– Да то, что они не были заранее согласованы, и значит, премьер-министра должным образом не проинструктировали!

Секретарь Кабинета пожал плечами.

– Это же в любом случае вне рамок официального протокола. Значит, не имеет особого значения.

Я объяснил, что в таком случае большинство присутствующих могут принять ПМ за человека с мышлением обывателя.

– Боже упаси! – тихо воскликнул Хамфри. И чуть заметно усмехнулся.

– Может, имеет смысл попытаться его выручить? – предложил я. Сэр Хамфри молча кивнул головой.

По пути к уголку, где актерская братия мучила Хэкера своими бестактными вопросами, нам пришлось пройти мимо Энни, жены премьер-министра, которая, с уже почти пустым бокалом в руке, весело беседовала с низеньким, щеголевато одетым музыкантом. Его совсем недавно пригласили на должность главного дирижера одного из пяти лондонских симфонических оркестров.

– А знаете, проблема верности верхнего тона меня тоже интересует, – говорила она. – Моего мужа, например, можно смело считать мужем высокой верности.

– Это же прекрасно, – уверенно ответил ей дирижер, который славился совсем обратным.

– В своем роде, конечно, в своем… – она заговорщицки понизила голос. – Высокой верности, но… низкого тона.

Дирижер, явно находивший ее весьма привлекательной, даже растерялся.

– Вы имеете в виду что-то вроде „Бэнг энд Олафсен“?[69]

Миссис Хэкер понимающе кивнула.

– Точно не знаю, но как Олафсен в любом случае».

С актерской братией у меня все происходило как нельзя лучше. Честно говоря, по части театра я не очень-то разбирался, но, уверен, они этого даже не заметили – слишком уж заняты собственной персоной!

Всех, конечно же, прежде всего интересовала сумма гранта, на выяснение размеров которой, собственно, и были направлены все их вопросы. Но поскольку лоббированием личных и, тем более, корпоративных интересов меня удивить трудно, если вообще возможно, я просто напомнил им о многочисленных и не менее жизненно важных претензиях на государственный кошелек.

Для групп давления вообще характерно выставлять все свои чисто эгоистические пожелания в таком категорическом виде, как будто, если им не заплатят, общество тут же рухнет! Школьные учителя, например, требуют повышения своей заработной платы исключительно в интересах повышения уровня образования. И даже когда они выходят на забастовку, то их лидеры утверждают, что делают это ради безопасности учеников, которых они вынуждены отправлять по домам. Шахтеры, если им можно верить, бастуют, чтобы старики могли покупать уголь дешевле. Медики – от врачей до санитаров и водителей скорой помощи, – закрывают больницы для того, чтобы услугами системы здравоохранения смогли воспользоваться те несчастные, кому не удается сделать это в промежутках между акциями протеста.

Так и эти милые клоуны, – которые постоянно нуждаются в аплодисментах и признании тысячных толп безвестных поклонников и поэтому все время что-то изображают из себя, одеваясь, раздеваясь, переодеваясь, чтобы понравиться публике – тоже предъявляют свои требования на гранты и субсидии под предлогом общественного интереса (как правило, ссылаясь на образование)!

Поэтому я как можно спокойнее объяснил им, что деньги куда больше нужны обществу не для неизвестно кого и чего вообще, а для реальных приоритетных проектов. Не говоря уж о больницах, банках крови, искусственных почках…

– Танках и ракетах, на которые вы предпочитаете тратить наши деньги, – вставила совсем молоденькая актриска.

– Атомных бомбах, – с понимающим видом добавила другая.

Совершенно верно. Но ведь вряд ли можно защитить страну от русских постановкой, скажем, «Генри V»! О чем я им доступным языком и сказал. Юмора они явно не поняли. Слава богу, совершенно случайно оказавшийся рядом Хамфри помог мне избавиться от этих приятных, но уж чересчур назойливых деятелей искусств.

– Это не светский раут, а чуть ли не нашествие варваров, – не без горечи пожаловался я.

Секретарь Кабинета заметил, что их всех очень беспокоит состояние нашего искусства. Тут он не прав, ну совершенно не прав. Состояние беспокоит не всех, а только этих – нация об этом даже не думает! Если бы думали, то тратили бы на искусство свои собственные деньги. С какой, интересно, стати правительству выделять государственные средства на удовольствия других?

