Глава 5

Дамиан был собакой стойкой и выносливой, но все же находился на грани безумия. Даже просто запереть в клетку молодого питбуля, лишив его возможности трудиться, необходимой для поддержания духа и тела в порядке, было жестоко. Но с ним и обращались крайне жестоко — его просто использовали как инструмент, как лабораторное оборудование, бесстрастно и равнодушно. Исследования, в которых принимал участие Дамиан, касались в основном простейших аспектов поведения. Учёных интересовали биохимические реакции организма на стресс. В этих условиях настоящий Дамиан, крепкий полосатый питбуль, обладающий чувством юмора, терпением, глубиной и мужеством, практически перестал существовать.

Здесь манипулировали поведением животных, наблюдали, сравнивали, описывали и публиковали результаты. Люди с воображением легко получали денежные гранты на подобные исследования — нужно было только придумать новый, неожиданный проект. Хорошо организованные базовые исследования обеспечивали приличную жизнь. Это был удобный мир — для учёных. Для Дамиана жизнь была далеко не так хороша. Он жил в мире, построенном на принципах несвободы и безумия. Он не мог больше полагаться даже на такую простую вещь, как пол клетки, который здесь был его злейшим врагом, постоянно атаковал его, и он ничего не мог с этим поделать. Он мог укусить или ударить пол — он так и поступал, — но это ни к чему не приводило. Мог кричать или подпрыгивать, скулить в ужасе и замешательстве — он так и делал, — но это ничего не меняло. Мог впадать в безумие и рычать, биться о прутья двери — и это он пробовал, — но только ломал себе зубы.

Здесь он понял, что бежать или драться — неподходящий выбор, когда оказываешься лицом к лицу с жуткой болью, от которой никуда не деться. Правила вселенной здесь были иными, и выбор тоже был иным. Когда-то гордый питбуль научился сдаваться, а это умение пришло далеко не сразу. Он научился подчиняться и уступать полнейшей беспомощности. Его постоянно били током, и он никогда не знал, когда его ударит снова. Иногда звуковой сигнал предупреждал его, иногда нет. Иногда он звучал, и ничего не происходило — такое было хуже всего. Иногда громкий, пугающий шум, очень болезненный для слуха, возникал без всяких причин, ещё больше дезориентируя сокамерников, методично толкая их навстречу безумию.

Но даже в безумии была своя система. Исследователям нужны были его ужас и отчаяние, они заботливо поддерживали их. Денежные гранты — весьма внушительные суммы — зависели от того, смогут ли учёные спровоцировать у собак разрушительное стереотипное поведение, связанное с разного рода расстройствами, беспомощностью, отчаянием и безумием. Эти люди и несчётные сотни других учёных занимались этим годами, снова и снова.

Несмотря на все это, Дамиан не озлобился. Гены бесчисленных тысяч поколений предков требовали, чтобы он подчинялся этим людям. Сознавая их превосходство, он никогда не сопротивлялся Севиллу и тем, кто с ним работал. Он был бульдог, настоящий рабочий бульдог, а бульдоги не восстают против людей из-за боли. Его кровь требовала непререкаемого повиновения. Собаки его породы отличались потрясающей отвагой, которая заставляла их умирать в адских схватках, растоптанными в пыль, разодранными дьявольскими челюстями противников, под ударами рогов и копыт взбешённых быков. Они умирали, почтительно виляя хвостами, глядя в глаза хозяев, чтобы в последний миг жизни увидеть там одобрение. Только благодаря всему этому Дамиан так долго сохранял рассудок, принимая муки, не упрекая людей. Была и другая причина: он чувствовал, что все в этой комнате происходило по воле ужасного темноволосого человека в белом халате, альфа-лидера, начальника над всеми, кто здесь работал. Ужас Дамиана перед ним был безграничен.

Произошло это случайно: когда пол в первый раз ударил пса током, Севилл как раз приблизился к клетке и стоял, глядя на собаку. Дамиан увидел, как человек показал на него в момент разряда. Страх породил жёсткую подсознательную зависимость между болью и случайным появлением Севилла. Этот человек стоял около его клетки, и тут произошёл удар. Он чувствовал запах мужчины или его сигарет — и приходила боль, острая, мгновенная, невыносимая. Возник непредусмотренный условный рефлекс — а Севилл даже не подозревал об этом.

