Я счел себя обязанным напомнить ему о возможной опасности подобного шага.

– Они ведь наверняка захотят услышать от вас целый ряд вполне конкретных вещей.

Он слегка усмехнулся.

– Для радио это вполне обычно.

Странный, уклончивый и заведомо неискренний ответ. Кому, как не ему, знать, что любые публичные интервью, не говоря уж о выступлениях по радио, противоречат всем традициям госслужбы! Ведь можно совершенно случайно оговориться и сказать что-нибудь по-настоящему интересное. Или даже противоречивое. Что еще хуже…

Но времена меняются, и госслужащие, похоже, перестают скрывать свои слабости. Как подтвердил сам Хамфри, „вносить требуемые исправления в послужной список – это его долг“. Хотя бы время от времени. Хотя лично мне было не совсем понятно, какие исправления он имел в виду.

– Это не для самого себя! – объяснил Хамфри. – У меня нет ни малейшего желания изображать из себя знаменитость. Мне не свойственно низменное тщеславие. Хотя, с другой стороны, так можно стать слишком уж безликим.

Да, но, как меня всегда учили, включая, кстати, его самого, мы, госслужащие, должны быть безликими, это наша работа и наша обязанность!

– По радио лиц не показывают, Бернард.

Откровенно говоря, эта откровенная буффонада начала меня утомлять. Неужели он может поддаться столь банальному искушению и принять участие в публичной дискуссии по радио? Так или иначе, но я счел своим долгом предостеречь его от столь опрометчивого поступка и напомнил:

– Но вы же сами меня учили: анонимность, служение, благоразумие!

Несколько смутившись, он налил себе бокал хереса (очевидно, было уже после 18.00 – Ред.).

– Бернард, они сказали, что если я не соглашусь, это сделает Арнольд.[64]

– Может, так было бы намного лучше, – заметил я.

Брови Хамфри стремительно взлетели вверх. Нет-нет, дело было совсем не в желании надерзить старшему. Просто сэр Арнольд был в отставке и многого уже не знал. Особенно в отношении текущих событий. Более того, он являлся президентом движения „За свободу информации“, и, значит, способствовать открытости правительства было его прямой задачей… если, конечно, это не противоречило национальным интересам!

Хамфри так и не смог избавиться от своеобразного чувства ревности к Арнольду, поэтому невольно стремился к публичному признанию самого себя и своих заслуг. Хотя ему, наверное, проще было бы умереть, чем сознаться в этом. Его неудачная попытка оправдаться до сих пор звучит у меня в ушах:

– Видите ли, Бернард, что касается лично меня, то, конечно же, я не хотел давать этого интервью. Но чувство долга, профессионального долга, обязывает не допустить, чтобы Арнольда незаслуженно считали образцом высшего государственного служащего!

Я заметил, что для этого интервью ему понадобится разрешение премьер-министра. Он тут же забеспокоился, но я не без явного удовольствия поспешил добавить, что, на мой взгляд, с ПМ особых проблем, скорее всего, не будет, поскольку канал „Радио 3“ все равно никто не слушает».

(В те годы положение постоянных заместителей в каком-то смысле было даже обидным. И не удивительно: элитная группа поистине блестящих людей, занимавших свыше сорока наиболее могущественных и высокооплачиваемых постов в иерархии британской власти, осыпаемых всеми возможными почестями и наградами, тем не менее, нередко заслуживали самого искреннего сочувствия, поскольку, с одной стороны, в силу сложившейся традиции, а с другой, в интересах их же собственной безопасности, они оставались практически совершенно безвестными. Более того, для большинства британцев «постоянный заместитель» являлся не более чем некой противоположностью «временно исполняющего обязанности», чем-то вроде старшего министерского клерка. Возможно, именно по этой причине сэр Хамфри был не в силах удержаться от соблазна выступить по радио и тем самым хоть как-то ублажить свое безутешное «эго». – Ред.)

Сегодня утром ко мне в кабинет неожиданно и с весьма обеспокоенным видом заскочил Хамфри. Сначала я даже испугался. Случилось что-нибудь ужасное? Но потом вспомнил, что сегодня знаменательный для него день – его публичное интервью на «Радио 3»!

Я от всей души посоветовал Хамфри не волноваться, хотя секретарь Кабинета тут же заявил, что у него нет никаких причин беспокоиться.