– Это не принято считать удовольствиями! – возразил Хамфри (глубоко в душе он наверняка самый настоящий кальвинист[70]). – Все дело в том, что на всех нас лежит святая обязанность обеспечивать преемственность нашего наследия. Особенно картинам, которые вряд ли кто захочет видеть, музыке, которую вряд ли кто захочет слушать, театральным постановкам, на которые вряд ли кто захочет ходить. Но мы не имеем права дать им умереть только потому, что они мало кого интересуют.

– Интересно, почему? – с любопытством спросил я.

– Потому что это как наша англиканская церковь, господин премьер-министр. Люди в нее не очень-то ходят, но им намного спокойнее от осознания того, что она есть. То же самое и с искусством. Пока оно существует, можно намного уверенней ощущать себя частью цивилизованного мира.

По-своему все это, может, и не так плохо, но с политической точки зрения крайне неразумно и, на мой взгляд, даже нереалистично.

– Ведь искусство не приносит практически никаких голосов. Поэтому оно мало кого и интересует.

Но сэр Хамфри в свойственной ему манере упрямо отказывался принять мою точку зрения.

– Совет по исследованиям социальных аспектов современного общества тоже мало кого интересует. Равно как и комитет по маркетингу молочных продуктов или комиссия по решению конфликтов о бюджетной принадлежности дантистов. Или консультативный подкомитет по вопросам наиболее оптимального разведения морских ресурсов… А правительство все продолжает и продолжает выделять им деньги. Государственные средства!

– И что, они не делают ничего полезного?

– Естественно, нет. Они вообще ничего не делают.

Я недоуменно пожал плечами.

– Ну… если так, то тогда давайте их отменим. Прямо сейчас или?…

Теперь растерялся секретарь Кабинета. Такого поворота событий он явно не ожидал.

– Нет-нет, господин премьер-министр, ни в коем случае! Это символы. Их субсидируют не за работу. Им выдают субсидии, чтобы все видели, что они есть, что о них помнят, заботятся… В принципе, большая часть государственных расходов направлена прежде всего и в основном на те самые символы. И Совет по делам искусств, господин премьер-министр, всего лишь один из них.

И что в этом хорошего? Ничего! По крайней мере, на мой взгляд. Он тут же предложил мне переговорить с заместителем директора Национального театра, который, по счастливой случайности, оказался приглашенным на сегодняшнюю вечеринку. Мне совершенно не хотелось снова отбиваться от гениальных недоумков от искусства, но Хамфри успокоил меня, сказав, что уже провел предварительную беседу с известным мне Саймоном Монком и тот выразил готовность внести требуемые коррективы в свою речь на церемонии присуждения театральных премий.

– С вашей стороны это было весьма предусмотрительно, – поблагодарил я его.

– Не стоит благодарности. Впрочем, у вас, господин премьер-министр, когда вы с ним переговорите, получится, возможно, даже еще лучше.

Значит, в конечном итоге Хамфри толком ничего не добился. Значит, все-таки придется лично встречаться с этим театральным деятелем и терпеть его бесконечные рассуждения об исключительной важности искусства. В конечном итоге ведущие только к одному…

Впрочем, вначале он повел себя на редкость вежливо, тактично и даже как-то расслабленно. Невысокого роста, поджарый, начинающий лысеть, без аккуратной интеллигентской бородки, которую мы так привыкли видеть в газетах, вообще-то его вполне можно было бы принять даже за начинающего политика.

Я тоже не очень-то напрягался.

– Итак, вы будете представлять меня на церемонии, так?

– Так, – ответил он и замолчал.

Мы вежливо улыбнулись друг другу. Мне стало ясно: если я тоже буду молчать, то зачем надо было начинать? Поэтому я спросил:

– Вы уже решили, о чем будете говорить?

– В общих чертах да, но все будет зависеть…

– От… э-э-э… чего?

– От нашего гранта, разумеется. Вернее, от его размера.

Предупрежден – вооружен! Как раз о размере он, похоже, даже не догадывается. (Равно как ПМ даже не догадывался о содержании разговора сэра Хамфри в ресторане Национального театра насчет «хлебных палочек». – Ред.) Я довел до его сведения, что окончательное решение по этому вопросу пока еще не принято.

