Предисловие автора

Эта книга — среди прочего, о том, как мы, люди, общаемся с уникальным видом, нашим спутником — собакой. Ни одному животному, кроме собаки, человек не доверяет охранять в своё отсутствие дом и близких. Нигде в природе не встретишь такого абсолютного доверия, с каким женщина позволяет своему ребёнку бродить по лесу под защитой крупного плотоядного зверя — собаки. Невиданное, поистине уникальное отступление от естественного закона взаимоотношений хищника и жертвы.

Не во всех культурах собака высоко ценится. Кое-где фамильярность в обращении с ней порождает презрение, иногда собака — униженный раб, низведённый до роли убойного животного, употребляемого в пищу. В иных случаях она бывает избалованна, изнежена и совершенно бесполезна — а это столь же несправедливая и несчастная участь. Без сомнения, многие эксплуатируют собак, зачастую с ними обращаются жестоко или равнодушно, и все же самая серьёзная для собаки угроза исходит сегодня от тех, кто занимается охраной животных или общественной безопасностью. Эти люди пытаются разорвать древние узы между человеком и собакой в угоду своим ограниченным интересам — а это всего лишь ещё одна форма эксплуатации. Удивительно немного людей, способных увидеть в собаке то, что есть на самом деле: драгоценный дар нашему виду, существо, которое не просит ни о чем, кроме позволения всегда быть рядом, помогать, оберегать, делить с нами радости и печали. Дар, чей источник неизвестен. От кого он был послан нам? И когда? Мы не знаем, и в каждой культуре мифы по-разному отвечают на этот вопрос. Но, похоже, преданная собака — божественного ли она происхождения или ведёт свой род от волков — всегда с нами, наш спутник, защитник и помощник. Наш близкий друг.

Место собаки — ничейная земля между человеком и животным. В отличие от кошки, свиньи, овцы или лошади, собака не может при случае вернуться к дикой жизни. В некотором смысле собака уже не настоящее животное, как верно и то, что её мозг не сравнится с нашим мозгом примата, отчего собака навечно обречена на недооцененность, пренебрежение. Мы пытаемся измерить собачий интеллект с точки зрения собственных умственных способностей, но это невозможно. Собака не может писать и читать. Она говорит телом и глазами. Она не пользуется инструментами, однако настолько проницательна, преданна и терпелива, что мы даже не можем этого оценить. Собака способна разделить любые наши эмоции: она может плакать от страха, грустить или смеяться хорошей шутке. Мы скорее похожи, нежели различны. И сходство в том, как мы думаем и чувствуем, таково, что человек и собака могут прийти к идеальному взаимопониманию, решать вместе трудные задачи, как единый организм. Одного взгляда между собакой и её партнёром-человеком достаточно, чтобы передать очень тонкие и сложные эмоции и значения, и это несомненно доказывает, что общего между нами больше, чем различий. Есть подтверждения тому, что дружба человека и собаки может быть так же крепка или даже крепче, чем многие отношения между людьми. Прислушайтесь к вашей собаке.

Все медицинские и психологические исследовательские протоколы и процедуры, упомянутые в этой книге, существуют на самом деле.

Использование электрических ошейников — реальное и все более распространяющееся явление во всех областях дрессировки собак.

Пролог

Виктор Хоффман вошёл в комнату первым, придержал дверь, пропуская Севилла и его ассистента, который внёс на руках истощённое собачье тело.

— Клади его сюда, Том.

Хоффман подошёл к стальному смотровому столу и замер, дожидаясь, пока высокий молодой человек уложит тело. Собака слабо пошевелила лапами, словно пытаясь бежать, голова её слегка приподнялась над столом, карие глаза остекленели и отрешённо застыли.

— Том, — тихо сказал Севилл, кивнув на стол. Помощник быстро прижал собачью голову к поверхности, стараясь не прикасаться к изъязвлённой и кровоточащей шее. Доктор Джозеф Севилл тем временем надевал перчатки, — скептически разглядывая полосатого питбуля, чьи короткие обрезанные уши торчали треугольными клинышками по обе стороны широкой головы. Яркая золотистая шкура с тонкими чёрными полосками придавала ему сходство с маленьким тигром. На боку виднелись следы огненно-рыжей краски.

— Итак, что все это значит? — Севилл приподнял губу пса, проверяя цвет дёсен.

— Спасибо тебе, Джо, что подоспел так быстро, — сказал Хоффман. — Я занимаюсь дикими собаками, мои студенты наблюдали за этим псом. На прошлой неделе был ураган, и мы потеряли его след. Потом выяснилось, что ошейник с передатчиком зацепился за камни и пёс на нем повис. Похоже, так и висел, пока мы его не нашли. Здорово отощал, но он и раньше не был особенно упитанным — когда я его впервые увидел.

Пёс снова чуть шевельнулся. Он был совершенно истощён.

— Весит не больше двадцати пяти — тридцати фунтов, — тихо сказал Том. Его рукам, казалось, ещё было зябко от измождённого тела.

— Раз уж ты вытащил меня сюда, значит, хочешь его спасти. С чего бы, Виктор?

Хоффман пожал плечами, смущённо улыбнулся.

— Ну, глупо, конечно… — Он поднял голову и встретил вопросительный взгляд Севилла. — Я понимаю, звучит несколько театрально, но не могу отделаться от чувства, что я перед ним в долгу. Он помог мне однажды ночью в горах. Я был совсем один, и он спас меня от переохлаждения.

Если бы не он… В общем, я хочу отблагодарить его за услугу. — Он посерьёзнел и показал на питбуля. — Ты сможешь его вылечить? Или уже слишком поздно?

Невыразительные серые глаза Севилла скользнули по телу собаки и остановились на приятеле.

— Я вот что думаю, Виктор, по-моему, у тебя какая-то новая разновидность помешательства. — Он тряхнул головой и продолжил осматривать пса. — Процентов двадцать даю, не больше, что выживет, — заключил он, разогнувшись. — И начинать нужно прямо сейчас. — Севилл, неодобрительно хмыкнув, покачал головой. — Где ты думаешь его держать?

Хоффман посмотрел на часы.

— Катарина будет здесь с минуты на минуту. Я не могу за ним ухаживать, пока он в критическом состоянии. Посмотрим, что она сможет сделать.

Дверь открылась, и в комнату вошла Катарина Новак. На неё смотрели все трое, но изящная блондинка отметила лишь оценивающий взгляд Севилла. Он всегда так на неё смотрел: оглядывал с головы до ног, словно впервые видел, и каждый раз его взгляд вызывал приятный острый холодок — её словно пробирала дрожь. Она, помедлив, надела очки и посмотрела на стол. Новак была исключительно красива, однако в очках выглядела строго и официально.

— О господи, Виктор, что это?

— Катарина, я только что объяснял Джо: мы наблюдали за этим псом в лесу. Его сигнальный ошейник зацепился за камни. Он очень плох, но я хочу спасти его. — Голос Хоффмана звучал нарочито бодро. — Если получится. Джо согласился мне помочь — осталось выяснить, найдётся ли для него отдельная клетка.

Новак подошла к столу, и Том вежливо кивнул. Он хорошо знал эту женщину — директор Центра исследований ресурсов животного мира и любовница его босса.

— Конечно, Виктор, я позабочусь о формальностях. Это бродячее животное?

— Да, я привёз его с полевых исследований, не от заводчика.

— Очень щекотливое положение. Мы должны быть весьма осторожны с бродячими животными, крайне осторожны. Но я посмотрю, что можно сделать. — Она повернулась к Севиллу. — Джо, что тебе потребуется?

— Начинать следует немедленно. Мне нужны стол, желудочный зонд, питательный раствор и капельница. Раствор нужно подогреть.

Новак кивнула.

— Хорошо. Кажется, у нас есть запасные каталки, они подойдут лучше всего. Пусть Том пойдёт со мной и привезёт одну. К четырём будет готово, — сказала она, взглянув на часы. — Да, и пришлю кого-нибудь из отдела питания, чтобы все, что нужно, у вас было.

Том взглянул на Севилла, тот кивнул, и ассистент вышел из комнаты следом за Новак. Севилл немного отступил, прислонился к столу и вытащил сигарету из пачки во внутреннем кармане халата. Пёс лежал совершенно неподвижно, как мёртвый. Профессор Хоффман подошёл к столу и положил руку на костлявую, похожую на череп собачью голову.

— Не волнуйся, Дамиан, мой мальчик, теперь о тебе будут хорошо заботиться. Все твои беды позади.

Глава 1

Двумя месяцами раньше

Виктор Хоффман поморщился, отложил бинокль и вздохнул. После многих часов неподвижного наблюдения зверски болела спина. Ему хотелось встать и размяться, но он себе этого не позволял — собака могла его заметить. Он вытянул руки и напряг мышцы.

Объектом его пристального внимания был полосатый питбуль по ту сторону лощины. Молодой пёс был далеко, в густых зарослях, но обрезанные уши и прекрасная шкура выдавали в нем домашнее животное. Лежал он тем не менее очень спокойно, чувствуя себя в вечнозелёном лесу как дома. Домашний пёс в диком лесу — именно то, что искал учёный.

Хоффман снова вздохнул. Темно, слишком темно. На юге собирались облака.

Осторожно, чтобы собака не заметила, он шагнул прочь от дерева, за которым прятался, и вышел на поляну.

Остановился, глядя, как над долиной от края до края нависают чёрные грозовые тучи, роняя тяжёлые капли на верхушки деревьев. В такие минуты он думал, что пора оставить полевые работы студентам-выпускникам. В его шестьдесят два, несмотря на здоровье и хорошую форму, чтобы неделями жить в палатке каждое лето и осень, требовались все большие дозы ибупрофена.

По дороге в лагерь у него сложился, по крайней мере, один план действий.

Кофе.

Он вошёл под брезентовый тент полевой кухни и взял канистру для воды. Поглядывая на темнеющее небо, прикинул: времени хватит, чтобы дойти до реки и вернуться, прежде чем все эти чёртовы тучи разверзнутся. По пути он заметил, как тихо стало вокруг. Лес замер в ожидании надвигающегося ливня. В западной части штата Вашингтон грозы и ливни — дело обычное, но здесь, в прибрежных скалах, они нередко приобретали эпический размах.

Несмотря на сгущающуюся темноту, солнце в последний раз пробилось сквозь тучи, выстрелив бледными лучами сквозь ели, кедры и заросли болиголова по берегам реки. Золотые лучи были почти осязаемы, словно их подвесили на перекладинах между древесными стволами. Хоффман вышел на «пляж» — полоску песка фута в два шириной между скользкими чёрными скалами вдоль берега реки. В дюжине футов отсюда, на другой стороне, между водой и деревьями оставалась полоса песка и гальки, но здесь берег обрывался очень круто, а река была быстрой и глубокой. Отличное место: можно набрать чистой воды, не зачерпнув песка. Наполняя канистру, Хоффман бросил взгляд вниз по течению на противоположный берег.

Собака стояла по колено в воде в сотне ярдов, тоже пристально глядя на него. Солнце освещало её сзади, ярко очерчивая силуэт. Хоффман затаил дыхание — он не хотел, чтобы пёс его видел. Последний раз Хоффман встретил его между поваленными гниющими деревьями, которые, похоже, и были собачьим домом, и теперь не ожидал найти пса у реки. Канистра, наполнившись, начала погружаться, затягивая руку Хоффмана в ледяную воду. Он быстро выпрямился и недовольно заметил, как пёс поспешно выскочил из воды и скрылся в густом лесу.

Виктор Хоффман, биолог-исследователь, изучал домашних животных в условиях дикой природы. Его интересовала продолжительность жизни таких одичавших собак: домашних животных, лишённых связи с человеком. В отличие от кошек, которые относительно легко возвращались из домашней обстановки к своей природной независимости, собаки редко выживали без прямого или косвенного вмешательства людей. И хотя требовались изрядные усилия, чтобы найти собак, живущих без поддержки человека, тема давала Хоффману определённые преимущества. Дикие собаки попадались редко, но, несмотря на критику коллег, которые сомневались в статистической достоверности его наблюдений, уникальные доклады биолога привлекали много слушателей, и он считался авторитетом в своей области.

Сейчас объектом его исследований были собаки-одиночки, живущие в глухих местах, где у них не было возможности охотиться группами или питаться на свалках.

Десять дней он осторожно расспрашивал лесорубов и лесников вдоль Западного побережья Соединённых Штатов, и расспросы принесли плоды; а в этом году случились ещё две удачные находки.

Хоффман приехал на пару дней раньше, чтобы осуществить первую, сложнейшую фазу исследования — определить статус животного. Чаще всего собаки, названные дикими, оказывались либо брошенными домашними животными, либо теми, кого хозяева выпускали на свободный выгул. Судя по купированным ушам, этот пёс родился не в лесу, но, похоже, его щенком потеряли или почему-то бросили. В ближайшие несколько дней Хоффман должен будет внимательно понаблюдать и определить его истинное состояние. Если собака действительно живёт независимо от людей, биологи поставят вопрос: может ли домашнее животное выжить в дикой природе без помощи человека? Если это возможно, то как? Если нет, что этому причиной? Ошейник с радиопередатчиком и визуальное наблюдение дадут возможность узнать мельчайшие подробности жизни животного. Предыдущий пёс, за которым они наблюдали в этом году, довольно быстро умер от голода.

Лесник, обративший внимание Хоффмана на эту собаку, уверял, что животное дикое. Питбуль сопротивлялся любым попыткам заманить его к жилью и, как все дикие животные, боялся людей. Хоффману такой кандидат подходил идеально. Если собака будет крутиться вокруг лагеря и выпрашивать пищу, она уже не сможет считаться дикой, и придётся исключить её из исследования.

На следующее утро, заваривая кофе, Хоффман заметил питбуля в пятидесяти футах от костра: он разглядывал человека из зарослей волчьей ягоды. Лишь кончик носа двигался, втягивая запах пришельца. Учёный замер, внимательно наблюдая за реакцией пса. Но беспокойство было напрасным: как только пёс заметил человеческий взгляд, он тут же прыгнул в заросли и исчез.

Хоффман навёл порядок в лагере и вернулся под тент — пить кофе и наслаждаться уединением. Через неделю или около того, если животное пройдёт проверку, приедут его студенты — тогда и начнётся настоящая работа.

Собаку нужно поймать, измерить, взвесить, осмотреть и надеть ошейник. Затем пойдут наблюдения — десять показаний в день; кроме того, раз в неделю все передвижения пса будут отслеживать каждые четверть часа в течение суток. Область обитания животного будет математически вычислена, его экскременты возьмут на анализ, суточную активность и ритмы сведут в таблицы.

Допивая третью чашку кофе, Хоффман, задумавшись, откинулся назад и уставился на кроны кедров и елей. Он глубоко втягивал холодный воздух, и аромат хвои вдруг вспыхнул беспощадным воспоминанием: Сочельник, они с Хелен держатся за руки, сидя на диване перед камином, слушают хоралы и смотрят на мерцающие огоньки гирлянды. И — Сочельник уже в одиночестве: жена умерла два месяца назад, он сидит на диване и смотрит в остывший камин, вдвоём с рождественской елью они стараются держаться и не терять мужества.

По-правде говоря, в этот раз Хоффман не взял с собой студентов, желая побыть несколько дней в одиночестве. Он любил общаться с ними, но иногда нуждался в уединении. Наедине с собой он мог вспоминать Хелен такой, какой она была в те дни, когда они только поженились. Пока его не отвлекали студенты, он мог оживить в памяти первые экспедиции, снова увидеть, как они ищут место для лагеря; вот она склоняется над костром, вот смеётся, раздувая огонь под упорным дождём; вот они прячутся от ливня в палатке. Таких путешествий у них было несколько. Сколько лет прошло с тех пор? Тридцать восемь? Её образ виделся ему так ярко, что казалось — не больше пяти-шести.

Глубоко вздохнув и чуть улыбнувшись самому себе, Хоффман встал и принялся за работу. Целый день он не мог найти собаку, хотя намеревался собирать о ней информацию. Вернулся в лагерь во второй половине дня, когда термос с кофе опустел. А вечером пёс появился. Его присутствие выдавали только глаза, ярко светившиеся в темноте. Сидя у огня, Хоффман надеялся, что от такого близкого соседства вреда не будет — по крайней мере, он до сих пор был достаточно осторожен и всегда прятал еду, покидая лагерь. То, что пса привлекали костёр и присутствие человека, не удивляло Хоффмана. В конце концов, это же собака, а не настоящий дикий зверь. Даже дикие собаки интересуются чужаками на своей территории. Однако условия исследования были строгими: не вмешиваться в жизнь пса, насколько это возможно.

Вечерело. Хоффман сидел на маленьком походном табурете, рядом — чашка кофе, на коленях — традиционная послеобеденная трубка. Протянув ноги к огню, он наблюдал, как глаза медленно приблизились и остановились футах в сорока. Прошло ещё немного времени, и огоньки глаз будто бы прыгнули вниз и прижались к земле. Хоффман представил себе, как пёс лежит, положив голову на лапы и глядя на человека у огня.

Ночью ветер подул с севера, и следующий день занялся ясным и холодным. Снаружи палатки все обындевело, вода и грязь за ночь замёрзли и трещали под тяжестью его шагов. Хоффман выбрался из палатки, весь дрожа, и в очередной раз пообещал себе бросить полевые работы. Но день был свеж, и вся его решимость сошла на нет.

Сегодня он продолжит наблюдения, поищет, где ещё может прятаться пёс, и попытается найти место повыше, откуда сможет работать его сотовый телефон. Хоффман позавтракал, выпил кофе, прихватил с собой обед и ушёл.

«Волос немного осталось, и те седые, — думал он, продираясь сквозь густые заросли, — но я все ещё в чертовски хорошей форме для моего возраста». После трех часов безостановочной ходьбы он был доволен, что дыхание у него все такое же ровное и лёгкое. Хоффман знал, что без радиоошейника они не смогут следить за передвижениями пса, и продолжал искать высокие точки, где без помех работали бы видеокамеры и радиопередатчики.

Он прошёл по склону, выбрался из леса. Теперь нужно преодолеть высокую гряду валунов. Взобравшись по скользким камням почти до вершины, он присел передохнуть на плоскую плиту. Развернул обед, достал термос с кофе. Небо над головой было того особенного оттенка темно-синего, какой увидишь только высоко в горах. Древняя каменная осыпь тянулась вниз ярдов на семьдесят и обрывалась на границе леса.

Глаз уловил какое-то движение, и его сердце вздрогнуло, как молодая кобылка. Вспышка рыжевато-коричнево го золота переместилась вниз и влево — неужели пума? Хоффман досадливо усмехнулся, радуясь, что никто не видит его испуга: это всего лишь пёс, явно следует за ним, держась поодаль. Молодой зверь, потеряв след, сердито фыркал где-то в расщелине между скалами. В следующий же миг, услышав резкий, тревожный свист сурка, Хоффман понял, почему тот свистит. И весь следующий час с удовольствием наблюдал представление, которое разыгрывали юный хищник и его умудрённый противник. Несколько крупных сурков беспокойно оглядывались по сторонам, вытянувшись во весь рост на виду у незваного гостя, затем ныряли под камни, у пса под самым носом. Своим свистом они дразнили питбуля. И снова учёный отметил, что пёс, несмотря на голод, похоже, был вполне доволен жизнью. Хвост его бешено метался, пёс, казалось, наслаждался каждой новой погоней. Абсолютно не отчаивался, все больше входя в азарт, и остановился, только когда совершенно выбился из сил. Язык вывалился наружу, морда покрылась хлопьями белой пены. Он лёг на живот, вытянул задние лапы и прикрыл глаза в блаженной усталости. Немного погодя поднялся и вскоре скрылся за деревьями под насмешки сурков.

Хоффман потратил остаток дня, отмечая слепые зоны и места для передатчиков. От лагеря он успел отойти мили на три и уже приятно утомился. К вечеру похолодало, он откатал рукава рубашки. У небольшого живописного ручья, сбегавшего вниз по камням среди папоротников, остановился зачерпнуть воды. Хоффман пил, как всегда изумляясь ледяному холоду горной речки и наслаждаясь её свежестью: за долгие годы его многострадальный язык измучили чёрный кофе и трубочный табак. Убрав термос, он двинулся через ручей, легко перешагивая с камня на камень. И вдруг поскользнулся, на секунду восстановил равновесие и оступился снова. Ботинки скользили на гладких мшистых камнях. Левая нога попала между двумя валунами, и Хоффман скривился от внезапной острой боли. Попытался выбраться на берег, но не смог и упал на спину, прямо в воду. Хуже и быть не могло — рюкзак и одежда моментально вымокли.

Хоффман попытался освободить левую ногу, но боль не давала пошевелиться. Холодея от дурного предчувствия, он потянулся и поднял ногу обеими руками. Боль была нестерпимая. Он выбрался из воды и несколько мгновений бессильно лежал на земле, укачивая вывихнутую лодыжку и молча проклиная себя за чудовищную неуклюжесть. Лечение потребует времени, так что на всю следующую неделю прогулки по пересечённой местности придётся отменить. Но мысль о том, как трудно было найти эту собаку, безжалостно привела его к твёрдому решению: травма не должна мешать работе. Как только доберётся до лагеря, займётся ногой, несмотря на боль. Можно просто позвонить Тагу, студенту-выпускнику, и попросить его приехать пораньше, чтобы закончить с определением статуса собаки…

О нет!

Ему пришло в голову проверить рюкзак. Хоффман притянул его к себе уже без особой надежды. Собирался он для однодневной пешей прогулки, без расчёта на дождь, и все промокло. Хоффман с жалостью смотрел на телефон, прикидывая, во сколько обойдётся его замена. Отложив рюкзак, он оглядел себя с головы до ног. Лагерь далеко, а осеннее солнце уже спускалось к верхушкам ближних гор. В таком виде ночевать в горах вообще не стоит, а теперь он ещё и промок насквозь. Он обязан вернуться. И следует поспешить, потому что в темноте ему ни за что не найти дорогу.

С величайшим трудом, сильно дрожа, он закинул на спину рюкзак и встал на ноги. Стоя на одной ноге, он смотрел на скалистую тропу перед собой. Будь местность чуть поровнее, можно было бы взять палку вместо костыля, но в камнях и густом подлеске посох бесполезен. Хоффман двинулся вперёд, подпрыгивая на одной ноге, отдыхал и прыгал снова. Через пятнадцать минут, несмотря на холодную ванну, он был весь в поту. Остановился и осмотрел лодыжку. Она побагровела и угрожающе распухла.

Хоффман скинул с плеча рюкзак и порылся, ища телефон. Он просто обязан попытаться. Чудеса иногда случаются. В глубине души Хоффман, конечно, знал, что телефон не работает. И тем не менее… «Скверное дело», — подумал он мрачно. Неудача не удивила его.

Ещё четверть часа ползком и вприпрыжку — и он увидел, что отошёл от ручья не более чем на сто ярдов.

Солнце садилось между вершинами, сумерки сгущались. Хоффман был не новичок в науке выживания — он знал, что должен идти, пока не доберётся до лагеря. Высоко в горах, насквозь мокрому, ему грозит переохлаждение, он может даже замёрзнуть до смерти, если остановится.

Подпрыгивая, он двигался к лагерю в навалившейся темноте. Подлесок превратился в темно-серую массу, и Хоффман понял, что теперь не сможет разглядеть даже свои метки на пути. Пришло время принять решение. Можно построить здесь шалаш и, съёжившись, в мокрой одежде, переждать ночь, но это слишком опасно. Он опустился на землю, морщась от боли и отчаяния. Тело стремительно остывало, Хоффман весь дрожал. Нужно двигаться. Пересиливая боль, двигаться, даже если придётся блуждать всю ночь между деревьев. Хоффман был учёным, он, в отличие от многих, не боялся ночевать в лесу. Однако мысли его вертелись вокруг недавней статьи в одном журнале о здешних популяциях медведей и пум. Проще говоря, лес кишел хищниками. Хоффман постарался думать о чем-нибудь другом.

Оглядываясь по сторонам, пытаясь разглядеть хотя бы одну свою метку, краем глаза он уловил какое-то движение. Пёс стоял в дюжине ярдов и смотрел на него.

«Так, — вздохнул про себя Хоффман, — только этого не хватало».

Объект, за которым он следил, изо всех сил пытаясь остаться незамеченным, теперь смотрел на него в упор. Виктор замер, надеясь, что животное испугается и убежит, как раньше.

Но пёс не ушёл. Он с интересом наблюдал за человеком.

— Ну что же, спасибо, по крайней мере, что не смеёшься, — обратился Хоффман к зверю. Пёс опустил голову и вытянул шею. Профессор фыркнул. Он испытывал что-то вроде благодарности к этому псу — один в темноте, среди мрачных гор. — Ты не очень-то похож на Лэсси, — заметил он. Заострённые, похожие на рожки уши и плоский череп придавали псу сходство скорее с демоном, нежели с ангелом-хранителем. — Ты похож на средневековую горгулью, — пошутил учёный, — на демона.

Пёс уселся, свёл вместе передние лапы и слегка наклонил голову, отчего стал похож на древнюю тварь ещё больше.

— Демон. Да, имя Дамиан тебе подойдёт, — решил Хоффман.

Уже слишком стемнело, чтобы отыскивать метки, а до лагеря ещё далеко. Ничего не оставалось — только надеяться на лучшее.

«Теперь я знаю, что имеют в виду, говоря „ты ещё из лесу не вышел“, — угрюмо подумал Хоффман. Далёкие призрачные облака скрыли звезды. Удручённо вздохнув, он прислонился к дереву, злясь на себя. Опытный следопыт, в этой ситуации он чувствовал себя так, словно его застали со спущенными штанами. Он откинул голову и закрыл глаза, пытаясь прийти хоть к какому-то решению.

Кажется, единственная возможность — следующие несколько часов пробираться сквозь лес, превозмогая боль и холод. В темноте найти дорогу не удастся, одна надежда, что к утру он окажется не слишком далеко от лагеря. Он опустил голову и с изумлением обнаружил, что пёс стоит всего в нескольких ярдах от него и продолжает за ним наблюдать.

На какое-то мгновение учёному стало беспокойно — у него нет оружия, а пёс как-никак питбуль. Они одни в диком лесу, и человек понятия не имел, каковы намерения пса.

Ты ранен, Виктор, и ты — очень лёгкая добыча.

Он отогнал эти пугающие мысли и упрекнул себя. Пёс просто любопытен и, возможно, чувствует, что человек для него не опасен.

«Продать бы эту историю жёлтой прессе и удалиться от дел», — подумал он с горькой иронией, представив себе первую полосу таблоида, свой портрет с костылём на фоне леса, где его подкараулила «собака-убийца»: На вкладке должна быть собачья голова (подойдёт любая порода), жуткий оскал, кровь со слюной вперемешку. Каков же будет заголовок? «Чудовищная пытка: раненого профессора преследует в горах кровожадный питбуль!» Может, его даже пригласят на ток-шоу. Хоффман тряхнул головой — его совсем не радовал этот чёрный юмор.

Пёс подполз поближе и лёг на землю, как домашняя собака, терпеливо ожидающая хозяина. В голове у Хоффмана прозвенело что-то похожее на предупреждающий сигнал. Как учёный, он жаждал воспользоваться моментом и установить, наконец, что пёс ведёт независимую жизнь. Но пёс действовал не как дикая собака, и Хоффман спрашивал себя: неужели он прошёл через все это только для того, чтобы узнать, что собаку просто кто-то потерял?

— Иди ко мне, мальчик. — Хоффман протянул руку, как будто в ней была еда, и призывно посвистел. — Иди сюда.

Он говорил мягко, ободряюще, но пёс попятился. Очевидно, испуган и недоверчив, и Хоффман подумал, что пёс сейчас сбежит.

— Ты боишься меня, да? Я тебя не обижу. Давай, иди ко мне.

Несколько секунд он продолжал говорить, но пёс не двигался: поза выражала подозрение и неуверенность, он смотрел на человека, не прижимая ушей и не виляя хвостом, давая понять, что понимает слова. Когда наконец Хоффман отступил назад, у него не оставалось сомнений — это не чей-то питомец. Это домашняя собака, живущая независимо от людей, от их пищи, крова и привязанностей. Пёс просто любопытен, вот и все. Дамиан идеально подходит для его исследования.

Вскоре совсем стемнело, и Хоффман мысленно вернулся к собственному удручающему положению. Он поднялся — нужно двигаться, бороться с Холодом, который уже проникал внутрь. Какой-то шорох — где же пёс? Яркий золотой окрас в темноте превратился в серый — собака стала почти невидимкой. Хоффман отступил в испуге.

Что за черт!

Пёс исчез. Затем вернулся. Затем снова пропал. Стараясь держаться подальше от человека, он куда-то вёл его. Профессор на мгновение растерялся, но что ещё оставалось делать — он пожал плечами и двинулся за собачьей тенью. Пёс возникал из темноты снова и снова, всегда останавливаясь в нескольких шагах от человека. В полной темноте, под затянутым тучами небом идти Хоффману было очень тяжело. Через несколько минут он остановился перевести дух, опершись на ствол дерева.

Да, попал я в переделку.

Поблизости возник тёмный силуэт питбуля. Через секунду он прилёг где-то в стороне от профессора. Хоффман, конечно, слышал истории о собаках, которые чувствовали, что человек в беде, и помогали ему. Как бихевиорист, он слушал такие истории несколько отстранение Не отвергал их, но был далёк от мнения, будто собаки — те же люди, только маленькие и покрытые шерстью. Действия собаки могут помогать человеку, это несомненно, но его интересовали подлинные мотивы такого поведения.

Отдохнув и немного подумав, учёный вынужден был признать, что он совершенно озадачен. Столь исключительному поведению не было причин. Будь пёс просто любопытен, он вёл бы себя гораздо осторожнее и не приближался бы к нему. Если же Дамиан — домашний пёс, то почему не реагирует на дружелюбные жесты профессора?

Каковы бы ни были мотивы собаки, профессор, дрожа от холода, был признателен живому существу, которое так преданно вело его сквозь абсолютную тьму. Хоть собака и небольшая, уверял себя Хоффман, вид крепыша Дамиана заставит медведей и пум держаться от них подальше. Они снова двинулись вперёд, но меньше чем через час Хоффману опять пришлось остановиться. Он был весь покрыт испариной и не имел ни малейшего понятия о том, где находится. Просто шёл за мелькающей впереди собакой. У него был компас, но в темноте стрелку не разглядеть, а спичек он с собой не взял, рассчитывая только на дневной переход.

— Я бы сейчас отдал пять — нет, семь лет жизни за чашку кофе, — произнёс он в темноту, обращаясь к собаке. Дамиан подошёл и улёгся в ожидании так близко, что Хоффман мог видеть его очертания. Пёс вздохнул и удобно пристроил голову на сложенных передних лапах.

Не устраивайся слишком уютно, дружок, мне надо идти.

Остывающий пот блестящим инеем холодил кожу. Где-то вдалеке слышался шум реки. Обнадёживает. Если река поблизости, можно идти вдоль русла и к утру добраться до лагеря.

Отдохнув несколько минут, он поднялся, и пёс опять побежал вперёд, указывая путь. Ещё около часа они двигались во мраке, учёный был весь в поту, но держался изо всех сил; пёс терпеливо ждал его, затем медленно шёл дальше, и так — снова и снова.

Где-то далеко за полночь подлесок, сильно затруднявший путь, внезапно кончился, и профессор пошёл быстрее. Осторожно ступая на больную ногу, он ощутил странное прикосновение к бедру — что-то вроде ветки, но твёрже, ощупал предмет руками и понял, что это туго натянутая верёвка. Он громко рассмеялся.

— Сукин сын! — воскликнул он.

Он в лагере. Возле собственной палатки. Здесь его фонарь, трубка, кофе, аспирин и спальный мешок. Невероятная удача. Профессор оглянулся — где Дамиан? Прислушался, но ничего не услышал. Собака исчезла.

— Дамиан? — позвал он в темноту. — Эй, парень, с меня причитается, — пробормотал он, забираясь под тент.

Хоффман не видел собаку до следующего вечера. Он решил дать отдохнуть своей лодыжке дня три-четыре, прежде чем снова отправляться на поиски, и теперь сидел у костра, вытянув больную ногу, наслаждаясь одиночеством своей временной тюрьмы. Кроме коротких болезненных вылазок за дровами, ему больше нечего было делать — только сидеть, пить кофе и курить трубку. «Случаются вещи и похуже, чем вынужденный отдых», — думал он. Время тянулось медленно. Иногда пёс приходил, фыркал, метил территорию вокруг костра, и Хоффман был благодарен ему за компанию. Дамиан приближался к костру шагов на двадцать и ложился, как сфинкс, щурясь сквозь оранжевое пламя на человека: Следя за ним, Хоффман поражался сходству этой сцены с представлениями теоретиков, согласно которым современные представители семейства первых — потомки волков, одомашненных человеком дюжину тысячелетий назад. Раньше он часто об этом задумывался. Но волки не подходили к кострам, так что подобная версия всегда казалась ему слишком примитивной. Что-то произошло — тридцать, сорок, может, даже пятьдесят тысячелетий назад — между человеком, сидевшим у огня, как он сейчас, и собакой, вышедшей из непроглядного леса, как Дамиан. Что бы там ни случилось, в результате у двух видов сложились уникальные взаимоотношения, которые продолжаются много веков. Дамиан, размышлял он, с его острыми купированными ушами и гладкой короткой шерстью, так же не похож на доисторического пса, как стареющий, лысеющий биолог, потягивающий кофе и дымящий трубкой, не похож на первобытного человека. Но сама сцена заставляла задуматься о происхождении дружбы между человеком и собакой. Правда ли, что волки вышли из ночи, как эта собака, и постепенно свыклись с шумом, запахами и поведением приматов у костра? Или то были какие-то другие собачьи предки? Возможно, человек вёл себя активнее, ловил диких собак и насильственно приручал их? Или их сплотило некое явление природы, о котором люди пока не подозревают?

Виктор Хоффман как никто другой был знаком со всевозможными свидетельствами приручения собаки человеком и все-таки вынужден был признать, что не знает ответа. Проявления симпатии со стороны дикого пса оставались для него загадкой.

На следующую ночь пёс пришёл снова и снова лёг у огня. На этот раз он смотрел на Хоффмана всего несколько минут, затем деловито свернулся клубком и уснул под моросящим дождём. Хоффман решил не спать всю ночь, если потребуется, и непременно узнать, останется ли пёс здесь до рассвета или уйдёт раньше.

Ему нравилось сидеть подле весёлого пламени и курить. Туманная морось не в новинку опытному путешественнику. Искорки костра медленно уплывали в окружающую пустоту, к величественным серым стволам, окружавшим небольшую поляну. После полуночи дождь перестал, и воздух сделался таким прозрачным и тихим, что дым трубки Хоффмана парил в нем, словно серенькое северное сияние. Дамиан лежал, свернувшись клубком и уткнувшись носом в лапы.

В очередной раз потянувшись за кофе, Хоффман заметил, как пёс медленно приподнимает голову и пристально всматривается в черноту леса. На несколько долгих секунд оба замерли: человек, чья рука застыла на полпути к термосу, и пёс, ещё лежащий клубком, но уже вытянув шею, с напряжённым взглядом, неподвижный, внушающий суеверный страх. Затем из собачьего горла вырвалось рычание — звук был такой низкий, что Хоффман скорее ощутил его, чем услышал. Он прислушался — что же так встревожило пса? — и вскоре безошибочно различил сквозь треск сухих поленьев медвежье шарканье и кашель.

Дамиан взвился. Он залаял, шерсть на загривке встала дыбом, хвост вытянулся, напрягся и стал похож на указку.

Хоффман улыбнулся, расслышав беспокойство в голосе молодого животного. Будь Дамиан старше или имей он свою, строго определённую территорию, которую нужно охранять, он бы очертя голову бросился и на гораздо более крупного и сильного противника, подчинившись духу предков-охотников. А так он только предупреждающе лаял.

Хоффман увидел, как на границе света и тени мелькнул медведь. Подросток. На мгновение учёный тревожно вперился в темноту в поисках его матери — с ней могли быть проблемы, — но других зверей видно не было. Его беспокойство улеглось: он сознавал, что едва ли чёрный медведь попытается причинить ему вред. Однако зверь мог перевернуть все в лагере вверх дном в поисках еды.

— Так, Дамиан, так, покажи ему, — тихо подбодрил он пса, — гони его отсюда.

Дамиан взглянул на человека, затем вскинул голову и снова принялся лаять и рычать. Медведь убрался в гущу леса, прочь от странных запахов горящего дерева и табачного дыма, подальше от вонючего, шумного человека и его ужасной собаки. Наконец питбуль умолк, застыл и прислушался с явным вниманием. Из его горла вырывалось только глухое ворчание, словно он бормотал про себя угрозы, которые не успел высказать. Немного погодя он уселся, все ещё насторожённо поглядывая туда, где скрылся медведь, затем лёг, но уши продолжали шевелиться — он охранял лагерь. И только ранним утром, холодным и сырым, когда первые солнечные лучи забрезжили в тускло-сером небе, Хоффман, замёрзший и усталый, увидел, как пёс встал, встряхнулся и потрусил в утренние сумерки. Учёный вернулся в палатку и проспал до полудня.

Через четыре дня Хоффман решил, что может ходить. Развесив запасы еды на ветках, повыше от земли, он покинул лагерь, опираясь на большой еловый сук, — пришло время идти встречать студентов. Дамиан отсутствовал, как бывало обычно, если Хоффман не спал, но минут через десять учёный заметил собаку ярдах в ста позади себя. В миле от лагеря Дамиан остановился и уселся на тропе, глядя вслед уходящему Хоффману. Биолог мысленно отметил, что нужно будет сравнить местоположение собаки с границами её территории, когда появятся такие данные, и, подняв на прощание руку, ушёл за своими студентами.

Хоффман вернулся три дня спустя — за ним вереницей брели по тропе под непромокаемыми накидками четыре студента с огромными рюкзаками. Стояла обычная для полуострова Олимпия погода — чудесный рассеянный сумрак и мелкий тёплый дождик, что едва проникал сквозь заросли. Конец сезона полевых исследований.

Поставив палатки и укрыв чувствительные приборы от дождя, Таг, Сьюзан, Сет и Девон первым делом собрали и установили ловушку для собаки. Животное следовало поймать, усыпить, взвесить, измерить, надеть ошейник с радиопередатчиком и пометить светящейся оранжевой краской, чтобы проще было наблюдать за ним в густом лесу. Хоффман предложил установить силки возле лагеря, где пёс обязательно появится и где за ним легче будет присматривать. К тому же часто в силки попадали другие животные — еноты, например, или скунсы, а они близко к лагерю подходить побоятся.

Когда закончилось обустройство лагеря, приготовили дрова для костра, собрали и установили силки, для Хоффмана началась самая приятная часть полевых работ. Лодыжка все ещё побаливала, он сидел у огня, курил трубку и слушал споры студентов. В пляшущем свете костра разгорались дебаты о том, как настраивать программное обеспечение для вычисления границ ареала, кому какая достанется работа и какова статистическая достоверность связи между сумеречной активностью и лунным циклом. Профессор редко вмешивался в дискуссии — он получал удовольствие уже от того, что помогает ребятам развивать способности, от их энтузиазма, который с возрастом так трудно сохранять. Счастливый брак Хоффмана, к величайшему сожалению обоих супругов, был бездетным, так что теперь Виктор сдержанно тешил себя надеждой, что эти юные создания когда-нибудь добьются успехов отчасти благодаря его чуткому руководству. Серьёзные, вежливые, дружелюбные, они были его детьми. Наверняка они бы понравились Хелен.

Пёс появился поздно, часов в десять вечера. Первым заметил его мерцающие отражённым светом глаза Таг, ассистент Хоффмана, самый многообещающий его студент. Он был вспыльчив, склонен к лидерству, многие студенты недолюбливали его за то, что он был любимчиком профессора. Как всегда, он сидел рядом с Хоффманом и теперь слегка прикоснулся к его руке, указывая на собаку.

— О да, — тихо сказал Хоффман, — это он.

Понимая, что не следует разговаривать слишком громко в присутствии насторожённого зверя, Сьюзан тем не менее не сдержала удивления:

— Ого, да это же питбуль!

Хоффман кивнул. Никто не ожидал, что собака этой породы может выжить в лесу.

Таг и Девон установили ловушку в семидесяти пяти футах от лагеря и положили туда сырого мяса. Устройство представляло собой длинную и узкую проволочную клетку, открытую с одной стороны. Войдя, пёс наступит передними лапами на чувствительную пластину защёлки. Дверца захлопнется, и он окажется в западне.

Дамиан подошёл к незнакомому предмету с любопытством, без страха, свойственного диким животным. Обошёл его и приблизился к клетке сзади. Учуяв мясо, нетерпеливо ударил лапой по прутьям. С резким металлическим лязгом механизм сработал; и дверца захлопнулась. Очевидно, голодный, Дамиан принялся энергично рыть лапами землю под ней, пока, наконец, не сдвинул устройство на несколько дюймов и не добрался до выпавшего из-за прутьев гамбургера. Объев всю наживку, питбуль вопросительно взглянул в сторону лагеря, а затем ушёл.

Несколько мгновений все молчали, потом Девон заключил:

— По крайней мере, он не боится этой штуки.

— Нет, не боится, — засмеялся Хоффман. — Привяжи к задней стенке пластиковый мешок, чтобы он не видел, что внутри. Попробуем ещё раз.

Девон так и сделал, положил внутрь мясо и снова открыл дверцу. Идея сработала: пёс кружил в поисках еды, запах которой его привлёк. Найдя вход, осторожно влез внутрь. Люди наблюдали, как он тянул короткую мощную шею, пытаясь добраться до пищи без лишних движений.

Шаг, второй. Они видели, как он смотрит себе под ноги — наверняка на металлическую пластину, закреплённую под углом на полу клетки. Пёс медленно подался вперёд, вытянул шею и слизнул мясо, не делая ни шага дальше. Покончив с едой, он так же осторожно покинул клетку и уселся рядом, глядя на исследователей, будто ждал дальнейшего развития событий.

— Эй, Девон, не заставляй его ждать, а то он не оставит тебе ни кусочка, — пошутила Сьюзан.

Юноша фыркнул.

— Он хорош, надо признать, чертовски хорош.

Девон носил причудливую кожаную шляпу — для полного сходства с Робин Гудом ему не хватало только фазаньего пера на тулье. Теперь он решительно сдвинул шляпу на затылок так, что остальные, сидя у костра, только диву давались, как она ещё держится у него на голове. Парень ушёл, недовольно бормоча что-то, вернулся с куском мяса и крепко прикрутил его проволокой к задней стенке клетки.

— Теперь мы знаем, что у него будет на ужин, а? — пошутил Хоффман, когда Девон вернулся в лагерь.

Ждать пришлось совсем недолго. Дамиан снова вошёл в круг света и приблизился к клетке. Осторожно переступив через металлическую пластину защёлки, он задумчиво сжевал плохо закреплённые куски и аккуратно выбрался наружу.

— Жаль, что наша экспедиция обходится без полевой кухни, а то бы мы устроили здесь отличную благотвори тельную столовую.

Все засмеялись. Девон снова ушёл и возвратился с большим куском вяленого мяса. Ему велели закрыть металлическую пластину листьями папоротника и еловым лапником. Стоя на четвереньках в клетке, молодой человек заметил мерцание собачьих глаз неподалёку и понял, что пёс наблюдает за ним.

— Доставка еды в номер, — сообщил он, — я освобожу ваше место через секунду, сэр.

Девон выполз наружу и заново установил механизм, уверенный, что на этот раз он сработает при малейшем движении.

Все смотрели, Девон — затаив дыхание, — как пёс неторопливо подошёл к клетке и сунул туда голову. Он учуял запах мяса, вошёл внутрь и отпрянул назад, ощутив под лапой еловую ветку. Задел стенку клетки, и дверца с грохотом закрылась, стукнув его по голове и шее, пока он пятился. Дамиан посмотрел на клетку, на учёных, снова на клетку, затем подошёл к задней стенке ловушки и стал раздирать пластиковый пакет, пока не вытянул из-под него мясо. За ним наблюдали молча — всем было и без слов понятно, что рее заслужил свой кусок.

В тишине Девон поднялся, снова поправил шляпу (на этот раз сдвинув её на лоб так, что ему пришлось запрокидывать голову, чтобы видеть), взял из рук Тага последний кусок мяса и направился к клетке.

— Почему бы тебе просто не отдать ему мясо? — спросил Таг. — Избавишь себя от проблем.

Когда юноша приблизился к клетке, пёс встал и отступил на несколько шагов.

— Мы умнее тебя — я хочу, чтобы ты это знал. Неважно, что сейчас тебе так не кажется.

Пёс внезапно развернулся и исчез в темноте. В эту ночь он больше не приходил.

— Ушёл переваривать непривычно обильный ужин, — заключил Хоффман.

Хотя на следующий день пёс держался поодаль от ловушки, профессор и студенты без труда наблюдали за ним. Морось сменилась медным светом осеннего солнца, оно совсем не согревало воздух, день был восхитительный, но холодный. Из своего импровизированного укрытия они видели поваленное дерево, которое пёс, похоже, считал своим домом. Они Наблюдали, как Дамиан наслаждался жизнью, или, как называл это Таг, «документировали его поведение». Дамиан отдыхал, свернувшись у бревна, когда внезапный порыв ветра швырнул сухой кленовый лист прямо ему под нос. Он резко дёрнул головой и сел. Лист замер, закружился на месте и быстро улетел. Пёс бросился за ним, схватил и тут же потерял, сделал кувырок через голову, развернулся и кинулся в погоню снова. Казалось, он нарочно промахивается, позволяя листу ускользнуть, а затем опять ловил его зубами и лапами.

— Он ведёт себя как котёнок, играющий с клубком, — заметила Сьюзан.

Без видимых причин игра закончилась. Пёс поймал кружащийся лист, схватил его и понёсся бешеным галопом, выписывая неровные восьмёрки. Лист потерялся в дикой скачке. С безумным оскалом, подобрав задние ноги, питбуль, казалось, убегал от невидимого преследователя, вычерчивая зигзаги по полю. Все прекратилось так же внезапно, как и началось, пёс уселся и принялся чесать себя за ухом.

Для людей, которые наблюдали за действиями собаки, стараясь оставаться незамеченными, время тянулось медленно, но для молодого пса это был долгий чудесный день: он играл, охотился, спал, растянувшись под деревом в слабом свете солнца, снова охотился. Целый час провёл в исступлении, выкопав четырех полёвок — свою основную пищу, угостился останками оленя, попировал над мёртвым ястребом, а после полудня отправился проверить речную отмель на предмет чего-нибудь съедобного.

В тот вечер Дамиан бродил вдалеке от команды исследователей, без всякой цели. Он нашёл останки оленя, брошенные охотниками, наелся до отвала и медленно двинулся к своему логову. Вот почему он выжил в диком лесу. Уделом собак, потерявшихся или брошенных хозяевами, почти всегда была голодная смерть, но юный питбуль по счастливой случайности наткнулся на тушу убитого браконьерами оленя — так и выжил в первое время, а потом научился охотиться на мышей-полёвок. Поздно ночью пёс вернулся в окрестности лагеря и снова показался возле ловушки. Он не был голоден, но все же вошёл в клетку, зная, что пищу нужно съедать всякий раз, когда её находишь.

Дверь клетки захлопнулась за ним, и он подпрыгнул, напуганный шумом. Он не паниковал — это не свойственно натуре питбуля, — но, когда понял, что заперт, на мгновение оцепенел. Затем огляделся, обнюхал клетку и, не зная, чем ещё заняться, смиренно вздохнул и улёгся, ожидая, что же будет дальше.

На рассвете первые лучи солнца пробились сквозь ветви и косыми полосками расчертили лужайку. Дамиан сел, заслышав звуки из палаток. Через некоторое время показались люди. Увидев его в клетке, стали показывать на него и звать друг друга, и по их голосам он понял, что они взволнованы. Человек, которого Дамиан определил как лидера группы, тоже вышел из своей палатки, и немного погодя все направились к ловушке.

Дамиан чувствовал себя очень неловко. Люди приближались. Голос, Древний Голос крови и обычаев предков убеждал пса, что люди не причинят ему вреда, неким странным образом он принадлежит им. От какого-то очень глубокого чувства, однако, больно было, как от раны; он хотел к ним, хотел слышать Их голоса, отдающие команды, хотел, чтобы они гладили его. Голос говорил, что он должен быть с ними. Они позаботятся о тебе, — шептал Голос.

Но голос опыта говорил иначе — громко, пронзительно и настойчиво. Напоминал обо всем, чему научился пёс: людей нужно избегать, они внушают страх и могут причинить боль. Исследователи подходили все ближе, а он не мог убежать и вертелся волчком, вспоминая прошлые столкновения с людьми. Они пугались его широкой пасти и внушительного вида, швыряли в него камни, кричали, даже иногда стреляли. Все его попытки сблизиться с людьми ни к чему не привели. Поэтому теперь он смотрел на людей, разрываясь между страхом и желанием быть с ними.

Люди окружили клетку, и он поднялся, глядя на них. Его бульдожья душа не позволяла рычать и огрызаться. Он был напуган, но не смел причинить вреда человеку, чтобы защитить себя. Его древний род всегда преданно служил людям. Он вжался в угол клетки и ждал, что они будут делать.

Девушка достала шприц и попыталась ввести в бедро псу транквилизатор. Пробовала несколько раз, но Дамиан вздрагивал, игла гнулась. Ему опять делали больно. Псу было страшно. Люди все-таки причиняют боль. Он бросился к выходу, пытаясь проломить клетку. Ему хотелось одного — сбежать и впредь держаться от людей подальше.

После нескольких неудачных попыток Сьюзан передала шприц Хоффману. Тихий голос профессора не успокоил Дамиана: он видел, как тот опять заносит над ним эту ужасную палку. Пёс не ожидал, что этот человек может причинить ему боль, но теперь запомнил, что Виктору Хоффману доверять нельзя. Быстрым движением Хоффман ввёл иглу в бедро собаки. Дамиан извернулся и вцепился в жалящий прут, но было поздно.

Когда снотворное подействовало, студенты осторожно вытащили собаку из клетки. Обмякшее тело уложили на брезент и взвесили на маленьких рыболовных весах, которые держали Сет и Девон.

— Шестьдесят два фунта, — записала Сьюзан.

Дамиана уложили на землю, измерили и тщательно осмотрели. Сет сходил в лагерь и вернулся с радиоошейником. Теперь они всегда будут знать, где находится пёс. Широкий ошейник с тяжёлым блоком питания едва уместился на короткой шее питбуля. Пока Сет закреплял ошейник, Таг обрызгал бока питбуля оранжевой флуоресцентной краской, чтобы тот не терялся из виду в густом подлеске.

— Отлично, закрываем закусочную, — скомандовал Хоффман, — пусть собачка живёт своей жизнью.

В тот же вечер, когда солнце опускалось за тёмные силуэты гор, Дамиан сидел у реки, втянув голову в плечи, и думал. Люди, наблюдавшие за ним, усомнились бы, что к псу применимо слово «думать», но он тем не менее пребывал в задумчивости. Учёные разбирались в собаках не так хорошо, как им казалось.

Дамиан не приближался к лагерю. Он был питбулем, его род славился храбростью, но сегодняшние события потрясли его до глубины души. Когда снотворное лишило его возможности двигаться, но не сознания, он впал в настоящую панику. Люди смеялись и разговаривали, распоряжаясь его телом. Наркотическая дезориентация только усилила его ужас. Так что теперь, вдали от человеческих рук, он печально размышлял о том, чему научился за этот день.

Держаться подальше от людей.

Эта мысль опустошала его душу. Он нагнул голову к воде, но не смог до неё дотянуться. Ужасный тесный ошейник мешал ему. Пришлось встать и войти в воду по плечи, чтобы окунуть морду. Он уже пытался снять ошейник, потратил много часов, но только натёр шею. Теперь он просто смирился, хоть и не мог привыкнуть к неудобствам.

Утолив жажду, он постоял ещё немного в сгущающихся сумерках, вглядываясь в сине-зеленую воду. Он не помнил своего детства, но в глубине памяти ещё теплились радостные воспоминания о том, как он бежал вслед за человеком. Но там было и другое — приступ ледяного ужаса, что сковал его, когда он понял, что потерял тех людей. Теперь, стоя в ледяной проточной воде, Дамиан чувствовал дрожь в желудке и пытался излить боль одиночества в безмолвном вое. Он не мог, не мог примириться с тем, что должен избегать тех, к кому стремился всем своим существом.

Он стал плохо спать и уже не мог охотиться. Иногда удавалось выкапывать полёвок, но большинство грызунов ускользали от его челюстей. Прыжки, прежде лёгкие и стремительные, стали теперь неуклюжими. Первую неделю он продержался, доедая останки оленя, но не он единственный в лесу питался падалью. Через некоторое время от оленя ничего не осталось, кроме разбросанных костей, и пёс испытал голод — настоящий, впервые с того дня, когда очутился в лесу один. Каждый вечер после неудачной охоты он тщетно пытался уснуть, свернувшись клубком, — ошейник мешал изгибать шею, и пёс лежал, раздражённо моргая.

Когда голод усилился, Дамиан решился вернуться к лагерю. Страшные, непредсказуемые, люди все-таки были источником пищи. Он был истощён. За пятнадцать дней жизни с ошейником он сильно потерял в весе. Теперь пёс часто сидел с горящими глазами, измождённый и безмолвный, в дюжине ярдов от кухни, истекая слюной.

Отчаяние добавило ему дерзости. Ночью под проливным дождём, когда капли молотили по брезентовым тентам, заглушая прочие звуки, он вошёл в лагерь. Студенты и профессор спали.

Он направился прямиком туда, где люди готовили пищу, и набросился на тщательно уложенные Сетом припасы — жадно проглотил брусок масла и несколько яиц, разгрыз пластиковый контейнер, съел сухую овсянку и ушёл, только когда уже ничего не смог найти. Той ночью он уснул возле своего бревна, довольно облизываясь.

Когда утром в лагере обнаружили разрушения, произведённые Дамианом, никто не заподозрил, что причиной тому был ошейник. Хотя по крайней мере один исследователь, Таг, мог бы догадаться. До встречи с Хоффманом он целый год изучал популяцию диких гусей на Великих озёрах. Дюжину птиц окольцевали, надев им на шеи пластиковые цилиндры с номерами. Десять гусей погибли в первую же зимнюю ночь: болото затянуло льдом, и цилиндры примёрзли. Учёные нашли мёртвых птиц в окружении стаи — гуси не хотели бросать погибших товарищей. Эта история завершилась скандальной статьёй в местной газете, и Таг старался её не вспоминать.

И вот теперь, когда люди заметили, что пёс голодает, они решили, что жизнь его приближается к естественному концу. Они с сожалением говорили о скором завершении проекта. Всем было жаль собаку, но они же учёные, «нельзя позволять излишней сентиментальности нарушать естественный ход вещей». Поэтому студенты спрятали подальше запасы еды и продолжили наблюдение.

Прошло несколько дней. По утрам уже шёл резкий холодный дождь со снегом. Дамиан питался в основном оленьим помётом и травой. Он весил всего пятнадцать фунтов, шкура на выступающих рёбрах и бедренных костях натянулась, голова походила на череп. Пёс быстро уставал и большую часть дня просто сидел поблизости от лагеря и смотрел на людей. Когда рези в животе становились нестерпимыми, он в полном отчаянии уходил искать олений помёт.

Наконец пришло время, когда Дамиан, как многие домашние (и некоторые дикие) животные, понял, что должен идти к людям. Он не был знаком с концепцией «невмешательства в естественный ход вещей», он только знал, что ему очень плохо, а интуиция подсказывала, что люди могут помочь. Голос звучал недвусмысленно, хоть и без объяснений. Дамиан знал, что люди в лагере, если захотят, могут накормить его и согреть. И дать ещё кое-что, обещал Голос. Что-то неуловимое, чего Дамиан ещё не мог понять.

Твоё место рядом с людьми.

И он пошёл к ним. Он не знал, как его примут, и пошёл из темноты на свет угасающего костра с опаской, но и с достоинством, свойственным лишь немногим собакам. Таг заметил его первым и обратил внимание Хоффмана — все остальные уже разошлись по своим палаткам. Сквозь огонь Дамиан видел их лица: суровый пожилой мужчина с высоким лбом и тонким прямым носом и молодой человек, коренастый, с круглым лицом и Соломенными волосами. Пёс смотрел на старшего и медленно приближался к нему. Он шёл робко, на полусогнутых лапах, но смотрел Хоффману прямо в глаза.

Дамиан хотел сказать ему, что болен, голоден, умирает. В том, что случилось с ним, виноваты эти люди, но Дамиан их почему-то не осуждал.

Пёс подошёл к профессору на пять футов, сел. Его спокойные карие глаза не отрывались от человека. Хоффман встретил его взгляд и снова увидел Доисторического Пса — и вспомнил, как Дамиан вывел его из леса в ту ночь, когда профессор подвернул ногу.

Таг смотрел по очереди на обоих. Как всякий любим чик, он решил, что должен спасти проект. Он заметил, как нахмурился профессор, когда встретился взглядом с собакой. Все трое замерли, словно в немой сцене, костёр мягко шипел и потрескивал, а едва моросивший дождь, казалось, что-то шептал величественным серым деревьям. Наконец Таг решился. Он вскочил, закричал на пса и пошёл, угрожающе размахивая руками, прямо на него. Дамиан развернулся и мгновенно растворился во влажной холодной тьме.

Таг почувствовал, что немедленно должен что-нибудь сказать.

— Нужно получше спрятать еду.

Профессор на Тага рассердился, но взял себя в руки и только очень тихо вздохнул.

— Ты прав, — ответил он. Они просидели в молчании ещё четверть часа, затем Хоффман, поняв, что Таг не даст ему побыть одному, ушёл к себе в палатку.

Дамиан проснулся прозрачным морозным утром. Его разбудило какое-то странное, непривычное ощущение. Он не заметил ничего необычного — ни звуков, ни запахов, — но беспокойная дрожь в теле заставила его подняться. Как всегда, первая мысль была о еде. Свежий воздух доносил запахи костра, кофе и готовящейся каши. Он бессильно поплёлся к лагерю.

Его ожидал сюрприз. Он уселся на привычное место, тупо глядя на людей. Они сворачивали лагерь. За какой-то. час они собрались, сложили оборудование под брезент возле поваленных деревьев и ушли. Дамиан, слишком ослабев, чтобы следовать за ними, просто смотрел, как они уходят. Он и раньше натыкался на брошенные стоянки и знал, что нужно делать. Дождавшись, когда последний человек скроется в чаще, он принялся исследовать каждый дюйм лагеря. Искал еду, но ничего не нашёл, кроме горстки рассыпанного кофе. Он обнюхал её с сомнением, но все же слизал. Потом уселся посреди пустого лагеря и глубоко вздохнул.

Он сидел так довольно долго, пока к нему не вернулось то странное ощущение. Воздух налился тяжестью, словно небо давило на него. Пёс беспокоился и не знал, что делать. Стоял прекрасный ясный день, но он чувствовал, что должен найти укрытие. Однако ощущение было смутным, муки голода возобладали. Сначала нужно найти еду.

По радио сообщили о приближении урагана — из-за этого Хоффман и свернул лагерь. При шквальном ветре, довольно редком в этой части штата, в лесу становилось небезопасно. Профессор решил прервать наблюдение, пока опасность не минет. Они пополнят запасы еды и вернутся.

После полудня Дамиан добрался до того склона, где Хоффман наблюдал за его потешной охотой на сурков. Ветер налетал с горы резкими холодными порывами. Сурки свистели и насмехались, но пёс какое-то время не двигался, тупо уставясь на них. Затем с явным усилием заставил себя сдвинуться с места и направился к ним.

Сунув голову между камнями, где только что исчез сурок, он учуял дразнящий запах грызуна. Если бы пёс мог пролезть немного дальше, он бы его достал. Его дыхание участилось от мысли о тёплой крови, стекающей с языка, о мягкой, податливой плоти. Он должен его поймать. Дамиан просунул голову глубже, развернув плечи, коробка на ошейнике с резким скрежетом царапнула гранит. Бесполезно, до зверька не добраться. Запах дразнил пса, приводил в бешенство. Он дико извивался, пытаясь проникнуть в расщелину ещё хоть на несколько дюймов. Но ничего не получалось — слишком широкие плечи. Дамиан в изнеможении принялся пятиться, выгибая спину, скрёб задними лапами по скользким камням, пытаясь найти опору, — все тщетно. Он застрял. Громоздкий ошейник попал в проем между камнями, и когда пёс развернулся, ошейник заклинило.

Дамиан не стал паниковать и продолжал попытки, уверенный, что скоро сумеет освободиться. Он боролся ещё несколько минут, но ошейник плотно застрял в расщелине. Обессиленный, пёс приник к камням, задыхаясь. Он лежал, терпеливо восстанавливая силы для следующей попытки.

Шесть дней спустя Хоффман с группой вернулся в лагерь. Ураган оказался жестоким, порывы шквального ветра достигали ста миль в час на побережье, поваленные деревья мешали идти. Таг и Девон прокладывали путь, профессор, прихрамывая, шёл последним. Они потратили целый день, чтобы добраться от укрытия до лагеря, в сумерках снова натянули тенты, приготовили лёгкий ужин и забрались в спальники. Все слишком устали, чтобы думать о поисках собаки.

На следующее утро Сет проснулся первым и вылез из палатки. Быстро прогулялся до ручья, окунул коротко стриженную голову в ледяную воду. Вернувшись, подключил оборудование и поймал слабый сигнал откуда-то с северо-северо-запада от лагеря. За завтраком студенты сидели вокруг костра, пили обжигающий кофе и чай и обсуждали, можно ли через бурелом добраться до того места, откуда шёл сигнал.

— Наверное, пёс погиб, — сказал Девон, — он не двигается.

Хоффман кивнул:

— Думаю, так и есть. Нужно найти его сегодня или завтра, смотря как далеко он забрался. Как бы там ни было, нужно торопиться. Собирайтесь.

Они провели в лесу часа три — продирались сквозь заросли, перебирались через поваленные стволы. Слабый сигнал не исчез и не переместился; никто больше не сомневался, что пёс погиб.

После полудня они выбрались из леса на каменистый склон. Хоффман узнал это место.

— Здесь сигнал сильнее. Он где-то рядом, — сказал Сет.

Хоффман молчал. Хмурое серое небо наваливалось на вершины безрадостных гор. Вокруг ни шевеления. Даже сурки куда-то пропали. Но тут он заметил тело пса.

— Туда, — махнул он рукой, — он там.

Студенты посмотрели в ту сторону и увидели золотистую с чёрными полосами фигуру. Головы не было видно за камнями. Даже издалека становилось ясно, что пёс умер от истощения.

— Похоже, он там висит довольно давно, — заключил Таг. Они стали карабкаться по склону.

— День благодарения будем отмечать дома, — сказал Девон без всякого выражения.

— Что за ошейник! — восхитился Сет, когда они подошли поближе. — Посмотрите, голова в дыре, но сигнал слышно даже в лагере. Мощная штука.

— Ого, — воскликнула Сьюзан, подойдя вплотную к собаке, — посмотрите: он действительно застрял. Не смог выбраться из-за ошейника.

Они сгрудились вокруг тела, разглядывая его.

— Вот почему он погиб, — продолжала Сьюзан, стягивая светлые волосы резинкой, — ошейник зацепился, и у него не хватило сил освободиться. Господи, никогда не видела такой тощей собаки.

— Он старался. Видите кровь на. плечах? Он действительно пытался снять его, но если уж я надеваю ошейник, он держится крепко.

— Да, твоя мамочка гордилась бы тобой, Сет, — ответил Таг. — Может, ты вытащишь его, чтобы нам не пришлось разрезать ошейник?

Сет встал на колени возле тела и заглянул в расщелину. Протянув руку, он ухватил пса за шею, собираясь снять ошейник. От прикосновения тело пса конвульсивно вздрогнуло, задняя нога медленно подтянулась к животу.

— О господи! — изумлённо выдохнула Сьюзан. — Он жив!

Сет отпрянул, бормоча ругательства, и вскочил. Его смуглое лицо побледнело.

— Не может быть, ребята. Не может быть. Хоффман опустился на колени, обхватил пса за грудь между лапами.

— Есть пульс, — сказал он, подняв брови, — я не думал, что он протянет так долго.

Все молчали. Момент был неловкий, все избегали смотреть друг другу в глаза. Профессор поднялся. Все смотрели на холодное, истощённое тело у его ног.

— Ну и что будем делать? — спросил Девон.

— Может, я все же сниму ошейник?.. — Сет замолчал.

— По крайней мере, надо вытащить его оттуда, — ответил Девон. — Для науки это уже вряд ли имеет значение.

Сет взглянул на Хоффмана, тот медленно кивнул.

Тогда Сет снова опустился на колени, пролез в расщелину — намного осторожнее, чем в прошлый раз, — и потихоньку стал поворачивать голову пса, пока не вынул ошейник из дыры. Он положил собачью голову на большой плоский камень, поморщился и вытер ладони о штаны.

— Черт, взгляните-ка.

Пытаясь освободиться, пёс начисто содрал себе кожу, кровь и гной налипли на ремень ошейника. Лёжа на камнях, в холоде горного воздуха, он так ослаб, что даже не мог дрожать — только судорожно дёргался время от времени. Почти скелет с жутким черепом, в котором вяло перекатывались два карих глаза, едва скользя по лицам людей. Несчастное создание оглядело всех, а затем, словно усилие было слишком велико, глаза снова закрылись.

— Надо же, — смущённо пробормотала Сьюзан.

— Мне кажется, пора избавить его от мучений, — тихо сказал Девон и поднял с земли шляпу. Прежде чем надеть её, он взъерошил себе волосы.

Хоффман глубоко вздохнул:

— Не надо, оставим это природе. Мы здесь только для того, чтобы наблюдать, и не должны ни во что вмешиваться. Завтра вернёмся и зафиксируем смерть.

Они шли друг за другом в полном молчании до самого лагеря. Вечером поужинали и хмуро сидели у костра. У каждого и раньше бывали случаи, когда животные гибли во время исследований — довольно типичная ситуация, что уж там горевать. Но они сидели у огня, в тёплых свитерах, и мысли об умирающей на холодном каменном склоне собаке не располагали к разговорам.

— Он уже, наверное, умер, — произнёс Девон из-под шляпы, нарушив молчание.

— Надеюсь, — ответил Хоффман. — До утра ему не дотянуть.

С рассветом Хоффман, Сет и Таг отправились снять с собаки ошейник и зафиксировать смерть. Сьюзан и Девон остались сворачивать лагерь, чтобы уйти сразу после возвращения профессора. Упаковали вещи и оборудование. Девон достал последнюю заначку и свернул косяк, который они со Сьюзан выкурили, сидя на брёвнах вокруг потухшего костра. Услышав шаги, они оглянулись и увидели, как Хоффман и Таг раздвигают ветки, а следом за ними идёт Сет. На лице профессора застыла сконфуженная улыбка. Сет тащил на плечах полосатого пса.

Глава 2

Проходя по коридору исследовательского центра, Элизабет Флетчер заметила, что дверь одного из боксов открыта, хотя по инструкции должна быть заперта. Она решила её закрыть и на всякий случай заглянула внутрь — проверить, нет ли там кого.

Она увидела двоих мужчин и одного узнала — доктор Джозеф Севилл, ветеринар, получивший докторскую степень за исследования в области психологии и поведения животных. Лаборантка, помогавшая ей в первый день, рассказала, кто это.

Увидев его сейчас, она смутилась и отступила в коридор. Но было поздно — он её заметил.

— Эй вы, там. Заходите.

Это «вы, там» ей совсем не понравилось.

Лаборантка, что показала ей Севилла три дня назад, назвала его «бессердечным ублюдком» и добавила, что он обращается со студентами и лаборантами хуже, чем с животными. От него стоит держаться подальше.

Великолепно.

Она снова заглянула в бокс.

— Вы это мне? — прошептала она.

Мужчина посмотрел на неё. Глаза светлые, ошеломляюще серые, волосы — коротко стриженные, чёрные. Рядом стоял молодой блондин с решительным, как у прыгуна с вышки, взглядом.

— Да, вам. Подойдите сюда.

Она переступила через порог и остановилась.

— Мне нужно, чтобы вы почистили эту клетку. Приступайте.

Элизабет растерялась. Она училась в медицинском колледже и в недалёком будущем собиралась пойти по стопам отца и деда. Оба, хирурги-кардиологи, работали в университете. Однако, взглянув на свои потёртые джинсы и бесформенную футболку, она подумала, что выглядит, как уборщица. Под пристальным взглядом мужчины она вдруг смутилась. На докторе были синяя рубашка, чёрный галстук, серые брюки с идеально отутюженной складкой, поверх — лабораторный халат. Молодой человек был в белоснежной рубашке без воротника и безупречно чистых джинсах. В сравнении с ними Элизабет казалась себе просто замарашкой.

В манерах Севилла было нечто такое, что она не решилась возразить. Она устроилась сюда всего три дня назад и не хотела неприятностей. Никто не знал, что она здесь работает, — только Ханна. Она же и предложила Элизабет поработать хендлером. Элизабет предпочитала не высовываться. Узнай отец, что она тратит драгоценное время учёбы на «игры с животными», как он это называл, — пришёл бы в ярость. Она никогда не чистила собачьи клетки — это не входило в её обязанности, — но сейчас отказаться не могла.

Молодой человек опустился на колени, открыл дверцу в блок интенсивной терапии — камеру из металла и плексигласа — и мягко выкатил оттуда каталку с животным. Темноволосый доктор наблюдал за ним, держа в руках желудочные зонды для кормления и три шприца на 60 кубиков, наполненные коричневой жидкостью. Когда Элизабет подошла ближе, он обернулся.

— Чем вы собираетесь её мыть? — Голос его звучал мягко, но тон не оставлял сомнений в том, что он считает её идиоткой.

— Ой, простите, — промямлила Элизабет и вышла.

Она понятия не имела, что делать. Её работой было гладить и удерживать животных при Лабораторных исследованиях, чтобы они не сопротивлялись. Хендлеры работали добровольно, помогая ухаживать за животными, как того требовали экологические организации. Платили добровольцам совсем мало, но работа была несложной: приучать животных к рукам, играть, ухаживать за ними в любой зоне университета, исключая те случаи, когда на клетке или двери лаборатории висел запрещающий знак. Элизабет должна была носить карточку хендлера поверх одежды, и ей не разрешалось давать животным еду, воду, как, впрочем, и любые другие вещества и предметы. Она должна была подчиняться всем указаниям учёных и персонала и мыть руки специальным дезинфицирующим гелем, который ставили возле каждой клетки.

Однако уборка клеток вроде бы в обязанности хендлера не входила. Элизабет решила найти того, кто подскажет ей, как поступить. — Она не станет ни о чем спрашивать у этих двоих уродов. Увидев старшего лаборанта — пухленькую светловолосую девушку, с которой они вчера здоровались, — она торопливо заговорила:.

— Здрасьте, простите, мне велели почистить клетку, вон там один тип, а я не уверена, что должна это делать.

Старший лаборант приветливо переспросила:

— Чистить клетку? Кто тебе сказал?

— Мне сказали, его зовут Севилл.

Лицо девушки застыло.

— Все ясно. Он наверняка там курил.

— Я не видела.

— Ну, он делает все так, как ему удобно, нарушает все правила и ждёт, что все будут перед ним пресмыкаться. Никто не должен Просить тебя чистить клетки — ты просто хендлер, и все, понятно?

— Да, конечно. Отлично.

— Хочешь, я уберу клетку за тебя?

Элизабет смотрела на эту милую девушку и чувствовала себя ужасно. Она не собиралась никого просить, чтобы за неё почистили клетку. Она же не принцесса.

— Нет, спасибо, это нетрудно, правда. Все нормально.

— Ладно, но не думай, будто ты должна это делать. Эти ребята отлично об этом знают. Там бокс интенсивной терапии, да?

Элизабет кивнула.

— Если собираешься этим заняться, возьми ведро с дезинфектантом — в розовой упаковке, вон за той дверью, швабра в ведре, и там же полно тряпья, если будет много грязи. Засовываешь руку, вот так, сгребаешь все тряпкой и вытаскиваешь, понятно?

— Да-да, спасибо. Большое спасибо.

Она взяла ведро и вернулась в бокс. Мужчины стояли на коленях на полу возле пса. Она увидела только спину животного, и у неё от изумления перехватило дыхание.