Так что, когда дверь во внешнюю комнату оставалась открытой и Дамиан видел Севилла, он каждый раз возбуждённо пытался предугадать действия мужчины. Изо всех сил пытался понять, за что его наказывают. Собаке, как любому кающемуся грешнику, понятна концепция наказания, несмотря на то, что многие бихевиористы отрицают такую способность. Наказание, сознание вины и прощение занимают то же место в собачьей картине мира — и так же напрямую связаны с душой, — как у любого падающего ниц монаха. Дамиан постоянно смотрел на дверь, ожидая увидеть Севилла. Он пылко и безнадёжно ждал возможности угодить человеку, предотвратить боль, которую человек зачем-то причинял ему. Бывают собаки, которым нет дела до одобрения хозяев: избалованные домашние тираны или равнодушные псы, которых нередко ошибочно называют «благородными»; но Дамиан стремился заслужить похвалу. Питбуль был уверен: если он сможет как-то угодить этому неумолимому властелину, жизнь изменится к лучшему. И он старался, используя каждый шанс.

Темпы «стимуляции страха» росли по мере продолжения исследований. К электрическим разрядам от пола прибавились такие же разряды от кормушек и водяных дозаторов. Когда, доведённый до отчаяния голодом и жаждой, Дамиан приближался к резервуарам, он всегда вынужден был соизмерять возможность получить удар в язык со своими насущными нуждами. Большую часть времени его опасения были напрасны, но иногда — и всегда непредсказуемо — в его чувствительный язык било током, и он с ворчанием отскакивал в дальний угол клетки, пока голод или жажда снова не приводили его к кормушке.

Существование в этом аду брало своё. Дамиан и другие собаки начали демонстрировать те самые повторяющиеся движения, которых добивались люди. Дамиан раскачивался в своей маленькой клетке из стороны в сторону, создавая себе таким образом милосердный мир предсказуемых движений, предсказуемых схем, предсказуемых ощущений.

Добившись желаемого, учёные стали накачивать собак разнообразными психостимуляторами, тестируя их способность ослаблять индуцированное стереотипное поведение. Временами под воздействием наркотиков к Дамиану возвращались естественные реакции, и он терял над собой контроль. В такие дни люди с величайшей осторожностью брали у него кровь или вводили лекарства. Вообще-то пёс ни разу никого не укусил и даже не пытался, но благодаря своей внешности давно заработал незаслуженную репутацию свирепого монстра. Когда ему вводили психостимуляторы, эффект был непредсказуемым: он дважды на несколько минут впадал в безумный гнев и неистовство. Для Дамиана это был сверхъестественный опыт; обнаружив, что рычит на богов в белых халатах и даже пытается их укусить, он стыдился и пугался. Когда наркотики переставали действовать, он понимал, что поступил Плохо, и чувствовал себя очень виноватым перед людьми.

Чейз, любимый студент Севилла, возражал, чтобы питбуль участвовал в исследовании.

— Да он же убьёт кого-нибудь, вы только взгляните на него, — кричал он через всю комнату, когда Севилл и Том боролись с животным во время одного из его приступов наркотической безумной ярости. Они пытались взять у него кровь из вены, а Дамиан с остекленевшими глазами отчаянно вырывался. Том удерживал его палкой с петлёй. — Это чокнутый питбуль, ради всего святого.

— Заткнись, Чейз, — ответил Севилл, — подай мне вон тот шприц — если, конечно, не боишься подойти поближе.

Он схватил пса за переднюю ногу и пристроил на ней жгут. Чейз негромко выругался и подобрался поближе.

— Видишь ли, у меня нет своего человека на небесах, как у Томми, и нет твоего чёртова везения, вот и все. Держи. — Он передал шприц Севиллу, который проворно вонзил иглу в перетянутую вену собаки и медленно вытянул кровь. Когда шприц наполнился, он придержал его одной рукой, а другой развязал жгут.

— Верно, ты не так удачлив, как я. — Севилл вытащил шприц и на секунду зажал место укола. — И не так красив. — Он отступил назад, глядя, как Том пытается запихнуть пса обратно в клетку. — Ты просто нажимаешь на кнопки, пока мы с Томом делаем самую грязную работу. — Севилл говорил шутливо, и Чейз мельком взглянул на Тома — не улыбается ли тот.

— Да, и в один прекрасный день, пока вы с малышом Томми будете нежиться в постельках, этот ублюдок откроет клетку. И тогда вы лишитесь одного хорошего программиста. Здорово, правда?

Севилл внимательно рассматривал кровь.

— Тебя это действительно беспокоит? — спросил он, не оборачиваясь.

— Да, я чертовски беспокоюсь. Этот проклятый пёс — совершенно психованный. Он выберется оттуда и сожрёт нас всех. По-моему, не такая уж странная мысль, как по-вашему? Разве Том только что не открывал дверцу? Я не понимаю, зачем держать здесь эту ненормальную собаку.