Он понимающе кивнул.

– Да-да, само собой разумеется. Но если бы размер оказался достаточно щедрым, мне было бы куда легче найти достойные аргументы в пользу разумности приоритетов этого правительства. Включая, естественно, веру в наследие Британии, веру в ее традиционные идеалы, ну и так далее, и тому подобное.

Я намекнул, что только о чем-то вроде этого и надо говорить. Хотя сначала надо убедить в этом министра по делам искусств. Что совсем не просто.

– Надеюсь, вы не собираетесь делать это политическим вопросом?

– Лично я – нет. Но ведь есть и другие. От которых просто так не отмахнуться. Каста, клан, семья, называйте, как хотите. – Он молодец! Изложил все правильно, и как надо. А потом дополнил: – Мои коллеги по цеху вполне оправданно ожидают, что я донесу до правительства их ожидания.

Ну а как же насчет денег на школы, больницы, на искусственные почки? Он согласился с проблемой, но предложил решить ее, выставив правительство в шутливой форме.

Не самая хорошая идея. С нападками в виде сатиры иметь дело еще труднее. Не могу же я позволить, чтобы меня показали стране, как «плохого парня» или, что еще хуже, как человека, у которого «не хватает чувства юмора». Такого британские избиратели никому и никогда не простят! Особенно действующему лидеру нации.

(На следующее утро премьер-министр получил от Саймона Монка письмо, в котором трудно было не заметить открытой угрозы. – Ред.)

Сегодня с утра получил пренеприятнейшее письмо от этого чертова Монка. Там не только множество примеров злоупотреблений наших местных властей, но и прямые угрозы: если я не увеличу размер гранта, НТ[71] закроется, и тогда наши доблестные СМИ с превеликим удовольствием разорвут меня на клочки. Это будет катастрофа!

Я сразу же вызвал Дороти, своего главного политического советника. По ее мнению, телезрители по определению не способны увидеть разницы между финансовыми злоупотреблениями на местном и национальном уровнях – хотя то и другое разбазаривается за их счет. Значит, они легко согласятся с убийственным аргументом Монка, что грошовая экономия на искусстве – это не более чем жалкая попытка правительства хоть как-то оправдать свою собственную некомпетентность.

Наверное, она права: Национальный театр собирается ответить своим блефом на мой.

– А в чем состоит ваш блеф? – спросила она.

– Мой? Я собираюсь ответить на их блеф.

– А в чем состоит их блеф?

– Их блеф в том, что они думают, будто я блефую, в то время как…

– В то время как вы на самом деле блефуете! – чуть ли не радостно воскликнула она.

Тут я понял, что толком пока еще не понял, кто, собственно, кого «блефует». Хотя, по мнению Дороти, это было очевидно. (Игра в жмурки? Или, может, в салки… – Ред.)

Бернард, как и положено главному личному секретарю, тут же предложил разъяснить ситуацию. Грамотно, связно и слитно говорил минут шесть или семь, но так ничего и не объяснил. Поскольку мой кассетный магнитофон стоял на письменном столе, так как я собирался надиктовать несколько отрывков из своих мемуаров, а также пару чисто личных писем, я попросил его повторить то же самое в микрофон.

– Господин премьер-министр, – сказал он, – вы считаете, что Национальный театр считает, что вы блефуете, а Национальный театр в свою очередь считает, что вы считаете, что они блефуют, в то время как ваш блеф состоит в том, чтобы руководство Национального театра поверило в то, что вы блефуете, хотя вы не блефуете, или вы блефуете, чтобы заставить их подумать, что вы не блефуете. А их блеф – попробовать убедить вас, что они блефуют, поскольку на самом деле совсем не блефуют.

Я вежливо поблагодарил его, и мы вернулись к нормальной части нашего обсуждения. Дороти спросила, чего мне, собственно, надо: то есть готов ли я рискнуть закрытием театра, если не увеличу размер гранта?

– Вообще-то я уже объявил о своих намерениях. Во всяком случае, как мне кажется… Ну не повторять же их из раза в раз? Или надо?

– Надо. До тех пор, пока вы сами точно не поймете, чего хотите, господин премьер-министр, – снова вмешался Бернард.

– Да, но ведь ситуация не терпит отлагательства. Иначе, если я ничего не буду делать, она превратится в банановую кожуру.

