Она, само собой разумеется, не отказалась от предложенного чая, но выразила явное неудовольствие моим в общем-то чисто протокольным вопросом о том, как мне ее следует называть – мисс или миссис? Вместо ответа она в довольно резкой форме спросила, какое мне дело до ее семейного положения.

Конечно же никакого! Ни дела, ни малейшего интереса. После чего она милостиво разрешила мне называть ее Агнесс (чего мне, честно говоря, совершенно не хотелось делать) и в свою очередь поинтересовалась, как ей меня называть. Я, насколько мог сдержанно, дал ей понять, что сэр Хамфри было бы вполне достаточно.

Но поскольку в данном конкретном случае мне претила любая фамильярность, я начал содержательную часть нашей беседы, обратившись к ней не по имени „Агнесс“, как она предлагала, а со словами „сударыня“, что в наших кругах являлось вполне привычным и не содержало никакого намека на скрытую иронию подобного обращения. Равно как и на возможную снисходительность. Тем не менее, наша милая Агнесс тут же в недвусмысленных выражениях порекомендовала мне оставить „дешевый политес“, поскольку не в ее привычках выслушивать „всякое сексистское дерьмо“, в какой бы форме оно не преподносилось!

Но хотя данный эпизод лишний раз подтвердил мои изначальные опасения, что на взаимопонимание в переговорах со столь непредсказуемой особой рассчитывать не приходится, вопрос-то решать все равно надо. И для начала преодолеть совершенно бессмысленную проблему, как обращаться друг к другу. Понимая это, я поспешил перейти к сути дела: нам необходимо стремиться к взаимопониманию. По принципиальным вопросам между нами нет особых разногласий. У нее, безусловно, есть свое собственное понимание того, как следует управлять Британией, однако мы, не сомневаюсь, едины в одном – нашему обществу требуются по-настоящему крепкие основы закона и порядка!

– Только наполовину, – заявила она.

– Только наполовину? – удивленно переспросил я.

– Да, вы едины, а я нет.

Очень достойное начало и, можно даже сказать, остроумное замечание, но вряд ли это следует считать серьезным ответом.

Короче говоря, ее аргументация в основном исходит из того, что наша политическая система, как она устроена в настоящее время, якобы преднамеренно злоупотребляет своей властью исключительно с целью сохранения своих элитных привилегий. Непосредственным результатом чего и являются многие страдания всех этих бездомных, безработных, престарелых…

Более того, она, похоже, была уверена (и откуда только у нее такое абсурдное представление?), будто я давным-давно утратил реальную связь с простыми людьми и, значит, не имею понятия о том, как и чем живет британский народ. Пришлось терпеливо объяснять, что я полностью в курсе дела о положении малоимущих слоев населения, что мне по долгу службы приходится просматривать всю необходимую прессу, сводки, статистику и соответствующие официальные отчеты. В ответ она забросала меня кучей совершенно посторонних вопросов. Не имеющих прямого отношения к сути дела. Таких как, например: Сколько стоит полфунта маргарина? Когда именно открываются учреждения социальной защиты? В каких районах Лондона имеются благотворительные пункты бесплатного питания ? Ну и так далее, и тому подобное…

Откуда же, интересно, мне такие вещи знать? Да и зачем?… Она же почему-то была убеждена: знай я правильные ответы, мое мнение о власть имущих было бы совсем иным.

Абсолютно вздорное представление! Мы все были бы только счастливы, если бы нищета вот так взяла бы да и пропала, мы все вполне искренне сочувствуем тем, кто хуже обустроен, но у нас просто нет ресурсов, чтобы обеспечить высокий уровень жизни буквально для всех. Вообще-то в экономическом смысле слова само понятие „равенство“ являет собой не более чем мираж, так как всегда найдутся те, кому лучше, чем тебе.

К моему изумлению, она вдруг вскочила со стула и зашагала по кабинету, оглядываясь вокруг, вслух оценивая все, что попадалось ей на глаза… Как будто погожим воскресным днем прогуливалась по Портобелло-Роуд.[60] Даже поинтересовалась, принадлежит ли мне мой собственный письменный стол. А также портреты на стенах и фарфор в секретере. Прекрасно понимая, что все это не моя личная, а государственная собственность, она, неизвестно почему, сочла необходимым подчеркнуть, что за содержимое моего кабинета можно было бы получить, как минимум, около „восьмидесяти штук“.

