Чтиво

Сейвори окинул его взглядом:

– Вы ни черта не смыслите в бизнесе, м-да.

12

– Не обращай внимания, – сказала Карлотта. – Сейвори любит напустить важность. Билл держит его по привычке либо из жалости. Видит бог, теперь агент ему не нужен. – Она смолкла. – Ну вот. Говорят, от настоящего времени не сразу избавишься.

Пфефферкорн сжал ее руку.

– Спасибо, что приехал, Артур.

– Не за что.

– Ты не представляешь, как это важно. Все эти люди… – Карлотта кивнула на разбредавшуюся толпу, – они по-своему милы, но нам не друзья. Нет, в каком-то смысле мы дружим, только надо помнить – это Лос-Анджелес.

Пфефферкорн кивнул.

– Я знаю, что обо мне говорят, – сказала Карлотта. – Дескать, несильно опечалена.

– Перестань.

– Никто не знает, как я по нему плакала. Только нельзя вечно биться в истерике. Это неестественно. Видала я вдов, которые день-деньской рвали на себе волосы. Какая-то в этом мерзкая театральность. Между прочим, они мгновенно утешались, когда им оглашали сумму наследства.

Пфефферкорн усмехнулся.

– Пусть думают что хотят, – сказала Карлотта. – Все это формальность. Только для других. Настоящий кошмар весь мой, и начинается он, когда я одна.

Рука об руку, сквозь тучи мошкары они шли по кладбищу. От сочной травы парило, Пфефферкорн ослабил галстук.

– Я думала, из-за похорон пустого гроба служители меня достанут, – сказала Карлотта. – Но они вели себя мило. Весьма обходительны с горюющими.

– Еще бы.

– Только не от душевной щедрости, – продолжила Карлотта. – Ужас, сколько заламывают! Одни только цветы, с ума сойти. Я уж молчу насчет розысков. Но я глазом не моргнула. Ищите, говорю, сколько бы ни стоило. Правда, сейчас мелькает мысль – может, они нарочно тянули время, чтобы меня выдоить?

– Надеюсь, совесть не позволила.

– Кто знает, – сказала Карлотта. – Деньги есть деньги.

Под зонтиком они ждали, когда парковщики подгонят машины.

– Твоя, – сказала Карлотта.

Пфефферкорн глянул на ярко-синюю прокатную малолитражку.

– Из пункта А в пункт Б, – сказал он.

Подали машину Карлотты – сияющий перламутрово-серый «бентли», словно только из салона. Взопревший служитель распахнул дверцу.

– Рад был тебя повидать, – сказал Пфефферкорн. – Несмотря на обстоятельства.

– Да. – Карлотта мешкала с прощальным поцелуем. – Артур. Тебе вправду надо ехать? А то, может, задержишься? Не хочу так расставаться. Давай заглянем ко мне и выпьем. – Она шлепнула себя по щекам. – Господи, ты ж никогда у нас не был.

– Да нет, был. На его пятидесятилетии, помнишь?

– Вечность назад. Мы давно переехали.

В тоне ее слышался укор. Пфефферкорн прекрасно знал, сколько лет они не виделись. А кто виноват? Однако, вспомнив повод нынешнего приезда, Пфефферкорн устыдился своих затаенных обид. Но мешкал, боясь растормошить дремавшую неприязнь. Зачем-то взглянул на часы, хотя до рейса было еще полно времени, из мотеля он выписался, и оставалось лишь вернуть прокатную машину. Он сказал, что поедет следом, и попросил Карлотту не гнать.