– Кому как не мне уметь выходить из сложнейших ситуаций, – уверенно заявил он.

– Да, конечно, – согласился я. – Но когда выступаешь по радио, ни в коем случае нельзя звучать чересчур уклончиво или даже противоречиво. Они тут же все это вырезают из эфира. Им требуется что-нибудь реальное!

– Что-нибудь реальное? – недоуменно переспросил он.

– Да, что-нибудь простое и достаточно интересное.

Кончики его пальцев слегка задрожали.

– Простое и достаточно интересное? – Он нервно облизнул почему-то вдруг пересохшие губы. – Ну, а… э-э-э… если тебе кто-нибудь помогает… если вопросы носят, скажем, агрессивный характер?

Я объяснил, что к агрессивным вопросам вполне применимы правила боулинга: если удар не совсем точен, то можно рассчитывать на собственную инерционную силу шара.

– Учтите, чем агрессивнее вопросы, тем лучше. Тем самым они невольно привлекают слушателей на вашу сторону.

– Но отвечать-то на них все равно приходится!

– Кто это вам сказал? – с искренним удивлением спросил я. – Не отвечали же вы на мои вопросы!

Он досадливо поморщился.

– Это совсем другое дело, господин премьер-министр. Мне могут задать вопрос, который потребует осмысленного ответа.

Я пристально на него посмотрел. Затем задал ему, как мне казалось, риторический вопрос:

– Послушайте, Хамфри, а зачем, собственно, вам это интервью нужно? Очевидно, чтобы разъяснить точку зрения государственной службы. Значит, вам надлежит поступать так же, как я: сами что-нибудь предлагайте, и сами же отвечайте. Просто задайте сами себе любой вопрос, на который вы хотели бы ответить, только и всего.

– Честно и бесстрашно, – добавил мой главный личный секретарь, который явно сделал правильные выводы из уроков, преподанных ему мной несколько месяцев назад.

– Ну а если вы предпочитаете еще более надежный вариант, то сначала скажите: «Вообще-то это два отдельных вопроса», – а затем задайте себе эти два вопроса и ответьте на них. Честно и бесстрашно.

Секретарь Кабинета вытер носовым платком свои вспотевшие ладошки и нервно заметил:

– Их ведущий упомянул, что, судя по предварительным опросам, многим слушателям хотелось бы услышать, почему в моих руках сконцентрировано так много власти.

– Многим слушателям? – Я с трудом попытался удержаться от улыбки. – Мало кто из избирателей вряд ли даже слышал о вас, Хамфри.

Мое совершенно справедливое замечание его явно не вдохновило.

– Может, они имели в виду многих слушателей канала «Радио 3»? – предположил Бернард.

– Нет, Бернард, это терминологическая путаница, – возразил я. – Но если этот вопрос все-таки прозвучит в эфире, то каким, по-вашему, должен быть ответ?

– Назовите хотя бы шесть из них, господин премьер-министр, – не задумываясь, ответил мой главный личный секретарь.

Что ж, неплохой, совсем неплохой ученик. Я одобрительно закивал головой.

– Точно! Тут-то вы его и поймали! Потому что больше двух ему никогда не придет в голову.

На лице секретаря Кабинета наконец-то появилось нечто вроде улыбки. Впервые за все это время.

– Понятно, господин премьер-министр, понятно. – Он повернулся к Бернарду. – Интересно, а откуда вам это известно?

– В свое время, после моего… э-э-э… не совсем удачного общения с репортерами (помните, когда я в конце августа неосторожно оговорился, что в вопросах сохранения гостайны наш ПМ «выше закона»?), мне преподали несколько весьма полезных уроков.

– Ах, вон оно как, – глубокомысленно заметил Хамфри и снова повернулся ко мне. – Господин премьер-министр, у вас случайно не найдется парочки полезных советов и для меня?

Я вопросительно посмотрел на своего главного личного секретаря.