— Что с ним случилось? — выдохнула она. Это был

скелет, покрытый шерстью. Она никогда не видела ничего подобного. Неужели он жив? Её лицо невольно исказила гримаса отвращения, но она не могла отвести взгляд от этого собачьего призрака. Мужчины её не замечали. Юноша прижимал слабо сопротивлявшегося пса к полу, а доктор вставлял трубку в горло животному, затем быстро подносил к трубке шприцы с жидкостью, привычным движением выдавливал содержимое, удерживая трубку между челюстями собаки. Севилл оглянулся лишь однажды, посмотрел на неё и многозначительно кивнул в сторону клетки. Она поняла.

Клетка пса представляла собой переносную камеру интенсивной терапии. Передняя стенка была из плексигласа, а пёс лежал на пластиковой подстилке с подогревом. Подстилка была вся в моче, жидких фекалиях и рвотных массах. К горлу Элизабет подкатил ком, но затем она решилась.

Что же случилось с собакой? — думала она. Какие опыты могли привести её в такое состояние? На неё же невозможно смотреть. Элизабет была возмущена, но вместо жалости чувствовала отвращение. Она мыла клетку и прислушивалась к разговору мужчин за спиной, пытаясь понять, как пёс оказался в таком состоянии.

Севилл поднялся с колен.

— Принеси мне нормосол Р, Том, и трубку второго размера.

— Хорошо. Что-нибудь ещё?

— Да, ещё шприц на 35, или нет, лучше на 60 кубиков с иглой номер 18.

Краем глаза Элизабет видела, как молодой человек вышел из комнаты. Доктор остался. Он достал из кармана маленький шприц, снял зубами колпачок и ввёл иглу в бедро собаки. Потом закрыл шприц и убрал его обратно в карман. Теперь пёс боролся активнее, и человек прижал коленом забинтованную шею пса, чтобы удержать его на полу.

— Ты закончила? — спросил он Элизабет.

— Думаю, да. — Она пожала плечами. — Может, не идеально, потому что… — Она смешалась и умолкла, чувствуя себя глупо.

— Подойди сюда.

Она нерешительно двинулась, боясь сделать что-нибудь неправильно и рассердить мужчину. Собака отвратительно извивалась, и Элизабет остановилась.

— Ближе, — позвал он её, одной рукой поглаживая пса по голове, а другой схватив за морду. — Подержи ему голову, вот так. Держи голову.

Скривившись, Элизабет повторила его движение, удерживая голову собаки и отстранясь от неё как можно дальше.

— Господи, — выдохнула она, — какая гадость.

Мужчина достал маленькие ножницы и быстро срезал грязную повязку с собачьей шеи. Кожа под бинтом была содрана, из раны сочилось.

Элизабет уставилась на пса. Он задрожал и отчаянно задёргался. Возможно, ему было холодно на полу, или, скорее всего, подумала Элизабет, он до ужаса боялся её и доктора. Она терялась в догадках, кто мог сотворить такое с собакой — может, именно этот человек? Он выглядит довольно противным, думала она. Доктор бинтовал шею пса, прижав его коленом к полу.

Голова животного все это время была повёрнута в сторону. Элизабет наклонилась, пытаясь разглядеть морду собаки и не помешать доктору. Пёс, придавленный к полу мужским коленом, поднял на неё глаза. Они смотрели друг на друга.

— Ого.

Она прошептала это так тихо, что мужчина её не услышал. Глаза у собаки были маленькие, насыщенного золотисто-коричневого цвета, с чёрным ободком и мягкими лучистыми зрачками. Глаза впились в неё — совсем не похожие на человеческие, но она увидела в них что-то очень личное, чего никак не ожидала встретить у животного.

Пёс смотрел на неё, и ей захотелось узнать, что он о ней думает. Что он увидел в её глазах? Она отвела взгляд первой.

В доме у неё никогда не было животных, поэтому она не знала, как с ними обращаться. Много лет отец категорически отказывал ей, когда она просила завести котёнка или щенка. Он не хотел об этом даже говорить. Его непреклонность казалась странной — обычно он ничего ей не запрещал. Элизабет решила подождать, мечтая, что когда-нибудь заведёт столько собак, сколько захочет. Некоторые её друзья держали дома собак, но в основном то были мелкие декоративные создания: они боялись её и тявкали из-под дивана. Их она не любила. Ей нравились большие собаки, лайки и доберманы, — собаки, похожие на эту. Когда в ней просыпался дух противоречия, она представляла себе целую свору лаек, которая однажды увезёт её отца на эскимосских санях.

По иронии судьбы Элизабет чаще всего встречала собак в кардиологической лаборатории отца. Но он не разрешал ей играть с ними. Для него собаки были всего лишь механизмами, требующими изучения, объектами, на которых можно испытывать новые интересные методики. В результате чаще всего она видела не собаку, а неподвижное, задрапированное тело с зияющей, пульсирующей раной, в кровавых тампонах, со свисающими по краям зажимами, — оно лишь отдалённо напоминало очертаниями собаку. Иногда высовывались лапы, привязанные к V-образному столу. Иногда, заглядывая в отцовскую лабораторию, она видела и других собак. Те лежали в стальных клетках, помеченных датами операций и процедур; собаки смотрели на неё безразличными и мутными от страданий глазами.

Вот почему она стала хендлером. То был шанс быть рядом с собаками, заботиться о них и гладить их по голове, не чувствуя на себе тяжёлого взгляда отца.

— У него есть имя? — спросила она врача, когда он закончил накладывать повязку и знаком велел отпустить голову пса. Элизабет понимала, что глупо спрашивать об этом у исследователя, и сама удивилась собственной дерзости.

— Имя? —. Казалось, его позабавил её вопрос. — Хм.

Спроси у Виктора Хоффмана, это его пёсик, — криво усмехнулся он.

Том вернулся в комнату, держа в одной руке банку с раствором, в другой — большой шприц. Элизабет отошла в сторону, пока что не желая уходить.' Непонятно зачем, но ей хотелось узнать, что они собираются делать с этой собакой, у которой такие странные, выразительные глаза. Она видела, как Том наполнил шприц раствором, передал его доктору, а сам крепко держал собаку, пока Севилл вводил жидкость под кожу. Эту операцию они проделали несколько раз.

Затем положили пса обратно в бокс реанимации, собрали инструменты и ушли, не сказав ей ни слова.

В полной тишине она пристально разглядывала пса в металлической клетке. Он лежал на боку, как его оставили люди, и смотрел на неё. Слишком слабый, чтобы даже голову поднять. Сначала ей показалось, что в его взгляде сквозит жестокость, но потом она поняла, что это всего лишь равнодушие. Другие подопытные собаки всегда стремились привлечь её внимание. Бешено виляли хвостами, глаза их светились обожанием, они хотели общаться с ней, и было видно, что им скучно. А этот пёс к ней ничего не чувствовал. Она не понимала, способен ли он вообще кого-нибудь полюбить. На вид такой свирепый, дикий — короткие заострённые уши, широкая пасть. И невозможно худой. В контрасте с угрожающей внешностью его беспомощность казалась особенно трогательной.

Она смотрела на него, а он следил за её взглядом спокойными карими глазами. Ей так хотелось понять, о чем он думает. Элизабет очень мало знала о собаках, поэтому не могла сказать, был ли его взгляд каким-то особенным. Кажется, между ними что-то происходит, но это никак не вязалось с тем, чему её учили.

Все, что она знала о собаках, рассказал ей отец. Элизабет выросла в благоговейной уверенности, что её отец знает все. Он был выдающийся человек, и она ни разу не усомнилась в том, что он говорил о собаках. Кроме того, она знала, что многие люди держат дома собак, а её отец — нет. И в то же время она понимала, что он любит животных. Впервые, глядя на полосатого питбуля, она подумала: отношение отца было защитным механизмом, который Позволял ему экспериментировать на собаках.

Пёс поднял голову и посмотрел на неё. Она увидела, каких усилий стоило ему это простое движение, заметила, как покачивается голова, когда он насторожённо её разглядывает. Элизабет поняла: пёс думал, что она может причинить ему боль, как те двое мужчин.

— О, не волнуйся, я не сделаю тебе больно, — сказала она очень тихо, почти про себя.

Пёс опустил голову. Глаза его были полуприкрыты. Она не знала, понял он её интонацию или просто был слишком измучен.

Элизабет почти ничего не знала о собаках — только то, что читала в книгах. Собаки, вспоминала она, реагируют на стимулы и живут только настоящим, не способны испытывать эмоции, боль и осознавать окружающий мир, как люди. Так утверждал её отец, и так говорилось в книгах — написанных, должно быть, специалистами.

Собаки для неё были такой же загадкой, как если бы она наткнулась на лежащего посреди пшеничного поля инопланетянина. Она снова удивилась, как могла собака так отощать; потом вспомнила про Виктора Хоффмана и решила, что он мог бы зайти проведать пса. В последний раз взглянув на истощённое тело, она повернулась и вышла из комнаты.

До конца её смены оставалось ещё двадцать минут, но она переоделась и вышла из здания, которое в шутку называлось ЦПИ[2].

Встреча расстроила Элизабет, и она больше не хотела иметь с собаками дела. Оказавшись на улице, девушка глубоко вдохнула осенний воздух и обругала себя глупой гусыней — так переживать из-за какой-то собаки! Но отвлечься не удавалось. Она решила пройтись и для разнообразия подумать о своём дне рождения. Ей скоро двадцать, она посту пит в университет и будет учиться на врача. Здесь учился и работал её отец — и дедушка тоже, пока не ушёл на пенсию. Элизабет ощутила лёгкое раздражение — оно возникало всякий раз, когда она думала о медицинском факультете. Последние десять лет она готовилась стать врачом, как два поколения Флетчеров. Другие профессии даже не рассматривались. Её подавляла мысль о медицинской карьере, но она хотела порадовать отца и деда, оправдать их надежды.

Сидя на невысокой стене кампуса, Элизабет решила для себя, что её мучительные сомнения не касаются выбора профессии — это обычный страх неудачи.

Не оправдать ожиданий отца и дедушки — немыслимо, это разбило бы им сердца. Черт, какая ответственность… Она должна получить диплом доктора медицины, потому что она — Флетчер, и выбора у неё нет.

Она страшно боялась провалиться и постоянно об этом думала. Понимала, что волноваться не о чем: в колледже она училась легко, у неё были отличные оценки. Нет никаких причин для беспокойства. Она жила без матери, и детство её прошло, можно сказать, на работе у отца. Она видела тысячи операций и была подготовлена куда лучше, чем большинство студентов.

Но она не могла не волноваться. Она всегда знала, что станет врачом. Флетчеры были кардиологами, дедушка — торакальный хирург, отец изучал трансплантологию. Она, конечно, не мужчина, но это не повод нарушать семейную традицию.

Барабаня пятками по низкой кирпичной стенке, Элизабет смотрела на проходивших мимо студентов. Она знала: друзья завидовали ей и определённости её планов на будущее, а она всегда удивлялась тому, что большинство людей её возраста понятия не имеют, что им делать со своей жизнью. Она так давно знала, кем станет, что даже не могла представить себе, как бывает иначе. Прикрыв глаза, Элизабет думала: а если бы папа был торговым агентом, а дедушка продавал машины? Если бы не с кем было даже посоветоваться? Если бы я была сиротой? Что тогда?

Ей не понравилось это чувство. Будто дыра в желудке. Словно её потеряли в магазине. Очень странно не знать наверняка, что с нею станет лет через двадцать пять или тридцать. Элизабет попробовала ещё раз. Что делают люди, когда жизнь их не предопределена? Она чуть сморщила лоб и подумала, что могла бы стать поваром — ей нравится готовить. Приятно вдыхать тёплые запахи кухни, стряпать так вкусно, чтобы все кругом восхищались. Элизабет открыла глаза. Она будет кардиологом.

Дэвид, её отец, и Билл, её дед, хотели, чтобы она пошла по их стопам. Их среду она знала и привыкла к ней, она росла среди врачей, которые за обедом обсуждали хирургические операции. Пока дед не вышел на пенсию, ей казалось; что эти двое вообще не могут больше ни о чем говорить, ничего читать, не могут жить чем-то другим.

Вместе с тем Элизабет гордилась ими. Сколько людей на планете знают, каково это — держать в руках бьющееся человеческое сердце? Через несколько лет она научится такой же сложнейшей, тонкой работе. Она представила, как моет руки перед операцией, стоит над беспомощным телом со скальпелем в руке. Она сама сделает кровоточащий надрез на коже, раздвинет ребра, проникнет в грудную' клетку и возьмётся за бьющееся сердце. Что она почувствует, держа в руке человеческую жизнь, словно сам господь бог? Неудивительно, что кардиологам так хорошо платят.

От этих мыслей её слегка затошнило. Она откинулась назад и опёрлась руками о бортик, подставив лицо позднему осеннему солнцу. Тепла от него почти не было, но ей стало немного лучше. Закрыть глаза и расслабиться. Она позволила себе посидеть ещё немного, не думая о будущем, — в конце концов, сегодня просто хороший день. Элизабет любила осень, начало школьных занятий, ожидание Рождества. Ей нравилось предчувствие праздника: совсем недавно она даже деда заразила своим энтузиазмом, и после Дня благодарения он разукрасил дом и внутренний двор колоссальным количеством электрогирлянд, к большой досаде собственного сына.

— Эй!

Элизабет открыла глаза и увидела перед собой круглое смуглое лицо Ханны, своей подруги.

— Чего делаешь?

Они с Ханной сидели вместе на биологии на первом курсе. Это она убедила Элизабет поработать хендлером втайне от всех, напирая на то, что там сколько угодно можно возиться с собаками, не заводя свою собственную. Теперь их расписания не совпадали, и они отдалились друг от дружки.

— Только закончила в ЦПИ. А ты как?

— Я вообще-то иду домой. — Ханна поставила перед собой на землю сумку для книг, которая легко могла сойти за экипировку шерпов при восхождении на Эверест. — Чем ты тут занимаешься? Выглядишь, как та штука на морде корабля — ну, знаешь, эти женские статуи — сидишь, за драв голову кверху.

Она задрала подбородок и откинула голову, передразнивая Элизабет.

— Господи, я что, действительно так тупо выгляжу? — Элизабет испуганно оглянулась.

— Нет, — засмеялась Ханна. — Шучу. Ладно, увидимся.

Она закинула сумку на плечо и смешалась с толпой студентов.

Элизабет смотрела ей вслед. Ей нравилась Ханна, но они никогда не были близки. Как все члены её семьи, Элизабет была не слишком общительна. Это не высокомерие, нет, просто её любовь и привязанность стоили дорого. Её лучшая подруга, Колин, с которой они проучились вместе все школьные годы, десять месяцев назад уехала во Флориду, и для Элизабет потеря была невосполнимой.

Она собрала книги и пошла домой. Когда ей исполнилось восемнадцать, отец счёл её взрослой и перестал спрашивать, где она и чем занимается. Именно поэтому она могла ухаживать за животными втайне от отца. Мешало только лёгкое чувство вины, возникавшее всякий раз, когда она что-нибудь скрывала от Дэйва или Билла.

Поздняя осень была прекрасна. Проходя между рядами машин на парковке, она увидела мальчишек, метающих фрисби. Огромный пятнистый пёс молчаливо и сосредоточенно сновал под пролетающим диском. От игры его охотничий инстинкт разгорался, огромными глазами он напряжённо следил за каждым новым броском. Элизабет снова задумалась о собаках. Мог ли её отец использовать какую-нибудь из тех собак, за которыми она ухаживала, для своих кардиологических опытов? Он ведь работал с огромным количеством животных. Неприятная мысль. Сколько же собак в университете? Потребность исследователей в животных «образцах» колоссальна. Подавляющее большинство этих собак — бездомные, они попадали в университет из приютов для бродячих животных, а уж как они там оказывались, никому не было дела. Стоимость животных, которых разводили и выращивали специально для исследовательских нужд, была непомерно высока, их использовали крайне редко.

Элизабет добралась до своего грузовичка и включила погромче радио, надеясь музыкой изгнать собак — всех собак — из своих мыслей.

Вечером, сидя за ужином с отцом и дожидаясь, пока Билл принесёт из кухни лазанью, Элизабет сказала:

— Я видела кое-что сегодня. Зашла в здание ЦПИ с подружкой… — Она ненавидела себя за эту маленькую ложь. — И увидела кое-что, о чем… О чем хочу тебя спросить.

Она взяла со стола хлебный нож и повертела в руках.

Отец наливал себе красное вино. Он был крупный мужчина, высокий, хоть и не слишком изящный, но за фигурой следил.

— Что?

Билл пришёл из кухни, держа в рукавицах овальную сковороду и зажимая локтем подставку.

— Эл, иди сюда — возьми.

Он повёл рукой в её сторону. Элизабет положила подставку на стол, дед расставил тарелки и сел.

— Собаку. Совершенно истощённую, как скелет. Один тип, кажется, пытался её спасти — ну, я надеюсь, что пытался, то есть… Вливал ей какую-то жидкость. Но я хотела спросить вот что. Как ты думаешь, выживет этот пёс?

— Ну, для начала я должен точно знать, насколько повреждены ткани, как долго он голодал и при каких обстоятельствах… Ты знаешь, отчего он потерял вес?

— Нет, тот тип не сказал.

Отец отпил глоток и поставил бокал, затем спросил:

— Где ты его видела?

— В приёмном отделении. Точнее, в изоляторе.

— Интересно, почему в приёмном? — Отец снова начал жевать. Чувствуя себя виноватой, Элизабет не сомневалась, что он хочет выяснить, что она делала в приёмном отделении для животных:

— Что такое? — спросил Билл, упустивший начало разговора.

— Я видела собаку. Невозможно было поверить, что она ещё жива. Мне интересно, что могло довести её до такого состояния, вот и все.

— А что ты делала в ЦПИ? — спросил отец.

Элизабет чувствовала себя ужасно.

— Моя подруга хочет работать там помощником. Я зашла с ней вместе.

— Хм. — Выражение его лица невозможно было истолковать, и она решила идти напролом.

— Думаю, это неплохая работа.

Отец коротко глянул на неё и снова промолчал. Да тут не требовалось ничего говорить.

— Как у тебя с химией? — спросил Билл. Химия была её Ватерлоо, они оба хорошо это знали.

Она состроила гримасу:

— Нормально. Я стараюсь.

Отец кивнул:

— Да. Но старайся лучше.

Элизабет вздохнула. Билл и Дэйв (она звала их по именам — этого хотел, отец) так о ней заботятся, а она сидит тут и врёт им обоим. Она почувствовала себя ничтожеством. Она горячо любила их обоих, у неё никого больше не было. Как единственная женщина в доме, она чувствовала ответственность за них.

Элизабет решила сменить тему, как всегда, когда речь заходила о химии.

— Тони звонил? — спросила она деда.

— Да. Просил, чтобы ты позвонила ему вечером.

Тони учился на третьем курсе медицинского факультета, и они уже полгода изредка встречались. Элизабет подозревала, что молодой человек приходит, чтобы поговорить о медицине с Дэйвом и Биллом, а вовсе не ради неё. Она знала, что рано или поздно они расстанутся.

Некоторое время все ели молча, потом Элизабет спросила:

— Так что вы думаете, есть шанс, что пёс выживет?

— Вполне возможно, — ответил отец, — в противном случае его бы просто усыпили, как ты полагаешь?

— Наверное, ты прав. — Об этом она не подумала.

— Почему тебя это так интересует? — спросил Билл.

— Не знаю. Я никогда раньше не видела такой тощей собаки. — Она не стала упоминать, как пёс смотрел на неё.

Дед кивнул:

— Можно спросить в лаборатории, если тебе интересно.

Элизабет вырастили два медика — после того как ушла её мать. Оставила ребёнка и мужа, и с тех пор от неё не было ни единой весточки. Элизабет в ту пору исполнилось шесть, и Билл переехал к ним. Двое мужчин старались как могли, сообразуя интересы своих карьер с нуждами ребёнка: Элизабет росла весёлой смышлёной девочкой, старалась всем угодить и в интеллектуальной атмосфере дома чувствовала себя естественно. Ни отец, ни дедушка даже не думали предостерегать её от привязанности к подопытному животному. Им это просто не приходило в голову.

Дамиан был молод, крепок и выздоравливал довольно быстро, если учитывать всю тяжесть его состояния. К вечеру второго дня, когда Севилл вставил ему питательную трубку, пёс попытался её сжевать. На третий день он жадно лакал жидкую овсянку и даже пытался подняться на ноги. К концу недели он уже вставал, шатаясь от слабости, если к нему приближался врач в белом халате. Он смотрел на темноволосого мужчину, не отводя глаз, без всякой симпатии, но и не агрессивно — как и раньше. Человек приходил один, стоял, положив руку на дверцу клетки, и они скептически разглядывали друг друга. Затем, к облегчению пса, человек пожимал плечами и уходил, не рискуя трогать его.

Потом пришли незнакомые люди, и Дамиана перевезли в другую комнату. Он оказался в ряду из двадцати изолированных клеток, каждая три фута в ширину и шесть в длину. Металлические стены, дверцы и потолки из металлических прутьев. Пол — решётка из нержавеющей стали в шести дюймах от дна клетки. Люди ушли, а он остался стоять, покачиваясь от слабости и уставясь на сияющие стенки своей клетки. Дамиан уже с трудом мог припомнить время, когда был на воле, в холодном тёмном лесу. Начал забывать сырой аромат мха, опавших листьев, острую, восхитительную свежесть горной реки и одурманивающий запах мелких грызунов. От такой резкой смены образа жизни ему становилось не по себе. Вздыхая, он сворачивался клубком у дальней стенки, отчаявшись устроиться поудобнее на этой проклятой металлической решётке.

Он лежал и смотрел по сторонам, поднимая и опуская брови. Мысли его путались. На этих стальных неудобных прутьях он чувствовал себя брошенным и опустошённым, а люди только усиливали в нем подозрительность. Воспоминания о человеческой ласке стёрлись из его памяти. С тех пор как он потерялся, Дамиан не знал ни ободряющих поглаживаний, ни слов похвалы, ему была незнакома жажда одобрения. Люди швыряли в него камни и палки, стреляли в него, обижали всякий раз, когда он с ними встречался. Будь он меньше, он бы сжимался от ужаса, рычал и кусался, обороняясь. Но голос его крови, гены бульдога запрещали нападать на человека только ради того, чтобы защитить себя.

Снаружи просачивался бледный свет раннего зимнего утра, к полудню за окном поднималось холодное, яркое солнце или собирались тяжёлые серые облака, пахнущие сыростью. Закат в конце дня сиял неистово или едва тлел, а затем наступала холодная тьма. Каждую ночь лунный свет струился с ледяного чистого неба или пробивался сквозь бреши в тяжёлых серых тучах, которые плыли высоко над землёй в величавом молчании, неторопливо пересекая небо. Но в изолированных камерах, в железном мире, где пёс сидел на карантине, длился: вечный полдень искусственного света, там не было ни утра, ни вечера, ни ночи, ни тени.

Приближались шаги — неважно, чьи, — их сопровождало крещендо собачьего лая. Звуки одновременно очаровывали и тревожили Дамиана. Появление людей нарушало тоскливую монотонность существования, но в то же время страшило его. Опыт жизни в лесу и все, что случилось с ним после, убеждали его, что люди приходят лишь затем, чтобы напугать или сделать больно. Могучий, но тихий голос, идущий из глубины его натуры приручённого зверя, упорно нашёптывал, что он принадлежит этим людям и должен им как-то служить. Но голос опыта был громче и требовал избегать человеческих рук любой ценой.

Те двое мужчин с трубкой больше не приходили. Вместо них дважды в день являлась женщина и ставила миску с едой, едва взглянув на него. Время от времени заглядывал Хоффман, опускался на колени, улыбался и тыкал в него пальцем, но пёс лежал неподвижно, свернувшись у дальней стенки. Дамиан больше не доверял этому человеку.

Был и ещё один посетитель, который навещал его почти каждый день — приближался неуверенной походкой и этим сильно отличался от других людей, приходивших только по делу. Девушка. Она не подходила к клетке, держась на почтительном расстоянии от дверцы и не делая никаких движений в его сторону. Поначалу её визиты тревожили его — он ждал, что она будет что-нибудь с ним делать. Поэтому лежал, в напряжённом ожидании уставившись на металлическую стенку в дюйме от своего носа и желая, чтобы она поскорее ушла. Спустя некоторое время, поняв, что у неё нет дурных намерений, он стал смотреть на неё, затем поднимать голову, заслышав её шаги. Невольно проснулось любопытство. Девушка просто стояла и некоторое время смотрела — хмуро, озадаченно, — затем уходила, оставляя его лежать и ждать неизвестно чего.

На тридцатый день карантин закончился, и его перевели во внутренний двор, где на клетке висела табличка:

Он был в абсолютно новом месте, в новой клетке, и лай здесь стоял оглушающий. Он недоуменно огляделся. Клетка была другая. Стенки по-прежнему из нержавеющей стали, но пол и дверца теперь из сцепленных колец. Режим остался почти таким же. Всю ночь пёс лежал в тусклом флуоресцентном свете, слушая гомон двух сотен скучающих собак. В пять утра приходили уборщики, и следующие три часа были наполнены криками, влажным паром, шипением воды из шлангов, резким запахом дезинфектантов, неприятными звуками радио и пронзительным лаем обитателей клеток.

После уборки животные снова оставались ждать. Люди приходили и уходили, останавливаясь на минуту, чтобы взглянуть на таблички, собак выводили и возвращали в клетки. Каждый пёс был счастлив увидеть человека около своей двери. Но не Дамиан.

Вечером уборка повторялась — те же звуки, шипение воды, гвалт, музыка. Под конец лаборанты насыпали круглые шарики собачьего корма через воронку в каждую клетку, уходили, оставив включённым свет, и снова наступала ночь.

Дэвид Флетчер никогда бы не употребил слово «инстинкт» применительно к человеку, но именно это слово приходило на ум Элизабет всякий раз, когда она размышляла, почему ей не хочется говорить о странной собаке с Биллом и Дэйвом. Узнав, что пёс выжил, она искренне изумилась и теперь с большим интересом наблюдала за его выздоровлением. Не будет никакого вреда, думала она, если просто навещать его время от времени. Пёс, в свою очередь, узнавал её, но не более того — он оставался таким же загадочным. Он набрал вес, и стало понятно, что с ним все будет в порядке. Элизабет собиралась прекратить свои посещения.

Прошла неделя. За ней другая, и ещё одна. Никто не докучал полосатому питбулю. Из-за его спокойствия, твёрдости и зловещей морды учёные и лаборанты проходили мимо его клетки в поисках собак, казавшихся более покладистыми. Он привык к заведённому распорядку, к людям, к девушке. Та приходила каждый день, стояла перед клеткой и тихо с ним разговаривала. Она не позволяла себе лишнего, никогда не приказывала, ничего не требовала — просто беседовала с ним мягко и спокойно. Он не отвечал на её дружелюбие, потому что она ничего для него не значила, но с любопытством разглядывал её лицо, пока она не уходила. От прочих отличало её только то, что в её присутствии он не чувствовал беспокойства. Через несколько недель он уже ощущал внутри странную пустоту, когда она уходила. Изредка, глядя на её удаляющуюся спину, он чуть слышно скулил, но звук тонул в водовороте шума и гомона.

Однажды утром, когда уборщики уже ушли, возле его клетки остановился очень высокий, очень худой человек в голубой рубашке и коричневых брюках. Он шёл вдоль ряда, глядя на таблички с надписями, и делал пометки в блокноте. Он даже не смотрел на самих животных. Просто записал номер Дамиана и двинулся дальше. В тот день после обеда собак в ряду Дамиана уводили одну за другой. Высокий человек ни секунды не колебался перед клеткой питбуля. Вошёл, надел на шею пса нейлоновый ошейник с поводком и потянул к выходу:

— Идём, приятель.

Дамиану никогда не надевали на шею верёвку, и он инстинктивно отпрянул, пытаясь избавиться от жуткого ощущения.

— Пошли, пошли, все в порядке, — терпеливо повторил человек, потянув сильнее.

Пёс отпрянул и запаниковал, когда ему стало трудно дышать. Он не понимал, чего хочет человек, но был уверен, что его задушат, и в нем проснулся инстинкт выживания. Он прыгнул вперёд, уже задыхаясь, и человек вытолкнул его в коридор, захлопнув дверцу клетки.

— Так, а теперь стой. Что ж ты такой тупой?

Человек направился к выходу, но пёс совершенно обезумел. Он вытаращил глаза, хрипел, пятился и пытался схватить верёвку зубами.

Элизабет услышала лай из соседнего ряда, где работала, и решила посмотреть, что могло так встревожить животных. Увидев, как высокий человек изо всех сил тащит Дамиана к передвижной клетке, она поспешила к нему.

— Эй, перестаньте, пожалуйста! Дайте ему вздохнуть, он задыхается!

Мужчина оглядел её с ног до головы, держа в руке туго натянутый поводок. Непредвиденная проблема с собакой вывела из себя.

— Отойдите и не вмешивайтесь. — Он посмотрел на её бирку хендлера. — От вас, ребята, один вред.

— Я не собираюсь вмешиваться, я просто хочу помочь.

Посмотрите, он почти без сознания. Можно я попробую?

— Попробуешь что? Хочешь, чтоб он тебя сожрал?

Пёс лежал теперь на спине, пасть раскрылась в безобразном оскале, жуткие спазматические звуки рвались из его горла.

— Пожалуйста, дайте мне поводок, я помогу вам вывести его — я знаю эту собаку.

«Нужно немного ослабить петлю», — подумала она.

Мужчина пожал плечами. Он не имел ничего против собак, и если она сможет загнать этого пса в тележку без борьбы, будет только лучше. Он вручил ей конец поводка.

— Если ты его знаешь, дело твоё, но смотри, чтобы он тебя не цапнул.

Элизабет опустилась на колени так близко к собаке, насколько хватило отваги, и принялась распутывать поводок, обвившийся вокруг лап, и ослаблять петлю, держась подальше от челюстей.

— Все хорошо, все хорошо, — успокаивала она пса. Она понимала, что боится он не её, а верёвки. Элизабет распутала поводок, и через несколько мгновений пёс при шёл в себя.

— Ну вот, малыш, все в порядке, — очень тихо сказала она.

Пёс посмотрел ей в лицо, потерянный и запыхавшийся, и она ответила ему взглядом, закусив нижнюю губу. Мужчина наблюдал за ними. Нужно сказать ему, что она поможет отвести собаку в машину. Но ведь она собиралась только дать псу вздохнуть и понятия не имела, будет ли он её слушаться. Он выглядел очень свирепым. За все эти Недели, что она приходила к нему, он едва ли взглянул на неё. Недружелюбный пёс, а теперь ещё и рассержен из-за того, что его чуть не придушили. Как он отреагирует, если она потянет за поводок? Но мужчина не станет весь день дожидаться, нужно что-то делать.

— Хорошо, — сказала она, скорее себе, чем собаке. — Хорошо.

Затаив дыхание, она медленно протянула руку к его голове. Пёс не двигался, уши плотно прижаты к голове. Он не отрывал взгляда от её руки. Элизабет представила, как эти массивные челюсти стремительно схлопываются на её запястье. Сможет ли он раздробить ей кости, и удастся ли ей после этого стать хирургом? Что скажет папа, когда узнает? Её отец даже близко не подходил к собаке, если на ней не было намордника. «Мои руки слишком дорого стоят, чтобы ими рисковать», — говорил он.

— Ты знаешь, что делаешь, девочка? — спросил мужчина.

— Конечно, — очень тихо ответила Элизабет. Карие глаза пса смотрели на неё, не отрываясь.

«Стоит ли доверять ему?» — думала она. Способно ли это неразумное животное укусить её от страха, или есть все же то, что способно удержать его челюсти? Она ведь пытается ему помочь. Элизабет коснулась его головы между ушами. Он вздрогнул, но остался на месте. Девушка поскребла пальцами по затылку собаки.

— Хороший пёсик, — сказала она, — хороший мальчик. А теперь пойдём. — Она убрала руку и мягко потянула за поводок, похлопывая себя по ноге и отступая назад.

— Ты ещё ненормальнее меня, это уж точно, — с невольным уважением произнёс мужчина.

— Он не хотел вас укусить, он просто испугался поводка, вот и все, — ответила Элизабет с несколько наигранной уверенностью. Она отчаянно надеялась, что пёс не бросится на неё. — Куда его вести?

— В лабораторию доктора Нельсона. Мы вернём его через неделю или около того.

— Что с ним будут делать?

— Токсикологические исследования. Он всего лишь в контрольной группе.

Пёс подошёл и встал рядом с ней, глядя на мужчину. Она посмотрела на питбуля и опять положила руку ему на голову. Пёс поднял на неё глаза, и она снова увидела в них то, что заворожило её в тот день, когда они впервые встретились.

Что-то было в его взгляде: он словно оценивал её, как и она его. Мощный, свирепый, этот пёс не бросился на человека, который чуть не задушил его, не бросился на девушку, которая держала тот же поводок. Она спрашивала себя, почему, но в любом случае была ему признательна, каковы бы ни были его мотивы.

Она медленно попятилась к концу ряда, к тележке, уговаривая пса и похлопывая себя по ноге. Тот смотрел на неё, но сдвинулся с места, только когда мужчина обошёл его сзади. Убегая от мужчины, он пошёл навстречу девушке. Элизабет не позволяла поводку натягиваться, и вскоре они уже были возле тележки, с каждой стороны которой было по две дверцы, а внутри — ещё три небольшие клетки с собаками.

— Сможешь его туда посадить? — спросил мужчина.

— Думаю, да.

На самом деле она так не думала, но не хотела признаваться. Боялась, что мужчина сам возьмётся за дело, если не справится она. Элизабет открыла дверцу и похлопала по полу клетки.

— Давай иди сюда. — Пёс уставился на неё. — Давай прыгай сюда, залезай.

Дамиан попятился. Он вовсе не собирался залезать в страшную тележку, похожую на коробку. Несколько минут Элизабет уговаривала его, но он даже не хотел приближаться к клетке. Она заметила, что пёс опять начал нервничать. Она требовала слишком много. А что, если он опять разозлится и все-таки укусит её?

— А если я прогуляюсь с ним немного? Вы повезёте тележку, а мы пойдём сзади.

Мужчина согласился:

— Почему бы и нет? Меньше будет проблем. Сейчас я загружу ещё одного, и пойдём.

Он вывел из соседней с питбулем клетки другую собаку, посадил её в тележку.

— Поехали, — сказал он и двинулся по коридору, толкая тележку, полную собак.

Элизабет посмотрела на полосатого пса и потянула его за поводок.

— Не хочешь ехать — иди пешком. Давай, идём. — Она, пошла вперёд, похлопывая себя по ноге. К её удивлению, пёс послушался. Он шёл рядом, почти прижимаясь к ней.

Его взгляд метался из стороны в сторону, он шарахался от людей и предметов. Похоже, впечатления переполняли его.

— Лучше пойдём по переходу, наружу с ним выходить не будем, — сказал мужчина. Она опять положила руку на голову пса, и тот снова внимательно посмотрел на неё. Он не ластился и не вилял хвостом. Он просто следил за ней своими карими глазами. И снова Элизабет задалась вопросом, что же он видит?

Лаборатория находилась в маленькой тускло освещённой комнате. Все казалось устроенным на скорую руку. Слишком жёлтый свет раздражал Элизабет. У стены стояло несколько ящиков, половина помечена красными бирками: те животные, кому будут вводить препарат. Элизабет убедилась, что пса поместят в клетку без бирки. Благодарная за то, что питбуль вошёл в решётчатый ящик без сопротивления, Элизабет сняла поводок и поговорила с ним, прежде чем закрыть дверцу клетки:

— С тобой все будет в порядке. Просто веди себя хорошо, не кусайся. Может, завтра я приду тебя проведать.

Мужчина размещал по клеткам остальных собак: просто рассаживал их наобум, вталкивал внутрь, и все.

— Те собаки, что в клетках с красными бирками, — они умрут? — спросила Элизабет.

— Не знаю. Может быть. Это же токсикология. Ламфер много занимается тестами типа «LD 50»[3]. Выборочные испытания входят в его контракт. — Мужчина фыркнул. — Ребята пытаются получить другие результаты, но ничего не выходит.

Она посмотрела на собак в помеченных клетках. Они стояли за решётчатыми дверцами, радостно виляя хвостами, и в их тёплых взглядах читались доверие и безусловная любовь к человеческому роду.

— Это отвратительно, — сказала она.

— Иди уже, а? Спасибо за помощь.

Элизабет кивнула и ещё раз окинула взглядом комнату. Пёс пробудет здесь неделю или около того, сказал человек. Она смотрела вокруг и не видела ни одного объявления, запрещавшего контакт с животными. Уходя прочь по застланному линолеумом коридору, резко пахшему химикатами, Элизабет думала: «Я привела его сюда — он шёл за мной, и я привела его сюда. — Она чувствовала себя виноватой. — Надеюсь, с ним все будет в порядке».

На следующий день Элизабет переоделась в форму хендлера и пошла прямиком в лабораторию токсикологии. Сначала осторожно заглянула в проходную комнату. Увидев, что дежурных нет, быстро вошла туда, где держали собак. Клетки никто не чистил, и в маленькой комнате стоял тяжёлый запах мочи и фекалий. Крошечные чашки для воды и еды были подвешены к дверцам снаружи, вода расплескалась по полу. Собаки стояли в лужах, а корм размок и валялся рядом. Элизабет нашла питбуля и присела рядом, просунув палец сквозь прутья дверцы.

— Привет, — сказала она. Пёс узнал её и поднялся. — Хороший мальчик. Хотелось бы мне забрать тебя отсюда, но я не могу.

Она говорила с ним, а он смотрел на неё без всякого выражения из глубины клетки. Потом, чувствуя себя виноватой, она стала подходить к каждой клетке и разговаривать с собаками. Питбуль следил за ней, пока она ободряла его товарищей по несчастью.

На следующий день она снова вернулась в неубранную лабораторию, потом начались выходные, и пришлось ждать до понедельника. Но в понедельник в проходной комнате разговаривали несколько человек, и она побоялась войти. Сбежала, даже не зайдя внутрь.

Во вторник она решила, что проведает пса, кто бы ни был в проходной комнате. Но волновалась она зря: там никого не было, и она вошла в комнату с собаками.

В ноздри ударил странный, сладкий, тошнотворный запах, смешанный с вонью мочи и фекалий. Она огляделась. В клетках, помеченных красными бирками, три собаки были мертвы, а четвёртая и пятая едва дышали. Остальные выглядели больными. Питбуль и собаки из контрольной группы, казалось, были в порядке. Ступая по нечистотам, пёс подошёл к дверце и взглянул на неё. Его морду, подумала она, трудно назвать дружелюбной, но определённо он выглядит не таким суровым, как обычно. Он успокаивается, когда меня видит, почувствовала она.

Её ужаснуло состояние клеток. Элизабет хотела почистить их, раз уж она здесь, но не хватило присутствия духа. Если её застанут врасплох или она не сумеет вернуть собак в клетки после уборки, её уволят. Деньги ей не нужны, но, если её выгонят, она больше никогда не увидит полосатого пса.

Она посмотрела внимательней на мёртвые тела. Все собаки лежали на боку, с раскрытыми глазами, тупо уставясь куда-то в пространство, пасти открыты, губы сморщены. Ей было жаль их, жаль питбуля, сидевшего в вонючей комнате среди мёртвых собратьев. Ничего не оставалось — только уйти. Она нерешительно направилась к двери, махнув псу на прощание.

— Пока, — грустно сказала она.

В среду Элизабет не работала, а в четверг пёс вернулся в свою прежнюю клетку. Когда девушка появилась, он поднял голову и заглянул ей прямо в глаза. Его заострённые уши чуть прижались к голове, глаза сузились. Элизабет ничего не знала о поведении собак, но ей показалось, что он ей слегка улыбается. И она улыбнулась в ответ.

— Вернулся из отпуска, а? — На мгновение ей показалось, что пёс сейчас встанет и подойдёт к дверце, — он уже приподнялся, но снова сел. Элизабет опустилась на корточки и просунула руку сквозь прутья.

— Эй, иди сюда. Давай дружить, а? Иди ко мне, я не сделаю тебе больно. Ты же знаешь.

Питбуль ещё некоторое время полежал, устремив на неё взгляд глубоких карих глаз. Затем вдруг встал и подошёл к дверце. Расхрабрившись, она протянула ему палец, пёс его обнюхал, сел в углу между дверцей и левой стенкой, прислонившись боком к дверце, и уставился на противоположную стенку.

— Вот так, — мягко сказала она. — Надо же кому-то доверять, правда? Начни с меня.

Она слегка пощекотала его сквозь решётку. Пёс глядел в сторону, как бы не замечая её, но все же от удовольствия сощурился.

— У тебя замечательные глаза, — сообщила она ему по секрету.

Она уселась на пол и продолжала ласкать его.

— Ладно, — сказала она через несколько минут, — мне пора к другим собакам, знаешь ли.

Она встала, пёс тоже поднялся. Она не стала оглядываться и ушла.

Свалившись с очередной простудой, Элизабет не навещала собаку около недели. Когда она вернулась на работу и пришла проведать питбуля, в клетке его снова не оказалось. Никто не мог ей сообщить, куда его забрали. Всем казалось обременительным выяснять это ради неё, так что она ждала его возвращения с изрядным беспокойством. Девушка пыталась отвлечься на других собак — те, в отличие от полосатого молчуна, шумно приветствовали её. Она их гладила, почёсывала им загривки, но никак не могла выбросить из головы тихого, необщительного пса, который ни о чем её не просил. Она часто спрашивала себя, почему она вообще о нем думает. Всего лишь пёс, и даже не слишком дружелюбный. Она не понимала, отчего так привязалась к нему.

Через две недели питбуль вернулся. Теперь он лежал в клетке с устрашающей раной на бедре. Нога была целиком выбрита, от швов остались широкие уродливые шрамы. — Господи, что с тобой случилось? — Она, холодея, рассматривала рану. Пёс оставался в глубине клетки и загадочно глядел на неё, голова его покоилась на передних лапах. — Где же ты был?

Вопрос повис в воздухе.

— В лаборатории травматологии, — ответил голос у неё за спиной. Элизабет вздрогнула и обернулась. С ней поделилась информацией проходившая мимо лаборантка.

— Что с ним делали? — Элизабет старалась не повышать голоса.

— Кажется, стреляли. У них там крупный правительственный заказ на исследование огнестрельных ранений. — Женщина повернула за угол и исчезла среди клеток.

Элизабет похолодела. Впервые она засомневалась, да что там — пришла в ярость, — оттого, что люди делают с собаками. Все аргументы в защиту опытов над животными бледнели в сравнении с реальными страданиями, которые она видела своими глазами.

— Они в тебя стреляли, а? Хорошенькое дело.

Пёс не мог к ней подойти, и в каком-то безумном порыве она собралась войти к нему сама, но засомневалась — выглядел он жутко. Но Элизабет решила, что не стоит обращать внимание на его вид. Набралась храбрости и быстро открыла дверцу. От щелчка пёс поднял голову и теперь смотрел, как она входит. Когда она опустилась рядом с ним, он отвернулся и даже попытался отодвинуться. Она поняла, почему он не хочет её видеть.

— Слушай, — сказала она серьёзно, — ты же не думаешь, что я собираюсь сделать тебе больно? Я никогда не обижала тебя, правда? Иди ко мне, я же твой друг.

Она подползла поближе и замерла, разглядывая могучее тело питбуля. Они смотрели друг другу в глаза, и тут пёс стукнул хвостом по полу, всего один раз, а уши прижал к голове. Он смотрел прямо перед собой; часть его существа хотела избежать боли, которую причиняют люди, но вместе с тем он был рад приходу Элизабет.

— Да-аа… — Она широко улыбнулась. — Ты знаешь, кто твой друг, не так ли? — Она осторожно погладила его. — Я тебя не обижу. Хороший пёс, хороший.

Губы пса раздвинулись в неумелой улыбке, и он потянулся к ней, чтобы обнюхать брюки и рубашку. Затем с усилием сел, осторожно обнюхал её волосы и лицо. Элизабет тут же отпрянула — она не была готова к такому доверию. Какой-то запах от её груди очень его заинтересовал, и он потянулся вслед за ней, словно приклеившись носом к рубашке. Впервые пёс с любопытством обнюхивал её, и Элизабет застыла от испуга.

Я заперта в клетке с питбулем, и если он бросится на меня и залает, никто не услышит моих воплей. Прекрасно.

Пёс обошёл её сзади, и она быстро встала на ноги. Она хотела, по крайней мере, видеть его.

— Спокойно, мальчик.

В этот момент она заметила, что вторая задняя лапа тоже в шрамах. Они стреляли ему в обе ноги.

— Господи… — выдохнула она. Ей в голову пришла неприятная мысль. Она слишком часто видела забинтованных собак на работе у отца и дедушки. Очень похожих на этого пса. Разве могла она злиться на людей, которые проводят такие опыты? Она начинает рассуждать, как эти психи из общества защиты прав животных. Разумеется, это должны делать, ради науки — это необходимо. Она закусила губу. Нужно во всем разобраться. Элизабет нагнулась, чтобы рассмотреть его шрамы поближе, не отваживаясь к ним прикоснуться.

— Наверняка болело, когда ты проснулся? — пробормотала она, думая, что собаке ввели обезболивающее, прежде чем в неё стрелять. На самом же деле он висел на верёвках, в полном сознании. Инструкции Хоффмана в отношении пса были весьма неопределенны: он ограничился лишь просьбой не убивать его.

Дамиан продолжал обнюхивать девушку — он интересовался ею не меньше, чем она им. И тоже не понимал языка её тела, её движений и настроения. Она очаровывала его, успокаивала и утешала. В его унылом и мрачном существовании она была единственным лучиком света. Когда Элизабет отпрянула, он решил, что напугал её, поэтому прижал уши и опустил голову, желая убедить её в том, что намерения у него мирные.

Спустя две недели его снова забрали на испытания. На этот раз первый же лаборант сказал ей, где он находится.

— Его забрали психологи-бихевиористы — какие-то исследования злых собак, тесты на агрессивность или вроде того. Кажется, химические реакции, связанные с агрессией, я не уверен.

Элизабет не понравились его слова. Пёс не был злобным. Выглядел страшновато, но с чего они взяли, что он злой? Судя по внешнему виду? Это несправедливо.

Закончив работу, Элизабет отправилась в отделение психологии выяснять, можно ли найти пса. Она бродила целый час, но никто не понимал, чего она хочет. К тому времени люди разошлись по домам, все двери были заперты.

На следующий день она вернулась, но никуда не попала. Младший персонал вроде неё не допускался в лаборатории психологов. Зачем такая секретность? Элизабет нашла студента, который слышал об исследовании выброса кортизола у собак в состоянии агрессии.

— Изучают разницу в выбросе, сравнивая собак различных пород. Агрессивного и неагрессивного типов, — сказал он.

Три дня она расспрашивала всех, кого могла, и наконец получила прямой ответ. Собак тестируют на содержание гормонов в спокойном состоянии и в состоянии возбуждения. Всех животных держат в изолированных боксах, чтобы исключить нежелательные раздражители. Она не сможет его увидеть. Элизабет пожала плечами и отправилась домой, недоумевая, каким образом ухитряются вызвать у добродушных собак агрессию.

Пёс отсутствовал целых двадцать девять дней. Вернулся мрачный и исхудавший, и когда поднял голову на звук шагов Элизабет, глаза его были равнодушны и мрачны.

— Эй! — Элизабет отступила назад в испуге. — Это же я.

На мгновение питбуль застыл, разглядывая её, втягивая воздух, убеждаясь, что она не из тех, с кем он провёл последний месяц. Затем выражение на морде пса смягчилось, он застучал хвостом, показывая, что узнал её и приносит извинения. Элизабет усмехнулась в ответ:

— Господи, ты напугал меня, парень. Что они с тобой делали на этот раз?

Она открыла клетку, вошла, села с ним рядом, впервые осознав, что думает о нем, как о своей собаке. Разумеется, это глупо — собака принадлежала лаборатории. Одна из сотен в этом огромном помещении. И тем не менее они были друзьями.

— В чем дело, мальчик? Что ты такой печальный? — Элизабет мягко потрепала его. Она понимала, что пёс не сможет рассказать ей, о чем думает. Какова его судьба? Был ли у него хозяин? Он ходил гулять в парк, играл с детьми во фрисби? Почему он оказался здесь? Невозможно отыскать сведения обо всем этом. Большинство животных привози ли ловцы бродячих собак — собирали их повсюду, и собачьи истории быстро, а часто и умышленно терялись. Возможно, ей никогда ничего не узнать о нем, кроме того, о чем она догадывалась по его виду.

Элизабет глубоко вздохнула. Мысли о прошлом собаки, как обычно, становились малоприятными. Когда люди встречаются, они ведь тоже ничего друг о друге не знают — не больше, чем я знаю о прошлом этой собаки. Людям не ведомо, через что тебе пришлось пройти. Что сделало тебя тем, кто ты есть.

Элизабет уже давно была в том возрасте, когда размышления о себе для человека крайне важны. Мать бросила её, когда ей было всего шесть. Оставила в детском саду и просто ушла. И никогда больше не давала о себе знать. После этого Элизабет ещё целый год панически боялась, что её опять где-нибудь бросят, что отец тоже навсегда покинет её. Официально они даже не развелись. Единственное, что Элизабет слышала с тех пор о матери, рассказал ей Билл: в тот день она позвонила мужу и попросила забрать девочку и позаботиться о ней. Как все родители, Дэйв убеждал Элизабет, что проблемы между ним и её матерью не имеют к ней никакого отношения. И, как любой ребёнок, Элизабет сомневалась. Она никогда не знала наверняка. Мать, очевидно, ничего не сможет ей объяснить.

Она думала о том, любила ли мать Дэйва или вышла замуж ради денег. Когда Элизабет была ребёнком, ей нравилось воображать, что мама очень любила их обоих и, возможно, просто не хотела, чтобы они видели, как она умирает от какой-нибудь смертельной болезни. Став старше, Элизабет сочинила более утончённый и практичный сценарий: матери пришлось уйти, потому что… (мотив выбирался по настроению). И будто бы она рассчитывала, что Элизабет станет заботиться о мужчинах, пока её нет.

Она снова тяжело вздохнула. Пёс устроил голову на её вытянутой ноге и заглянул ей в глаза. Она положила руку ему на загривок. Если мать когда-нибудь объявится — придёт посмотреть, какой стала её дочь, надеялась Элизабет, — она останется довольна. Дочь всю жизнь пыталась заменить её. В детстве играла в хранительницу очага, а теперь на самом деле занимается домом. Элизабет с удовольствием готовила и убиралась, а журналы по домоводству, к неудовольствию отца, привлекали её куда больше медицинских.

Гладя пса по голове, она размышляла, что в некотором смысле они с ним похожи. Никто из людей, окружавших его, не знал, откуда взялись его страхи, каковы его мотивы и желания. Так же и с ней: встречая её на улице, люди не догадывались, что она собирается стать хирургом-кардиологом, чтобы не разочаровать отца и дедушку, заставить их гордиться собой, и ничего важнее их любви в её жизни нет.

Мысли Элизабет вернулись к собаке. Отец всегда утверждал, что собаки не умеют мыслить, как люди. Они живут настоящим, не способны думать о прошлом или будущем. Но в этих рассуждениях было что-то не так. Этот пёс помнит её после стольких недель разлуки. А если он смог её запомнить, почему не может помнить о других вещах — тех, что потерял в прошлом?

Она почувствовала, как пёс напрягся под её рукой, затем поднял тяжёлую голову, и взгляд его напугал её. В чем дело? Это она виновата? Он собирается на неё напасть?

Лай собак заглушал прочие звуки. Полосатый пёс сердился не на неё — он смотрел в сторону, в глазах его появилась ярость. Губы задрожали, он злобно рычал. Встревожившись, Элизабет медленно поднялась на ноги. Пёс, наверное, думал, что его опять будут мучить, как в прошедшие несколько недель. Она проследила за его взглядом и увидела возле клетки девушку. Ту самую, что помогла ей найти ведро и швабру, когда пёс впервые здесь появился.

— Привет! — Девушка махнула рукой и открыла дверцу, наклонившись, чтобы сказать что-то. Дамиан среагировал мгновенно. С трудом встав на ноги, он рванулся к выходу — глаза злые, хвост опущен. Элизабет непроизвольно придержала его.

— Спокойно, — велела она. Пёс остановился.

— Привет! — снова крикнула девушка, казалось, не обращая внимания на реакцию собаки. — Как дела?

— Вы пришли за ним? — холодно спросила Элизабет.

— О нет. — Та улыбнулась. — Профессор Хоффман позвонил и попросил узнать, на месте ли пёс. Хочет зайти проведать его.

Элизабет побледнела. Виктор Хоффман придёт за своим псом. Значит, она больше никогда его не увидит. Добро бы он забрал собаку в хорошее место, но как он вообще мог оставить её здесь? Доктор Севилл сказал: «Это пёсик Хоффмана», — но разве нормальный человек позволит стрелять в свою собаку?

— Он придёт его забрать, да?

— Не думаю. Он просто заходит иногда на него взглянуть. Ни разу не уводил его отсюда, насколько мне известно.

— Когда он придёт?

— Не знаю. Просто позвонил и попросил проверить клетку. Думаю, сегодня или завтра.

— Виктор Хоффман — вы знаете, чем он занимается?

— Кажется, изучает диких собак, их поведение, что-то в этом роде. Он приятный человек, — добавила девушка, прежде чем закрыть клетку и уйти.

— Диких собак, значит? — Девушка и пёс посмотрели друг на друга. Элизабет кивнула, найдя подтверждение собственным мыслям о скрытых мотивах, берущих начало в прошлом. — Значит, ты кое-что от меня скрываешь, дикарь? — И она иронически усмехнулась.

Постояв ещё чуть-чуть у дверцы и поглядев на грубые швы у пса на лапах, она повернулась и ушла.

Глава 3

В тот вечер Элизабет не могла ни на чем сосредоточиться. В девять вечера она и двое мужчин устроились в холостяцкой гостиной, обставленной тёмной мебелью, где они обычно проводили вечера за чтением. Ей захотелось испечь яблочный пирог — это занятие всегда её успокаивало.

Она смотрела на мерцающий огонь в камине и слушала, как струи дождя стекают по оконному стеклу. Она прикидывала, когда ляжет спать, если начнёт печь пирог прямо сейчас. Может, это гроза делает её такой раздражительной?

Дэйв углубился в журнальную статью, Билл читал вечернюю, газету. Элизабет молча отложила книгу и уставилась на нежные голубые язычки газового пламени. Пирог затевать действительно поздно. Вдруг она представила себе, что перед камином лежит пёс, положив голову на лапы, и смотрит на неё своими загадочными карими глазами. Она тряхнула головой, и видение пропало.

Элизабет встала, взяла стакан Дэйва и ушла на кухню. Порылась в холодильнике, ничего не нашла на свой вкус и с ненавистью посмотрела на корзинку с яблоками. Вернувшись в гостиную, она поставила полный стакан рядом с Дэйвом. Тот поблагодарил, даже не взглянув на неё. Подогнув под себя ноги, она уселась на диван, теребя подол рубашки.

— Что-нибудь не так, Эл? — Дедушка, отложив газету, смотрел на неё поверх очков.

— Да нет. Просто тревожно. Какой ливень, а?

Билл сложил газету.

— В такую ночь не стоит бродить по улицам, это уж. точно. — Он не сводил с неё взгляда.

— Думаю испечь пирог. Не составишь мне компанию?

— Конечно.

Они встали и ушли на кухню. Элизабет высыпала муку и стала готовить тесто. Билл сел на стул, по-прежнему наблюдая за ней.

— Я знаю тебя не первый год, Элизабет, и я вижу, когда тебя что-то беспокоит. Если хочешь, можем поговорить об этом.

Элизабет с преувеличенным вниманием занималась тестом. Она очень хотела рассказать, что её мучает, но чувствовала, что с Биллом и Дэйвом обсуждать это стоит в последнюю очередь.

Может, я к ним несправедлива. Может, Билл что-нибудь придумает, так всегда бывало раньше.

Он был её лучшим другом. Он вырастил её и был ей ближе, чем отец.

— Ладно. Вообще-то я не хотела говорить — мне кажется, тебе это не понравится. — Её испачканные мукой руки сновали над столом, словно умоляя его понять. — То есть я не могу отделаться от кое-каких мыслей. Хотя это ерунда, конечно.

— То, что важно для тебя, важно и для меня, Элизабет.

Ох, спасибо тебе. Помнишь собаку? Я говорила о ней за ужином. Истощённого пса? — Билл помотал головой, но она все равно продолжала: — Ну, его вылечили, он теперь в общем отделении, где все собаки, я его там видела.

Она умолкла, поскольку дальше пришлось бы или снова врать, или подставить себя под удар. Не хотелось обманывать деда, поэтому Элизабет глубоко вздохнула:

— Я не говорила вам — знала, что Дэйву не понравится, — но я работаю хендлером. Занимаюсь с собаками по два часа в день, между занятиями. Ухаживаю за ними, ну, ты знаешь…

Лицо деда не изменилось — казалось, он хотел выслушать все до конца, поэтому она заговорила снова:

— Только не говори об этом папе, он просто взбесится.

— Обещаешь?

Дед кивнул, очень серьёзно:

— Обещаю.

Короче, я увидела его там, в клетке, когда работала. Я… — Она помедлила, пытаясь избежать подводных камней. — Мне кажется, с ним плохо обращаются. Очень жестоко. Нельзя просто так взять и прострелить ему ноги. Я хотела бы… Ну, не знаю, я просто хочу, чтобы его оттуда забрали, вот и все.

Билл кивнул, обдумывая её слова.

— Ты беспокоишься именно об этой собаке, да?

Элизабет пожала плечами:

— Наверное. Он, похоже, так радуется, когда меня видит.

Билл поджал губы.

— Эл, ты очень скоро станешь студентом-медиком.

Специалисты по кардиохирургии, к которым ты собираешься примкнуть, во время обучения используют огромное количество собак. Это необходимо; я делал это, и твой отец продолжает делать это сейчас. Думаю, тебе придётся смириться — в противном случае у тебя будут серьёзные проблемы.

Элизабет раскатывала тесто, слушая его и зная, что он прав.

Ты собираешься закатить истерику, как только тебе предложат провести процедуру на собаке? — Тон Билла был строже, чем она рассчитывала. — Я не ожидал, что придётся объяснять тебе такие вещи.

Конечно, нет. Я знаю, что это за работа, она окружает меня всю жизнь. Я просто… Не могу объяснить. Эта собака такая гордая, с чувством собственного достоинства, она сильно отличается от других. Наверное, мне её жалко, я и думаю… — Элизабет запнулась. Она собиралась сказать кое-что ещё, чего говорить не стоило, но это ничего не меняло. Ей было действительно его жалко.

Билл выдохнул и продолжал:

— Вот тебе мой совет, Эл. Перестань ходить и смотреть на эту собаку — ты вмешиваешь эмоции туда, где должен быть только разум. Не создавай себе проблем.

Закончив с коржами, Элизабет достала из холодильника мороженую ежевику: это быстрее, чем возиться с яблоками.

Пёс принадлежит одному профессору. Мне сказали, это его собака. Я не понимаю, почему он его там держит.

Не твоё дело, Элизабет, почему он его там держит. Его собака, не твоя. Никто не калечит его умышленно. Если его подвергают каким-то процедурам, можешь быть уверена — они делают все, чтобы он чувствовал себя комфортно. Насколько это возможно.

Элизабет кивнула:

— Я знаю.

Но дед её не убедил. Она все равно не могла понять, почему профессор Хоффман оставил свою собаку в исследовательском центре и позволил в неё стрелять. Она положила второй корж на пирог, нарисовала остриём ножа пшеничный сноп и поставила пирог в духовку.

— Проклятье! — воскликнула она. — Забыла разогреть духовку.

Она вынула пирог и включила нагрев.

— Всю ночь теперь не спать.

К утру она решила, что дедушка прав. Пора положить конец сомнениям и беспокойству. Единственный способ — встретиться с профессором Хоффманом и прямо спросить, почему он оставил собаку в ЦПИ и позволил проводить над ней эксперименты? Она не успокоится, пока не выяснит, зачем он так поступил и знает ли он вообще, что собаку используют таким образом.

Она нашла его фамилию в университетском справочнике и выяснила, где его кабинет. Небольшая комнатка с раздвижной стеклянной дверью вместо передней стены. Судя по расписанию на двери, он будет в офисе через двадцать минут. Значит, ей придётся опоздать на лекцию. Она крайне редко опаздывала, но в этот раз дело того стоило.

Опершись о стену в коридоре, она разглядывала проходивших мимо. Вот из-за угла вывернул человек и направился к ней. Он выглядел как профессор — лысеющая голова, коричневый твидовый пиджак и мягкие ботинки. Элизабет показалось, что его длинное угловатое лицо выглядит довольно приветливым. Он улыбнулся ей, подошёл к двери и принялся искать по карманам ключи.

— Вы не меня ждёте? — вежливо спросил он.

— Думаю, да. Вы профессор Хоффман?

— Да. Чем могу помочь? Может, войдёте? У него в кабинете для двоих места оказалось маловато.

Везде навалены коробки, папки, книги — даже на полу. Единственный деревянный стул предназначался для посетителей. Хоффман убрал толстую пачку писем со своего стула и осторожно водрузил её на вершину такой же кучи на столе. Затем сел, вежливо ожидая, что она скажет.

— Профессор Хоффман, в здании ЦПИ есть одна собака — полосатый пёс, среднего размера, с маленькими ушами. Я слышала, это ваша собака.

Это был вопрос и ответ одновременно.

— Да, я знаю, о какой собаке вы говорите. Некоторым образом она моя — можно так сказать. На самом деле пёс теперь принадлежит Центру исследования животных.

А что с ним? О чем вы хотели спросить?

— Скажите, вы как-то по-особому к нему относитесь?

Он домашний пёс?

— Нет, не домашний — ни в коем случае. А почему вас это интересует? — Профессор отвечал мягко, не оправдывался. Элизабет сочла это хорошим признаком. Она перевела дыхание и начала снова:

— Я увидела ваше имя на клетке, и ещё хирург, который лечил его, сказал, что пёс ваш. Ну, и я хотела спросить — вы знаете, что с ним сейчас?

— Что вы имеете в виду — простите, я не запомнил вашего имени…

— О, извините. Элизабет Флетчер. Простите.

— Все нормально, вы просто застали меня врасплох. Так, говорите, с ним что-то случилось? Что именно?

Элизабет мгновенно стало легче. Он не знает, что происходит, — вдруг сможет помочь?

— Ну, на нем ставят разные опыты, снова и снова. А последний раз в него стреляли — в обе задние лапы.

— Стреляли в него? Вы ассистент?

— Нет, я хендлер. Я не собиралась вмешиваться, но мне очень жалко этого бедного пса. Мне кажется, он какой-то особенный. Я понимаю, это звучит глупо, но… Я хочу, чтобы вы знали: мой отец работает в медицинском институте, делает пересадки сердца, поэтому я знаю о лабораторных животных. Но все-таки мне кажется странным… Понимаете, они говорят, это ваша собака, и…

Она поняла, что бормочет нечто невнятное, смутилась и замолчала.

— Элизабет, простите, вы здесь учитесь? — Да.

— На каком курсе?

— Я заканчиваю колледж.

— Понимаю. И вас интересует, откуда взялась эта собака, так? Мне просто любопытно, я не собираюсь вас допрашивать.

Она пожала плечами, не сумев сформулировать свои чувства к питбулю.

— Думаю, мне просто нравится этот пёс, а я нравлюсь ему.

— Вы ему нравитесь? — Хоффман поднял брови. — Не думаю, чтобы он так изменился. Дамиан — дикий пёс, знаете ли.

— Дамиан? — переспросила она, улыбаясь. — Не знала, что его так зовут. Подходящее имя.

— Это я так его называю. — Хоффман дёрнул плечом. — Он все равно не откликается и никогда не проявлял склонности к приручению.

— Вы сказали, он дикий?

Определённо. Дикий — это термин, который применяется к любому домашнему животному, которое живёт независимо от человека, без его заботы. Дикие кошки, например, — вполне обычное явление, но с собаками такое случается намного реже, и им намного сложнее. Собаки по природе своей нуждаются в человеческой поддержке, неважно, прямой или косвенной, иначе они гибнут. Одна из тем, которыми я занимаюсь, — этология диких собак.

— Вы говорите, Дамиан — дикий пёс? Как дикие собаки? Не похоже на правду. Он добрый и нежный, а выглядит, как все остальные собаки.

— Вы прикасались к нему? Вы его гладили?

— Конечно, постоянно.

— Не может быть. Значит, он сильно изменился, с тех пор как я видел его в последний раз. Сегодня схожу проведаю.

Понимая, что разговор может внезапно закончиться, Элизабет пошла ва-банк:

— Может, вы собираетесь его оттуда забрать? Куда-нибудь, где его не будут использовать для опытов? Это возможно, как вы думаете?

Хоффман улыбнулся ей искренне, дружелюбно.

— Он вам и вправду нравится, да? Ну что ж, Дамиан — действительно занятный пёс, хотя я советовал бы обращаться с ним крайне осторожно. — Профессор кивнул, глядя перед собой и, очевидно, обдумывая дальнейшие слова. — Я собирался перевести его к моим собакам в вольер поближе к весне, но, может быть, сделаю это раньше. — Он снова смотрел на Элизабет. — Не волнуйтесь, я сегодня же узнаю, когда его можно будет забрать.

Элизабет растерялась. Она не знала, куда переведут пса, и сомневалась, что может спросить об этом профессора, — ведь её это не касается. Но он собирался забрать его в другое место, он говорил так уверенно. Что ж, тоже неплохо. Она поднялась.

— Спасибо вам, профессор Хоффман, я рада, что вы будете за ним присматривать. Даже не знаю, почему я так беспокоюсь о нем. Вы перевезёте его в хорошее место?

— О да, ему понравится. Он будет жить на воздухе, с другими дикими собаками, в большом вольере за университетом — там, где начинаются территории лесного и агротехнического факультетов. Ему там будет хорошо. Не волнуйтесь за него. — Он открыл дверь.

— Спасибо, профессор.

Она шла по коридору и думала, каким приятным человеком он оказался. Но все же странно, почему он назвал Дамиана дикой собакой?

На следующий день, когда она пришла на работу, пса уже не было. Хоффман забрал его. В клетке сидел новый жилец. Элизабет рассеянно закусила губу, глядя на стройного жёлтого Лабрадора. Собака виляла хвостом. Девушка просунула пальцы сквозь решётку, почесала собачий нос.

— Хорошая девочка, — мягко сказала она. Взглянула на листок, где обычно указывалось, в каких исследованиях будут использовать животное, и срок, когда его усыпят. «Для любых нужд».

— Извини, девочка, — сказала она Лабрадору, — удачи тебе.

Выйдя на улицу, она поняла, что сказала глупость. У подопытных собак из университета только одна дорога, и ничего, кроме мучений и неизбежной смерти, их не ждёт. Элизабет насупилась. Она становится похожа на «зелёных».

Она ходила на лекции, провела пару вечеров с Тони. На выходные решила сделать маленький перерыв в учёбе и села на солнышке, наблюдая за Биллом, который возился в саду.

«Нельзя все так оставлять, — думала она. — Я хочу быть уверена, что с моей собакой все в порядке. Я должна сама посмотреть, где он живёт. Если все хорошо, я смогу наконец перестать о нем думать».

Из любопытства она поискала в Интернете, какие бывают породы собак. Может, пёс действительно принадлежит к какому-то дикому виду. Она совершенно не разбиралась в собаках и не понимала, почему Хоффман назвал Дамиана диким. Почитала о питбулях — Дамиан больше всего походил на эту породу — и окончательно запуталась. Питбуль, был породой не менее древней, чем многие другие. Эти собаки помогали охотникам хватать и удерживать крупных животных, их использовали тысячи лет, и трудно было найти породу, которая меньше подходила бы под определение «дикая». Элизабет казалось, что Дамиан — обычная домашняя собака. Так почему же он заинтересовал профессора Хоффмана? С тяжёлым предчувствием она отправилась на поиски его нового дома: ей не хотелось оставлять Дамиана, пока она не узнает о нем больше.

Боксы и загон для собак примыкали к факультетам лесного и сельского хозяйства, которые находились за городом минутах в пятнадцати от её дома. /Только в субботу утром Элизабет удалось выбраться туда, чтобы поискать Дамиана. Она припарковала машину, игнорируя табличку с надписью «Только для персонала со специальным допуском», прошла в ворота и стала искать собачий вольер. Она Шагала решительно и смотрела по сторонам, не поворачивая головы, чтобы никто не подумал, будто она не знает дорогу. Миновала ещё одну табличку, гласившую, что «Все посетители, не имеющие допуска, должны зарегистрироваться в офисе». Сердце её учащённо забилось. Она никогда не нарушала никаких правил и спрашивала себя, почему делает это теперь. Ответить на этот вопрос она не могла, но это её не останавливало.

Была суббота, людей на территории почти не было, и она испугалась, что будет слишком привлекать внимание на безлюдных дорожках.

«У тебя даже нет подходящей истории на случай, если тебя остановят», — раздражённо сказала она себе.

Через десять минут Элизабет подошла к окраине кампуса. Справа высилась стена ольховых и кедровых деревьев, за ними — что-то вроде изгороди. Чтобы попасть туда, нужно было пройти по высокой влажной траве. Её теннисные туфли безнадёжно промокли, но через просветы между деревьями она разглядела большое поле.

В точку.

Изгородь была высотой шесть футов, с загнутым верхом. За ней — около двух акров земли, с редкими островками ольхи и одинокими кедрами. Заросли шотландского ракитника пробивались через ограду, но люди сдерживали вторжение, и кое-где возле ограды валялись сухие ветки. В роскошной траве собаки протоптали тропинки. На другой стороне поля она заметила деревянную смотровую башню. Похоже на караульную вышку в концлагерях. Справа стояли два ряда клеток, тылом они упирались в заросли ольхи и ели, окружавшие загон, а сверху были покрыты деревянной крышей с большим козырьком. В ближайшей клетке она заметила собаку золотистого окраса, свернувшуюся клубком на бетонном полу. Это он! Элизабет снова взглянула на смотровую башню. Окна завешены чем-то тёмным, чтобы собаки не видели наблюдателей. Есть там кто-нибудь или нет, она никогда не узнает. На ограде она увидела табличку «Не приближаться» и подумала, сколько же у неё будет проблем, если кто-нибудь её заметит. Но она зашла уже слишком далеко и собиралась повидать «свою собаку» во что бы то ни стало.

Проталкиваясь через густые влажные заросли к ряду клеток, она радовалась, что надела обычные джинсы и свитер. Полосатый питбуль завилял хвостом и оскалил от счастья зубы — вот и награда за труды. Она быстро просунула пальцы сквозь прутья, и пёс весело их обнюхал.

— Ну что, нравится тебе здесь? — спросила она. — Всяко лучше тех мерзких клеток, да?

Она огляделась, заметив теперь, как красиво вокруг. Стоял поздний апрель, в небе высились белые облака. Солнце почти не грело, но светило ярко, в воздухе слышались птичьи трели. Элизабет глубоко вдохнула, наслаждаясь восхитительным воздухом. Она была рада, что псу здесь нравится.

— И чем ты тут занимаешься? Ты ведь не дикий пёс. — Она посмотрела на дверь клетки и увидела замок. — Надеюсь, они разрешат тебе гулять во дворе. Это было бы здорово. Наверно, мне больше не стоит волноваться. Ты долго прожил взаперти, но здесь, — она оглянулась на заросшее травой поле, — здесь тебе будет хорошо.

Больше ни одной собаки поблизости не было.

Она присела на корточки возле дверцы, почесала его короткую гладкую шерсть. К её счастью примешивалась толика грусти. Она была рада за пса, но понимала, что не сможет навещать его и дальше, иначе у неё будут неприятности. Элизабет нарушала правила, таблички ясно говорили, что ей здесь не место. Нужно попрощаться с ним и оставить его жить своей жизнью. Дамиан не принадлежит ей. За последние несколько месяцев ей показалось, что они подружились, — вот почему она пришла сюда, но это было глупо. «Пёс принадлежит университету», — сказал Хоффман, так оно и есть. Похоже, ему здесь нравится, пора заняться учёбой и собственной жизнью.