13

Новый дом четы де Валле заставил Пфефферкорна пересмотреть свое шаблонное представление о типичном особняке Беверли-Хиллз, сложившееся после визита в их прежнее жилище. Охраняемый непроглядными живыми изгородями и двойными железными воротами, дом будто соткался из воздуха, внезапно возникнув за последним крутым поворотом извилистой дороги, сквозь густую зелень змеившуюся к северной оконечности бульвара. Восхищали архитектурный замысел и сноровка, сумевшие скрыть этакую громадину, которая возникала лишь в последнюю секунду. До сей поры Пфефферкорн считал, что строение в непретенциозном колониально-испанском стиле, довольствующемся скромными материалами, обладает большей домашностью, нежели суперсовременные клетки из стекла и стали или грузные неоклассические изыски с фасадной колоннадой. Теперь он думал иначе. Порождение земли и глины, этот дом вздымался, раздувался и набухал. Обилие башенок и балкончиков. Прям доблестный последний бастион, противостоящий захватчикам. Впечатление осажденной крепости усиливали камеры наблюдения, объективы которых посверкивали сквозь листву. Наверное, хозяин оборонялся от какого-нибудь сбрендившего поклонника, подумал Пфефферкорн. Или это пример того, как возросшее благосостояние требует соответствующей обособленности?

Карлотта передала «бентли» на попечение дворецкого и сказала Пфефферкорну, чтобы он оставил свой ключ в зажигании.

– Джеймсон позаботится. Верно, Джеймсон?

– Мадам.

– Только не поцарапайте. Машина прокатная.

Через громадную резную дверь Пфефферкорн проследовал в вестибюль и, миновав его, очутился во внутреннем дворе, благоухавшем цитрусами. Журчал мозаичный фонтан. По стойке «смирно» в вазах стояли цветы. Расставленные шахматы ожидали игроков. Кресла – задниц. Портреты улыбались, виды манили, изваяния простирали длани. Все предметы, живые и неодушевленные, функциональные и декоративные, выглядели бесподобно, включая белую комнатную собачку, приветственно очнувшуюся от дремы.

– Поздоровайся, Боткин, – сказала Карлотта.

Пфефферкорн нагнулся почесать песика за ухом. Судя по шелковистой шерстке и приятному запаху, за собакой трепетно ухаживали. Собачью шею украшала призерская лента. Пес опрокинулся на спину, и Пфефферкорн погладил ему пузо. Животное радостно тявкнуло.

Чувствуя, что этого ждут, Пфефферкорн попросил экскурсию по дому. В сопровождении пса, рысившего за хозяйкой, обошли комнату за комнатой. В подвале осмотрели бассейн, который Билл ежедневно переплывал сотню раз. В домашнем театре Пфефферкорну вручили тяжелый, как словарь, дистанционный пульт, поднимавший и опускавший занавес. Заглянули в танцзал, где четыре вечера в неделю Карлотта занималась с партнером-профессионалом, и музыкальную гостиную, забитую всевозможными инструментами, хотя ни один из супругов де Валле не обладал даже относительным слухом. На клавесине стояла фотография Боткина, запечатлевшая получение призерской ленты.

Завершилась экскурсия на третьем этаже в помещении, которое Карлотта назвала оранжереей. Серебряный сервиз и блюдо сэндвичей без корочки приглашали к чаепитию.

– Ты, наверное, проголодался, – сказала Карлотта.

– Перекусил бы, – сказал Пфефферкорн.

Присели.

– Что это? – спросил Пфефферкорн. – Куриный салат?

– Гусиный паштет.

– Угу, – с набитым ртом проговорил Пфефферкорн. – Как бы оно ни называлось, это объедение. – Он взял второй сэндвич. – Но каждый день так есть нельзя. Разнесет до четырехсот фунтов.

– Приучаешься к умеренности, – сказала Карлотта.

Пфефферкорн усмехнулся. В этом доме пока мало что соответствовало слову «умеренность».

– Как ты умудряешься содержать дом в чистоте? Наверное, уйма слуг?

– Знаешь, все не так страшно. Кроме Эсперанцы еще есть дворецкий, но теперь я, пожалуй, его отпущу.

– Да брось ты. Одна служанка на весь особняк?

– Очень работящая. И потом, во многие комнаты я даже не заглядываю. Ты еще не видел гостевое крыло.

– Уволь. Я уходился. – Пфефферкорн потянулся за третьим сэндвичем. – Обжираюсь как свинья.

– Угощайся.

– Они маленькие, – сказал Пфефферкорн. – А я не ел с завтрака.

– Чего ты оправдываешься? – Карлотта отщипнула кусочек сдобы. – Вот они очень вкусные, ей-богу. – Остаток она скормила псу. – Больше не давай мне есть.