– Простите, господин премьер-министр, но ситуация не может превратиться в кожуру. Даже в банановую. Даже если вы ничего не будете делать. Она в любом случае останется просто ситуацией.

Время от времени у меня возникает вопрос: понимает ли мой главный личный секретарь, как часто он подходит к самому краю пропасти?

Дороти принесла мне хороший план действий. Нет, не просто хороший, а гениальный план!

Короче говоря, она рекомендует ответить на их блеф нашим – продать здание Национального театра! Вест-энд, в самом центре Лондона, с видом на собор Святого Павла, на «Биг Бен»[72]… Место надо продать правильному застройщику. Тем более что, по имеющейся информации, сейчас его рыночная цена составляет как минимум 35 миллионов фунтов. Эти деньги можно вложить в доверительное владение Фонда по делам искусств. На условиях 10 процентов годовых, что будет приносить порядка трех с половиной миллионов в год.

Вот на эти 3.5 миллиона и можно будет содержать Национальный театр. То есть не сам по себе театр, который к тому времени уже будет продан, а застройщика, который его купит. В этом-то все и дело! По мнению Дороти, эти деньги лучше направить на реальное производство. Ведь Саймон Монк не далее, чем на прошлой неделе категорически утверждал, что правительственный грант должен расходоваться целесообразно – «театр – это вам не кирпичи и глина, а авторы, режиссеры и актеры!»

Вопрос: ну и где все эти авторы, режиссеры и актеры будут себя проявлять? Ответ: в Лондоне хватает театров. Не говоря уж о стране. Национальный театр может без проблем и на любой срок арендовать любой из них. Как это делают остальные.

Схема практически идеальна. Тогда театр сможет даже делать турне по стране и стать по-настоящему культурным достоянием страны. А не точкой по обслуживанию кучки привилегированных лондонцев и толпы иностранных туристов. Таким образом, искусство получит намного больше денег, не лишая при этом правительство заслуженных тридцати миллионов, которые потом могут быть выгодно реинвестированы в развитие национального театра в целом.

Я был в восторге.

– Теперь никто не сможет назвать меня мещанином!

Она довольно улыбнулась.

– Конечно же нет, господин премьер-министр. Никто из них вас не знает…

Вечер торжественной церемонии присуждения театральных премий. Мы с Энни, как и положено, прибыли туда в полном параде. Я был готов сражаться до последнего. И, само собой разумеется, победить. Премьер-министр должен быть только чемпионом, и никем иным!

Зная, что среди тех, кто меня будет слушать, немало опытных мастеров слова, я даже не поленился прорепетировать свое выступление перед зеркалом. А Дороти, в свою очередь, посоветовала увеличить амплитуду движений.

– Если жестикулировать руками только от локтя, то будете производить впечатление армянского торговца коврами.

В общем-то лично мне не кажется, что быть похожим на армянского торговца коврами хуже, чем быть похожим на актера. Но поскольку в данный момент я рассматриваю себя прежде всего как государственного деятеля, то и жестикуляция должна быть соответствующей. Мощные, решительные движения, но… всегда предваряющие значимую фразу! Если их поменять местами, жесты выглядят слабыми, робкими и неубедительными. Так, во всяком случае, считает моя жена Энни, и я ей верю.

Ну и, конечно же, оставалось уладить одно маленькое дело – перед выступлением переговорить с мистером Монком. Если все пройдет как надо, мне не придется говорить ничего лишнего или, что было бы еще хуже, противоречивого. Я никогда не забуду совет, который в свое время дал мне один мудрый член палаты лордов: «Если хотите стать членом Кабинета, учитесь говорить. Если хотите остаться в Кабинете, научитесь держать рот на замке».

В небольшом холле перед залой для торжественных приемов Хамфри подвел ко мне Саймона Монка, до которого, судя по всему, уже дошли новости о гранте. Я встретил его широкой улыбкой и искренним рукопожатием. Но ответной улыбки не получил.

– Плохие новости, господин премьер-министр, очень плохие, – мрачно произнес он. – В смысле гранта.

– Плохие новости? Да не может быть! – глядя ему прямо в глаза, невинно возразил я. – Его же, кажется, увеличили, разве нет?

– Да, но, мягко говоря, недостаточно!