– Вполне хватило бы на содержание двадцати неполных семей в течение целого года, – многозначительно заметила она.

Восемьдесят штук! По-моему, это сильное преувеличение, но даже если допустить, что так оно и есть, то с экономической точки зрения подобные оценки иначе чем безграмотными просто не назовешь. Я пытался было объяснить ей, что в долгосрочном плане „обездоливание“ имущих не ведет к созданию дополнительных благ для бедных, скорее, наоборот, когда она вдруг спросила меня о моей зарплате. Я категорически отказался обсуждать с ней свои доходы, но, оказывается, Агнесс предусмотрительно навела соответствующие справки. Боже, где же уважение к личности, к личной жизни? Неужели не осталось ничего святого?!

Мало того, у нее хватило дерзости предложить мне добровольно сократить свои доходы до ста фунтов в неделю, а остальные 75 тысяч в год отдать тем, кому они намного нужнее. Я еще раз попробовал объяснить ей, что моя зарплата – неотъемлемая часть сложной экономической структуры, но она снова не пожелала ничего слышать. Пообещала только, что когда придет к власти (упаси, конечно, Господь!), то первым делом упростит эту нелепую структуру. Вот так, ни больше, ни меньше…

Учитывая деликатность своей миссии, я был готов молча проглотить пилюлю, однако эта треклятая женщина зашла слишком далеко! Высказала нелепейшее предположение, будто мое служение Британии направлено также и на получение мною личных выгод.

Впрочем, хотя мисс Мурхаус, похоже, основательно подготовилась к нашей встрече (во всяком случае, в смысле моих доходов), я тоже не сидел сложа руки и, в свою очередь, задал ей несколько вопросов. В частности: Каким, интересно, образом и насколько запрет на „откровенно сексистские“, по ее мнению, календари в офисе Совета помогли решению проблемы нищеты?

Ее ответ был в высшей степени показательным:

– Сексизм – это одна из форм антиженского колониализма, – не задумываясь, отчеканила она. А ведь куда более правильным было бы назвать эти календари непристойными. Впрочем, сейчас слово „непристойный“ чаще употребляется в отношении войны, финансового мошенничества или иных форм человеческого поведения, которые в принципе могут быть не совсем правильными, но уж никак не непристойными.

Послушать Агнесс, так колониализм – это мерзкое чудовище. По определению. И доказывает это самим фактом своего существования. Причем достаточно связать это слово, скажем, с сексистскими календарями, и больше ничего не надо доказывать. Поэтому пришлось спросить ее, можно ли считать антиженский колониализм достаточным основанием для поощрения и поддержки советом Хаундсворта усыновления детей незамужними работающими лесбиянками.

– Безусловно, – не раздумывая, подтвердила она. – Я против любых предрассудков. Даже если они проявляются в экзотических формах. И всегда возражала против того, чтобы дети воспитывались в атмосфере предвзятости в плане сексуальной ориентации.

Тогда я поинтересовался, чему больше помогает проводимая ей политика запрета на продажу инкубаторских яиц в их округе – борьбе против гетеросексуальных предрассудков, борьбе за права женщин или борьбе с бедностью?

Ее ответ:

– У животных тоже есть права. – Может, это колониализм против цыплят, но я не сдержал усмешки. Чем вызвал у нее бурю эмоций. – Жизнь цыплят за инкубаторской решеткой нельзя назвать жизнью! Вот вам, например, хотелось бы провести всю свою жизнь в заточении, лишенным возможности дышать свежим воздухом, расправлять крылышки, бегать по зеленой травке? Хотелось бы быть помещенным в тесную клетку вместе с шестью сотнями других безмозглых, противно пищащих и воняющих существ?

Естественно, нет. Наверное, поэтому мне никогда не нравился наш парламент. Впрочем, главное в данном случае заключалось в том, что инкубаторские курицы способны производить яиц и намного больше, и намного дешевле, то есть обеспечивать едой нуждающихся, о своей любви к которым она так любит повторять.