Карлотта встала, потянулась и отошла к окну. На контражуре она смотрелась изящным силуэтом, и Пфефферкорн вдруг до боли отчетливо припомнил, как сильно любил эту женщину. Время сердобольно сгладило юношеские рубцы, шрамы от встречи и слияния несовместимых характеров, и сейчас он видел только воплощенную женственность, какую искал в первых любовницах и бывшей жене. Всё было не то. Да куда им? Ведь он сравнивал их с нею. Отложив сэндвич, Пфефферкорн подошел к Карлотте.

Окно смотрело на каменную террасу, с которой открывался вид на угодья, запутанностью и размахом под стать особняку. Просматривались массивные глиняные стены и темно-рыжие крыши флигелей.

– Вот оно все, – сказала Карлотта.

– Прекрасный дом.

– Нелепый.

– Ну, может, капельку.

Карлотта улыбнулась.

– Прости, что я не выступил, – сказал Пфефферкорн.

– Пустяки.

– Мне неловко.

– Не переживай. Я рада, что ты здесь. Так давно не виделись, Артур. Такое чувство, будто нужно заново знакомиться. Расскажи о себе.

– Все то же. И я тот же.

– Как дочка?

– Обручена.

– Это ж чудесно, Артур! И кто счастливчик?

– Его зовут Пол, – ответил Пфефферкорн. – Бухгалтер.

– Ну? Какой он?

– Да что сказать… Типичный бухгалтер.

– По-моему, все чудесно.

– Помолвка пятнадцатого апреля.

– Ты рад за нее, правда?

– Конечно, – сказал он. – Надеюсь, все будет хорошо.

Карлотта обеспокоилась.

– А что, есть причины сомневаться?

– В общем, нет.

– Так в чем дело?

– Да ни в чем. – Пфефферкорн помолчал. – Просто я всегда представлял ее… знаю, глупо звучит… с кем-то вроде меня.

– А он твоя противоположность.

– Почти. – Пфефферкорн потеребил губу. – Такое впечатление, будто отвергнуто все, что я олицетворяю.

– Что именно ты олицетворяешь?

– Наверное, бедность. Неудачу.

– М-да.

– Я ревную, – сказал он.

– Взгляни иначе: для нее ты настолько прекрасен, что, отчаявшись найти твое подобие, она выбирает кого-то совершенно непохожего.

– Интересный подход.

– Стараюсь, – сказала Карлотта. – Когда свадьба?

– Еще не решили.

– Да уж, современная мода. Обручатся, а со свадьбой дотянут, когда уж поздно рожать детей. В наше время было иначе. Всем не терпелось пожениться.

– Было невтерпеж потрахаться.

– Прекрати. Тебя послушать, мы жили в пятнадцатом веке.

– Нет, что ли?

– Артур, ты и впрямь ужасный брюзга. – Карлотта показала на неприметную тропку под окном, скрывавшуюся в буйной зелени: – Дорожка к рабочему домику Билла.

Пфефферкорн кивнул.

– Хочешь взглянуть? – спросила она.

– Если угодно показать.

– Угодно. И он бы хотел, чтоб ты к нему зашел.

14

Следом за Боткином, погнавшимся за стрекозой, они шли рощицей, тревожа папоротник и низко свисавшие ползучие стебли. Стало сумрачно. Будто шагаем в преисподнюю, подумал Пфефферкорн. Обогнули мшистый валун и вышли на опушку, испятнанную одуванчиками и дикой морковью. Колотя хвостом, пес поджидал их возле приземистого деревянного сарая.

– Вуаля, – сказала Карлотта.

Пфефферкорн оглядел строение:

– Смахивает на хлев.

– Он и был.

– Ничего себе.

– Прежний хозяин был этакий фермер-аристократ. Разводил элитных коз.

Пфефферкорн фыркнул.

– Не смейся, – сказала Карлотта. – Хорошие особи шли по пятьдесят тысяч и больше.

– За козу?

– Тут бедняки не селятся. Помнишь такую фиговину на колпачке авторучки? Ну, чтоб зацеплять? Это он изобрел.

– Мой будущий зять обалдеет.

– Биллу здесь нравилось. Он называл это своим убежищем. «От чего?» – спрашивала я. Он не говорил.