– Зато вполне достаточно для того, чтобы вам не поднимать вопрос о закрытии театра.

– Боюсь, вряд ли, господин премьер-министр. – Вид у него был хмурый, но решительный.

– Напрасно, напрасно. – Я многозначительно помолчал, затем продолжил: – Потому что уже в следующем году мы сможем сделать для вас кое-что по-настоящему стоящее. Вы помните свою жалобу на то, что три миллиона фунтов из вашего гранта уходят на содержание здания театра?

– Да?

– Так вот, у меня есть план, который поможет вам избавиться от этой тяжкой необходимости

Саймон расцвел прямо на глазах.

– На самом деле? Это было бы просто замечательно.

– Да-да, так оно и будет… Более того, это поможет нам сделать Национальный театр действительно национальным!

Он тут же насторожился.

– В каком это смысле?

– В том, что мы собираемся его продавать, – с удовольствием пояснил я.

Это известие сразило Саймона наповал. Он стоял с отвисшей челюстью и смотрел на меня, как на Аттилу Завоевателя.[73] Особенно после того, как он услышал мой план сэкономить три миллиона на содержание здания. Затем к нему все-таки вернулся голос.

– Господин премьер-министр! Но это же невозможно…

– Нет-нет, это отнюдь не невозможно, а совсем наоборот, то есть легко! – заверил я его. – К вашему сведению, нам уже поступило фантастическое предложение на этот участок.

К нашему разговору присоединился сэр Хамфри, который, судя по выражению его лица, был ошеломлен не меньше Саймона Монка. Он ведь был уверен, что я поддамся на блеф с закрытием театра.

– Но господин премьер-министр… Национальный театр должен иметь свой собственный дом!

Я пожал плечами.

– А он и будет. В виде отделений в любом месте страны. Например, в Брикстоне. Или Токстете. Или, скажем, в Мидлсбро.

Саймон нервно залопотал что-то про театральные сцены, гримерки, костюмерные мастерские, декорации…

– Берите их в аренду, – посоветовал я. – Как и все остальные. Ставьте свои постановки где хотите, в самых престижных районах Лондона, в «Вест-Энд», «Олд-Вик»… И, естественно, в провинциальных театрах. Станьте снова бродячими актерами, а не государственными служащими. Разве не вы сами совсем недавно с пафосом утверждали, что «театр – это вам не кирпичи и глина, а авторы, режиссеры и актеры»?

И пока он бессильно «висел на канатах», я нанес ему нокаутирующий удар – предложил второй план Дороти Уэйнрайт, с которым она ознакомила меня не далее, как сегодня утром. Если кому-либо придет в голову пожаловаться, что Национальному театру необходим постоянный дом и никак иначе, мы можем без особых проблем переименовать все региональные театры Великобритании в национальные. Например, театр «Хей-маркет» в Лестере станет Национальным театром в Лестере; «Стоики» будут считаться Национальным театром в Шеффилде, «Граждане» – Национальным театром в Глазго, ну и так далее, и тому подобное…

– Таким образом, лично вы, – объяснил я Саймону, – будете управлять лондонским отделением Национального театра. Только и всего.

Затем я напомнил ему, что все они управляются абсолютно одинаково – режиссеры и ведущие администраторы назначаются местными советами попечителей, финансируются в основном за счет различных грантов Совета по делам искусств, местных органов самоуправления и кассовых поступлений. Соответственно, с чего бы это лондонскому отделению претендовать на неоправданно высокие привилегии? Зато теперь мы сможем эффективно использовать полученные 35 миллионов, или 3 миллиона годового дохода от процентов на оказание посильной помощи всем отделениям Национального театра!

– В театральной среде такое решение будет наверняка встречено с огромным одобрением, вам не кажется?

Хамфри, который с этой частью плана не успел ознакомиться, на какое-то время буквально лишился дара речи. Потом, глубоко вздохнув, сумел только не совсем внятно пробормотать:

– Но господин премьер-министр, это же… это же варварство!

– Варварство тратить деньги не на здания, а на актеров, режиссеров и писателей?

– Да! – возмущенно воскликнул он, но затем, осознав, что говорит, скороговоркой добавил: – Нет-нет, конечно же нет!