Дамиан вдруг припал грудью к земле, не сгибая задних лап, и посмотрел на девушку, чуть подрагивая хвостом. Элизабет растерялась. Что он делает? Внезапно пёс прыгнул на маленькую сосновую шишку, которую занесло ветром в клетку. Поймал её могучими челюстями, закинул голову назад и принялся подбрасывать и ловить шишку зубами, поддразнивая девушку.

Думаешь, мне нужна эта штука, да? — Она радовалась, видя пёсий восторг, и, несмотря на разделявшую их решётку, сделала обманный финт, будто хотела отнять у него шишку. Дамиан вошёл в раж. Он носился по клетке, зажав в зубах шишку, бросал её, ловил, бил по ней лапами, словно не мог её поймать. Каждый раз, когда он оказывался возле решётки, Элизабет протягивала руку, притворяясь, что хочет схватить его. Пёс валял дурака, пока от шишки не осталась одна маленькая чешуйка, и тогда он бросил её у решётки, к ногам Элизабет. Он запыхался от бега и улыбался ей во всю ширину пасти.

Класс! Любишь играть в догонялки? — Её удивило, что пёс играет в игру с чёткими правилами, которые она тоже понимает.

Она просидела с ним около получаса, замечая мелочи, на которые он смотрел, изумляясь тому, что он слышал. Дамиан на улице был совершенно не похож на Дамиана в боксе, думала она. Среди травы и деревьев он, казалось, чувствовал себя уверенно и естественно. Пёс лежал, подогнув под себя переднюю лапу, подняв голову, и невозмутимо обозревал окрестности. Где-то она слышала, что собаки не обладают таким же острым зрением, как человек, но теперь поняла, что его зрение и слух так же остры, как и её. К тому же он видел вещи, которых она не замечала. Они вместе смотрели, как маленький бурый воробей перепархивает с ветки на ветку. Наблюдая, как ветки раскачиваются после его прыжков, она заметила в гуще листвы гнездо, которое вряд ли увидела бы в другое время. Над головой пролетела пара гусей, подавая сигнал опасности своим собратьям на земле. Они смотрели на юношу, прошедшего в сотне ярдов от них, и на муравья, ползущего по цементному полу клетки. Когда она встала, пёс тоже поднялся и выжидающе на неё посмотрел.

— Что? Не смотри на меня так — тебе со мной нельзя. — Она нерешительно подняла руку. — С тобой все будет в порядке. Я приду ещё разок, через несколько дней.

Когда она уходила, Дамиан, который всегда был странно молчалив, впервые залаял. Его лай разрывал ей сердце.

Элизабет пришла ещё раз, и ещё. Она пообещала себе, что перестанет приходить, когда его выпустят в вольер. Когда же она пришла в четвёртый раз, был влажный, тёплый апрельский день. Над землёй нависли низкие тучи, но дождя пока не было. Она улыбнулась радостному псу, присела на сумку с книгами, которую прихватила, рассчитывая здесь почитать. Прислонилась спиной к решётке, пёс упёрся лапами в её спину. Она протянула назад руку, рассеянно пощекотала его через решётку. Внезапно пёс поднялся, его маленькие подрезанные уши встали торчком, из груди вырвался низкий рокот.

Она проследила за его взглядом, обернувшись в сторону башни. К ним кто-то шёл. Мужчина.

— Так, я попалась, — прошептала она. Мелькнула мысль сбежать, но это было не слишком достойно. Придётся остаться и объяснить, как она сюда попала. Элизабет надеялась, что не нарушила никакой закон. Она представила, как звонит отцу из тюрьмы. Если она скажет, что её арестовали за нарушение прав чужой собственности и нанесение ущерба лабораторным животным, он, скорее всего, просто оставит её в тюрьме. Пёс повернулся к ней, заметив её реакцию на приближающегося человека. Его хвост насторожённо вытянулся, и он уверенно встал сбоку от неё, словно между ними не было решётки.

Элизабет медленно поднялась на ноги. Теперь она видела, что мужчина — худой, пожилой, с узким лицом и высоким лбом. Седая шевелюра. Он был в коричневой не-продуваемой куртке с капюшоном и брюках защитного цвета. И тут она его узнала. Профессор Хоффман. Что он подумает, увидев её здесь? Решит, что она лезет не в своё дело или того хуже? Подойдя широкими шагами к клетке, он улыбнулся им обоим.

— Здравствуйте, — тихо сказала Элизабет.

— Привет ещё раз. Вижу, ты его нашла.

— Да. Понимаете, мне нравится сидеть здесь и читать. Я не заметила никаких запрещающих знаков… — Она обвела рукой вокруг. — Простите.

Это была ложь и вдобавок — неудачная. Ограда пестрела табличками с надписью «Не приближаться». Она соврала, не успев подумать. В любом случае, казалось, профессор не очень-то поверил её словам. Он слегка улыбнулся, и она поняла: профессор знает, что она лжёт.

— Кажется, он тебе весьма рад.

Элизабет была рада, что солнце светит ей в лицо. Она перевела взгляд на Дамиана, который все ещё неподвижно стоял около, неё.

— Я люблю его и думаю, он любит меня. — Она пожала плечами.

— Вы нашли с ним общий язык, Но посмотри теперь, как он реагирует на меня.

Хоффман опустился на корточки, Просунул руку между прутьями и потыкал пальцем пса. Дамиан полностью его проигнорировал.

Не раздумывая, Элизабет сунула палец в клетку, пёс моментально подошёл, уселся напротив неё и прижался к её руке.

— Я наблюдал за тобой из башни, — сказал профессор. — Меня удивляют ваши отношения.

— Простите, — сказала Элизабет, волнуясь и смущаясь, — я не думала, что кому-нибудь от этого будет плохо. Просто хотела убедиться, что с ним все в порядке.

Слегка закряхтев, Виктор Хоффман медленно выпрямился.

— Я взял на себя определённые обязательства, когда забирал это животное. Он будет жить здесь под моим присмотром. Не стоит волноваться.

— Откуда он взялся? Где вы его нашли?

Мужчина опёрся на ограду, давая отдых ногам.

— Это длинная история. Ты уверена, что хочешь её услышать? .

Элизабет удивилась и обрадовалась, что он готов рассказать ей о собаке.

— Да, я была бы очень рада. Я часто задавала себе вопрос, что с ним было раньше.

Хоффман кивнул, словно разделяя её любопытство.

По большей части жизнь его так и осталась тайной. Каким-то образом он потерялся или же его бросили — скорее всего, потерялся: никто не станет забираться так далеко в лес, чтобы избавиться от животного. Так или иначе, в итоге он оказался на полуострове Олимпия, в горах, где жил сам по себе. Видишь ли, не всякая домашняя собака без труда может выжить в лесу, особенно питбуль. Обычно они очень быстро умирают от голода. Это исключительный пёс. — Хоффман показал на питбуля. — Он прожил гораздо дольше, возможно, несколько месяцев. Когда я и мои студенты начали за ним наблюдать, он уже терял силы, к тому же приближалась зима. Он бы умер — это был всего лишь вопрос времени. Мы надели ему ошейник с радиопередатчиком, пёс застрял между камнями и умер бы от голода, если бы мы его оттуда не вытащили. Ты, наверное, видела, когда Джо Севилл его лечил. У пса был жуткий вид.

— Да, я не могла поверить, что он живой. Должно быть, провёл в горах много времени.

— Ну, он уже был довольно тощий, до того как застрял. Это началось задолго до нас.

Элизабет нахмурилась — она поняла, какую роль сыграл Хоффман в судьбе Дамиана.

— Вы смотрели, как он умирает от голода? Это же не так, правда?

Хоффман с укором наклонил голову.

— Я думаю, ты понимаешь, как важны научные исследования. Иногда работа бывает не слишком приятной, но именно так мы учимся.

Девушка кивнула — не сразу и больше из вежливости, чем в знак согласия.

Значит, вы спасли его. Вы привезли его сюда с гор. — Элизабет снова устроилась на земле у ног учёного. — Так он питбуль?

— Да, я почти уверен.

— Все говорят, питбули злые. А он совсем не злой.

Профессор взглянул на пса и кивнул.

— Большинство попадают в переделки из-за безответственности хозяев. Любители собачьих боев, пьяницы, наркоманы, уличные хулиганы — такие вот люди. Честно говоря, я думаю, эта порода привлекает определённый сорт людей, которым недостаёт уверенности и благородства этих собак.

Если дать питбулям хоть полшанса, могу спорить, они были бы очаровательными животными. Но, — добавил он предостерегающе, — мы много чего не знаем о Дамиане, поэтому будь осторожна. С ним нельзя обращаться, как с домашней собакой, он довольно долго жил как дикий зверь.

Элизабет глубоко вздохнула.

— Ничего, если я буду приходить к нему?

Хоффман раздумывал, скребя подбородок.

— Ещё несколько дней, пока он привыкает к месту. Но когда я выпущу его на свободу, визиты придётся прекратить. Я не хочу, чтобы остальные мои собаки общались с людьми. Ты понимаешь?

Элизабет совсем не хотелось принимать его условия.

Но она не хотела и обманывать человека, который был к ней так добр. Она колебалась.

Хоффман видел, как она борется с собой, и ему нравилось, что она не поспешила солгать.

— Ты сможешь приходить на обзорную вышку в любое время, смотреть, как у него дела. Тебя пропустят. Мне кажется, у тебя есть задатки этолога. Если найдёшь время, могла бы ходить на лекции о поведении животных — я сам веду несколько курсов, как ты знаешь. И милости прошу на башню — ты же друг Дамиана.

Элизабет пала духом. Её не интересовало поведение собак, и она понимала, что этот человек просто вежливо |ставил ей единственный способ когда-нибудь увидеть «её собаку» снова. Наблюдать за его поведением со смотровой башни, вот так.

Внезапно её осенило:

— Конечно, глупо, но не могли бы вы продать мне Дамиана?

Мужчина рассмеялся и одобрительно потрепал её по плечу.

— Нет, нет. Я же сказал, он — не домашняя собака. Он может быть по-настоящему опасен и годится только для исследований. Подумай о моих лекциях, — повторил он, — мне кажется, тебе будет интересно.

Наступила длинная неловкая пауза. Улыбка профессора постепенно слабела, но все-таки не исчезла.

— Можешь приходить ещё несколько дней. Но через неделю, когда его выпустят в вольер, пожалуйста, отнесись к моей просьбе с уважением и сделай так, чтобы мои собаки тебя не видели.

У Элизабет все внутри сжалось. Она не хотела отвечать, не хотела расставаться с собакой. Но профессор был так учтив, что отказать ему было очень трудно. Она кивнула, глядя себе под ноги.

Хоффман протянул руку, снова дружелюбно потрепал её по плечу:

— Спасибо. — И ушёл.

Она приходила сюда каждый день этой дарованной недели и проводила с.Дамианом все свободное время. Иногда замечала в поле других собак и видела, насколько они отличаются от бульдога. Вожаком у них был Маремма, овчарка — он всякий раз лаял, когда видел её. Весил он почти сто сорок фунтов, был покрыт густой белой шерстью, скрывавшей выражение на его морде. Были ещё три суки: одна — чёрная с коричневыми подпалинами на боках, колли-полукровка, другие две — неопределённой породы жёлтые псины, похоже, родственники. Настоящие дикие собаки, нервные и неприветливые, при виде Элизабет они сразу убегали.

Дамиан игнорировал прочих собак — презирал их за трусость. Элизабет полагала, что между ним и вожаком обязательно будут стычки. Оставалось надеяться, что профессор знает, что делает.

Дважды Хоффман видел её и выходил поздороваться, рассказывал истории о диких собаках. Поведал ей и о том случае, когда растянул лодыжку, а Дамиан вёл себя странно и необъяснимо, и Элизабет так посмотрела на мирно спавшего пса, словно стала понимать его ещё лучше. Но пришёл день, когда дверца клетки открылась и Дамиан вышел на волю. Элизабет перестала приходить. Виктор Хоффман был очень терпелив и добр с нею, несмотря на то что она вмешивалась в его дела. Она обещала ему и должна сдержать слово. Она уйдёт.

Она продержалась неделю, не думая ни о чем, кроме собаки. Как он поживает в новой компании, думала она, нравится ли ему жить на улице, спать в траве? Как приняла его стая? Утром на пятый день, после бессонной ночи, проведённой в раздумьях о Дамиане и большом белом вожаке, она кое-что придумала. Профессор сказал, что собаки не должны видеть её. Но ведь он не говорил, что она не должна их видеть? Можно пойти и посмотреть на Дамиана так, чтобы никто её не заметил. Несмотря на то, что он приглашал её в обзорную башню в любое время, ей не пришло в голову просто прийти и спросить, как дела у Дамиана. Она по-прежнему вела себя так, словно питбуль принадлежал ей, поэтому подкрасться тайком и взглянуть на него без разрешения Хоффмана казалось ей вполне естественным.

План её имел только один недостаток: она не знала, насколько развито у собак обоняние и с какой стороны нужно подходить, чтобы её не учуяли. В итоге Дамиан знал о её приходе, когда она была ещё в сорока ярдах от ограды. Он счастливой рысью затрусил к забору, бешено виляя хвостом, вертя головой и неистово работая носом, пытаясь определить, где она. Элизабет выглянула из густых зарослей и обнаружила морду Дамиана прямо перед собой. Она жутко рассердилась на него за то, что он провалил её план, но все-таки улыбнулась.

— Уходи! — шептала она, делая ему знаки, хотя и знала, что это бесполезно. Пёс ещё сильнее завилял хвостом. Он был счастлив. Наблюдатель на башне мог бы понять, что пёс глядит в сторону забора и машет хвостом кому-то, кто ему нравится. Теперь Элизабет понимала, что нужно уйти и никогда больше не возвращаться. Пёс выглядел отлично, выгон замечательный, большой, профессор сказал, что он будет жить здесь вместе с другими собаками. Она тяжело вздохнула и смирилась.

— Ну ладно, Дамиан, вот и все. Я не смогу больше приходить. Прости, но у меня будут серьёзные неприятности. Я обещала Хоффману, что не буду приходить, понимаешь? Мне пора. — Она смотрела на него пристально, пытаясь запомнить его черты, чтобы и пять лет спустя, когда вспомнит странного лабораторного пса, в которого была влюблена в юности, можно было бы вызвать в памяти его образ.

Дамиан тоже смотрел на неё. В его глазах были радость, нежность, доверие, которые так тяжело ему дались. У Элизабет защипало в глазах, она чувствовала, как умирает часть её души, — со стыдом и болью.

Это же просто собака.

Они все так говорили. Просто собака, животное для исследований. Не представляющая никакой ценности. Её отец каждый месяц приносил в жертву работе дюжины таких, как Дамиан. Но это не то же самое. Совсем не то. Они с Дамианом скорее приятели, товарищи, которые вместе пережили опасности. Она в последний раз просунула палец через решётку. Дамиан замер, потянулся и уткнулся носом ей в руку — так нежно, будто и он понял, что они расстаются навсегда.

— Прощай, Дамиан. Ты хороший мальчик, береги себя. — Она встала и быстро пошла прочь, от слез не видя ничего вокруг. Дамиан фыркнул и тихонько заскулил. Этот звук разрывал ей сердце. Затем послышался резкий лай, и она испуганно обернулась. Белый Маремма заметил её — незваного гостя в его маленьком мире, — и его древняя кровь забурлила. Неважно, что здесь нет овец, которых он должен охранять. Голос говорил ему, что чужой человек пришёл незваным на землю, отданную под его ответственность. Он зарычал и кинулся на изгородь.

Дамиан в отчаянии смотрел, как уходит Единственная, но, услышав Маремму, мгновенно развернулся. Большой пёс собирался напасть — не на него, на Неё.

Дамиан сделал бросок, когда тот был в пяти футах от изгороди, и его могучие челюсти сомкнулись на голове большого белого пса, раздался глухой звук. Обернувшись, Элизабет открыла рот от изумления. Маремма был в два с лишним раза тяжелее Дамиана, но стремительный натиск питбуля в первую же секунду подорвал решимость овчарки. То было противостояние двух пород, воля против воли, Голос против Голоса. Голос Мареммы учил его, как защищать овец от крадущихся волков и воров, собаки его вида попросту отпугивали их громким лаем и внушительным видом. Тихий Шёпот, который, слышал питбуль, был иным. Его предки, которых сотни лет отправляли сражаться с огромными ирландскими быками, кабанами и оленями, не обращали внимания на размеры противника. Подвижным, мощным телом управлял хладнокровный решительный мозг. Несокрушимая жестокость необходима в схватке со смертоносными копытами, рогами или толстой шкурой.

Выживали только лучшие собаки — чтобы продолжить род и передать свои гены. Только те, которым древние охотники доверяли свою жизнь, те, что были готовы скорее умереть, чем ослабить хватку и позволить зверю напасть на человека. Таков был Дамиан. Пёс не дрогнул, не промедлил ни секунды и не предупредил своего противника. Маленький питбуль напал молча и намертво прилип к брыкающемуся исполину. Маремма взревел и затряс головой, но, когда он понял, что сражается с необычным соперником, его рычание быстро сменилось короткими всхлипами ужаса. Быстрота и внезапность контратаки оказались полнейшей неожиданностью для белого пса.

Несколько мгновений Маремма пытался схватить маленького врага. Поймал заднюю лапу Дамиана и прокусил её в нескольких местах. Питбуль, однако, знал, что его хватка не подведёт, и терпел боль, понимая, что для победы нужно держаться изо всех сил. Скоро Маремма громко, хрипло заскулил. Он не мог стряхнуть бульдога, не мог дотянуться до него, чтобы укусить. Его Голос больше не мог помочь ему — он не знал, что делать с таким невозмутимым противником, которого не пугают ни рык, ни размеры. Наконец большой пёс упал на спину, полностью покорившись, желая только, чтобы этот малыш оставил его в покое. Но порода и кровь Дамиана не позволяли отпустить . противника. Голос твердил ему снова и снова: «Держи его! Держи насмерть».

Если бы предки Дамиана отпускали врага, когда тот лежал, распростершись на земле в паузе боя, медведь, кабан или двухсотфунтовый бык просто разодрали бы маленькую собаку в клочья. Поэтому Дамиан держался — странное удовольствие. Голос говорил, что, если он будет держать крепко, даже если он погибнет, девушка, Единственная, будет им гордиться. Это будет Хорошо.

Элизабет в ужасе наблюдала за дракой. Это все из-за неё. Увидев, что белый пёс — вдвое больше Дамиана, она подбежала к изгороди и повисла на ней. Сначала она решила, что питбуля убьют, но быстро поняла, что преимущество на стороне Дамиана. Однако Дамиан не хотел никого убивать. Ему хотелось только уложить противника на землю, сдержать его, пока не произойдёт что-то ещё. Но он не знал, чем все должно закончиться, потому что никогда не охотился вместе с человеком. Бесчисленные поколения его предков поступали подобным образом, но для Дамиана сейчас существовали только беспощадная хватка и странное ощущение незавершённости.

Элизабет была в ужасе. Профессор Хоффман мог дорожить большим белым псом. Что будет с Дамианом, если он убьёт Маремму?

Дамиан же не собирался отпускать овчарку. Он напал на пса ради Элизабет — это было ясно, и только она должна была прекратить драку, чтобы спасти и Дамиана, и его противника. Девушка не раздумывала — она просто вдруг поняла, что лезет через ограду. Забор был высокий, но она одолела его за считанные секунды. Приземлилась на траву возле собак с чудовищным шумом, но невредимая.

Она услышала крик и в испуге огляделась. Двое мужчин у подножия сторожевой вышки заметили её и делали какие-то знаки. Третий вышел, держа в руках чёрный предмет. Она решила, что Дамиана собираются застрелить.

Нужно оттащить его. Вся дрожа, она смотрела на собак, пытаясь сообразить, что ей делать.

Ей никто никогда не рассказывал, как разнимать дерущихся собак — особенно таких крупных. Она снова оглянулась на мужчин: те уже вошли в вольер. Они бежали через весь участок, размахивая руками, взбешённые, что-то кричали. Один из них был профессор Хоффман. Элизабет поняла, что вот теперь у неё будут серьёзные неприятности, однако на раздумья времени не оставалось. Они не станут его убивать, если он отпустит Маремму и она будет держать его.

На Дамиане был узкий чёрный номерной ошейник из нейлона. Элизабет глубоко вдохнула и сунула руки в самую гущу покрытых шерстью сплетённых тел, пытаясь нащупать ошейник и вытянуть Дамиана из драки. Белый пёс извивался и пронзительно скулил под Дамианом, Элизабет приходилось уворачиваться от его клыков. Ещё три собаки кружили вокруг всего этого бедлама, то приближаясь к схватке, то отпрыгивая прочь, словно играя, но вскоре сочли за лучшее отойти в сторону. Элизабет в отчаянии крепко держала ошейник и кричала на питбуля:

— Дамиан, фу! Прекрати! Отпусти его, отпусти!

Тут она увидела его глаза — Дамиан посмотрел на неё, словно впервые заметив, что она уже перелезла через забор. Он встревожился — слишком внезапно появилась Она, голос резкий. На мгновение его зубы разжались, и Маремма сумел вырваться и удрать, поджав хвост, в дальний угол вольера, оставив здоровенный клок шерсти в зубах у питбуля. Три суки последовали за ним.

Ещё какое-то время Элизабет удерживала распалённого схваткой пса, потом он понял, что победил, повернулся, бешено завилял хвостом и начал ластиться к ней, широко раскрыв пасть в торжествующем бульдожьем оскале. Он ждал награды за хорошо сделанную работу. В тот момент ни Элизабет, ни пёс не понимали истинного значения его взгляда.

— Хороший мальчик, — мрачно сказала она, похлопав его по боку и следя глазами за приближающимися мужчинами. Пёс, услышав шаги, обернулся. Он неподвижно стоял рядом с Элизабет, а та прижимала его к себе, вцепившись в ошейник.

Лицо у Хоффмана было красное. Даже издали было видно, как он зол. Она поставила под угрозу весь его проект, не говоря уже о том, чем рисковала, вмешиваясь в собачий бой. Два его ассистента поглядывали на Хоффмана. Они никогда не видели профессора в таком состоянии. Один нёс электрошокер на 150 тысяч вольт, указывая им на Дамиана.

— Отойди от собаки, — отрывисто приказал Хоффман, — и подойди к нам. Быстро.

Элизабет заставила себя выдержать его рассерженный взгляд.

— Я думаю, будет лучше и безопаснее для всех, если я останусь рядом с ним. Со мной все в порядке, правда.

— Ты подвергаешь себя опасности. Я хочу, чтобы ты делала то, что я говорю: Отойди от собаки, сейчас же.

Она почувствовала, как Дамиан чуть подался вперёд. Резкая команда Хоффмана звенела в голове, но внутри у неё все сжималось при мысли о том, что может случиться, если она отпустит ошейник.

— Мне очень жаль, что я пришла сюда. Я не знала, что может произойти. Если я отпущу его, вы не станете стрелять в него, бить или ещё что-нибудь? — Она смотрела на чёрный предмет в руках светловолосого студента. — Он не виноват, что так вышло. Он…

Студент Хоффмана шагнул вперёд, держа перед собой шокер, как рапиру.

— Ты слышала, что он сказал? Отпусти собаку и подойди сюда.

Элизабет ещё могла стерпеть гнев Хоффмана, но кто такой этот парень, чтобы ей приказывать? Она почувствовала, как Дамиан напрягся ещё сильнее, реагируя на агрессивный тон человека и его позу. Хоффман выступил вперёд.

— Элизабет, для одного дня ты натворила достаточно. Отпусти собаку, и мы все вместе уйдём отсюда. Ты подвергаешь опасности себя и нарушаешь естественный ход вещей. Ты в состоянии это понять?

— Нет, — ответила она, поразившись сама себе, — нет ничего естественного в том, чтобы запихивать стаю собак в загон. Они никуда не могут деться друг от друга. А на свободе могли бы. Между Дамианом и этим белым псом все время будут драки, и одному придётся убить другого или покалечить — только ради того, чтобы вы и ваши студенты, — она одарила презрительной улыбкой парня с шокером, — могли за этим наблюдать. Вот что это все значит.

«Ты определённо умеешь сглаживать углы, Элизабет, — недовольно сказала она себе, — хватила через край».

Повисло натянутое, угрожающее молчание, и Хоффман попытался взять себя в руки.

— Таг, хватит. Элизабет, не будете ли вы так любезны, вывести собаку с территории? Вы совершенно правы в одном: в колонии питбулю теперь не место. Все было прекрасно до вашего вторжения, но теперь его придётся отсюда убрать. Я действительно надеялся, что мы нашли с вами общий язык и пришли к соглашению.

Своим тоном он дал ей понять, что не собирается больше с ней ругаться, но его разочарование было неподдельным. Решив, что она зашла уже так далеко, что терять нечего, Элизабет спросила:

— Что вы собираетесь с ним делать?

— Не знаю. Но я точно знаю, что нам всем нужно убираться отсюда как можно скорее, и очень осторожно. Не думаю, что это место и время — для дискуссий.

Она кивнула и вдруг почувствовала себя ужасно. Что же она натворила? Элизабет вся дрожала после собачьего боя и ссоры с профессором. Она оглянулась на ряды клеток ярдах в сорока. Как могло все так быстро измениться к худшему? Она ведь только хотела попрощаться, а теперь пса переведут отсюда бог знает куда. Из-за неё. Она чувствовала тошноту и слабость.

— Идём, Дамиан, сюда. — Пёс хромал рядом с ней, и она заметила, что он держит искалеченную заднюю лапу на весу. — Прости, — тихонько сказала она ему. Он поднял голову и посмотрел ей в лицо сбоку, ловя её взгляд. Какова бы ни была душа, живущая в этом теле, теперь они с ним — напарники, друзья.

Элизабет знала людей, которые держали дома собак и любили их, но её дружба с Дамианом была чем-то другим. Они долго пробыли вместе, а теперь вместе вляпались в неприятности. Казалось, их судьбы связаны друг с другом, будто их душам проще вдвоём. Она знала, что питбуль напал на большого белого пса ради неё, и теперь чувствовала себя в долгу.

Они подошли к клетке, Элизабет открыла дверцу и кивнула ему — заходи.

Пёс замешкался и снова взглянул на неё. Она опустилась рядом на одно колено. Не раздумывая, обняла его за шею и прижалась к его морде щекой. Она обнимала его, безмолвно скорбя, а затем поцеловала в макушку. Быстро повернув голову, пёс лизнул её в щеку пару раз, и она улыбнулась. Они скрепили свою дружбу незримой печатью. Они были вместе.

— Спасибо, что пытался меня спасти, Дамиан, — прошептала она. Сзади послышались шаги.

— Введите его внутрь, пожалуйста.

Она показала на клетку.

— Все хорошо, Дамиан, входи.

Пёс покорно вошёл внутрь, быстро оглянулся и увидел, как мужчина запер дверцу. Таг взял Элизабет за руку, пытаясь увести, но она отпихнула его.

— Не трогайте меня, я уйду.

Ничего больше не было сказано. Мужчины повели её к выходу мимо смотровой башни. Элизабет видела белого пса и трех сук — те нервно бегали возле дальней ограды. Белый пёс зализывал рану на шее.

Путь до ворот показался ей очень длинным, и всю дорогу у Элизабет перед глазами стоял Дамиан, сидящий рядом с нею на переднем сиденье машины. Но похищать его было слишком поздно. Она упустила шанс. Если пёс пропадёт, они поймут, кто это сделал, её легко найти. Нечего даже и думать, что отец и дедушка позволят оставить собаку. Наоборот, грустно подумала она, первые постараются убрать пса от неё подальше и она даже не узнает, куда.

Когда они миновали ворота, Хоффман повернулся к ней.

— Мне бы не хотелось сейчас выдвигать против вас обвинения. Я верю, что вы не собирались причинить вреда, придя сюда, — по крайней мере я надеюсь, что это так. Однако вы создали большую проблему, и я не могу больше вам доверять. Если вы ещё когда-нибудь даже близко подойдёте к этому месту, я приму меры, будьте уверены. А теперь советую вам вернуться к своим занятиям.

Элизабет удивилась, что не чувствует никакого унижения перед троицей осуждающих её мужчин. Раскаяние тоже не шевелилось — она гордилась мужеством маленького питбуля. Она ушла от них, гордо расправив плечи, но в глубине души ей было жутко за будущее Дамиана.

— Джо? Это Виктор. Я могу просить тебя об одной услуге? Помню, ты говорил что-то о новом проекте, ты как-то упоминал о нем Солу. Тебе ведь нужны собаки, верно? Отлично. И это длительный проект? Отлично — то, что надо. У меня тут есть пёс, питбуль, которого ты вылечил, я тогда ещё искал, куда его поселить, помнишь? Если ты заберёшь его, окажешь мне большую услугу. Я не хотел бы только, чтоб его убивали. Твой протокол позволяет, так ведь? Прекрасно, когда ты сможешь его забрать? Отлично, я его пришлю.

Глава 4

Дамиан жил теперь на новом месте, опять в неволе. Комнаты; люди приходят и уходят; ему здесь было плохо, ничего не нравилось. Тут стояли в ряд восемь стальных клеток. В соседней комнате через открытую дверь он видел двух человек — они о чем-то разговаривали. Третий, незнакомый, только что ушёл, но этих двоих он знал. Те самые, что вставляли ему в горло трубки, когда он только прибыл сюда. Эти люди много чего с ним делали, и общение с ними означало боль и неприятности, поэтому он воспринимал их, как Плохих. Они вызывали у него тревогу.

В отличие от диких животных, гены Дамиана позволили ему преодолеть страх перед людьми, его окружавшими. Месяцы жизни в одиночестве, в лесу, не стёрли потребности в человеческом руководстве, она постоянно жила в его собачьей душе. Ему эти люди не нравились, но в их присутствии имелось некое тоскливое очарование. Он нуждался в их одобрении. Он приходил в замешательство от собственных желаний, но ему не с кем было поделиться. Странные волны желания и ужаса охватывали его рядом с этими людьми. Они были для пса кем-то вроде богов, и поэтому он им подчинялся. Взгляд или слово одобрения заставляли его трепетать и надеяться, на что — он не знал, но когда он угождал им, это ощущалось, как Хорошо.

Божественные, величественные, они ожидали от него абсолютной покорности, без сомнений, без жалоб. Натура питбуля, не в пример многим другим породам, не позволяла ему противиться людям, даже если они обращались с ним предательски жестоко.

Он думал о той девушке. Ждал, что она придёт посмотреть на него, и его уверенность ни разу не дрогнула. Она всегда приходила; где бы он ни был, она его отыскивала.

Он поднял голову и понюхал воздух. Здесь не было даже следа её запаха. Он положил голову на лапы, вздохнул и остался лежать без сна.

И Элизабет не спала. Лежала, глядя в темноту, положив руки за голову. Они с Тони не то чтобы поссорились — для этого требовались более глубокие отношения, — но были к тому близки. У него была занудная привычка интересоваться результатами её контрольных, которая выводила её из себя. Хуже, чем отец. Элизабет, как и большинство молодых людей её возраста, считала, что в качестве ответа на вопрос «эй, как там твои экзамены?» слова «хорошо» или «ну, не очень» годятся идеально. Тони же это не устраивало. Он требовал анализировать результаты, хотел знать, где она ошиблась. Отыскав слабое место, Тони начинал разбирать её ошибки. Это приводило её в бешенство, она даже сама не понимала, отчего. Элизабет понимала, что он просто беспокоился о ней, но его манера её бесила. В тех редких случаях, когда ей не удавалось получить отличную оценку, она хотела сочувствия, а не анализа.

Она поводила головой из стороны в сторону, пытаясь расслабить напряжённые мышцы. Она была взвинчена. Происшествие в собачьем вольере все ещё стояло у неё перед глазами. Ещё немного, и случай стал бы известен в университете. Если отец каким-нибудь образом узнает, что она мешает другим учёным, он придёт в ярость. Хуже того, дедушка будет очень разочарован — мягко и чуть смущённо попросит объяснить, что подвигло её на такую глупость. Она не вынесет их недовольства.

В семье Флетчеров было не принято демонстрировать свои эмоции. Это была фамильная черта, гордая, почти высокомерная манера, за которой таились искреннее уважение и любовь друг к другу. Элизабет понимала, что в школьные годы её холодность и сдержанность мешали ей дружить со многими. Но особенно трудно ей было с отцом. Она не только глубоко уважала его, но и была бесконечно благодарна и с трудом находила способы выразить ему столь глубокие чувства, с раннего детства поселившиеся в её душе. Это у него на коленях она сидела маленькой девочкой, цеплялась за влажный от её слез галстук, проваливаясь в сон, много ночей подряд безостановочно рыдая: мама не могла уложить её спать. Он много работал, но никогда не прогонял её, всегда развеивал её страхи, часами держал на коленях и укачивал, пока она не засыпала. Став постарше, Элизабет поняла, чего ему это стоило: ведь он мог бы просто отправить её в интернат или куда-нибудь ещё.

Поэтому она каждый день старалась отплатить ему такой же преданностью. Она гордилась, когда он её хвалил; ради него отказывалась от множества сомнительных развлечений одноклассников. Не ходила в кафе и на вечеринки, не пила, никогда не курила травку, даже сигареты ни одной не выкурила в жизни. Никогда не попадала в дурацкие истории, связанные с сексом. Воздерживалась от большинства мелких проступков юности.

Теперь же её терзала мысль, что она попала в ситуацию, которой всегда старалась избегать. И все из-за лабораторной собаки, к которой, как сказал бы её отец, она слишком привязалась.

Она попыталась объяснить себе, почему так случилось. Пришло время исправлять ошибки. Дамиану будет хорошо везде, куда бы они его ни поместили. Профессор Хоффман обещал проследить, чтобы пёс прожил остаток жизни в Центре исследований. Но она не знала, следует ли из этого, что с Дамианом все будет в порядке. Раньше её никогда не беспокоили судьбы лабораторных собак, но теперь она спрашивала себя: что, если Дамиан попадёт на стол к её отцу? И если эта мысль причиняет ей боль, то как ей мириться с тем, что он делает каждый день с другими собаками?

Признавая, что жизнь подопытных собак в лучшем случае неприятна, Элизабет все же не задумывалась напрямую о том, какую роль играет её отец в экспериментах над животными. Двадцать лет она жила в доме, который держался на вивисекции. Впервые в жизни ей стало трудно с этим смириться.

Виктор Хоффман был очень зол на неё и наверняка предупредил тех, у кого теперь жил Дамиан, чтобы они не подпускали к собаке глупую и докучливую девицу по имени Элизабет Флетчер. Она даже боялась думать, что может случиться, если её увидят возле Дамиана. Может, её даже исключат из университета.

Она перевернулась на бок, кулаком подоткнув подушку. Ей было от себя противно — как ни старалась, она не могла забыть о собаке. Элизабет задремала, убеждая себя, что не стоит беспокоиться о животном, и тут же думая: накормлен ли он, удобно ли ему, куда его перевезли…

А ранним утром Дамиан впервые ей приснился. Как большинство её снов, этот был ярок и реалистичен, как видеофильм. Она шла по кампусу, пёс кружил перед ней, оглядывался назад и улыбался. Проснувшись, она удивилась, откуда знает такие подробности: улыбку Дамиана, его переваливающуюся походку. Ведь она никогда не видела, как он бегает без поводка.

Во сне они вместе гуляли. Большая серая белка перебежала тропинку, по которой они шли, и невероятно довольный собой Дамиан загнал её на большой клён. Пёс вставал передними лапами на ствол, затем бегом возвращался к Элизабет, приглашая её идти за ним к дереву. Он переводил взгляд с неё на белку, словно хотел, чтобы она сделала что-нибудь, но она не понимала, чего он хочет. В конце концов он уселся на землю и укоризненно на неё уставился.

Они шли дальше, и во сне была весна. Зелёная листва — такая роскошная, свежая, будто они видели все это сквозь зеленое бутылочное стёклышко; даже солнце казалось зеленоватым. Газоны кампуса были покрыты маленькими белыми маргаритками и яркими золотыми лютиками. Рододендроны притягивали взгляд великолепными красными, пурпурными и розовыми цветами. Они с псом пришли к мрачному зданию из кирпича и камня, которое сурово возвышалось над газонами. Внезапно одна из дверей отворилась, и вышел мужчина в белом лабораторном халате. Тот самый доктор, который лечил Дамиана, тот, Кто велел ей почистить клетку, и во сне он держал в руке поводок. Она застыла на месте, не в силах двинуться, и беспомощно, с ужасом смотрела, как человек позвал собаку и Дамиан доверчиво подбежал к нему. Надев поводок на шею пса, человек повернулся на каблуках и ушёл в здание, уволакивая за собой пса. Дамиан внезапно упёрся всеми лапами и повернулся к Элизабет. Глаза его наполнились таким ужасом, что у неё живот скрутило от страха. Их взгляды встретились, и затем, словно крупным планом в кино, она увидела, как губы пса шевельнулись и он сказал ей:

Помоги мне.

Она подбежала к двери, но ту уже заперли. Подёргала дверную ручку, все ещё видя ужас в глазах собаки, слыша мольбу в её странном, поразительном голосе. Но Дамиан исчез в этой крепости из кирпича и неприступного бюрократизма. Элизабет бегала от двери к двери, от окна к окну, совершенно обезумев, но не могла войти внутрь. Проснулась она в тот момент, когда в своём кошмаре тщетно тянула на себя большую, тяжёлую дверь. Лёжа в кровати, она моргала в темноте, пытаясь успокоить дыхание.

Драться или бежать, думала она. Та первобытная часть розга, где рождался страх, могла выбирать только между этими двумя действиями.

Бежать или драться?

У человека и собаки — без разницы — основные реакции одинаковы. В чем ещё, думала она, заключается их сходство?

Что ты выберешь? — насмешливо вопрошал внутренний голос. — Бежать или драться?

Ради неё пёс решил драться. Он не сбежал. Он напал на более крупного зверя — ради неё. Сможет ли она теперь с притворным сожалением бросить его и просто уйти?

Нет.

Она лежала, и её наполняла решимость, словно по сковороде растекалось масло. Решимость медленно затопляла её страх, самодовольство, желание избежать неприятностей. Эта решимость, казалось, выталкивала из неё все лишнее, пока не осталась только уверенность, что она не бросит собаку. Одновременно с этим пришли облегчение и печаль: она радовалась, что оказалась человеком, который не бросает друзей, и грустила, потому что впереди её ждали трудные времена, разочарование людей, которые были ей дороги. Всё это очень тяжело, и она решила действовать крайне осторожно.

Элизабет лежала в холодных предрассветных сумерках, укутавшись в одеяло. В открытое окно светила полная луна — почти касалась верхней границы тумана, гнездившегося у подножия холмов. Невидимое солнце уже освещало небосвод, и она смотрела, как заходит луна и одновременно поднимается солнце. В мире царила странная гармония. Луна опускалась медленно и отважно в темно-серую полосу тумана, уступая небо могучему солнцу, и она думала о том, может ли Дамиан видеть рассвет так же, как видит его она.

Первые осторожные расспросы ничего не дали. Она потратила несколько недель, между занятий расспрашивая лаборантов и хендлеров. Никто ничего не знал. Никаких официальных записей о переводе собаки не было. Дамиан словно сквозь землю провалился; чтобы найти его, требовались изобретательность и настойчивость. Она твёрдо решила, что должна узнать, что с ним случилось из-за неё.

Университет представлял собой огромный комплекс даже без вспомогательных территорий. Пёс мог быть где угодно — в одной из сотен лабораторий. За последние несколько месяцев она выяснила, что, несмотря на кажущуюся открытость исследований, в большинство лабораторий обслуживающий персонал не допускался. Любой учёный мог просто сказать, что контакты с внешней средой влияют на результаты тестов, поэтому для уборщиков и хендлеров лабораторию они закрывают. Иногда целые отделы были помечены табличками «Не входить». Если Дамиан за одной из этих дверей, она никогда не сможет его найти.

Прошло три недели. Каждый день она с надеждой обходила клетки, но всякий раз её ждало разочарование. Она даже сходила в лабораторию отца, чтобы с деланным безразличием посмотреть на животных, с которыми он работал. Она видела сотни собак — симпатичных собак, — но ни одна не ответила ей приветливой улыбкой, ни одна не узнала её. Постепенно Элизабет впала в уныние — у неё нет никаких шансов случайно наткнуться на Дамиана. Она заручилась поддержкой Ханны и двух других хендлеров, описала им пса и с надеждой ждала новостей. В конце концов пришлось признать: и таким образом она ничего не узнает.

Она исходила огромные расстояния, объездила весь кампус вдоль и поперёк, отрывая драгоценное время от занятий. Впервые в жизни она получила восемьдесят баллов за тест (органическая химия, конечно) и с трудом преодолела желание разжевать и проглотить эту бумажку, чтобы не увидел Тони.

А затем, в июньский день, разглядывая обложку учебника и слушая монотонный голос лектора, она вдруг поняла. Мысль взялась ниоткуда, Элизабет даже не думала в тот момент о Дамиане, но теперь зажмурилась и выпрямилась, пытаясь не упустить идею. Это правда, она не может спросить у профессора, где Дамиан, но Хоффман, кажется, был дружен с тем человеком, который лечил пса. Возможно, он сумеет узнать, куда забрали собаку.

Она откинулась на спинку стула. Но как к нему приблизиться? Севилл не похож на человека, к которому можно легко подойти поболтать. Лаборанты обзывали его ублюдком и, насколько она успела заметить, были недалеки от истины. А что насчёт его помощника, молодого человека, который работал с ним? Тоже не выглядел дружелюбным, но не был и враждебен. А если Хоффман предупредил Севилла и его ассистента, что от неё одни неприятности? Хоффман говорил, что может вызвать охрану или подать в суд, если она снова появится около собаки. Сложная задача.

Она так тяжело вздохнула, что девушка, сидевшая рядом, вопросительно на неё посмотрела. Элизабет смущённо улыбнулась в ответ: а что сказала бы соседка, если б узнала, что она замышляет?

Операция под названием «Тень Севилла» началась на следующий день. Возможно, Севилл ничего не знал о собаке, но идеи получше у Элизабет все равно не было. Она отыскала его лабораторию в университетском справочнике и устроила засаду на ассистента.

Нужно было уйти из класса на десять минут раньше, чтобы к полудню выдвинуться на позицию. Она впервые отпрашивалась с занятий, и когда преподаватель посмотрел на неё, она почти передумала. Но все же ушла, съёжившись от неловкости. Где бы он ни был, как бы ни сложилась его судьба, сказала она себе, тихо закрывая тяжёлую дверь, это все из-за неё. Она понимала, сколько придётся потратить времени и сил, чтобы застать ассистента одного. Лаборатория Севилла находилась на втором этаже колоссального здания, состоявшего, казалось, из одних длинных коридоров, покрытых старым линолеумом, и запертых металлических дверей. Эхо шагов гулко разносилось, предупреждая о появлении человека задолго до того, как он оказывался в поле зрения. В первый же день она выяснила, где расположены туалеты, и устроила там блокпост, чтобы не маячить в коридорах. На входе стояла охрана, но её жетон хендлера с номером позволял войти без всяких вопросов. Оказавшись внутри, она стала прогуливаться по этажу с занятым, целеустремлённым видом. Даже во время обеда здесь было на удивление мало людей, и никто ни о чем её не спрашивал.

Она слонялась без дела перед графиками жизненного цикла моллюсков, висевшими на стене, когда вдруг ощутила всплеск адреналина: из кабинета, держа в руке спортивную сумку, вышел Севилл. Часто дыша, она двинулась прямо к двери, из которой он только что вышел. Тут дверь внезапно открылась. У неё замерло сердце — перед ней стоял ассистент Севилла. Один.

О господи. Вот оно.

Она смотрела на него, не двигаясь с места, а он аккуратно запер дверь и вежливо кивнул, проходя мимо.

— Простите меня, извините. — Элизабет пошла за ним, чувствуя себя полной дурой. Он обернулся, внимательно и бесстрастно посмотрел на неё сквозь очки в металлической оправе. Гораздо выше её и лет на шесть старше. Выглядел уверенным и аккуратным — с короткими светлыми волосами и в безупречно белой рубашке. Его ровная осанка, спокойный взгляд и аккуратные усы заставляли её чувствовать себя маленькой неудачницей.

Ну давай, спроси его, глупая курица.

— Простите, что беспокою вас, — с просительной улыбкой сказала она, — но я давно пытаюсь найти одну собаку. Я не думаю, что она в вашей лаборатории, но вдруг профессор Хоффман говорил вам или доктору Севиллу, куда он её отправил?

Она почувствовала холодный укол страха: а если он сейчас спросит, почему она просто не узнает об этом у самого Хоффмана? Он должен был задать этот вопрос — она бы поставила сотню долларов, что Хоффман уже сказал им о ней. Но другого шанса у неё не было.

— Понимаете, это очень важно для меня.

Лицо Тома оставалось бесстрастным, и он молчал. Элизабет следила за выражением его глаз, затем отвернулась. Её почему-то разозлил приятный запах его лосьона.

— Полосатый пёс, — продолжала она, решив, что лучше немного надавить, чем позволить ему не отвечать, — полосатый, как тигр. Средних размеров, с короткими ушами, его зовут Дамиан. Вы не знаете, куда его забрали?

— Собака, которая умирала от голода? — спросил он наконец. — Да? Это вы были там.

Она поняла, что он её узнал. Голос у ассистента был тихий, вежливый, низкий — похож на голос Джека Лероя, друга семьи, специалиста-кардиолога из Луизианского университета, который родился и вырос в дельте Миссисипи.

— Да, тот самый! Вы знаете, где он? — Она подалась вперёд в надежде узнать что-нибудь о пропавшем друге, боясь, что новости окажутся нерадостными.

Ассистент Севилла колебался. У него не было привычки обсуждать дела шефа с посторонними. Но врать он не хотел, а придумать способ избежать ответа не сумел.

— Да, — ответил он, — собака здесь.

Он кивнул в сторону лаборатории. Элизабет прижала руки к груди.

— Спасибо! Спасибо огромное, что сказали мне, я вам так признательна.

Том попытался уйти, вежливо кивнув.

— Стойте! Подождите! Могу я задать ещё один вопрос?

Том остановился, всем своим видом давая понять, как ему не нравится, когда вмешиваются в дела его работодателя.

— Что вы с ним делаете? Вы знаете, какого рода исследования?

Взгляд молодого человека стал другим — казалось, только сейчас Том впервые её увидел.

— Доктор Севилл проводит базовые исследования, — ответил он осторожно, дипломатично, отстранение Элизабет изменилась в лице.

— Мне это ничего не говорит, — сказала она с притворным смущением, надеясь вызвать у него улыбку. Его лицо по-прежнему ничего не выражало.

Ассистент колебался, и у неё мелькнула мысль, что он хочет сказать что-то ещё. Затем он, похоже, передумал и повернулся уходить.

— Я люблю эту собаку, вот и все. Я просто хочу знать, что с ней все в порядке, понимаете?

Отчаяние захлёстывало Элизабет. Том очень тихо вздохнул и повернулся к ней, решив быть вежливым до конца.

— Простите, — сказал он, — но я не обсуждаю работу доктора.

Глаза Элизабет расширились:

— Но почему? Что он делает с этой собакой, Том?

Она внезапно вспомнила его имя и заметила, как он удивился. Посмотрела на дверь, и он прочёл её мысли.

— Вам не стоит туда заходить, — сказал он. — Доктору это не понравится. И вам не понравится тоже.

У неё появилось дурное предчувствие.

—. Господи, — выдохнула она, — что вы там делаете?

— Я не обсуждаю работу доктора, — твёрдо ответил ассистент. — О собаке заботятся согласно условиям исследования. Вот и все, что я могу вам сказать.

Он повернулся и ушёл. Элизабет не могла его задержать.

С этого момента в её жизни появилась единственная цель — попасть в лабораторию. Если она увидит, что пса жестоко мучают, придётся его украсть и отпустить на волю, потому что она не сможет взять его домой. Ей казалось, что Дамиану лучше снова стать бездомным, чем жить в такой лаборатории. В приют для животных его отдавать нельзя: если университет заявит о пропаже, собаку вернут Севиллу.

Тони ждал её после занятий. Его приняли на летние курсы интернов, он был счастлив и хотел сообщить ей об этом. Они зашли в кафе, сели за столик. Все время, пока он говорил, Элизабет сосредоточенно смотрела перед собой. В конце концов он смутился и нахмурился:

— В чем дело, Элизабет? Она быстро взглянула на него:

— Ой, прости, ничего. Я слушаю тебя.

— Нет, не слушаешь.

— Слушаю, правда. Не будь занудой.

— Что ты хочешь сказать?

— Да ладно, Тони, ничего. Я просто немного устала, задумалась кое о чем. Мне правда интересно, говори.

— Я уже закончил, — проворчал он брюзгливо.

— Нет, не закончил. Продолжай.

Он откинулся на спинку сиденья, отдаляясь от неё.

— Как ты сдала экзамен по химии?

Ответный удар, но она была рада сменить тему — даже таким неприятным образом.

— Бывало и лучше, — ответила она, не заботясь о том, что это известие может его расстроить.

— Где ты провалилась?

— Я не «провалилась». Я не ответила на несколько вопросов, обычное дело. Ничего страшного.

Тони испустил вздох глубокого разочарования. Мне кажется, тебе нужно больше заниматься.

— Может быть, — холодно ответила она, и Тони прищурился. — Мне кажется, я написала контрольную достаточно хорошо. Я сдала, и я в первых пяти процентах своего класса. Почему тебе этого мало?

Глаза у Тони были почти бесцветные, отчего под копной его волнистых рыжих волос выглядели и без того странно. А теперь они ещё и округлились.

— Почему ты не стремишься учиться ещё лучше? Ты можешь, я знаю и не понимаю, почему. Похоже, тебе плевать на учёбу.

— Ты же знаешь, что нет, — огрызнулась Элизабет. Она ждала от него такой реакции, но внезапное видение потрясло её. Она стоит рядом с отцом в лаборатории; на ней халат, она ассистирует на операции. Дэйв залез руками глубоко внутрь грудной полости подопытной собаки и показывает что-то любопытное. Они тестируют новый шовный материал. В своём видении Элизабет с ужасом осознавала, что ей совершенно неинтересно то, что показывает отец. Вместо этого она пытается заглянуть под ткань, чтобы рассмотреть собаку. Хочет увидеть, нет ли на ней полос.

Новый план был гораздо сложнее, чем первый. Нужно было избегать Севилла, его помощника и всех сотрудников лаборатории. Том знает, что она пыталась проникнуть туда, и если увидит её где-нибудь поблизости, может позвать охрану. А если он вызовет охрану…

Нужно быть очень, очень осторожной.

Поначалу ситуация казалась безвыходной. Как узнать, когда они все расходятся?

Она снова стала прятаться возле офиса Севилла в обеденный перерыв. Ежедневно в час Севилл выходил со спортивной сумкой. «Тренировка, — думала она, — или гандбол?» Если Том был в лаборатории, он выходил чуть позже. За остальными следить было бессмысленно: в их передвижениях не было никакой системы, они сновали между кабинетом Севилла и лабораторией. Оставалось надеяться на лучшее: может, просто не обратят на неё внимания? Она сосредоточенно ждала, когда Севилл и его помощник уйдут, чтобы проникнуть в лабораторию. Если дверь будет заперта, она станет приходить каждый день, пока не добьётся своего. Элизабет не могла придумать ничего лучшего.

На следующий день она заняла привычную позицию, дождалась, пока эти двое с интервалом в минуту уйдут, и с решительным видом направилась к знакомой двери. Внезапно дверь открылась, и ей навстречу вышел молодой блондин странного вида. С локонами до плеч и в хлопковой майке без рукавов, он совершенно не походил на человека, который работает в лаборатории. Больше похож на сёрфера или рок-звезду. Беспечно прокатившись по линолеуму, он подмигнул ей. Миновав ещё пару дверей, он исчез в другой комнате.

Элизабет, затаив дыхание, взялась за дверную ручку. Она уже на финишной прямой. Если внутри кто-нибудь есть, скажет, что она хендлер, пришла навестить собак. Табличка «Не входить»? Ах, эта? Она не заметила, простите! Если блондин вернётся, скажет то же самое.

Ручка не поворачивалась. Но, к счастью, блондин не захлопнул дверь. Со щелчком она открылась. Наверное, парень ушёл ненадолго. Она понимала, что, войдя в лабораторию, совершит ещё один необратимый поступок. Кража подопытной собаки считается преступлением.

«Прощай, медицинский факультет», — со злостью подумала она. Но в эту секунду она не вспомнила об отце — её занимала только собака, у которой не было друзей, кроме неё.

Пришлось помедлить ещё немного, чтобы справиться с дыханием. Что она будет делать, если действительно найдёт Дамиана?

Она колебалась.

Кража — слишком серьёзный шаг. Все пойдёт прахом. Её точно выгонят, но это не самое страшное. Проблема в том, что ей негде будет спрятать Дамиана. У неё нет друзей, которым она могла бы доверить пса. Ей некуда вести его. Если он пропадёт, Хоффман будет знать, что это она его забрала.

Элизабет выдохнула и приоткрыла дверь. Внутри никого не было видно. В центре лаборатории стоял стол, на нем возвышалась гора электронного оборудования. Похоже на мастерскую. На другом столе в углу комнаты она увидела более привычные микроскоп и медицинские аппараты. Она остановилась, оглядывая беспорядок и беспокойно размышляя, что бы это могло быть. Разглядела таблички на некоторых предметах:

«Программируемый автономный высокочастотный генератор звуковых волн, вызывающих страх и панику, в комплекте с электрошоковым напольным покрытием». С возрастающим ужасом она прочла на титульном листе руководства: «Программное обеспечение для генератора страха, версия 3.1.». На коробке с винтами была надпись: «Удачной сборки».

На ослабевших ногах она подошла к большому столу, заваленному документами и справочниками. Потом заметила в лаборатории ещё две двери с маленькими стеклянными окошками возле самых дверных ручек. В одном помещении стояли клетки с животными. Дверь была заперта, и она вытянула шею, чтобы заглянуть подальше. У стены свалены в кучу миски для еды, все остальное пространство забито аппаратурой. Она подошла к следующей двери.

Внутри было всего восемь клеток, — и её сердце чуть не выпрыгнуло из груди, когда она увидела Дамиана. Пёс мерил шагами одну клетку, но та была настолько мала, что правильнее было бы сказать, что он раскачивался из стороны в сторону. Задние лапы почти стояли на месте, голова и шея ритмично извивались и тёрлись о стены. При каждом движении он утыкался носом в угол, снова и снова. Взгляд его был рассеянный, и весь вид выражал полнейшее безумие. Элизабет пришла в ужас.

— Дамиан! — закричала она, стуча в стекло и в дверь, надеясь вывести его из жуткого транса. — Дамиан! — Если он слышал её, то не подал вида. — Дамиан! — Она махала рукой перед окошком, чтобы привлечь его взгляд.

Но Дамиан не мог ни услышать, ни увидеть её. Его ритмичные движения были паттерном стереотипного поведения, спровоцированного исследователями. Те изучали воздействие психостимуляторов на нейромедиаторы[4] катехоламиновой группы — допамина и норадреналина. Когда Дамиан бессмысленно раскачивался, его волнообразные движения приводили в действие опиатные пептиды в клетках мозга, облегчая боль, которую причиняли ему исследователи.

Элизабет качала головой и даже не замечала этого. Он сошёл с ума или просто пытается выбраться из клетки? Он выглядел совершенно больным. Она снова в отчаянии подёргала дверную ручку.

— Дамиан! — крикнула она, стараясь, чтобы её не услышали в коридоре. А затем увидела странную вещь. Из комнаты донёсся едва слышный сигнал. Две другие собаки, которых она не заметила из-за Дамиана, быстро вскочили. До сих пор они лежали в клетках, вжавшись в пол. Теперь она увидела, что собаки сидели во всех клетках, кроме одной. И все они двигались, суетливо и бессмысленно. Одна собака внезапно застыла на месте, повернула голову и начала вылизывать себя с безумным, затравленным видом. Нахмурившись, Элизабет подумала, что они боятся звука, который она тоже услышала. Дамиан стал раскачиваться быстрее. Внезапно все собаки одновременно подскочили в своих клетках, с ворчанием и визгом. А через секунду опять бессмысленно дёргались из стороны в сторону, словно никакого шока не было. Элизабет, не имея ни малейшего понятия о том, что здесь происходит, сообразила, что решётчатый пол в клетках испускает электрические разряды. Автоматический генератор стоял на столе позади неё.

Кто способен на такое?

Люди, которые здесь работают. И другие — такие же, как они. По всему университету.

Ублюдки! Но зачем?

На это у неё ответа не было. Она знала все доводы в защиту опытов над животными и не раз соглашалась с ними в прошлом. Но здесь, в этой лаборатории, увидев, как живут эти собаки, она поняла, какое зло творят люди.

Умы, стоящие за этим, чудовищны. И сама Система, стоящая за этим, чудовищна. Какие компании выпускают электрические полы? Даже если такие исследования дают стоящие результаты, все равно цена слишком велика. Непомерно велика. У кого могло возникнуть желание так обращаться с животными?

Звук послышался снова. В ужасе она не могла отвести глаз от собак и видела ту же тревогу, те же торопливые ритмичные движения, но удара не было. Элизабет решила, что на этот раз пауза между звуком и разрядом будет длиннее, и напряжённо ожидала боли вместе с животными. Но разряд все не поступал. Собаки в клетках непрерывно двигались, каждая в своём кошмарном непредсказуемом мире, над которым они были не властны. Электрическими полами арсенал стимуляторов, предназначенных для того, чтобы сформировать стереотипное поведение, не ограничивался. Собаки не могли убежать, но их мозг отчаянно пытался облегчить боль, заставляя делать одни и те же движения, дававшие наркотический эффект. Безуспешно пытаясь создать более предсказуемый мир, животные перекрывали себе поток ощущений из мира реального. Поэтому Дамиан не видел Элизабет. Природа делала для него все, что было в её силах.

Но разве это не запрещено законом? «Нет ничего противозаконного в исследовательских медицинских лабораториях, — сказал однажды её отец. — Ничего. Все на что-нибудь сгодится, все можно использовать».

Закон не может помочь Дамиану. Человечество, напуганное болезнями, слишком занято собственным страхом, ему нет дела до собаки. Тогда кто же, кто может помочь Дамиану избежать бессмысленной, несправедливой участи?

Элизабет все бы отдала, чтобы помочь ему, но как забрать Дамиана из этой комнаты? Слишком сложно: этот врач, его ассистент, охрана, её семья, её будущее — перед ней возвышались все эти преграды. Элизабет внезапно поняла, что не может справиться с задачей. Она в полном отчаянии, с холодным ужасом наблюдала за полубезумным существом, которое было когда-то Дамианом.

Каждый год четвёртого июля её отец устраивал праздничный ужин на свежем воздухе. Для таких случаев приглашали поваров и официантов, так что забот у Элизабет было немного. Пришли друзья отца и дедушки, коллеги по работе — большинство она едва знала. Тони тоже явился и теперь то и дело подводил её знакомиться с теми, кто мог бы быть «полезен ей для будущей карьеры», пока она не отделалась от него, притворившись, что идёт в дом за льдом. Остаток вечера она старательно его избегала, но волноваться не стоило: он уже забыл о ней и стоял с бокалом в руке, сплетничая с хирургами. Элизабет обрадовалась: она бы не смогла вытерпеть и его, и жару одновременно.

Исполняя роль хозяйки дома, она улыбалась гостям, кивала и приглядывала за официантами, мечтая опустить йоги в ледяную воду. Стоградусная[5] жара, непривычная в этой части страны, стала главной темой разговоров для тех, кто не мог поддержать беседу о хирургии. В семь вечера было все ещё невыносимо жарко, и Элизабет сдалась. Сбежала в сад, чтобы облить ноги водой из шланга и таким образом предупредить их спонтанное самовозгорание. Она сбросила туфли, приподняла платье, уселась на скамейку Билла. Элизабет любила сидеть здесь по вечерам и поливать его любимые томаты. Дотянувшись до вентиля, она пустила воду и подставила под неё ноги.

Ай!

Вода из шланга ошпарила её. Элизабет дёрнулась и оставила её течь, ожидая свежей, холодной воды и горестно потирая правую ногу. Через полминуты вода остыла. Девушка сидела, зажав шланг между колен, и созерцала текущую воду, наслаждаясь чудесной прохладой посреди безжалостной жары.

Она посмотрела на саженцы томатов — на ветках уже висели крупные плоды, почти созревшие. В этот вечер ей в голову то и дело приходили странные мысли, поэтому она не удивилась, поймав себя на том, что размышляет, сильно ли собака размером с Дамиана может помять ровные, аккуратные ряды кустов и побегов? Тут она вспомнила, где сейчас Дамиан, и все мысли куда-то вдруг исчезли.

Сзади послышался тихий звук — она обернулась и увидела деда. Тот подошёл, улыбаясь ослабил галстук и сел рядом. Слегка отодвинулся, чтобы не намочить ботинки.

— Здорово ты придумала.

— Жуткая жара. Я не помню, чтобы четвёртого июля когда-нибудь было так жарко, а ты?

— Да, жарко, — согласился он, — но для помидоров самое то. Зреют прямо на глазах.

— Ага, я рада, что хоть кому-то это нравится.

— Где Тони?

— Я от него сбежала.

Они посидели молча, а потом Билл сказал, все ещё глядя в сад:

— Элизабет, что тебя беспокоит последнее время?

Вопрос её встревожил, и она посмотрела на Билла. Тот повернул голову, чтобы встретить её взгляд. Сколько доброты в его глазах…

— Ты же знаешь, мне можно рассказывать все, — проговорил он мягко, заметив, что она колеблется.

— Я боюсь, — начала она, осторожно подбирая слова, — тебе будет тяжело это слышать.

— Эй, осторожнее, — пошутил он, — это же не та старая как мир история…

— Элизабет слегка улыбнулась:

— Нет, ничего похожего.

Билл потянулся вперёд, отщипнул с ближайшего куста желтеющий лист.

— Все проблемы, — сказал он, — случаются из-за денег, некомпетентных юристов и противоположного пола.

Элизабет снова улыбнулась.

Все мимо. Я правда не знаю, как тебе объяснить, — ты никогда не сталкивался с такими вещами. Ничего личного, просто мне кажется, ты не сможешь понять. И ещё я думаю, тебе не понравится то, что я скажу.

— А ты попробуй.

— Ладно. Дело касается одной из лабораторных собак, с которыми я работала. Мне кажется, с ней плохо обращаются. — Она увидела, как мгновенно изменилось выражение дедова лица, и воскликнула, торжествуя и сожалея одновременно: — Вот видишь! Я же говорила.

— Билл взял себя в руки, но было слишком поздно.

— Ну ладно, давай послушаем дальше.

— Билл, при всем уважении, к чему нам с тобой это обсуждать? Ты резал собак всю жизнь.

Дед со вздохом откинулся назад. Рукава он закатал до локтей, и она смотрела на его крепкие руки. Они почему-то всегда напоминали ей о пыльных римских легионерах, коренастых и сильных, в сандалиях и с копьями. Руки древнеримского воина, а не человека, который выполняет ювелирную работу, восстанавливая человеческие сердца.

Билл нарочно смотрел в сторону, пытаясь выглядеть беспристрастным судьёй.

— Я хотел бы думать, что никогда не был жестоким. Я старался обращаться с ними хорошо, насколько было возможно. Видишь ли, если с животным обращаются неправильно, можно кое-что предпринять. Она подняла голову.

— Можно?

— Конечно. Никто не хочет, чтобы с собаками плохо обращались. Что не так с этой собакой?

— Элизабет вздохнула и повертела шланг пальцами ног. Затем тряхнула головой.

— Я даже не знаю, с чего начать… Наверное, ничего не получится.

— Ну, Элизабет, я же не знаю, что там случилось. Но ты должна быть совершенно уверена, прежде чем выдвигать обвинения против кого-либо. Дело в том, что во время экспериментов некоторые действия можно ошибочно принять за жестокое обращение. — Она повернулась к нему, и Билл увидел замешательство, боль и растерянность в её карих глазах. Похоже, её и вправду что-то беспокоило. — В чем дело, Элизабет?

— Я даже не знаю, что они пытаются сделать с Дамианом. В этом нет никакого смысла. Его посадили в клетку, маленькую металлическую клетку, и подвели к полу электричество. Его там держат постоянно, и все время бьют током, от этого он выглядит совершенно безумным. Он раскачивается в клетке из стороны в сторону, трётся о стены. Мне кажется, они сводят его с ума.

Билл задумался, прежде чем ответить: — Это лаборатория психологии? Он произнёс слово «психология» с облегчением.

— Кажется, да. Врача зовут Севилл. Его помощник сказал, что это базовые исследования.

— Ну, трудно сказать, что они изучают; это может быть что-нибудь важное, что-нибудь полезное. Как ты узнала имя собаки?

— Я его знала и раньше. Я уже рассказывала о Дамиане. Теперь он попал в это жуткое место, и я должна помочь ему.

— Билл подпёр голову рукой и посмотрел на неё — тем самым взглядом:

— Ты сама себя послушай. Глупо привязываться к лабораторной собаке. — ты должна была это знать. Лично я уверен, этот человек делает все, чтобы облегчить собаке жизнь. Но, если ты сомневаешься, обратись в КНИЖ. Для того он и создан.

— Что такое КНИЖ?

— Комитет по надзору за использованием животных. Совет, который следит, чтобы при экспериментах над животными не нарушались процедуры исследований и преподавания.

— Ох… — Элизабет задумалась. Ей никогда не приходило в голову, что существуют стандарты по уходу за животными. Кто мог об этом подозревать, если допускалась сама возможность использовать животных для опытов? Кто может сказать, когда применение электрошока — жестокость, а когда — нет? Она тряхнула головой:

— Кто в этом Совете? Что за люди?

Билл пожал плечами:

— Их назначает директор Исследовательского центра. Думаю, там есть учёные, юристы и даже защитники прав животных. Точно не знаю.

Ты работал раньше с этим Советом?

— В общих чертах. Формально они никогда не участвовали в исследованиях. Помни, что вещи, которыми занимался я, — всего лишь рутина, практика. В отличие от Дэйва — те все время испытывают новые процедуры.

Элизабет взглянула искоса, обдумывая его слова.

— Ты говоришь, членов Совета назначает директор Центра? Это как лиса, которая присматривает за курятником.

— Ты о чем?

— О чем? Разве директор Центра назначит того, кто станет нарушать заведённый порядок?

— Нет. — Билл покачал головой. — Ты опять предполагаешь худшее. Все хотят получить хорошие результаты, а для этого нужно ограждать животных от стрессов, насколько возможно. Вот в чем единственный смысл.

— Если только, — парировала Элизабет, — сами исследования не провоцируют стресс.

— Бывают моменты, когда стресс неизбежен или даже необходим, чтобы добиться определённых результатов.

— Где находится этот Совет?

— Ступай в Исследовательский центр и спроси у них.

Элизабет закусила губу и задумалась. У неё уже были серьёзные сомнения насчёт этого «утверждённого» Совета. — Что особенного в этой собаке? Ты видишь десятки таких каждый день, разве нет?

— Да, наверное, даже сотни. — Она помолчала и передёрнула плечами. — Не знаю, почему. Мне просто нравится, что он такой серьёзный, умный. Понимает, где он, что с ним происходит. Он знает, кто он такой. Он личность. Это имеет значение?

Билл смотрел ей в лицо. Пока она пыталась подобрать слова, он вспомнил Би, свою жену, с которой прожил тридцать лет. Би любила животных, но запрещала себе думать о работе Билла — они просто никогда об этом не говорили. Глядя на профиль Элизабет, он видел страстность Би и решительность Дэйва.

— В жизни часто приходится делать выбор, Эл. Иногда это дьявольски тяжело, но сейчас тебе нужно принять решение. Ты должна смириться с тем, что врачи используют животных в своей работе. Такова часть нашей профессии. Понимаешь, мы ведь ставим опыты на собаках, которым и так суждено умереть, — их не выращивают специально для научных целей. Эти животные все равно бы погибли на улице или в приюте, а мы, по крайней мере, придаём смысл их смерти.

Элизабет слушала Билла, но не чувствовала привычного облегчения, которое приносили разговоры с ним. Она сидела под жарким послеполуденным солнцем, а внутри у неё разливался леденящий холод. Впервые в жизни слова Билла звучали неубедительно, пусто. Не успокаивали её, не давали ответов на вопросы. Но он говорил правду: ей самой придётся ставить опыты на животных. Она будет одной из тех, кто экспериментирует над Дамианом, использует организм собаки, как живой макет, а потом просто выбрасывает ненужное тело.

— Ты ведь не наделаешь глупостей, правда? — серьёзно спросил Билл.

Она подумала и медленно покачала головой.

— Нет. Нет, не думаю, — печально ответила она.

На следующий день она пришла в офис директора Центра исследований ресурсов животного мира. В приёмной ей вручили жизнерадостную брошюрку со слоганом, напечатанным жирным шрифтом первой полосы: «Забота о животных — наша первоочередная задача», и фразой «Использование животных согласуется с нуждами исследований». Сзади на обложке была изображена большая крыса с надписью вокруг головы: «Благодарим за пожертвования!» Ниже шёл абзац, в котором говорилось о глубокой признательности учёного сообщества подопытным жертвам.

«Надо же, — подумала она сухо, — они благодарны… Посмотрим, что тут за люди».

Элизабет поставила рюкзак на стол и открыла брошюру. Внутри было то, что она искала, — список членов Совета: председатель Дэвид Лилли, доктор медицины, кафедра физиологии, Медицинская школа; Аннетта Лоусон, директор отдела контроля и ухода за животными, представляет интересы организаций — борцов за права животных. Элизабет скривилась: все знали, что местные «зеленые» — в кармане университетского начальства и получают неплохие деньги, продавая домашних собак для опытов.

Она морщилась, как от боли, проглядывая другие фамилии: сплошь доктора и учёные. Вторым с конца стояло имя доктора Джозефа Севилла.

Элизабет чуть не расхохоталась. Что может быть лучше? Стажёр собирается выдвинуть обвинения не только против старшего по должности, уважаемого сотрудника университета, но ещё и члена Совета по охране животных.

Она положила брошюру на стол. Сегодня ей преподали ценный урок насчёт «соответствующих органов». То, что Севилл делал с Дамианом, было защищено таким количеством бюрократических слоёв, что она никогда не проникнет в суть дела. Элизабет подхватила сумку и понимающе улыбнулась женщине за столом.

— Думаю, это не для меня. Спасибо, — сказала она.

Женщина почувствовала враждебный настрой Элизабет, ей это не понравилось. На любую критику своей организации она отвечала ледяным неодобрительным молчанием.

Торопясь на занятия под изнуряющим солнцем, Элизабет собиралась с мыслями. Совет, в котором состоял Севилл, не годился, это ясно, но ведь можно обратиться к тем, кто стоит над Советом? Элизабет, как и большинство людей, была уверена, что всегда можно найти вышестоящую инстанцию. Даже если весь комитет целиком куплен, в чем у неё не было сомнений, над ним должны быть авторитетные люди, для которых её сообщение станет потрясением. Чем выше возносишься, тем ты честнее и справедливее, верно? Ей просто нужно найти такого человека.

Рассуждая логически, начинать поиски нужно именно с комитета. Начальник всех этих людей — Дэвид Лилли, и ещё он возглавляет кафедру физиологии. Станет ли он с ней разговаривать? Она не могла отделаться от мысли, что от физиологов не будет никакой пользы в этом деле, хотя оснований для подобного мнения у неё не было.

Между тем, если не брать в расчёт Совет, исследования Севилла не попадали под юрисдикцию Лилли.

Она вошла в вестибюль здания, где проходили занятия. «Совет, — размышляла она, — возник в офисе директора Исследовательского центра». Директор Центра, помнила она, не входит в Совет, и это обнадёживает. Неважно, какие опыты проводит Севилл над собаками, — его отчёты должны попадать в Центр. Элизабет вошла в аудиторию вместе с другими студентами и поднялась к верхним рядам, решив поговорить с директором Центра сразу после занятий.

Ей пришлось обратиться к той же самой секретарше. Элизабет сказала, что хочет подать жалобу и поговорить с директором Центра, и прежняя подозрительность женщины сменилась торжествующим презрением.

— Какого рода жалоба, мэм? — Женщина смотрела на неё чопорно, держа ручку наготове.

— Ну, я хочу поговорить с директором о том, как в университете обращаются с животными.

— Конечно, только мне нужно знать подробности. На кого, какие жалобы?