– Наверное, не в буквальном смысле, – сказал Пфефферкорн. – Ты ж его знаешь.

– Знаю, уж поверь. – Карлотта озорно улыбнулась. – Иногда кажется, будто я слышу запах. Козлятины.

Пфефферкорн потянул носом, но ничего не учуял.

– Ладно, – сказала она. – Давай посмотрим, где творилось волшебство.

Рабочий домик больше всего поразил своей скромностью. Лишь десятую часть сарая выгородили и довольно скудно меблировали под кабинет. Невероятно, что в столь убогой обстановке создавалось несметное богатство, которое Пфефферкорн только что видел. На колченогом столе покоились электрическая пишущая машинка, стакан с ручками и аккуратная стопка рукописи. Пфефферкорн поежился, увидев знакомую расстановку.

За тридцать с лишним лет картина рабочего места почти не изменилась. Кресло, которое определенно часто служило кроватью. Низенький стеллаж, уставленный творениями Билла. Над столом обрамленная фотография Карлотты – строгий портрет, сделанный лет пятнадцать назад. Под ним снимок Билла, послуживший основой для пригласительной открытки и изображения на панихиде. Оригинал был снят на яхтенной пристани. Билл в капитанской фуражке стоял на заваленном канатами пирсе и беспечно ухмылялся, за ним садилось солнце, подпалившее океанскую кромку.

Так и не отыскав хозяйских ног, опечаленный пес улегся под столом.

– А ведь я чуть не отправилась с ним, – сказала Карлотта.

Пфефферкорн посмотрел на нее.

– Ну, в тот день. В последнюю минуту передумала.

– Слава богу.

– Думаешь? Только пойми правильно. Я вовсе не рассчитываю, что мы оба оказались бы в раю и вальсировали на рыхлом облаке… Но… чувствую себя виноватой. – Она показала на рукопись: – Это новая книга.

Увесистая пачка, листов в пятьсот, а то и больше. Пфефферкорн смахнул пыль с титульной страницы.

ТЕНЕВАЯ МЕРА

детективный роман

Уильяма де Валле

Можно как угодно относиться к автору, но сердце сжалось от вида навеки незаконченной работы.

– Что с ней будет? – спросил Пфефферкорн.

– Если честно, еще не думала. Во всех заботах это казалось неважным. – Карлотта потерла щеку. – Наверное, рано или поздно придется сжечь.

Пфефферкорн смотрел недоуменно.

– Знаю, знаю, – сказала она. – Грандиозные семидесятые годы девятнадцатого века. Бессмыслица – в компьютерную эру. Ты не поверишь, все свои черновики он печатал на «Оливетти». Это единственный экземпляр.

Пфефферкорн не отводил взгляд.

– Что? – спросила Карлотта.

– Ты хочешь ее уничтожить?

– Есть другие предложения?

– Наверняка издатель за нее ухватится.

– Не сомневаюсь, но Билл этого не одобрил бы. Он терпеть не мог, если кто-нибудь читал незавершенную вещь. Даже я, кстати. Поначалу я высказывала свое мнение о его работах, но это не укрепляло наше супружество.

Повисло молчание.

– Думаешь, меня тянет это прочесть? – сказала Карлотта.

– Тянет?

– Ничуть. Все равно что его слушать. Боюсь, не выдержу.

Пфефферкорн кивнул.

– Если б уговорили тебя приехать раньше, – сказала она. – Твое одобрение было для него все.

Пфефферкорн виновато разглядывал пол.

– Это правда. – Карлотта подошла к стеллажу. – Посмотри.

В полное собрание сочинений Билла затесалась единственная книга другого автора. Роман Пфефферкорна.

Пфефферкорн растрогался.

– По сути, – сказала Карлотта, – ты сделал из него писателя.

– Давай не увлекаться.

– Нет, правда. Так сказать, его раскрыл.

– Рано или поздно он бы и сам раскрылся.

– Не скромничай. Он тебя боготворил.

– Ну что ты, ей-богу. Не надо.

– А ты не знал, что ли?

Пфефферкорн промолчал.