– Да-да, конечно же, – с готовностью согласился он. – Для начала придеритесь к любому слову и поставьте его под сомнение. Ну, допустим: «Нередко? И как прикажете понимать это ваше нередко?». Или подвергните сомнению компетентность самого интервьюера: «Судя по всему, вы не очень знакомы с соответствующими материалами Белой книги». Или, что еще проще, ответьте вопросом на вопрос: «А знаете, это очень хороший вопрос. Но позвольте и мне в свою очередь спросить вас: когда лично вы в последний раз бывали в Центре по регистрации автотранспорта в Свонси?». Ну, а уж если дела пойдут совсем плохо, всегда можно сослаться на соображения, связанные с безопасностью, и не отвечать на каверзный вопрос.

– Что ж, неплохо, Бернард, совсем неплохо, – похвалил я его. – Далеко пойдете…

Тут Хамфри в голову пришла еще одна, причем, похоже, совершенно другая мысль.

– Кстати, господин премьер-министр, боюсь, мне скоро придется предстать перед членами комитета палаты, чтобы ответить на их вопросы в отношении предполагаемого прослушивания известного вам депутата Хью Галифакса.

Да, мне это было уже известно. От Бернарда.

– Вам там придется просто подтвердить то, что я тогда сказал в палате.

Он изобразил полное непонимание.

– То есть солгать?

Я пожал плечами.

– Никто все равно не узнает.

– Какую же запутанную паутину мы плетем, о боже!

Как же велеречиво-запутанны его слова! Иногда, чтобы понять, надо сначала все это расплести.

– Да будет вам, Хамфри! – одернул я его. – Не все же так плохо!

На его лице появилось выражение обиженного мальчика из церковного хора: «Почему это я, а не он?»

– Простите, господин премьер-министр, но секретарю Кабинета не пристало лгать.

– Но, Хамфри! – Я с ужасом понял, что в моем тоне превалируют умоляющие нотки. – Поймите, если секретарь Кабинета не подтвердит мои слова, то все будет выглядеть так, будто лжет премьер-министр. То есть я!

Он молча поджал губы. И, похоже, собирался молчать и дальше, поскольку не считал происходящее своей проблемой. Я вышел из себя.

– Хамфри! Не забывайте о чувстве долга!

– О чувстве долга перед истиной, господин премьер-министр, – высокопарно заметил он. – Перед истиной и только перед ней одной!

Я вскочил со стула и раздраженно зашагал по кабинету.

– Но… – Однако нужные слова, как назло, выскочили из головы. – Но… вы не можете вот так просто прийти туда и… и сдать меня всей этой чертовой прессе и оппозиции! Причем в ситуации, когда лично я, собственно, ни в чем не виноват. Хамфри, вы должны быть на моей стороне. Нет-нет, вы просто обязаны!

Он упорно продолжал молчать, всячески избегая смотреть в мою сторону. Затем все-таки не выдержал:

– Господин премьер-министр, надеюсь, вы понимаете, что это далеко не так просто, как может показаться.

Совершенно неприемлемая реакция на серьезнейшую проблему! Ничего не поделаешь, пришлось призвать секретаря Кабинета к порядку.

– Хамфри, вы вынуждаете меня приказать вам официально подтвердить там все то, что я сказал членам палаты.

– Очень хорошо, господин премьер-министр, – не моргнув глазом, вместо ответа дерзко заявил он. – Я официально заявлю им, что вы приказали мне официально подтвердить все то, что сказали членам палаты.

Но ведь это же совсем не то, что я имел в виду!

– Хамфри, я приказываю вам не говорить им, что я вам приказал.

Он был неумолим.

– Тогда мне придется сказать им, что вы приказали мне не говорить им, что вы мне приказали…

Я бросил на него испепеляющий взгляд. Он его будто не заметил. Сохранял свое обычное ледяное величие.

– Простите, господин премьер-министр, но оказаться замешанным в недостойном сокрытии истины мне, как секретарю Кабинета Ее Величества, совсем не к лицу.

Вероломный и подлый мерзавец!

(Из Номера 10 на Даунинг-стрит сэр Хамфри сразу же направился в Дом радиовещания, где дал свое первое в жизни радиоинтервью. Его единственную копию нам посчастливилось найти не в самом «Би-би-си», а в личном архиве сэра Хамфри Эплби. – Ред.)

(Судя по всему, сэр Хамфри так и не смог выразить свою мысль ни просто, ни достаточно интересно, как, в общем-то весьма разумно, советовал ему Хэкер. – Ред.)