Я красноречивым жестом его успокоил. И в заключение довел до их сведения, что все сказанное – всего лишь один из возможных вариантов. Который легко можно пересмотреть. Все зависит…

– От чего? – Саймон наконец-то обрел дар речи.

– Давайте сменим тему беседы, – предложил я и одарил его милостивым взглядом. – Кстати, вы уже решили, о чем будете говорить в своем приветственном выступлении?

На его лбу выступили крупные бусинки пота.

– Еще не совсем, – трагическим шепотом протянул он, прекрасно понимая, что проиграл.

Пришлось проявить милосердие и протянуть руку помощи почти сдавшемуся противнику.

– Видите ли, Саймон, при обдумывании создавшейся ситуации у меня невольно создалось впечатление, что примеры неэффективного использования государственных средств совсем не смешны. Впрочем, решать вам и только вам одному. – Я сделал паузу. Не спуская с него глаз. Он ответил мне злобным взглядом. – Мне кажется, вы все правильно поняли, – закончил я и, слегка кивнув им обоим, отошел к стоявшей неподалеку Энни.

Так или иначе, но победа, судя по всему, была на моей стороне. Хотя полная ясность, в какую сторону все повернется, настанет только в самый последний момент.

Торжественный обед состоял, как всегда, из «резиновой курицы»[74], ну и всего остального, тоже весьма стандартного. Я произнес первый приветственный тост, курильщикам разрешили курить, время пробежало незаметно, и вскоре настала пора вручения наград и премий. Ведущий густым, хорошо поставленным профессиональным баритоном представил собравшимся Саймона Монка: «Господин премьер-министр, госпожа Хэкер, уважаемые гости, прошу внимания. Разрешите предоставить слово Первому заместителю директора Национального театра Великобритании мистеру Саймону Монку».

Когда он встал, его встретили не бурными, но достаточно теплыми аплодисментами.

– Дамы и господа, очевидно, вы уже прочитали в утренних газетах о гранте Совета по делам искусств нашему театру. Но его размер меня, как, не сомневаюсь, и вас, очень и очень расстраивает.

По зале пронесся ропот одобрения. С разных сторон послышались даже тихие выкрики «правильно, правильно!». Саймон Монк остановился и посмотрел в мою сторону. Я ответил ему многозначительным взглядом. На его щеках появились маленькие красные пятнышки гнева, глаза снова уставились в текст речи.

– Конечно, нам всем очень хотелось бы, чтобы денег было побольше, однако… Британия переживает трудные времена, которые требуют от всех нас понимания и максимального напряжения. Приходится думать не только о себе, но и о стране, ее нуждах, на которые тоже требуются дотации из государственного кошелька… Например, на образование, здравоохранение, искусственные почки…

Я согласно кивнул. По залу пронесся очередной ропот, но на этот раз явного неодобрения. Наконец-то стало ясно: Саймон Монк сдался. Сдался окончательно и бесповоротно! Более того, он быстрым движением выдернул из текста своего выступления два листа и вроде бы небрежно засунул их в боковой карман пиджака. Что ж, красиво, ничего не скажешь. Очевидно, он все-таки не забыл старый как мир афоризм: Никогда не говори, когда сердишься, ибо иначе произнесешь свою самую лучшую речь, о которой будешь жалеть всю оставшуюся жизнь!

Выступление Саймона оказалось на редкость коротким, и его суть сводилась к следующему:

Я наградил его одобрительной улыбкой. Поскольку телекамеры были направлены прямо на меня.

– Дамы и господа, – продолжил Саймон, поднимая бокал, – с удовольствием передаю слово нашему почетному гостю, господину премьер-министру, искреннему покровителю искусств.

И он сел под жидкие аплодисменты всех тех, кого его слова явно не устроили. Они, само собой разумеется, мало что знали, но я, как мог, компенсировал это, произнеся короткую и предельно впечатляющую речь. Прежде всего демонстративно показав ему, что я тоже изымаю соответствующие страницы из моего выступления. А потом прошептал на ухо сэру Хамфри:

– Отличная речь, вы не находите?

У секретаря Кабинета был такой же сердитый вид, как и у всех остальных театралов. Тем не менее, он счел возможным процедить сквозь сжатые губы:

– Да, господин премьер-министр.

Хотя, собственно говоря, в глубине души старина Хамфри всегда был одним из них, из театралов.