Севилл взглянул на пса. Он знал, что на самом деле Дамиан был просто очень испуган и дезориентирован; если бы он хотел укусить его или Тома, за прошедшие недели он мог бы сделать это множество раз. Услышав неподдельное беспокойство в голосе своего студента, он задумался о собаке на несколько минут: его позабавила мысль, что именно Чейз, который был крупнее и сильнее и его, и Тома, боится собак. Лёгкая улыбка играла у него на губах: а что, если Том, который явно недолюбливает Чейза, когда-нибудь соблазнится и «забудет» запереть дверь? Чейз, конечно, уже думал о такой возможности. Но в том, что пёс останется, сомневаться не приходилось, — это было маленькое одолжение, о котором просил его друг Виктор Хоффман.

— Пёс остаётся, Чейз. И, между прочим, на твоём месте я бы не стал слишком часто злить Тома.

После обеда Севилл уже забыл об этом разговоре, отвлекшись на неприятный сюрприз со стороны Огэста Д. Котча, его оппонента из университета штата Огайо. В «Журнале экспериментальной психологии» тот опубликовал статью «Поведенческие процессы у животных».

О господи, только посмотрите на это, — пожаловался Севилл, хлопнув журналом об стол. Он брал журналы в основном, чтобы выискивать в них следы своего недруга из Огайо. — Похоже, Котч собирается получить приглашение в Нидерланды вот с этим. — В отвращении он даже не закончил фразу, затянулся сигаретой, созерцая обложку журнала и покачивая головой.

— Что пишет? — спросил Чейз из-за компьютера.

— В основном свойственную ему чушь. Как можно всерьёз относиться к такой ерунде? Как он вообще умудрился пропихнуть эту ахинею в научный журнал?

— Может, переспал с редактором? — с готовностью предположил Чейз. — Ну, и что мы придумаем на этот раз? Пошлём ему отравленную ручку или перейдём к более радикальным действиям? Он бросил тебе вызов, и если он поедет на симпозиум, а ты нет, у него будет перед тобой преимущество.

Севилл не ответил, обошёл стол и сел на угол, с задумчивым отвращением оглядывая комнату.

— Нет, этого не будет, — тихо сказал он сам себе, — нет, не будет.

Его соперничество с Огэстом Котчем началось много лет назад, когда дерзкая статья молодого Севилла, написанная в ответ на публикацию старшего коллеги в престижном журнале по психологии поведения, незамедлительно вызвала снисходительный комментарий Котча. К большому удовольствию читателей, эти двое немилосердно препирались на страницах журнала около полугода. С тех пор ни один не упускал случая метнуть копьё в другого.

Предмет спора был тривиален и неинтересен никому, кроме представителей академической науки. Для Севилла главным было то, что Котч не хотел уступить и дерзко высмеивал точку зрения Севилла. Для Джозефа Севилла не было ничего важнее в жизни, чем возможность всегда оставлять последнее слово за собой, поэтому ему не так важно было самому получить приглашение в Нидерланды, как то, чтобы туда не поехал Котч. Если бы не он, Севилл даже не стал бы думать о приглашении. Однако теперь, мрачно размышлял он, это вопрос жизни и смерти.

Пришла пора уделить немного времени и сил на достойный ответ. Он действительно не мог думать ни о чем другом, кроме того, как не допустить триумфа Котча на симпозиуме.

Всю жизнь Севилл делал то, что хотел, и очень немногие люди могли на него повлиять. Единственный сын миллионера, Севилл, принимая то или иное решение, не брал в расчёт деньги. Он получил свои дипломы просто потому, что ему этого хотелось (отец называл дюжину лет его учёбы прихотью и был, по сути, прав), и, добившись своего, не собирался заниматься скучной клинической практикой.

Он обнаружил в себе способности составлять заявки на гранты и быстро нашёл удобную и приятную нишу в мире науки. Наделённый непомерным самолюбием и острым умом, он мало заботился о степенях, а его цели сильно отличались от амбиций коллег. Его окружали исполнительные подчинённые, он мог упражнять свой великолепный ум и манипулировать поведением живых существ и не требовал от своей профессии большего. Он с презрением смотрел на нескончаемые усилия, с которыми его менее обеспеченные коллеги делали карьеру и добивались финансирования, — он считал это бессмысленным занятием и столь же презрительно относился к фанатикам чистой науки, мечтавшим об открытии, которое потрясёт мир. Его жизнь была гораздо легче и приятнее.

Он создал, как и мечтал, собственный, изолированный от реальности мир. Федеральный закон освобождал исследователей от ответственности за жестокое обращение с животными, и он мог творить в своём мире все, что хотел, и ни перед кем не отчитывался. Кроме того, директор Исследовательского центра была его любовницей, что обеспечивало Севиллу дополнительную защиту.