— Я не сказала, что собираюсь выдвинуть обвинение. Я просто хочу поговорить с ней о том, что я видела.

— Конечно, но о ком пойдёт речь? Нам нужно имя, иначе это беспредметный разговор.

Элизабет, раздосадованная тем, что секретарша употребила королевское «мы», не горела желанием раскрывать ей подробности, но понимала, что другого выхода нет.

— Доктор Джозеф Севилл.

Женщина уставилась на неё, округлив тёмные глаза. Через секунду они сузились.

— Доктор Севилл — член Совета.

— Я знаю.

После долгой паузы женщина опустила ручку на бумагу. Не поднимая глаз, она спросила:

— В чем суть жалобы?

— Я же сказала вам, я хочу поговорить с директором. У меня есть сомнения в гуманности обращения. Это все.

Секретарша наклонила голову, посмотрела на неё, прищурив глаза.

— Сомнения, касающееся доктора Севилла?

— Да, именно так.

— Назовите своё имя и номер телефона, по которому с вами можно связаться.

— Элизабет Флетчер, 912-3354, это мой сотовый. Когда ждать звонка?

— Секретарша как-то странно взглянула на неё.

— Я думаю, в течение суток.

— Спасибо.

Звонок раздался меньше чем через три часа.

— Вы могли бы зайти в офис пораньше, чтобы встретиться с доктором Новак? — спросила секретарша. — Часам к восьми?

— Конечно.

— Прекрасно. Доктор Новак будет ждать вас завтра утром.

Элизабет ощутила прилив яростной энергии — хороший признак, что директор так быстро захотела с ней встретиться.

На следующее утро, сидя в приёмной под враждебным взглядом секретарши, Элизабет рассматривала посетителей Центра. Несколько молодых людей в костюмах двигались за стеклянными перегородками, тихо разговаривали и время от времени поглядывали на неё. Дверь в кабинет директора открылась, и она вдохнула, испугавшись, что пришли за ней. Но оттуда появился ярко одетый молодой человек, чересчур приветливо улыбаясь, кивнул секретарше, подмигнул Элизабет и ушёл. Элизабет узнала в нем продавца лекарств или оборудования — ей был знаком такой тип.

Она нервничала и немного дрожала, представляя, как будет объяснять, зачем пришла. Её жалобы казались безосновательными. Разве передать словами жалкий вид Дамиана, ожидающего следующего удара тока? И как можно описать бессмысленность всего этого?

Но она должна.

Если у неё не получится, если она уйдёт из офиса, не убедив директора в недобросовестности учёного, Дамиана будут продолжать истязать. И все же она не могла подобрать слова. В этот момент она поняла, что больше не спрашивает себя, чем её тронула эта собака. Она беспокоилась о судьбе Дамиана. Их жизни теперь были связаны.

Дверь снова открылась, из кабинета вышла безукоризненно одетая женщина лет сорока. Выражение её лица показалось Элизабет неестественным.

— Входите.

Вот оно.

Элизабет встала и двинулась в кабинет. Проходя мимо Новак, заметила, что ростом она выше директора. Обматывая шёлковый шарф вокруг шеи, Новак уселась за стол и оказалась напротив Элизабет.

— Элизабет Флетчер, не так ли?

— Да.

— Вы здесь учитесь?

— Да.

— На каком курсе?

— Последний курс колледжа.

— Вот как? Куда будете поступать?

— Мой отец и дед оба хирурги-кардиологи. Наверное, мне придётся стать сыном, которого у отца никогда не было. — Она хотела пошутить, чтобы снять напряжение, но прозвучало это как-то жалобно.

— Похоже, вам не нравится эта идея. Не так ли?

— О нет. Нравится.

— Понимаю. — Новак осторожно улыбнулась. — Так они работают здесь? Ваши отец и дедушка?

— Да, отец на медицинском факультете, а дед на пенсии.

— Ваш отец работает в хирургии или в Федеральной программе исследований и развития?

— Он занимается в основном исследованиями.

Возникла пауза. Невысокая женщина пристально рассматривала Элизабет, и та подумала, не расстегнулась ли у неё случайно пуговица на блузке.

— Итак, ваш визит сюда, Элизабет, имеет отношение к доктору Севиллу. В чем состоит проблема?

— Это касается обращения с собакой, которую я видела.

— Вы видели эту собаку, вот как? Где вы её видели?

Такая манера вести диалог вынуждала Элизабет сомневаться в собственных словах. На секунду она даже усомнилась, что действительно видела Дамиана.

— Я была в лаборатории доктора Севилла, и там…

— В каком качестве вы там были?

— Я хендлер.

— Хендлер. Понятно.

У Элизабет возникло неприятное ощущение в желудке: ей не понравился тон Новак.

— Я полагаю, вы имеете представление о том, как проводят исследования? Вы знакомы с работой вашего отца?

— Ну да…

— А теперь скажите мне, что вы увидели в офисе доктора Севилла, что вселило в вас сомнения?

— Я видела, как собак били током — неоднократно. Они сидели в маленьких металлических клетках и не могли выбраться из них. Никто даже не смотрел за ними, никто. Они просто сидели там, их било током, они обезумели от страха. Это было жуткое зрелище. Я хочу сказать, они в буквальном смысле сходили с ума от страха.

Новак ничего не ответила.

— То есть это же неправильно.

Женщина за столом вздохнула и откинулась назад. Через стол до Элизабет донёсся розовый аромат духов, нанесённых щедрой рукой.

— Вы выяснили, почему была применена электрическая стимуляция?

— Не у кого было спрашивать. Я вошла туда по ошибке, понимаете, и увидела все это.

— Так вы действительно не знаете, что это за исследования? Вы не знаете, было ли допущено нарушение закона?

— Какого закона?

— Существует утверждённый протокол экспериментов.

— Ну, не знаю. Послушайте, разве это вопрос протокола? Разве он может поступать так — бить током животных, когда никого нет рядом? Это выглядит так жестоко, я думала… — Она запнулась, потеряла мысль. Женщина не собиралась ей помогать. Элизабет постепенно начинала злиться. Это просто смешно. То, что Севилл делал с собаками, не могло быть законным. Если кто-нибудь на улице попытается сделать что-нибудь подобное, его самого запрут и ключ выкинут подальше.

Я обращусь в газеты! Будь оно проклято, я так и сделаю!

Она выпрямилась на стуле, расправила плечи. Откашлялась и приготовилась высказать директору все, что думает о ней, о Севилле и обо всей ситуации в целом. Новак внимательно наблюдала за девушкой и теперь сцепила пальцы и кивнула. Казалось, она приняла решение.

— Не могли бы вы, Элизабет, — сказала она, — изложить свою жалобу письменно? Эта бумага очень пригодится в случае расследования — и я думаю, её рассмотрят.

Это было так неожиданно, словно напротив неё вдруг оказался совсем другой человек. Элизабет заморгала.

— Я… ну, да… я…

— Согласитесь, нам потребуется некоторое время — после того как вы передадите мне письмо, — некоторое время для расследования?

Такой поворот застиг Элизабет врасплох. Она, должно быть, ошиблась в этой женщине.

— Ну да, конечно… — В её голосе зазвучала надежда.

— Спасибо вам за помощь, Элизабет. Вы понимаете, мы строго следим, чтобы наши исследователи не нарушали правила, поэтому все, что имеет к этому отношение, мы воспринимаем очень серьёзно. Разумеется, доктор Севилл очень уважаемый учёный, но ваши обвинения тоже заслуживают внимания. — Новак подалась вперёд, понизила голос. — Поскольку доктор Севилл — член нашего Совета, я не буду вводить в курс дела персонал. Я сама разберусь в этом вопросе. Постарайтесь написать письмо как можно скорее, и я позвоню вам, когда что-нибудь выясню. Хорошо?

Элизабет встала.

— Да, спасибо, это будет замечательно. Я принесу вам письмо сегодня в обед. Большое спасибо за то, что приняли меня, и за вашу помощь.

Новак поднялась и проводила её до двери. Запах розовых духов был так силён, что Элизабет почти тошнило, но теперь она почти не обращала на него внимания.

— Вы поступили правильно, что обратились именно сюда, — продолжила Новак, — если у вас будут ещё какие-нибудь жалобы, вы всегда можете прийти или позвонить мне, в любое время. Я скажу Лидии, чтобы она дала вам мой прямой номер, договорились?

— Конечно.

Элизабет запнулась, потрясённая неожиданным доверием со стороны этой женщины.

— Это здорово. Спасибо вам… — Не за что, Элизабет. Я займусь этим делом, как только получу от вас письменное заявление.

Элизабет покинула офис и очутилась в белом прямоугольнике внутреннего двора, где даже бетон плавился под лучами послеполуденного солнца. Она была ошеломлена — Новак заинтересовалась. Она нашла возможного союзника, и довольно сильного. По дороге к машине Элизабет улыбалась сама себе.

Глава 5

Дамиан был собакой стойкой и выносливой, но все же находился на грани безумия. Даже просто запереть в клетку молодого питбуля, лишив его возможности трудиться, необходимой для поддержания духа и тела в порядке, было жестоко. Но с ним и обращались крайне жестоко — его просто использовали как инструмент, как лабораторное оборудование, бесстрастно и равнодушно. Исследования, в которых принимал участие Дамиан, касались в основном простейших аспектов поведения. Учёных интересовали биохимические реакции организма на стресс. В этих условиях настоящий Дамиан, крепкий полосатый питбуль, обладающий чувством юмора, терпением, глубиной и мужеством, практически перестал существовать.

Здесь манипулировали поведением животных, наблюдали, сравнивали, описывали и публиковали результаты. Люди с воображением легко получали денежные гранты на подобные исследования — нужно было только придумать новый, неожиданный проект. Хорошо организованные базовые исследования обеспечивали приличную жизнь. Это был удобный мир — для учёных. Для Дамиана жизнь была далеко не так хороша. Он жил в мире, построенном на принципах несвободы и безумия. Он не мог больше полагаться даже на такую простую вещь, как пол клетки, который здесь был его злейшим врагом, постоянно атаковал его, и он ничего не мог с этим поделать. Он мог укусить или ударить пол — он так и поступал, — но это ни к чему не приводило. Мог кричать или подпрыгивать, скулить в ужасе и замешательстве — он так и делал, — но это ничего не меняло. Мог впадать в безумие и рычать, биться о прутья двери — и это он пробовал, — но только ломал себе зубы.

Здесь он понял, что бежать или драться — неподходящий выбор, когда оказываешься лицом к лицу с жуткой болью, от которой никуда не деться. Правила вселенной здесь были иными, и выбор тоже был иным. Когда-то гордый питбуль научился сдаваться, а это умение пришло далеко не сразу. Он научился подчиняться и уступать полнейшей беспомощности. Его постоянно били током, и он никогда не знал, когда его ударит снова. Иногда звуковой сигнал предупреждал его, иногда нет. Иногда он звучал, и ничего не происходило — такое было хуже всего. Иногда громкий, пугающий шум, очень болезненный для слуха, возникал без всяких причин, ещё больше дезориентируя сокамерников, методично толкая их навстречу безумию.

Но даже в безумии была своя система. Исследователям нужны были его ужас и отчаяние, они заботливо поддерживали их. Денежные гранты — весьма внушительные суммы — зависели от того, смогут ли учёные спровоцировать у собак разрушительное стереотипное поведение, связанное с разного рода расстройствами, беспомощностью, отчаянием и безумием. Эти люди и несчётные сотни других учёных занимались этим годами, снова и снова.

Несмотря на все это, Дамиан не озлобился. Гены бесчисленных тысяч поколений предков требовали, чтобы он подчинялся этим людям. Сознавая их превосходство, он никогда не сопротивлялся Севиллу и тем, кто с ним работал. Он был бульдог, настоящий рабочий бульдог, а бульдоги не восстают против людей из-за боли. Его кровь требовала непререкаемого повиновения. Собаки его породы отличались потрясающей отвагой, которая заставляла их умирать в адских схватках, растоптанными в пыль, разодранными дьявольскими челюстями противников, под ударами рогов и копыт взбешённых быков. Они умирали, почтительно виляя хвостами, глядя в глаза хозяев, чтобы в последний миг жизни увидеть там одобрение. Только благодаря всему этому Дамиан так долго сохранял рассудок, принимая муки, не упрекая людей. Была и другая причина: он чувствовал, что все в этой комнате происходило по воле ужасного темноволосого человека в белом халате, альфа-лидера, начальника над всеми, кто здесь работал. Ужас Дамиана перед ним был безграничен.

Произошло это случайно: когда пол в первый раз ударил пса током, Севилл как раз приблизился к клетке и стоял, глядя на собаку. Дамиан увидел, как человек показал на него в момент разряда. Страх породил жёсткую подсознательную зависимость между болью и случайным появлением Севилла. Этот человек стоял около его клетки, и тут произошёл удар. Он чувствовал запах мужчины или его сигарет — и приходила боль, острая, мгновенная, невыносимая. Возник непредусмотренный условный рефлекс — а Севилл даже не подозревал об этом.

Так что, когда дверь во внешнюю комнату оставалась открытой и Дамиан видел Севилла, он каждый раз возбуждённо пытался предугадать действия мужчины. Изо всех сил пытался понять, за что его наказывают. Собаке, как любому кающемуся грешнику, понятна концепция наказания, несмотря на то, что многие бихевиористы отрицают такую способность. Наказание, сознание вины и прощение занимают то же место в собачьей картине мира — и так же напрямую связаны с душой, — как у любого падающего ниц монаха. Дамиан постоянно смотрел на дверь, ожидая увидеть Севилла. Он пылко и безнадёжно ждал возможности угодить человеку, предотвратить боль, которую человек зачем-то причинял ему. Бывают собаки, которым нет дела до одобрения хозяев: избалованные домашние тираны или равнодушные псы, которых нередко ошибочно называют «благородными»; но Дамиан стремился заслужить похвалу. Питбуль был уверен: если он сможет как-то угодить этому неумолимому властелину, жизнь изменится к лучшему. И он старался, используя каждый шанс.

Темпы «стимуляции страха» росли по мере продолжения исследований. К электрическим разрядам от пола прибавились такие же разряды от кормушек и водяных дозаторов. Когда, доведённый до отчаяния голодом и жаждой, Дамиан приближался к резервуарам, он всегда вынужден был соизмерять возможность получить удар в язык со своими насущными нуждами. Большую часть времени его опасения были напрасны, но иногда — и всегда непредсказуемо — в его чувствительный язык било током, и он с ворчанием отскакивал в дальний угол клетки, пока голод или жажда снова не приводили его к кормушке.

Существование в этом аду брало своё. Дамиан и другие собаки начали демонстрировать те самые повторяющиеся движения, которых добивались люди. Дамиан раскачивался в своей маленькой клетке из стороны в сторону, создавая себе таким образом милосердный мир предсказуемых движений, предсказуемых схем, предсказуемых ощущений.

Добившись желаемого, учёные стали накачивать собак разнообразными психостимуляторами, тестируя их способность ослаблять индуцированное стереотипное поведение. Временами под воздействием наркотиков к Дамиану возвращались естественные реакции, и он терял над собой контроль. В такие дни люди с величайшей осторожностью брали у него кровь или вводили лекарства. Вообще-то пёс ни разу никого не укусил и даже не пытался, но благодаря своей внешности давно заработал незаслуженную репутацию свирепого монстра. Когда ему вводили психостимуляторы, эффект был непредсказуемым: он дважды на несколько минут впадал в безумный гнев и неистовство. Для Дамиана это был сверхъестественный опыт; обнаружив, что рычит на богов в белых халатах и даже пытается их укусить, он стыдился и пугался. Когда наркотики переставали действовать, он понимал, что поступил Плохо, и чувствовал себя очень виноватым перед людьми.

Чейз, любимый студент Севилла, возражал, чтобы питбуль участвовал в исследовании.

— Да он же убьёт кого-нибудь, вы только взгляните на него, — кричал он через всю комнату, когда Севилл и Том боролись с животным во время одного из его приступов наркотической безумной ярости. Они пытались взять у него кровь из вены, а Дамиан с остекленевшими глазами отчаянно вырывался. Том удерживал его палкой с петлёй. — Это чокнутый питбуль, ради всего святого.

— Заткнись, Чейз, — ответил Севилл, — подай мне вон тот шприц — если, конечно, не боишься подойти поближе.

Он схватил пса за переднюю ногу и пристроил на ней жгут. Чейз негромко выругался и подобрался поближе.

— Видишь ли, у меня нет своего человека на небесах, как у Томми, и нет твоего чёртова везения, вот и все. Держи. — Он передал шприц Севиллу, который проворно вонзил иглу в перетянутую вену собаки и медленно вытянул кровь. Когда шприц наполнился, он придержал его одной рукой, а другой развязал жгут.

— Верно, ты не так удачлив, как я. — Севилл вытащил шприц и на секунду зажал место укола. — И не так красив. — Он отступил назад, глядя, как Том пытается запихнуть пса обратно в клетку. — Ты просто нажимаешь на кнопки, пока мы с Томом делаем самую грязную работу. — Севилл говорил шутливо, и Чейз мельком взглянул на Тома — не улыбается ли тот.

— Да, и в один прекрасный день, пока вы с малышом Томми будете нежиться в постельках, этот ублюдок откроет клетку. И тогда вы лишитесь одного хорошего программиста. Здорово, правда?

Севилл внимательно рассматривал кровь.

— Тебя это действительно беспокоит? — спросил он, не оборачиваясь.

— Да, я чертовски беспокоюсь. Этот проклятый пёс — совершенно психованный. Он выберется оттуда и сожрёт нас всех. По-моему, не такая уж странная мысль, как по-вашему? Разве Том только что не открывал дверцу? Я не понимаю, зачем держать здесь эту ненормальную собаку.

Севилл взглянул на пса. Он знал, что на самом деле Дамиан был просто очень испуган и дезориентирован; если бы он хотел укусить его или Тома, за прошедшие недели он мог бы сделать это множество раз. Услышав неподдельное беспокойство в голосе своего студента, он задумался о собаке на несколько минут: его позабавила мысль, что именно Чейз, который был крупнее и сильнее и его, и Тома, боится собак. Лёгкая улыбка играла у него на губах: а что, если Том, который явно недолюбливает Чейза, когда-нибудь соблазнится и «забудет» запереть дверь? Чейз, конечно, уже думал о такой возможности. Но в том, что пёс останется, сомневаться не приходилось, — это было маленькое одолжение, о котором просил его друг Виктор Хоффман.

— Пёс остаётся, Чейз. И, между прочим, на твоём месте я бы не стал слишком часто злить Тома.

После обеда Севилл уже забыл об этом разговоре, отвлекшись на неприятный сюрприз со стороны Огэста Д. Котча, его оппонента из университета штата Огайо. В «Журнале экспериментальной психологии» тот опубликовал статью «Поведенческие процессы у животных».

О господи, только посмотрите на это, — пожаловался Севилл, хлопнув журналом об стол. Он брал журналы в основном, чтобы выискивать в них следы своего недруга из Огайо. — Похоже, Котч собирается получить приглашение в Нидерланды вот с этим. — В отвращении он даже не закончил фразу, затянулся сигаретой, созерцая обложку журнала и покачивая головой.

— Что пишет? — спросил Чейз из-за компьютера.

— В основном свойственную ему чушь. Как можно всерьёз относиться к такой ерунде? Как он вообще умудрился пропихнуть эту ахинею в научный журнал?

— Может, переспал с редактором? — с готовностью предположил Чейз. — Ну, и что мы придумаем на этот раз? Пошлём ему отравленную ручку или перейдём к более радикальным действиям? Он бросил тебе вызов, и если он поедет на симпозиум, а ты нет, у него будет перед тобой преимущество.

Севилл не ответил, обошёл стол и сел на угол, с задумчивым отвращением оглядывая комнату.

— Нет, этого не будет, — тихо сказал он сам себе, — нет, не будет.

Его соперничество с Огэстом Котчем началось много лет назад, когда дерзкая статья молодого Севилла, написанная в ответ на публикацию старшего коллеги в престижном журнале по психологии поведения, незамедлительно вызвала снисходительный комментарий Котча. К большому удовольствию читателей, эти двое немилосердно препирались на страницах журнала около полугода. С тех пор ни один не упускал случая метнуть копьё в другого.

Предмет спора был тривиален и неинтересен никому, кроме представителей академической науки. Для Севилла главным было то, что Котч не хотел уступить и дерзко высмеивал точку зрения Севилла. Для Джозефа Севилла не было ничего важнее в жизни, чем возможность всегда оставлять последнее слово за собой, поэтому ему не так важно было самому получить приглашение в Нидерланды, как то, чтобы туда не поехал Котч. Если бы не он, Севилл даже не стал бы думать о приглашении. Однако теперь, мрачно размышлял он, это вопрос жизни и смерти.

Пришла пора уделить немного времени и сил на достойный ответ. Он действительно не мог думать ни о чем другом, кроме того, как не допустить триумфа Котча на симпозиуме.

Всю жизнь Севилл делал то, что хотел, и очень немногие люди могли на него повлиять. Единственный сын миллионера, Севилл, принимая то или иное решение, не брал в расчёт деньги. Он получил свои дипломы просто потому, что ему этого хотелось (отец называл дюжину лет его учёбы прихотью и был, по сути, прав), и, добившись своего, не собирался заниматься скучной клинической практикой.

Он обнаружил в себе способности составлять заявки на гранты и быстро нашёл удобную и приятную нишу в мире науки. Наделённый непомерным самолюбием и острым умом, он мало заботился о степенях, а его цели сильно отличались от амбиций коллег. Его окружали исполнительные подчинённые, он мог упражнять свой великолепный ум и манипулировать поведением живых существ и не требовал от своей профессии большего. Он с презрением смотрел на нескончаемые усилия, с которыми его менее обеспеченные коллеги делали карьеру и добивались финансирования, — он считал это бессмысленным занятием и столь же презрительно относился к фанатикам чистой науки, мечтавшим об открытии, которое потрясёт мир. Его жизнь была гораздо легче и приятнее.

Он создал, как и мечтал, собственный, изолированный от реальности мир. Федеральный закон освобождал исследователей от ответственности за жестокое обращение с животными, и он мог творить в своём мире все, что хотел, и ни перед кем не отчитывался. Кроме того, директор Исследовательского центра была его любовницей, что обеспечивало Севиллу дополнительную защиту.

— Сэр, если помните, вы собирались встретиться с доктором Новак в четыре часа, — сказал Том, собираясь уходить. — Если захотите взглянуть на счёт от «Пласко», он лежит у вас на столе, я смогу отправить его утром. — Том помедлил. — И не забудьте, что у Кристины в четверг день рождения.

Выведенный из задумчивости, Севилл, посмотрев на часы, издал вместо ответа невразумительное ворчание.

— Куда собрался? — спросил Чейз таким тоном, словно воспринимал уход Тома как некоторого рода жульничество.

— Я иду забрать «AL600» из мастерской. Ты не мог бы вечером накормить собак и почистить клетки?

Чейз нахмурился. Делая такое предложение в присутствии Севилла, Том определённо загонял его в ловушку. Больше всего Чейза бесило, что несмотря на невинное личико, Том хорошо знал, что подловил Чейза. Теперь ничего не оставалось — только с бодрым видом согласиться, не давая ассистенту повода для злорадства.

— Конечно, Том, я все сделаю.

Выходя из кабинета следом за Севиллом, Том не сомневался, что собаки останутся в эту ночь голодными.

Шли месяцы, и Дамиану казалось, что в его жизни никогда не было ничего, кроме этого места, этих людей и безумия. Затем внезапно электрошок, инъекции и анализы крови прекратились. Исследование закончилось, но Дамиан не мог об этом знать. Он знал только, что других собак отсюда забрали и он теперь — единственный постоялец. Вряд ли Дамиан должен был испытывать благодарность к Хоффману, который желал оставить его в живых, пытаясь таким образом вернуть долг.

Этолог не видел Дамиана с того момента, как отдал его Севиллу, но несколько раз спрашивал о нем, дабы убедиться, что с ним обращаются, как положено.

Дамиан был совершенно измотан. Он плохо спал. Несмотря на то что пол больше не бил током, Дамиан по-прежнему не доверял ему и целыми днями просиживал в металлическом ящике тридцать на сорок дюймов.

Он ждал Единственную.

Она скоро придёт, он только должен ждать.

Дамиан остался совсем один — лишь Том приходил утром и вечером, без единого слова кормил его и чистил клетку. Сотрудники лаборатории были заняты мыслями о приближающихся отпусках. В последние дни они практически не работали, заходили друг к другу в гости, сидели на столах, курили, нарушая все правила, и пили кофе, пока

Том чистил и ремонтировал оборудование, вежливо улыбаясь их остротам.

Севилл отправился в ежегодное осеннее путешествие в Мексику вместе с Новак, которая, получив от Элизабет письменное заявление, засунула его поглубже в стол. Чейз со своей девушкой отправился на виндсёрфинг в устье холодной реки Колумбия. Том, как обычно, не делился своими планами. Собаку нельзя было оставлять в лаборатории, поэтому ассистент Севилла получил разрешение временно перевести Дамиана в общие клетки, где о нем будут заботиться до возвращения персонала.

Вернувшись на псарню, Дамиан свернулся в углу и стал терпеливо ждать. Ждал Единственную. Ждал Севилла. Севилл теперь был главным в его мире, поэтому, естественно, мысли собаки крутились вокруг него. Его инстинкт стаи требовал подчинения вожаку, и он пытался этому инстинкту следовать. Но о девушке Дамиан думал гораздо чаще; когда открывалась дальняя дверь или слышались чьи-то шаги, его уши вставали торчком, глаза загорались надеждой и терпеливым ожиданием. Она придёт. Он не умел сомневаться.

Дамиан ел очень мало, а ещё он начал грызть переднюю лапу. Ему было необходимо двигаться, что-нибудь делать, он не мог сидеть спокойно. Вся его энергия, энтузиазм и жизненная сила, интеллект и любознательность, великолепная мощь молодого бульдога не находили применения — и все же требовали выхода. Поэтому он грыз левую переднюю лапу, взвизгивая от боли, пока не пришли лаборанты и не надели ему на шею пластиковый конус, ли шив его последней радости. Никто не заметил, что ошейник не позволяет ему дотянуться до носика автопоилки. Дамиан, не найдя ничего необычного в таком наказании, стоически терпел, свернувшись в своём углу. Он ждал, мучился от жажды и слушал непрерывный лай сокамерников.

На шестой день Дамиан не сумел подняться. Он безвольно обмяк и терпеливо замер в такой позе, а лай собак вокруг воспринимал теперь как странный, убаюкивающий, отдалённый шум. Лаборантка, заметив нетронутую еду, осмотрела его, но не нашла никаких повреждений. Узнав, что пёс — под специальным надзором директора, пожала плечами и вышла.

На следующее утро дверь клетки открылась, но он этого не услышал. Увидев неясную тень с той стороны, где пластиковый конус закрывал ему поле зрения, он слабо повернулся. К нему нерешительно потянулась рука, й он отпрянул, ни секунды не раздумывая. Это могли быть Том или Севилл, и он с тоской надеялся, что они снимут с его шеи конус и дадут немного воды.

Руки прикасались к нему очень мягко, но он не мог не дрожать и беспокойно отодвигался — по привычке. Руки сняли ошейник, и он был им за это благодарен. Затем, не веря своему горячему сухому носу, он обернулся и увидел знакомые очертания девушки: та сидела рядом с ним на корточках. Он уткнулся ей в колени и упёрся своей большой головой в живот, поскуливая от счастья, как дворняга. Он завыл громче, когда Элизабет, успокаивая, обняла его, одновременно вытирая собственные глаза и нос.

Он сбивал её с ног и напрыгивал на неё всякий раз, когда она пыталась встать. Впервые в жизни он перевернулся на спину, изогнувшись перед ней, как щенок. Она чесала ему живот, хватала за лапы, целовала его снова и снова, когда его голова оказывалась где-нибудь рядом с её лицом. Очень быстро Дамиан выдохся. Он лежал, похрюкивая от наслаждения, положив голову ей на колено и глядя в лицо.

— Она вытащила тебя оттуда, дружок! Это потрясающе! — Элизабет, обняла его за шею. — Полезно иметь друзей наверху, а? — Она желала доктору Новак многая лета и благословляла весь её род. — Ну и вид же у тебя, однако! Какой ты худой, почти как в самом начале. О чем только думают эти лаборанты?

Услышав гнев в её голосе, пёс постучал хвостом по полу и перевернулся. Его испугал её тон, однако он понимал, что сердится она не на него. Они посидели ещё немного. Дамиан, переполненный восторгом и усталостью, по-прежнему держал голову на её колене, а она гладила пса. Затем девушка вдруг вскочила:

— Я сейчас вернусь, Дамиан. Пойду принесу тебе еды.

Питбуль скулил и полз за ней, когда она уходила. Прижимался к её ногам, отчаянно пытаясь выйти из клетки вместе с ней.

— Нет, Дамиан, прости, ты останешься здесь. Я обещаю, я сейчас вернусь. Обещаю.

Он не останавливался, он боролся с нею, извиваясь в попытках выйти из клетки.

— Господи, Дамиан, пожалуйста, перестань. Не усложняй все. Я не могу вывести тебя, я сейчас вернусь.

Поражённый, Дамиан прижался боком к двери и смотрел на неё умоляющими глазами.

Её не было полчаса или час, а вернулась она с целой кучей разнообразной еды, контрабандой пронесённой под курткой. Усевшись на пол, достала из-под куртки сумку и заметила на полу несколько лужиц водянистой рвоты, которых не было, когда она уходила. Это её встревожило.

— Вот что тебе нужно. — Она развернула гигантский чизбургер и разломила его на маленькие кусочки, предлагая Дамиану. Пёс осторожно их обнюхал, но, казалось, не понимал, что с ними делать. — Давай, ешь. — Она подтолкнула их к нему, а он смотрел на еду голодным взглядом. Он хотел есть, но прикоснуться было слишком рискованно. Мало ли что может случиться. Его так долго били током, когда он ел или пил, что теперь без длительного размышления он не делал ничего.

Затем он осторожно потянулся к мясу.

— Хоро-ооо-шая собака. Вот так.

Когда он прикончил первый чизбургер, она разломила второй.

— Этот с беконом, — сказала она многозначительно. Дамиан съел и его тоже. — Может, попробуешь ещё кое-что? — Она достала из-под куртки маленький стаканчик ванильного коктейля. — Тебе эта штука понравится.

Пока её не было, Дамиан, освободившись от пластикового ошейника, успел напиться. Его сразу вырвало этой водой — он слишком долго голодал, — но теперь он был готов ко взбитому коктейлю и в мгновение вылакал его.

— А теперь десерт, сэр! — Элизабет достала ореховый батончик и несколько полосок вяленого мяса, положила их на пол, чтобы пёс мог все хорошенько обнюхать. Дамиан схватил сладкий батончик у неё с руки. — Эй, а манеры?

Она потянулась отобрать обёртку и остановилась. Пёс аккуратно развернул сладкий батончик зубами и лапами.

— А ты довольно умный, — с уважением сказала она. Когда еды больше не осталось, она убрала мусор и почистила клетку, сложив обрывки бумаги под курткой возле двери. Потом села на пол и взяла его переднюю лапу. Дамиан отвернулся и не двигался.

— Вот это плохо. Зачем ты это делаешь? Ты ранишь себя. — Она постучала пальцем по лапе. — Ты должен это прекратить, слышишь меня? Это плохо, — строго повторила она. Дамиан виновато посмотрел на неё, поднял брови и прижал уши к голове: понял, что она сердится из-за его Лапы, и почувствовал обжигающий стыд. Он не отрывал взгляда от её руки, а потом посмотрел ей прямо в глаза. Она отпустила лапу и рассмеялась. — Господи, какой же ты глупый.

Она простила его, и Дамиан чувствовал себя до боли радостно. Она пришла, она сидит с ним рядом, гладит его и разговаривает. Он был абсолютно счастлив.

Потом она собралась уходить, и он снова пытался пойти за ней. Она отругала его, пообещав вернуться и принести ещё еды, забрала с собой пластиковый раструб и ушла.

Она вернулась, как обещала. И приходила каждый день, приносила ему еду. Пёс выжидающе смотрел, как она достаёт из-под куртки восхитительные лакомства. Она приносила ему ливерную колбасу, пакеты сырых гамбургеров, жевательные витамины для собак, творог в пластиковых коробочках и неизменный шоколадно-ореховый батончик. Её присутствие оживляло его ослабевший дух, а еда помогала восстанавливать тело. Ожидание Единствен ной стало его служением, его страстью. Теперь он часто сидел у дверцы, глядя в ту сторону, откуда она обычно приходила. Он больше не грыз лапу — был слишком занят, высматривая девушку. И неохотно покидал свой пост — лишь когда уборщики приходили мыть клетку. Он даже спал головой к двери, представляя, как она приближается к его клетке.

Доктор Новак уехала, поэтому Элизабет не могла поговорить с ней о дальнейшей судьбе Дамиана. Навещала она его каждый день, сидела, держа собачью голову на бедре, под гвалт псарни. Иногда читала ему свои конспекты, но чаще просто нежно гладила и гадала, куда ещё они его отправят.

Том приехал через неделю и отвёл Дамиана обратно в лабораторию Севилла. Расследование доктора Новак, проведённое у плавательного бассейна и продолженное в различных отелях Мексики, не обнаружило ни единого нарушения протокола.

Глава 6

— Привет, папочка.

Севилл быстро обернулся, и на лице его вспыхнула неподдельная радость.

— Как поживает моя маленькая кнопка? — спросил он, кивнув Тому, стоявшему в дверях позади неё: тот может уйти. Его ассистент встречал девочку у входа в корпус, куда мать привозила её каждую третью пятницу месяца. В понедельник утром Севилл отвозил её в частную школу — так им с бывшей женой удавалось не встречаться, что вполне устраивало обоих.

Том исчез — в такие дни он уходил раньше, — и маленькая девочка вприпрыжку побежала в комнату, даже не оглянувшись.

— Хорошо, — пискливо ответила она отцу, как это делают семилетние. Севилл стоял у окна и, прищурившись, читал «Журнал экспериментальной психологии», где напечатали письмо из университета Тафта в поддержку Котча с комментариями к его предыдущей статье. Имя Севилла упоминалось без особого уважения. Невыносимо. Севилл вздохнул, отложил журнал и прижал к себе девочку. Она восторженно смотрела на него. Такие же потрясающие светло-серые глаза, как у него.

— Что ты делаешь? — спросила она.

— Работаю. — Он чуть отодвинулся, положив руку на её блестящие тёмные волосы, и рассматривал девочку.

— Я проколола уши.

— Да, я вижу Теперь ты стала совсем большая.

— Больно.

— Представляю себе. Прокалывать разные части тела острыми предметами обычно бывает больно. Ты плакала?

— Не знаю, — сказала она уклончиво. Она вытянула правую руку ладонью вниз, растопырив пальцы.

— И ещё у меня есть кольцо. — Недорогое детское колечко блестело у неё на среднем пальце.

— Хм. Кто тебе его дал? — Боб.

— Боб, значит?

— Да, и ещё он сказал, что подарит мне котёнка. Севилл бросил журнал на стол. Он чувствовал, что его атакуют со всех сторон.

— Очень мило, — сухо сказал он, — Послушай, я схожу в соседнюю комнату, включу резервное оборудование и соберу инструменты. Я хочу, чтобы ты сидела здесь, на этом стуле, и ждала меня. Я вернусь через минуту. Сделаешь это для меня?

— О'кей. — Она взобралась на стул и уселась поудобнее.

Я серьёзно, Кристина. Ты будешь сидеть на этом стуле, пока я не вернусь. В этой комнате. — Он предусмотрительно убрал предметы, до которых она могла дотянуться.

— Угу. — Он хотел бы услышать больше послушания в её голосе. Севилл вышел из комнаты, обернувшись в дверях. Дочь сидела на стуле, кроткая, как ангел, но её яркие, умные глазки уже обшаривали комнату. В тот момент, когда дверь за отцом закрылась, Кристина спрыгнула со стула и подошла к столу, заваленному всем подряд. Заметила не сколько инструментов на краю, обрезки изоляции с проводов. Осмотрела электронные приборы, увидела тумблеры и ручки, протянула руку и нажала на несколько кнопок. Потом на другие. Рассмотрев все, что лежало на столе, девочка повернулась к дверям в соседние комнаты. Быстро подошла к одной и заглянула в узкое окошко. Внутри она увидела собак и, обрадованная, вбежала внутрь.

Отец никогда не позволял ей смотреть на этих животных — не только запрещал ей трогать их, но даже не разрешал входить к ним в комнату. Она так любила животных, а он даже не пускал её к ним. Поэтому теперь она решительно вошла внутрь: ей хотелось погладить собачек.

Она подошла к первой металлической клетке и увидела в ней полосатого золотисто-чёрного питбуля.

— Привет, — сказала она.

Дамиан замер на месте. Вся его жизнь сосредоточивалась на людях, которые входили через эту дверь. Мужчины — с намерением сделать с ним что-нибудь. Он знал всех мужчин и некоторых женщин, которые здесь появлялись, и предполагал, что они могут с ним сделать. Но тут было что-то новое, что-то странное, и оно приводило его в замешательство. Существо было таким маленьким, таким непонятным. Он не видел детей, с тех пор как потерялся в лесу, и совсем забыл, какие они бывают.

Кристина хотела потрогать собаку. Просунула маленькую ладошку сквозь прутья, но Дамиан отступил в глубину клетки. Пёс неохотно позволял кому-либо в этом помещении к себе прикасаться. Ни секунды не сомневаясь, Кристина отыскала защёлку и распахнула дверь настежь.

— Привет, — снова сказала она.

Её запах волной окатил Дамиана.

Севилл.

Этот маленький человечек был его — принадлежал ему. Пёс пытался отступить ещё дальше, прочь от приближающейся опасности, а Кристина ползла следом. Дамиан ничего не знал о том, как дети играют с собаками, но Голос говорил ему, что это юное существо, похожее на щенка, не должно пострадать.

Забравшись в клетку, Кристина уселась рядом с собакой и стала гладить её шею и мощные плечи. Ей нравился тёплый, гладкий мех, и она не подозревала, как напряжён Дамиан. Девочка сидела совсем рядом в маленькой металлической клетке, и Дамиан чувствовал себя в западне. Но подлинного страха он не испытывал. Выждав немного, он расслабился и осторожно потянулся, чтобы обнюхать её лицо и волосы.

— Щекотно! — закричала Кристина, отталкивая его. — Не надо!

Но она смеялась и продолжала его гладить. Губы Дамиана раздвинулись в широкой собачьей ухмылке, и он сидел спокойно, с задумчивым выражением на улыбающейся морде, терпеливо принимая её внимание. Ребёнок ему нравился.

Дверь в комнату распахнулась, девочка и собака одновременно вздрогнули. Севилл стоял и смотрел на них, широко раскрыв глаза. При виде дочери, сидящей в клетке с питбулем, его лицо посерело.

— Кристина!.. — выдохнул он, бросился вперёд и выдернул ребёнка за руку из клетки. Зрелище напугало его, а страх привёл в бешенство. — Что это ты делаешь? — Зло спросил он, встряхнув девочку.

Кристина перепугалась. Отец крайне редко повышал на неё голос, но она знала по опыту, что папа может быть непредсказуем и свиреп. Его эмоции передались ей, она отпрянула, внезапно разразившись слезами. Севилл наклонился к ней, продолжая держать её за руку. — О чем ты думала? Ты хочешь, чтобы он тебя укусил или ещё похуже? — Он говорил громко, рассерженно; девочка рыдала.

Когда Севилл неожиданно вошёл, Дамиан съёжился в углу. Но теперь он видел, как разъярённый Севилл грубо Держит ребёнка, и эта картина тронула пса до глубины души, а первобытный инстинкт поднял его на ноги. Внутренний Голос не позволил ему подумать ни о том, что он делает, ни о том, кому он делает это, и Дамиан подался вперёд, в ярости оскалив зубы. Он остановился у открытой дверцы, требуя, чтобы мужчина отпустил ребёнка.

— Господи Иисусе! — Одним быстрым движением Севилл захлопнул дверь клетки перед неподвижной собакой и быстро задвинул щеколду, а потом выбежал из комнаты, прижимая к себе дочь. Он тяжело дышал. Зловещий образ рычащего зверя стоял у него перед глазами. С девочкой ничего не случилось, но признательности к собаке он не чувствовал. Думал только о том, как вовремя вернулся, о силе собаки, мощных челюстях и короткой могучей шее. Севилл был врачом и хорошо представлял себе, что могло бы произойти с девочкой, если бы он не вмешался. Его родительский инстинкт восставал против животного, и Севилл гнал от себя саму мысль о собачьих зубах, раздирающих мягкую плоть ребёнка. Чейз был прав: из-за этого пса может произойти что-нибудь ужасное. Разъярённый, в приступе животного страха, Севилл поклялся, что уничтожит собаку.

Он опустился на колени, удерживая дочь перед собой на расстоянии вытянутой руки.

— Это было очень, очень опасно, Кристина. — Он взъерошил ей волосы, думая о том, что сказала бы Лори, его бывшая жена, если бы узнала, что он оставил девочку без присмотра в лаборатории. — Ну хватит, не плачь, он тебя не тронул. Все хорошо. Но ты поняла теперь, почему я тебе говорил не подходить к этим собакам?

Рыдания девочки постепенно перешли в редкие всхлипы и сопение.

— Ладно, кнопка, пойдём домой.

Поднявшись, он перенёс дочь через порог и плотно закрыл за собой дверь.

Сидя в клетке, Дамиан несколько секунд смотрел им вслед, затем с глубоким вздохом улёгся на пол. Пёс удивлялся сам себе: он зарычал на вожака. Расстроенный и беспокойный, он лежал, опустив голову на лапы, и смотрел на дверь ещё долго после того, как смолкли звуки шагов мужчины и девочки.

В понедельник Севилл отвёз девочку в школу, приехал в лабораторию и вошёл во внутреннюю комнату, где стояли собачьи клетки. Пристально глядя на большую голову полосатого питбуля и его могучие плечи, он снова пережил острый приступ страха, вспомнив, что его дочь была во власти этого зверя. Севилл никогда раньше не думал о подопытных животных иначе как о расходном материале, но мысль о собаке преследовала его весь уикенд. Телефонный разговор с Хоффманом не дал результатов, на которые он рассчитывал.

— Ублюдок, — процедил Севилл сквозь зубы и отвернулся. В соседней комнате он обратился к Тому: — Я хочу, чтобы этой собаки тут не было. Этот питбуль — Хоффмана. — Он кивнул на дверь. — Виктор не желает, чтобы чёртов пёс сдох, так что подумай, куда его деть. Прямо сейчас.

Он подошёл к входной двери и открыл её, почти столкнувшись с Чейзом, нёсшим в одной руке огромную чашку латте, накрытую батончиком, а в другой — обувную коробку с дискетами. Севилл пронёсся мимо, оставив Чейза в кильватере непристойной брани.

— Что это он такой бешеный сегодня? — спросил Чейз.

Том пожал плечами.

— Вообще-то я точно не знаю. Он хочет убрать питбуля.

— Вот это да! Его цапнули?

— Не знаю. Просто велел убрать его. Я не знаю, что случилось.

— Ну что-то же все-таки случилось, а? Теперь он будет исходить говном весь день, это уж точно. — Нехорошо улыбаясь, Чейз ушёл в компьютерную комнату и захлопнул за собой дверь.

Том постоял несколько секунд, не зная, что ему делать. Севилл, похоже, ушёл совсем, и Том не знал, когда он вернётся. Он понятия не имел, куда отправить пса, но босс выразился недвусмысленно — собаку следовало убрать сейчас же.

Он вошёл в комнату для собак, взял поводок с вешалки на стене. Том собирался вывести собаку из лаборатории, а затем попытаться найти профессора Хоффмана или доктора Новак. Он накинул поводок псу на шею и осторожно отступил назад, выводя его из клетки. Том не доверял псу и шёл напрягшись, держа поводок на вытянутой руке, сильно натянув его, на случай если пёс решит броситься на него. Том шёл к офису Хоффмана.

— Я ждал тебя, Томас, входи, сынок, входи. — Хоффман показал рукой на стул, быстро убрал с него бумаги. — Джо позвонил мне в субботу и сказал, что пёс бросился на его дочь. Попробуем найти для тебя другое место, приятель, — обратился он к Дамиану.

Он потрепал питбуля, но тот не пожелал ответить на дружеский жест профессора. Время доверия давно прошло.

— Трудно поверить, что этот парень стал таким неприветливым. Ладно, не обращай внимания, Том, я найду место, где он проживёт остаток своих дней. Джо настаивал, чтобы я позволил ему усыпить собаку, но не думаю, что это необходимо, ведь правда? Лучше отправим его куда-нибудь в безопасное место. Давай попробуем.

Пока Том и пёс ждали, Хоффман позвонил в кабинет Новак. Та была на месте, и они сразу отправились к ней. Появление пса вызвало в офисе лёгкий переполох. Катарина помахала рукой, приглашая их войти.

— Извини, Виктор, я разговаривала по телефону и не успела предупредить секретарей, что вы придёте. Садитесь.

Хоффман вошёл и сел, а Том остался стоять у дверей с Дамианом. Усаживаясь в кресло, Новак взглянула на пса:

— Очевидно, именно об этой собаке Джо говорил в выходные. Что ты решил, Виктор?

Мне нужно его куда-нибудь поселить — довольно надолго, пока я не найду другие варианты. В моей колонии он жить не может. Мне нужно время, скоро я начну новый проект, в котором смогу его задействовать, или подыщу что-нибудь другое. Пока что я хочу, чтобы он жил где-нибудь подальше отсюда.

Новак кивнула и снова посмотрела на пса. Тот по-прежнему стоял рядом с Томом.

— Джо сказал, что собака напала на его дочь.

— Верно. Я так понимаю, девочка вошла в клетку. Но он её не укусил.

— Джо был очень расстроен. Может, собаку лучше усыпить?

Кивок Хоффмана выражал и неохотное согласие, и твёрдое сопротивление.

Да, наверное. Если бы пёс действительно напал на ребёнка, я не стал бы откладывать эвтаназию. Если произойдёт ещё один инцидент, не сомневайся — я сам усыплю его.

Понимаю. Итак, надо полагать, место тебе понадобится срочно? Честно говоря, меня несколько удивляет, что пёс вообще ещё жив. После разговора с Джо я была почти уверена, что пёс не выйдет из лаборатории. — Она улыбнулась, подумав о крутом нраве своего любовника.

Джо — хороший парень: я просил его не убивать собаку ни при каких обстоятельствах, и он сдержал слово. Понимаешь, если бы пёс действительно укусил ребёнка, я бы не колебался ни секунды. Но мне кажется, это тот случай, когда не привыкшее к общению животное сталкивается с развитым не по годам ребёнком. Я не извиняю действий собаки, но хотел бы дать Дамиану ещё один шанс, прежде чем думать о его ликвидации.

— Том, ты видел, что случилось? — спросила Новак.

— Нет, мэм.

— Джо упоминал при тебе какие-нибудь детали?

— Нет, мэм. Я не знал даже того, о чем услышал сейчас.

— Хорошо, Виктор, я окажу тебе услугу. Дай мне подумать.

Она набрала номер. Пока она разговаривала, Дамиан с тихим вздохом свернулся в клубок у ног Тома.

— Глория? Мне нужна клетка для собаки, на длительный срок и подальше от глаз. Да. Да, конечно. Прекрасно, я пришлю ассистента с собакой сейчас же, встреть его и покажи, куда вести пса. Прекрасно. — Она повесила трубку. — Пусть Том отведёт собаку в корпус длительного содержания, Глория там его встретит. Вы знаете, где он расположен? Там три изолированных здания. Глория будет ждать вас в центральном корпусе. — Она повернулась к Хоффману: — Пусть остаётся там, сколько тебе понадобится. Если возникнут проблемы, обращайся к Глории, она тебе поможет.

— Спасибо, Катарина. — Виктор поднялся.

Новак встала и проводила его до двери. Остановилась возле Тома с собакой и пристально посмотрела на Дамиана.

— Виктор, скажи, это та самая собака, которой интересовалась девушка по имени Элизабет Флетчер?

Хоффман удивился:

— Ну да, она. Как ты узнала?

— Девушка приходила сюда и спрашивала о ней.

— Спрашивала? Что именно?

Она хотела увидеть собаку. Я сказала ей, что это невозможно.

— Вот как? — Хоффмана эта новость несколько ошарашила. — Ну, она слишком привязалась к собаке, и мне пришлось её предупредить, чтобы держалась подальше. Она слишком импульсивна.

— Значит, она тебя не послушала. Она активно его ищет. Я сказала ей, что не собираюсь раскрывать местоположение собаки из-за того инцидента у тебя в колонии.

— Когда мы с Джо об этом беседовали, он рассказал, что там случилось. — Новак посмотрела на Тома. — Она появлялась около лаборатории Джо? Ты её там видел?

— Один раз, давно. Больше не приходила.

— Если увидишь ещё раз, сообщи мне. Это важно.

— Хорошо.

— Ну, — сказал Виктор, — сомневаюсь, что теперь она найдёт собаку. Но даже если найдёт, большого вреда не будет; я просто подумал, что не стоит поощрять такую привязанность к лабораторному животному. Для её же блага — она все-таки студент-медик.

— Мне кажется, от неё может быть больше неприятностей, чем ты думаешь, Виктор. Она собирается вмешиваться и дальше. Если с ней возникнут проблемы, я уволю её из хендлеров.

— Даже если она собаку в этом корпусе найдёт, со временем ей просто надоест приходить. На что тут жаловаться?

— Возможно, ты прав, Виктор. Том, ты понял, куда идти? Отлично, тогда, я думаю, дело сделано.

Корпус длительного содержания располагался в трех кирпичных строениях, стоявших впритык друг к другу, в каждом — по сорок четыре клетки в ряд, вдоль стены. Здесь собак держали для долговременных исследований, пока они не умирали или ими не «жертвовали ради науки». Все они предназначались для токсикологических, онкологических или радиологических исследований; многие едва поднимали глаза, когда Том и Глория проходили мимо. Некоторые собаки жили здесь несколько месяцев, некоторые оставались на годы. Отсюда был только один выход — смерть.

Они прошли по цементному коридору к самой последней клетке, куда Том и завёл питбуля. Глория закрыла дверцу, повесила на клетку табличку с его именем, а чуть ниже — красную карточку, и люди ушли. Стены клетки были из шлакобетона, когда-то выкрашенного в белый цвет, но за долгие годы потемнели. Дверца представляла собой металлическую сетку, погнутую, покрытую шерстью и грязью. Пустая миска для еды стояла в держателе у двери, а поилка висела на задней стенке, как в главной псарне. Дамиан критически все это оглядел. Он пока ещё не так сильно хотел пить, чтобы рискнуть, но осторожно подкрался к поилке и внимательно её рассмотрел. Пол был цементный, но Дамиан больше не доверял никакому полу, после того как его так долго били током. Он осторожно улёгся только спустя минуту.

Он пролежал несколько часов, разглядывая свой новый дом. Пришёл уборщик и занял мысли Дамиана примерно на час, затем ушёл, и наступила ночь. Здесь не было окон, и свет на ночь выключали.

Рано утром пёс проснулся внезапно, с испуганным ворчанием. Во сне он по-прежнему был в лаборатории, и Севилл, выйдя из своего кабинета, направился к нему. Дамиан слышал его уверенные шаги. Этот звук леденил его душу. От ужаса Дамиан и проснулся. Он поднял голову, принюхиваясь и прислушиваясь в абсолютной тишине и темноте. Никаких признаков Севилла. Ни шагов, ни запаха его сигарет. Дамиан снова лёг и опустил голову, дожидаясь утра.

На следующий день он изучал распорядок дня в этом блоке. Уборщики пришли в семь, работали около часа, затем ушли в другое здание. Молодой человек в наушниках едва взглянул на Дамиана, когда чистил клетку. После его ухода ничего больше не произошло. В отличие от основного здания, люди сюда приходили редко. День тянулся в ожидании. Здесь невозможно было следить за временем, не менялись ни освещение, ни погода. В здании всегда было либо светло, либо темно. Дамиан потратил полдня, чтобы набраться мужества и прикоснуться к миске с едой и поилке. Вечером уборщик пришёл ещё раз, сделал свою работу и ушёл. Свет погас, и опять наступила ночь.

Директор была приветлива, но держалась официально. Сообщив Элизабет, что собаку перевели из лаборатории Севилла, Новак категорически отказалась обсуждать или давать информацию о её местонахождении или использовании. Новак дала слово, что с животным будут обращаться в соответствии с правилами университета и под её персональным неусыпным контролем. Элизабет неохотно позволила себя убедить.

Что же касается доктора Джозефа Севилла, доктор Новак заверила Элизабет: она будет лично наблюдать за его исследованиями и за тем, чтобы его работа соответствовала всем нормативам. Затем любезно поблагодарила её за то, что девушка привлекла внимание «ко всему этому», и отправила заниматься своими делами.

Элизабет впечатлило неравнодушие, проявленное к её жалобе, и она была признательна Катарине Новак, но было очевидно: беседа закончена. Женщина оказала ей огромную услугу, сообщив, что Дамиана у Севилла забрали. Элизабет пообещала вернуться к занятиям со спокойной душой — теперь, когда пса из лаборатории забрали, он больше не нуждался в её помощи.

И все же в глубине сознания что-то свербило.

Мог ли Дамиан действительно быть в безопасности на территории университета, в этой гуще исследований? Она могла его себе представить в лучшем случае голодным и одиноким, каким нашла его в последний раз. Не такую ли работу гарантировала Новак?

Девушка отчаянно уверяла себя, что она уже уберегла Дамиана от жестокого обращения. С другой стороны, однажды ему повезло, но разве не может случиться так, что он снова попадёт в ад? Разве нет?

Элизабет много раз думала отказаться от работы хендлера. Каждый день, приходя в здание Центра, она спрашивала себя, как там Дамиан. Говоря по правде, ей бы не помешало действительно больше внимания уделять учёбе. На последнем курсе учиться становилось все сложнее. Лекции по физике обещали быть самым тяжёлым испытанием в её академической карьере. Однако, вместо того чтобы бросить работу, она сократила своё учебное расписание до минимума, оставив только самые необходимые предметы, и все свободное время проводила в основной псарне. Она всегда находила здесь Дамиана прежде и все ещё надеялась встретить его здесь снова.

Наступил День благодарения, и Дэйв пригласил Тони на ужин. Услышав об этом, Элизабет только плечами пожала и вышла из комнаты. Дэйв растерянно моргал ей вслед, покачивая головой. Она потратила уйму времени, украшая дом в последний вечер, а утром выходила из кухни, только чтобы расставить холодные закуски и разложить на столе приборы. Мужчины благоразумно предпочли воспользоваться баром в гостиной и не пытались проникнуть на кухню в такое горячее время.

Когда она пригласила их за стол, Дэйв заметил Тони, что она похожа на акушерку, которая только что приняла своего первого ребёнка, родившегося попкой вперёд. Но Элизабет приготовила такой ужин, что он мужчин потряс. После ужина Элизабет вымыла посуду, убралась на кухне и присоединилась к ним в гостиной. Зажгли камин, из телевизора неслись приглушённые звуки футбольного матча… Уют и покой. Все трое мужчин принялись дружно восхищаться и поздравлять её.

— Сегодня ты превзошла себя, — заявил Билл, когда она села с ним рядом. На ней было простое голубое платье, обувь она сняла и теперь сидела, поджав под себя ноги.

— Спасибо, Билл. Но не забывай, это ты общипывал индюшку.

— Ах да. Это требует большой сноровки.

— Не скромничай, — сказал Тони, — ты отлично готовишь. Станешь когда-нибудь прекрасной маленькой жёнушкой и кардиохирургом по совместительству.

— Спасибо, Тони.

Ей было приятно. Она знала, что ужин удался, и с удовольствием слушала комплименты. Ей всегда нравилось готовить, но совсем другое дело, когда есть кому оценить тебя по достоинству. Элизабет гордилась тем, что эти преуспевающие одарённые мужчины восхищаются её искусством. Она не могла не думать о том, станут ли они когда-нибудь так же восхищаться её хирургическим мастерством.

Тони от её необычно мягкого тона расхрабрился. Он никогда не знал, с какой Элизабет ему придётся столкнуться — с раздражительной или благосклонной, — и решил извлечь выгоду из такой удачи.

— Элизабет рассказала вам о своей оценке по физике?

Дэйв покачал головой:

— Нет, а что такое?

Сияя улыбкой, Тони сообщил новость так, словно он и сам был каким-то образом к ней причастен:

— Элизабет держится в лучших четырех процентах в этом семестре. Она серьёзно занималась, и вот результат. Никто в её классе не сравнялся с ней. По физике!

— Тони! — Элизабет смутилась, но была явно польщена. Она не рассказывала об этом деду и отцу, но все знали, как трудно ей даётся физика.

— Это прекрасно, Элизабет, я рад. Было непросто, да? — спросил Дэйв.

— Да, нелегко. — Она покраснела и принялась, опустив глаза, оттирать несуществующие пятнышки на платье. От отцовских похвал она всегда чувствовала себя пятилетней девочкой и страстно надеялась, что когда-нибудь это пройдёт.

— Я немного больше занималась, вот и все, — сказала она чуть смелее.

— Настроение изменилось? — мягко спросил Билл, слегка сжав её руку. Она ответила лёгким кивком:

— Да, немного. Я чуть больше сосредоточилась на результате, которого хочу добиться. Это помогает.

— Ещё год — подумать только, Билл, — и она в медицинской школе. Трудно поверить, да? — Отец пристально посмотрел на неё и наклонил бокал в её сторону. — За доктора Элизабет Флетчер, третье поколение кардиохирургов.

Остальные мужчины согласно поддержали тост, подняли бокалы и склонили головы в её честь. Элизабет было неловко оттого, что все внимание сосредоточено на ней. Она снова залилась краской и опустила глаза, но было видно, как она рада. В этот момент к ней пришло спокойное, приятное осознание выполненного долга. Через пять лет, в день, когда она преподнесёт отцу свой медицинский диплом, у неё, по крайней мере, будет осязаемое свидетельство благодарности ему за все.

Она свернулась на кушетке, держа деда за руку. Разговор вернулся к медицине, а девушка погрузилась в задумчивость. Вспоминая редкие фотографии, она пыталась представить себе, как бы выглядела её мать, сидя в этой комнате рядом с мужем. Но ничего не получилось, и тогда Элизабет стала думать о том, какой совет дала бы ей мать сейчас.

В следующий понедельник, когда она пришла из колледжа, Билл встретил её у дверей. Дэйв должен был вернуться через час-полтора, и Элизабет остановилась перед холодильником, придумывая, что бы приготовить на ужин. Билл уселся посреди кухни и сложил руки на груди. Элизабет смотрела на дедушку, доставая кусок чеддера и укладывая его на разделочную доску.

— Что? — спросила она с шутливым раздражением, и довольный её проницательностью дед улыбнулся.

— Я хотел спросить тебя кое о чем, но мне кажется, это не моё дело.

— Это касается меня?

— Да.

— Тогда это безусловно твоё дело. У нас нет секретов, верно? Что ты хочешь знать? — На секунду Элизабет наклонилась, отыскивая крекеры. — Люблю ли я Тони? Могу ответить — нет. Пробовала ли я травку? Нет. Делала ли я аборт? Нет. Собираюсь ли я сделать аборт? Нет. — Она вынырнула из-под стола с пачкой крекеров в руке.

— Ты действительно хочешь быть врачом?

Неожиданный прямой вопрос застал её врасплох.

— Ого. Почему Ты об этом спрашиваешь? — Ты не ответила.

Нет, не хочет. Не хочет — он догадался, он видел её колебания, то молчаливое сопротивление, с которым она относилась к выбранной профессии. Очевидно, об этом он и собирался поговорить. Элизабет постояла секунду, пристально глядя на него, затем подошла и присела напротив.

— Не беспокойся, прошу тебя. Я действительно хочу стать третьим доктором Флетчер. Я много думала об этом в последнее время, ты, наверное, знаешь. Мне бы не хотелось тебя обманывать — у меня есть сомнения, но, могу поспорить, ты тоже сомневался, когда учился в колледже, Наверняка и отец не был уверен. Может, это со всеми происходит. — Она пожала плечами. — В последние несколько недель я все обдумала и теперь знаю — это правильный выбор. Мне кажется, со временем у меня будет больше уверенности. Но сейчас для меня диплом врача — что-то эфемерное. До него ещё слишком далеко. — Ближе, чем ты думаешь, Элизабет. С возрастом время идёт быстрее. Мне кажется, всего через каких-нибудь полгода ты будешь доктором Элизабет Флетчер, кардиохирургом с собственной практикой, или, может, займёшься исследованиями с Дэйвом. Что бы ты ни выбрала, начнёшь взрослую, самостоятельную жизнь, возможно, выйдешь замуж, а я буду сидеть здесь, как сейчас, и по-прежнему видеть тебя десятилетней девочкой или подростком четырнадцати лет, но не той, кем ты будешь — взрослой женщиной, практикующим врачом.

— Господи. Жуть, когда ты так говоришь. Я не готова к такой ответственности. Чья-то жизнь в моих руках! Как тебе это удавалось?

Он покачал головой.

— Шаги. Маленькие шаги. И отличное знание своего дела. Когда хорошо знаешь материал, много раз видишь причины и результаты, принимая собственные решения, начинаешь чувствовать себя увереннее. Но поверь мне, девочка, все равно все сомневаются. — Дед горько улыбнулся и заговорщицки наклонился к ней: — Все, кроме твоего отца. У него никогда не бывает сомнений, скажу тебе. — Он помотал головой. — И никогда не было.

Они оба рассмеялись.

— Надо признаться, я не была уверена. Но подумала и поняла, чего хочу. Я не могу дождаться того дня, когда встану в один ряд с тобой и папой — три доктора Флетчер. Это будет его день.

— А будет ли это твой день — вот что меня интересует. Твой отец хочет, чтобы ты была счастлива. Тебе предстоит прожить собственную жизнь, и я лишь хочу быть уверен, что у тебя к медицине лежит душа.

— Думаю, да. То есть я пока не знаю, я ведь этим не занималась. Может, когда начну работать, лучше разберусь в своих чувствах.

— Ты должна знать, Элизабет, эта работа требует времени и колоссального труда. Потратить шесть лет, а потом передумать — не самый лучший выбор. Ты уже много лет смотришь, как другие занимаются исследованиями, ты знаешь эту работу.

Элизабет смотрела себе под ноги. Эту работу она знала лучше, чем кто бы то ни было. Дедушка не догадывался о глубине её сомнений, но в одном она была уверена — у неё есть обязательства перед двумя мужчинами, которые её вырастили.

— Не передумаю. Я хочу быть врачом.

Она сидела на стуле, разглядывая коврик и изображая решимость, а Билл смотрел на неё, притворяясь, что она его убедила.

Приближалось Рождество, начались выпускные экзамены, и у неё оставалось совсем мало времени на поиски полосатого бульдога. Все вечера она проводила за физикой, а по выходным бродила с Тони по магазинам и украшала дом к празднику. Билл торжественно поклялся развесить во дворе десять тысяч лампочек — он даже собирался посадить ещё одно дерево перед домом просто ради того, чтобы украсить его лампочками, — и Элизабет хотела, чтобы внутри дома было так же красиво, как снаружи.

На северо-западном Тихоокеанском побережье климат смягчён тёплыми морскими течениями. Снег выпадает всего пару раз в год, радуя даже тех, кто не любит зиму. Несколько последних лет прошли вообще без снега: дети чувствовали, что их надули, а осторожные водители благословляли судьбу. Снегопад незадолго до Рождества здесь — событие выдающееся, а настоящее снежное Рождество и вовсе немыслимо.

В этом году неделя перед Рождеством выдалась снежной. Вечером в воскресенье с неба посыпались крошечные льдистые дробинки, тускло осветив зимнюю тьму, а уже с утра на улицах сотни раскрасневшихся ребятишек играли в снежки. Ветер сменился на северный, температура опустилась ниже нуля, заморозив воду и превратив землю в железную твердь, снегопад усилился, и началась настоящая зима. Утром знакомый ландшафт преобразился. Улицы стали тропинками, все острые выступы и углы смягчил двадцатидюймовый слой снега.

Это эпическое событие заставило отменить все общественные мероприятия. Последние предрождественские покупатели и владельцы магазинов были в панике, а дети — абсолютно счастливы. Все остальные находили в этом некоторое неудобство, но радовались подлинному духу Рождества и новым впечатлениям.

Элизабет решила прогуляться по кварталу. Её поразило, что снегопад вызвал такое единение людей. Соседи, которые никогда не заговаривали с ней, теперь приветливо улыбались и махали ей рукой. Дети робко бросались в неё снежками и радовались, если она им отвечала. Элизабет улыбнулась, увидев необычную картину: лыжники, которые обычно катались в горах, теперь скользили прямо по улице в полной тишине. Кругом отпечатались следы санок и пластиковых дисков, но в окрестностях её дома они были почти бесполезны — горок здесь совсем не было. Когда на тарахтящих снегоходах появились подростки, готовые возить на буксире санки малышей, утренней тишине пришёл конец. Элизабет повернула домой.-

Навстречу ей шёл человек с собакой. Почему-то эта пара заставила её замедлить шаг. Элизабет изредка видела их в округе, но никогда не обращала особого внимания. Теперь же она внимательно смотрела, как они приближались.

Самая обычная собака, весом около пятидесяти фунтов, чёрная, старая и длинноногая. Похожа на помесь лабрадора-ретривера со спаниелем или, может, с овчаркой. Её владелец тоже выглядел вполне обыкновенно: пожилой человек в чёрном пальто и шляпе; он ступал осторожно, стараясь не загребать ботинками снег. Пара шла очень медленно, каждые пятнадцать-двадцать шагов пёс оглядывался на мужчину, и Элизабет видела, как тот отвечал ему взглядом. Они понимали друг друга, это было видно даже на расстоянии.

Когда они приблизились, Элизабет присела на корточки перед собакой и поздоровалась с обоими — улыбнулась и протянула руку.

— Скажите, а сколько лет вашей собаке? — спросила она. Мужчина остановился, пёс сделал ещё пару шагов и оглянулся на хозяина — посмотреть, в чем дело.

— Медведю пятнадцать лет, — гордо ответил мужчина.

Голос его прозвучал сильнее, чем она ожидала, поэтому Элизабет посмотрела на него ещё раз, внимательнее. На вид хозяину пса было около шестидесяти, но выглядел он гораздо старше. Судя по всему, когда-то он был крепко сложен, но теперь его тело, казалось, высушила немощь.

Измождённое, бледное лицо, приветливые глаза.

— Я взял его совсем щенком.

— Вы хорошо о нем заботитесь, раз он столько прожил.

Элизабет протянула руку, погладила собаку по широкой спине, и та с достоинством повернула к ней голову. Вежливое, хотя и безличное «как дела?», обращённое к незнакомцу на улице.

— Он мне очень помог. У меня рак, знаете ли. — Мужчина произнёс эти слова буднично, как человек, который долгие годы живёт с болезнью. — А пёс вытаскивает меня на улицу каждый день, независимо ни от чего. Не знаю, что бы я без него делал.

Мгновенно почувствовав себя неловко от такой откровенности, Элизабет не находила слов. Её тронуло то, что она увидела в отношениях мужчины и собаки: они были нужны друг другу.

— У вас есть собака? — дружелюбно спросил мужчина.

Элизабет выпрямилась и, к своему ужасу, почувствовала, что её глаза наполнились слезами. Простой и прямой вопрос, подразумевающий простой и прямой ответ, и все-таки она не знала, что ответить. Она молчала так долго, что мужчина посмотрел на неё с любопытством, и ей стало ещё хуже. Она никак не могла подобрать слов.

Отказаться сейчас от Дамиана — так низко, так недостойно, но он все-таки — не её собака. Или её? Она отрицает то, что между ними было, или разумно признает, что ничего не было? Элизабет шевельнула губами, но слова никак не приходили.

Мужчина кивнул.

— Ты недавно потеряла собаку, да? Я понимаю. Не отвечай, я знаю, как это бывает. — Он потянулся к девушке, желая утешить, но был слишком вежлив, чтобы навязываться, и лишь мягко коснулся её руки, подарив частичку объятия, которое ему хотелось бы с нею разделить. — Не грусти. Твоя собака в лучшем мире, и она ждёт тебя. — Он снова кивнул — человек, живущий в согласии с собой, примирившийся с неизбежностью смерти.

Он продолжил свой путь, и пёс побежал за ним, довольный, что их больше не задерживают.

Элизабет не двигалась, расстроенная и опустошённая. Почему он так сказал?

Он в лучшем мире, и он ждёт тебя.

От этих слов ей стало больно. Ведь она даже не попыталась убедиться, что Дамиан попал в хорошее место, и — да, он будет ждать её, вероятнее всего, сидя в железной тюрьме.

Ему бы понравился снег. Где бы он ни был, он сейчас даже не знает, что выпал снег.

А ведь она была готова забыть его, потому что он «всего лишь собака». Стыд охватил её, высушил слезы. Она сжала губы в слабой улыбке. Человек с собакой придал ей новые силы — она увидела истинную дружбу во плоти.

«Дамиан, — думала она, вдыхая морозный воздух, — держись. Мне понадобится время, но я выясню, все ли с тобой в порядке, приятель».

Она должна найти своего друга.

Глава 7

Элизабет знала, что ей потребуется помощь, дополнительные глаза и уши, если она всерьёз хочет найти одну-единственную собаку в огромном университетском комплексе. Задача осложнялась тем, что люди, вероятно, знающие что-нибудь о собаке, не желали с ней разговаривать.

С напускным безразличием она стала намекать знакомым хендлерам и некоторым приятелям-лаборантам, что интересуется судьбой одного пса. Самым небрежным тоном, на который была способна, сообщала, что ей просто любопытно, как он закончил свои дни. Если кто-нибудь видел полосатого пса с короткими ушами, похожего на питбуля, может, скажут, где он?

Хендлеры и лаборанты были обязаны посещать ежеквартальные собрания, где обсуждались правила, инструкции и сообщения о несчастных случаях. Элизабет отдавала предпочтение вновь набранным людям, осторожно упоминая о собаке и стараясь не выказывать подлинного интереса и нетерпения. Она подружилась с пухленькой девушкой-лаборантом, которая помогла ей в тот первый День с Дамианом, и они сидели на собраниях вместе. В январе на одном особенно скучном докладе Элизабет наклонилась к Патти и прошептала:

— Ты не видела того питбуля, которого я последнее время ищу?

— О! — громко воскликнула девушка, и несколько голов повернулись в её сторону. — Точно, я же собиралась тебе сказать! Джесси говорила, что, похоже, видела твоего пса. — Патти повернулась к Элизабет, и её приятное круглое лицо оживилось от неожиданного воспоминания. — Все собиралась сказать тебе, прости, забыла… Джесси говорила, что видела похожего в корпусе длительного содержания — знаешь, три таких здания с восточной стороны кампуса. Ей показалось, это был он, такой золотистый, с полосками, верно?

Элизабет смотрела прямо перед собой, стараясь говорить ровно:

— Она не заметила, у него действительно маленькие уши?

— Не помню, но она была уверена — это тот самый пёс, о котором ты спрашивала.

Элизабет кивнула, все ещё глядя прямо, в одну точку.

— А чем занимаются в том здании?

В основном исследованиями с летальным исходом. Ну знаешь, где они держат… — Патти притихла, словно только сейчас осознав, что она говорит. — Если кто-то видит собаку, которую ты ищешь, в корпусе длительного содержания, это не сулит ничего хорошего.

— С летальным исходом, — повторила Элизабет тихо, без всякого выражения. — Изучение неизлечимых болезней?

— Да, в основном. Но наверняка они держат там собак и по каким-нибудь другим причинам — ну, к примеру… — Девушка замялась: она прекрасно понимала, что никаких других причин нет. — Может, стоит туда сходить и проверить? Вдруг это вовсе не та собака?

Элизабет смотрела невидящим взглядом, пытаясь усвоить эту новость.

Дамиана заразили какой-то неизлечимой болезнью, или над ним ставят смертельно опасные опыты — и все из-за меня. Потому что я пришла в вольер и спровоцировала ту драку. Если бы не я, он по-прежнему жил бы на выгуле. Хоффман сказал, что он годится только как подопытная собака, не домашняя. Для него не нашли другого места, и теперь эти ублюдки отправили его в раковый корпус и ждут, пока он умрёт. Из-за меня.