Но Агнесс, судя по всему, не собиралась признавать даже очевидное.

– Цена страданий, причиняемых цыплятам, непомерно высока, – упрямо заявила она.

Самое интересное заключалось в том, что в каком-то смысле я был с ней даже согласен: лично я предпочитаю покупать яйца, снесенные обычными курами, хотя они и намного дороже, поскольку, в отличие от многих других, вполне могу себе это позволить. Наверное, заботой о животном мире и следовало объяснять развернутую ею кампанию против воровства домашних кошек. Впрочем, сделай я справедливое замечание, что куда разумнее было потратить эти деньги на нуждающихся, Агнесс, не сомневаюсь, ответила бы, что они и без того тратятся на нуждающихся… кошек и котов.

После чего она сердито поинтересовалась, что я имею против наших бессловесных друзей. Судя по выражению ее лица, мой ответ – ничего, поскольку у меня хватает друзей из местного самоуправления – похоже, не доставил ей ни малейшего удовольствия.

После долгих и, увы, совершенно бессмысленных препирательств мы, наконец-то, прекратили обмениваться пустыми фразами и перешли к сути дела – ее желанию лишить полицейские силы должного финансирования и права пользоваться недвижимостью местного совета, уволить главного констебля и объявить несколько участков округа „закрытой зоной“.

Я не без некоторой язвительности поинтересовался, верит ли она в колониализм против преступников, однако моя вполне невинная шутка снова осталась без внимания. По твердому убеждению Агнесс, люди становятся преступниками исключительно из-за несправедливого отношения к ним со стороны общества. Впрочем, эта в общем-то добродушная теория не учитывает ни фактор наследственности, ни довольно многочисленных привилегированных и весьма состоятельных преступников, к которым общество всегда относилось на редкость хорошо.

Она также считает всех полицейских в своем округе либо совершенно бездушными служаками, либо откровенными расистами. Кого-то из них наверняка можно назвать первыми, а кого-то вторыми, но, тем не менее, наличие адекватных правоохранительных органов – в наших общих интересах. Не говоря уж об интересах тех простых людей, которым выпало жить в наиболее криминогенных городских районах.

Но и это ее не устроило. Более того, она и не подумала скрывать, что ее совершенно не волнует, подвергаются ли эти несчастные опасности быть ограбленными, изнасилованными или даже стать жертвами террористических взрывов.

Я попытался было объяснить ей, что подобное отношение может привести к низвержению всей нашей системы управления, всего нашего образа жизни.

– Вашего, – с непонятной улыбкой поправила меня Агнесс. – Вашего, а не их…

Говоря иначе, наша радетельница за бедных и угнетенных была бы только счастлива отменить наш парламент, суды, монархию… короче говоря, все! Я даже предложил ей коробок спичек, чтобы для начала поджечь мой офис, но она все с той же загадочной улыбкой отказалась.

– Но почему? – удивленно спросил я.

– Мне он еще может понадобиться, – ответила она».

Вечером сидел наверху в своем любимом кресле, просматривая срочные бумаги, и искренне надеялся, что мне удастся побыть одному, однако мои мечты так и остались мечтами. Энни вернулась из Бирмингема[61] раньше, чем обычно.

Я рассказал ей про встречу, которую по моей просьбе Хамфри провел с этой невыносимой Агнесс Мурхаус. Энни искренне удивилась.

– Звучит совсем как забавный социальный эксперимент, – коротко заметила она.

По словам Хамфри, встреча прошла на редкость хорошо, хотя, как мне показалось, на эту тему ему не очень-то хотелось особенно распространяться. Кроме того, Бернард по секрету сообщил мне, что сразу же после ее ухода секретарь Кабинета чуть ли не подряд выпил четыре рюмки виски. Почти неразбавленного!

Энни, в свою очередь, тоже поделилась со мной своими обидами на муниципалитет нашего избирательного округа.

– Они отменили рождественскую вечеринку для престарелых, ты представляешь?

– Нет, не представляю. Но это же нелепо! А по отношению к избирателям просто жестоко. И в чем там дело?