(Замечание сэра Хамфри, что данную программу канала «Радио 3» можно считать популярной, предполагает его знакомство с соответствующей рейтинговой статистикой. Впрочем, он вполне мог использовать термин «популярный», подразумевая, что слушатели этого канала не принадлежат к высшим эшелонам государственной службы. Но, с другой стороны, если эта передача является популярной, то какую же программу следует тогда считать непопулярной? – Ред.)

(Интервью, судя по всему, уже закончилось, однако микрофон продолжал работать, и нам удалось также услышать явно скучающий, но вполне вежливый голос режиссера. – Ред.)

(Здесь запись полностью заканчивается, но за ней следуют связанные с этим воспоминания сэра Бернарда Вули. – Ред.)

«На следующий день сэр Хамфри попросил меня зайти к нему с кассетным магнитофоном, чтобы вместе прослушать запись, любезно присланную ему режиссером студии „Радио 3“. Он с трудом сдерживал нетерпение, поскольку искренне считал свое интервью глубокомысленным, динамичным, живым и на редкость интересным, хотя и выдержанным в свойственном ему сдержанном, неброском стиле.

Я заблаговременно позаимствовал „бум-бокс“[65] у девушек из канцелярии Номера 10.

К кассете была приложена сопроводительная записка. (Прилагаем ее ниже. – Ред.)

Эта записка сразу же вызвала у меня определенные подозрения по ряду причин. Во-первых, она показалась мне не совсем искренней. Что он, в частности, имел в виду под „особенно интересной“! И, во-вторых, я всегда испытывал инстинктивное недоверие к людям, которые считают нужным менять свои христианские имена и фамилии местами. Однако, услышав мое удивление по поводу того, что его интервью можно называть „интересным“, сэр Хамфри искренне обиделся, хотя лично мне было не совсем понятно, почему – ведь в его намерения, которых он, кстати, никогда не скрывал, всегда входило толком ничего не говорить вообще!

Если раньше я, честно говоря, сомневался в его способности ничего не сказать, эта записка преподнесла мне безусловный сюрприз. Да еще какой! Ибо когда мы включили „бум-бокс“, оттуда до меня донесся голос, ужасно похожий на голос секретаря Кабинета: „…правду о безработице вам все равно никто не скажет“.

„Интересно, почему?“ – последовал вопрос.

„Потому что, как известно, ее можно буквально за несколько недель сократить чуть ли не на половину“, – снова прозвучал его голос.

Я с ужасом посмотрел на сэра Хамфри. На него было жалко смотреть. Он выглядел, как затравленный зверь.

„И каким же это образом?“ – неумолимо продолжала магнитофонная запись.

„Самым простым. Прекратить социальные выплаты любому заявителю, который отказывается от двух предложенных мест работы“…

Хамфри резко подался вперед к столу, протянул руку, наугад ткнул пальцем в какую-то клавишу. Видимо, хотел выключить магнитофон, но по ошибке надавил на „быструю перемотку вперед“. Его измененный до неузнаваемости голос быстро-быстро заверещал что-то, совсем как мультяшный Микки Маус, а когда он, наконец, отпустил клавишу, мы оба к своему ужасу отчетливо услышали те самые роковые слова: „а у политиков не хватает духа хотя бы попытаться исправить это положение“.

Я тоже слегка наклонился и выключил этот чертов „бум-бокс“. Долгое время мы молча смотрели друг на друга… Затем, не выдержав, я тихо спросил:

– Сэр Хамфри, это ведь были вы?

– Увы, Бернард, – печально подтвердил он.

– Не Майк Ярвуд?[66]

На его осунувшемся лице появился робкий лучик надежды.

– Думаете, можно попробовать сказать, что это он?

Я мрачно покачал головой.

– Вряд ли. Доказать обратное, полагаю, не составит особого труда.

Хотя мне с трудом верилось, что сэр Хамфри на самом деле мог произнести такую крамолу, я все-таки поинтересовался, следует ли нам ожидать чего-нибудь еще. Он, потупив глаза, кивнул.

– В том же духе?

Он снова молча кивнул. Похоже, вообще не мог говорить. Пришлось терпеливо подождать, пока к нему вернется голос. Голос надломленного человека.