Вина захлестнула её.

— Я проверю, спасибо. — Она еле нашла в себе силы ответить Патти.

Дамиан стоял в клетке и ждал её. Все эти недели он терпеливо ждал, что она придёт, и когда Элизабет появилась в конце коридора, его глаза заметались от клетки к клетке, уши поднялись, и он встал, встречая её, у дверцы, словно её не было всего несколько часов. Элизабет присела и обвила руками пса, он вертелся и пританцовывал, а она прижималась лицом к его крепкой шее. Она почувствовала, что плачет, не может сдержать слез, несмотря на всю свою природную сдержанность. Изумлялась, насколько легче ей стало при виде счастливой морды Дамиана. Элизабет прижалась к нему, а он ворчал, и сопел, и пытался сказать ей, что теперь все будет хорошо. Он силился вырваться из её объятий и лизнуть в лицо, изгибая шею и ускользая из-под руки, как боксёр, пытаясь пробраться сквозь её защиту.

Теперь Элизабет уже не колебалась. Она взяла с полки рядом ключ от клетки и отперла дверцу. Видя его здесь, в царстве смерти, среди собак с измученными глазами, не сомневаясь, что скоро он разделит их участь, она решила: «Самое малое, что я могу для него сделать, — подарить ему последний день на свободе».

Они промчались по коридору и выбежали на улицу.

Стояло очень холодное утро, все вокруг было сковано морозом, дыхание обжигало нос и горло. Солнце храбро сияло в отдалении на юге, но нисколько не согревало воздух. Газон был твёрд как камень. Элизабет инстинктивно направилась к полосе деревьев.

Пёс пришёл в крайнее возбуждение. Сначала он никак не мог решить, откуда на него свалилось столько насыщенных земных запахов. Он скакал, вбирая глазами окружающий мир, словно сошёл с ума. Сгребал бурую пожухлую траву и рвал её, проносясь как вихрь; пробовал на бегу раскапывать замёрзшие мышиные норы, с неистовым лаем кидался к деревьям, чтобы их пометить, и все время пытался прыгнуть на Элизабет. Таким петляющим, пьяным шагом они добрались до деревьев и скользнули в спасительную тень вечнозелёных крон. Земля здесь была не такой твёрдой, и Дамиан шумно втягивал древесные запахи, с ликованием размахивая хвостом из стороны в сторону.

Сквозь просветы между елями Элизабет видела огромное поле. Она нагнулась и сняла поводок с шеи пса. Тот постоял рядом всего мгновение, а потом, радостно сверкнув глазами, бросился по тропинке. Элизабет похолодела. Хоффман же говорил, что это дикая собака. Может, он решил, что это его дом, и теперь убежит и больше не вернётся. Если это произойдёт, получится, что она украла подопытную собаку, совершила уголовное преступление. Она обдумывала это, глядя, как Дамиан исчезает в густом подлеске, и удивлялась, что ничего не чувствует. Ни душевного подъёма оттого, что он свободен, ни страха за последствия. Она ещё не стряхнула оцепенения, навалившегося, когда она услышала, что Дамиан попал в камеру смертников. Ещё горше ей стало при мысли о том, как счастлив Дамиан, не подозревающий о своём будущем.

Они выбрались из еловых зарослей и оказались на краю рва. Почва круто обрывалась прямо у них под ногами. Глядя через ров на поле, Элизабет с удивлением заметила, что все поле усажено рядами тоненьких ёлочек. То были посадки лесного факультета.

В поле никого не было видно, а если они с Дамианом спустятся на дно огромного сухого рва, их нельзя будет увидеть даже с края обрыва. Замечательно. Непрочный сетчатый забор преграждал им путь. Элизабет слегка нагнула сетку и осторожно оседлала её. Потом позвала Дамиана, чтобы он перепрыгнул через забор, но он смотрел на неё с сомнением. Пёс обнюхивал нижнюю часть ограды, пытаясь найти собственный путь, и тогда она приподняла край сетки снизу, чтобы он смог пролезть. Позвала его, и он быстро сообразил, что нужно делать.

Оказавшись по другую сторону этой шаткой изгороди, по ту сторону университета, Элизабет почувствовала себя довольно странно. Преступница, прогульщица, она все-таки освободилась теперь от пут, словно все оставшееся позади на самом деле не имело значения, а всё настоящее, реальное было здесь, по эту сторону ограды.

Почему мне так?

Стоя на краю оврага под ярким зимним солнцем, она поняла, что не создана для жизни на природе. Слишком большую часть жизни она провела, готовясь к академической карьере.

Я провела больше времени, уставясь в экран компьютера и читая книги, чем глядя на небо.

Эта мысль её отрезвила.

Так почему же мне здесь так хорошо?

Перед нею был обычный невзрачный овраг, заросший короткой рыжевато-бурой травой. В солнечном свете мерцал иней, и шотландский ракитник почти сливался с травой, словно изо всех сил пытался не привлекать к себе внимания.

Спускаясь по склону, Элизабет представила себя Дамианом: что он чувствует, впервые за столь долгое время оказавшись на свободе? На дне оврага они с Дамианом вспугнули самца фазана, и тот быстро побежал прочь. Пёс погнался за ним, фазан резко поднялся в воздух со странным, пугающим криком, распушив хвост. Со счастливой улыбкой Элизабет смотрела ему вслед — она никогда в жизни не видела дикого фазана.

Вскоре, забыв о птице, Дамиан перекувырнулся и решительно помчался вперёд. Он прижал уши, опустил хвост и раскрыл пасть в широкой глуповатой ухмылке, обнажив впечатляющие клыки. Он бежал прямо на неё. На секунду растерявшись, Элизабет замерла и не двигалась с места, пока хватало выдержки. Она не понимала, что он делает, и увернулась в самый последний момент. Пёс, казалось, от её испуга пришёл в восторг и пронзительно взвизгнул, пробегая мимо.

— Эй, перестань! — крикнула она ему вслед, но он развернулся и снова понёсся ей навстречу. — Он меня атакует! — изумлённо прошептала Элизабет. — Ты напал на меня!

Как Паттон[7], вооружённый револьвером с перламутровой рукояткой, она решила не сходить с места. Теперь она готова была его встретить: пригнув голову, втянув её в плечи, словно хищный зверь перед броском, она ждала, выставив вперёд руки, как лапы. Дамиан увидел, что теперь в роли жертвы оказался он, мгновенно поменял тактику и помчался зигзагами, чтобы его не поймали. Элизабет прыгнула на него, когда он проносился мимо, и они сравняли счёт. Дамиан, казалось, наслаждался игрой — несколько раз касался её на бегу, вынуждая опять его преследовать. Они играли несколько минут, быстро меняясь ролями и точно соблюдая правила, которые оба понимали. В финальном броске пёс прыгнул на неё, схватил зубами за рукав и завертел кругами. Он старался не задеть её тело и ни разу не позволил себе сжать челюсти, даже если Элизабет шутливо хватала его за голову и ругала, когда он сбивал её с ног. Дамиан кружил её, пока она не поскользнулась на кочке и не плюхнулась на землю.

— Ты выиграл, — признала она, — ты, здоровый громила.

Они посидели немного на дне оврага. Им было тепло после бега. Через некоторое время Элизабет нарушила молчание:

— Знаешь, я думаю, ты вляпался в историю, раз уж они поселили тебя в камере смертников. — Она помолчала с минуту и продолжила: — Но, может, ничем таким тебя не заразили. Может, ты просто часть исследования, где они сначала подвергают тебя действию чего-нибудь — или не подвергают — ну, что-нибудь в этом роде, а потом твой труп вскрывают и смотрят, что там внутри. Вроде того. Нужно выяснить это, то есть, я хочу сказать, с тобой наверняка все в порядке. Ты хорошо выглядишь.

Она откинулась назад, опершись на локти.

— Но что мне с тобой делать? Я не могу взять тебя домой — ты даже не представляешь себе, насколько это невозможно. — Вздохнув, она отклонилась назад ещё сильнее, глядя в облачное небо. — Я теперь тоже вляпалась в историю. Как раз сейчас пропускаю занятия. Прогуливаю, понимаешь? Невозможно прогуливать и получать хорошие оценки, знаешь ли. Не говоря уже о том, что наша с тобой прогулка противозаконна.

Она засмеялась, представив себе, в какой ужас пришёл бы Тони, если бы увидел, как она преступно прогуливает занятия. Ей стало легче.

Нужно решать, что делать дальше. Все складывалось довольно глупо. Дамиан устроил подбородок на лапах, тяжело вздохнул и закрыл глаза.

Ты рискуешь своей карьерой.

Ты должна сделать правильный выбор.

Она повернулась к питбулю. Подавшись вперёд, прикоснулась к Дамиану и положила руку ему на бок. Когда она касалась его, он был живым и настоящим, а не задачей, которую нужно решить.

Нужно ли вести тебя обратно?

Она так горько вздохнула, что пёс поднял голову и беспокойно посмотрел на неё. Она слабо улыбнулась.

— Все нормально, — прошептала она, успокаивающе потрепав его, — все хорошо.

Разве?

У неё не было выбора. Она должна отвести его обратно и попросить Патти выяснить, почему он оказался в этом корпусе. Ей нужно время. Она не может просто спрятать его где-нибудь в чулане, надеясь, что он избежит судьбы большинства беспризорных собак, гибнущих под колёсами машин или в приютах для бродячих животных. Кроме того, возможно, его уже заразили какой-нибудь смертельной болезнью. Нет, она должна отвести его назад.

Она встала. Дамиан, поняв, куда она направляется, встал и потрусил вперёд, подняв хвост и слегка виляя задом. Его бочкообразное тело покачивалось, он напоминал рептилию. Элизабет завидовала ему. Он смог сбросить багаж последних месяцев и просто получать удовольствие здесь и сейчас. При любой возможности Дамиан, похоже, был способен наслаждаться жизнью во всей её полноте.

Это замечательно, только вот сама она так не умеет. Её счастье, казалось, всегда маячило где-то в отдалении, его нужно было заработать. Что-то, что нужно заслужить.

Почему вся моя жизнь была подготовкой к чему-то? Почему я не могу жить сейчас?

Она медленно поднималась по склону, размышляя о стойкости питбуля. Через все эти месяцы бесконечных пыток Дамиан сумел пронести изящество, достоинство и мягкость.

Это потому, что он глупый и не знает о том, в каком положении оказался, или потому, что у него дивная душа и он получает удовольствие от жизни?

Она восхищалась Дамианом. В тот день она приняла роковое решение — пропустить не одно, а все занятия. Казалось, гораздо важнее гулять по дну солнечного оврага, наблюдать за птицами и кроликами, бросать палки собаке, бегать и скользить по замёрзшим лужам среди узких теней от высоких елей. Элизабет надела поводок на шею пса, и они ушли из оврага. Немного погуляли по улицам, а остаток дня провели в парке. Впервые в жизни Элизабет играла как ребёнок, под мудрым руководством собаки.

Патти — «мой разведчик», как называла её Элизабет — оказалась, что называется, на вес золота. Меньше чем через сутки она сообщила, что никаких экспериментов над питбулем не проводят, он просто временно живёт в корпусе по распоряжению директора Исследовательского центра. Элизабет вознесла благодарственную молитву в сторону кабинета Новак.

Намереваясь облегчить Дамиану жизнь, Элизабет разработала план, не вынуждавший её обманывать Билла и Дэйва. Им она сообщила, что увлеклась бегом, а раннее утро для этого — самое удобное время. Дэйв никогда не одобрял ничего, что отнимало время и силы от занятий, поэтому объявил затею опасной. Женщина, бегающая в одиночестве, вокруг кампуса в предрассветной тьме, определённо нарывается на неприятности. На это у неё был заготовлен честный ответ: она будет в полной безопасности, поскольку бегать собирается в сопровождении друга мужского пола.

Элизабет всегда была «жаворонком» — обычно по утрам она читала в кровати или сидела на кухне, пока отец собирался на работу, а Билл готовил завтрак для всех троих. Ей, правда, никогда не взбредало в голову выйти из дома до восхода солнца. Теперь, когда она хотела видеться с Дамианом хотя бы раз в день, не жертвуя при этом занятиями, её вдохновлял утренний вид из окна.

Элизабет проснулась до восхода солнца, сквозь занавески увидела, как начинает светлеть небо, подошла к окну и засмотрелась на мягкий зимний пейзаж. Полдюжины малиновок сидели неподвижно на сером газоне, как маленькие часовые. Она потянулась лицом к форточке и глубоко вдохнула морозный воздух. Чистый, пьянящий аромат придал ей решимости — она оделась и, выскользнув из дома, поехала к университету. В корпус вошла по пропуску хендлера и направилась к Дамиану. Тот уже стоял у дверцы и ждал её. Они вместе бегали по газонам кампуса в сером предрассветном воздухе, играя, как дети.

То же самое она сделала на следующий день, и на следующий. Элизабет нравились эти прогулки в утренней полутьме: она отпускала Дамиана бегать без поводка и смотрела, как постепенно светлеет горизонт на востоке, Дни складывались в недели, утро теперь было временем Элизабет и Дамиана. Лишь редкие безрассудные души делили с ними предрассветные часы.

Рядом с оврагом был дендрарий, в котором росли гигантские клёны и дубы. Во время одной прогулки с Дамианом произошёл казус, который подтвердил некоторые давние подозрения Элизабет. Пёс мчался галопом между ровными рядами деревьев, оглянулся на девушку и не заметил, как влетел в квадратный водоём, край которого находился на одном уровне с травой. Пёс исчез под водой и вынырнул через несколько мгновений, весь покрытый водорослями и ряской. Он превратился в зеленого питбуля. Согнувшись от смеха, Элизабет встретила его на берегу. К её удивлению, Дамиан выглядел совершенно расстроенным. Растянув губы в недовольной и глуповатой усмешке, он смотрел, как она смеётся, и медленно помахивал хвостом. Совершенно очевидно, он знал, как глупо выглядит, смущён и осознает комичность ситуации. В этот момент она и поняла, что они — настоящие друзья.

Элизабет начала замечать природу. Она видела небо. После стольких лет жизни под крышей она узнала, что день состоит из погоды, изменений света, температуры и множества других вещей, которые зависят от движения солнца по небу. Она удивлялась всему, что видела, и ей было немного жаль — красота окружала её повсюду, ею можно было наслаждаться в любое время, стоило только отвлечься от ловушек цивилизации. В классе она все чаще обращала взгляд к окну, отрываясь от книги или компьютера. Она поняла, что природа щедро дарит свои сокровища, но никогда никого не ждёт. Мир изменяется каждую минуту, и если пропустишь красную вспышку восхода над вершинами гор, этот миг уйдёт навсегда. Элизабет стала дорожить часами прогулок с Дамианом. Они бродили в овраге и в дендрарии, пёс бежал рядом, и она гордилась, что каждый день встречает восход солнца.

Часто после облачных ночей рассвет приносил с собой белый, сырой туман. Иногда он лежал толстым, чётко очерченным слоем внутри долины, похожий на грандиозный доисторический ледник, возникший всего за одну ночь. В другие дни туман покрывал все вокруг, свисал с веточек саженцев, и тогда верхушки тёмных елей по периметру поля казались полустёртым карандашным наброском. Элизабет теперь воспринимала эти предрассветные часы как чудесный дар — ей и собаке — неизвестно от кого. Пока все остальные ещё спали, дожидаясь, когда с появлением света начнётся день, они с Дамианом да несколько случайных бегунов были единственными свидетелями ежедневного рождения солнца. Когда же наконец оно всходило, заливая светом туман, в толще которого они плыли, все вокруг становилось невыразимо прекрасным, и тогда Элизабет с ласковой признательностью похлопывала пса по спине, понимая, что лишь благодаря ему причастна к этому чуду.

Она очень помогала Дамиану, вызволяя его из стерильной клетки каждое утро, но и он давал ей ничуть не меньше. На прогулках она становилась увереннее, и ей было безопасно от того, что он рядом. Иногда, сталкиваясь лицом к лицу с незнакомцами в сером предутреннем полумраке, она ценила, что рядом с нею — сильный и бдительный пёс. Дамиан, казалось, это ощущал и в такие моменты всегда подходил ближе, подняв хвост и голову и всем своим видом давая понять, что охраняет её.

С вершины пологого холма за дендрарием Элизабет видела горы, полоску неба над ними и вдали, на юге — гигантские ирреальные очертания горы Рейнир, которую восход окрашивал в персиковый и пурпурный цвета. Дамиан искал сусликов в мягкой почве ступенчатого склона, и она иногда теряла его из виду. Иногда он тихонько садился рядом, а его свирепые глаза созерцали те же пейзажи, какими наслаждалась она. Теоретики, как слышала Элизабет, доказали, что собаки не различают цветов, и она гадала, что в такие минуты видит Дамиан. Почему он должен видеть иначе? Почему он не может различать цвета? Она знала о палочках и колбочках, но для неё в этом не было никакого смысла.

Элизабет начала общаться с Дамианом почти без предубеждений, кроме разве что самых распространённых мифов о собаках, и считала, что он испытывает те же чувства, что и она. Друзья открывали для себя значение не только восходов солнца, но и поднятых бровей, улыбки, виляния хвостом, взгляда на горизонт или пальца, прижатого к губам. Так Элизабет и Дамиан учились понимать друг друга.

С тех пор как утра Элизабет стали целиком принадлежать Дамиану, все вечера она проводила за учёбой. И она понимала, что должна честно поговорить с Тони о разрыве: между ними, казалось, все шло не так. Они виделись, это правда, но она хотела, чтобы он понял — ей нужно двигаться дальше. Они были просто друзьями, а у неё оставалось слишком мало времени для дружбы. Элизабет никогда не любила Тони, хотя временами он ей вроде бы нравился. А теперь он её просто раздражал.

И вот она позвонила ему и пригласила на обед. Он согласился — но таким тоном, что Элизабет подумала, нет ли у него дара предвидения. А потом признала, что, возможно, никакого дара и не требуется.

Тони весной должен был закончить медицинскую школу и уже знал, чем займётся дальше. Элизабет грустно покачала головой, когда он появился у её столика. У него был такой дурацкий вид. Они сделали заказ, после чего Тони одарил её таким взглядом, что она решила не тянуть с разговором.

— Я хочу быть честной с тобой, Тони. У нас в эти последние месяцы было много хорошего (не совсем правдивое утверждение), но ты уже заканчиваешь учёбу и будешь заниматься научной работой, а я поступаю в медицинскую школу (господи, помоги мне), и мне кажется, нам нужно подумать о наших планах. (О боже, звучит так, словно я срочно хочу выйти за него замуж!) Я просто думаю, что… Может быть, мы… — Элизабет надеялась, что он поможет ей, но, разумеется, он не был бы самим собой, если б сделал это.

Молодой человек сидел, наслаждаясь её растерянностью, с таким страдальческим выражением лица, что с ума можно было сойти.

Она собралась было что-нибудь соврать; сказать, что встретила другого, но Тони был Тони — он пошёл бы к Дэйву выяснять и запутал бы паутину, которую она ещё даже не сплела.

— Я думаю, тебе нужен кто-нибудь, кто… сможет проводить с тобой больше времени. Как ты считаешь?

— Нет, мне так не кажется. Я думал, у нас с тобой отношения…

Элизабет знала, что он просто упрямится. Тони прекрасно понимал, что их «отношения» не стоили даже того, чтобы упомянуть о них в письме домой.

— Тони, я не хочу «отношений», понимаешь? Если я влюблюсь, я хочу, чтобы у меня был настоящий старомодный роман. Между нами ничего подобного нет, ты прекрасно знаешь.

— Как бы там ни было, Элизабет, что ты пытаешься сказать? Ты не хочешь больше меня видеть? — Он смотрел на неё в упор — его неприятно поразила мысль, что он один из тех неудачников, которых бросают девушки.

— Да, наверное, именно это я и хочу сказать. Но очень важно, чтобы ты не думал, что не нравишься мне — ты мне нравишься, — но я сейчас так занята, да и ты тоже, и я думаю, что нам пора честно признаться друг другу, что наши отношения ни к чему не приведут. (Добро пожаловать на городскую свалку, малыш. Население — ты.)

— О'кей. Так теперь мы просто друзья, да?

— Да. (Надеюсь, даже не это.) Тебя так устроит? — Она видела, что его это не устроит, и огорчилась. На самом деле Тони её не хотел — она это знала — и все равно упирался. Даже теперь, когда она сама пыталась решить проблему, он упрямился, чтобы усложнить ей жизнь. — Похоже, у меня нет выбора, не так ли?

— Господи, Тони, да в чем проблема? Мы же с тобой не Ромео и Джульетта, правда? Я просто хочу, чтобы все было сказано.

— Но почему? Почему сейчас? Что тебя побудило?

— Ничего меня не побудило. — Тут она едва не поддалась искушению сказать что-нибудь вроде: «Видишь ли, мне больше нравится проводить время с собакой, чем с тобой». — Я просто вижу, как ты занят, и хочу быть честной с тобой. Я тоже буду в ближайшее время занята, и если не смогу ответить на твой звонок, я хочу, чтобы ты знал, почему. Понимаешь? Ничего личного. Мы взрослые люди, Тони, я думаю, что должна это сделать, и хотела бы, чтобы мы остались друзьями.

Подошёл официант, поставил тарелки. Было ясно, что теперь нужно просто постараться и закончить обед. Тони, полагала она, чувствовал то же самое.

Они поговорили немного о лекциях, об оценках, затем Тони в качестве прощального жеста заплатил за обоих и ушёл. Почему-то ему было важно расстаться именно так, а Элизабет из-за этого стало неловко. Она посидела в одиночестве, попросила официанта разогреть кофе и попыталась нащупать в себе если не вину, то хотя бы капельку сожаления. Но нет, только облегчение. Тони был не тем мужчиной, который ей нужен.

В том году проливные дожди, которыми знаменит Тихоокеанский Северо-запад, начались необычайно поздно. Сокрушительные ливни, подгоняемые ветром, перемежались мелкой туманной моросью, и она висела в воздухе целыми днями. В первый день сезона дождей Элизабет примчалась в корпус вовремя, но без малейшего намерения выходить на улицу. Привычно поздоровалась со всеми соседями Дамиана, затем открыла дверь и выпустила его из клетки.

— Хочешь гулять? Понимаю, но мы никуда не пойдём сегодня, дружок. Даже не думай. Мы должны остаться здесь.

Ей не пришло в голову принести какую-нибудь игрушку, поэтому она решила попробовать научить его некоторым трюкам. Без ошейника, поводка или лакомств, одними похвалами она начала — в высшей степени наугад — учить его основным командам: «сидеть», «лежать» или «к ноге». Пёс весь дрожал. Он наслаждался любым вниманием, даже взглядом, но слова одобрения, когда ему удавалось понять, чего она хочет, радовали его и смущали в равной мере. Он старался понять, а она старалась быть понятой, и к тому моменту, когда он наконец осознал, чего она хочет, произнося слово «сидеть», оба они совершенно вымотались. Они почти танцевали: он — оттого, что она довольна, а она — оттого, что он такой умный.

— Ты очень хороший, Дами, очень хороший. Мне уже пора идти, так что возвращайся в клетку. Давай иди.

Дамиан попятился, словно убитый горем. Раньше она брала его на прогулки, после которых он без сопротивления возвращался в клетку. Но теперь ей хотелось, чтобы он вернулся, а ведь они даже не вышли на улицу. Хуже того — она собиралась завершить их важную работу.

— Я вижу, ты хочешь гулять, ну прости. Ты должен остаться. Я возьму тебя туда завтра, обещаю. А сейчас иди. — Он не мог не подчиниться. Опустив голову, он поплёлся в клетку. — Извини, приятель. Гулять будем завтра. Ты молодец.

Оставшись один, обычно молчаливый питбуль заскулил — звук шёл, казалось, из самого его сердца.

Не уходи!

Он жаждал, чтобы она его поняла.

Возьми меня с собой!

Элизабет двинулась по коридору. Когда она дошла до входной двери, Дамиан внезапно издал странный, высокий, рыдающий крик, от которого она замерла.

— Оооооууууу!

— Дамиан, прекрати! Я вернусь завтра. Там дождь, понимаешь? Я знаю, что ты хочешь гулять, — обещаю, что возьму тебя завтра. А сейчас прекрати.

Дамиан покорно замолчал, и она закрыла за собой дверь.

Следующий день был ещё хуже. Когда Элизабет проснулась в половине пятого утра, в окно хлестал тяжёлый холодный проливной дождь, и на секунду она захотела выключить будильник и никуда не ходить — всего один раз. Потом вздохнула. Дамиан будет ждать. Её визиты — единственное утешение в его горестном мире, и она не может бросить его просто потому, что ей лень вставать. Она поднялась, тепло оделась, надеясь, что весна в этом году чудесным образом наступит пораньше.

Накануне вечером она заскочила в супермаркет и купила несколько теннисных мячиков. Теперь Элизабет бросала их в коридоре, чтобы Дамиан мог вволю побегать. Пёс, чавкая, радостно хватал зубами мячики, его глаза азартно блестели, когда она замахивалась. Уходя, она хотела оставить ему один мячик, но побоялась, что кто-нибудь станет выяснять, как он туда попал. Если Хоффман увидит его, он обо всем догадается. Когда Элизабет уходила, позади снова раздался страдальческий вой.

Дождь все не прекращался — обычное дело для этих мест. Серое утро сменялось серым днём, который просто исчезал в ночной темноте. На поверхность выползали червяки, становясь лёгкой добычей для промокших насквозь малиновок, которые топорщили пёрышки, пытаясь уберечься от сырости. Элизабет ничего не оставалось — только учить пса выполнять команды в помещении. Она играла с ним как умела, а к семи часам собирала игрушки и уходила до появления уборщиков.

Она видела, что Дамиан расстроен: ему не позволяют гулять, и он скучает. Начав с простых команд, дальше Элизабет стала учить его показывать фокусы, протягивать лапу и подавать голос. Захватив как-то раз с собой два шоколадных батончика, она разделила их на части и подошла к дверце клетки, показывая ему сладости. Дамиан выл и лаял, чтобы его выпустили, и она решила научить его лаять по команде.

— Ну что, хочешь гулять, да? Тогда ты должен попросить. — Она показала ему кусочек конфеты, но он этого не замечал, радуясь, что видит её саму. — Давай же, говори! Вот там дверь, видишь? Хочешь туда? Давай, Дамиан, скажи. — Она держала батончик на уровне груди. — Хочешь гулять? Хочешь туда? Тогда скажи!

Элизабет никогда прежде не медлила, открывая клетку. Это было что-то новое, и Дамиану не понравилось. Он хотел наружу, он знал, что означает слово «туда». И он излил своё горе в коротком вокальном номере.

— Уууаааааах! — выдал он, сильно запрокинув голову. — Ууууаааааахх!

Хороший пёс! — радостно вскрикнула Элизабет, восхищаясь, как же быстро он все понял. — Молодец!

Она дала ему кусочек конфеты, и он его заглотил. Ей понравилось, и он был счастлив.

— Давай ещё разок. Скажи ещё раз! Хочешь туда? — Она показала на дверь и поддразнила его оставшейся конфетой. Пёс снова огорчённо повторил:

— Туууаааааах!

Очень хорошо. Ты очень умный, Дамиан, выходи. — Она открыла дверцу. Пёс выбежал наружу, выхватил батончик у неё из руки и мигом проглотил его.

Господи, ты ешь, как акула. — Элизабет показала ему пустые ладони, растопырив пальцы. — Видишь, больше нет.

Он понял и расслабился.

Потом они ещё немного поиграли с мячиком. Приказывая ему вернуться в клетку, она до боли стиснула кулаки.

— Извини, Дамиан, мне пора. Я вернусь завтра. Надеюсь, тогда мы сможем погулять.

Она собралась уходить, и поведение пса мгновенно изменилось. Он прыгнул на решётку, издав страшный умоляющий звук, который заставил Элизабет вздрогнуть.

Она решительно сделала несколько шагов по коридору.

Дамиан безутешно заплакал и стал царапать сетку. Элизабет обернулась, потрясённая его поведением. Обычно он вёл себя очень тихо, и его отчаянная вспышка ошеломила её.

— Нет, Дамиан. Мне нужно идти — мне и так тяжело. Я знаю, что ты хочешь туда.

И она снова отвернулась. Дамиан не спрашивал — не мог спросить, почему Элизабет так поступает. Не дело со баки спрашивать, почему она не берет его гулять или почему оставляет его, когда уходит сама. Но он понимал, что хочет пойти с ней и может влиять на её поведение. Он помнил, что если пропеть слово «туда», это порадует Элизабет и она выпустит его из заключения. Один раз он уже сказал его правильно, и теперь решил попытаться снова.

— Тууууаааааа! — вырвалось из его пасти. Он почти идеально произнёс Это Слово. Если только…

Элизабет остановилась и посмотрела на него так, что по лицу её ничего нельзя было понять. Дамиан вилял хвостом, надеясь, что она поймёт, как он устал сидеть здесь все эти длинные, утомительные дни.

— Туууудаааах! — прорычал он с надеждой. Он увидел, как расширились её глаза, и принял это за поощрение. Вдохновлённый её вниманием, он попытался ещё раз: — Туудааах! — Он с усилием запрокинул голову.

— Господи и святые угодники, — слабо произнесла она, — ты почти сказал «туда».

— Туда! — Дамиан возбуждённо сжал челюсти. Слово вышло странным, резким, но произнесено было чисто. Она прекрасно его поняла.

Элизабет медленно подошла к клетке, пристально глядя на пса. Он вилял хвостом, довольный, что привлёк её, и глуповато ухмылялся: раз она обрадовалась этому звуку, теперь точно его выпустит.

— Что за черт… — тихо вымолвила она, глядя на него. — Что ты сейчас сказал? Дамиан, ты сказал «туда»? Ты это сказал? Давай, повтори! Скажи ещё раз!

— Туда! — мгновенно ответил он, довольный, что опять может сделать так, чтобы она не уходила.

— Ты шутишь, да? — Элизабет отступила от клетки. Её лицо побелело, как стена, на которую она опиралась. Девушка огляделась: может, её кто-нибудь разыгрывает? Но она видела, как двигались его челюсти, когда появлялся звук. Дамиан ясно произнёс слово «туда», и она испугалась.

Он сидел и с надеждой смотрел на неё. Он хочет, чтобы она его выпустила, — это совершенно очевидно. Она положила руку на задвижку.

— Ты хочешь туда? — спросила она снова.

— Туда! — повторил Дамиан, встал и завилял хвостом. Слово звучало чисто, несмотря на странный, глубокий, урчащий выговор.

— Это невозможно, — прошептала она, выпуская его из клетки. Он помчался по проходу, размахивая хвостом. Добежал до конца и выжидающе встал у наружной двери. Элизабет смотрела на него с другого конца коридора, все ещё держа руку на задвижке.

Похоже, придётся выйти под дождь.

Теперь она не могла его удержать — это уж точно. Она прошла по коридору и взялась за дверную ручку. Посмотрела на пса.

— Туда! — счастливым голосом сказал он.

Чувствуя себя невероятно глупо, она открыла дверь, и довольный пёс умчался в хмурое, дождливое утро.

Глава 8

Она позволила Дамиану бегать под проливным дождём, а сама осталась стоять в дверях, недоверчиво щурясь. Через несколько минут пёс вернулся без зова — лапы грязные, с шерсти течёт. Элизабет отвела его обратно в клетку и закрыла дверцу. Постояла пару секунд, по-прежнему не отводя глаз от пса. Не надо было выпускать его. Уборщики заметят, что шерсть промокла. Но сейчас уже было поздно.

Ей нужно было уходить, но она ещё колебалась, размышляя: Дамиан, наверное, какой-то другой… ну, как-то отличается от прочих собак. И все же это был Дамиан — отряхнулся, почесал за ухом, и она успокоилась. Ничего сверхъестественного в нем нет. На этот раз он не возражал против её ухода.

Следующим утром дождь все ещё лил как из ведра. Элизабет встала перед клеткой; держа в руке угощение.

— Ну что, дружок, давай посмотрим, что ты на самом деле умеешь. — Она подняла шоколадку повыше и показала на дверь. — Хочешь туда?

— Туда! — выпалил пёс, клацнув зубами в конце слова. Она поняла его сразу — это не было похоже на лай.

— Ой, — слабо вымолвила она, — очень хорошо. — «Хорошо» — это ещё мягко сказано. Элизабет опустила голову и с удивлением заметила, что у неё дрожат руки. — Ох господи. Ну ладно, выходи.

Пёс побежал к входной двери, пританцовывая от нетерпения.

— Эй, Дамиан, погоди. Послушай — ты никому больше не должен говорить это слово, понимаешь?

Дамиан скрёб и толкал дверь, пытаясь выйти на улицу.

— Туда ты не пойдёшь. Прости, но по утрам с тебя будет течь вода, кто-нибудь заметит, сообщит директору, и нам конец. Уж поверь мне.

Ей не терпелось попробовать научить его новым словам, чтобы проверить, случайно ли он произносит такое сочетание звуков — «туда». Она задумалась, пошевелила губами, пытаясь понять, какой звук ему будет легче выговорить (странная мысль, однако) и что может быть важно для Дамиана, чтобы он захотел произнести это слово. Слово «пища» казалось трудным, так что она остановилась на слове «еда». Оно было к тому же очень похоже на «туда».

— Хочешь чего-нибудь съесть? Еда, Дамиан. Скажи — еда! Еда! Давай, скажи — еда!

Дамиан уставился на неё, склонив голову набок.

— Ну давай, если ты можешь сказать «туда», то можешь сказать и «еда».

— Туда!

Прекрасно, мне понравилось, но я хочу, чтобы ты сказал «еда». Еда! Говори, Дамиан, говори же. Скажи — её её-да! — Она держала бисквит возле самого его носа. Он к ней потянулся, и она убрала руку. — Нет. Если ты хочешь получить это, надо сказать — «еда». Это — еда. Ну, на самом деле это печенье, но для тебя просто еда. Скажи — еда. Она никогда в жизни не чувствовала себя так глупо. «Ты Тарзан, а я Джейн», — подумала она с иронией. Дразнясь, она поднесла бисквит к носу Дамиана.

— Отлично выглядит, вкусная еда.

— Еда.

— Сукин сын! — Элизабет выпрямилась. — Ты это сказал! Ты сказал «еда».

Дамиан прижал к голове уши, и она догадалась, что резким восклицанием напугала его.

— Нет, нет, все хорошо, Дами, ты молодец, большой молодец, я просто чуть с ума не сошла, вот и все.

Она не могла понять, как Дамиан произносит слова. Она слышала, что даже шимпанзе, несмотря на сходство с людьми, не могут артикулировать звуки из-за совсем небольшой разницы в строении черепа и гортани. Но с другой стороны, подумала она, этот аргумент не выдерживает никакой критики — посмотрите на попугаев. Она, к примеру, знала африканского серого попугая, который не только мог подражать человеческим звукам, но даже отвечал на вопросы и объяснял, чего хочет. А ведь голова у него здорово отличается от человеческой. А мозги вообще размером с горошину. Все эти теории о строении головы и размере мозга не слишком убедительны, решила она.

Элизабет возилась с Дамианом ещё несколько минут, выпуская и возвращая его в клетку со словом «туда» и награждая печеньем, когда он произносил «еда». Пёс охотно играл, весь трепеща от её внимания, — он быстро понял связь между словом и предметом или действием, которое ему соответствовало. «Туда» позволяло ему выйти из клетки, «еда» ему давала угощение: простое упражнение для собаки.

— Я должна уйти, Дами. Только не разговаривай с уборщиками. Понимаешь? Ни с кем! Как бы я хотела, чтобы ты понял. Если ты что-нибудь кому-нибудь скажешь, мы пропали.

Она прижала палец к губам — Дамиан знал этот жест. Это значило, что он должен замолчать. Она этому научила его на прогулках. Элизабет повторила жест и прошептала:

— Не разговаривай, молчи.

Дамиан зевнул и помахал хвостом.

«Ох, дружок, — волновалась про себя Элизабет, — меня спасёт лишь чудо; у меня — глупейшая во вселенной говорящая собака. Ты только не разговаривай без меня, хорошо? Пока я не вернусь. И не проси уборщика выпустить тебя, пожалуйста, пожалуйста, ради всего святого!»

Все эти дни она лихорадочно размышляла. Сама с собой спорила, уверяя себя, что ясно слышала слова, — и тут же возражая, что это совершенно невозможно. Можно ли кому-нибудь рассказать об этом? В крайнем случае расскажет Биллу и приведёт его посмотреть на собаку. Билл — один из умнейших людей, которых она знает. Взглянув на собаку, он сумеет оценить важность ситуации. Потом она подумала, что природная сдержанность Дамиана может помешать ему говорить в присутствии Билла или кого-то другого. Если такое случится, все решат, что она свихнулась.

Ну ты же сама знаешь, что слышала.

Даже если она слышала слова, это не значит, что Дамиан действительно разговаривает. Скорее он был похож на попугая — просто повторял звуки, которые слышал, ассоциируя их с определёнными действиями. Подражал ей, реагируя на предмет или движение, которые она показывала.

Да. Ну и что? Точно так же я изучаю иностранный язык. В чем разница?

Теперь ей действительно хотелось поговорить с Биллом.

— Привет, Том, — бросил Чейз с обезоруживающим простодушием, увидев, как Том направляется в рабочую комнату в глубине лаборатории. — Что делаешь в выходные, старик?

Даже нынешняя подружка Чейза Мэнди, которая удобно устроилась на столе возле рабочей станции, понимала, что означает вопрос Чейза: он явно замышлял очередную провокацию. Чейз был в дурном настроении — утром его разбудил звонок агента по сбору задолженностей. Немногословие Севилла относительно дальнейших планов тоже не прибавляло оптимизма. Студенты сидели без работы, развлекаясь, кто как умел. Том даже не замедлил шага и не оглянулся на Чейза.

— Как обычно.

— Не хочешь поехать с нами покататься на сноуборде? Девочки, пиво. Что скажешь? Конец сезона, старик, поехали, отлично проведём время.

— У меня уже есть планы, но спасибо за предложение.

— Слушай, Том, ты должен хоть иногда развлекаться. Сечёшь? Я ж тебе добра желаю. Это просто ненормально — никогда не расслабляться. Ты когда-нибудь катался на сноуборде? Катался, а?

Том остановился в дверях и повернулся к нему.

— Большое спасибо, Чейз. У меня другие планы.

— Да нет у тебя никаких планов! Поехали — соглашайся!

Том повернулся и с непроницаемым лицом вышел из комнаты.

— Эдак ты растеряешь всех друзей — я просто пытаюсь помочь, понимаешь? Так и в девушках засидеться не долго.

Чейз с удовлетворением отметил, что попал в цель. Выходя, Том на мгновение дрогнул, словно собрался передумать. Севилл выглянул из-за журнала, который читал, развалившись за столом:

— Полегче с ним, Чейз.

— Он подхалим, — заявил Чейз.

— Он мой подхалим. На это Чейзу нечего было ответить.

— Ну скажи, как он развлекается?

— Не твоё дело. Просто отстань от него.

Чейз покачал головой, показывая, что Том безнадёжен.

— Настоящий зануда. Даже думать не хочет об отдыхе. Он что, мормон или типа того?

— Может быть. Он пунктуален, это меня устраивает, и он не смывается всякий раз, когда запахнет жареным, ясно?

Чейз пожал плечами, почесал нос, нахмурился и помотал головой. Ему не сиделось на месте, он скучал.

— Пошли, Мэнди. — Он спихнул её со стола, и они скрылись в компьютерной комнате. Севилл проводил девушку взглядом и вернулся к чтению.

Огэст Д. Котч из университета Огайо, желая продемонстрировать, что Севилл достаточно ему надоел своими бессмыслицами, устроил очередной демарш, намереваясь проделать брешь в кормовой части флагманского корабля Севилла, чтобы затопить его раз и навсегда. Его последний грубый и прямолинейный ответ привёл Севилла в бешенство. Нужно драться или заткнуться навсегда. Вдохновлённый скорее поддержкой читателей, которым не нравился заносчивый тон Севилла, чем каким-нибудь реальным преимуществом, Котч проявил себя во всем блеске.

Севилл не стал торопиться с ответом, хоть и знал, что все внимание приковано к нему. Котч может подождать. Севиллу приятно заставлять Котча ждать и нервничать. Сейчас важнее составить заявку, с которой можно попасть в Нидерланды, и сделать все возможное, чтобы Котч туда не поехал. Поэтому Севилл думал только о том, как обеспечить себе визит в Европу. Последний срок подачи документов стремительно приближался. Ему нужно что-нибудь яркое, но основательное. Очень основательное. В такой момент он едва ли мог себе позволить выступить с чем-то несущественным. Севилл со вздохом отложил журнал, вытянул из пачки сигарету и уставился на неё невидящим взглядом.

— Билл?

— Я здесь.

Когда Элизабет вошла в комнату, он сидел с банкой пива на подлокотнике, переключая телеканалы.

— Дэйв тебя убьёт, если увидит пиво.

— Знаю. — Он улыбнулся и выключил звук. — Не выдавай меня, ладно?

— Я тебя не выдам, если ты не выдашь меня, — идёт? Я хочу с тобой поговорить кое о чем.

Билл махнул рукой в сторону кушетки и чуть не опрокинул банку, но поймал её — с виноватым видом.

— Что ж, давай поговорим.

Элизабет бросила куртку на кушетку и осторожно присела на краешек. С чего начать? Это непросто. Даже с богатым воображением. Она решила идти напролом.

— Дед, я собираюсь тебе сказать кое-что довольно безумное, но я хочу, чтобы ты меня выслушал, хорошо?

— Хорошо, — осторожно ответил он.

— Я знаю, ты скажешь, это глупо, но я до сих пор продолжаю работать хендлером. Помнишь собаку, о которой я говорила? Ту, про которую спрашивала тебя ночью на кухне? Она все ещё в университете, над ней проводят опыты. — Лицо Билла посуровело. Элизабет заметила это, но храбро бросилась в бой. — Кроме того, я должна сказать тебе ещё одну вещь — на своих утренних пробежках я гуляю с этой собакой. — Она подождала ответа, но Билл молчал и пристально смотрел на неё. — Мы с ним друзья. Я не знаю, как это объяснить, но других слов у меня нет.

Она сделала паузу, глядя на него и дожидаясь хоть какого-то ободряющего знака, но он бесстрастно молчал. Элизабет перевела дух и начала снова:

— Я знаю, что ты думаешь, и я не виню тебя, но ты не знаешь Дамиана. Господи, мне так тяжело объяснить, как все это случилось… Ну ладно, теперь главное: произошло кое-что уникальное — мягко выражаясь, — и мне нужен вой совет. В общем, я хочу, чтобы ты взглянул на него…

— Нет, — сказал Билл, — остановись. — Элизабет потряс его тон. — Элизабет, я не хочу в этом участвовать. Я…

— В чем участвовать? — выпалила она резче, чем собиралась: Билл мгновенно заметил какие-то подводные камни.

— Ты не рассказываешь об этой собаке в университете так же, как дома?

Она слегка обиделась:

— Ну, в общем, да, но…

— Хорошо, и когда ты намерена остановиться? Ты собираешься его украсть? Может, ты хочешь связаться с «зелёными» и выкрасть всех животных из университета? Что ты делаешь, Элизабет?

— Я очень осторожна и не делаю ничего плохого. Просто гуляю с ним по утрам — какой от этого вред? Мне кажется, я от этого становлюсь лучше. Я не хочу превратиться в человека, которому наплевать на страдания собаки.

— Но ведь ты как-то сумела с этим справиться в отношении остальных собак? Сколько их в университете, Элли, сколько их в одной только лаборатории твоего отца? Чем они отличаются от этого пса?

— Я не знаю, почему становишься другом кому-то одному, а не другому! — Элизабет почти кричала — слишком велики были разочарования последних месяцев. Затем перевела дыхание и понизила тон. Она не могла кричать на Билла. — Если я предам доверие Дамиана, если уйду — я стану таким человеком, каким ты бы хотел меня видеть?

— Ты молодая женщина, у тебя впереди перспективная медицинская карьера. Я хочу видеть тебя врачом. Ты будешь помогать тысячам людей, спасать тысячи жизней. Если займёшься наукой, тебе, возможно, придётся жертвовать животными или дорогим оборудованием ради спасения миллионов людей. Вот как я вижу будущее, Элизабет. А ты — ты видишь одну-единственную собаку, с которой забавно играть и которую ты не воспринимаешь как серьёзную угрозу твоей карьере. Вхождение в терапию требует дисциплины, это тяжёлая работа, но важен конечный результат. А ты собираешься отбросить все это и поставить под угрозу своё положение в университете, ради того чтобы тайком гулять с лабораторной собакой, к которой привязалась? Я думал, ты умнее.

Запустив пальцы в волосы, Элизабет сменила тактику:

— Я просила тебя выслушать меня. Ты это сделаешь?

— Ты не можешь сказать ничего, что изменило бы суть того, что я сказал тебе. Или, быть может, ты собираешься меня убедить, что не собираешься продолжать эти глупые игры? Если так, я тебя выслушаю. Однако, если ты намерена чем бы то ни было оправдывать своё возмутительное и, говоря откровенно, ненормальное поведение, я не хотел бы продолжать этот разговор.

Ненормальное поведение? То, что она помогала Дамиану? Что ненормального в её действиях? Она безгранично уважала Билла. Она всегда хотела быть, как он, — такой же одарённой, такой же умной, каждый день спасать жизни так буднично, как другие выпивают чашку кофе. Но разве он прав?

— Мне жаль, что ты так это воспринял. Но я тоже отношусь к этой собаке серьёзно. Возможно, мои прогулки с Дамианом незаконны и кажутся тебе извращением, но позволь мне кое-что сказать. Это не ошибка и не заблуждение. Я поступаю правильно.

Совершенно разочарованная, Элизабет чувствовала, что теряет над собой контроль. Глаза её наполнились слезами, и она выбежала из комнаты. Флетчеры не плачут. По крайней мере, на людях.

Они больше не возвращались к этой теме. Как всегда, Элизабет с Дамианом пришлось самим о себе заботиться. Она раздумывала, к кому можно обратиться. Профессор Хоффман, первый благодетель Дамиана, казался лучшей кандидатурой, но её беспокоила его дружба с Севиллом. Размышляя, Элизабет начала серьёзно заниматься с Дамианом, стараясь научить его словам — многим словам, чтобы можно было показать его кому-нибудь, кто окажется в состоянии помочь. Пусть она не может вытащить Дамиана из университета — по крайней мере, поможет ему добиться сострадания.

Элизабет теперь много читала о поведении собак и неожиданно обнаружила, что их не считают умными животными. Ей это показалось странным: даже не учитывая способности повторять слова, Дамиан хорошо понимал все, чего она хотела от него добиться. Её все больше возмущали все эти высокомерные сомнения в наличии у собак разума.

Гордясь своим учеником, Элизабет никогда не пропускала их утренних уроков. Теперь она приносила полотенце, чтобы вытирать Дамиана, и каждое мокрое тёплое утро они гуляли. Их прогулки к оврагу стали одновременно часами занятий. Питбуль носился возле неё кругами, вился у ног, приносил палки, затем отступал, глаза его смеялись и призывали бросать палку как можно дальше.

Она стала учить его многосложным словам, просто из любопытства — сумеет ли? Для начала выбрала своё имя, все больше ощущая себя Джейн из «Тарзана». Чтобы понять то, что Дамиан знал с самого начала: он не может произносить многосложные слова, — ей понадобилось три дня. Пёс выговаривал слова резко, как лаял, с отчётливыми паузами. Сначала Элизабет думала, что он сумеет прорычать слово — как собаки в телешоу, которые якобы умели говорить «я люблю тебя» и «мама», но у Дамиана техника была совершенно иной. Её имя оказалось для него слишком сложным, и в конце концов они сошлись на Люкс: краткое и резкое, оно получилось у собаки лучше всего.

Когда он справился с именем, она начала учить его понятиям «хорошо» и «плохо», решив, что для собаки они достаточно просты. Вместо «плохо» она использовала слово «фу», вместо «хорошо» — «добро», которое Дамиан выговаривал как «добр». Довольно быстро она выяснила, что, хотя Дамиан прекрасно понимал, когда его действия заслуживают оценки «хорошо», а когда — «плохо», приписывать эти качества объектам ему сложно. Много раз она почти отказывалась от занятий, и продолжать её заставляло одно — уверенность, что проблема не в Дамиане, а в ней самой: она не могла как следует объяснить ему урок.

Затем Элизабет решила научить его словам, которые могли пригодиться в будущем. Словам, которые могли бы тронуть сердца тех людей, в чьи руки он попадёт. С помощью прикосновений они выучили слова «пёс» и «боль».

Мягко поглаживая его, она повторяла «пёс». Когда она остановилась, Дамиан, зная, что за правильное повторение его вознаградят, слегка ткнулся носом ей в руку и повторил: «пёс». Когда он усвоил, Элизабет ударила его по спине, напугав его, и резко произнесла слово «боль». К счастью, выучил это слово он быстро, однако пользовался им неохотно и часто путал со словом «фу».

В университете оценки Элизабет постепенно становились хуже. Она тратила все больше времени на обучение собаки и пропускала лекции. Дома поселилась напряжённость. Билл не упоминал о собаке Дэйву и продолжал обходить её молчанием в разговорах с Элизабет. Дэйв, не подозревая об истинном положении дел, требовал сосредоточиться на учёбе, а не тратить столько времени на бег. Она отмалчивалась. Выпускные экзамены и поступление в медицинскую школу приближались неотвратимо. Элизабет чувствовала, что у неё осталось мало времени.

Они с Дамианом добились определённых успехов, но Элизабет решила, что много проще, хотя и менее эффектно, научить его называть предметы, а не понятия. Питбуль учился охотно и внимательно, но не потому, что ему нравились занятия — он бы лучше погонял теннисный мячик, — а из-за того, что она от его действий приходила в восторг. Повторяя звуки, связывая их с визуальными сигналами, которые она подавала, он мог заслужить награду и одобрение. Дамиан был искренне счастлив — он открыл новый способ радовать Единственную. Раз от него требуется такая работа, он будет охотно её исполнять. И все же он не разговаривал с нею, не общался. Как любой представитель семейства собачьих, он изначально не был животным говорящим; речь не входила в список заложенных в него от природы умений. Она была явлением исключительным, и когда он говорил, в основном то были попытки выразить что-то для него важное, а чаще — просто желание привлечь внимание Элизабет. По большей же части их подлинное общение сводилось к обмену взглядами.

В сравнении со словами-понятиями слова-предметы давались ему легко. Дамиан просто запоминал имя, соответствующее предмету, и произносил его в ответ на вопрос «что это?».

Элизабет вырезала несколько цветных квадратов из непромокаемой ламинированной бумаги. Она просто отказывалась верить, что Дамиан не может видеть мир так же, как она. Ну, возможно, он не видит его совершенно таким же, ведь, в конце концов, она же не чувствует запахов, как собака. Но Элизабет была уверена, что он различает больше цветов, чем склонны думать учёные.

Проводя первый примитивный цветовой тест, она научила Дамиана словам для чёрного, белого и серого. Когда он стал ассоциировать эти слова с соответствующими квадратами и правильно называть их, она поняла, что цвета он как-то различать умеет. Её слегка обескуражило, что пёс не просто подражает её словам — он прекрасно понимает, о чем его спрашивают. Её подозрения подтвердились, и она перешла к другим цветам, предлагая ему короткие, односложные слова. Жёлтый превратился в «жел», оранжевый в «ор», а пурпурный стал «кровь». Окрылённая лёгкой победой над цветами, она перешла к геометрическим формам, научила его слову «дом» (квадрат), «три» сгодилось для треугольника, а круг так и остался «кругом».

Наконец пришла весна. Дождь не прекращался, но стал заметно слабее и теплее. Занимаясь со своим прилежным учеником, Элизабет продолжала думать, как и кому показать пса. Хоффман был самым подходящим человеком, но она почему-то не могла заставить себя ему доверять. Вторым и лучшим кандидатом казалась Новак.

И лишь одна очень неприятная мысль не давала ей покоя: Дамиан ей не принадлежал. У неё не было на него никаких прав. Элизабет надеялась только, что, когда придёт время показать его способности, кто-нибудь авторитетный позволит ей остаться с собакой, заботиться о ней и учить её. С холодной решимостью девушка отказывалась даже думать о том, что их могут разлучить. Но такая возможность существовала, и Элизабет безжалостно заставила себя её рассмотреть. Кто-то другой мог бы опекать и учить Дамиана — если она убедится, что с ним будут хорошо обращаться. Есть шанс, что, когда выяснится истинная ценность Дамиана, откроются его способности, какой-нибудь терпеливый и добрый дрессировщик сможет уберечь его от опытов, а она вернётся к семье и карьере.

И все-таки она не могла представить, как это будет. Дадут ли ему бегать по росистым лужайкам? Поймут ли, что ему не вредит мягкий летний дождь; что он любит сталкивать камни в грязные лужи, а затем ворочать их там, пока весь не перепачкается? Будут ли помнить, что он любит играть в воде, но весь ёжится, как дворняга, когда его пытаются отмыть струёй воды из шланга? Будут ли играть с ним в «ку-ку», как она, когда вытирала ему голову, а он зубами вырывал у неё из рук полотенце? Когда кто-нибудь узнает, что пёс разговаривает, их прогулки прекратятся.

Все может измениться. Оставалось надеяться — изменится к лучшему. Пока что она была уверена лишь в одном: Дамиан проводит целые дни в камере смертников, забытый всеми, но под постоянной угрозой продолжения опытов.

Элизабет готовила Дамиана, но постоянно как могла подчёркивала, что он не должен разговаривать ни с кем, кроме неё. Она не знала, понимает ли он её. Лучшее, что она смогла придумать, — научить его немедленно закрывать пасть, если она прижимала палец к губам. Но Дамиан часто путал этот сигнал с поднятым пальцем, которым она обозначала единицу, и мог не умолкнуть, а ответить счастливым громким «раз». (Пёс не был гением в математике, но отличить один палец от двух все-таки умел.) В такие минуты она смеялась над ним — но и беспокоилась. Если он ляпнет такое при посторонних, быть беде.

Элизабет пыталась понять, почему одни слова даются ему легко, а другие — нет или почему он не может произносить все слова, которые — она это знала — понимает. Пёс уверенно исполнял множество команд, знал названия мест, имена и действия, но никогда не использовал эти слова в речи. Он говорил только то, чему она специально его учила. За одним исключением: «дём». Так он произносил «идём», и эту настойчивую просьбу довольно часто повторял, когда водил её по полям. Этому слову он научился сам.

Пришла мягкая весна, и окрестности мрачных университетских зданий наполнились щебетом и чириканьем. Неуверенно набухали почки на деревьях; земля покрылась нежной порослью, почти каждый день шёл дождик. Повсюду скакали крошечные зеленые древесные лягушки, окликая друг друга возбуждёнными дребезжащими голосами, как будто весь этот тёплый влажный мир создан только для них.

Лёжа на бетонном полу камеры смертников, Дамиан знал: весна здесь. Долгие, томительные часы он проводил в ожидании Единственной; властный страждущий первобытный Голос восставал против бесконечного заключения, досаждая больше, чем неудобства, создаваемые людьми. Весна — время возрождения, и тот же Голос, который заставляет мёрзлый, захороненный где-нибудь в болоте жёлудь рваться вверх гордым молодым дубком, а нежные побеги травы — пробиваться сквозь бетонные тротуары, наполнил все вокруг тем же безумием, той же магической энергией, что свойственна только этому времени года. Юные творения природы бегали, резвились, дрались или спаривались при любой возможности. Даже старые, умудрённые жизнью существа — и те чувствовали весну, были беспокойны и озабоченны. Голос требовал двигаться, охотиться, играть, любить, убивать. Жить — после долгих месяцев темноты и холода. Все кругом пришло в движение: резкий ветер спешно гнал прочь белые облака, гуси возвращались на север, соки поднимались, саженцы тянулись вверх, олени возвращались на холмы, солнце поднималось все выше, и земля поворачивалась к нему лицом. Повсюду самки искали самцов, пыльца ждала своего шмеля. То было время волнений и безрассудства, великий праздник гедонизма для тех удачливых игроков Природы, кому удалось пережить ещё одну суровую зиму.

То было время перемен, время действий — Элизабет, как и все, это ощущала. В то тёплое, влажное, все ещё се рое утро она не пошла на лекции. Они с Дамианом отправились гулять по оврагу и свежевспаханному полю. Было очень рано, солнце ещё не поднялось над горизонтом, и Элизабет совсем не думала об учёбе — она предавалась серьёзным, мимолётным, эфемерным размышлениям юности, созерцая три четверти луны над западным горизонтом и яркую звезду рядом. Луна, решила Элизабет, гораздо красивее и значительнее в предрассветном небе, нежели вечером. Сейчас красота её, казалось, уступала место мужественной энергии солнца, но девушку восхищали какое-то особенное изящество, спокойная и прозрачная грация луны. «Она отказывается от величия, — думала в такие минуты Элизабет. — Её сила не так очевидна, но тем не менее реальна». Ей нравилась луна.

Полосатый питбуль крадучись двигался вперёд, оставаясь поблизости и время от времени заглядывая ей в лицо. Она остановилась, присела, и Дамиан прижался к ней, обнюхивая и тычась в колени.

— Что такое, Дамиан? В чем дело? — Она не ожидала ответа и не получила его. Дамиан жался к ней, чтобы она к нему прикоснулась. Пёс чувствовал её беспокойство и на собачий манер пытался её успокоить. — Все хорошо, дружок. Все будет хорошо. — Она уговаривала скорее себя, чем его.

Сегодня в три часа у неё была назначена встреча с директором Исследовательского центра, на которой она собиралась раскрыть уникальные способности собаки. Что случится потом — одному богу известно, но, по крайней мере, что-то произойдёт, и это лучше, чем висеть в неопределённости. Осенью она поступит в медицинскую школу, а там уже некогда будет заниматься Дамианом. Оставалось совсем немного времени, чтобы решить все проблемы. Нужно убедиться, что Дамиана оценят по достоинству и позаботятся о нем должным образом. Она понимала, что такому уникальному псу вряд ли предоставят ту свободу, к которой она его приучила. Но хотя бы он будет в безопасности. Оно того стоит. Им наверняка не позволят видеться. Может быть, думала она, в это утро они последний раз гуляют вместе и пёс это чувствует.

Она сидела на корточках, пёс пытался её успокоить, а она крепко сжимала в объятиях его мускулистое тело, приникнув щекой к тёплой плоской макушке. Дамиан стоял совершенно неподвижно, предчувствуя беду.

Элизабет явилась в офис доктора Новак с питбулем на поводке и с полной сумкой реквизита. Она не могла не заметить, с каким беспокойством встретили животное: приглушённо загудели голоса, поднялись головы. Все смотрели на них. Элизабет опустила руку на мощную голову пса — это её успокоило.

Их встретила личная секретарша доктора Новак — и ещё полдюжины сотрудников, очевидно, в целях обеспечения безопасности. Едва они вошли, женщина принялась отряхивать платье, словно собачья шерсть уже на неё попала.

— Чем я могу вам помочь? — нахмурилась она. — У меня встреча с доктором Новак в три часа. — Хотя Элизабет специально не предупредила, что будет с Дамианом, присутствие собаки явно требовало объяснений, и она добавила: — Доктор Новак хочет видеть эту собаку.

— Я не думаю, что…

Дверь в кабинет открылась, и показалась голова Новак. Директор секунду смотрела на Дамиана, затем приказала:

— Лидия, пропусти её.

Элизабет прошла мимо помрачневшей секретарши, глубоко вздохнула перед дверью и шагнула в кабинет. Новак ждала её, стоя у стола, и лицо её выражало неодобрительное нетерпение. Она не предложила Элизабет сесть.

— В чем дело?

— Я хочу сообщить вам одну очень важную вещь. Пожалуйста, поймите, это действительно очень важно. Я не знаю, к кому ещё обратиться. Я привела Дамиана, поскольку без него не смогла бы все объяснить.

Элизабет наклонилась и почесала ему шею — ей как никогда требовалась его поддержка. Однако пёс напряжённо втягивал воздух, кончик его носа трепетал, а голова медленно покачивалась, словно он искал источник запаха, который только он и мог разобрать.

— Это, должно быть, связано с вашими прошлыми жалобами на доктора Севилла?

— Нет-нет, ни в коем случае. Я хочу сказать, да, это та самая собака, о которой шла речь, но сейчас это никак не связано с доктором Севиллом.

— Итак, в чем дело? Что на этот раз? — Директор обошла вокруг стола и села в кресло. Вид у неё был не слишком обнадёживающий.

— Если бы я просто сказала вам, что этот пёс может делать, вы бы никогда не поверили мне, так что я собираюсь вам это показать. Я даже не буду пытаться ничего объяснить, хорошо? Но прежде чем я начну, могу я попросить об одной вещи?

Новак нетерпеливо махнула рукой.

— Я думаю, то, что может делать Дамиан, очень важно для учёных в целом и для этого университета в частности. Я знаю, что кто-нибудь авторитетный захочет взять его на попечение, и я бы хотела иметь хоть какую-то уверенность, что в любом случае мне позволят объяснить, как с ним нужно обращаться. Вы понимаете, мне бы не хотелось, чтобы в конце концов он попал в руки кого-нибудь вроде Севилла.

— Элизабет, прошу вас, поймите: то, что вы говорите, не имеет абсолютно никакого смысла. Как я могу давать вам какие-то обещания, когда не знаю даже, о чем речь? Очевидно, вы испытываете ко мне определённое доверие, раз пришли сегодня сюда. Так не могли бы вы довериться мне до конца и позволить поступать так, как я сочту уместным, что бы там ни было?

Элизабет опустила глаза.

— Простите, я не хотела сказать, что не доверяю вам. Наоборот. Вы не знаете, как я волновалась, прежде чем сюда прийти. Видите ли, у меня нет никаких прав на эту собаку — официальных прав, — и я целиком полагаюсь на вас. Я просто хочу объяснить, как это важно для меня.

Дамиан внезапно прижался к её ноге, будто испугался. Нагнувшись, она потрепала его и прошептала:

— Все хорошо, мальчик, с тобой все будет в порядке. — Дамиан быстро взглянул на неё. Казалось, его отвлекало что-то у дальней стены. — Дайте мне минуту, пожалуйста, — сказала она директору, — мне нужно приготовиться.

Она рылась в сумке с реквизитом, а Дамиан, не отводя глаз от стены, обошёл вокруг Элизабет и сел рядом, поджав хвост и прижав уши к голове.

— Бел, — резко произнёс он. Голова Новак дёрнулась, но лицо осталось бесстрастным. Она сидела прищурившись и недоверчиво рассматривала собаку. Элизабет нервно рассмеялась.

— Дамиан, спокойно. Подожди, я достану карточки.

Пёс проявлял нетерпение — это было странно.

Она достала цветные карточки и попыталась встать перед собакой. Дамиан, однако, следовал за ней при каждом движении. Несколько неловких мгновений она пыталась усадить его на рабочей дистанции от себя, потом, извиняясь, улыбнулась доктору Новак:

— Простите, он тоже нервничает.

Ни один мускул на лице Новак не дрогнул.

— Показывайте.

У Элизабет перехватило дыхание. Вот те на! Шутить не намерена.

В этот момент она решила, что сделала правильный выбор. Эта женщина поможет Дамиану, если будет на его стороне. Когда энергичная Катарина Новак возьмёт заботу о нем в свои руки, пёс окажется в безопасности, как ей и хотелось. Пришло время показать, что Дамиан заслуживает особенной заботы.

— Простите.

Она повернулась к собаке и приподняла брови, устанавливая с ним контакт. Отступать было некуда, оставалось надеяться на лучшее. Судьба двух друзей была в руках доктора Новак.

— Итак, Дамиан. Стой там, стой на месте, мы будем работать. Я хочу, чтобы ты поздоровался. Скажи «здравствуй».

Слабый запах, висевший в комнате, возбуждал в нем неприятные воспоминания, и взгляд пса беспокойно метался.

— Бел, — сказал он снова, резко клацнув зубами, пытаясь единственным доступным ему способом предупредить Элизабет, что в комнате пахнет Севиллом. Тот был здесь совсем недавно, и единственное слово, которым Дамиан мог назвать Севилла, было цветом лабораторного халата. Севилл был белый, когда стоял перед клеткой Дамиана.

— Нет. Прекрати. Поздоровайся. Скажи «здравствуй».

Уши пса печально распластались по обеим сторонам широкой головы. Он посмотрел девушке в лицо, и она ободрила его быстрым кивком.

— Здравствуй, — подчёркнуто артикулировано сказала она ему.

— Здра, — ответил он неохотно, но покорно. Слово было слышно отчётливо.

Лицо Новак побелело, она плотно сжала губы. В наступившей тишине слышалось только мягкое клацанье собачьих когтей по полу — Дамиан встал и покрутился на месте. Элизабет видела, как женщина медленно оправилась от первого шока и глубоко вздохнула, пытаясь взять себя в руки. Лицо её посуровело — она не верила. Пока не верила.

— Он знает другие слова? — тихо спросила Новак — будто о чем-то не слишком важном, — и Элизабет пришлось признать: она восхищается профессионализмом этой женщины. Девушка с гордостью погладила собаку по спине. Дамиан взглянул на неё, шевельнул хвостом. Она скромно пожала плечами:

— Да, он знает ещё несколько слов, цвета и предметы.

— Цвета? Покажите.

Элизабет почему-то стало легче. Вниманием директора она завладела.

— Конечно. — Она повернулась и посмотрела на собаку. — Так, дружок, будем работать. Сначала цвета.

Она по очереди брала потрёпанные кусочки грязной ламинированной бумаги и просила назвать каждый цвет. Дамиан, ещё раз насторожённо оглядев комнату, включился в работу — отвечал быстро и правильно.

— Что это?

— Синь.

— Что это?

— Чернь.

— Да, правильно. Это?

— Грязь.

— Хорошо. А теперь этот? — Ор.

— Так он называет оранжевый. Простите, я забыла объяснить: он не умеет произносить два слога подряд, некоторые слова для него слишком сложные, так что мы их немного изменили. — Новак кивнула, словно в трансе. — Он ещё знает геометрические формы, я… — Элизабет протянула руку за другими карточками, но Дамиан вдруг резко развернулся и спрятался за неё. — Дамиан, поди сюда!

— Бел Боль.

Она впервые слышала от него два слова подряд — на такой подвиг раньше он был неспособен. Но «белый» и «боль»? Что это значит? Она повернулась: Дамиан, прижав уши и спрятав хвост между лап, смотрел в сторону.

Посреди комнаты стоял доктор Джозеф Севилл — словно материализовался из воздуха. Элизабет догадалась: он вышел из боковой комнатки, дверь которой была приоткрыта. Надеясь, что он не слышал собачьего голоса, девушка застыла, но по его лицу было понятно, что слышал он всё. Дамиан, с его собачьей чуткостью, заметил плотно сжатые губы Севилла, посеревшее лицо и сузившиеся глаза. За те месяцы, что они провели вместе, питбуль видел Севилла нетерпеливым, недовольным, злым, но таким, как сейчас, — никогда: напряжённым и каким-то жутким. Элизабет на время работы бросила поводок, и теперь Дамиан мог убежать. Он ткнулся носом в щель и быстро взглянул на Элизабет.

— Туда! — взмолился он. — Туда. Дём.

В комнате повисло жуткое молчание. Совершенно сбитая с толку, Элизабет подошла к двери и оттащила пса. Что будет делать Новак теперь? Девушку напугало, как учёный смотрел на Дамиана. Мужчина и женщина обменялись многозначительными взглядами, и все это вдруг показалось Элизабет очень, очень подозрительным. Что происходит? Почему здесь Севилл?

— Я должна признаться тебе, Элизабет, — начала Новак тихо, словно пытаясь контролировать свой голос. — Я попросила прийти сегодня доктора Севилла, поскольку думала, что ты и дальше собираешься выдвигать против него обвинения, и хотела, чтобы он услышал их сам. Тебе следует знать: я не нашла никаких признаков жестокого обращения с животными, никаких нарушений протокола в работе доктора Севилла. Я подумала, что, если ты будешь настаивать, тебе лучше всего поговорить с ним лично и разрешить все вопросы. Твоя дальнейшая медицинская карьера может пострадать, если ты будешь выдвигать необоснованные обвинения в адрес мэтров университета и не получишь возможности выяснить, в чем ошибаешься. Но это…

Севилл поскрёб рукой подбородок и, казалось, вышел из ступора.

— Элизабет, — сказал он, — почему бы тебе не присесть? Думаю, нам стоит поговорить о том, что мы только что видели.

Элизабет густо покраснела. По какому праву этот человек указывает ей, что делать? Она пришла к директору Центра, а не к нему. Она повернулась к Новак:

— Я привела эту собаку, чтобы показать её вам, доктор, а не ему.

Но Катарина не ответила — она позволила Севиллу продолжить разговор.

— Я тебе не враг, и давай не будем ссориться. Я ничего тебе не сделал — мы даже не знаем друг друга. Ты пришла к неким ошибочным заключениям о том, что, как ты полагаешь, видела в моей лаборатории, и я хотел бы объяснить тебе правила ведения исследований и тем самым ответить на все твои вопросы. Но сначала мы должны поговорить об этой собаке. Пожалуйста, присядь, мы все здесь друзья.

— Посмотрите на пса — он вас знает. Он вас боится. И виной тому ваши «правила ведения исследований».

Севилл поднял руку и резко прервал её.

— Ты спрашиваешь меня, что я делал с этой собакой? Ты не похожа на студента-медика. Думаешь, тебе никогда не придётся использовать животных — в самом ближайшем будущем — в процессе обучения? Ты кажешься умной девушкой, Элизабет, и я думаю, ты лучше меня знаешь, что тебя ждёт. Я соблюдал все правила во время работы с этой собакой, так что давай закончим с этим, пожмём друг другу руки и начнём в конце концов разговаривать как взрослые люди.

Элизабет затошнило. Почему Новак не вмешивается? Она оглянулась, нашла стул и села, притянув Дамиана поближе. Пса ужасало присутствие этого мужчины — он тяжело дышал и жался к её ногам, дрожал, и золотистые шерстинки падали на чёрную кожу кресла. Элизабет понятия не имела, что делать.

Севилл и Новак снова обменялись взглядами.

Эти двое хорошо друг друга знают. Они заодно.

Элизабет ухватилась за шею Дамиана и крепко обняла его.

Что я наделала?

Новак встала и вышла из-за стола.

— Ты должна понять, что показала нам нечто экстраординарное. Нечто невероятное. С этим нужно обращаться осторожно, с величайшей осмотрительностью. Возможно, доктор Севилл имеет больше опыта и квалификации, чтобы управлять ситуацией подобающим образом. С этого момента мы должны работать вместе. Все мы хотим, чтобы с собакой обращались как можно лучше, ты согласна?

— Это я научила его всем этим словам, он доверяет мне. — Элизабет откинулась назад. — Он не станет работать с тем, кто ему не понравится. Вы не можете просто забрать его у меня — это неправильно! Я умоляю вас, доктор Новак, — позвольте мне убедиться, что он попадёт к тому, кто будет хорошо к нему относиться, кто будет понимать его.

Новак ответила с лёгким смешком, хотя веселье вовсе не было ей свойственно:

— Твои сомнения совершенно необоснованны. Это животное представляет уникальную научную ценность. Абсолютно уникальную. Излишне говорить, что с ним будут обращаться осторожно, согласно проверенным научным принципам. И, конечно же, мы с радостью примем твою помощь в этой работе. Мы ведь можем рассчитывать на тебя?

— Мы? Кто «мы»? Кто будут эти люди?

Севилл небрежно заметил:

— Мне кажется, мы забегаем немного вперёд. Я не думаю, что Элизабет хорошо понимает свою роль в истории с этой собакой. Позволь мне задать один вопрос, Элизабет. Сегодня утром, перед тем как ты пришла сюда, где находился пёс?

— В корпусе длительного содержания.

— Собака все ещё в собственности университета? Элизабет еле сдерживалась.

— Да.

— Итак, формально, — продолжил Севилл, — уведя собаку из клетки без разрешения — а я предполагаю, что у тебя нет разрешения, и поправь меня, если я ошибаюсь, — уведя собаку из клетки, ты совершила действие, которое можно истолковать как кражу или попытку кражи.

— Нет, я так не думаю — я же привела его сюда. Что в этом плохого?