– В новых соглашениях об оплате сверхурочных. Причем винят во всем только одного тебя. Говорят, если бы ты дал им нужные деньги, не пришлось бы отменять эту вечеринку.

Вот! Вот именно с таким мне все время приходится иметь дело. Любая глупость, любой недосмотр в самом захудалом муниципалитете Британии – и винят в этом меня! Даже если я к этому не имел и, главное, не мог иметь ни малейшего отношения. Надо как можно скорее попросить Дороти, моего главного политического советника, представить мне свои соображения по оптимизации контроля за деятельностью органов местного самоуправления. Завтра же!

Встреча с Дороти оказалась на редкость полезной. Оказывается, ей было что порассказать мне о местном самоуправлении. У меня даже сложилось впечатление, будто она вот уже несколько месяцев интересуется этим вопросом, очевидно, не сомневаясь, что рано или поздно этим придется заняться и мне.

– Короче говоря, господин премьер-министр, – начала она. – существует нечто вроде джентльменского соглашения, в соответствии с которым чиновники обязуются молчать о некомпетентности политиков до тех пор, пока политики не начнут оправдывать свои ошибки бездельем чиновников.

Ну надо же, совсем как у нас в Номере 10… Я спросил у нее, можно ли с этим что-либо поделать.

– Вам на самом деле хочется это узнать?

Ее вопрос меня удивил.

– Естественно, хочется.

– Здесь мы имеем дело с типичной ситуацией типа «они» и «мы». В данном случае «мы» – это местные власти.

Я ничего не понял. Что, собственно, она имеет в виду: «мы» – это народ или «мы» – это правительство?

– В контексте демократического правления это должно означать практически одно и то же.

В теории все это, наверное, очень даже хорошо, но на практике, как нам всем хорошо известно, такого в общем-то никогда не бывает. Оказывается, Дороти имела в виду, что «мы» – это народ.

– Местные власти должны работать для нас, должны быть частью нас… но они таковыми, увы, себя не считают. Они работают для «них». Для их собственного удобства, для их собственного блага.

Что-что, а это мне известно и без нее. Это всем известно. Неизвестно только, что с этим делать! Бороться с ними?

– Нет, – решительно возразила Дороти. – Не бороться, а обратить их в нас…

Ничего толком не поняв, я попросил ее привести конкретный пример.

– Пример? Ладно… Предположим, вам надо сорвать какой-либо крупный правительственный проект. Что бы вы стали делать?

– Ну, это совсем просто, – с улыбкой ответил я. – Стал бы государственным служащим.

Она рассмеялась.

– Нет, серьезно. Если бы вы были самым обычным человеком.

– Честно говоря, сейчас мне уже трудно даже вспомнить, как все это было, – признался я.

Дороти слегка удивилась, но попросила меня представить себе, что я самый обычный человек, хотя и это оказалось делом не менее трудным. Тогда она решила попробовать с другого конца.

– Допустим, вы хотите заблокировать некий проект по расширению дорог. Или строительство нового аэропорта рядом с вашим домом. Какие бы вы предприняли действия?

А какие, интересно, действия можно в таких случаях предпринять?

– Может, написать своему депутату в парламент? – неуверенно предложил я.

Моя неуклюжая попытка угадать ответ вызвала у нее явный приступ скепсиса.

– Думаете, что это сработает?

– Конечно же, нет, – признал я, поскольку ничего подобного мне никогда раньше в голову не приходило и, скорее всего, не могло прийти.

– Но ведь это именно так любят поступать, как вы их называете, обычные люди, они же необразованны и глупы. (Хэкер наверняка не задумывался над возможными последствиями этой ремарки лично для него: причинно-следственной связью между глупостью электората и его собственным избранием. – Ред.)

В принципе мой главный политический советник старалась свести наш спор к следующей схеме: обычные люди объединяются в группу, чтобы бороться против официальных проектов, которые не отвечают их интересам. Эта группа представляет местное население. Местные же власти, с другой стороны, представляют не местное население как таковое, а всего лишь политические партии!

После чего она сочла необходимым сделать некоторые уточнения.