– Хорошо помню один случай, – сказала Карлотта. – Было это лет пять-шесть назад. Только что вышла его новая книга, которая тотчас стала первой в списке бестселлеров. Билл уехал на читки. Знаешь, он любил эти поездки. Нужды в них не было, но ему нравилось общаться с читателями… И вот, значит, из нью-йоркского отеля он мне позвонил. Было около полуночи, а там – часа три, наверное. Я сразу поняла, что он вдрызг пьяный. Карлотта, говорит, ты меня любишь? «Конечно, Билл. И всегда любила». – «Приятно слышать. Я тоже тебя люблю». – «Спасибо, милый. Давай баиньки, а?» – «Не могу спать». – «Почему?» – «Думаю об Артуре». – «А что с ним?» – «Читаю его книгу». – «У него вышла новая книга?» – «Нет, первый роман. Взял с собой. Перечитываю. Изумительная книга». – «Да, очень хорошая». – «Нет. Изумительная». – «Ладно, изумительная». – «Хочешь, кое-что скажу?» – «Скажи, дорогой». – «Никому этого не говорил». – «Слушаю тебя, милый». – «Очень трудно об этом говорить». – «Ничего, Билл. Я все равно тебя люблю». – «Ну вот. Сейчас скажу. Готова?» – «Готова». – «Ну вот. Вот. Знаешь, сколько у меня денег?» – «Примерно». – «Как грязи, вот сколько. Но жизнью тебе клянусь, я отдал бы все до последнего цента, лишь бы писать, как он».

Наступило молчание.

– Напрасно ты рассказала, – проговорил Пфефферкорн.

– Не сердись, пожалуйста. Я только хочу, чтобы ты знал, как много для него значил.

– Я не сержусь.

Свет на стене сместился. Время пролетело незаметно.

– Мне пора, – сказал Пфефферкорн.

Вернулись в дом. Карлотта велела подогнать прокатную машину. Пфефферкорн поблагодарил Карлотту, чмокнул ее в щеку и пригнулся, садясь в автомобиль.

– Артур…

Пфефферкорн замер, согнутый пополам. С порога наблюдал Боткин.

– А нельзя, скажем, поменять билет? – Карлотта улыбнулась. – Ночные рейсы так изматывают. Лучше хорошенько выспаться и полететь завтра утром. Когда еще выберешься в Калифорнию? Ведь мы даже не поговорили.

– У меня занятия.

– Скажешь, нездоровилось.

– Карлотта…

– Что будет-то? Оставят без обеда, что ли?

– Дело не в том, – ответил он. – У меня студенты.

Карлотта не отводила взгляд.

– Надо сделать пару звонков, – сказал Пфефферкорн.

15

Ужинали в итальянском ресторане, где официанты называли Карлотту по имени. Под превосходную еду даже малопьющий Пфефферкорн легко осилил полбутылки «кьянти».

– Скажи-ка, почему ты сменила фамилию? – спросил он.

– То есть после замужества?

– Нет, вместе с Биллом.

– Не хотелось различаться. А кем бы ты предпочел быть, де Валле или Ковальчиком?

– Логично.

– Знаешь, Билл переживал. Его агент заставил.

– Сейвори?

– Дескать, Ковальчик – нечто непроизносимое.

– И слишком инородное.

– Угу. Видно, Билл не вполне осознавал последствия своего переименования. Знаешь, он даже не предполагал, что книга превратится в серию бестселлеров. Наверное, думал, что через какое-то время опять станет Биллом Ковальчиком, ан не тут-то было.

– Помнится, рассказы, которые он показывал, не имели никакого отношения к этой муре в стиле «кошки-мышки». Нет, чуть ли не авангардизм.

Она кивнула.

– Поэтому его первая книга меня удивила.

– Меня тоже, – сказала Карлотта. – Но, если честно, мне было плевать. Не смотри так. Теперь его книги мне нравятся. Но тогда я триллеры не читала. И сейчас не читаю, только Билловы.

– А что читаешь?

– Да всякую всячину. Чтиво про писаных красавцев в килтах и бледных дев, что трижды в час шлепаются в обморок, про влагу чресел, трепет членов и прочее.

Пфефферкорн рассмеялся.

– Главное, чтоб в конце герои галопом ускакали в туманную даль.