— Ты абсолютно правильно сделала, — ровно ответил Севилл. — Нужно было показать его доктору Новак. Животное находится под юрисдикцией главы Департамента, и она поступит с ним так, как сочтёт нужным. Ты улавливаешь мою мысль?

Она улавливала. Почему Новак не скажет что-нибудь? Элизабет совершенно запуталась. Она повернулась к Но-

Я привела сюда Дамиана, потому что доверяла вам. Кажется, вам небезразлична его судьба. Вы поможете мне?

— Чего ты конкретно хочешь, Элизабет? — спросила Новак. — Ты просишь и беспокоишься о вещах, в которых недостаточно разбираешься. Очень сложно понять, чего ты требуешь и что я могу для тебя сделать.

— Я хочу защитить Дамиана от эксплуатации и жестокого обращения. — Элизабет многозначительно взглянула на Севилла. — Вот почему я пришла сегодня сюда — я не хочу просто отдать Дамиана кому попало, понимаете? Он доверил мне защищать себя… — Она умолкла, чувствуя себя в ловушке.

— Мы хотим того же самого, Элизабет. К чему весь этот шум? — сказал Севилл, присев на корточки в нескольких футах от собаки. Дамиан прижал голову к груди Элизабет, и она погладила его, словно утешая ребёнка. — Почему бы тебе не показать нам, чему ещё ты его научила? — Тон исследователя был таким вежливым, поза такой обезоруживающей, что Элизабет закусила губу.

Что ещё я могу сделать? Какой у меня выбор?

Она ни на что не могла решиться.

Разговоры только помешают любым её попыткам помочь Дамиану. Она даже не может обратиться в газеты. Если кто-нибудь ей и поверит — а это крайне сомнительно, — Департамент официально опровергнет все её заявления, объявив их смехотворными. У неё нет доказательств. Она даже не догадалась сделать видеозапись и теперь проклинала себя за это. Ей придётся с ними согласиться.

— Хорошо, — ответила она с неохотой, — но вы должны отойти подальше, он вас боится.

— Я понимаю.

Она отпустила Дамиана и встала. Новак вернулась за стол, а Севилл пересёк комнату и прислонился к стене, сложив на груди руки.

Она пыталась, честно пыталась, но Дамиан молчал. Он понимал, чего она хочет, но задыхался, крутился и ходил взад-вперёд на поводке: он был слишком встревожен, чтобы отвечать на вопросы. Внезапное появление Севилла, незнакомая обстановка в офисе Новак, гнев и напряжение Элизабет — все это нервировало пса, Элизабет поняла, в чем дело, и повернулась к Новак:

— Мне очень жаль, но Дамиан слишком нервничает. Я не могу заставить его работать. Простите, но, может быть, мы сделаем маленький перерыв, может, отвести его обратно…

Снова вмещался Севилл:

— Мы с Катариной на минуту выйдем. Успокой его, и попробуем ещё раз. — Он показал на дверь, и Новак послушно поднялась. Элизабет поняла, что он хочет побыть с Новак наедине. Она смотрела, как они уходят, понимая, что выбора нет и нужно двигаться дальше, принимая все их подачки. Горькая злоба на Новак жгла её, как холодная головная боль. Через несколько минут они вернутся и заберут у неё Дамиана.

Дамиан проводил мужчину взглядом, и ему стало намного легче. Внезапное появление Севилла ужаснуло его, несмотря на то, что нос его предупреждал: учёный где-то рядом. Теперь питбуль мечтал поскорее покинуть это место — он больше ни о чем не мог думать. Элизабет обнимала его, гладила и пыталась успокоить, но Дамиан лучше знал, что нужно делать.

— Дём, — сказал он, резко потянув её к двери. Поводок не пускал его: девушка, казалось, не подозревала, что уйти будет Хорошо. В мире собак такое решение было простейшей, очевидной вещью.

Затем Единственная повела себя странно. Она опустилась перед ним, обхватила его морду и сжала так сильно, что ему стало неудобно. Она говорила с ним, слов он не понимал, но чувствовал её волнение.

Его сердце разрывалось от желания успокоить её.

Затем она тихо, напряжённо произнесла:

— Веди себя хорошо.

Элизабет поднялась. Распахнулась дверь, и вошли Севилл с Новак. Взгляд, которым Севилл посмотрел на пса, был Плохой. При появлении Севилла в голове Дамиана возник смутный предупреждающий шёпот, вспыхнули самые неприятные воспоминания о страданиях в лаборатории этого человека. В складках одежды учёного прятались ужасающие запахи анестетиков, крови и едва уловимый аромат страха.

Дамиан отступил назад, снова пытаясь бежать, но поводок не пускал его. Над головой загремел голос Севилла:

— Давайте посмотрим, как он работает. Элизабет подняла цветную карточку, ожидая ответа:

— Дамиан, что это?

Но Севилл стоял слишком близко, и Дамиан, пронизывая Элизабет умоляющим взглядом, чуть присел, взывая к ней о спасении. Элизабет посмотрела вниз, поймала его взгляд и лишь коротко сказала:

— Все в порядке.

Её тон убедил его, что все далеко не в порядке. Севилл скрестил руки и смотрел на пса. Дамиан тоже отважился посмотреть на него. Шерсть его встала дыбом оттого, что он увидел в глазах этого человека. А Элизабет снова требовала, чтобы он работал:

— Мы должны это сделать, дружок.

Дамиан не мог понять, чего именно он боится, но мысль, что Севилл протянет руку и коснётся его, невообразимо пугала его. Глядя на учёного и слыша за спиной голос девушки, он хотел работать, хотел заслужить похвалу, но не мог.

Простите, он не может сейчас работать. Вы видите, как он напуган. Отойдите от него, пожалуйста.

— Сядь, Элизабет, мы должны обсудить детали, — ответил Севилл.

Она села — усталая и покорная. Новак заговорила первой:

— Я буду с тобой откровенна. Думаю, ты понимаешь

своё положение. Пёс принадлежит университету, конкретно — Исследовательскому центру, отдавшему его под мою ответственность. Я вынуждена назначить ему куратора с опытом и специальными навыками, учитывая важность проекта.

Элизабет сидела, обняв Дамиана за шею, и молчала.

— Существует множество обстоятельств, которые нужно учесть, Элизабет, — помимо твоих чувств. Однако доктор Севилл и я, мы оба склоняемся к мнению, что будет полезно ввести тебя в группу исследователей. Но ты должна понять, что придётся держаться протокола. Это ясно?

— Ты понимаешь, что мы тебе предлагаем? — спросил Севилл.

Элизабет подняла на него взгляд.

— Да, я понимаю, что мне предлагают, все в порядке. Вы и будете главным исследователем, которому отдадут Дамиана.

Я приглашаю тебя сотрудничать, но мне нужна уверенность, что ты будешь вести себя дисциплинированно. Ты не должна задавать вопросов, обсуждать или критиковать мои действия, что бы ни произошло. Я попрошу твоего совета, когда буду в нем нуждаться.

Дамиан заворчал от боли, когда пальцы Элизабет непроизвольно впились ему в шею.

— Я понимаю.

Дамиан посмотрел ей в лицо, и она ответила ему быстрой, ободряющей улыбкой.

— Кто знает о собаке? — спросил Севилл.

— Никто. Я не знала, кому можно доверять, поэтому сохранила все в тайне.

— Ты поступила правильно, Элизабет, — подала голос Новак. — Ты можешь сомневаться в методах доктора Севилла, но быстро освоишься, когда поближе познакомишься с его работой.

— Элизабет, — продолжил Севилл, — единственное важное условие этого проекта — полная конфиденциальность. Ничто из того, что будет происходить, не должно стать известно, пока мы не закончим работу. Если кому-нибудь об этом расскажешь, ты уйдёшь из проекта в ту же секунду и собаку больше не увидишь. Я понятно выражаюсь?

Она кивнула.

— Хорошо. Я жду тебя завтра в десять утра.

— У меня лекция.

Молчание.

— Хорошо, я приду. Куда?

— Насколько я понимаю, ты знаешь, где моя лаборатория?

— Да.

Севилл мстительно наслаждался её замешательством:

— Прекрасно. Там и увидимся.

Элизабет осталась сидеть. Невозможно, чтобы доктор Новак сейчас велела ей уйти, оставив Дамиана в руках Севилла. Невозможно.

— Спасибо, Элизабет. — Новак подошла к двери и взялась за ручку. — Ты можешь оставить собаку с доктором Севиллом.

Она медленно поднялась. Тело её окаменело, она даже не могла понять, как себя чувствует. Дамиан тревожно ткнулся носом ей в ладонь. Поводок все ещё был у неё в руках. Пёс понял, что она его оставляет, и прижался к её ногам, пытаясь уйти вместе с ней. Севилл взялся за поводок и с трудом удерживал пса возле себя.

Элизабет даже не заметила, что разговаривает с собакой:

— Нет, Дамиан, ты остаёшься. Я обещаю, я вернусь, обещаю.

У двери она в последний раз оглянулась. Поводок Дамиана был намотан на руку Севилла, он крепко его держал. Дамиан перестал бороться и только смотрел, как она уходит. Его взгляд разрывал ей сердце.

— Люкс, стой! — услышала она его слова, и дверь за ней захлопнулась.

Глава 9

Выйдя из здания, Элизабет медленно шла в тусклом свете послеполуденного солнца. Отделённая завесой горя от студентов, снующих вокруг, она брела, не останавливаясь. Ноги привели её в дендрарий — там она уселась на краю заросшего травой оврага и заплакала от отвращения к себе.

Она привела Дамиана прямо в руки Севилла. Она сама, сама все испортила. Нужно было сделать что-то другое. Нужно было украсть его, нельзя было доверять Новак. Нужно было пойти к Хоффману, сделать что угодно, только не то, что сделала она.

Девушка боялась идти домой. Она не сумеет скрыть отчаяние, дедушка все заметит. Элизабет знала, что Билл не станет ни о чем спрашивать, но могла поспорить: он будет утешать её, скажет, что так даже лучше, и больше с Дамианом ничего не случится, он не станет отвлекать её от занятий. Но какая может быть польза от таких утешений?

Элизабет заставила себя подняться, когда длинные тени, что долго подкрадывались к ней, перечеркнули наконец весь этот день, накрыв темнотой её ноги. Она безжизненно встала, заглянула в овраг. Теперь его покрывала ранняя весенняя трава с яркими жёлтыми пятнами шотландского ракитника. Цветы навевали грусть, источали густой сладкий аромат. Оранжевый полынок и голубые люпины усеивали склоны. Но Элизабет, стоя в одиночестве у края обрыва, видела только безобразную, пустую яму, лишённую жизни.

На следующий день в десять утра она поднялась по лестнице на второй этаж факультета психологии. Возле двери Севилла она отдышалась и помедлила. Она не знала, что увидит внутри. Неважно, что она почувствует, — ей не следует делать ничего, что может рассердить Севилла или спровоцировать сцену. Если она сделает хоть одно неверное движение, это даст ему повод выкинуть её из проекта, избавиться от неё раз и навсегда. Она будет, как Дамиан, терпеливо выносить все, что придётся, пока не найдёт выхода.

Не зная правил, принятых в лаборатории, она в нерешительности застыла у двери. Разумеется, к отцу она вошла бы не задумываясь, но к этому типу? Она помедлила ещё немного и легонько постучала. Дверь открыл Том — с лицом бесстрастным и вежливым, как всегда. Он кивком поздоровался и пропустил её внутрь.

«Ох, Дамиан, ты не дождёшься от него помощи», — подумала Элизабет, уже прикидывая, кто из персонала Севилла может стать её потенциальным союзником, а от кого, наоборот, стоит ждать неприятностей.

Севилл сидел за компьютером. Элизабет остановилась посреди комнаты, пока Том не кивнул на табурет и мягко не предложил ей присесть. Она села, решив не обращать внимания на маленькие игры психологов-бихевиористов. Но легко сказать, труднее сделать. Она уже кипела от негодования через четверть часа, когда Севилл оторвался от компьютера и сказал:

— Идём.

Она пошла следом за ним и помощником по коридору и вниз по лестнице, сердитая и озадаченная. По дороге Севилл заговорил с ней:

— Собака у меня дома — из соображений безопасности. Полагаю, ты не против работать там?

— А… нет.

— Отлично. Сегодня мы отвезём тебя, я хочу поговорить с тобой по дороге.

Дэйв был настоящим ценителем роскошных спортивных автомобилей, и Элизабет выросла, окружённая дорогими машинами. Помимо воли она восхитилась чёрным седаном, к которому они приближались. Она знала, сколько стоит такая вещь.

У него есть фамильные деньги. Он не зарабатывает столько, чтобы купить такую машину.

Её усадили на заднее сиденье. Она удивилась, когда на водительское место сел Том. Севилл устроился с ним рядом и повернулся к ней:

— Я хочу знать, какие слова он уже знает и как ты его учила. Прежде всего нужно записать это на плёнку. Очень жаль, что ты не делала записей с самого начала. И невозможно поверить, что до сих пор ты не привлекла ничьего внимания. — Он смотрел на неё в упор. Элизабет была уверена, что он пытается вызвать в ней неловкость, поэтому ответила ему таким же взглядом. — Нас ждёт много работы в ближайшие недели, и поскольку пёс привык работать с тобой, очевидно, что ты — лучшая кандидатура на роль инструктора. По крайней мере, сейчас. Твоё расписание позволит тебе этим заниматься? Я понимаю, что в этом есть определённое неудобство, однако же, надеюсь, ты осознаешь всю важность нашего проекта.

Она с отвращением смотрела на него в упор.

У тебя был шанс, не так ли? А теперь Дамиан не станет с тобой работать, ты его никогда не заставишь. Ты, верно, считаешь себя крутым парнем, но пёс делает это для меня, а не для тебя.

— Конечно, — тихо ответила она, — конечно, я буду приходить, когда потребуется. В конце семестра я получу диплом. Я собиралась отдохнуть летом, а осенью начать учёбу в медицинской школе.

— Прекрасно. Я уверен, мы не отнимем у тебя много времени и определённо успеем до осени. Я высоко ценю твою заботу о собаке. Очевидно, ты привязалась к ней, это понятно. Однако тебе действительно не о чем волноваться. Я вырос с собаками, у отца было хобби — он тренировал английских пойнтеров, когда я был ещё подростком. Каждую осень я сам езжу охотиться, у нас дома живут собаки; И во время работы через мои руки тоже прошло множество собак, так что я знаю, как с ними обращаться. Вместе с тем ты должна быть готова к тому, что я буду использовать технику, с которой ты незнакома. Вот здесь между нами должно быть полное взаимопонимание. Я предлагаю тебе возможность общаться с Дамианом; я зависим от твоего отношения и твоей помощи, я говорил об этом вчера. Но это важно, поэтому повторяю ещё раз. Я хочу быть честным с тобой, поскольку, говоря откровенно, мне кажется, ты не совсем верно оцениваешь некоторые факты. Конечно, ты огорчилась, ты была достаточно сильно настроена против меня — каковы бы ни были причины, — раз пошла к доктору Новак жаловаться. Я пытаюсь быть честным: если у тебя есть ко мне претензии, сейчас самое время их высказать. Если ты считаешь, что не сможешь со мной работать, время сказать об этом.

Элизабет обдумывала его слова. Она ни секунды не сомневалась, что этот самонадеянный тип хочет выкинуть её из проекта как можно скорее. Она мешает ему присвоить все заслуги. Сейчас она ему нужна, чтобы выяснить, как управлять этим джинном из бутылки, но, как только он заставит пса работать с ним, её услуги больше не потребуются.

— Просто скажите, чего хотите добиться, и я постараюсь все сделать. Я не хочу создавать проблем, это никогда не входило в мои намерения.

Севилл одарил её лёгкой улыбкой.

— Я рад это слышать. Мы поладим. Я требую от моего персонала ещё кое-чего. Снова повторяю это специально для тебя. Во-первых, ты не должна ставить под сомнение мои действия, касающиеся работы, — никакие действия. Включая все, что касается этой собаки. Я не терплю таких вещей от моего персонала и не потерплю от тебя. Мне не договориться с человеком, которому я должен объяснять, что делаю, понятно? Второе — между нами должно быть определённое доверие. Если у тебя есть вопросы или ты видишь во время работы что-то непонятное, в подходящее время ты придёшь с этим ко мне, а не к кому-то постороннему.

— Вы доверяете мне, доктор Севилл?

— Ты до сих пор не дала мне такой возможности. Сейчас, пока мы не узнали друг друга лучше, я могу предположить лишь одно — тебе небезразлична судьба пса. Для него же лучше, если он будет спокойным и послушным, не так ли? Любое поощрение неуместного поведения закончится плохо и для Дамиана, и для тебя. Поскольку ты работаешь на меня, Элизабет, ты должна делать то, что я говорю и когда я говорю. Ты можешь не всегда понимать то, что видишь, но любые колебания или демонстративное неповиновение с твоей стороны затормозят или сведут на нет чрезвычайно важную работу с собакой. Ты не можешь обсуждать мои действия. Пойми это. Ты понимаешь? Элизабет медленно кивнула. Они проехали остаток пути в молчании.

Дом Севилла располагался в огороженной зоне, где жила администрация университета. Каждый дом занимал два акра земли, все участки густо засажены елями и кедрами. Между деревьями обильно разрослись папоротник и черничные кусты. Элизабет знала, сколько зарабатывают медики, и утвердилась во мнении, что Севилл, должно быть, из весьма состоятельной семьи: он не мог бы жить здесь на одни доходы от исследований.

Том проехал перед домом, обогнул его слева и остановился у боковой двери в полуподвал двухэтажного строения. Она чуть не сказала ему спасибо, когда он снова открыл перед ней дверцу машины.

Будь я проклята, если скажу спасибо кому-нибудь, кто работает на этого урода. С возрастающим любопытством она смотрела, как Том отпирает входную дверь и отключает сигнализацию. Севилл стоял рядом, засунув руки в карманы, и ждал. Расправив плечи, она собиралась с силами, чтобы выдержать трудное испытание — снова увидеть Дамиана в руках Севилла.

Том вежливо произнёс: «Сюда, мэм», — и это отвлекло её от размышлений. Насколько она помнила, её никто раньше не называл «мэм». Том, наверное, южанин, судя по лёгкому акценту. Её удивлял молчаливый помощник Севилла. Он казался не просто студентом или аспирантом, а был больше похож на персонального секретаря или ассистента.

Она проследовала за мужчинами по коридору и оказалась под сводами помещения со звукоизоляцией — как будто в маленькую лабораторию переделали музыкальную студию. Здесь Севилл держал животных и проводил опыты, вдали от университета. Элизабет увиденное неприятно поразило.

Господи, неужели ему мало этого на работе?

Она поискала глазами Дамиана, но не увидела пса. Сердце её забилось чаще, и усилием воли она попыталась успокоиться.

Слева от неё стоял стол со шкафами. У стены — устрашающий V-образный хирургический стол для животных, заставленный коробками и покрытый тонким слоем пыли. Чем же он тут занимается? Справа стоял письменный стол, напротив — странная кабинка. Элизабет вытянула шею, пристально вглядываясь туда. Раньше это явно была кабина звукозаписи — передняя стенка целиком из плексигласа, от пола до потолка. Другая стена — сплошная, с дверью и маленьким окном, прозрачным только с одной стороны. В окно направлена камера, а ниже установлен пульт управления оборудованием для видеонаблюдения. Комната, за которой предполагалось наблюдать, была вся белая и очень яркая.

Кем надо быть, чтобы устроить такое место в собственном доме?

Все это как-то подозрительно. На секунду Элизабет испугалась, что её заманили в притон каких-нибудь сексуальных извращенцев, и тут же с мрачным юмором подумала: «Если бы все было так просто».

Севилл перешёл к делу:

— Сначала я отправлю тебя туда одну и хочу, чтобы ты продемонстрировала нам стандартное взаимодействие, как во время своих обычных посещений.

— Что? Чего именно вы хотите?

— Веди себя как обычно. Я понятия не имею, как это может выглядеть, поэтому просто веди себя естественно и позволь нам это заснять.

— Хорошо. А где он?

Севилл подошёл к панели управления и включил питание. Открыл дверь, она вошла внутрь и оказалась перед второй дверью — наподобие тех, что ставят в больших клетках для птиц. Дверь оказалась тяжёлая, и девушке понадобилось несколько секунд, чтобы понять: заперто. Она обернулась к Севиллу, и тот протянул ей ключ.

Она смутилась, зная, что двое мужчин наблюдают за каждым её движением. Севилл закрыл внешнюю дверь, она открыла внутреннюю и вошла в маленькую, пустую, сильно освещённую комнату. Сквозь плексигласовую стену ей был виден стол Севилла, похожий скорее на тень от стола. Маленькое окошко наблюдения изнутри оказалось зеркалом.

Господи, да кого он тут запирает и что с ними потом делает?

У неё скрутило живот. Дамиан лежал у противоположной от входа стены, под смотровым окошком — вот почему она его не видела, когда заглядывала внутрь. Поскольку звуки из лаборатории сюда не долетали, пёс не мог знать, что она приехала, и её появление стало для него полной неожиданностью. Он вскочил и прижался к её ногам, зажмурившись от удовольствия.

— Эй, Ди, как ты тут поживаешь?

Они стояли посреди комнаты, и Элизабет опустилась на колени, но под его стремительным напором свалилась на пол. Она пыталась уклониться от собачьих поцелуев и тяжёлых лап:

— Хорошо, хорошо! Успокойся!

Его бьющая через край радость без слов говорила, что пёс пытается прийти в себя после тяжелейшего стресса. Она гладила его, успокаивая, тихо шептала что-то ему на ухо. Наконец он улёгся перед ней, вытянув задние лапы, как лягушка, и оскалил зубы в улыбке. Она крепко обняла его могучую шею и вздохнула.

— Милый, милый Дамиан, злосчастная у нас с тобой судьба. От этого места у меня мурашки по коже. — Покосившись на маленькое окошко, она вспомнила, что Севилл записывает каждое её движение и звук.

М-да.

Она села, размышляя о том, насколько вероятно, что Дамиан захочет работать в таких неприятных условиях.

— Ч-черт, я забыла принести игрушку, прости. А, вот! — С внезапным воодушевлением она сняла теннисную туфлю и стянула носок. Вывернула его, скатала — получился

отличный мягкий мячик. — Смотри! — Она помахала им перед Дамианом. — Держи.

Элизабет бросила его через комнату, и Дамиан возбуждённо погнался за носком. Схватив его лапами, он яростно трепал его, затем принялся дразнить её, пока она не сгребла пса за шиворот и не забрала носок обратно. Она бросала этот носок ещё несколько раз, пытаясь развлечь пленную собаку. Наконец Дамиан заскучал и улёгся поперёк комнаты, вежливо держа носок между лап и разжёвывая его на нитки.

— Не могу поверить, что ты его сожрал, ты, бандит. — Элизабет простила ему носок — пёс все-таки вынужден сидеть без игрушек в стерильной белой комнате.

Ей сильно не хотелось начинать работу — она боялась в такой обстановке провалить задание. Хуже всего, если Дамиан не станет отвечать. Пёс должен работать с ней, иначе она не будет представлять никакой ценности для Севилла и он не колеблясь выгонит её из проекта.

— Ладно, Дамиан, — сказала она, — давай поговорим. Понимаешь? Мы должны работать. Это важно. Мы будем работать здесь, сейчас.

Пёс ухмыльнулся бульдожьей усмешкой, но хранил молчание. Она видела, как его взгляд нервно переместился на дверь, затем на плексигласовую стену. Севилл стоял у стола, скрестив на груди руки, и наблюдал за ними. Позади него маячил Том. Некоторое время пёс покачивал головой из стороны в сторону, втягивая ноздрями воздух, затем повернулся к Элизабет и глуповато улыбнулся. Слегка помотал хвостом, очевидно, извиняясь.

— В чем дело, приятель? Я знаю, ты боишься, но все нормально. Они тебя не будут обижать — никто не будет, пока я здесь. Ты просто должен сосредоточиться на мне, Дамиан, и работать. Понятно?

Она уселась на цементный пол рядом с питбулем и осторожно стала гладить его шею и плечи. Со счастливым вздохом он устроился у неё на коленях. Он совершенно разомлел от удовольствия, когда она стала массировать ему мышцы на спине.

— Все хорошо, малыш, все хорошо, — бормотала она. Но пёс все ещё подрагивал. — Бедный мальчик, перепугался, — сказала она шёпотом.

Она смотрела на мужчин и гадала, что же они тут делали с собакой, пытаясь выяснить, как заставить волшебную гусыню нести золотые яйца.

Чем они тут занимаются, хотела бы я знать?

Дамиан, как всегда, внимательно смотрел на Единственную, стараясь по мельчайшим изменениям в лице уловить её желания. Она, как и другие люди, часто приводила его в замешательство — эти люди вообще странный вид, — и теперь он был сконфужен. Она хотела, чтобы он издавал звуки — здесь, в этом месте, хотя Голос говорил ему, что здесь очень Плохо. Она озадачила его — она ведь сама его научила, гораздо лучше, чем могла себе представить, — чтобы он никогда не разговаривал перед посторонними.

Он нарушил это правило вчера, ибо чувствовал, что это будет Правильно. Она отчаянно хотела, чтобы он работал, и он это сделал. Прямым результатом таких действий стало внезапное жуткое появление Севилла, девушка очень расстроилась, а через минуту Белая Боль забрал его от Единственной. На свой собачий манер Дамиан увидел связь между действием и его результатом. Но теперь он понял ошибку и не собирался её повторять. Единственная снова с ним, и это Хорошо. Простая собачья мудрость гласила: если он будет работать в присутствии Белой Боли, тот заберёт его от Единственной. В итоге он решил хранить молчание.

Если Дамиан откажется работать, Севилл выгонит меня. Один бог знает, что он тогда сделает с собакой.

Элизабет боялась — чем дальше, тем сильнее. Она обязана заставить Дамиана работать. Дверь открылась, и вошёл Севилл. Он принёс ламинированные карточки.

— Вот, — он помахал ими, — возьми это. Когда он начнёт работать, покажи мне все, что он знает.

Она поднялась, чтобы взять карточки, и Дамиан тревожно встал с нею рядом, нервно отступив на несколько шагов. Видя такую реакцию, Элизабет поспешила его успокоить:

— Все нормально, Дамиан, он не сделает тебе ничего плохого.

Дамиан недоверчиво отвернулся от мужчины, глядя перед собой. Во всем его облике чувствовалось напряжённое смирение. И генетика, и обстоятельства говорили ему: он не должен ни бежать, ни нападать на этого человека, нужно терпеть. Но собаки могут бояться будущего, как и люди. Элизабет взяла карточки и теперь ждала, пока Севилл выйдет. К её полному смятению, учёный закрыл дверь изнутри и стоял у стены, скрестив руки.

— Прошу прощения, но я никогда не заставлю его работать в вашем присутствии. Он слишком вас боится. Он так напуган, что не может сконцентрироваться.

Севилл кивнул — довольно учтиво, но его слова разочаровали её:

— Я понимаю, но пёс должен работать в присутствии людей, это непременное условие. Мы не сможем досконально изучить его поведение, если ответы будут непостоянными. В будущем ему придётся выполнять задания тренера в присутствии посторонних. Из этого можно сделать статью, Элизабет, и ты имеешь возможность взяться за это немедленно. — Он вышел в центр комнатки, все ещё держа руки скрещёнными на груди, и вздохнул. — Проблема, видишь ли, в позитивном закреплении, — сказал он, кивнув на собаку. — Поощрение предполагает, что животное хочет демонстрировать такое поведение, или работу, как ты это называешь. Но что, если оно не хочет? Как сейчас Дамиан. Что, если он не голоден или не в настроении, что бы его гладили? — Он улыбнулся, и девушка почувствовала, как по её телу растекается леденящий ужас. — Наказание же, с другой стороны, работает всегда. Нет, прости, я должен сказать — почти всегда; вполне предсказуемое желание избежать негативной стимуляции. Это убирает все проблемы, присущие «поведению домашних животных», типичные проблемы, вроде той, что у тебя с этой собакой. А с мышью или, скажем, обезьяной её бы не было. — Се вилл помолчал, глядя на пса. — Я дам тебе шанс заставить его отвечать на вопросы в соответствии с твоими методами. Но говоря откровенно, я не могу и не хочу ждать вечно. Пока что делай что хочешь, но кто-нибудь — я или Том — всегда будет присутствовать, и пёс должен отвечать с самого начала в таких условиях. Я думаю, ты сможешь этого добиться. Я ставлю все на свете доверие на твои способности.

У неё на языке уже вертелся ответ, когда она опомнилась. Он что, ставит ей ловушку? Это он серьёзно — он действительно думает, что честно просить собаку работать в его присутствии, или пытается заставить спорить её саму, чтобы разделаться с нею здесь и сейчас? Так или иначе, придётся с ним согласиться.

— Это важно, Дамиан, — сказала она тихо, словно пёс понимал каждое её слово, — ты должен сделать это для меня. Белая Боль хочет, чтобы ты говорил. Я хочу, чтобы ты говорил. Ты сделаешь хорошо, если будешь работать.

Дамиан неловко переминался, не в силах выполнить то, чего она требовала. Её требование ощущалось как неправильное. Он нежно её любил, но она просила чего-то невообразимого. Элизабет не знала, не могла знать, что произошло между учёным и собакой. Самой сильной эмоцией в жизни пса был страх перед этим человеком. Страх, порождённый месяцами систематических пыток. Его могло вытеснить только что-то сильнее страха. Голос внутри Дамиана почти кричал, он был громче голоса Элизабет.

Белая Боль здесь. Лежи неподвижно.

Дамиан припал к полу и лежал тихо, покорный Голосу опыта.

— Дамиан, послушай меня, все в порядке. Он не собирается делать тебе больно. Я обещаю тебе. — Тихий голос Элизабет пробился сквозь крик страха. — Ты должен мне доверять.

Дамиан не понимал всех слов, но понимал интонацию. Та прикоснулась к боли, которую он хранил в своей душе, пока был бездомной собакой. К боли, что привела его к огню профессора Хоффмана. К боли, что заставила его подойти к двери клетки, когда Элизабет обратила на него внимание. К боли, которая для сидящего в клетке, или в лаборатории, или в корпусе смертников забытого и одинокого пса была хуже физических мучений. Измотанный борьбой со своими инстинктами, Дамиан чувствовал, что должен слушать её, доверять ей. Делать, как говорит девушка, не обращая внимания на веления собственной души.

Дамиан не мог понять, почему Единственная просит его говорить, когда Белая Боль стоит здесь, готовый забрать его, как только он это сделает. Он и не пытался понять мотивы людей, не собачье это дело — размышлять о причинах человеческих желаний. Пёс просто хотел порадовать Элизабет — так же сильно, как не хотел провоцировать сильного и жуткого альфа-лидера, стоящего у стены.

Элизабет мягко опустила руку на голову Дамиана — простой жест, от которого пёс снова затрепетал. Однако эта дрожь отличалась от нервного напряжения, которое вызывал в нем мужчина. Дамиан был не в состоянии понять, почему Единственная так действует на него, почему он так предан существу другого вида. Узы между ними — девушкой и собакой — зародились в глубочайшей древности, когда их предки стали союзниками в борьбе за выживание в суровом и безжалостном мире. Абсолютное доверие тяжко далось диким людям и ещё более диким собакам, но оно возникло, это полное доверие. Дом, сердце и даже дети, в конечном счёте, вверялись заботам плотоядных животных, прежде казавшихся смертельно опасными. Любовь Дамиана к Элизабет была истинной любовью настоящей собаки к Единственной, к избранной, за которой стоит следовать. Она возникла в том уголке его души, откуда берут начало чистота, глубина и отчаяние, и горела подлинным, земным огнём.

Севилл переступил с ноги на ногу, и Дамиан вздрогнул. Вот и все. Дамиан посмотрел на Элизабет, посмотрел на Севилла. Голос громко и настойчиво повторил:

Здесь Белая Боль.

Это Плохо.

Лежи смирно.

И все же душа Элизабет тихо взывала к нему, и он чувствовал её, как ускользающий в порыве ветра запах, слабый, но ощутимый. Элизабет гладила его по голове, Дамиан поднял на неё глаза и неловко заскулил: страх перед Севиллом вытесняла более сильная эмоция, и от этого становилось больно.

— Сделай это для меня, дружок. Мы пройдём через это месте, — прошептала она.

Они встретились взглядами, и чудо свершилось. В это мгновение он стал её собакой, а она стала его богиней. Он должен её защищать, служить ей. В его венах текла кровь самых решительных и преданных собак в истории, и Дамиан словно вернулся домой: он осознал, что его долг — служить другому созданию, а не себе самому. Странное товарищество — эта волшебная связь бросила вызов привычному инстинкту выживания. Желая умереть за неё, он мог смело встретить любые лишения. Девушка осторожно нагнулась к Дамиану, и пёс шагнул под её руку. Её прикосновение удержало его на месте.

— Ты доверился мне, Дами, и дальше мы будем вместе. — Она вытащила карточки, а Дамиан смотрел по очереди то на неё, то на мужчину. — Не смотри на него, смотри на меня. Здесь только ты и я, дружок, — произнесла она медленно, — ты и я, так было всегда. А теперь, — она подняла жёлтую карточку, — что это?

Дамиан корчился в сомнениях, а Элизабет хотела, чтобы он говорил, и в её голосе он слышал отчаяние. Он чувствовал, что она расстроена. Если Севилл сделает с ним что-нибудь плохое, произойдёт это потому, что Единственная просила его говорить, но все же это Её просьба. Дамиан, пёс, выросший в одиночестве, всегда желал подчинения человеку, но никогда не знал его и теперь внутренне соглашался на то, чтобы его воля слилась с её волей.

— Жел… — Это был хриплый шёпот, предназначенный ей одной. Дамиан готов был вызвать гнев Севилла ради неё. С этого момента он не мог отказать ей ни в чем. Пёс скосил глаза на мужчину, ожидая его действий.

Ничего не произошло.

Элизабет протянула руку, погладила его. Её глаза сияли, она часто моргала.

— Хорошо! — горячо прошептала она. — Хорошо.

Она схватила его за обе щеки и нежно покачала его голову. Он сделал ей приятное и наслаждался этим чувством, неторопливо постукивая хвостом от радости. Глубокое, граничащее с болью счастье заслужить её одобрение было ценнее чего бы то ни было. Ни гордость, ни философия не могли помешать его радости.

— Видишь, — сказал Севилл, — это было не так трудно.

Она готова была задушить его в этот момент.

Томас Оуэн, четвёртый из восьми детей, родившихся и выросших в трейлерном парке, приткнувшемся за чахлой полоской елей у заброшенного деревенского шоссе, ещё в ранней юности приобрёл два непоколебимых убеждения. Первое: если он будет хорошо себя вести и сумеет угодить Богу, то в будущем сможет заслужить восхитительное вознаграждение. Эту веру он унаследовал от матери, одной из самых стойких и выносливых натур, какие только и выживают под жестоким южным солнцем Луизианы. Земные вещи проходят, говорила мать своему молчаливому сыну, и бренный мир наполнен скорбью и бедствиями, которые испытывают и искушают человеческую веру.

Её глубокая и простая вера требовала искать смысл в этой жизни. Убогая реальность их существования была очевидна для юных обитателей крошечного трейлера, и глаза Томаса, слишком серьёзные для человечка его возраста, смотрели, как мать в одиночку справляется с жизненными испытаниями. Её готовность молча выносить превратности судьбы привела к тому, что некоторые дети подняли на смех такое долготерпение, сочтя его слабостью. Старшие дети быстро покинули её, ощущая себя униженными и преданными: ни себя, ни их не могла защитить она от варварских издевательств отца, когда тот изредка появлялся дома. Однако юный Томас знал — со всей сыновней преданностью, — что мать заботится о них и её верное сердце не разорвалось до сих пор только потому, что она такая сильная. Мать была его героем, и он никогда не подвергал сомнению её приверженность многочисленным и зачастую несправедливо строгим догматам её религии.

Второе убеждение Томаса явилось скорее результатом наследственности, нежели обстоятельств жизни. Предки его были отважными густоволосыми саксами, что заполонили всю Южную Англию, устроились на новом месте и смешались с основным населением феодального острова. Мужественные и верные, его предки служили множеству лордов, передавая по наследству фамильные черты, благодаря которым становились крепкими фермерами, преданными вассалами и честнейшими дворецкими. Главной чертой характера Томаса Оуэна была непоколебимая надёжность.

У Томаса не было никаких шансов получить высшее образование, о котором он так мечтал, и поэтому он ухватился за возможность работать в университете с кем-нибудь из хорошо известных учёных. Том относился к доктору Севиллу с благоговейным трепетом и был очень доволен, что сможет изучать медицину, работая и общаясь с таким блестящим учёным. Том уже примирился с мыслью, что из-за некоторых семейных обязательств у него никогда не будет диплома. С благодарностью и с небрежного благословения Севилла Том погрузился в море учебного материала, который его окружал. Быстро и жадно впитывая знания, он немедленно усвоил, что, когда разговор заходит о профессиональных тонкостях, ему нужно помалкивать.

Для Тома ситуация казалась идеальной. Он оказался так близок к медицинскому образованию, он стремился к этому всю жизнь. Том высоко ценил возможность учиться, поэтому с присушим ему терпением выносил трудности общения со своенравным и требовательным работодателем.

Другой проблемой были студенты Севилла. Он чувствовал себя неловко и очень смущался, когда те смотрели на него, не понимая, в каком качестве он находится рядом с Севиллом, но справедливо полагая, что он не дипломник. Когда выяснялось его истинное положение: он просто ассистент доктора, а не студент, — они всячески начинали его изводить. Севилл вмешивался редко, но хорошо платил за работу, а его деньги давали Тому возможность последние шесть лет выполнять свои обязательства.

Эта девушка не сильно отличалась от всех остальных. Том думал о ней, когда вёл машину к дому Севилла. Доктор отправил его вперёд, а сам задержался в университете. Девушка приходила каждый день всю неделю и теперь ждала его у дверей. Она казалась вполне приятной, однако в глазах у неё была явная враждебность. Он видел это, но не мог порицать её. Севилл был с нею груб — Том пока не очень понимал, почему, — и это его беспокоило. Ему вообще не нравилось такое обращение с женщинами. Том был достаточно умен, чтобы понимать, что её эмоции к нему вызваны чувствами к его работодателю. Но вот чего Том не мог понять — почему она так переживает из-за какой-то собаки, ведь у животных нет души?

Когда Том подъехал, Элизабет стояла у двери, очевидно, обескураженная их отсутствием.

— Доктор приедет, как только сможет. Входите. Он провёл её в маленькую рабочую комнату.

— Можно я побуду с ним? — спросила она. Том помотал головой.

— Мне очень жаль, но доктор сказал, чтобы вы ждали, пока он не приедет. Понимаете?

— Нет, не понимаю, — ответила она довольно резко, удивив его. — Я ничего здесь не понимаю. Я не понимаю, как вы можете держать Дамиана запертым в такой маленькой комнате, в подвале. Это неправильно.

Она подошла к плексигласовой стене и заглянула внутрь. Пёс отдыхал. Комната была звуконепроницаемой, он не слышал, как они приехали, и теперь не мог слышать слов Элизабет. Она легонько постучала по стеклу, но пёс продолжал лежать, свернувшись калачиком и не замечая её.

— Простите. Я вижу, вы очень привязаны к нему. — Том больше ничего не смог придумать.

Она наградила его испепеляющим взглядом и неохотно уселась на стул.

Прошло минут десять. Оба они сидели, пытаясь не смотреть друг на друга. Наконец девушка, беспокойно поёрзав, спросила:

— Вы говорите с акцентом. Откуда вы? Тома удивил её вопрос.

— Из Луизианы. — Хм.

Они помолчали. Том посмотрел на часы. Девушка разглядывала свои ногти.

— Давно здесь живёте?

— Моя мать перевезла нас сюда несколько лет назад. — Он надеялся, что она не спросит, зачем. Он не мог врать и не хотел признаваться, что семья переехала, чтобы оказаться поближе к тюрьме, где сидел его отец.

— Ваша мать — что она делает?

— Что делает? — Том нахмурился, не вполне понимая, о чем она.

— Что она делает? Занимается каким-нибудь бизнесом?

— Нет, мэм. Она растила нас, детей. Этой работы ей хватало.

— Вы с ней близки?

Том повернулся, чтобы увидеть её лицо. Он ожидал от этой девушки надменности и высокомерия. В конце концов, её отец — кардиохирург и сама она собирается поступать в медицинскую школу. Том пытался представить, что можно чувствовать, когда поступаешь в медицинскую школу и просто ждёшь, когда начнутся занятия. «Знает ли она, как ей повезло?» — думал он.

— Мы были очень близки. Она возвратилась домой семь месяцев назад.

— Назад, в Луизиану, да? — Она умерла.

— О господи, я прошу прощения. Я не поняла.

Он помотал головой, показывая, что ничего страшного.

— Нет, это я виноват. В таких случаях мы говорим «возвратился домой». Я забыл, что здесь так не принято.

— Вы правы. Не принято. Но мне все равно очень жаль.

Он кивнул, и они снова замолчали. Затем Том с облегчением услышал, как Севилл открыл заднюю дверь и вошёл в дом.

— Извините. — Том кивнул девушке и быстро вошёл в комнату к собаке, чтобы навести там порядок перед началом работы.

— Добрый день, — сказал Севилл, входя в комнату. — Где Том?

— В комнате Дамиана.

— Ты не входила туда?

—Нет.

— Хорошо. Начнём. — Он положил портфель на стол и скинул пиджак. Закатал рукава рубашки, подошёл к пульту и включил его. Том вынес ключи от внутренней двери.

— Дай-ка мне это. — Севилл показал на металлическую коробочку на столе. Внутри были шарики собачьего корма. Элизабет взяла коробку, свой реквизит и вошла в комнату. — Его ЕРП будет состоять из того, что ты держишь в руке, — объяснил Севилл, когда отпер внутреннюю дверь и придержал её перед ней. — Псу пойдёт на пользу, если ты начнёшь более регулярно вознаграждать его за правильные ответы.

— Что такое ЕРП?

— Ежедневный рацион питания. Как ты его награждала и как часто?

— Он просто хотел сделать мне приятное. Ему нравится учиться. Я не уверена…

— Когда он даёт правильный ответ, как ты его поощряешь?

— Я не понимаю, что вы имеете в виду. Если он делает все хорошо, я просто говорю ему, что он молодец. — Она пожала плечами. — Ну, или глажу его, или что-нибудь такое. Я редко кормлю его во время работы.

Севилл кивнул.

— Вот чего я пытаюсь добиться. Нам нужно стандартное поощрение. Начнём сегодня, будешь давать ему шарик за правильные ответы — так же часто, как поощряешь его вербально. Так он будет зарабатывать себе еду, Элизабет. Если ты не истратишь весь дневной рацион во время работы, больше он сегодня есть не будет.

Элизабет не смогла придумать, что сказать на это.

Осторожно взглянув на мужчин, Дамиан поднялся и поспешил к девушке. Севилл принял обычную позу, прислонившись к стене в полудюжине футов от них. Элизабет присела на корточки, обняла Дамиана за шею, и они поздоровались. Дамиан сунул нос в коробку в её руке.

— Иди сюда.

Она достала шарик, проверила его и протянула псу. Тот немедленно его съел.

— Господи, тебе нравятся эти штуки? — Она достала ещё один. — Судя по всему, у тебя не такой уж большой выбор.

Севилл вмешался, шагнув вперёд:

— Какое действие ты только что закрепила?

— Что я сделала с чем?

Только что ты закрепила его поведение при помощи поощрения, и я не понял, что было в данном случае целевым поведением.

— Ну, я не думаю, что сделала то, что вы сказали. Я просто дала ему шарик… Прошу прощения, я сделала что-нибудь не так?

Севилл обречённо махнул рукой.

— Очевидно, эта собака в состоянии учиться вопреки твоим ошибкам, — проговорил он, возвращаясь к стене. Элизабет пожала плечами и повернулась к псу. Тот тяжело дышал.

— Пить, — сказал он.

— Ты хочешь воды, Дамиан?

— Пить.

Элизабет повернулась за разрешением к Севиллу. Он покачал головой. Она обернулась к Дамиану:

— Ох, сейчас нельзя пить. Прости, я принесу тебе воды попозже.

Девушка нахмурилась: странно. Что плохого в том, чтобы дать псу напиться? Если он будет мучиться от жажды, это помешает работе.

Господи, он просто подонок. Садист и подонок.

— Сколько слов он может выучить и запомнить за один день? — спросил Севилл.

— Только два, — быстро соврала Элизабет. Однажды Дамиан выучил целых три слова, но тогда был особенный день, и Севиллу не обязательно об этом знать. Этот человек стал бы давить на собаку.

— А почему только два? Что мешает ему учить больше?

— Ну, он устаёт. Ему становится скучно. То есть ему ведь достаточно трудно говорить, это для него неестественно. Нужно сосредоточиваться, а через некоторое время он начинает отвлекаться. Я не вижу причин давить на него — удивительно, что он вообще в состоянии такое делать.

Севилл разглядывал их обоих.

— Научи его новому слову прямо сейчас и дай в награду еду. Напоминаю тебе: ты оставишь его голодным, если не будешь подкреплять едой правильные ответы.

Он подошёл и встал напротив пса. Тот замер и отвернулся.

— Независимо оттого, что я думаю о многих твоих действиях с этой собакой, я хочу сказать, что ты проделала, неплохую работу, Элизабет.

— Ну, спасибо… — Она снова разозлилась.

Что этот ублюдок замыслил на этот раз?

Но Севилл был искренен. Девушка сделала нечто экстраординарное. Удивительнее он не видел в жизни ничего, и теперь это оказалось в его руках — в самое подходящее время. Он действительно был ей благодарен.

Пользуясь его необычайным расположением, Элизабет решила ковать железо, пока горячо. Со всем возможным уважением, заранее ожидая отказа, она спросила:

— Доктор, можно мне побыть с ним чуть-чуть после работы? Это много значит для нас обоих. Пожалуйста.

Несколько секунд Севилл раздумывал. Прочесть что-либо в его светло-серых глазах было невозможно. Элизабет заставила себя выдержать его пристальный взгляд. Способен ли он чувствовать, по крайней мере, уважение к животным — хоть какое-нибудь? Он плохой человек или просто не понимает собак? Этого она не знала.

— Почему бы и нет? — ответил он. — Когда закончим работать. И ты не будешь его кормить.

— О, спасибо. Большое спасибо.

Они работали два часа. Дамиан снова и снова просил пить, и сердце её разрывалось. Было видно, что его жажда отвлекает и мучает его, но ей не хотелось опять просить воды у Севилла — особенно теперь, когда он такой добрый. Во время работы Элизабет все время думала, как раздобыть воду для собаки. В конце концов, она попросила сделать перерыв.

Мне надо чего-нибудь попить и сходить в туалет, — сказал она. Севилл сделал ей одолжение, вышел вместе с ней в основную комнату и попросил Тома показать ей дорогу. Возвращаясь, она потягивала маленькими глотками воду из бумажного стаканчика и думала, как прокрасться с ним в комнату, чтобы дать воды Дамиану. Пёс хотел пить — как мог Севилл запрещать ему? В первой комнате Севилла не было, и она подошла к плексигласовой стене — посмотреть, не вернулся ли он к Дамиану. К её удивлению, мужчина был внутри — сидел на корточках с миской воды в руке. Элизабет встала у края стола, наблюдая. Севилл сидел в двух футах от Дамиана и предлагал собаке воду. Никто при этом не двигался. Лицо учёного оставалось совершенно непроницаемым, Дамиан лежал в дальнем углу комнаты, отвернувшись от человека, но изредка нерешительно поглядывая на миску в его руке. Вскоре Севилл поднялся и вышел, забрав миску с собой. Элизабет встретила его у двери, и он ничего не стал ей объяснять, только протянул руку и забрал у неё стакан.

— С водой туда нельзя.

— Почему вы заставляете его мучиться от жажды? — расстроенно спросила она.

— Я формирую сближающее поведение. Ты не должна беспокоиться и не должна задавать мне вопросы. Понятно?

— Да.

Ступай и побудь с ним некоторое время. Когда захочешь выйти, просто скажи об этом. Я оставлю микрофон включённым. — Он забрал у неё контейнер с едой и стакан и закрыл за ней дверь.

— Надеюсь, для таких людей существует особый ад, — процедила она сквозь зубы, войдя в комнату.

Время было очень дорого — тем более потому, что им с Дамианом оставалось провести считанные часы вдвоём; она знала, что Севилл не позволит ей долго участвовать в работе. Элизабет принялась счищать шерсть с мозолей на лапах и с боков пса: бетонный пол был для него слишком жёстким. Закончив, она прислонилась спиной к стене. Пёс держал голову у неё на коленях.

— Ты должен быть хорошим мальчиком, Дамиан, и слушаться Белую Боль. Это важно.

— Туда, — произнёс он отчаянно.

— Я знаю. Прости. Вряд ли это возможно, я ничего не могу сделать. Я не могу взять тебя гулять — хотела бы, но не могу. Может, получится принести тебе какую-нибудь игрушку. — Она посмотрела на зеркало в стене. — Но вряд ли он позволит мне, — добавила она сквозь зубы. Кость — вот что нужно собаке, чтобы скрасить бесконечные часы в изоляции. Хорошая сочная косточка. Но это даже не обсуждалось. Она почти слышала голос Севилла: кости опасны для собаки, они могут проколоть гастроэнтерологический тракт, он сломает себе зубы.

— И все-таки ты хороший мальчик. Знаешь, да? Ты просто замечательный! — Она быстро поскребла его по спине, и пёс перекатился на бок, игриво хватая её лапами. Она сделала лёгкий обманный выпад, осторожно прикоснувшись к обеим передним лапам: они оба хорошо знали эту игру. Он отдёргивал лапы, когда она дотягивалась до них, и шутливо щёлкал челюстями. Игра закончилась, когда Элизабет, наконец, сумела схватить Дамиана за горло и сделала вид, что душит его. Перевернувшись на живот, пёс угрожающе зарычал, пытаясь укусить её за руку. Наконец она притворилась, что её хватка ослабла, и он быстро поймал руку мощными челюстями. Осторожно сжал её ладонь, лизнул, со вздохом положил голову на пол и с обожанием уставился ей в лицо.

Севилл стоял снаружи и размышлял. Время идёт очень быстро. Если он собирается показать собаку в Нидерландах (как это было бы славно!), следует очень быстро подготовить краткий отчёт. Пёс должен работать с ним, и должен работать на «отлично». Прежде чем двигаться дальше, он должен избавиться от девчонки. Севилл сидел, курил и наблюдал за ними.

Глава 10

Джозеф Севилл сидел, курил и думал почти до полуночи. Он размышлял о том, как составить расписание, чтобы проводить больше времени с собакой, не привлекая внимания Департамента и своего персонала. Никому, кроме Тома, он ничего не сказал. Севилл думал, как может измениться его жизнь после триумфального выступления, и с невольной улыбкой представлял себе, какое лицо будет у Котча. Без сомнений, ему предстоит организовать и выполнить колоссальный объём работы, но это будет интересная, увлекательная работа. Он мимолётно пожелал разделить её со своим давним другом Виктором Хоффманом, но никому ничего не мог сказать, до тех пор пока пёс не начнёт его слушаться. Какая горькая ирония — он получил в своё распоряжение величайшее открытие в истории психологии, но не может им воспользоваться. Эта мысль не давала ему уснуть. Севилл решил исправить ситуацию как можно скорее.

Чтобы добиться отклика от собаки, заставить исполнять его команды, а затем закрепить это поведение, казалось, нужно было совершить подвиг. А всего-то требовалось — согласовать вербальное поведение собаки с соответствующими сигналами. Задание для студента-первокурсника. Но пёс реагировал слишком необычно. Почти невозможно использовать стандартные методы, поскольку животное уклонялось от взаимодействия и препятствовало любой работе.

Проще говоря, пёс его не любил.

Это инстинктивная реакция, она вне компетенции науки. Интуиция подсказывала Севиллу, что уговоры займут несколько месяцев, а у него этих месяцев в запасе не было. Можно кормить собаку во время работы, чтобы закрепить реакцию позитивным стимулом, но это опять потребует времени. Он понимал, что не успеет вовремя по двум причинам — во-первых, нужно готовить доклад, а во-вторых, эта сумасбродная девица может опять наделать глупостей.

Элизабет Флетчер была проблемой. Пока что у него не находилось поводов прекращать её визиты. Во-первых, его совершенно ошеломляли реакции собаки, которые могла вызвать эта девушка. Во-вторых, Севилл был достаточно проницателен, чтобы понять: если он запретит ей общаться с псом, Элизабет способна обратиться в газеты или устроить скандал как-нибудь иначе. Севилл снова вернулся к мыслям о том, как контролировать поведение животного. Если он не сможет заставить пса выполнять задания, то потерпит невообразимое фиаско. Севиллу не терпелось избавиться от девчонки, но нужно обеспечить её молчание, поэтому он решил позволить ей навещать Дамиана, но запретить с ним разговаривать. Такой вот компромисс. Можно объяснить ей, что работа теперь проходит в строго определённых условиях и незапланированные занятия приведут собаку в замешательство.

Севилл сидел в темноте, смотрел на медленно гаснущий огонёк сигареты, вспоминал отца и холодные осенние дни, проведённые в золотистых полях, окаймлённых ельником, когда он помогал отцу натаскивать английских пойнтеров. Джозеф-старший был бизнесменом, у него оставалось очень мало времени на хобби, но он настойчиво продолжал тренировать собак, иногда устраивая им маленькие испытания. Пойнтеры — холёные, крепкие псы хороших кровей — большую часть года жили на юге у тренера, так что хозяин мог получать удовольствие от охоты, не тратя часы на обучение. Собак присылали домой только в сезон охоты, но они своего владельца не знали и плохо исполняли его команды, а потому Джо-старший каждый год увольнял тренера и с помощью сына сам пытался корректировать поведение собак. Схема всегда была одна и та же; собаки, очевидно, хорошо натренированные и вначале явно рвущиеся в дело, через несколько недель переставали слушаться вообще. Безжалостное использование электрических ошейников превращало собак в подобострастных тварей, более не способных к корректному поведению на охоте. Тогда Джо-старший отказывался от них, называл никудышными и отправлял следующее поколение к новому многообещающему тренеру.

Подростком Севилл обожал оружие, стрельбу и то чувство, что возникало у него, когда он мог контролировать отцовских собак одним нажатием кнопки. Охотничьи испытания казались ему скучными — он довольствовался стрельбой по фазанам, взлетающим над собачьими головами. Но во всем, что касалось техники, которую отец и другие тренеры использовали, чтобы заставить пойнтеров продемонстрировать быстроту и точность при травле, его воспоминания были весьма отчётливы.

Пойнтеры — особенная порода. Инстинкт застывать на месте от запаха птицы в них так силён, что даже крошечные щенки принимают охотничью позу, если бросить им крыло пернатой дичи. У этих собак превосходный нюх и совершённое тело, они идеально приспособлены для охоты на птиц.

Чего пойнтеры не хотят делать категорически — так это иметь дело с мёртвой дичью. Они презирают тёплые, неподвижные тела мёртвых жертв, и очень часто следует прибегать к самым жёстким мерам, чтобы собаки приносили птицу в руки хозяину.

И у Севилла сложился некий план — исследователь готовился заставить Дамиана так же быстро отвечать на вопросы, как собаки его отца находили и приносили дичь. Это не займёт много времени — некоторым пойнтерам хватало одного дня. Размышляя о том, как успешно завершится обучение Дамиана, Севилл криво усмехнулся. Мягко говоря, он был на пороге того, чтобы потрясти мир бихевиористов.

— Ладно, партнёр, — сказал Севилл, — давай начнём.

Это было следующим утром — доктор стоял перед собакой, предварительно привязав её к крюку в стене, чтобы гарантировать себе безопасность. Кусок стального троса длиной в двенадцать и толщиной в полдюйма удерживал пса на месте. Попытки подкупить собаку едой ни к чему не привели, и доктор теперь делал ставку на электрический ошейник, при помощи которого собирался вызывать негативные стимулы, которые животное могло бы контролировать, отвечая на вопросы. Правильный ответ останавливает негативную стимуляцию. Медленный, неправильный ответ или отсутствие ответа вызывают негативную стимуляцию — непрерывную или даже возрастающую. Это называлось «непосредственное негативное закрепление реакции» — только это Севиллу и оставалось. Если пёс не хочет работать с ним за похвалу, еду, если он не чувствует к доктору ни уважения, ни благодарности, ему придётся работать, чтобы прекратить боль.

Мужчина взял пульт от электрического ошейника — чёрный цилиндр длиной около фута с шестидюймовой антенной, покрытой пластиком. Со стола он поднял чёрную карточку.

— Дамиан. — Севилл говорил громко, отчётливо. — Какой цвет?

Питбуль смотрел на него с искренним непониманием. Он знал звук, которым обозначался этот цвет, но ему никогда не приходило в голову сказать его этому человеку. Он никогда ни с кем не разговаривал, кроме Элизабет. Пёс был растерян и смущён. Он осторожно попятился, проверяя, насколько кабель ограничивает его свободу. Сердце забилось быстрее от страшного предчувствия, а внутренности словно прижались к рёбрам.

Севилл нажал на кнопку пульта. Ошейник распространил слабый, но непрерывный электрический сигнал вокруг шеи собаки. Поражённый, Дамиан резко дёрнулся и хрюкнул от неожиданности. В отличие от мгновенного шока, которому его подвергали в лаборатории Севилла, этот не прекращался. На таком уровне интенсивности боль казалась не очень сильной — он ощущал постоянные острые покалывания, и это было страшно и неприятно. Дамиан начал вырываться, изо всех сил пытаясь избавиться от боли. Но деться было некуда, он не мог даже развернуться. Разряд не исчезал, и пёс сражался и защищался, пытаясь зубами ухватить ошейник. Он хотел укусить, сорвать его, но широкая и короткая шея не позволяла дотянуться до ошейника зубами. Поскольку острые покалывания продолжались без остановки, он уселся в полнейшей растерянности и коротко, визгливо заворчал.

— Какой цвет?

Дамиан слышал Севилла, но не мог сосредоточиться на нем и на его словах. Страх поглотил его. Его захватили врасплох, и он инстинктивно оборонялся, не в состоянии понять, почему его бьют током, не зная даже, наказание это или просто стечение обстоятельств. За то, чтобы эта боль ушла, он был бы готов сделать что угодно — если бы только мог понять, что от него требуется. Боль прекратилась на мгновение, затем вернулась, чуть сильнее. Теперь Дамиан запаниковал. Он не был упрямым — он искренне не понимал, чего от него хотят.

Стоя перед ним, Севилл был убеждён: пёс хорошо понимает, что нужно делать и почему его бьют током. Как может он не понять, когда прекрасно отвечал на ту же команду, работая с девушкой? Севилл не пытался ничему его учить — Дамиан знал правильный ответ и просто отказывался его давать, поэтому доктор не чувствовал жалости к этой собаке. Он был убеждён, что короткие острые удары ошейника заставят Дамиана исполнять его приказы. Пёс должен понять, кто теперь его господин. Это ничем не отличалось от тех неприятных уроков, которые он проводил со своевольными пойнтерами, не желавшими приносить дичь в руки.

Инстинктивно Дамиан отчаянно пытался вести себя хорошо. Он лёг на пол, но щиплющие, кусающие электрические разряды не прекращались. Он съёжился в полном замешательстве. Боль не исчезала, он больше не мог лежать неподвижно. Он сел и бросил умоляющий взгляд на мужчину, стоявшего перед ним.

— Какой цвет? — снова спокойно спросил Севилл. Пёс неотрывно смотрел на него, совершенно потрясённый. Этому человеку был нужен ответ, который заставит боль уйти. Но что он хочет? Какую команду он дал? Мужчина сказал «цвет». Что «цвет»? Он должен говорить? Этого хочет мужчина? Надо сделать что-нибудь, все, что угодно, чтобы остановить ошейник. Пусть даже такое невообразимое, как заговорить с Белой Болью.

— Кровь, — прохрипел он первое, что пришло в его истерзанный мозг. Питание выключилось, стимуляция прекратилась. Дамиан стоял с дико выпученными глазами, у него тряслись лапы, он ошарашенно шатался.

— Хорошо. — Севилл похвалил собаку за почти правильное поведение. Это большой шаг — первое слово, которое Дамиан сказал ему. Получив хоть какой-то ответ от животного, он мог теперь заставить его отвечать правильно без особого труда. — Ладно. — Севилл снова показал чёрную карточку: — Какой цвет? — и включил питание. Пёс дёрнулся и подпрыгнул, его мозг переключился на резкие удары, он был не в состоянии думать.

— Кровь.

Хорошо, — снова сказал Севилл, убирая палец с кнопки. Теперь ответ пришёл гораздо быстрее. Пёс делал замечательные успехи. Севилл сбросил уровень стимуляции ниже на одно деление.

— Это чёрный, — подсказал ему Севилл, снова показывая карточку. — Какой цвет?

Боль вернулась. Дамиан мигнул, когда ошейник ударил его, но не отвёл взгляда от мужчины.

— Чернь, — ответил он.

— Хм, очень хорошо.

Питание выключилось. Севилл взял следующую карточку. Ещё не задав вопроса, он нажал на кнопку и включил ошейник. Севилл знал, что боль создаст мотивацию отвечать быстро, — такова стандартная процедура при тренировках с электрическим ошейником.

— Какой цвет?

Глаза собаки метнулись на карточку и обратно на мужчину.

— Синь.

— Да, хорошо. — Пёс ответил и быстро, и правильно.

Когда Севилл потянулся за следующей карточкой, Дамиан вдруг обезумел, начал вертеться, насколько позволял короткий кабель. В ожидании боли он запаниковал — он знал, что сейчас его снова будут бить. В отличие от бессмысленных разрядов, которыми его пытали, изучая стереотипное поведение, эту боль он мог контролировать сам. Он был в состоянии понять, что абсолютная покорность прихотям господина может остановить боль, но пока этот процесс не завершён. Пока ещё он боролся, не желая и не будучи в состоянии доверять человеку, причиняющему эту боль. Севилл игнорировал его борьбу, зная: это нормальная стадия, предсказуемое развитие событий при использовании электроошейника. Дамиан должен работать, несмотря на панику и страх, и должен принять электрическую стимуляцию как часть своей повседневной жизни. Это путь к простому, нерассуждающему повиновению. Для собаки покорность и общение были теперь единственными действиями, которые могли ослабить боль. Это, и ничто другое.

Севилл включил ошейник на слабом уровне сигнала и поднял следующую карточку, зеленую.

— Како…

— Синь, — поспешил сказать Дамиан, от страха — неправильно. Севилл проигнорировал ответ.

— Какой цвет?

— Синь, синь. — Дамиан дико извивался. Теперь он знал, чего хочет человек, но сейчас что-то глубоко внутри него сопротивлялось. Он не хотел подчиняться, вся его душа восставала против этого. Дамиан мог работать для Единственной, чтобы радовать её, но теперь ему хотелось только убежать подальше от этого человека. В нем рос не свойственный питбулю протест. Ему не нравился этот человек, и он ничего не хотел для него делать. Тело и разум столкнулись в конфликте. Он снова стал бороться с принуждением.

Его воля была сильна, но человек знал, как сломать эту волю, — у него были для этого инструменты и сильнейшее желание перекроить собачью душу под свои нужды. Дамиан не мог бороться с ужасающим, непрекращающимся действием ошейника.

— Лист.

— Да. — Ошейник отключился. — Очень хорошо. Пёс тяжело дышал, обессиленный и вспотевший. Он стоял, апатично глядя на Севилла, и бока его вздымались. Учёный уже отвернулся, закончив работу. Севилл был доволен, но не удивлён тем, что метод сработал быстро и эффективно: ошейник — общепринятый инструмент для определённого типа тренировок, когда дрессировщик не способен достичь согласия со своими подопечными иным путём.

После строгого приказа Севилла не разговаривать с собакой Элизабет забеспокоилась. Она хотела быть ближе к Дамиану, обнимать его, защищать, гладить его полосатую шею. Девушка предчувствовала беду: казалось, скоро все изменится — и очень сильно. Она всерьёз полагала, что дни её общения с собакой сочтены, поэтому, когда Том впустил её, она обрадовалась и тому, что можно просто сидеть рядом с псом, гладить его, смотреть, как он спит. Ей казалось или он действительно выглядел совершенно измождённым? Элизабет потрогала чёрную коробку на ошейнике, недоумевая, для чего она. Дамиан, не почувствовав прикосновения, слегка ткнул её носом, чтобы она положила руку ему на шею.

Как случилось, что их взаимная дружба из деликатной терпимости превратилась в такую сильную привязанность, что могла причинять боль? Для отца и дедушки Элизабет собаки были всего лишь базовыми моделями, расходным материалом, который можно заказать, использовать и списать. Она знала, что лишь благодаря Дамиану она сама перестала так думать.

Наступил вечер. Двое друзей в крошечной комнате сидели, прижавшись друг к другу, и Элизабет не переставала изумляться отношению Дамиана к людям. Большинство собак — на самом деле, все представители семейства собачьих — трусили, если встречали уверенного в себе человека. А как насчёт Дамиана? Как насчёт собаки, которая может гулять среди людей, вести себя вежливо, даже с юмором, и все же способна броситься на любого, если нужно, чтобы только защитить своего друга-человека? Элизабет не покидало странное ощущение: Дамиан равен людям, знает это и все же не злоупотребляет своей силой. Тем более замечательно, если учесть, как жестоко его использовали. Наоборот, он демонстрировал смирение и покорность тем, кого уважал, и, казалось, был способен причинять вред людям, только защищая других людей.

Почему Дамиан никогда не пытался напасть на человека, если чувствовал угрозу для себя? Было видно, что он рвётся атаковать, защищая её, и все же готов скорее отвернуться, чем укусить Севилла. Элизабет удивлялась странному и суровому моральному кодексу этого питбуля, появившегося в её жизни. Пёс открыл глаза и посмотрел на неё.

«Все в порядке?» — спрашивал этот взгляд. Увидев по её лицу, что ничего плохого не случилось, он вздохнул и снова закрыл глаза. Не говоря ни слова, он сказал ей все. Она улыбнулась. Ничего не изменится, Севилл, даже если ты запретишь нам пользоваться словами. Они нам никогда и не были нужны.

Мысли Элизабет блуждали. Она много раз слышала, как деятели религии и науки в один голос превозносили уникальность и неповторимость человека. Каким бы ужасным ни был человек, он ценился гораздо выше животного благодаря одной лишь принадлежности к своему виду. Элизабет думала о Дамиане и о том, что он мог бы сделать для неё, если потребуется. Мог бы отдать за неё жизнь — в этом она не сомневалась. Много ли на свете людей, которые отдали бы за неё жизнь? Элизабет представила себе Севилла и пса, стоящих над бушующей рекой. Если оба упадут, кого она спасёт? Кого она должна спасти? И по чьим стандартам нужно выбирать? Что подсказало бы ей сердце? Разве жизнь Севилла важнее, чем жизнь Дамиана, просто из-за того, что первый — Homo sapiens? Или преданность и дружба значат больше? Затем она представила другой сценарий: а если Севилла заменить ребёнком? Тогда что? Станет ли Дамиан, иронично размышляла она, прыгать в реку, чтобы спасти этого странного щенка, позволив утонуть ей самой? Её мозг, привыкший к абсолютной ценности человеческой жизни, отпрянул от такой мысли.

Элизабет разглядывала ячейки звуконепроницаемого материала на потолке, в который раз спрашивая себя, как они с Дамианом оказались в такой ситуации и куда их это все заведёт. Она перестала фантазировать — пришло время вернуться к фактам. В этом доме нет места для её любви к собаке, Дамиана скоро поглотит высокотехнологичный мир науки. Только очень большие начальники будут иметь прямой доступ к животному, и Севилл станет купаться в лучах славы, которая так важна для него, ни секунды не заботясь о том, что пёс, быть может, голоден, устал, напуган или одинок. И Дамиан, возможно, будет работать на Севилла лишь потому, что это свойственно его натуре. Когда она уйдёт, пёс будет работать — скрепя сердце, за слово похвалы от этого человека, неважно, как сильно Севилл будет его мучить. Со стороны кому-нибудь, может, даже покажется, что пёс счастлив, что он любит Севилла. Все это сводило её с ума.

Известные учёные, которые придут посмотреть на знаменитую говорящую собаку доктора Севилла, увидят лишь тень настоящего Дамиана — её Дамиана. Будут строить предположения о его интеллекте, мыслительных способностях, о его душе, и все это будет основано на том, что они увидят в лаборатории Севилла. Они никогда не узнают—и даже не смогут предположить, — что настоящий Дамиан любил тыкаться носом в землю замёрзшего луга, оставляя позади вихрь мелких ледяных кристалликов в розовом предрассветном воздухе. Никогда не оценят по достоинству настоящего Дамиана, который спал, положив голову ей на колени, поднимал на неё глаза в молчаливом единении, что гораздо могущественнее любых слов, которые он мог бы выучить. И она была уверена: никогда не увидят они, как Дамиан смеётся. А она это видела, когда они играли в свои шутливые игры; она знала, что он любит играть в «ку-ку» и может носиться безумными зигзагами, раскрыв пасть в широченной ухмылке, потому что любит, когда за ним гоняются.

Её размышления внезапно прервал Том — он открыл внутреннюю дверь и просунул голову внутрь.

— Доктор хочет, чтобы вы ушли. Пожалуйста. Элизабет кивнула.

— Хорошо, Том, а что это за штука? — Она показала на чёрную коробку ошейника.

Том колебался, не зная, что ответить. Элизабет подобралась и села прямо.

— Что это, Том? Для чего это нужно?

— Это… тренировочное устройство. Доктор использует его, когда занимается с собакой.

— Это ничего мне не говорит. Как он занимается? Что оно делает? Это какой-то магнитофон?

— Нет, мэм. Вам лучше спросить…

Севилла? Он запретил мне спрашивать о чем-либо, — сказала она, забыв на мгновение, что Севилл мог снаружи слышать каждое слово. — Ты это знаешь. Я спрашиваю тебя. Что это такое?

— Прошу прощения, вы должны выйти немедленно. Внезапно за спиной у Тома возник Севилл. Он рывком распахнул дверь и вошёл в маленькую комнату с мрачным выражением на лице. Элизабет молчала — он её услышал.

— Это называется электрический ошейник, Элизабет. Он производит электрическую стимуляцию, когда я нажимаю вот на эти кнопки. — Он показал ей пульт. — Это признанный и гуманный метод тренировки собак, призванный научить их контролировать свои реакции. Я ответил на твой вопрос?

Элизабет уставилась на безобразный чёрный цилиндр в его руке.

— Электрическая стимуляция? — Она помолчала. — Вы бьёте его током? С какой целью? Чтобы научить его чему-нибудь?

За всю свою жизнь Элизабет Флетчер ни разу не приходила в такое бешенство. Это было по ту сторону ярости. Внезапный, неистовый, переворачивающий все вверх дном порыв гнева, в котором воскрес, должно быть, буйный нрав её кельтских предков. Этот человек применяет электрошокер к существу, с которым она не просто дружит, — оно из-за своей беспомощности и невинности пробудило в ней материнский инстинкт.

Её глаза, полные холодной ненависти, медленно переместились с Севилла на его помощника и вниз, на ошейник. Тому, похоже, стало очень неуютно. Он пытался встретиться с нею взглядом, и лицо его при этом выражало что-то такое, чего она не могла прочесть. Но она не обращала на него внимания.

— Нет. — Она медленно покачала головой. — Нет, вы не будете этого делать. Не будете.

— Делаю и буду, — отвечал Севилл в тон её голосу. Его серые холодные глаза не отрываясь смотрели на неё. Пёс поднялся, напрягшись и глядя на мужчин.

Она нагнулась, вцепилась в ошейник и повернула его, отыскивая пряжку, чтобы расстегнуть.

— Том, выведи её, — резко сказал Севилл. Помощник шагнул вперёд, пытаясь взять её за руку.

Но Элизабет, сильная и разъярённая, оттолкнула его, нащупала пряжку и стала вынимать из неё ремешок. Том быстро подошёл и крепко схватил её сзади. Она ругалась и со злостью пыталась вырваться. Глаза пса расширились, затем превратились в щёлочки. Природа запрещала ему кусать этих богов. Увидев, однако, что девушка в беде и двое мужчин нападают на неё, он двинулся вперёд — молча, как это делали его предки.

— Выведи её, Том.

Легче сказать, чем сделать. Элизабет ничуть не жалела, что срывает своё раздражение на помощнике Севилла.