– Когда данному местному сообществу действительно небезразличен тот или иной вопрос, оно прежде всего создает комитет, в обязанности членов которого входит сбор мнений населения. Они останавливают людей на улицах, в супермаркетах, у их собственных домов; они организуют массовую поддержку, сбор необходимых средств, ну и так далее, и тому подобное… А теперь скажите: чем, по-вашему, такой комитет отличается от местного совета?

– Они приличные, вполне благоразумные люди, – осторожно ответил я.

– Что еще?

– Ну, они знают людей, которых представляют…

– Совершенно верно, господин премьер-министр. Поэтому и делают именно то, чего хотят люди, выбравшие их. А деньги, которые они собирают, отличаются от коммунальных налогов тем, что тратятся на то, на что, по мнению самих людей, они и должны тратиться. Спросите, почему? Да потому, что это их деньги! В то время как местные советы готовы выбрасывать деньги на ветер хотя бы потому, что тратят не свои, а чужие деньги.

Тут она совершенно права, ничего не скажешь. Например, обычные люди в моем родном округе были бы только счастливы, если бы их старики могли погулять на своей рождественской вечеринке, однако наш местный совет, скорее, потратит деньги на новое административное здание мэрии или на комиссию по расследованию тех или иных обстоятельств на Багамских островах.

– Ваша точка зрения мне предельно ясна, – уверенно заявил я. – Отменить местные советы и отдать все под контроль центрального правительства. (Хэкер все понял с точностью до наоборот. На подобного рода решение мог бы претендовать разве только секретарь Кабинета сэр Хамфри. – Ред.)

Впрочем, намерения самой Дороти Уэйнрайт были даже более радикальны.

– Весь смысл нового подхода заключается в том, чтобы забрать власть у бездушной муниципальной машины и передать ее в руки самых обычных людей. Сделать ее действительно прозрачной и подотчетной! – И она протянула мне свежий выпуск «Обзора политических событий», ткнув пальцем в статью некоего профессора Мариотта. Предлагаемый им план заключался в следующем:

1. Образовать городские поселения – избирательные микрорайоны, состоящие приблизительно из 200 семей каждый.

2. Образовать советы поселений – каждый совет избирается напрямую соответствующими 200 семьями.

3. Выделить бюджет для каждого такого совета – тысячу фунтов стерлингов в год из коммунальных или местных налогов, которые они смогут тратить только на свои маленькие «анклавчики» – пара улочек, несколько отдельно стоящих домов…

4. Председатель городского поселения автоматически становится членом совета административного района города – то есть в каждом из таких районов будет насчитываться 500–600 таких советников. Совсем как в парламенте.

5. Избирать для каждого из административных районов собственный исполком – то есть каждый орган местной власти должен иметь свой парламент и свой Кабинет.

Все это выглядело довольно привлекательно, хотя вариант с избранием «Кабинета» и «парламента», честно говоря, меня не очень-то прельщал.

Ведь он неизбежно вел бы к нелепой крайности и созданию весьма опасного прецедента. Правда, Дороти продолжала настаивать, что это стало бы достойным ответом на проблему местного самоуправления.

– Тогда каждый советник будет лично соприкасаться с теми, кто за него проголосовал, – заявила она.

Что ж, определенный смысл в этом, безусловно, есть. Кому, интересно, захотелось бы голосовать за Агнесс Мурхаус, хотя бы раз встретившись с ней? (Не исключено, что очень даже многим. – Ред.) А ожидаемые последствия могут стать просто потрясающими! Вполне сравнимыми с эпохальным законом о реформе избирательной системы 1832 года. Все эти местные советы, членство в которых на ближайшие четыре года определяет кучка людей из нескольких мало кому известных местных партий, давным-давно насквозь прогнили.

Если я смогу это осуществить, то стану Великим реформатором и оставлю достойный след в истории политической жизни Британии! И начинать лучше всего прямо сейчас. У меня уже есть на эту тему несколько интересных соображений, которые я решил сначала опробовать на своем главном политическом советнике.

– Сила Британии не в советах и комитетах, а в храбрых сердцах и несгибаемой воле настоящих мужчин…

Дороти не дала мне договорить.

– У женщин тоже есть право голоса.

