меняются, и мы меняемся с ними, – помог я.

– Вот именно, – сказал премьер-министр таким тоном, как если бы это изречение целиком и полностью подтверждало его точку зрения, хотя на самом деле любому дураку было ясно, что все было с точностью до наоборот.

А сэр Хамфри, будто нарочно, тут же процитировал еще одно:

– Si tacuisses, philosophus mansisses.

Премьер-министр сразу же насторожился. И подозрительно спросил, что значит это. Сэр Хамфри, не скрывая удовольствия, перевел:

– Если бы вы не открывали рта, вас можно было бы принять за умного. (На самом деле более точный перевод этого изречения был бы: „Если бы ты молчал, сошел бы за философа“. – Ред.)

Хэкера, казалось, вот-вот хватит апоплексический удар. Прямо здесь и сейчас. Поэтому Хамфри торопливо добавил:

– Не вы, господин премьер-министр, не вы. Это ведь всего-навсего перевод.

Несколько успокоившись, ПМ раздраженно отчитал Хамфри за отрицание ценности академического образования, на что сэр Хамфри ответил, на мой взгляд, довольно оскорбительно, что не видит в нем никакого практического смысла, поскольку даже он, секретарь Кабинета, не может использовать его в своих разговорах с премьер-министром Великобритании.

У меня нет ни малейших сомнений, что сэр Хамфри с его высокомерием и решимостью победить в споре ради самого спора забыл о своих главных целях. Провоцируя и унижая премьер-министра, он добился только того, что теперь Хэкер ни за что не отступится от своих намерений».

Хамфри категорически отказывался признавать катастрофическое состояние нашей системы школьного образования. Даже когда я сказал ему, что из детей делают ниспровергателей, учат их подрывной чепухе. В классах полностью отсутствует дисциплина…

Он упрямо не желал смотреть правде в лицо. Предпочитая отделываться дешевыми замечаниями, вроде: «Если в классах полностью отсутствует дисциплина, они даже не поймут, что их учат подрывной чепухе. И, значит, ничему такому не научатся. К тому же ни один уважающий себя ребенок в любом случае не верит ни одному обращенному к нему слову учителя».

Честно говоря, его якобы шутливые ответы мне уже порядком надоели.

– Предполагается, что мы должны готовить наших детей к трудовой жизни, а они три четверти учебного времени умирают от скуки.

– Лично мне всегда казалось, что умение неподвижно скучать три четверти рабочего времени – прекрасная подготовка к трудовой жизни, – был его, на мой взгляд, довольно дерзкий ответ.

– Хамфри, – твердо сказал я, – мы специально подняли возраст школьных выпускников до шестнадцати лет, чтобы у них была возможность большему научиться. А они получают все меньше и меньше знаний…

Как ни странно, но его ответ прозвучал вполне серьезно:

– Мы поднимали выпускной возраст совсем не для того, чтобы дать им возможность большему научиться. Мы поднимали его, чтобы подростков не было на рынке труда, чтобы не дать подскочить статистике безработицы.

В принципе он, конечно, прав, но мне все равно не хотелось влезать во все это, поэтому я предпочел вернуться к прежнему вопросу. В очередной раз спросил его, уж не собирается ли он уверять меня в том, что с нашей системой школьного образования все в порядке.

– Конечно, нет, господин премьер-министр. Это же всего лишь шутка и всегда было шуткой. И до тех пор, пока школьное образование остается в руках членов местных советов, оно так и будет оставаться не более, чем шуткой. Причем учтите: половина из них, в любом случае, ваши личные враги, а вторая половина такие друзья, которые вынуждают вас предпочитать ваших врагов.

Мне наконец-то стала ясна его исходная точка зрения в нашем споре. Хамфри полагает, что до тех пор, пока школьное образование будет оставаться в руках этих клоунов из городских советов, оно никогда не станет лучше. При этом он совершенно справедливо – надо отдать ему должное – заметил, что мы никогда и ни за что на свете не доверим им любой мало-мальски важный вопрос. Скажем, такой, как национальная оборона – если мы, допустим, раздали бы по 100 миллионов фунтов каждому Совету, чтобы они сами себя защищали, то не позже чем через три недели у нас отпала бы необходимость беспокоиться о русских, так как в стране разразилась бы гражданская война.

По мнению Хамфри, именно так мы и поступили со школьным образованием, поскольку его никто не считает таким же серьезным, как оборона.

Да, гражданскую оборону действительно никто не воспринимает всерьез, именно поэтому-то ее и передали на усмотрение местных Советов. А вот что касается школьного образования, то лично я принимаю его весьма и весьма серьезно – оно вполне может стоить мне победы на следующих выборах!

– Ах, вон оно что! – Секретарь Кабинета усмехнулся. С выражением явного превосходства на лице. – А я-то наивно полагал, что вас прежде всего волнует будущее наших детей.

Естественно, волнует. Не вижу в этом никакого противоречия. Ведь рано или поздно все они достигают восемнадцати лет и становятся избирателями.

Оказалось, у секретаря Кабинета имелся на редкость простой рецепт для решения проблемы школьного образования – централизация!

– Заберите у местных Советов ответственность и передайте ее министерству образования и науки. Тогда вам с этим, может быть, и удастся что-нибудь сделать.

Я неуверенно пожал плечами.

– Хамфри, вы действительно думаете, что мне удастся? Взяться за почти невозможное дело и взять быка за рога…

Неожиданно в наш разговор вмешался Бернард. Впервые за все это время.

– Простите господин премьер-министр, но нельзя одновременно взяться за дело и взять быка за рога.

И это все, что мой главный личный секретарь смог привнести в обсуждение столь важного вопроса? Весь его вклад? Невероятно! Буквально онемев, я просто сидел и таращил на него глаза. Очевидно, подумав, что я не совсем так его понял, он торопливо начал объяснять, что, собственно, имел в виду.

– Господин премьер-министр, я хотел сказать, что в принципе сделать это, конечно, можно, но у вас всего две руки, поэтому если вы возьметесь за дело одной рукой, то вам придется брать быка за рога другой, чего вы не сможете сделать, так как у быка два рога. А брать быка за один рог довольно опасно, потому что…