– Даже хуже. Кажется, я что-то сказал о паразитах…

Невероятно! Всякое, конечно, может случиться, но позволить себе такое! Он непривычным для него жалостливым тоном объяснил, что само интервью уже закончилось – во всяком случае, ему так казалось! – и что они просто беседовали. Так сказать, неофициально.

– Возможно… но ваша, так сказать, беседа была записана на пленку, – заметил я.

Внезапно с отчаянным воплем „Боже ты мой!“ сэр Хамфри звонко хлопнул себя ладошкой по лбу и вскочил со стула.

– Господи, до меня только что дошло: это же шантаж! Чистейшей воды шантаж! Вот, смотрите сами. – Он схватил записку и сунул ее в мою руку.

Я снова перечитал этот зловещий документ. Да, это действительно было похоже на шантаж. Судя по всему, мои подозрения оказались не напрасны.

Хамфри тупо глядел куда-то в стену… мимо меня: ввалившиеся глаза, сбившийся в сторону галстук, растрепанные волосы, как будто его в 3.41 утра неожиданно разбудил призрак Стэнли Болдуина.[67]

– Чего им от меня надо? – жалобно простонал он.

А действительно, чего? Интересно, чего „Би-би-си“ может хотеть от секретаря Кабинета? Чего они вообще могут хотеть от кого-либо? Да, похоже, это одна из тех вечных мистерий двадцатого века, которые никогда не находят своего разрешения. Особенно за столь короткий срок и особенно людьми вроде меня.

Я даже попытался посмотреть на проблему глазами политика, что для тех, кто всю свою сознательную жизнь провел в системе государственной службы, всегда трудно, если вообще возможно. Неужели у „Би-би-си“ появились какие-то проблемы с лицензией, которые надо срочно уладить? Или это не более чем личный шантаж радиоканала, чтобы заставить секретаря Кабинета „приструнить“ режиссера программы?

Хамфри „ломался“ прямо у меня на глазах. Он медленно опустился в глубокое кожаное кресло, наклонился вперед, обхватил голову руками – жалкое, надо сказать, зрелище – и, чуть ли не рыдая, прошептал:

– Неужели ему не известно, что богатым меня никак не назовешь?

Очевидно, готовясь к передаче, ее режиссер просто не удосужился прочитать, что сэр Хамфри прозябает в Хейлзмирс в крайней бедности, живя на жалкие 75 тысяч фунтов в год!

– И что мне посоветуете теперь делать? – не скрывая ужаса в голосе, продолжал секретарь Кабинета.

– Для начала, сэр, в будущем почаще держите язык за зубами, – посоветовал я ему.

– Не в будущем, а сейчас! – рявкнул он.

Единственно, что ему можно было бы посоветовать делать сейчас, это ждать и надеяться. Ждать их требований и надеяться, что они еще не успели разослать копии этой злосчастной кассеты во все крупнейшие газеты страны. У меня перед глазами уже стояли жуткие заголовки, от которых сразу же становилось нехорошо: СЕКРЕТАРЬ КАБИНЕТА НАЗЫВАЕТ БЕЗРАБОТНЫХ ПАРАЗИТАМИ или У ПОЛИТИКОВ НЕ ХВАТАЕТ ДУХА, ЗАЯВЛЯЕТ СЭР ХАМРИ.

Когда же я поделился своими умозрительными догадками с Хамфри, он, заметно содрогнувшись, умоляющим тоном попросил меня никому об этом не говорить и даже не намекать. Никому!

Лично мне было совсем не трудно „не распространять эти слухи“ (по крайней мере, в Уайт-холле), и хотя, честно говоря, я мог бы жить с этого не один месяц, однако, поскольку настоятельная просьба Хамфри насчет „никому“ практически наверняка включала в себя и премьер-министра, я был вынужден заметить, что мой долг по отношению к „хозяину“ превыше всего остального.

Хамфри попытался было показать, кто в доме хозяин. Встал со стула, вытянулся, как генерал на плацу.

– Бернард, я вам приказываю!

– Очень хорошо, сэр Хамфри, – пожав плечами, согласился я. – Но тогда мне придется сказать ему, что вы приказали мне ничего ему не говорить.

Поняв, что попал в свою собственную ловушку, он неохотно признал поражение, снова сел, откинулся на спинку кресла и, тоскливо глядя в потолок, спросил, что ему теперь делать.