– Теперь знаю, что дарить тебе на день рождения.

– Красавца? Или книжку?

– Красавец мне не по карману.

– Говорят, если брать почасово, вполне доступно.

– Ладно, выясню, – сказал он.

– Не премини. – Карлотта отпила вино и провела языком по зубам. – Билл неколебимо стоял на том, что его работу нельзя назвать творчеством.

– Да ладно.

– Ей-богу. Он говорил, что мастерит стулья. «Каждый день отправляюсь в цех, встаю к верстаку и строгаю, клею, ошкуриваю. И вот извольте получить ладный, крепкий стул. Как раз под вашу задницу, вполне удобно. Когда насидитесь, у меня будет готов другой стул, в точности такой же. И все путем». Наверное, он считал важным разграничить.

– Что и что?

– Искусство и ремесло. Твое дело и его дело.

– Больше не хочу об этом говорить.

– Речь не о том, что он был неспособен к творчеству. Нет, просто сделал осознанный выбор. И хотел провести грань. – Карлотта вновь прихлебнула вино. – Не знаю, стоит ли говорить… Хоть все уже в прошлом… – Она поежилась. – Билл еще кое-что затевал. Серьезный роман.

– Лихо, – сказал Пфефферкорн. – О чем?

– Не знаю. Даже не уверена, есть ли какие-нибудь наброски. Лишь пару раз о нем обмолвился. Думаю, его страшило, как другие воспримут роман.

Пфефферкорн понял, что речь о нем.

– Ну что ты, ей-богу. Карлотта, будет.

– Думаешь, почему каждый раз Билл посылал тебе свои книги? Он безмерно уважал твое мнение.

Пфефферкорн не ответил.

– Извини. Я не пытаюсь тебя сконфузить. И не хочу создать впечатление, что он был несчастлив. По крайней мере, я так не думаю. Ему нравилось мастерить стулья. Возможно, он не имел данных для роли этакого… божества, но потом уже охотно ее играл. Поклонники его – совершенно бесноватые. Конспирологи-теоретики, параноики, которых его романы погружали в идиотский мир двурушничества и грязных тайн. А Билл им подыгрывал – своими фотографиями в шпионском плаще на обложках. Я говорила, что добром это не кончится, нельзя провоцировать больных людей, но он отмахивался – мол, это часть его имиджа.

– Фанаты вас беспокоили?

– Однажды пришлось нанять частного детектива.

– Смахивает на кошмар.

Карлотта пожала плечами:

– Все относительно. Не забывай, где мы живем. Тут всем плевать, писатель ты или кто. Вот расскажу еще один случай. Не бойся, он тебя не смутит. Как-то раз зашли мы в книжный магазин. Кажется, я искала поваренную книгу, а тут проезжаем мимо книжного. Ну, зашли, купили, стоим в очереди в кассу. И вдруг видим – на стене за прилавком вот такая огромная… – Карлотта развела руки, – просто гигантская реклама его новой книги. Все как надо – фото, имя автора. Ждем, что сейчас кассирша смекнет и хотя бы улыбнется. Ничего, ноль эмоций. Расплачиваемся, а девица даже глазом не моргнет. Билл дает кредитку, там его имя, и опять – ничегошеньки. Вернула карточку, сунула книгу в пакет и пожелала нам хорошего дня. – Карлотта откинулась на стуле. – А плакат в пяти футах.

– К сожалению, не могу сказать, что я удивлен.

– Но уж лучше так, чем вечно продираться сквозь толпу поклонников. Не представляю, как кинозвезды с этим управляются.

– Им по душе.

– Наверное. Они же эксгибиционисты.

Подошел официант:

– I dolci, signora?[5]

– Капучино, пожалуйста.

– А что синьору?

– Обычный кофе, спасибо.

– Мы как рабочий класс, да, Артур?

В машине Карлотта одолжила ему свой мобильник.

– Папа? Который час?

Пфефферкорн забыл о разнице во времени.

– Прости, милая.

– У тебя странный голос. Все в порядке?

– Да, замечательно.

– Ты пьяный?

– Я хотел сказать, что поменял рейс. Вернусь завтра днем.