— Дверь! — выдохнул Том Севиллу. Он был слишком занят и не мог одновременно удерживать девушку и следить за приближающимся псом. — Дверь!

Нужен ключ. Том закружил по комнате, держа Элизабет между собой и псом.

— Отстань от меня! — Она почти вырвалась, у Тома пошла из носа кровь. Севилл, в ужасе от того, какой оборот приняли события, проклял собственный характер. Но все же решил спасти положение и встал так, чтобы Элизабет, сражаясь с Томом, могла его видеть.

— Элизабет, ты хочешь причинить вред собаке? — Он говорил тихо, но его слова долетели до неё. В руках он держал пульт от ошейника.

— Ублюдок! — рявкнула она и перевела взгляд ниже. — Нет! Дамиан, нет!

Пёс отыскал брешь в обороне и впился зубами в ногу помощника, яростно тряся головой. Том взвыл от боли, но захват не отпустил. Элизабет кричала на пса, но Дамиан слышал только Голос, а потому продолжал терзать ногу Тома. Тогда Севилл поставил мощность заряда на максимум и нажал на кнопку — потом ещё и ещё, пока пёс со сдавленным визгом не повалился на пол. Том застонал, когда зубы пса, получившего удар током, сильнее впились ему в ногу. Он нагнулся, и в этот момент Элизабет вывернулась.

— Дамиан, стой! — Она подбежала к псу, схватила его. — Уходи, Том, быстро! — закричала она.

Том вопросительно посмотрел на Севилла. Тот с перекошенным лицом отпер дверь и выпустил его. Дамиан рванулся за удаляющейся фигурой Тома, но Элизабет удержала его. Глаза пса сверкали от ярости.

— Дамиан, нет. Стой. Успокойся. — Она резко встряхнула пса, пытаясь привлечь его внимание. Потом взглянула на Севилла — тот держал в руке пульт и, очевидно, собирался нажать на кнопку снова. — Пожалуйста, прошу вас, не бейте его. Оставьте его, он просто пытался защитить меня. Это моя вина, что он так поступил.

— Да, твоя. — Ярость Севилла уже выплеснулась и утихла. На её место пришёл холодный расчёт. — Это очень серьёзно, Элизабет. Я думаю, мы с тобой должны встретиться позже, чтобы обсудить твоё будущее в проекте. Он под угрозой, уверяю тебя, но я не буду принимать никаких мер, пока мой помощник истекает кровью в моем доме.

— Уходи, дорогу ты знаешь. Жди моего звонка.

Элизабет не стала ждать звонка. Она догадывалась, что теперь её не пустят к Дамиану, и с самого утра отправилась к Хоффману. Тот куда-то уходил и обернулся, уже запирая дверь.

— Что на этот раз, Элизабет?

— Прошу прощения, профессор, но мне нужно, чтобы вы меня выслушали. Я хочу задать вам один вопрос — это очень важно. Профессор нетерпеливо кивнул. Элизабет вздохнула и начала:

— Вы знаете о Дамиане? О том, что он разговаривает? Хоффман несколько попятился.

— Ты не против, если мы поговорим по дороге? У меня встреча.

Элизабет преградила ему путь:

— Он вам говорил? О том, что пёс разговаривает?

— Кого ты имеешь в виду?

— Так вы не знаете? Он ничего не сказал? — Кто?

— Севилл.

— Сказал мне что? О чем ты?

— О Дамиане. О том, что он умеет.

Они пошли между деревьями к парковке. У Элизабет слишком мало времени.

— Я не понимаю, о чем ты.

Он не знает!

Девушке стало немного легче. Если Хоффман не знает, то, быть может… Она встала перед ним.

— Вы должны меня выслушать. Вы — моя последняя надежда. Прошу вас, дайте мне пять минут, и если вас ничего не заинтересует, тогда… ну тогда я больше вас не потревожу.

— Снова Дамиан, да? Ты думаешь, с ним опять плохо обращаются?

— Вы говорите так, будто ничего не происходит. Я просто не понимаю, зачем вы спасли его, если собирались обречь на такую участь? Лучше бы он умер в лесу, чем все это. Я не понимаю, почему вы позволили, чтобы с ним случились все эти ужасы, и неужели в вас нет ни капли…

Хоффман с не свойственной ему резкостью прервал её:

— Послушай, я много думал о том, что сделал с этой собакой. Я сглупил, пытаясь помочь ей, — в ущерб моему исследованию. Ошибка старого и сентиментального полевого биолога — вот что это такое. Я не собирался вмешиваться и отклоняться от протокола, но я сделал то, что сделал, и теперь жалею. Животное не годится на роль домашней собаки, но ты никак не желаешь этого понять. Почему ты не оставишь его в покое? Почему ты так помешана на этой собаке?

— Мы с ним друзья, профессор Хоффман, друзья. Вы знаете, что это значит? Это значит, что я не могу бросить его в беде. Дамиан сделал бы для меня то же самое. Прошу вас, позвольте мне объяснить, что случилось. Вы ведь понятия не имеете, что происходит.

Хоффман вздохнул и обогнул её, направляясь к машине.

— Ну и что? Что случилось?

— Послушайте, вы можете мне не поверить. Это нормально. Я только прошу вас, проверьте все сами. Съездите и посмотрите. Я прошу вас, потому что сама не могу ему помочь. Никто не хочет меня слушать. Например, вы знаете, где сейчас Дамиан?

— Полагаю, в комплексе длительного содержания.

— Нет, профессор Хоффман. Он дома у доктора Севилла. — Элизабет подождала, пока он заглотит наживку. Вопреки своему желанию, профессор был заинтригован. — Хотите узнать, почему он там? Хоффман посмотрел на неё с осуждением и переложил потрёпанный портфель из одной руки в другую.

— Меня не касается то, что делают другие исследователи.

— Да-да, именно! В том-то и проблема — никому в университете нет дела. Дамиана пытают в доме у этого человека, а все думают только о протоколе. Ну…

— Вот так ты относишься к исследованиям, Элизабет, да? Но тогда тебе не место в медицинской школе. Ты из тех жалостливых особей, которые стоят вокруг университета с плакатами «Прекратите опыты над животными». Из неформалов, маньяков-гуманистов, а не из ответственных членов медицинского или научного сообщества. Но, я думаю, ты умнее их, Элизабет.

— Я научила Дамиана произносить некоторые слова. Всего несколько слов. И не просто произносить их — он понимает, что они означают. Он действительно может говорить, как человек. Севилл узнал об этом и украл у меня собаку. Он хочет присвоить себе всю славу, и знаете что? Мне плевать на это. Я пыталась работать с ним, чтобы он мог получить все свои замечательные почести, стать большой шишкой, несмотря на то, что ничего не сделал, — при условии, что он просто будет хорошо обращаться с Дамианом. Но когда он… — Хоффман снисходительно посмотрел на неё. — Я знаю, о чем вы думаете, но посмотрите сами. Дамиан много всего умеет. Я научила его, а теперь этот ублюдок забрал его и…

Хоффман внезапно остановился.

— Что ты пытаешься сделать, Элизабет? Я не…

— Езжайте туда и посмотрите! Спросите его, заставьте показать вам все. Вы должны мне поверить, потому что это правда.

Она ждала, глядя ему в глаза. Хоффман помотал головой.

— Пёс говорит? —Да.

— И это ты его научила? — Да.

— И что он говорит?

— Он может называть цвета, геометрические фигуры, просить о чем-нибудь… — Профессор вздохнул и снова направился к машине. — Сделайте это. Пожалуйста. Но умоляю вас, не говорите Севиллу, что я к вам приходила. Возможно, он никогда больше не позволит мне быть с Дамианом, но если вы скажете, что я у вас была, он совершенно точно не подпустит меня даже близко. Тогда Дамиана больше никто не увидит, кроме него. Вы не поверите, что этот человек с ним делает. Он не мог заставить его работать по — доброму, так теперь надел на него электрический ошейник…

Голос Элизабет сорвался, и она умолкла, пытаясь взять себя в руки. Хоффман, судя по всему, не уходил только из жалости.

Я знаю Джо Севилла много лет и никогда не мог упрекнуть его в непрофессионализме.

— Я своими глазами видела, что он делает. Если это профессионал, тогда это слово ничего не значит. Слово «профессионал» означает, что человек знает, что делает. Когда вы применяете электрический ток — то есть пытку — к животному, чтобы заставить его работать на вас, вы не знаете, что делаете. Это же очевидно. Бедный пёс почти невменяем — вы бы его видели. Все это похоже на стокгольмский синдром: Севилл так долго мучил Дамиана, что теперь пёс готов абсолютно на все, чтобы угодить ему.

Они дошли до машины. Хоффман остановился, поставил портфель на капот и полез за ключами.

— Мне трудно в такое поверить, — вздохнул он. — И подтвердить твои слова можно только в одном месте. Я поеду к Джо. Неважно, что я там обнаружу, но если по каким-то причинам почувствую, что с собакой обращаются не должным образом, я скажу об этом Джо. Это тебя устроит?

— Спасибо, профессор, огромное вам спасибо. Я больше ни о чем не прошу. Посмотрите, как он там… — Она подняла глаза на учёного. — Вчера вечером я разозлила Севилла, и теперь он никогда не позволит мне увидеть Дамиана. Я точно знаю. Дамиан останется совершенно один с человеком, который пойдёт на что угодно, лишь бы заставить его на себя работать. А так хоть вы будете присматривать за ним. Пожалуйста.

Хоффман отмахнулся от неё.

— Довольно и того, что ты мне рассказала. Я знаю Джо, и я уверен, что с Дамианом обращаются наилучшим образом. Никто не хочет, чтобы собаке было плохо, Элизабет. И я не знаю, как тебе вообще в голову такое пришло. — Он поднял руку, не давая Элизабет возразить. — Я поговорю с Джо. И проверю, как там Дамиан.

— Вы не будете говорить обо мне? Прошу вас.

Хоффман бросил портфель в машину и сел.

— Мне пора. Не волнуйся, пожалуйста. Если будут проблемы, я с ними разберусь. Поверь мне.

Машина тронулась. Элизабет в глубокой задумчивости побрела по тротуару под клёнами. Она обдумывала слова Хоффмана. Разве она «зелёная» экстремистка? Через месяц или чуть позже начнутся занятия в медицинской школе, и она вступит на суровый путь к знаниям и престижной степени доктора медицины. Элизабет не понимала, почему то, что она делает, может как-то испортить ей карьеру: она просто пыталась вытащить одну собаку из крайне тяжёлой ситуации.

А те, кто борется за права животных, пытались закрыть лабораторию её отца. Помешать важному исследованию.

Они враги.

Или нет? Почему она не думала об этом раньше? Эти «гуманьяки» могли бы помочь ей забрать Дамиана у Севилла. Она пока не знала, как, но, по крайней мере, они бы не стали спрашивать, зачем это нужно. Помогут ли они ей? Мысль о том, чтобы приобрести сильных союзников в борьбе против Севилла, воодушевляла.

Но идея казалась слишком радикальной. Элизабет столько лет считала этих людей опасными, что теперь одна мысль об их помощи отдавалась во рту горьковатым привкусом. Она подождёт и посмотрит, что сделает Хоффман, а уже потом станет думать о союзе с «зелёными».

Подъехав к дому, Виктор Хоффман заметил одну из машин Севилла рядом с боковой дверью. Он часто бывал у своего друга. Сейчас его явно не ждали — никто не ответил. Хоффману неохота было возвращаться к главному входу, и он подёргал дверь — та была не заперта.

—Эй! Джо? Том?

Ответа не было. Хоффман вошёл.

—Джо?

Он направился прямиком в рабочий кабинет и просунул голову в дверь. Полосатый пёс сидел в переносной клетке рядом со столом Севилла. В кабинете никого не было. По полу от раковины под дверь маленькой рабочей комнаты тянулся шланг. В той комнате, как помнил Хоффман, несколько лет назад держали обезьяну. Из-за приоткрытой двери слышался слабый звук льющейся воды. Он вошёл в кабинет и направился к плексигласовой стене — посмотреть, есть ли там кто-нибудь. Проходя мимо клетки, Хоффман поприветствовал собаку:

— Здравствуй, Дамиан.

— Здра. Биолог замер. — Том?

Но голос был не похож на голос Тома. Ему послышалось, вот и все. Хоффман вернулся к входной двери и выглянул в коридор. Никого не было. Где-то лилась вода. Пахло хлоркой.

— Туда.

Биолог медленно повернулся. Пёс в клетке встретил его взгляд.

— Туда, — с надеждой повторил пёс.

Хоффман отшатнулся, почувствовал спиной стол и застыл, опершись на него, пристально глядя на собаку.

— Господи Иисусе.

Из комнаты для животных, волоча за собой шланг, вышел Том. Следом вырвалось облако горячего пара.

— Что, — спросил Хоффман, указывая на пса, — что, ради всего святого, здесь происходит, Том? Объясни мне!

Помощник побледнел.

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Это животное только что разговаривало со мной! Ей-богу, Том, разговаривало. По-английски.

— Ой! — тихо проговорил Том.

— Ой? — Хоффман повернулся к молодому человеку: — Я говорю тебе, что этот пёс только что поздоровался со мной на чистом английском языке, и на это ты можешь мне ответить только «ой»?

Том сглотнул:

— Ну-у…

Хоффман опустился на одно колено перед клеткой.

— Она сказала, он может… Я не поверил — ни на секунду. А ты бы поверил? Нет, никто на свете бы не поверил. — Он отвёл глаза от собаки и посмотрел на Тома. — То, что я слышал, невозможно, просто невозможно. — Хоффман всплеснул руками и снова обернулся к собаке. — Это невозможно. Что в самом деле здесь происходит?

Дамиан снова заговорил, надеясь, что этот человек заберёт его отсюда:

— Туда. Щас. Дём.

Хоффман уставился на него, выпучив глаза. Том негромко вздохнул.

— Профессор Хоффман, он меня убьёт. Он сейчас никому не хочет это показывать. Он хотел…

Хоффман сильно покраснел и затряс головой.

— Том, как это может быть? Что я вижу? Как это произошло? — Тот не ответил. Хоффман обернулся, увидел лицо Тома и все понял. — Ради бога, Том, не волнуйся. Ты не виноват, что я сюда пришёл. Но это, — он медленно встал, покачивая головой, — это невозможно. Как, великий боже и святые угодники, он это делает? Как? Это невозможно, просто невозможно. Том скривился.

— Я пойду скажу ему, Думаю, будет лучше, если вы с ним самим поговорите.

— О, я поговорю с ним, обязательно поговорю. Он наверху? — спросил Хоффман с некоторой горячностью. Затем оглянулся и, качая головой, снова посмотрел на собаку. Он знал, что выглядит по-дурацки. — Это просто невозможно, — бормотал он.

— Схожу найду его.

Том выскользнул из комнаты, как собака, которую хлестнули плетью. Хоффман снова опустился на колено перед клеткой, наклонился к собаке:

— Говори! Давай же, говори!

— Здра, — сказал пёс — как-то резко и принуждённо. Затем помедлил и умоляюще добавил: — Туда.

— Поразительно! — прошептал Хоффман. Пёс и мужчина пристально смотрели друг на друга.

Севилл вошёл в комнату. Позади него маячил Том.

— А-а-а, Виктор, — произнёс Севилл ледяным тоном. Хоффман поднялся и взглянул на младшего коллегу сквозь очки.

— Ну, Джозеф?

Повисло долгое напряжённое молчание. Севилл посмотрел вниз, покачал головой и усмехнулся.

— Я собирался сказать тебе… — уныло проворчал он. — Ты ведь можешь понять моё желание сначала подготовиться?

— Подготовиться? Джо, животное говорит чисто — я имею в виду… — Биолог умолк — он потерял дар речи и даже не мог сообразить, о чем спрашивать. Только криво улыбался. Севилл взглянул на Дамиана с оттенком гордости:

— Да, у него неплохо получается. — После первой вспышки гнева Севилл успокоился: теперь он мог разделить это выдающееся событие со своим старинным и близким другом. — Как думаешь, я смогу заткнуть Котча вот этим? — спросил он с самодовольной ухмылкой. Хоффман рассмеялся:

— О господи, Джо, мне нужно выпить. Прямо сейчас. Ты собираешься показать его в Нидерландах?

Севилл позвал Тома, который старался слиться со стеной.

— Том, поднимись наверх и принеси Виктору скотч. — Он указал Хоффману на стул. — Бутылку, — крикнул он вслед Тому, — и два стакана.

Они сели.

— Да, я собираюсь везти его в Нидерланды. Никто об этом не знает, Виктор. Ни один человек. Они подумают, что я сошёл с ума, будут ждать, что я сяду в лужу. А тут — такое. Ты бы не хотел оказаться там в этот момент?

— Господи, Джо, да у тебя на руках убойная карта. Для Котча, я имею в виду.

Севилл коротко хмыкнул. Мозги Хоффмана начинали работать снова.

— Как, черт возьми, это началось? Господи, Джо…

— Том сказал, что ты упомянул Элизабет. Это она тебе рассказала?

— Да, она пришла и попросила меня проверить. Она по-прежнему беспокоится о собаке, боится, что ты придёшь в ярость, если узнаешь, что она меня сюда послала. Так что будь с нею помягче. Она милое дитя, просто недисциплинированное.

— Что она тебе сказала?

— Немного — и ничего о том, как все это началось. Она утверждает, что сама научила Дамиана говорить, а ты забрал пса у неё. — Хоффман заметил, как дёрнулся мускул на щеке Севилла, и поспешил добавить: — Она просто очень эмоциональная девочка, Джо. Она хочет, чтобы с этим псом возились, как со щенком. Не слушает никаких доводов. И она никогда не отстанет, если мы будем просто её игнорировать. Я пообещал ей посмотреть на собаку. Я знаю тебя, знаю, что ты не стал бы делать ничего неэтичного. И я скажу ей это. Больше я ничего не мог придумать. Но что действительно произошло?

Севилл помолчал, и Хоффман, хорошо его знавший, терпеливо ждал. Через минуту Севилл выдохнул, мрачно улыбнулся и сказал:

— Ну, кажется, моё расписание слегка сдвинулось. Однако я рад, Вик, как бы там ни было, что ты теперь с нами на борту. Ты не можешь поверить тому, что видишь, потому что я и сам до сих пор в это не верю. Вероятно, произошла спонтанная инициация вербального поведения, и его как-то случайно закрепили. Если это случилось однажды, потом такое поведение довольно легко привести в систему.

— Я понимаю, это трудно сразу переварить, но вот, — он показал на собаку, — сам видишь.

Севилл пожал плечами. Хоффман наклонил голову.

— В один прекрасный день он просто начал разговаривать. Ты же не ждёшь, что я в это поверю? — Мужчины обменялись лёгкими улыбками. Вошёл Том и поставил бутылку на стол, краем глаза следя за их лицами.

— Вернуть собаку в комнату? — спросил он.

— Нет, ему и тут хорошо. Я ещё буду работать с ним. Ты можешь идти, Том. Жду тебя завтра утром в восемь.

Том вежливо кивнул и ушёл без единого слова. Севилл, ухмыляясь, смотрел, как Хоффман делает первый глоток.

— Каким-то образом этот ребёнок заставил собаку реагировать на карточки с заданиями и закрепил начатки рудиментарного вербального поведения. Я как раз был в офисе у Катарины, когда она привела собаку, и, разумеется; Катарина отдала этот проект мне в руки. — Виктор пожал плечами. — Эта девчонка принесла такие карточки, маленькие цветные квадраты… Ты не веришь мне, да?.. Она принесла эти карточки, встала посреди офиса напротив собаки, сказала: «Ну ладно, что это такое?» — и чёртова тварь ответила: «Зелёный» или что-то в этом роде. Можешь себе представить?

Хоффман внезапно поднял руку.

— Стой! Ни слова больше, погоди… — Он потянулся за бутылкой, налил полный стакан виски себе, затем Севиллу. — Так, теперь я готов. — Он вернул бутылку на стол между ними.

— Этот момент стоил мне пяти лет жизни, — сказал Севилл. — Я сразу понял, что мне в руки его привела судьба, — продолжил он с нехорошей усмешкой. — Все сошлось: этот пёс, Нидерланды и наш приятель Огэст Котч. — Хоффман моргнул. Севилл пожал плечами. — Конец истории. Я перевёз его сюда и занялся дерьмовой работой, чтобы привести это все в надлежащий вид. Девчонка только сюсюкала с ним, от неё одни проблемы. Баловала его, он становился все строптивее. Однако теперь он работает нормально, и вот это абсолютно восхитительно. — Севилл посмотрел в свой стакан. — Ты не поверишь, что он может делать, Виктор. Это изумляет меня каждый день, снова и снова. Кстати, — добавил он, допивая остатки, — что он тебе сказал? Вот сейчас?

— Что он сказал? Господи, да меня как обухом хватило… я… я думаю, он сказал… знаешь, понятия не имею.

Мужчины уставились друг на друга. Через мгновение Севилл ухмыльнулся.

— Хочешь посмотреть, как он работает? — Тон его неожиданно стал шутливым. Хоффман ничего не ответил. Он осушил два стакана и теперь сидел, сложив руки на груди и восторженно улыбаясь.

— Господи, Джо…

Севилл пошарил вокруг и нашёл карточки с заданиями. Он сильно рисковал, собираясь работать с собакой прямо сейчас, пока все ещё было слишком зыбко, но хотел похвастаться. Севилл вытолкнул пса из клетки и посадил его на цепь у стены. Затем взял пульт ошейника.

— О'кей, пёсик, пришло время шоу.

Севилл и Дамиан быстро прошлись по цветным карточкам.

— Ну? — Севилл повернулся к Хоффману. Тот громко вздохнул.

— Невероятно, невероятно. Я даже не знаю, что сказать.

Севилл подошёл и встал рядом с Дамианом, а тот отодвинулся, насколько позволяла короткая цепь.

— Знаешь, есть кое-что и удивительнее того, что ты здесь видел. Этот пёс действительно может разговаривать. Поддерживать беседу, а не просто называть предметы. Я видел, он может сам идти на контакт, складывать слова и составлять из них фразы. Это абсолютно поразительно. Он пока не хочет делать это для меня — я только начал процесс, . — но мы над этим работаем, не так ли, приятель? И он будет работать.

Несколько часов спустя двое мужчин, не очень твёрдо держась на ногах, вышли из лаборатории вместе. Хоффман называл Севилла «доктором Дулиттлом». Севилл улыбался до ушей и покачивал головой, запирая за гостем дверь.

Пса он отвязал и отвёл обратно в комнату, где тот опустошил мочевой пузырь и, как обычно, огляделся, надеясь найти миску с едой или водой. А потом поднял голову на звук открывшейся двери. Дамиан знал, что все сделал правильно, Севилл остался доволен, и он чувствовал себя Хорошо. Ему не нравился этот человек, но ему преподали тяжёлый урок: гораздо лучше сделать то, что хочет альфа, чем расстроить его. Человек не наградил и не похвалил его за хорошую работу. Одного слова было бы достаточно. Как у всех собак, у Дамиана было отлично развито чувство справедливости, и без похвалы ему было больно. И как-то виновато. Он-то был уверен, что все сделал правильно, — но вдруг все же где-то ошибся? Он был создан служить, и душа его жаждала человеческого одобрения.

На этот раз Севилл не стал входить в комнату — он только приоткрыл дверь, просунул в щель ногу и протянул Дамиану миски с едой и водой, по одной в каждой руке.

— Иди сюда, приятель.

Дамиан учуял запах алкоголя, человек пошатывался. А когда наклонился, чтобы поставить миски на пол, ему пришлось сделать шаг, иначе он бы не удержался на ногах. Дверь за ним захлопнулась с тихим, но отчётливым щелчком. Севилл выпрямился и обернулся. Ключ торчал в замке с другой стороны. Он уставился на дверь.

— О, черт!

Том придёт только утром.

Дамиан с возрастающим интересом наблюдал за учёным. Тот повернулся. Пёс не знал, что происходит, но мог сказать, что человеку очень некомфортно. Дамиан разглядывал миску с водой. Он постоянно хотел пить, а вода стояла у ног Севилла. Пса нервировала странная манера людей требовать субординации: он должен приблизиться к альфе, чтобы взять у него еду и воду. Это, конечно, в высшей степени неправильно и к тому же довольно опасно. Голос твердил ему это всякий раз.

Пёс нерешительно двинулся вперёд, следя глазами за Севиллом. У того выражение лица было странное. Дамиан колебался. Севилл требует, чтобы он подходил и пил у его ног, — несколько недель на это потратил, — но пса сбивали с толку непривычные, беспокойные движения человека. Тот чего-то боялся. Стоя в шести футах от Севилла, пёс не отрываясь глядел на него и пытался разгадать такое странное поведение. Как летний гром, густой и далёкий Голос грохотал: что-то не так. Шерсть Дамиана встала дыбом — он испугался. Доктор отступил на шаг, затем ещё, пока не прижался спиной к двери.

— Господи, — напряжённо вымолвил он.

Пёс видел миску с водой. Вода. Он очень хотел пить и сделал ещё шаг вперёд, — Назад! — крикнул Севилл, тыча в его сторону пальцем, и Дамиан резко остановился. Он не понял, что неправильно; все сильнее нервничая от такого странного поворота событий, он вернулся к своей плексигласовой стене.

Дамиан видел, как Севилл осторожно пробирается вдоль противоположной стены от еды и воды к плексигласовому окну. Когда он проделал примерно половину пути, Дамиан, словно по обоюдному согласию, поспешно двинулся в другую сторону к воде. Севилл уже подходил к окну. Дамиан наклонился к миске, не отрывая глаз от Севилла.

Джо Севилл оглядывал маленькую пустую комнату. Здесь было нечем защититься, если зверь станет агрессивным, не на что было даже сесть. Поэтому он сел на пол.

— Черт, — злобно повторил доктор. Он запустил пальцы в волосы, медленно снял лабораторную куртку. Не отводя глаз от собаки, с ворчанием сложил её и уселся, прислонившись к стене.

Дамиан закончил пить, но есть не мог — слишком тревожно. Он начал ходить по комнате, стараясь не приближаться к человеку, а Севилл беспокойно смотрел на него.

Пёс никогда раньше не видел Севилла на полу. Как-то неправильно, что альфа сидит в непривычной, неуместной и покорной позе. Пёс видел, что человек боится, и не понимал, почему он ничего не делает с тем, что его пугает. Человек не подавал резких команд, не демонстрировал превосходства, как бывало раньше. Из-за всего этого Дамиан нервничал. В социальной структуре собачьего племени может быть только один вожак. В противном случае в стае постоянно будут возникать конфликты и драки. Чем сильнее и авторитетнее альфа-лидер, тем лучше живётся группе. В стае должны царить согласие и чёткая иерархия, потому что, когда грозит опасность, нет ничего важнее единства.

От непонятности ситуации шерсть Дамиана вставала дыбом, по его телу пробегали волны тревоги. Почему Севилл не встаёт, почему не ведёт себя так, как должен вожак? Чего он боится и почему Дамиан не может учуять или увидеть эту опасность? Псу очень хотелось исполнить долг и помочь человеку, но он понятия не имел, что так пугало Севилла. Если уж Севилл боится, для пса это и вовсе что-то смертельное. Дамиан тщательно прислушивался, внимательно вглядывался в лицо Севилла, втягивал воздух, но не находил никаких признаков опасности.

Пёс больше не мог бездействовать. У альфы проблемы, и ему, Дамиану, неловко: он не знает, как себя вести с хозяином. Он ведь обрадовал его чуть раньше — в этом он был уверен. Он сделал все наилучшим образом, а теперь человек отвергает его и гонит прочь. В отсутствие Элизабет Дамиан обратился к единственному возможному лидеру. Дамиан не любил его, но Севилл был человеком, и пёс смотрел на него, ожидая инструкций. Неуверенность — это Плохо. Он должен сделать что-нибудь.

Не глядя Севиллу в глаза, пёс пополз к нему, всем своим видом выражая умиротворение и покорность. Голос понуждал его выказать лояльность вожаку и тем сохранить единство в стае. Севилл молчал и не двигался. Пёс прополз последние несколько футов, искоса глядя на мужчину, опустив хвост. Питбуль не знал, как человек отнесётся к его приближению, поэтому припал к полу рядом с ним, не прижимаясь к Севиллу, чтобы не показаться слишком фамильярным, и бережно положил голову ему на бедро. Человек сидел совершенно неподвижно, и Дамиан в страхе ждал его реакции. Его снова прогонят или Севилл подтвердит их единство, этот союз человека и собаки перед лицом неведомой опасности? Или продолжится это мучительное безделье, что хуже всего?

Спустя целую вечность, как показалось псу, Севилл осторожно опустил руку на его массивную голову и оставил её там. Дамиан задрожал от благосклонности вожака — стало невообразимо легче. Теперь неважно, какая жуть им угрожает: они — стая и могут противостоять ей вместе. Так было много тысяч лет: перед лицом опасности два вида сплачивались. Пёс пролежал всю ночь около человека, не сомкнув глаз, — пока хозяин спал, он охранял его.

На следующее утро Том пришёл в лабораторию и, не увидев босса, отправился его искать. Он решил, что Севилл может быть уже в комнате у собаки, и заглянул в окно. Севилл спал, тяжело прислонившись к плексигласовой стене. Рядом свернулся клубком пёс — он тоже спал. Рука доктора покоилась на голове собаки, а подбородок зверя лежал на бедре Севилла.

Брови Тома поднялись на целый дюйм. Он вернулся к наружной двери, открыл её и увидел ключ во внутренней. Он криво усмехнулся.

Услышав звуки, пёс вскочил на ноги. Том заглянул внутрь, и Дамиан бросился на него, ощетинившись и яростно рыча. Том захлопнул дверь.

Севилл поднялся на ноги, с проклятьями схватился за голову. Щурясь, огляделся вокруг.

— Дьявол! Тише! Ты хочешь убить меня своим лаем? — Он пошёл к двери. — Том? Это ты?

Пёс просунул нос в щель под дверью, глубоко и громко втягивая воздух. Шерсть по всей его спине поднялась дыбом. Дверь чуть приоткрылась, снаружи бросили ключ, и он упал позади Дамиана. Пёс метнулся за ним, обнюхал, затем вернулся к своему посту у двери. Севилл поднял ключ и глухо застонал, держась за спину.

— Ну, хватит! Иди назад.

Дамиан отступил, с беспокойством сторожевого пса глядя, как Севилл выходит из комнаты.

Глава 11

Виктор Хоффман знал: теперь ему следует только ждать. Элизабет придёт к нему снова. Вопрос только в том, что с ней делать. Судя по тому, что видел Хоффман в доме у Севилла, собака в безопасности и с ней хорошо обращаются.

Биолог со вздохом отставил кофейную чашку. Он все равно не сможет успокоить Элизабет: той хотелось бы, чтобы Джо устроил собаку на бархатной кушетке и круглые сутки кормил конфетами. Девушка до предела наивна, видит в собаке только домашнего любимца, а Джо Севилл взял полудикого и абсолютно непредсказуемого пса и превратил его в научный феномен. Сентиментальной студентке Хоффман сочувствовал: человек она, кажется, неплохой, просто слишком увлеклась одной идеей со всем пылом и неблагоразумием юности. Как бы то ни было, Элизабет уверена, что с Дамианом плохо обращаются, а этой её уверенности биолог ни в коем случае не разделял. Он обдумывал, как безопаснее поступить.

Проблема осложнялась справедливым требованием Севилла до времени хранить все в тайне. Оба они знали, что даже слухи о говорящей собаке навлекут на Севилла шквал унижения и насмешек профессионального сообщества. Если все раскроется и Севиллу придётся показывать собаку без должной подготовки, без научного обоснования и соответствующей презентации, на его репутации навсегда останется пятно шарлатанства, популизма от науки. Этого Севилл не потерпит. Девушка должна молчать.

Джо в конце концов согласился, чтобы Хоффман стал посредником в переговорах. Маловероятно, что Элизабет просто примет его уверения, что с собакой обращаются хорошо. Хоффман снова вздохнул. Если бы только мир как-нибудь можно было восстановить, Джо продолжал бы заниматься собакой, Элизабет с лёгким сердцем обратила бы свой ум к занятиям, а он, Виктор Хоффман, мог бы попивать кофе и курить трубку в относительном спокойствии. На дверь своего кабинета он приклеил большой листок с просьбой, чтобы девушка позвонила и договорилась о встрече. И принялся ждать.

Было уже поздно, когда Том появился на втором этаже у двери кабинета. Севилл совсем забыл, что молодой человек ещё в здании: он работал допоздна — делал выписки отовсюду, где упоминались речевые возможности животных любых видов. Том часто приходил и уходил, как кот, сам по себе, и Севилл его даже не замечал.

— Вам что-нибудь ещё нужно, сэр, прежде чем я уйду?

— О, Томас! — Севилл показал зажжённой сигаретой на его ногу. — Как ранения?

— Хорошо, спасибо.

На самом деле пришлось сделать два укола против столбняка и наложить три шва на жуткие рваные раны. Однако Том не пропустил ни минуты работы — потому-то, в частности, Севилл так им дорожил. Парень что надо.

Звонил профессор Хоффман. Девушка будет у него в кабинете завтра в половине третьего. Он хотел бы, чтобы вы пришли.

— Я бы не пропустил это… — Севилл затянулся, — …ни за что на свете, — закончил он, выпуская дым.

— Теперь, когда пёс работает с вами, я даже не могу представить, что скажут люди, когда узнают о нем.

— О, все будет прекрасно. Совершенно замечательно. Я думаю подать заявку к концу следующей недели. Рановато, конечно, да и рискованно, я бы подождал ещё, но вряд ли у меня есть выбор — эта чокнутая девица в любой момент может выкинуть все, что угодно. — Севилл покачал головой. — Господи, теперь-то мы уже все поняли, не так ли?

— Я буду здесь завтра утром, сэр, мы все сделаем. Чейз управится в лаборатории без нас.

Севилл кивнул.

— Позвони завтра Чейзу и скажи, что меня не будет несколько дней. Он будет счастлив. Скажи, чтобы держался подальше от этой штучки из Корнелла, это подождёт. И попытайся втолковать, что не надо звонить мне домой каждые полчаса со всякой ерундой. Пусть сам разбирается. Со всем. Ещё позвони Джонстону — знаешь его, да? директор отдела — попроси Катарину помочь тебе связаться с этим — как его? — ну, этот, декан…

— Доктор Причард, сэр.

— Причардом, правильно. Я тоже попытаюсь. Скажи, что нам нужно поговорить. Наверное, придётся взять в проект несколько этих парней, чтобы они прикрыли мою задницу, когда начнётся заваруха. Или лучше я сам позвоню Причарду, а ты позвони Джонстону. — Он помолчал, размышляя. — Том, и вот ещё что. Очень не хочется просить тебя об этом, но не мог бы ты позвонить моей бывшей и сказать, что я не смогу взять Кристину на выходные? Лучше уж ты, чем я, приятель.

— Конечно, сэр. Что-нибудь ещё?

— Думаю, мы закончили, сынок. Похоже, нам осталось только подтянуть хвосты и составить бумагу.

— Тогда спокойной ночи, сэр, увидимся завтра. Я приду около семи?

— Отлично. Спокойной ночи, Том.

Внизу, в подвале, Дамиан спал, свернувшись клубком на полу в пустой белой комнате. Ему что-то снилось, и между привычными кошмарами про Севилла пёс видел приятные сны — сны питбуля. Там всегда присутствовали пёс и человек, очень похожий на него самого, и они понимали друг друга. Человек был большой, лысый, с грудью колесом, в грязном кожаном переднике. Дамиан никогда не видел такого человека, но в этих странных картинах, всплывавших откуда-то из генетической памяти, он присутствовал всегда. Человек и пёс сидели перед маленьким огнём, и мир становился совершённым, когда человек смотрел на пса. Потом они вставали, выходили из маленькой хижины и работали весь день вместе с другими суровыми людьми, среди быков.

Быки. Пыль и бычьи ноги кружились перед ним в едином опьяняющем вихре. Роскошный запах быков наполнял ноздри, их рёв отдавался в ушах. Люди убивали быков и разделывали их. Иногда в самых лучших снах человек мог кивнуть Дамиану и показать на ревущего, непокорного быка. Дамиану тогда разрешалось ворваться в загон и наброситься на зверя. Бык пытался выбить из него жизнь, но пёс держался; сон был таким реальным, что Дамиан чувствовал смрадное бычье дыхание, с хрипом вырывавшееся из ноздрей. Затем — и здесь Дамиан резко дёргался и стонал в бульдожьем экстазе — человек подходил поближе и убивал смертоносное животное. Пёс и человек — они вместе убивали зверя. В одиночку человек не мог справиться с осатаневшим быком, пускал вперёд питбуля, а сам шёл следом. Работая вместе, в пыли и опасности, человек и собака растворялись в едином бытии, становились одним звеном в вечной цепи, связавшей два вида вместе. То была грубая, опасная работа, и не существовало на земле других животных, которые бы на неё отважились.

А потом Дамиан опять просыпался в заключении — в маленькой стерильной белой комнате, где вместо мясника учёный. И никакой настоящей работы. Он испускал долгий, печальный вздох бесконечно терпеливой собаки и продолжал стоическое бдение, дожидаясь Элизабет.

По пути Элизабет изо всех сил стискивала руль маленького фургона. Она так нервничала последние несколько дней, так запуталась, что ей становилось лучше, лишь когда она вжималась спиной в спинку сиденья.

Сегодня она встречается с Хоффманом. Что он скажет? Никто, кроме него, не станет её слушать, поэтому вопрос даже не в том, что он скажет, а в том, что делать, если он откажется ей помочь. Пёс не колебался ни секунды, пытаясь защитить её, — так неужели она станет сомневаться, когда придёт время защищать его? Если она ничего не сделает, то совершит предательство. Она вздрогнула от этой мысли и нахмурилась, чувствуя свою вину. Внутренний голос, тихий и слабый, отчётливо сказал: «Он бы никогда тебя не бросил».

— И что мне прикажешь делать? — со злостью крикнула она, но голос умолк, оставив её наедине с сомнениями. Подъезжая к университету, она знала, что никто, кроме неё, не придумает, как спасти её собаку.

Элизабет присела на жёсткий стул с прямой спинкой — единственный предмет обстановки в квадратном кабинете Хоффмана, не считая металлического стола и второго стула, заваленного бумагами. Пока Хоффман раздвигал бумажные башни, готовые в любую секунду обвалиться, она сидела с мрачным и суровым видом. И совсем не удивилась, когда к стеклянной двери снаружи подошёл Севилл.

Итак, Хоффман её предал.

Она ожидала этого. Горькое отвращение к биологу шевельнулось в её душе, когда он предложил учёному сесть.

— Я постою, — ответил Севилл и, скрестив руки, занял позицию около двери, слева от Элизабет.

Главное — спасение Дамиана, знала она. Нынешняя встреча — простая формальность. Эти люди ничего не могут предложить ей. Да им и нечего предложить — девушка согласилась бы только на то, чтобы забрать Дамиана у Севилла.

— Как твои дела, Элизабет? — неловко спросил Хоффман, пытаясь начать разговор.

— Это вы мне скажите, профессор Хоффман. Пожилого учёного, казалось, ошеломила её неожиданная грубость. Вмешался Севилл:

— Профессору Хоффману достаточно сложно было организовать нашу встречу, Элизабет. Ни он, ни я в этом не нуждаемся. Он пытается быть с тобой любезным, так что, может быть, сделаешь ему одолжение и будешь вести себя цивилизованно?

Не придумав ничего умного или дерзкого, Элизабет промолчала. Хоффман с ещё большей неловкостью попытался вернуться к теме:

— Мы понимаем, что тебе сложно. Именно поэтому Джо и я устроили эту встречу: чтобы мы смогли посидеть спокойно и обсудить наши проблемы.

Зазвонил сотовый телефон Севилла. Он выключил звонок, даже не взглянув, кто это был. Хоффман продолжил:

— Скажи, Элизабет, как ты представляешь себе выход из создавшегося положения?

— Мне кажется, я не совсем понимаю, что происходит, профессор. Доктор Севилл сказал мне, что, если я пойду с жалобами к кому-нибудь, кроме него, он запретит мне видеться с Дамианом. Ну, очевидно, теперь он знает, что я попросила вас посмотреть, как он обращается с собакой. Он не собирается снова пускать меня к Дамиану, и я почти уверена, что вы скажете мне, что не нашли в его действиях ничего предосудительного. Так что…

— Ничто не может вынудить меня лгать. Это не мой стиль. Ты попросила меня посмотреть, что делает Джо, и я посмотрел. Я попросил тебя доверять моему суждению и надеялся на это. Здравый смысл мне подсказывает, что единственный способ разрешить вопрос — встретиться и обсудить все открыто. Я понимаю, ты хотела бы, чтобы с собакой обращались, как с домашним животным. Поверь, это невозможно. Я знаю Джо больше двадцати лет. За все это время у меня не было причин сомневаться в том, что он соблюдает нормы профессиональной этики, и я не вижу этих причин сейчас. Ты должна понять, Элизабет: он — ветеринар, имеет научную степень и занимается поведением животных. Он знает, как обращаться с собаками. По правде говоря, его опыт гораздо солидней твоего… Мы признательны тебе, что ты привлекла наше внимание к исключительному поведению собаки, но теперь пришло время, когда тебе нужно отойти в сторону и позволить Джо раскрыть потенциал животного во всей полноте. Он уника…

— Как вы можете говорить о каком-то потенциале? Он бьёт Дамиана электрошоком, чтобы добиться от него хоть чего-нибудь. Я никогда этого не делала. Возможно, есть и другие люди, с которыми Дамиан захочет работать. Я прошу лишь одного — чтобы с ним обращались гуманно.

Она не видела, как реагировал Севилл, но Хоффман предостерегающе поднял руку:

— Ты предвзято относишься к стандартным методам, с которыми незнакома. Попытайся мне поверить: использование электроошейников действительно способствует обучению собак. Дамиан быстро научился контролировать негативные стимулы собственными действиями. Это само по себе придаёт собакам уверенности. Мы не ждём, что ты поймёшь сложные принципы формирования поведения, но ты должна поверить, что мы оба — Джо и я — делаем все в интересах собаки.

Как они могут думать, что я им поверю?

Несколько мгновений она сидела молча, не зная, что делать и о чем говорить. Мужчины, казалось, были довольны, что заставили её сделать следующий шаг.

— Итак, — обратилась она к Севиллу, — вы позволите мне навещать его?

Единственное, о чем реально можно вести переговоры хоть с какими-то шансами на успех. Хоффман, возможно, предложил другу быть с ней помягче в обмен на её молчание. Прежде чем ответить, Севилл некоторое время её разглядывал.

— Тому после твоего визита пришлось накладывать швы. Ты подвергла себя, меня и моего помощника опасности. Попыталась силой вмешаться в процесс тренировки собаки… — Севилл перечислял её преступления. — Затем нарушила наше соглашение и пришла к Виктору жаловаться на меня. Несмотря на все это, я обдумываю возможность позволить тебе видеть собаку. Однако ты должна признать: у меня есть определённые основания сомневаться в тебе. — Элизабет дерзко вскинула брови; этого не мог видеть Хоффман, но видел Севилл. — Я дам тебе месяц испытательного срока, а потом мы вернёмся к обсуждению возможности твоих визитов. Если ты докажешь мне, что готова сотрудничать, разумно и ответственно, тогда я позволю тебе его видеть. Это твой последний шанс, Элизабет, упустишь его — и все. Но если ты будешь хорошо себя вести, я подумаю о твоём возвращении в проект.

Лёгкая улыбка играла на сжатых губах Элизабет.

— О'кей, — ответила она мягко, — звучит справедливо. Думаю, большего я и не могла ожидать.

Севилл и Хоффман переглянулись, и она это заметила. Им плевать, согласится она или откажется. Она знала, что во многом была наивна, знала, что её дурачили почти все, кто занимался Дамианом. Но при этом она знала и кое-что ещё. Джозеф Севилл лгал.

Такую мысль подал ей, сам того не подозревая, Хоффман, когда упомянул о молодых людях, проводивших демонстрации в защиту прав животных. Элизабет выросла в доме, где этих людей открыто сравнивали с фанатичными варварами, которые призывают запретить аборты. Как правило, «зеленые» устраивали свои сборища возле норковых ферм и заведений быстрого питания, где готовили говядину и свинину. Почти всегда — ночные пикеты при свечах, а не какие-то активные действия, что крайне забавляло университетский персонал. Протестующих просто игнорировали.

Элизабет беспокоило, что, хотя её будущая карьера связана с изучением животных, она ничего не знает о движении защитников их прав. Вообще-то её смущала мысль обратиться к ним — она вдруг пугающе близко подошла к тому, чтобы стать такой же. Девушка не знала, борется она за права Дамиана или нет. Вроде не похоже. Она просто хотела забрать его у людей, которые причиняют ему вред. Но теперь, понимая, что сама она Дамиану не поможет, Элизабет была почти готова обратиться к тем, на кого всегда смотрела с пренебрежением. Очень странно. Можно ли повести врага сражаться против своих?

Элизабет нашла их контакты в Интернете. Она знала, что подпольные организации, устраивающие серьёзные акции, там не указаны. Их прикрывали и поддерживали группы с официальными названиями. Тем не менее она выбрала самые радикальные сайты. Ей нужны были ударные части, а не философы.

Она отправила письмо на сайт, который наиболее откровенно осуждал опыты над животными и психологические эксперименты. Назывался он «Борцы за свободу животных» и выглядел как ночной кошмар учёного. Смогут ли они для неё что-то сделать? На худой конец, привлечь их внимание к Севиллу и его работе с собакой будет не вредно. А в лучшем случае они помогут ей освободить Дамиана и, возможно, даже спрячут его в безопасном месте.

Ей было тяжело думать, что Дамиан попадёт в чужие руки — даже к любителю животных. Однако положение было отчаянным.

Элизабет получила ответ на следующее утро: её пригласили в «штаб-квартиру» — затрапезную лавчонку рядом с университетом. Директор очень заинтересован, говорилось в письме, и очень стремится встретиться с кем-нибудь «изнутри». От такой формулировки Элизабет только вздохнула.

Они встретились на следующее утро, в субботу. Набравшись духу и с подозрением оглядевшись, она зашла в мутную стеклянную дверь отделения «Борцов за свободу животных». Первым делом в глаза ей бросился гигантский плакат: освежёванная корова с обвиняющим взглядом, казалось, дрожала от отсутствия шкуры, по ней ручьями текла кровь. НОСИШЬ МОЮ КОЖУ? — вопрошала корова. Вздрогнув, Элизабет посмотрела себе на ноги — нет ли на ней кожаных ботинок. Их не было.

Слава тебе господи.

Из-за полога ручной работы вышла женщина. Обветренное лицо, прямые тёмные волосы, уложенные скорее для удобства, чем по моде. Пристально и не вполне дружелюбно она разглядывала Элизабет. Её сопровождали трое молодых людей — как раз таких и ожидала увидеть девушка. Благоухало от них, как от целого моря масла пачули. Стройный блондин с дредами, лет двадцати, в безрукавке и мешковатых рабочих штанах, и две девушки, стильно взлохмаченные. Элизабет, пытаясь подавить семейную неприязнь к активистам, все же не смогла удержаться от насмешливого сравнения: женщина постарше напомнила ей Феджина, диккенсовского повелителя умов, который использовал для грязной работы малолетних хулиганов.

Но девушка приказала себе не думать о них как о врагах. Они — её последняя надежда. Других идей у неё не было. И, впервые подумала она, эти ребята любят животных, они на стороне Дамиана. Странная мысль, но её взволновала.

— Доброе утро. Меня зовут Элизабет Флетчер. Я посылала вам письмо.

— Доброе утро, Элизабет. Я Марго Гоингз. Заходите, садитесь, нам очень интересно послушать, что вы нам расскажете. Нас чрезвычайно заинтриговало ваше письмо. К нам нечасто приходят работники лабораторий.

Элизабет уже ненавидела её. Она представила, как эта женщина врывается прямо в кабинет её отца, ломает вещи и малюет спреем лозунги на стенах.

Остановись. Прекрати. Всё ради Дамиана.

Она выдавила улыбку и села.

— Это Йон, это Джой-Ноэль и Джас. — Директор никак не объяснила их присутствие, но тошнотворный запах пачулей беспокоил Элизабет гораздо меньше, чем эта женщина. Девушка не знала, почему. Марго ей просто не нравилась.

— Итак, вы знаете место в университете, где жестоко обращаются с животным? И вы хотите работать с нами?

— Ну, в общем, да. Сначала это было в университете. Но сейчас собака — у исследователя дома. Он держит её там — может, потому, что нарушает правила университета, — солгала она, а затем добавила, пытаясь их заинтересовать: — В то, что он делал в лаборатории, просто невозможно поверить.

— Что вы видели?

— В университете? Этот тип держал собак в металлических клетках и бил их током снова и снова, пока они не сходили с ума. Это было ужасно.

Женщина обернулась и многозначительно посмотрела на троицу молодых людей. Те зашептались и закачали головами. Элизабет воодушевилась. Она чувствовала себя немного виноватой из-за того, что не говорила этим людям о способностях Дамиана, но им об этом знать не обязательно. Она пришла сюда заручиться их помощью и вытащить собаку, из дома Севилла, а затем их пути разойдутся.

— Но вот о чем я хотела поговорить. То, что происходит в университете, — это плохо, но я не уверена, что мы что-нибудь сможем с этим сделать, а кроме того, насколько я знаю, те опыты закончились. Но одна из собак нуждается в помощи, и это очень серьёзно. Учёный забрал пса к себе домой. Надел на него электрошоковый ошейник. Я знаю обо всем, что происходит в университете, но меня интересует, имеет ли он право делать что-нибудь подобное в частном доме?

Марго серьёзно кивнула:

— Имеет. Любой — кто угодно — может применять такой ошейник, это не требует ни специальной подготовки, ни разрешения. Позорный факт, но меня гораздо больше интересует то, что происходит в университете. Мы можем…

— Но мы должны помочь собаке из того дома. Я здесь, чтобы просить вас — умолять вас — помочь мне забрать собаку у этого типа. Или легально, или просто вытащить её оттуда.

— Мы официальная организация, Элизабет. Мы не «вытаскиваем» животных из частных домов.

— Как бы там ни было, кто-нибудь этим наверняка занимается. Помогите мне связаться с ними.

Марго развела руками.

— Борцы за права животных не занимаются грабежом и разбоями. У нас — серьёзная работа. Просветительская деятельность. Мы редко спасаем отдельных животных…

— Но я должна. Пёс нуждается в нашей помощи. Он там в ловушке.

— Вы узко мыслите, Элизабет. Вы хотите спасти одну собаку, а мы хотим спасти миллионы. Ваша информация может помочь нам сделать это. Но вы должны сотрудничать с нами. Образование — это все.

Элизабет расстроенно покачала головой.

— Дамиан верит, что я приду за ним. Я всегда так делала и сделаю снова.

— Дамиан — гончая? — спросила Джас из-за спины Марго, видимо, пытаясь разрядить обстановку.

— Нет, он питбуль. — Элизабет заметила, как окаменело лицо Марго. Остальные понимающе переглянулись.

— Даже если члены БПЖ решатся на прямое нападение, — чуть ли не фыркнула Марго, — мы ничего не станем делать ради одного животного в частном доме. Это не наш размах. Вы понимаете, разумеется?

Элизабет пристально смотрела на неё секунд пятнадцать, прежде чем ответить. Четверо людей сидели перед ней, отвечая ей такими же взглядами.

— Вы не хотите мне помочь? — справилась наконец она.

— Вы должны понять, Элизабет: есть вещи, которые мы можем сделать, и есть вещи, которых мы сделать не можем. По сути, вы просите нас вломиться в дом и украсть собаку. Мы просто не занимаемся такого рода вещами.

Элизабет поняла, что беседа окончена; Марго Гоингз это ясно показала. Что-то с самого начала пошло не так, и девушка не знала, как исправить положение. Она даже не поняла, в чем проблема. Что она сказала не так? От огорчения ей хотелось выругаться, чтобы заставить этих людей понять.

Марго глубоко вздохнула, очевидно, ещё раз обдумывая ситуацию. И сделала ещё одну попытку изменить ход беседы:

— Думаю; нам следует вернуться к большим масштабам. Вы заинтересованы в том, чтобы помочь нам проникнуть в лабораторию этого человека? Именно за этим мы здесь сегодня собрались. Возможно, с вашей помощью мы могли бы сделать много хорошего. Но с тем питбулем, которого держат в частном доме, мы помочь не можем. Мне очень жаль. Я надеюсь, вы понимаете.

Элизабет встала. В её голосе звенело ледяное спокойствие.

— Я не понимаю. Вы говорите, что любите животных, но не хотите пачкать руки, чтобы спасти хотя бы одного. Вы не носите кожу коровы, которую убили, чтобы съесть, но отказываетесь помочь мне спасти Дамиана. — Она свирепо глянула на них. — Я пришла сегодня сюда, думая, что найду здесь людей, которые любят животных — всех животных, — и мне помогут. Но я, похоже, выбрала не то место.

Она снова с яростью оглядела их и вышла, хлопнув дверью. Она плакала. Это был крах. На полпути к машине Элизабет услышала позади мягкие шаги и обернулась. Следом спешила девушка, Джас.

— Подожди, пожалуйста. Я хочу с тобой поговорить. Элизабет остановилась и вытерла слезы, злясь, что эта девушка их заметила.

— Что? — спросила она грубо.

— Извини, что там все так произошло. За Марго. На неё иногда находит, ты просто не знаешь. Она нормальная, правда, но не будет помогать тебе. Зато мы, я и Йон, и Джой-Ноэль тоже — мы хотим, чтобы ты знала: мы можем помочь. Оставь мне телефон, я позвоню, и мы встретимся. Йон и я уже делали такие вещи, мы сумеем помочь, понимаешь?

— Что за проблемы у Марго? — Элизабет с надеждой затаила дыхание.

— Она боится питбулей. Считает, что эту породу надо вообще уничтожить. Это у неё какой-то бзик — то ли её однажды кто-то укусил, толи что-то ещё, не знаю. Это безумие, но когда при ней говоришь «питбуль» — все, её клинит. Мы это знаем, но не боимся, понимаешь? Мы тебе поможем, мы просто хотим, чтобы Марго об этом не узнала. Все будет круто.

— Джас, я хочу, чтобы ты понимала, как это важно. Я просто не могу его бросить. И не брошу. Но вы, ребята, были моей последней надеждой. Мне больше некуда пойти, а моего пса каждый день мучают, понимаешь?

— Конечно. Мы поможем. Мы, я имею в виду — Йон, Джой-Ноэль и я, — нам надо быть осторожными. В смысле, мы же тебя не знаем, верно? Ты там работаешь, ты одна из них, так сказать. Может, тебя подослали или ещё что-нибудь. Тут надо очень осторожно. Так что не думай, что мы тебя кинули, если придётся немного подождать. Мы придём.

Джас, Йон и друг Иона Роб встретились с ней через два дня в кафе «Стат Снэк» возле медицинского факультета. Заказав только напитки, они вышли на широкую лужайку, чтобы поговорить без свидетелей. Они ещё раз выслушали историю Дамиана — с новыми подробностями, но Элизабет по-прежнему не сообщала, что пёс умеет разговаривать. Она знала, что эта подробность будет лишней. Она удивилась и обрадовалась, что молодые люди с таким энтузиазмом согласились помочь животному, которого никогда не видели. Затем ребята намекнули, что уже участвовали в нескольких подобных акциях и это попало в газеты. Из вежливости Элизабет не вдавалась в детали. Они согласились взглянуть на место, где пса держат, но из соображений безопасности решили, что Элизабет лучше не знать, когда и как они проведут операцию. Она приняла их условия: слава богу, что согласились помочь так быстро. Элизабет, как могла, описала дом Севилла — размеры, обстановку, сигнализацию. А также — кого они могли там встретить, «Зеленые» заверили её, что никто не пострадает.

— Это не в нашем стиле. — Джас чуть улыбнулась, и Элизабет с удивлением поняла, что ей и вправду нравится эта девушка, которую до недавнего времени она считала врагом. — Мы не хотим никому вреда. Мы хотим только прекратить то, что приносит вред.

— Скорее всего, в доме будет Том. Он, похоже, проводит там круглые сутки. Том занимается всей бумажной работой, делает выписки, которые могут понадобиться для статьи, после которой Севилл собирается показать собаку. Мой вам совет — я не собираюсь указывать, что и как делать, но я бы на вашем месте попыталась войти, когда в доме будет один Том. Он вроде не агрессивен.

— Мы бы хотели, чтобы там вообще никого не было, но раз это невозможно, конечно, мы попытаемся в его присутствии.

— Если мы сможем заставить этого парня впустить нас, не придётся иметь дело с сигнализацией, — высказался Роб.

Джас и Йон задумчиво кивнули.

— Вы уверены, что мне с вами нельзя?

— Абсолютно. Это и для твоей безопасности, и для нашей. Если кто-нибудь тебя там узнает, чем это для тебя кончится? А если они тебя поймают, то смогут в итоге поймать и нас. — О том, что Элизабет может оказаться в сговоре с властями, она умолчала. — Мы заберём собаку и позвоним тебе. Все будет в порядке.

Элизабет покачала головой, словно не желая верить её словам.

— Когда я стану врачом, вы, ребята, можете рассчитывать на бесплатное лечение всю оставшуюся жизнь.

Они с хохотом её поблагодарили.

— Нам нужно будет ещё раз встретиться, после того как мы осмотрим место. Дай нам адрес, и мы с тобой свяжемся.

Было решено, что для пущей безопасности они позвонят ей сами. Фамилий своих они не назвали. Джас обернулась к Иону:

— Думаю, стоит поговорить с Эдом. Нам понадобятся ещё люди.

— Да, ты права.

Джас снова повернулась к Элизабет:

— Мы тебе позвоним.

Дамиан смотрел на Севилла, стоявшего в дверях с поводком в руках.

— Идём, — сказал мужчина.

Дамиан торопливо поднялся, слегка виляя хвостом. Ему очень хотелось выйти из комнаты, пусть даже вместе с Севиллом. Пёс медленно подошёл к человеку — воспоминания боролись в нем с надеждой. С того дня, когда Севилл оказался заперт вместе с ним в комнате, в их отношениях произошла едва уловимая, но значительная перемена. Дамиан был рабочей собакой и чувствовал, что его предназначение — служить человеку. Его забрали у Элизабет, он горевал о ней и надеялся, что она вернётся, однако жизнь продолжалась. Голос велел ему служить и угождать хозяину, как подобает псу его породы. Теперь его единственным хозяином был Севилл.

Поколения предков готовили Дамиана к грубой работе в паре с не менее грубым и сильным хозяином. Но в стерильном лабораторном помещении держать быков негде, сражаться не с кем — вообще нечего делать. Севилл занимался с ним, но настоящей работой это назвать было нельзя. Псу некуда было тратить присущую его натуре энергию.

Дамиан подошёл к Севиллу, и тот надел ошейник, проверив, чтобы плотно прилегал к шее. Снаружи ждала Катарина Новак вместе с деканами факультета психологии и факультета искусства и науки. Севилл не предупредил гостей о том, что им предстоит увидеть, и двое мужчин с нетерпением ждали: все это казалось им несколько эксцентричным. Севилл опустил руку на широкую голову пса:

— Сделаешь это для меня, дружок, и я куплю тебе здоровенный бифштекс.

Дамиана взволновало это мягкое прикосновение, и он прижался к ноге доктора, демонстрируя признательность. Севилл неприязненно отстранился:

— Эй, прекрати. Шерсть останется. — И он отряхнул штанину.

Все вошли в кабинет, и Дамиан удивился, обнаружив ещё трех человек: они сидели на стульях и внимательно смотрели на него. Тома не было. С тех пор как он напал на Элизабет, одно его присутствие приводило собаку в ярость. Дамиан узнал только одного из чужаков, поэтому на мгновение остановился, принюхиваясь и пытаясь получить побольше информации о двоих мужчинах. Севилл резко дёрнул поводок, и Дамиан послушно двинулся к привычному месту работы. Пока доктор привязывал его к крюку, пёс продолжал с любопытством принюхиваться.

Севилл дал ему немного времени, чтобы он освоился, затем приготовил цветные карточки и выбрал одну.

— Дамиан, какой цвет?

— Лист.

Севилл не включал электрошок, хотя палец держал на кнопке. Дамиан отвечал быстро и правильно. Трое гостей начали оживлённо переговариваться. Севилл попросил тишины и достал следующую карточку.

— Дамиан, какой цвет?

— Чернь.

— Какой цвет?

— Кровь.

Так они перебрали все. Между заданиями Дамиан украдкой бросал на незнакомцев взгляды. Он физически ощущал напряжение в комнате. Внезапно все закончилось, и Севилл быстро увёл его в маленькую комнату. Люди подошли к плексигласовой стене, уставились на него, а Дамиан уселся в углу напротив и тоже стал их разглядывать.

Группа освободителей животных встретилась с Элизабет ещё раз. Они привели с собой Эда — здоровяка лет под тридцать, который, казалось, не имел ничего общего с остальными. Эд выглядел как нападающий футбольной команды. Судя по короткой стрижке и манере держаться, он недавно демобилизовался из армии. Видимо, его позвали специально для такого случая. Было ясно, что пришёл он по просьбе Джас: молодой человек не отрывал от неё глаз. Элизабет усмехнулась и покачала головой.

Моя чёртова армия.

Эд отвлёкся от лица Джас ровно настолько, чтобы успеть выяснить подробности о доме, сигнализации, людях, которые могут оказаться внутри, и точном местоположении собаки. Они проезжали там, заметил он, и им понравился долгий путь по шоссе, мимо густого леса. Все будет в полном порядке, сказал Эд. Затем все разошлись. Из соображений безопасности «зеленые» не сказали ей, когда планируют налёт. Обещали позвонить, когда собака будет у них.

С улицы донёсся короткий гудок, налётчики вышли из дома и уселись в зелёный фургон с остатками наклеек на стекле — раньше оно было все заляпано эмблемами «Грэйтфул Дэд» и сёрферов. Джас устроилась на пассажирском сиденье рядом с Робом, а Эд и Йон пробрались назад с Джой-Ноэль, взяв собачью клетку. Джой-Ноэль вручила Эду чёрную лыжную маску, но тот лишь отмахнулся — у него была своя. Фургон тронулся, слегка покачиваясь, две девушки и трое парней сидели молча, обдумывая свою миссию.

Команда не взяла с собой никакого оружия, но Эд захватил большой рулон скотча. Рассчитывали на присутствие в доме помощника — он впустит их, и тогда не придётся отключать сигнализацию. Передвижения Севилла отследить было слишком сложно, и они решили пока не брать его в расчёт и действовать по обстановке. Севилл мог быть там, а мог и не быть. Для непредвиденных ситуаций у них имелся Эд.

Джас обернулась к остальным и дала последние инструкции.

— Я попросила Элизабет позвонить туда вчера вечером, примерно в это же время, и к телефону подошёл помощник. Она спросила, можно ли навестить собаку, и он ответил, что, разумеется, нет. Значит, помощник остаётся там допоздна и пёс все ещё в доме. Мы заберём собаку, но если все пройдёт гладко, неплохо бы посмотреть какие-нибудь записи, диски, все, что можно использовать против него. Если появится доктор, им займётся Эд. Постарайтесь, чтобы никто не пострадал.

Фургон остановился немного в стороне от шоссе, чтобы не привлекать внимания проезжающих полицейских машин и обитателей дома. Все в чёрном и в лыжных масках, вооружившись только фомкой и мотком скотча, они осторожно прошли по дорожке к боковой двери. Все замерли на секунду, затем одна из тёмных фигур с опущенным капюшоном слегка постучала в дверь. Эд ждал, прижавшись к стене, сбоку от двери. Открыть должен был или Том, или Севилл, и, похоже, все начиналось как нельзя лучше. Щёлкнули замки, дверь открылась, и на пороге возник Том. Эд шагнул вперёд, огромной ладонью зажал Тому рот и толкнул его назад. От неожиданности Том даже не дёрнулся — в рот ему вставили кляп, а руки и ноги обмотали липкой лентой. Том не издал ни звука. Просто пассивно наблюдал. Эд и Джас показали друг другу: «Отлично!» — и вошли в коридор. За ними последовали остальные.

Они быстро нашли дверь в лабораторную комнату — Том оставил её открытой. Хотя из соображений безопасности решили друг с другом во время рейда не разговаривать, возгласов разочарования сдержать не удалось: собаки в комнате не было. Все головы разом повернулись к плексигласовой стене справа. Налётчики осторожно подошли ближе. Собака была внутри — свернулась клубком на бетонном полу. Движение привлекло внимание пса, он поднял голову и уставился прямо на них, а освободители в чёрных масках разглядывали его. Комната была звукоизолированной, поэтому громкого утробного рычания пса никто не услышал. На Дамиане был электрический ошейник. «Зелёным» больше ничего и не нужно было видеть. Они быстро принялись взламывать дверь.

Наверху в кабинете Севилл поднял голову от бумаг. До него донёсся странный, незнакомый звук. Учёный вносил последнюю правку в краткое описание исследования. Он потянулся к телефону, чтобы связаться с Томом. Ответа не было, и Севилл вышел из кабинета.

Питбуль решил дождаться, кто войдёт в комнату первым, а потом уже действовать. Проснувшись, он увидел странные чёрные фигуры за стеклом: кто-то стоял и смотрел на него. Дамиан испугался и теперь стоял, глядя на дверь, которую кто-то с грохотом пытался открыть. Пусть ненавистная, но это его комната, его подвал, дом его хозяина, и пёс был готов защищать свою территорию насмерть. Щель расширялась. Дамиан тщательно принюхался и снова зарычал. Он не знал этих людей.

В следующий момент дверь распахнулась. Агрессивное вторжение жутких фигур в странной одежде сомнений не оставило — это были Плохие Парни. Им нечего делать в доме его хозяина. Он имеет полное право напасть на незваных гостей без предупреждения и без колебаний — но что-то заставило его сдержаться. Питбуль зарычал, обнажив внушительные зубы, убеждая этих людей уйти. Он не хотел делать им больно — их просто нужно прогнать. Когда дверь от удара ноги Роба вылетела, пёс бросился вперёд.

— Назад! — крикнул Роб, отталкивая шедших за ним. Страх нарушителей подпитывал уверенность Дамиана: теперь он точно знал, что это Плохие Парни. Их отступление привело его в ярость. Фигуры в масках ринулись от дверного проёма в лабораторию, и Дамиан нёсся за ними по пятам. Наплевав на репутацию защитника животных, Род матерился, отбиваясь стулом от собаки, которую пришёл спасать. Джас вскочила на стол и, наблюдая, с каким воодушевлением пёс защищает этот дом, поняла: в них он видит незваных гостей, а вовсе не спасителей.

«Лучше некуда», — подумала она мрачно, но тут что-то её отвлекло. В дверном проёме, вне себя от ярости, стоял доктор Джозеф Севилл. Джас выпрямилась, ощутив нервный спазм в желудке. На мгновение их полные ненависти взгляды встретились. Она вдруг отчаянно пожалела, что теперь не будет времени разгромить его офис, осквернить его, уничтожить записи, накопившиеся за много лет, и украсть дорогую видеосистему — короче, заставить его страдать так же, как страдала всякий раз она, читая его статьи. Нужно срочно что-нибудь предпринять — ситуация грозила выйти из-под контроля. Роб, стул и пёс неслись перед ней, словно партнёры в причудливом танце. Джас неистово подавала знаки Эду — тот стоял к доктору спиной: его, судя по всему, увлекла борьба Роба и собаки. Эд обернулся, увидел Севилла и усмехнулся. У доктора не было никаких шансов против этого гиганта — бывшего инструктора по рукопашному бою. Эд схватил доктора за руку, заломил её и, удерживая жертву в таком крайне болезненном положении, просто наблюдал, как отчаянно Севилл сопротивляется.

— Я сломаю тебе руку, — прошипел он в ухо доктору, но так, чтобы Джас его не услышала.

— Сукины дети! — взвыл Севилл от боли. Эд пронзительно свистнул, и кто-то из помощников заклеил учёному рот липкой лентой. Затем гигант оттащил доктора от двери, швырнул на пол и навалился на него всем своим весом, прижимая коленом к полу, пока другая фигура в чёрном связывала лодыжки и руки Севилла.

За дверью послышался какой-то шум, и Эд выглянул наружу. Освободители мчались по коридору к открытой двери. Последним бежал Роб, совершая стулом сложные манёвры, а пёс в полном молчании преследовал его.

Экс-десантник был человеком мягким и вежливым, но, когда Севилл снова начал сопротивляться, Эд врезал ему по почкам — чтобы вёл себя хорошо. Пёс заметил движение и мгновенно развернулся. Человек, за которого он отвечал, был распростёрт на полу, а Плохой Парень прижимал его коленом. Захватчик только что ударил его хозяина. Дамиан не раздумывал. Он в ярости кинулся на Эда, лапы скользили на гладком полу. Роб умчался, даже не оглянувшись.

От прыжка Дамиана Эд отлетел назад, и левая рука, которую он инстинктивно выставил, оказалась в пасти у зверя. Десантник был тяжелее собаки фунтов на двести, но все-таки запаниковал. Он не ожидал от пса такой решительной атаки. Эд полагал, что в худшем случае животное станет лаять и, может, пару раз его тяпнет. Он ещё не понимал, что столкнулся с машиной убийства, выведенной, чтобы валить 1800-фунтовых быков. Несколько жутких мгновений они сражались прямо на теле связанного Севилла. Эд был смел и силён, но все его навыки рукопашного боя оказались бесполезны против соперника из семейства собачьих. Мощные удары Эда только заставляли пса сильнее трясти головой, впиваясь зубами в плоть. Чем сильнее он вырывался, тем крепче держал пёс. Эд не сразу сообразил, что делать, а пёс просто висел на нем, искоса с любопытством поглядывая на противника, словно бы оценивая его. И тут на бывшего десантника снизошло вдохновение: воспользовавшись преимуществом в размерах, он втащил пса в лабораторию, а сам при этом остался снаружи и начал бить собаку головой и мордой об дверь. Он ударил его изо всех сил несколько раз, но пёс не отпускал руку.

— Да пусти же ты, гад, — прошипел Эд сквозь зубы.

Однако Дамиан, полузакрыв глаза, прислушивался совсем к другому голосу. «Держи своего быка, пёс, держи крепче…» Голос предков хвалил его.

Это было так Хорошо! Он должен только сжимать челюсти, а все туловище висело чуть ли не расслабленно. Этот человек не страшнее взбесившегося быка, и пока не прозвучит команда хозяина, только смерть может заставить Дамиана его отпустить. Несмотря на боль, он даже помахивал хвостом. Он хорошая собака. Он будет держать, пока не придёт его Человек и не возьмёт все под свой контроль. Здесь боль, но здесь и победа — пёс это чувствовал. Голос крови. Наконец-то он дождался настоящей работы.

Эд оправился от первого шока и отпустил дверь. Не сработало. Он не хотел вредить собаке, но спастись можно, только убив её. В десантнике проснулся инстинкт выживания, и Эд начал бороться всерьёз. Свободной рукой он попытался придушить собаку, но гладкий питбуль дико извивался, не забывая крепче сжимать челюсти. При каждом ударе пёс хрипел. Яростная схватка отнимала у него силы, но он держался, обороняя хозяина.

В комнату скользнула ещё одна тёмная фигура. Джас нашла на стене маленький огнетушитель и скрепя сердце стала бить собаку по голове.

Однако у Эда появилась другая мысль. Справа от него на столе — мраморный письменный прибор. Он втащил собаку на стол, схватил длинную чёрную ручку и воткнул её в левый глаз Дамиана. Но пёс, словно неотвязный кошмар, не разжал челюсти — он только взвыл и сильнее затряс головой.

— Ч-черт! — рявкнул Эд. Защищаясь, пёс бешено вертел головой. Эд матерился, ручка скользила по гладкому черепу Дамиана. Десантник потерял равновесие, упал на колени. Через секунду он, до смерти перепугавшись, оказался уже на полу. Пёс трепал и волок его по кругу, словно истерзанную кошку. Эд вытащил ручку из глаза собаки, чтобы воткнуть в какой-нибудь жизненно важный орган. Когда ручка пронзила ему живот, Дамиан резко зарычал. Не разжимая челюстей, пёс остановился и посмотрел Эду прямо в глаза.