И хотя сэр Хамфри не обращался лично ко мне, я, тем не менее, счел возможным предложить ему единственное, что на тот момент казалось мне достаточно приемлемым – сделать заявление для прессы с выражением искреннего сочувствия положению безработных. Ведь, собственно говоря, теперь он и сам может в любой момент пополнить их неисчислимые ряды…»

Я сидел в собственном кабинете, погруженный в какие-то важные мысли, когда ход моих размышлений вдруг перебил Бернард.

– Простите, господин премьер-министр, но поскольку вы, судя по всему, в данный момент ничем не заняты, мне показалось, мы могли бы кое-что обсудить, тем более что…

– В общем-то, занят, – перебил я, бросив на него неодобрительный взгляд. – Думаю, ставить ли Кабинет в известность о том неприятном инциденте с прослушкой члена парламента. Как вы считаете: сказать им, что я сказал палате, или сказать им правду?

Ответ моего главного личного секретаря последовал практически немедленно и, что самое интересное, без малейших колебаний.

– Господин премьер-министр, позвольте мне предложить вам следующее: почему бы вам не попробовать вести себя по отношению к членам Кабинета точно так же, как вы бы хотели, чтобы они вели себя по отношению к вам?!

– Да-да, вы абсолютно правы, надо сказать им только то, что я сказал палате. И ничего больше, – не скрывая удовольствия, согласился я и, снова склонившись над кипой бумаг на письменном столе, собирался приступить к внимательному чтению 84-страничного документа о возможных заменах нашей противоракетной ракеты другими, более эффективными и, главное, более дешевыми версиями, когда услышал негромкое, но выразительное покашливание моего главного личного секретаря. Оказывается, он по-прежнему стоял рядом, явно горя желанием поведать мне что-то важное.

– У вас ко мне какое-нибудь дело, Бернард?

– Да, господин премьер-министр, дело, о котором вам следует знать.

Я тут же насторожился.

– Следует знать?

Последовавшие за этим объяснения произвели на меня практически такое же впечатление, как если бы их вообще не было. Почему, ну почему, как только речь заходит о деле, которое «следует знать», они оба, и Бернард, и Хамфри, вдруг становятся патологически неспособными сколько-либо ясно выразить свои мысли? Предпочитая вместо этого наводить столько словесного тумана, что невольно создавалось впечатление, будто бывает только туман и ничего больше.

«Естественно, у меня не было ни малейшего намерения выражать свои мысли сколь-либо уклончиво, хотя ситуация, надо признаться, была довольно напряженной. Собственно, все, что я тогда сказал, заключалось в том, что Хэкеру следовало знать, особенно поскольку сэр Хамфри специально попросил меня не особенно распространяться о специфических особенностях данного особого случая. Кроме того, я напомнил Хэкеру, что ему (Хэкеру) должно быть прекрасно известно об особом отношении сэра Хамфри к тому, что ему (Хэкеру) следует знать самому и что ему следовало знать по мнению сэра Хамфри.

Лично мне тогда казалось, я объяснил все это предельно ясно».

Судя по всему, мой главный личный секретарь имел в виду ту самую радиопередачу с участием сэра Хамфри.

– Ну и как она, Бернард? Очень скучная?

– Вначале да, господин премьер-министр, но затем… затем несколько оживилась. По мере того, как сэр Хамфри становился все менее и менее осмотрительным.

Я не поверил своим ушам.

– Хамфри? Менее осмотрительным? В прямом эфире? Не может быть!

– Видите ли, ему показалось, что интервью уже закончилось и они просто беседуют. Так сказать, неофициально. Ну а пленка продолжала крутиться…

У меня появилось неприятное ощущение. А сердце буквально ушло в пятки.

– И он попался на эту старую, как мир, уловку?

Бернард молча кивнул.

– Господи, неужели он до сих пор не знает, что открытый микрофон всегда работает?

Бернард попытался встать на сторону своего начальника по государственной службе.

– Вряд ли ему достаточно часто приходилось иметь дело с микрофоном, господин премьер-министр. Особенно в радио– или телестудии.

– Вы уверены? А выглядит так, будто он, наоборот, занимался этим слишком часто… Вы слышали эту пленку?

– Да, копию.

– И что он там говорит?

– Что-то о возможности хоть завтра сократить безработицу вдвое, но у политиков на это не хватает духа.