– Да, и настоящих женщин… То есть настоящих людей… народа… – Почувствовав, что это прозвучало не совсем так, я поспешно перефразировал свою мысль: – Истинных представителей нашей островной расы. На их широких и мудрых плечах…

Она снова перебила меня:

– Плечи не могут быть мудрыми, господин премьер-министр.

Я кивком головы поблагодарил ее и продолжал:

– На их широких плечах и мудрых сердцах… головах, в их сильных сердцах и мудрых головах наша судьба. Мы должны научиться доверять их простой мудрой силе, должны вернуть власть простому народу! – Она громко зааплодировала.

– Дороти, – торжественно произнес я. – Я горжусь тем, что стану тем самым человеком, который подарит эту совершенно новую систему нашей стране! Как, по-вашему, мы ее назовем?

– Демократия, – просто сказала она, и ее голубые глаза засверкали.

«Парадоксально, но факт: Уайт-холл, в каком-то смысле самая секретная четверть мили во всем мире, на деле как самое настоящее решето. Поэтому очень скоро узнав о том, что Дороти Уэйнрайт по собственной инициативе порекомендовала премьер-министру некие идеи профессора Мариотта, сэр Хамфри Эплби тут же пригласил меня зайти к нему в кабинет после работы на „рюмку чая“.

Хотя к тому времени содержание упомянутой статьи профессора Мариотта в принципе мне тоже было известно, возможные последствия этой теории в более широком плане до меня, должен признаться, дошли тогда не сразу. Скорее всего, по причинам моей относительной незрелости по сравнению с многоопытным стариной Хамфри. Поэтому, когда он затронул этот вопрос, я высказался в том духе, что наша система местного самоуправления давно нуждается в реформировании.

По выражению его лица было видно, что мне не следовало бы выражаться столь определенно. То есть надо было постараться сохранить интригу. Я, само собой разумеется, тут же попытался исправить ошибочное впечатление, сказав, что само по себе реформирование местного самоуправления особых возражений у меня пока не вызывает. Но поскольку выражение его лица оставалось неизменным, я счел необходимым добавить, что вообще-то, как мне кажется, против подобного рода реформы вполне могут иметься и весьма убедительные аргументы. Я был искренне признателен ему за то, что он не попросил меня уточнить эти убедительные аргументы, потому что, честно говоря, не имел о таковых ни малейшего понятия. Боже, каким же все-таки дураком я тогда был!

Хамфри, как и следовало ожидать, заранее продумал все в свойственной ему манере не упускать никаких мелочей. Как только мы создадим по-настоящему демократическую систему местного самоуправления, объяснил он, они на этом не остановятся. Будут требовать все больше и больше власти, в которой политики наверняка побоятся им отказать.

Неизбежный результат – региональное правительство! От которого ничего хорошего ждать не приходится. Во всяком случае, так вам сказал бы любой, кто работает в Уайт-холле. Позвольте привести вам простой пример: допустим, где-то в Ноттингеме имеется свободная земля, на практическое использование которой претендуют два конкурирующих субъекта. Скажем, некий госпиталь и аэропорт. Тогда наш modus operandi будет состоять в том, чтобы прежде всего создать соответствующий межведомственный комитет. Именно таким образом мы всегда поступали, а значит, именно так должны поступать и в будущем.

Членам данного комитета потребуется по меньшей мере несколько месяцев напряженной работы, чтобы скоординировать и учесть интересы всех заинтересованных сторон: министерства здравоохранения, министерства образования, министерства транспорта, казначейства, управления по охране окружающей среды и так далее, и тому подобное… Нам придется рассматривать сотни отчетов, проводить множество совещаний, вносить предложения, обсуждать их и должным образом пересматривать, отвечать на различные запросы, соглашаться с ними или отвергать… В общем-то, совершенно обычная вещь.

Хотите знать, почему все это делается? Да просто потому, что в конечном итоге все это обычно приводит к принятию зрелого и ответственного решения. А вот если бы этим пришлось заниматься региональному правительству, то они решали бы все сами у себя в Ноттингеме. Может быть, всего за три-четыре встречи. Как такое возможно? По одной простой причине – они любители!