— Сэр, если помните, вы собирались встретиться с доктором Новак в четыре часа, — сказал Том, собираясь уходить. — Если захотите взглянуть на счёт от «Пласко», он лежит у вас на столе, я смогу отправить его утром. — Том помедлил. — И не забудьте, что у Кристины в четверг день рождения.

Выведенный из задумчивости, Севилл, посмотрев на часы, издал вместо ответа невразумительное ворчание.

— Куда собрался? — спросил Чейз таким тоном, словно воспринимал уход Тома как некоторого рода жульничество.

— Я иду забрать «AL600» из мастерской. Ты не мог бы вечером накормить собак и почистить клетки?

Чейз нахмурился. Делая такое предложение в присутствии Севилла, Том определённо загонял его в ловушку. Больше всего Чейза бесило, что несмотря на невинное личико, Том хорошо знал, что подловил Чейза. Теперь ничего не оставалось — только с бодрым видом согласиться, не давая ассистенту повода для злорадства.

— Конечно, Том, я все сделаю.

Выходя из кабинета следом за Севиллом, Том не сомневался, что собаки останутся в эту ночь голодными.

Шли месяцы, и Дамиану казалось, что в его жизни никогда не было ничего, кроме этого места, этих людей и безумия. Затем внезапно электрошок, инъекции и анализы крови прекратились. Исследование закончилось, но Дамиан не мог об этом знать. Он знал только, что других собак отсюда забрали и он теперь — единственный постоялец. Вряд ли Дамиан должен был испытывать благодарность к Хоффману, который желал оставить его в живых, пытаясь таким образом вернуть долг.

Этолог не видел Дамиана с того момента, как отдал его Севиллу, но несколько раз спрашивал о нем, дабы убедиться, что с ним обращаются, как положено.

Дамиан был совершенно измотан. Он плохо спал. Несмотря на то что пол больше не бил током, Дамиан по-прежнему не доверял ему и целыми днями просиживал в металлическом ящике тридцать на сорок дюймов.

Он ждал Единственную.

Она скоро придёт, он только должен ждать.

Дамиан остался совсем один — лишь Том приходил утром и вечером, без единого слова кормил его и чистил клетку. Сотрудники лаборатории были заняты мыслями о приближающихся отпусках. В последние дни они практически не работали, заходили друг к другу в гости, сидели на столах, курили, нарушая все правила, и пили кофе, пока

Том чистил и ремонтировал оборудование, вежливо улыбаясь их остротам.

Севилл отправился в ежегодное осеннее путешествие в Мексику вместе с Новак, которая, получив от Элизабет письменное заявление, засунула его поглубже в стол. Чейз со своей девушкой отправился на виндсёрфинг в устье холодной реки Колумбия. Том, как обычно, не делился своими планами. Собаку нельзя было оставлять в лаборатории, поэтому ассистент Севилла получил разрешение временно перевести Дамиана в общие клетки, где о нем будут заботиться до возвращения персонала.

Вернувшись на псарню, Дамиан свернулся в углу и стал терпеливо ждать. Ждал Единственную. Ждал Севилла. Севилл теперь был главным в его мире, поэтому, естественно, мысли собаки крутились вокруг него. Его инстинкт стаи требовал подчинения вожаку, и он пытался этому инстинкту следовать. Но о девушке Дамиан думал гораздо чаще; когда открывалась дальняя дверь или слышались чьи-то шаги, его уши вставали торчком, глаза загорались надеждой и терпеливым ожиданием. Она придёт. Он не умел сомневаться.

Дамиан ел очень мало, а ещё он начал грызть переднюю лапу. Ему было необходимо двигаться, что-нибудь делать, он не мог сидеть спокойно. Вся его энергия, энтузиазм и жизненная сила, интеллект и любознательность, великолепная мощь молодого бульдога не находили применения — и все же требовали выхода. Поэтому он грыз левую переднюю лапу, взвизгивая от боли, пока не пришли лаборанты и не надели ему на шею пластиковый конус, ли шив его последней радости. Никто не заметил, что ошейник не позволяет ему дотянуться до носика автопоилки. Дамиан, не найдя ничего необычного в таком наказании, стоически терпел, свернувшись в своём углу. Он ждал, мучился от жажды и слушал непрерывный лай сокамерников.

На шестой день Дамиан не сумел подняться. Он безвольно обмяк и терпеливо замер в такой позе, а лай собак вокруг воспринимал теперь как странный, убаюкивающий, отдалённый шум. Лаборантка, заметив нетронутую еду, осмотрела его, но не нашла никаких повреждений. Узнав, что пёс — под специальным надзором директора, пожала плечами и вышла.