– Папа? Что-то случилось?

– Все прекрасно. Общаемся с Карлоттой.

– Ладно. Приятного вечера.

Пфефферкорн захлопнул мобильник.

– Наверное, красавица, – сказала Карлотта.

Он кивнул.

– Последний раз я ее видела… Господи! На ее бат-мицве![6] – Глянув через плечо, Карлотта перестроилась в другой ряд. – Иногда я жалею, что бездетна. Но лишь иногда. Я сама так решила. Билл хотел детей. Но я боялась, что тогда превращусь в свою мать. Самое смешное… – она опять перестроилась, – что все равно в нее превратилась.

Приехали домой, и Карлотта отдалась ему. После второго захода Пфефферкорн ушел в отведенную ему комнату, чтобы утром, собираясь в аэропорт, не потревожить хозяйку.

16

Сон не шел. Пфефферкорн зажег ночник и, взяв с тумбочки пульт, включил новостной канал. Кудрявая дикторша поведала о заявлении премьер-министра Западной Злабии, в котором тот предавал анафеме капиталистов-эксплуататоров и извещал о продаже китайцам эксклюзивных прав на газовое месторождение. Восточные злабы бряцали оружием. Через пару минут Пфефферкорн выключил телевизор и откинулся на кроватную спинку. Сна ни в одном глазу. Хотя вины за собой он не чувствовал, по крайней мере, внятной. Или, подавленное, чувство вины прорывалось через бессонницу? Однако было и другое объяснение: не спится, ибо он охвачен чувством новизны. Абсурд, конечно. Ведь ничего не изменилось. Он все тот же почасовик, преподаватель литературного творчества. Но близость с Карлоттой, о которой он мечтал всю сознательную жизнь, повергла его в мечтательность двадцатилетнего юноши. Только женщина, думал Пфефферкорн, способна привести в такое состояние. Нет, поправка: не всякая женщина. Лишь Карлотта.

Охваченный романтическим порывом, он выбрался из-под одеяла, накинул халат и тихонько сошел на террасу, по пути прихватив горсть камушков из кадки с бамбуком. План состоял в том, чтобы кинуть камушки в окно, разбудить Карлотту и, возможно, склонить ее к третьему заходу. Однако на улице Пфефферкорн остыл. Замысел нелепый. Даже если из множества темных окон верно угадаешь комнату Карлотты, все, наверное, кончится разбитым стеклом.

Пфефферкорн выбросил камушки и присел на террасе, разглядывая серебрившиеся лужайки. Ночь выдалась прелестная, когда воздух напоен нектарной сладостью. Издалека доносилось умиротворяющее журчание фонтанов. Даже забытая собачья игрушка выглядела уместной художественной деталью, милым напоминанием зрителю, что он в жилище, а не музее. В словах Карлотты, назвавшей дом нелепым, была доля истины, но вместе с тем он обладал некой красивостью, убеждавшей, что если уж иметь особняк, то именно такой. Может, оно и к лучшему, что разбогател именно Билл, думал Пфефферкорн, поскольку сам он к деньгам относился со смесью вожделения и презрения, характерной для их вечной нехватки.

В юности он не завидовал Биллу. Да и пропасть, их разделявшая, не была настолько зияющей. В отличие от его предков, родители Билла, хоть не Рокфеллеры, не знали, что такое крах. Кроме того, статус «лучшего друга» наделял возможностью показывать нос морали среднего класса, но раскатывать в «камаро» приятеля. Чтобы чувствовать себя на равных, деньги не требовались, ибо он обладал силой иного рода. В их паре интеллектуалом был он. Он был Писатель.

Парадигма эта существовала так долго, что он прятался за нее и после того, как выявилась ее ложность. Не имело значения, сколько отказов он получил и сколько раз Билл возглавлял списки бестселлеров. Был только один Писатель – он. Без вариантов, иначе он не мыслил себя в их дружбе. Он наглухо изолировал ту часть сознания, которая нашептывала: «Нет, писатель он, а ты неудачник», и потому сам не ведал, сколько обиды в нем накопилось, до той поры, когда однажды вечером, лет шесть назад, позвонил Билл, извещая о своем приезде и требуя совместного ужина. Пфефферкорн экал и мекал – дескать, горы непроверенных работ.