Вы, конечно, можете возразить – как и я во время того самого разговора с Хамфри, – что поскольку это их город, то и право на это принадлежит именно им. Это было бы большой ошибкой по следующим трем причинам:

Во-первых: Откуда им знать, что следует делать, а что нет?

Во-вторых: У Уайт-холла осталось бы так мало работы, что министры вполне смогли бы справляться с ней и без нашей помощи. И, следовательно, намного меньше власти осталось бы у нас, служащих государственного аппарата.

В-третьих: Хотя само по себе уменьшение власти госслужбы не имеет особого значения – лично мне властолюбие всегда несколько претило (здесь вполне уместно было бы напомнить читателю, что на заслуженную пенсию сэр Бернард ушел, будучи главой государственной службы – Ред.), – неизбежным следствием такового уменьшения власти было бы ее неоправданное увеличение в руках совсем не тех, неправильных людей.

После объяснений сэра Хамфри я сразу же осознал ошибочность своего подхода. В самой верхней части перечня таких неправильных, но наделенных властью, людей в основном политики всех мастей – как местного, так и национального масштаба.

Сначала мне показалось, что я нашел слабое звено в его аргументации: поскольку политики назначались на такие места по воле самых обычных обывателей, мне было не совсем понятно, как там вообще могли оказаться не те люди. Ведь при демократии вся власть должна принадлежать избирателям, разве нет?

Тут сэр Хамфри меня поправил. Причем вовремя и по существу.

– Мы с вами в британской демократии, Бернард, а это совсем другое дело. Британская демократия признает необходимость четкой системы, которая должна защищать наиболее важные вещи, такие как, например, искусство, природа, закон, университеты, и следить за тем, чтобы они не оказались в руках варваров. И то, и другое! Мы и есть эта система.

Конечно же он прав. Тысячу раз прав! Мы, государственная служба, способствуем развитию цивилизованной меритократии, обеспечиваем гладкое, бесперебойное функционирование правительственной машины, лишь время от времени нарушаемое общими выборами. Мы с 1832 года настойчиво и последовательно отлучаем избирателей от практического участия в государственном управлении и сейчас уже дошли до такого положения, когда они голосуют не чаще одного раза в пять лет, только чтобы определить, какой шайке политических клоунов доверить очередную попытку помешать эффективной деятельности нашей системы.

Чем больше доводов приводил мне сэр Хамфри, тем больше вспыхивало мое лицо от смущения и тем чаще мне приходилось стыдливо опускать голову.

– Неужели вам хотелось бы, чтобы наш Озерный край превратили в гигантский кемпинг для автотуристов? – обвиняющим тоном вопрошал он. – Или сделали из Королевской оперы центр по проведению лотерей, а из Королевского национального театра – оптовый склад для продажи антикварных изделий?

– Вообще-то он так и выглядит, – заметил я, но моя вполне невинная ремарка, похоже, серьезно затронула его чувства.

– Вообще-то, чтобы подобного никто никогда не посмел говорить, архитектор получил от нас рыцарство! – Я досадливо прикусил губу. – А может, предпочитаете, чтобы „Радио-три“ передавало дешевую поп-музыку двадцать четыре часа в сутки? А что бы, интересно, вы почувствовали, если бы по телевидению перестали показывать культурные программы?

– Не знаю, сэр. Лично я никогда их не смотрю.

– Я тоже, – согласился со мной Хамфри. – Но для меня крайне важно знать, что их там показывают!

Наша в высшей степени поучительная встреча закончилась, но кое-что для меня по-прежнему оставалось неясным. Ведь, насколько мне было известно, Джим Хэкер и до своего избрания премьер-министром и после этого неоднократно заявлял о своем твердом намерении заняться реформированием государственной службы.

Поскольку он был должным образом избран и, значит, в полном соответствии с демократическими принципами назначен премьер-министром, я считал, что, независимо от того, надо ли нам было реформировать местное самоуправление или нет, мы были просто обязаны реформировать государственную службу. И если реформа местного самоуправления неизбежно вела к региональному правительству и, значит, к реформе госслужбы, то оказать в этом посильную помощь, наверное, наш святой долг.