– Есть-то все равно надо, – сказал Билл. – Кончай, Янкель. Навернем по стейку. Я угощаю.

Вспоминая тот эпизод, Пфефферкорн сам не мог объяснить своего поведения. Может, сыграла свою роль задолженность по кредиту? Или недавний разговор с агентом? Что бы там ни было, вся злоба хлынула через край.

– К черту ужин, – сказал он.

– Что? – спросил Билл. – Почему?

– К черту ужин, – повторил Пфефферкорн. Хуже всего, что говорил он спокойно. – Ничего не хочу, ничего не нужно, достал уже.

– Янкель…

– Нет. Нет и нет. Хватит. – Расхаживая по кухне, он так сжал трубку, что ее пластмассовый корпус хрустнул. – Боже, до чего ты самонадеян. Сам-то понимаешь? Хоть раз ты себя спросил, нравится ли мне это прозвище? Нет, ты даже не сомневаешься. Так знай: оно мне не нравится. Терпеть его не могу. От него буквально лезу на стену. Как и от тебя. Так что довольно. Отстань.

Повисло молчание. По проводам струилась боль.

– Ладно, – сказал Билл. – Как хочешь.

– Именно.

Опять наступило молчание, долгое, еще более зловещее.

– Хорошо, – наконец сказал Билл. – Знаешь что, Арт, спроси-ка себя, не могу ли я чем-нибудь быть полезен тебе? Хоть чем-то.

– Убирайся к черту! – Пфефферкорн дал отбой.

Лишь через девять месяцев по телефону Билл извинился. Пфефферкорн промямлил, что и он сожалеет. Однако эхо серьезной размолвки было долгим. В Калифорнию Пфефферкорн больше не ездил. Билл по-прежнему присылал свои книги с трогательными посвящениями, однако все иные связи зачахли. «Что ж, печально, но так оно лучше, – рассудил Пфефферкорн. – Дружба редко длится до гробовой доски. Люди меняются. Узы слабеют. Это жизнь». Так он себе говорил.

Но вот теперь вся катавасия представлялась пирровой победой гордыни над любовью. Пфефферкорн озяб. Плотнее запахнулся. Биллов халат, который дала Карлотта, был ему велик. Светила луна. Закутавшись, Пфефферкорн стал раскачиваться. Он беззвучно плакал.

Потом встал, намереваясь вернуться в постель. Но вдруг передумал и зашагал по тропке, что вела к сараю.

17

В темноте притоптывая по холодным плитам, Пфефферкорн вслушался в шелест ветра по нежилому простору сарая. Потом зажег свет и, сев к столу, выдвинул ящики. Верхний был пуст. В среднем хранилась коробка ручек, таких же, что и в стакане. В нижнем ящике лежали три нераспечатанные пачки бумаги.

Вновь прошелестел ветер.

Пфефферкорн взял листы из аккуратной стопки рукописи. Откинулся на зычно крякнувшем стуле. Стал читать.

Если он рассчитывал на нечто отличное от прежних сочинений Билла, его ждало разочарование: содержание и стиль этой книги ни в чем не разнились с той, что была прочитана в самолете. Даже закралась мысль, что Карлотта ошиблась: вовсе это не новый роман, а тот, что по всему миру рекламировали в аэропортах. Прочитав три главы, Пфефферкорн взглянул на стеллаж, где стояли многочисленные труды Билла и его собственный одинокий труд. Несоразмерность поражала. Еще больше удивляло, что Билл так высоко ценил своего друга. Было бы естественно, если б за десятилетия неизменного коммерческого успеха голова его вскружилась и он возомнил себя писателем лучше Пфефферкорна. Кто посмеет это оспорить? Пожалуй, я был излишне суров, думал Пфефферкорн. Последовательность, плодовитость, широкая адресность, а также способность постоянно варьировать тему несомненно принадлежат к числу писательских достоинств. Уже после первой фразы романа Уильяма де Валле читатель чувствовал себя уютно. Студентом Пфефферкорн восставал против ширпотребной культуры, заклеймив ее орудием правящих верхов, стремящихся удержаться у власти.