Джас совершенно растерялась, глядя на ужасную сцену у себя под ногами, но затем сообразила — схватила огнетушитель и направила струю белой пены в голову собаке. Струя попала в нос и в пасть Дамиану. Через несколько секунд пена произвела желаемый эффект — она ослепляла и не давала дышать. Пёс отпрянул, широко раскрыв пасть и ловя воздух. В мгновение ока Джас помогла Эду подняться, и они помчались по коридору.

Дамиан пятился и возил по морде лапами, пытаясь избавиться от пены. Только спустя какое-то время оставшийся здоровый глаз прозрел и пёс понял, что Плохие Парни ушли.

Он победил.

Он защитил свой дом и своего хозяина. Пёс очень гордился собой, но ему было совсем нехорошо. Дамиан обнюхал лабораторную комнату, чихнул и ощетинился, учуяв вражеский запах. Постепенно его нос очистился от пены, и он различил другой запах, от которого застыл на месте.

Улица.

Ошибиться было невозможно. Дамиан подошёл к двери и нерешительно шагнул в коридор. Севилл лежал на полу справа от него. Свежий воздух шёл слева.

Даже шатаясь от боли и тошноты, пёс не мог пройти мимо поверженной фигуры Севилла. Он чувствовал запах человеческой крови, и ему казалось, что человек не должен лежать на полу в таком положении. Почему он не встаёт? Кровь из раненого глаза пса капала на пол, смешиваясь с кровью из раны в боку. Он выгибал спину, а желудок его крутило от боли. Прищурив глаз, пёс осторожно и мучительно двинулся вперёд. Он не знал, что делать. Эд сломал ему переднюю лапу. Идти было больно, Дамиан остановился, вылизал её, а затем, прихрамывая, потащился дальше по коридору. Человек лежал неподвижно и смотрел на него. Пёс, готовый отпрыгнуть при первом звуке или движении, осторожно обнюхал Севилла. Он не понимал, почему хозяин так странно лежит, но знал, что это неправильно. В голову ударил приступ тошноты, и Дамиан со стоном лёг на пол возле доктора. В драке Севилл ударился рукой о косяк, из маленькой ссадины натекло немного крови. Пёс обнюхал руку доктора, затем нежно лизнул. Севилл дёрнулся. Дамиан с трудом поднялся и неуверенно завилял хвостом.

Прости меня.

Через секунду он снова лёг. Поскольку человек не давал ему о себе позаботиться, пёс начал зализывать собственные раны. Севилл принялся извиваться и выкручиваться. Встревоженный пёс поднялся на ноги и отошёл в сторону. Несколько раз он переходил с места на место. Севилл начал приходить в себя, сквозь липкую ленту пробивались сдавленные звуки. Пёс глядел на хозяина, не зная, что делать. До него снова долетел воздух с улицы и принёс воспоминания о ком-то. О ком-то важнее Севилла. В пылу битвы он забыл, кто это. Пёс повернул голову к двери — к свежему ветерку. Севилл тем временем издавал странные невразумительные звуки и пытался куда-то ползти. Пёс глядел на него, склонив голову. Хозяин не давал ему никаких команд, но Голос сказал: «Найди её!» — и пёс похромал наружу, даже не оглянувшись.

У входной двери Дамиан увидел Тома: тот лежал на подъездной дорожке и был связан, как и Севилл. Единственный глаз пса расширился, и Дамиан заковылял к беспомощному человеку. Том, закрыв глаза, молился, пока пёс его критически обнюхивал. Голос не разрешал Дамиану нападать на покорную беззащитную жертву. Но кое-что сделать можно — он только что выиграл битву и мог показать своё презрение. Балансируя на трех ногах, Дамиан помочился на Тома и растворился в темноте.

Глава 12

На следующее утро, едва Элизабет вошла в душ, позвонила Джас и оставила ей короткое резкое сообщение. Пёс был слишком агрессивен, поэтому все пошло к чертям. Они сделали все, что могли. Девушка не оставила никакого номера. Элизабет так спешила из кухни прослушать автоответчик, что проигнорировала Билла и Дэйва, лишь умоляюще посмотрела на них, а затем быстро собралась и поехала к дому Севилла, крикнув, чтобы родственники не волновались. Её так пугала неизвестность, что она была на грани обморока. Что случилось у Севилла? Что с её собакой?

Все явно вышло из-под контроля. Больше всего сейчас ей хотелось поговорить с кем-нибудь о Дамиане. Хоть бы кто-нибудь дал ей совет. Но она была одна. Даже Билл, с которым она делилась почти всем, не мог ей помочь. Сколько раз он за работой шутил и смеялся над телами собак — тех самых собак, которые минутой раньше доверчиво смотрели ему в глаза? Неужели он не понимал, во что погружал руки? Как мог он так небрежно относиться к вместилищу души — такой же, как у Дамиана?

До того как Дамиан появился в её жизни, Элизабет не задумывалась о комфорте или самочувствии собак, над которыми проводили опыты её отец и дедушка. Она была такой же отвратительной, но питбуль заставил её измениться, и за это она была перед ним в неоплатном долгу. К своему стыду, она осознала, что Дамиан всегда был Дамианом — даже когда ещё не разговаривал. Способность к речи ничего не изменила — лишь дала ей увидеть его по-настоящему. Когда он безмолвно смотрел на неё из-за решётки в Центре, ещё до того как они познакомились, он был тем же псом, который так дорог ей теперь. А как же остальные собаки? Свойственны ли им те же преданность, доброта, ум и чувство юмора? Похожие ли у них желания и страхи? Она знала ответы на эти вопросы, и сознавать это было тяжело.

Элизабет подъехала к воротам, набрала код — тот же, что дала «зелёным». Она знала, что к вечеру его поменяют. Если пёс где-то поблизости, нужно найти его как можно скорее. Она медленно ехала по дорожке и озиралась.

Никаких следов.

Она пыталась взять себя в руки, придумать, что сказать Севиллу или Тому, если встретит их. Ничего не приходило в голову, но отступать было поздно. Она медленно подъехала к дому.

Элизабет не поняла, что имела в виду Джас. В частности, что значит «все пошло к чертям»? Неизвестность пугала её, но даже самые смелые фантазии не могли подготовить её к тому, что она увидела.

На дорожке у двери лежало тело.

— О господи, — выдохнула она. Это был Том — связанный и с кляпом во рту.

Что я наделала!

Сидя в машине и вытянув шею, Элизабет не знала, что делать — немедленно сбежать или выяснить, жив ли он. Но ужас от мысли, что он мог умереть, пересилит страх — она выскользнула из машины и медленно приблизилась к телу. Парень лежал к ней спиной, вокруг его лодыжек и запястий была обмотана липкая лента. Она подкралась, как осторожный олень, обошла вокруг, чтобы заглянуть в лицо… В этот момент Том приподнял голову и посмотрел на неё. Она пронзительно завизжала — последний раз она так визжала в детстве, когда играла в салки: она терпеть не могла, если за ней гнались. Том кивнул ей.

Элизабет присела на корточки рядом — у неё словно гора с плеч свалилась. Отклеивая скотч, она старалась не сделать ему больно, однако руки дрожали.

— Севилл, — произнёс Том.

— Это он сделал? — недоверчиво спросила она.

— Нет. Проверь внутри. Он может быть ранен.

— Да ну его к черту! Я туда не пойду. Так, вот конец ленты, не шевелись. Я быстро. — Она принялась разматывать скотч. Ночью выпала роса, и Том был весь мокрый. Сколько же он так пролежал? — Что случилось, Том? С тобой все в порядке?

Она не могла поверить своим глазам. Что-то нереальное, такое только по телевизору увидишь.

— Я думаю, это были люди «зелёных», они приходили ночью. Связали меня, а что с ним, я не знаю. — Том кивнул на дом. — Судя по тому, что я слышал, пёс на них набросился. Его, кажется, серьёзно ранили. Потом они все сбежали, а пёс вышел следом. И тоже сбежал.

— Что?

Если Дамиана ранили, виновата она. Это она послала сюда тех людей. Элизабет обмякла и похолодела.

— Идём. — Том содрал последнюю полоску скотча с. лодыжек и встал, морщась от боли — ещё бы, всю ночь пролежать на гравии.

Она автоматически вошла вслед за Томом и спустилась в лабораторию. Севилл подполз к двери, но ленту разрезать не смог. Ночь он провёл, прислонившись к стене.

Когда Элизабет вошла, Севилл так посмотрел на неё, что она застыла в дверях. Нижнюю часть его лица обматывала серая липкая лента, а над ней бешено сверкали глаза. Казалось, он желал испепелить девушку взглядом. Глаза Тома метались от босса к ней. Затем он подошёл и достал из выдвижного ящика скальпель. Опустился на колени рядом с Севиллом, помедлил секунду и, прежде чем разрезать скотч, обернулся к Элизабет.

— Я думаю, тебе лучше уйти, — тихо сказал он.

Она поняла. Когда он освободит Севилла, ей лучше быть отсюда подальше. Девушка попятилась, повернулась и убежала.

Хотелось как можно быстрее убраться отсюда, но вместе с тем отчаянно необходимо поискать собаку. Если бы Том сказал, в какую сторону ушёл пёс!.. Мог ли он пойти по дороге или сбежал прямо в лес? Если он ранен, то выбрал, должно быть, самый лёгкий путь. Она быстро осмотрела заросли по обе стороны дорожки, а затем из подвала донёсся громкий голос Севилла, и она поспешила к машине. Хорошо одно — Дамиан сбежал от Севилла. Он ранен, но ей просто нужно найти его. Может, он где-нибудь рядом? Если она позовёт его, он придёт. Элизабет нажала на газ и несколько минут ехала, выкрикивая в окно его имя. Но её надежды постепенно испарялись.

Как найти собаку? Может, Дамиан захочет вернуться в лес, откуда и пришёл? Или просто носится по улицам, перепуганный до смерти? Или ему так плохо, что он вообще не может идти? Лежит где-нибудь в зарослях, свернувшись клубком, и умирает? Том сказал, что его серьёзно ранили. Кто — «зеленые»? Зачем они это сделали? Она вспомнила слова Тома. Пёс на них напал. Эту сцену она могла себе представить легко. Они связали Севилла так же, как Тома, и Дамиан, разумеется, напал на них. Рыдания подкатывали к горлу. Дамиан защищал именно того человека, от которого его пытались спасти.

Элизабет вернулась домой только под вечер. Выходя из машины, она попыталась взять себя в руки, но Билл все же заметил неладное. Он собирал последние томаты в саду и резко выпрямился, когда она подошла. Элизабет присела на низкую кирпичную стенку. Позднее летнее солнце освещало сад рассеянным медным светом, в воздухе уже явно ощущалось хмурое дуновение осени. Через две недели начнутся занятия.

— Что случилось, Элли? Она глубоко вздохнула.

— В двух словах? Расскажу, если хочешь. — Её голос звенел, как струна. Билл понял, что лучше дать ей высказаться. Она ещё не успела начать, а он знал, о чем пойдёт речь. — Прошлой ночью Дамиан убежал из дома Севилла с помощью «зелёных». Это я их туда послала. Когда они напали на Севилла, Дамиан бросился на его защиту… — Она помолчала, затем продолжила, пытаясь говорить как можно спокойнее: — Теперь я не могу найти его. Я искала везде. Может, он уже умер, я не знаю… — Она смотрела в землю. — Я просто не знаю.

Билл не выдал своих чувств. Его внучка привязалась к этой собаке, и если найдёт её, то ни за что не вернёт в университет. Если пса у неё обнаружат, ей грозят серьёзные неприятности. Элизабет никогда не говорила ему, для чего использовали собаку, но было ясно, что в исследовании заинтересован лично Севилл. И теперь его внучка, которая раньше лишь раздражала этого человека, назойливо вмешиваясь в его дела, дошла до того, что натравила на него борцов за права животных. Он снова отвернулся к высохшим растениям, поникшим под тяжестью спелых плодов. Над ним кружили потревоженные осы.

— Я знаю, что ты думаешь, дед, и мне тебе нечего ответить. Я просто сделала то, что считала правильным. И сейчас считаю. Но мне не с кем поговорить. Даже с тобой.

Плечи Билла окаменели. Удар попал в цель.

— Элизабет, — не оборачиваясь, сказал он. — Ты привела «зелёных» в его дом? Попросила их к нему вломиться и украсть собаку?

— Да.

Когда он повернулся к ней, в его взгляде читались замешательство и страдание. Она, конечно, понимала, что страдает он из-за неё. Девушка опустила глаза, не в силах смотреть ему в лицо.

— Ох, Элли… — Билл медленно подошёл и опустился с ней рядом. От тёплой земли пахло очень сладко. — Тебе следовало поговорить со мной. Нужно было…

— Я пыталась, помнишь? Ты не стал меня слушать. Ты сказал, что мои слова не изменят твоего мнения. Я просто не нашла другого способа спасти мою собаку.

— Твою собаку?

— Да, это мой пёс. Ты понимаешь? Он доверяет мне, ждёт меня. Где-то в этом городе Дамиан — если он ещё жив, конечно, — ждёт, что я приду ему на помощь. И я не брошу его, потому что он бы со мной так не поступил.

Биллу больше всего на свете хотелось обнять внучку, но он сдерживался.

— Этот человек — он может узнать, что ты стоишь за нападением?

— Он знает.

— Ты подумала о последствиях? Что будет с твоей жизнью, с твоей карьерой?

— С моей жизнью? Да, подумала. Что касается карьеры — нет, не очень. Я надеюсь, однажды ты сможешь понять, почему у меня не было выбора. Я сделала это не только для Дамиана. И для себя тоже.

— Нас ждут тяжёлые времена из-за этой истории, Элли. К тебе больше не будут относиться с благосклонностью. Я не удивлюсь, если от медицинской степени придётся отказаться. Я просто не знаю.

Элизабет повернулась к нему:

— Дед, будь со мной, прошу тебя. Ты подожди, это все закончится. Только будь со мной, как всегда.

Она закрыла лицо руками и разразилась беззвучными рыданиями. Биллу ничего не оставалось, только прижать её к себе. Как всегда.

— Маленькая моя девочка, — прошептал он, обнимая её и качая головой в бессильном отчаянии, — что же ты наделала…

Элизабет позвонила в газету и дала в утренний номер маленькое объявление в бесплатную рубрику: «Пропала собака! Полосатый питбуль. Раненый. Очень любимый. Вознаграждение» и номер своего мобильного телефона. Потом распечатала несколько листовок с тем же текстом, съездила и расклеила объявления в окрестностях дома Севилла. Вернулась к обеду, готовясь к худшему: вдруг Билл что-нибудь рассказал Дэйву. Но дед, очевидно, об истории умолчал — ужин прошёл мирно.

Элизабет, зайди сюда, — негромко позвал её из кухни Билл — он домывал посуду. Они с Дэйвом смотрели в кабинете кино, однако она поднялась и вышла в кухню. У Билла по маленькому кухонному телевизору шли новости. Приближаясь, Элизабет расслышала слово «собака», но, когда вошла, сюжет уже закончился. Билл выключил телевизор.

Показали довольно большой репортаж о собаке. Севилл предлагает двадцать пять тысяч долларов тому, кто вернёт собаку, и тысячу долларов за любую информацию о её местонахождении. Они говорят, что собака серьёзно ранена борцами за права животных, и советуют всем держаться от неё подальше, не подходить — просто сообщить, где её видели. Сказали ещё, что собака может быть очень опасна, чуть не убила одного из «зелёных» психов, который пытался её украсть. — Судя по тону, он осуждал её за то, что она связалась с таким животным. — Они не назвали твоего имени, но тебя приложили крепко. А Севилл у них очень неплохо выглядел — прямо-таки нобелевский лауреат и осиротевший собаковладелец в одном лице.

Элизабет лихорадочно мерила шагами кухню. На какое-то мгновение все её надежды умерли. Севилл, его положение и деньги работали теперь против неё. В его руках пресса, у него средства, он умел складно врать, чтобы люди помогали ему. Она горько высмеивала себя за самодельные объявления — ведь идея ей казалась такой хорошей…

На следующий день в новостях сообщали о множестве очевидцев. Департамент контроля над животными заявил, что в день они получают по несколько звонков о сбежавшей собаке: люди видели, как она проходила мимо, лежала на обочине. Сначала сообщали, что пёс пытался пересечь скоростное шоссе, но позже уточнили: он просто лежал у дороги. Когда прибыла полиция, пёс уже исчез. Элизабет примчалась на то место, о котором говорилось в репортаже, и сама увидела, что делает с людьми обещанная награда в двадцать пять тысяч долларов. Участок шоссе превратился в цирк. Полицейский разгонял охотников за собакой. Сверху кружили вертолёты телевизионщиков и кого-то ещё. Там, где пёс оставил пятна крови, собралась небольшая толпа, и кто-то едва ли не рыл носом траву, чтобы найти следы. Элизабет мрачно оглядела картину. Севилл хорошо разыграл свои карты, предложил наличные и задействовал масс-медиа. Теперь она должна не просто найти собаку раньше его — она должна найти её раньше всех остальных. Двадцать пять тысяч долларов подняли целый город. Она развернулась и уехала, хорошо понимая, каковы её шансы.

Всего через день Севилл отменил её объявление в газете. Кто-то сорвал все её листовки на улицах. Она стала просто одной из сотен «охотников за шкурами», как их называли в новостях: люди бесцельно разъезжали повсюду в поисках собачьих следов.

К концу третьего дня Элизабет сдалась. Больше ездить не имело смысла. Как она могла найти собаку, когда это не удалось сотням страждущих следопытов? Она лишь надеялась, что Дамиан умер быстро, не мучаясь, где-нибудь в канаве, в одиночестве.

В одиночестве.

Это она вынести не могла. Элизабет заперлась в своей комнате, пытаясь не слышать голосов Дэйва и Билла. Занятия начнутся меньше чем через неделю. Интересно, что Билл скажет Дэйву?

Утром четвёртого дня, когда она вышла из комнаты в халате, Дэйв уже уехал на работу. Элизабет приготовила себе кофе, пытаясь смириться с мыслью, что Дамиана больше нет. Но ничего не получалось. Нет, не может быть — она бы почувствовала, если бы он умер.

В дверь позвонили, но девушка этому значения не придала. Какие-нибудь торговцы или мусорщик. К тому же она ужасно выглядит — пусть оставят все на веранде, если хотят. И вдруг услышала голос деда, рассерженный, на тон выше обычного. Она подбежала к двери, скользя по гладкому полу. В дверях стояли полицейские — мужчина и женщина. Они вежливо чего-то требовали, а женщина-офицер при виде Элизабет обратилась к ней через голову Билла:

— Мы бы хотели поговорить с вами, мисс Флетчер. — Элизабет подошла ближе. — Я офицер Джонсон. Это ваш отец? Дедушка? Он тоже здесь живёт?

— Это мой дедушка, и да, мы живём здесь. Не могли бы вы…

— Насколько я понимаю, вы знакомы с доктором Джозефом Севиллом. Не могли бы вы рассказать, как вы с ним познакомились? — Он… он… Что она могла сказать? Кто он ей? Человек, который забрал её пса?.. Правда, пёс никогда ей не принадлежал…

— Мы вместе тренировали собаку. — Такой ответ показался ей безопасным.

— Собаку. Не могли бы вы её описать? — Офицер Джонсон заглянула в свой тоненький блокнот.

— Дамиан, полосатый питбуль. Самец.

— Когда в последний раз вы видели Дамиана?

— Неделю назад, думаю. Несколько дней. А в чем дело? Почему вы здесь?

Офицер. Джонсон снова посмотрела в свои записи и поправила тяжёлый форменный ремень.

— Это ваша коричневая «тойота», мэм? — Да.

— У нас есть основания полагать, что вы подобрали полосатого питбуля на скоростном шоссе около девяти утра во вторник. У нас есть сообщение о женщине в коричневом пикапе, по описанию похожем на ваш, которая увезла питбуля. Это действительно были вы?

— Вы шутите? Кто-то нашёл его? Кто-то его увёз?

— Это вы подобрали его на дороге, мэм? Элизабет коснулась руки женщины:

—Когда, вы говорите, это случилось? Когда его нашли? Сколько времени прошло? Офицер отпрянула.

— Мэм, прошу вас, успокойтесь. Вы можете ответить на мой вопрос? Вы находили похожую собаку?

— Разумеется, нет. Я ищу его уже несколько дней.

— В этом доме, в пределах ваших владений, есть полосатый питбуль?

— Конечно, нет.

— Ну, у нас есть причины полагать, что собака может находиться здесь. Вы не возражаете, если мы войдём и посмотрим?

Билл выпрямился.

— Я возражаю. Вы не войдёте сюда ничего смотреть. Собаки здесь нет, и моя внучка понятия не имеет, где она. Она была ни при чем, когда собака пропала, так почему она должна знать это теперь?

Грузный полицейский поднял руку.

— Мы просто хотим убедиться, что собаки здесь нет, вот и все.

— Вы превышаете свои полномочия. Собаки здесь нет, и у вас нет ордера на обыск, поэтому я прошу вас уйти, если вы завершили свои изыскания.

Доктор Севилл подвергся краже со взломом и оскорблению действием. После побега преступников первой там появилась ваша внучка. Это даёт мне основания полагать, что ей известны некоторые факты, связанные с нападением. Кроме того, она — заинтересованное лицо.

Элизабет прервала офицера:

— Прошу вас, поверьте мне, собаки здесь нет. Вам не нужно входить. Я отвечу на все ваши вопросы, но собаки здесь нет. Пожалуйста, не вмешивайте мою семью в это дело.

Она не могла сосредоточиться и даже не знала, смеяться или плакать. Кто-то подобрал Дамиана. Но почему его не вернули Севиллу?

Полицейские вежливо отступили. Записав её полное имя и проверив водительские права, они ушли с крыльца. Элизабет задумалась. Где он сейчас? Кто эти люди, что они с ним делают и почему не захотели получить награду в двадцать пять тысяч долларов?

Звонок раздался в одиннадцать вечера. Телефон лежал на кровати, и Элизабет быстро схватила трубку. На том конце так долго молчали, что она уже готова была нажать отбой.

— Мне нужна Люкс, — произнёс наконец женский голос с таким сильным австралийским акцентом, что Элизабет потребовалась пара секунд, чтобы догадаться, что ей сказали. Потом она все поняла и побледнела.

— О господи, о господи! — Она раскачивалась из стороны в сторону, сжав трубку в руке. Дамиан жив, он говорил, и женщина, с которой он разговаривал, звонит ей прямо сейчас. — С ним все в порядке?

На том конце опять долго молчали.

— Это Люкс?

— Да, да! Он жив, с ним все хорошо? Длинная пауза.

— Он спрашивал о вас, но скажите, почему я должна вам его отдавать? — В голосе звучало обвинение.

— Потому что для меня сейчас важнее всего на свете найти его и спрятать от человека, который хочет его заполучить.

— Почему вы позволили ему оказаться там?

— Я… я нашла его там, пожалуйста, я пытаюсь помочь ему!..

— Как вы там вообще оказались, в таком месте?

— О, я поняла: вы думаете, что я одна из них, но это не так. Теперь уже нет, и никогда больше. Вы должны понять.

— Тогда скажите мне вот что — какого черта на нем электрический ошейник? Почему? Какой ублюдок надел его?

— Учёный из университета, у которого он жил, — он боялся Дамиана, вот почему. Я пыталась снять его, но этот человек иначе не мог заставить Дамиана слушаться. Я ненавижу эту дрянь, поверьте!

Ещё одна долгая пауза.

— Я видела ваше объявление в газете, в первый день. Они ищут именно этого пса?

— Да, его. Прошу вас, скажите, что с ним все в порядке, пожалуйста.

Послушайте, мне нужно все обдумать, прежде чем я свяжу себя словом. Там, откуда я, друзей— не продают.

— Черт, да я просто пытаюсь спасти его от этих людей. У меня нет двадцати пяти тысяч долларов для вас, но это моя собака — мой друг…

Элизабет замолчала, понимая, как неубедительно все это звучит. На том конце женщина перевела дух, словно не знала, что делать.

— Кто вы? Это вы пытались украсть его, как писали в газетах?

— Да, я. Если вы позволите ему со мной встретиться, вы сами все поймёте. Увидите, как он ко мне относится. Можно мне увидеть его, пожалуйста?

Женщина снова долго молчала.

— Послушайте. Звучит забавно, но мне нужна ваша помощь, и мне придётся вам доверять. Дело вот в чем: вы же понимаете что-то в медицине? В газетах писали, что вы работали с этими учёными, так что я подумала, что должны. Пёс очень болен, я больше ничем не могу ему помочь и, черт возьми, тем более не могу отвести его к ветеринару. Элизабет не раздумывала.

— Я привезу того, кто сможет. Что с ним?

— Один глаз вытек и воспалился. Похоже, передняя, лапа сломана. Ему нужна какая-то операция, чтобы очистить глаз, и сильные антибиотики, ну или вроде того.

— Господи! Но он жив, правда? Где мы можем встретиться?

— Вы знаете, где находится «Попробуй-сэкономь»? В Вестсайде?

— Да… — Забавно: все в городе этот магазин называют одинаково.

— Так, хорошо, сейчас почти двенадцать. Езжайте туда, у них там здоровенная парковка. Поставьте машину подальше, но не настолько, чтобы вызвать подозрение. С западной стороны. Какая у вас машина?

— Коричневый пикап, «тойота».

— О, правда? Ха, какое совпадение. Какой рего?

— Какой что?

— Регистрационный номер машины?

— В правах указан номер — господи, да откуда я знаю? Я никогда туда не заглядывала.

Женщина прыснула.

— Похоже, с тобой все в порядке, подруга. И пёс, что важнее, по-моему, считает так же. Я надеюсь, ты та, за кого себя выдаёшь. Увидимся там через двадцать минут.

— Спасибо! Господи, спасибо вам огромное. Почему вы это делаете? Почему вы просто не взяли деньги?

И странная женщина ответила с некоторой горячностью в голосе:

— А ты бы взяла? Я не продаю друзей, и если вы с этим псом знакомы, как ты утверждаешь, меня удивляет твой вопрос.

Элизабет натянула джинсы и рубашку, страшно ругаясь, нашла ботинки и слетела вниз. Негромко постучала в комнату деда:

— Билл!

Тот заворочался, и она даже представила, как он встревоженно поднимается с постели в темноте.

— Что?

— К тебе можно?

— Входи.

Она тихо прикрыла за собой дверь, Билл включил ночник и сел. Белая футболка обтягивала его по-прежнему крепкое тело. Элизабет присела на краешек и заговорила шёпотом. Если Дэйв сейчас проснётся, будет катастрофа.

— Билл, помнишь, я тебя просила поддержать меня? Ну вот, время пришло. Мне нужна твоя помощь, и никто, кроме тебя, не может мне помочь.

Билл потёр глаза, поёжился, опустил ноги на пол и посмотрел на неё!

— В чем дело?

— Нет времени объяснять. Мне нужно, чтобы ты кое-куда поехал со мной, прямо сейчас. Ты совершенно, абсолютно единственный человек, который может мне помочь. Кроме тебя — никого.

Некоторое время он обдумывал её слова.

— Ты собираешься втравить меня в эту историю с собакой. — Это был не вопрос.

— Да.

Она смотрела ему в лицо. Казалось, Билл думал о чем-то далёком, вовсе не о её просьбе. Она знала, что сейчас вся её жизнь зависит от его решения.

— Ну хоть одеться-то я могу?

Элизабет молча бросилась ему на шею и крепко обняла. Билл ворчал, но оделся быстро, и они вышли в холл. Проходя мимо кухни, Элизабет прошептала:

— Тебе понадобятся инструменты. Возможно, придётся сделать небольшую операцию. И антибиотики.

— Я только взгляну на то, что ты хочешь мне показать. Вот и все. Никаких операций по ночам.

Элизабет так обрадовалась, что он едет с ней, что даже не стала спорить. Если Билл согласился помочь, она сумеет убедить его сделать все, что нужно. Он первоклассный хирург, и она верила в его способности.

— Ну давай захватим хотя бы аптечку. Антибиотики. Мне кажется, они ему понадобятся.

Билл скрылся в коридоре, а она пошла заводить машину. Он нагнал её через несколько минут с небольшой спортивной сумкой в руках.

— Знаешь, я не похож на семейного врача. У меня дома нет никаких особенных инструментов, поэтому я взял все, что нашёл. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Элизабет:

— Знаю. А ты все поймёшь через несколько минут. Держись, мы поедем весело, я хочу убедиться, что за нами не следят.

— Следят? Ты шутишь, да?

Они были у магазина через двадцать минут.

Какова ирония, думала Элизабет. Человек, нашедший Дамиана, ей не доверяет. Она же просто пытается вернуть свою собаку. Но чего хочет эта женщина? Неужели ей не нужны двадцать пять тысяч долларов? Абсурд. Возможно, её собираются подставить, но с какой целью, она не могла вообразить.

— Билл, я хочу тебе кое-что объяснить. Я бы не стала подвергать тебя опасности и втягивать в неприятности, если бы это не было так важно. Пёс очень серьёзно ранен, и очевидно, что я не могу отвести его к ветеринару. Я не знаю, насколько серьёзно все, но, судя по рассказу, дела довольно плохи. Ты врач, поэтому ты нам нужен. Я понимаю, ты никогда не пошёл бы на такое ради собаки, но даже если ты думаешь, что я не права, сделай это для меня, хорошо?

— Я же сказал, что взгляну, Элизабет, и я взгляну. Но я не ветеринар. Я не хочу…

— Ради бога, Билл, ты же тренировался на собаках всю жизнь! — Прозвучало слишком резко, и она немедленно пожалела об этом. — Я хочу сказать, — добавила она мягче, — я знаю, что ты использовал во время работы множество собак — в хирургической практике, и всякое такое. Ты знаешь, как сделать собаке анестезию, как провести операцию.

Билл не ответил. Он смотрел через ветровое стекло на фигуру, шедшую в их сторону.

— О господи, это она.

Элизабет выскочила из машины. Женщина была высокая и смуглая, лет за тридцать, может, даже за сорок. На ней были старая зелёная армейская куртка и вытертые голубые джинсы. Она внимательно разглядывала девушку.

— Он хочет тебя видеть, — просто сказала она.

Из глаз Элизабет покатились слезы, и она не могла их остановить. Девушка не собиралась плакать и не сказала ничего — просто не могла остановить слезы. Когда они подошли к машине, женщина кивнула в сторону Билла.

— Это кто?

— Мой дедушка.

— Ветеринар?

— Торакальный хирург.

— Проклятье! — Женщина остановилась. — Торакальный хирург — а он подойдёт?

Она не отрываясь смотрела на Билла, но вопрос был обращён к Элизабет.

— Да, он нам поможет. Даю слово. — Девушка интуитивно понимала, в чем причина беспокойства.

Женщина, будто сомневаясь, приподняла брови, но повела их к своей машине — большому фургону, у которого сзади не было окон.

— Мне пришлось одолжить эту машину, — объяснила женщина, — но уж очень она удобная.

Элизабет была готова сорвать с петель металлическую дверь. Ей не терпелось позвать Дамиана, услышать в ответ лай, успокоить его, сказать, что вот она, рядом, и хочет ему помочь.

Женщина открыла боковую дверцу. Дамиан лежал на одеяле и смотрел прямо на неё. Одного глаза не было. Элизабет молча опустилась перед ним на колени и обвила руками собачью шею. Позабыв и о дедушке, и о непостижимой австралийке, она обнимала его, а слезы катились у неё по щекам.

Дамиан.

Она уже не надеялась его увидеть и теперь, наверное, могла бы просидеть так целую вечность, укачивая его в объятиях и гладя по голове. Пёс был слишком слаб и встать не мог, но изгибался под её ласками, отчаянно пытаясь лизнуть её в заплаканное лицо. Теперь Элизабет действительно понимала, что можно обойтись и без слов.

Тяжёлое тело пса подрагивало от восторга, а она никак не могла его отпустить. Несмотря на жуткие раны, он все-таки был жив и свободен.

— Давайте пересядем, — вдруг торопливо сказала женщина, — нужно закрыть дверь.

Элизабет пролезла в задний отсек фургона, Дамиан подполз и свернулся возле неё. Женщина села за руль, повернулась и махнула рукой Биллу. Тот колебался.

— Вы уверены, что это безопасно? Говорили, эта собака напала на человека.

Австралийка кивнула на Элизабет и Дамиана.

— Вы что, не видите? — сухо сказала она. — Залезайте. Я уверена, собака не сделает ничего дурного.

Билл нерешительно забрался в фургон, хлопнув за собой дверцей. Дамиан с тяжёлым вздохом придвинулся к Элизабет и вытянул голову между передними лапами, не отрывая взгляда от её лица. Девушка полулёжа устроилась у задней двери фургона, одной рукой обнимая пса за шею. Она больше никогда не сможет с ним расстаться.

— Спасибо вам, — сказала она женщине.

— Я делаю это ради него, подруга. Кстати, меня зовут Барбара.

Билл протянул руку:

— Билл Флетчер; моя внучка Элизабет.

Женщина пожала ему руку, но бросила вопросительный взгляд на Элизабет:

— А кто такая Люкс? Элизабет улыбнулась.

Это он меня так зовёт. .

— Кто? — спросил Билл.

Барбара покосилась на Билла и откинулась к стенке фургона.

— Он что, ничего не знает? Что это вообще за история? Как этим типам удалось научить его разговаривать?

— Постойте! — вмешался Билл. — Что вы сказали? Собака — говорящая?

Элизабет подняла руку, призывая Билла подождать ещё немного.

— Они ничего не делали. Никто ничего не делал, Дамиан просто хотел выйти из клетки, очень сильно хотел, и я думаю, он попытался повторить звук, который ассоциировался у него с этим действием. Других объяснений у меня нет. — Она повернулась к дедушке. — Вот что он умеет, Билл. Вот почему Севилл так жаждет заполучить его обратно.

Билл посмотрел на Барбару:

— Вы слышали, как пёс разговаривает?

Судя по реакции Дамиана, Элизабет можно было доверять, и Барбара решила, что пришло время им все рассказать.

— Я увидела его на обочине, рано утром, ещё до новостей. Я без ума от питбулей. — В её голосе звучал вызов. — Я имею в виду настоящих питбулей, не этих ваших выставочных полукровок. — Она посмотрела на Билла с Элизабет, словно ожидая комментариев. — Ну, и когда я увидела питбуля — настоящего, подумать только! — я, понятно, остановилась. В наше время, кроме человека, помешанного на питбулях, им не поможет никто. Все скорее бегут запирать детишек и звонить живодёрам, чтобы те убили собаку. — Она с омерзением тряхнула головой. — Ну, значит, я его вижу, и он так хреново выглядит… Он был ранен, так что я все равно не проехала бы мимо. Подхожу к нему и вижу, что он весь в крови. Ему, похоже, было очень больно, но он питбуль, он никогда не станет жаловаться. Он смотрел на меня, и все, а потом я протянула ему руку, и он её обнюхал. Сначала я подумала: может, какой-то идиот заставил его драться и потом выкинул, но раны были другие, не похожи на укусы, так что версия не годилась. Из глаза у него текла кровь, вокруг все было в крови, и он даже не мог встать на ноги. Просто сидел и смотрел на меня не отрываясь, так гордо, и ждал, что я буду делать. Просто ждал, помогу я ему или нет. Он меня этим купил, так что я сказала: пошли, приятель, разберёмся с этим дома, — и он понял… Я уговорила его встать и первым делом выкинула этот чёртов ошейник подальше в лес. Ублюдки, — пробормотала она сквозь зубы и продолжила: — Нужно было посадить его в фургон. А потом он сидел рядом со мной, бедный, и все время ронял голову, он был такой усталый и измученный, что я протянула руку, погладила его и сказала «хороший мальчик». А он посмотрел на меня с такой благодарностью, у меня сердце чуть не разорвалось, и ткнулся носом в мою руку. Потом лёг на сиденье, положил голову мне на ногу, уставился на меня здоровым глазом и сказал — так же ясно, как я говорю с вами, сказал: «Добр», — я чуть не описалась. Не оттого, что он сказал, а как он это сказал. Этот пёс говорит на проклятом английском лучше меня!

Билл в изумлении посмотрел на высокую австралийку, и Элизабет улыбнулась. Дед повернулся к ней.

— Это правда, Билл, — засмеялась она, — я научила его всяким словам, он такой умный, ты не поверишь. — Она посмотрела на пса — в его взгляде читалось полное довольство. — Дамиан, это мой дедушка, он хороший. — Она дотянулась до плеча Билла. — Он тебе поможет. Билл хороший. Поздоровайся с ним, Дамиан. Скажи «здравствуй».

Пёс повернулся и здоровым глазом посмотрел на Билла. Голова его медленно покачивалась, он принюхивался к человеку, пытаясь разгадать его характер. Запах от сумки он узнал безошибочно — она пахла, как люди в лабораториях. Это Плохо. Но тут было кое-что ещё. Это человек Элизабет. Нюх у пса был такой острый, что по запахам от Билла он определил: они с Элизабет как-то связаны и живут в одном доме. За то короткое время, что они просидели в фургоне, пёс уже понял: Элизабет подчиняется Биллу и любит его. Дамиан был настроен весьма скептически, но, пусть и неохотно, признал этого человека. Так хотела Элизабет.

— Здра, — сказал наконец пёс, по своему обыкновению клацнув в конце слова зубами. Элизабет громко рассмеялась.

— Теперь вы официально представлены, Билл.

Если когда-либо и знакомились два существа с большими сомнениями относительно друг друга, то они сейчас были перед ней — хирург на пенсии и беглый лабораторный пёс. Билл недоверчиво уставился на пса. Пёс тоже насторожённо смотрел на него. Элизабет дала им немного времени, а затем напомнила деду:

— Ты должен посмотреть, что у него с глазом.

Билл медленно обернулся к внучке и покачал головой.

— Даже не знаю, — сказал он.

— Давай, он тебя не укусит. Билл все ещё не решался.

— Разговаривает он или нет, но это питбуль, и мне как-то не по себе. У нас есть намордник? Тут слишком мало места, чтобы осматривать собаку. Я могу сделать ему больно.

Дамиан уже понял, что человек хочет его осмотреть. Он много общался с учёными и запомнил едва уловимые интонации и движения людей, перед тем как те начинали с ним работать. Пёс забеспокоился и посмотрел на Элизабет.

— Боль? — тревожно спросил он.

Барбара покачала головой и восхищённо улыбнулась.

— Пёс его боится. — Она поймала взгляд Элизабет. — Ты можешь его успокоить?

— Все в порядке, Дамиан, — быстро сказала Элизабет, — Билл — хороший доктор. Он должен посмотреть твой глаз, потому что там плохая рана. Он хороший, понимаешь? Он будет осторожен, не волнуйся. — Она уговаривала, но пёс по-прежнему нервничал. — Все хорошо. Ты должен дать ему тебя осмотреть. Может быть больно. Но поверь, мы должны это сделать. И я буду здесь, с тобой. —

Наверное, думала она, и Билл, и пёс смотрят на неё как на сумасшедшую. — Билл, давай, осторожно перегнись сюда, и все будет в порядке.

Билл вздохнул и осторожно наклонился к собаке. И посмотрел на свои руки: должно быть, решил, что видит их целыми и невредимыми в последний раз. По крайней мере, я на пенсии и не очень-то в них нуждаюсь. Билл потянулся к Дамиану. Пёс отпрянул и отвернулся.

— Дамиан! — Элизабет старалась говорить строго. — Пожалуйста, помоги мне, прекрати. Не двигайся. Все хорошо.

Доктор снова потянулся к псу, нерешительно прикоснулся к его голове, словно проверяя утюг — не горячий ли. Дамиан глазами следил за ним, но не двигался. Билл взял в руки его увесистую голову и повернул к свету. Глаз был в ужасном состоянии. Сплошные обрывки тканей и гной. Глаз, очевидно, потерян навсегда — из впадины шёл гнилостный запах.

— Проверьте челюсть, она у него сильно болит, — попросила Барбара.

Билл вздохнул. Замечательно. Теперь ещё и пасть. С глазом он пока ничего не мог сделать. Нужна чистка. Он деликатно приподнял собачью губу и не нашёл ничего ненормального. Взгляд его зацепился за клыки.

— С другой стороны.

Ох-х. Он осторожно повернул голову собаки и тут же понял, что челюсть сломана. Приподнял другую губу. Десна воспалена, ткань разодрана, кость раскрошена.

— Как это случилось? — спросил он Барбару.

Провалиться мне на месте, если я знаю. Я таким его и нашла. В газетах писали, что он напал на людей, которые пытались его украсть.

— Дамиан напал на людей, которые вломились в дом и хотели его украсть. Он защищал человека, надевшего на него электрический ошейник. Наверное, во время драки все и случилось, — пояснила Элизабет.

Они помолчали, потом заговорила Барбара — она хорошо знала собак:

— Пришли те люди, связали хозяина, а пёс хорошенько их отделал. Да, мальчик? — Дамиан слабо махнул хвостом. — Могу спорить, — продолжала Барбара, — он задал этим ребятам хорошую взбучку. Защищал свой дом и хозяина. — Она положила руку псу на голову. — Хороший мальчик, — похвалила она, — ты был молодцом.

Дамиан признательно задрал хвост. Билл качал головой.

— Не могу поверить…

Представляешь? — отозвалась Элизабет. — Он заработал такие раны, пытаясь защищать этого ублюдка.

Она до сих пор ужасалась каждый раз, представляя себе эту сцену: ведь и она к ней причастна. Билл осмелел и продолжал осматривать собаку. Дамиан был весь в ранах, а когда мужчина коснулся его сломанной передней лапы, пёс зарычал и дёрнулся. Испугавшись, Билл тоже отпрянул.

— Прошу прощения, — машинально извинился он. — Ну, вот что я могу сейчас сделать. Ему нужна капельница и пенициллин в ампулах, у меня с собой ничего нет. Есть, правда, немного эритромицина, нужно дать прямо сейчас. Мне не нравится цвет дёсен, живот раздутый и мягкий, скорее всего, у него внутреннее кровотечение, с этим что-то нужно делать как можно скорее. И, разумеется, глаз придётся удалить. Правая передняя лапа, похоже, сломана или растянута в лодыжке. Я не стану её трогать, пока он без намордника. Челюсть выглядит очень плохо, но заживёт… — Он чуть помедлил, а потом закончил: — Думаю, операцию сделаем завтра. Нужно немного времени, чтобы собрать все необходимое. Дома у меня нет обезболивающего, — объяснил он, отвечая на вопросительный взгляд Элизабет. Барбара выгнула затёкшую спину.

— Завтра в десять утра? Билл пожал плечами:

— Где встречаемся? Все эти явки, плащи и кинжалы, кажется, не нужны.

Элизабет помотала головой.

— Я уверена, они следят за домом — по крайней мере, часть дня. Сегодня нам просто повезло. Спорю, если бы мы выехали чуть раньше, нас бы поймали. Севилл хочет вернуть Дамиана во что бы то ни стало. — Она повернулась к Барбаре: — Он уже присылал к нам домой полицейских.

Барбару это впечатлило:

— Что, правда?

— За тобой они вряд ли станут следить, Билл. Если меня с тобой не будет, сомневаюсь, что они обратят внимание. — Она посмотрела на Барбару: — Если Билл уедет утром один, они, скорее всего, решат, что я ещё в доме. И, честно говоря, я не хочу больше с ним расставаться, просто не могу.

Барбара засмеялась и пожала ей руку.

— Теперь и он не захочет с тобой расставаться, подруга. Оставайся с ним. Билл, я встречу вас здесь завтра в десять, хорошо?

— Хорошо. Позвольте, я дам ему кое-что, чтобы он протянул до утра. Хотелось бы мне… Нет, пожалуй, лучше оставить это все до завтра.

Билл порылся в сумке, достал шприц и пузырёк. Дамиан со страхом взирал на приготовления, а Билл набрал жидкость в шприц, наклонился и мягко ввёл лекарство в бедро собаки. Убрав все назад в сумку, он потянулся к дверце фургона.

— Ладно. Я приеду завтра на другой машине — синем «линкольне».

— О господи, Билл! — внезапно сообразила Элизабет. — Что ты расскажешь Дэйву?

Билл пристально смотрел на пса.

— Что-нибудь придумаю. — Он вышел из фургона и захлопнул за собой дверцу.

Глава 13

Барбара, переживая события последних дней, не сразу заметила, что они едут в полном молчании. Несколько миль назад они перестали разговаривать с Элизабет, и теперь сзади не доносилось ни звука. В темноте она не видела салон машины, но, когда вышла и открыла заднюю дверцу, её подозрения подтвердились: девушка спала, лёжа на боку и прижавшись лицом к гладкой шее пса. Одной рукой она обнимала его за шею, словно пытаясь защитить. Пёс был очень слаб, но поднял голову и в упор посмотрел на Барбару.

— Знаю, приятель, знаю, — успокоила она его, — все в порядке. Никто не собирается обижать твою подружку. Вы оба тут в безопасности.

Барбара понимала, что, даже цепляясь за собственную жизнь, пёс прежде всего беспокоился о безопасности девушки.

— Эй, Лиззи, проснись, мы приехали.

Они уговорили пса встать, но в дом его пришлось нести. Элизабет волновалась: раненый глаз не мог быть при чиной такой слабости. Оставалось только надеяться, что внутреннее кровотечение, которое подозревал дедушка, не слишком опасно. Когда они вошли, из глубины дома раздался лай. Барбара пронзительно свистнула, и лай затих. Внутри их встретила маленькая красно-рыжая такса — она недружелюбно залаяла на Элизабет и тут же затанцевала от радости, увидев Барбару. Собачка критически обнюхала Дамиана, затем снова принялась лаять на Элизабет и жаться к ногам Барбары.

— Вот змея. Ты с нею поосторожнее, — рассмеялась Барбара. — Пусть сама к тебе придёт, сама не вздумай её хватать. Я тебя предупредила.

Элизабет посмотрела на собачонку. Весом меньше десяти фунтов, уши болтаются, нос остренький. На таксу она все же больше походила лишь тем, что длина её была втрое больше роста.

— Почему-то я думала, что у вас… большие собаки.

— О, у меня есть и другие, побольше. Но в доме только она.

Сидя на краешке дивана, Элизабет зевала и тёрла глаза, и Барбара понимала, что сегодня поговорить не удастся. Интересно, спала ли эта девочка все то время, пока её собака была неизвестно где, подумала она. Женщина вышла из комнаты, вернулась с большим черно-красным клетчатым пледом для собаки и постелила его на кушетку. Затем принесла шерстяное одеяло и подушку.

— Вот, давай-ка положим его на кровать. Будете ночевать вместе. — Элизабет и Барбара помогли псу вползти на кровать, он улёгся и вздохнул. Барбара прикрыла его лёгким одеялом. — Ложись прямо здесь, рядом с ним. До сих пор он спал возле моей кровати, но я думаю, с тобой ему будет лучше. Ванная вон там. Драки нам тут не нужны, так что собак на ночь я выпущу. Они от этого не умрут, хотя сами они так не считают. Делай что хочешь, но не выходи ночью из дома и не выпускай его. Он не ел, так что проситься не будет. Я встану с воробышками — то есть, я имею в виду, довольно рано — и верну фургон приятелю, поэтому, если меня ещё не будет, когда проснёшься, просто сиди дома и жди. Я завтра возьму отгул на работе, увидимся утром и тогда поговорим, ладно? Элизабет кивнула.

— Не понимаю, почему вы делаете все это для нас? Никто другой бы не стал. Любой захотел бы получить двадцать пять тысяч. Кто угодно.

— И ты? — резко и раздражённо спросила Барбара.

— Ну, нет, но я…

— Так, может, ты — не единственная в мире, кто думает, что друзья важнее денег?

— Да. Наверное. — В голосе Элизабет слышалось недоверие. Она повалилась на диван и положила руку на спину псу, чтобы чувствовать его, знать, что он и правда здесь, — и чтобы он знал, что она рядом. Единственное, чем она гордилась, — наконец-то она пришла ему на помощь.

Уже стоя в дверях, Барбара перевела взгляд с девушки на собаку. Её лицо странно изменилось — так свет играет с тенями в полях, когда сверху проносятся облака.

— У меня был свой Дамиан, — тихо сказала Барбара, — и я знаю, как это бывает. Знаю, чего это стоит. Вот почему двадцать пять тысяч долларов ничего для меня не значат. Спокойной ночи.

На следующее утро, едва открыв глаза, Элизабет поняла, что попала — не намеренно, а по воле случая — в абсолютно незнакомый мир, совсем не похожий на её уютное и рутинное прошлое. Она не сможет вернуться домой — по крайней мере, с собакой. Понятно, что и медицинский диплом она не получит. А если покажется на глаза отцу, он упечёт её в сумасшедший дом. Она изо всех сил старалась не допустить этого хаоса, но все случилось внезапно, и теперь ей было страшно. После того как мать их бросила, она росла в университетском медицинском центре, среди врачей, и проводила там больше времени, чем дома. По выходным сидела в лаборатории с цветными мелками или надувала хирургические перчатки, как воздушные шарики, дожидаясь, пока Дэйв или Билл закончат работу и заберут её домой. А здесь вместо людей, которых она хорошо знала, — высокомерных талантливых учёных и беспокойных ассистентов, — рядом оказалась сорокалетняя женщина, способная отказаться от двадцати пяти тысяч долларов ради бездомного пса. Вместо ярких белых стен университета, длинных коридоров с отполированными полами, ровного гула голосов, телефонов, пейджеров, факсов, мониторов и лабораторного оборудования теперь был тихий деревенский домик — следы лап на кухонном полу, фотографии собак, выставленные в ряд на каминной полке, как снимки родственников. Элизабет прижалась к своему псу.

Мы уже не в Канзасе, Тотошка. Перспектива оказаться в бегах её совсем не радовала, скорее наоборот. И поймав себя на том, что ей страшно, она расстроилась ещё больше. Я думала, это так романтично — быть в изгнании. И где же тут очарование? Никакого очарования она не чувствовала — только неуверенность за жизнь любимого пса и вину за то, что она ломала свою карьеру.

Она услышала, как в дом входит Барбара. Австралийка мурлыкала себе под нос:

Давным-давно сидели мы под ивой,

Считали звезды, ждали мы рассвет…

Но много лет прошло, и дерева уж нет.

Мелодия и слова были печальны, но Элизабет не удержалась от улыбки: вот что может сделать с песней австралийский акцент. Она села на диване и быстро оценила ситуацию. Грязная, жалкая, безработная, скорее всего, исключённая из университета, бездомная, усталая, голодная, у неё проблемы с законом, и она провела ночь на чужом диване, пропахшем псиной. Неслабо для семи утра первого дня оставшейся жизни.

Барбара вошла с чашкой какао в одной руке и сэндвичем в другой.

— Вот, держи. Ты, наверное, умираешь от голода.

Отец Элизабет Барбару назвал бы «женщиной без прикрас». Достаточно умная, несколько грубоватая деревенская жительница без всяких претензий. Она была дружелюбна и хотела помочь, но ощущались в ней уверенность и скрытность — признак любви к уединению. Её не слишком заботило, что Элизабет о ней думает. И у неё удивительные карие глаза — с ленцой, со смешинкой, проницательные. В них отражалось многое. Элизабет никогда не сталкивалась с такими людьми и, представив, как Севилл пытается забрать Дамиана у австралийки, невольно улыбнулась.

— Как твой дружок? — спросила Барбара. Такса обнюхивала заднюю лапу Дамиана, свесившуюся с дивана.

— Очень слаб, — ответила Элизабет. — Не знаю, мне кажется, с ним что-то ещё не в порядке, и мы этого не заметили.

До десяти часов, казалось, ещё целая вечность. Ты дочь и внучка выдающихся врачей, как же ты можешь знать так мало о медицине? Элизабет стало стыдно: словно она должна была уделять больше внимания медицине и вообще ничего толком не знала об этом мире.

— Мы можем что-нибудь сделать, пока ждём? — с несчастным видом спросила она.

— Я давала ему антибиотики — самые сильные, что у меня были. Думаю, можно поставить капельницу, — сказала Барбара, — у меня тут есть все, что нужно, если хочешь. Тебе решать.

— Вы знаете, как это делать? Правда? Капельницу бы хорошо…

Барбара пожала плечами.

— У меня есть справочник. Я принесу.

Она ушла, оставив Элизабет в недоумении: откуда в доме такие вещи? Когда Барбара вернулась, девушка решилась её спросить.

— Шприц и прочее? Держу на всякий случай. Никогда не знаешь, что может понадобиться. Там, где я росла, в глуши, у нас не было всяких глупостей, вроде ветеринаров и прочего. Это основы, такое каждый должен был знать.

Барбара говорила и готовила капельницу. Потом опустилась на колени перед псом, и он стал разглядывать её полузакрытым здоровым глазом. Австралийка сощурилась ему в ответ.

— Он жутко выглядит. Вставал ночью?

— Нет, вообще не двигался.

— Думаю, это из-за кровотечения. Проклятье. Похоже, при драке в него воткнули что-то острое или сам напоролся. Ничего, сейчас поставим капельницу, пока доктор не приедет. Так, зажми-ка ему вену на ноге, вот так…

Пёс, видимо, начал доверять женщинам абсолютно и теперь без всяких эмоций наблюдал, как игла входит ему в вену на передней лапе. Элизабет откинулась назад, чтобы лучше видеть, как поступает лекарство.

— Барбара, а что вы имели в виду, когда сказали, что у вас был свой Дамиан?

— Погоди секунду. — Барбара ушла на кухню. Элизабет слышала, как хлопнула дверца холодильника и забулькало молоко. Барбара вернулась в комнату, села на кушетку и показала на стену над телевизором, всю завешанную фотографиями. На всех была одна собака.

— Он появился за пять лет до того, как я вышла замуж, и покинул меня через четыре года после… — Она умолкла, явно не желая заканчивать фразу, но затем продолжила: — Мы вместе многое пережили. Он был моим лучшим партнёром. А в Австралии — ты уже догадалась, откуда я родом, — партнёрство — очень важная часть жизни. Гораздо более крепкие узы, чем просто дружба, понимаешь? Твой партнёр — это твой партнёр, ты никогда его не бросишь. У тебя есть партнёры по работе, и в спорте, и… Ну, это тяжело описать, на самом деле, но если бы я была в Австралии и сказала бы кому-нибудь, что «Дамиан и Лиз — лучшие партнёры», там бы поняли. Это больше чем просто друзья, это крепкая связь, это значит, что вы всегда будете стоять друг за друга… Вот он, — женщина кивнула на фотографию, — был моим лучшим партнёром, надёжным как сталь, преданным душой и телом. — Барбара повернулась к Элизабет. — Я думаю, тебе это знакомо — жить бок о бок с таким сильным, чудесным животным, уходить с ним в буш, или в лес, делить свою любовь к природе с иным созданием, существом другого вида, для которого природа — тоже великая страсть. Ведь это бесценный дар. Можно гулять вместе по лесу целыми днями, не произнося ни слова, потому что каждый знает, что думает другой. Только те, Элизабет, у кого была такая великолепная собака, — только они могут это понять. Кто пережил — тот знает.

Элизабет внимательно рассматривала снимки. На них был полосатый питбуль — короткие заострённые уши, грудь и подбородок белые, — поразительно похожий на Дамиана. Она поняла, почему австралийка остановилась на шоссе и подобрала собаку. На огромной фотографии питбуль спокойно смотрел прямо в камеру, в глаза Элизабет.

— Да-а, — еле слышно прошептала она. Ей вспомнился тот первый взгляд, когда они встретились глазами с Дамианом. Пёс лежал на полу у ног Севилла, измождённый, израненный, и она не могла поверить, что он жив. Но когда непонятное существо подняло на неё глаза — это был шок, момент узнавания, постижения, она увидела его душу, и они как-то признали друг друга, хотя ещё не были друзьями. И сейчас она снова ощутила присутствие чего — то реального, неотменимого, хотя другой пёс смотрел на неё всего лишь с фотографии. Эта собака была личностью. Как он похож на Дамиана, подумала Элизабет.

— Почему я не сделала этого раньше? — сказала она тихо, почти про себя, но австралийка поняла, о чем она.

Немногие вообще способны замечать такие вещи, подруга. Не суди себя слишком строго. Много ли на свете людей, которые могут по-настоящему понять Дамиана, даже если он заговорит с ними на чистом английском? Многие ли из этих придурков понимают собственных собак? Сама ведь знаешь…

Элизабет опустила руку на голову Дамиана, и он поднял на неё свой единственный глаз. Слабо стукнул хвостом, и веко снова «опустилось. Элизабет расстроенно посмотрела на Барбару, и та нахмурилась.

— Я не совсем понимаю… — начала девушка неуверенно. — Мне кажется, я не совсем понимаю, почему человек начинает любить собак? И почему это иногда приходит, а иногда нет?

Барбара засмеялась, но быстро поняла, что вопрос задан всерьёз. Что бы там ни случилось с этой девушкой, ей было неловко из-за привязанности к собаке. Судя по всему, она никогда раньше не испытывала ничего подобного к существу другого вида. Кто-то заставил её думать, что это неправильно. Барбара догадывалась, кто это мог быть, но медлила с ответом.

— Твой дедушка — он кто? Ты говорила, грудной доктор?

Элизабет удивил такой вопрос, но она с готовностью ответила:

— Торакальный хирург. Много работал с сердечными клапанами.

— Ага… Сердечный хирург. — Её тон снова, как и ночью, казался неодобрительным. — А твой отец чем занимается?

— Ммм… исследованиями. Он учёный.

— Что изучает?

— Ну, сердце, трансплантацию в основном. Барбара бросила на неё проницательный взгляд.

— Эти исследования — может, он проводит их на собаках?

— Да, но… — Элизабет инстинктивно собралась было оправдать работу отца, но замолчала, так и застыв с приоткрытым ртом. Барбара напряжённо ждала ответа, но его не было. Элизабет уже знала: то, что делает её отец с собаками, — непростительно.

— Твоя мать работает? — Нет.

— Твой отец когда-нибудь держал собак?

— Никогда. У меня вообще не было никаких животных. Отец не хотел, чтобы они жили в доме.

Представив себе всю картину, Барбара кивнула и вздохнула:

— Думаю, подруга, тебе очень повезло, что ты вообще способна что-то чувствовать. Больше я ничего не могу сказать. Очень повезло. — Через секунду она снова заговорила: — Если существо любого вида — будь то собака или человек, — растёт в изоляции, оно замыкается в себе. Почему люди заводят друзей? — Она пожала плечами. — Возможно, причина та же, что и у собак. Мы ведь социальные животные — и собаки, и люди, а?.. Мне кажется, все это — формы любви. Сильная привязанность между мужем и женой, их обязательства друг перед другом необходимы, чтобы вырастить здоровых, счастливых детей. Ты любишь своего мужчину отчаянно, сильно, по-настоящему, но значит ли это, что ты меньше любишь мать или отца? Нет. А как насчёт сестёр или братьев? Дедушек и бабушек? Некоторые люди думают, — с воодушевлением продолжала Барбара, — что слишком сильно любить собаку — это неправильно. И они зачастую — те же люди, которые не хотят сами растить своих детей. Женщины, рожающие детей в угоду собственному эгоизму, потом отправляют их каждое утро в ясли или детский сад, чтобы их воспитывал кто-нибудь другой. Не потому, что им приходится так поступать, а потому, что они хотят сделать карьеру. Как будто сделать карьеру — важнее, чем вырастить хорошего человека! Ты ведь и сама в глубине души знаешь, что любишь Дамиана больше, чем большинство любят своих супругов или даже собственных детей, верно? Разве вы с Дамианом могли бы когда-нибудь развестись? Оскорбить друг друга? Судиться? Разве ты способна унизить его или пренебречь им, как множество людей поступают со своими маленькими детьми? — Барбара снова передёрнула плечами: уродство человеческих отношений вызвало у неё омерзение. — Людей сбивают с толку такие вещи, они не хотят принимать их, а некоторые и вовсе пытаются отрицать ту глубокую душевную связь, которая возникает между человеком и собакой. Другие, как твой отец и дедушка, — только не принимай мои слова близко к сердцу, — просто не способны на подобные чувства. Они даже не подозревают об их существовании. Возможно, они потеряли какую-то часть души, которая делает такое внутреннее родство возможным. Я не знаю, подруга. Но ты, Лиз, ты не можешь не любить душу, подобную Дамиану. Что до моего питбуля, — она сказала это с нежностью, но горячо, — он был благороднее, добрее, терпеливее, вообще намного достойнее, чем большинство людей, которых я знаю. — Барбара передёрнула плечами и склонила голову набок. — Попробуй посмотреть на это так, Лиз: Дамиан — очень религиозное существо. Он посвятил себя целиком своему богу, он смиренно и с надеждой ждёт от него даров. Ты должна понять, что его бог — ты, и никогда не забывать от этом. — Барбара улыбнулась, мягко и немного печально. — И как ты обращаешься со своей собакой, говорит о том, какой ты бог, не так ли? Мстительный? Помешанный на законе и повиновении? Бог любви? Тут есть о чем поразмыслить, правда? Хорошая собака неспособна предать, поэтому мы должны вести себя с ними разумно, ценить их. Но даже если мы к ним несправедливы, они все равно любят нас. Это религия. Если ты хочешь узнать что-нибудь о любви, отложи Библию и понаблюдай за хорошей собакой. Это человеческое «верую в Господа», многократно усиленное. Некоторые люди отрекаются от своей религии, когда дела идут плохо. А собаки заставляют нас стыдиться самих себя. Они терпят до конца. Ты думаешь, Дамиан когда-нибудь бы тебя бросил?

— Нет. Я знаю, что нет. Никогда. И по той же причине он никогда не нападёт на Севилла, — добавила Элизабет больше для себя, чем для Барбары. — Он тоже его бог.

Барбара кивнула, вспомнив это имя.

— Да, и я бы не сказала, что он бог любви, а? Элизабет помотала головой, словно пытаясь стряхнуть злые чары.

— Я не знаю, что за проблемы у этого человека. Так странно слушать, что ты говоришь. Я никогда… Ну, никто из всех, кого я знаю, никто не любил собак. — Она отвернулась. — Я так виновата. Те собаки, в лаборатории моего отца — они и сейчас там. Они все умрут. Это кошмар. Однажды я зашла туда и видела одного пса — такой весёлый, рыжий, похож на ретривера, он лежал в клетке и так дружелюбно смотрел на меня. Хотел, чтобы я подошла и поговорила с ним. Просто хотел услышать от меня пару слов, и мне было его так жалко, я смотрела на него, а потом они зашили ему внутрь ещё одно собачье сердце, второе, чтобы посмотреть, сколько он протянет, и когда началось отторжение, он умер, так страшно, и я… — Элизабет замолчала. Рыжий ретривер стоял у неё перед глазами. Раскаяние огнём жгло её, воспоминание потрясло её, и она зажмурилась. Через минуту Элизабет открыла глаза и спросила: — Почему я решила, что Дамиан — особенный? Почему он, а не другие?

Барбара пристально смотрела на Элизабет. Ей была любопытна эта девушка, но вежливость не позволяла быть навязчивой.

— На этот вопрос нет ответа. Чем бы оно ни было, то же самое заставляет тебя любить одних людей, а не других. Люди и собаки — не слишком разные, на самом деле. Вспомни тех людей, которые тебе встречались: среди них было много замечательных, но разве все они стали твоими друзьями на всю жизнь? Многих ли ты любила? Ты каждый день видишь толпы людей — разве во всех них что-нибудь не так? Нет. Это лишь доказывает, что настоящая дружба — редкое чудо, будь то с человеком или с собакой. — Барбара встала, взглянула на пустую капельницу и вытащила трубку из вены Дамиана. — А вот почему некоторые люди смотрят на собаку и видят прекрасного друга, а другие — нет, — так это просто жизнь. — Она усмехнулась. — И между людьми то же самое. Сколько раз ты видела женатые пары и спрашивала себя: «И что она в нем только нашла?» Понимаешь, о чем я?

Элизабет вспомнила Севилла и Новак и тоже улыбнулась.

— О да.

Мне нужно проведать моих собак. Хочешь с ними познакомиться? Дамиан прекрасно побудет тут один.

— Конечно. — Элизабет потрепала Дамиана по холке, пообещав, что сейчас вернётся, и поднялась следом за Барбарой. Но питбуль, едва увидев, что она уходит, заскулил и попробовал ползти следом. Элизабет бросилась на колени, обняла его, уверяя, что через пару минут снова будет здесь. Когда она встала, Дамиан беспокойно посмотрел на неё, но остался лежать. Несколько раз оглянувшись, Элизабет наконец вышла вслед за женщиной на улицу, навстречу бодрящему солнцу ранней осени.

Большой, акров в пятьдесят, участок тянулся от дома до небольшого холма. Между деревьями виднелся луг, и утренний свет пробивался сквозь ветви яблонь, елей и кленов, расцвечивая золотом траву под ногами. Элизабет заметила впереди отблеск воды — там был пруд. Слева, в огороде, между сухими кукурузными стеблями пестрели тыквы. К женщинам рванулись сразу три питбуля — натянув до упора поводки, издавая странное горловое клокотание. Они бешено виляли хвостами, пританцовывая от радости при виде людей.

— Ой, это питбули! Они не агрессивны? — спросила Элизабет.

— А Дамиан не агрессивен? —. отозвалась через плечо Барбара. Затем добавила: — Разве они вообще выглядят приветливыми?

— Да нет… Но я всегда слышала…

Барбара развернулась и одарила её уничтожающим взглядом.

— Не стану говорить тебе, что я всегда слышала о людях из Исследовательского центра.

Элизабет натянуто улыбнулась.

— Да, ты права.

Девушка с изумлением увидела, что ей собаки рады ничуть не меньше, чем хозяйке. Они изгибались, вертелись, вставали на задние лапы, махали хвостами и подпрыгивали, пытаясь дотянуться до неё так же, как до Барбары. — Посмотри-ка.

Барбара отвязала одного пса и вывела его из-за ограды. Придерживая его за ошейник, она приблизилась к чему-то похожему на вздёрнутый труп с болтающейся внизу верёвкой. Собака взвизгнула от восторга и встала на задние лапы, чуть не придушив себя ошейником. Элизабет не поняла, что привело собаку в такой восторг. Внезапно Барбара отпустила ошейник, и собака стрелой помчалась к болтающейся верёвке. Подпрыгнув футов на десять, она вцепилась в верёвку и повисла в пяти футах от земли. На этом длинном канате пёс раскачивался, вертя головой и шеей.

Элизабет от изумления вскрикнула. Барбара хохотала, а две собаки неистово лаяли, дожидаясь своей очереди.

— Что она делает? — Элизабет пришлось кричать, такой поднялся шум.

— Она же бульдог! — крикнула в ответ Барбара, словно это все и объясняло.

Одну за другой Барбара отпускала собак с привязи и позволяла им по несколько минут повисеть на верёвке. Она постоянно говорила им: «Прекрасно!», «Умная собака!» и что они «отлично все делают». Когда гимнастика закончилась, она отвела их обратно, и собаки расслабились, вытянувшись на крышах своих домиков, а одна улеглась прямо в пластиковой ванночке около будки.

— Пойдём знакомиться, — позвала Барбара. — Вот эта полосатая — Триллер. Я не знаю её родословной, мы её спасли. Забрали из приюта для бродячих собак, там сказали, она якобы злобная. Питбуля оттуда просто так взять нельзя, это запрещено, так что я соврала им, что это моя собака, и заплатила штраф. Она ко всем ласкова и совсем не агрессивная. У неё нежная душа, она любит других животных, любит детей… Эта, — она показала на собаку в ванночке, — это Белтайн, красноносая рыжая, заметила? Очень породистая псина, энергичная, иногда простоватая, но хорошая.

Белтайн счастливо запыхтела из своей ванночки, вытянув задние лапы, как лягушка. У неё был очень красивый, ровный рыжий окрас, золотистые глаза и когти.

— А вот эта девушка — Кобра, видишь жёлтые змеиные глаза? Она ещё совсем щенок, тоже красноносая рыжая. Моя девочка! Иди сюда, Кобра, иди, мы с тобой обнимемся.

Барбара гладила и расхваливала собак, потом налила им свежей воды и положила каждой по мослу размером с небольшую дыню.

— Извините, ребята, — сказала она своим домочадцам, — но у нас тут есть один питбуль, мы ему нужны. Увидимся позже.

Элизабет заметила, что каждая собака привязана в тени дерева.

— Похоже, им тут нравится. Но разве цепная жизнь не делает их злыми?

— Я ещё раз тебя спрашиваю: разве они не выглядят злыми? Темперамент собаки не настолько податлив. Нормальная собака остаётся нормальной даже в плохих условиях, почти как человек. Не надо винить цепь в дурном характере собаки. Посмотри на своего пса: он прошёл через чёртову преисподнюю и обратно, и с ним до сих пор все в порядке. И если б ты была собакой — разве не лучше быть в такой день на улице, даже на привязи, чем сидеть в переносной клетке, в каком-нибудь доме, или в гараже, или в тесном закутке на холодном цементном полу? По мне, так приятней валяться на травке и наблюдать, что творится вокруг.

Когда они вернулись в дом, Барбара сразу уехала встречать Билла. Элизабет сидела рядом с Дамианом, ждала и боялась, что пёс действительно может умереть. Его десны почти совсем побелели, он не мог или не хотел поднимать голову. Лежал, уставясь в одну точку, и ждал, казалось, совсем как Элизабет. А ей в глазах собаки мерещился непривычный страх. Сознаёт ли пёс, что он в опасности и может умереть? Понимает ли, что такое смерть? Ей не нужно было говорить с Дамианом — она И так видела, что пёс обеспокоен своим состоянием. Он смотрел на неё единственным глазом, желая найти ответ на вопрос, который не мог задать.

— Дамиан, — сказала она, поглаживая его по голове, — с тобой все будет хорошо. Билл уже едет. Он вылечит тебя, сделает все даже лучше, чем было. Он будет с минуты на минуту. Может приехать прямо сейчас.

Дамиан тяжело дышал. Элизабет смотрела, как вздымаются при каждом вдохе его бока, как часто и поверхностно его дыхание, и понимала, что время истекает.

За окном заурчал мотор, следом — ещё один. Элизабет выскочила из комнаты и побежала к двери. И замерла как вкопанная. По дорожке к дому шли Билл и Дэйв. Её отец озирался с непроницаемой физиономией. О господи! Дэйв. Господи, помоги мне. Она глубоко вздохнула и вышла их встретить. Хорошо хоть, что Барбара предусмотрительно заперла таксу.

— Привет.

Что он сейчас скажет? Можно ожидать чего угодно.

— Элизабет. — Голос Дэйва звучал не слишком обнадёживающе. Как, ради всего святого, Билл уговорил его приехать сюда помогать ей? Дэйв рисковал всей своей карьерой, помогая украденной собаке. Почему же он пришёл?

Билл и Барбара вытащили инструменты из машины, Элизабет помогла отнести сумки в дом. Она взглянула на Барбару и заметила досаду на лице австралийки. За Билла-то можно поручиться, но отец? Она не знала, что и подумать. Входя в дом сквозь волны напряжённого молчания, Элизабет чувствовала себя неловко — её отец и Дамиан существовали в абсолютно противоположных мирах. А теперь вдруг оказались вместе…

Билл ушёл готовить кухню под операционную. Элизабет знала, что дед частенько критиковал отцовские способности Дэйва. По правде говоря, Билл всегда был ей больше отцом, чем Дэйв. С трепетом она думала о разговоре, который, должно быть, состоялся утром между мужчинами. Что бы там ни произошло, случилось чудо — отец приехал и, возможно, поможет сделать операцию. Она была ему за это благодарна — Дэйв виртуозный хирург, и вдвоём они сделают работу в два раза быстрее. Она знала, что Билл волновался, выдержит ли слабеющий пёс далеко не идеальный наркоз во время двух процедур.

— Пора начинать, — внезапно сказал Дэйв, оглядывая кухню и потирая рукой подбородок. Здесь было хорошее освещение, а кухонный стол подходил по высоте. По крайней мере, с облегчением поняла Элизабет, сейчас не будет никаких разговоров, объяснений и обвинений в том, что она поставила Дэйва в затруднительное положение.

Билл кивнул.

— Дамы, приготовьте стол, постелите простыню или что-нибудь ещё, как можно более чистое. Будет много крови, поэтому застелите пол газетами. Дэйв, я начну, как только разложу инструменты. Осмотри пока собаку — потом скажешь, что думаешь.

— Собака здесь… доктор, — сказала Барбара, чуть помедлив с обращением. Они втроём вошли в гостиную и замерли. Собаки на диване не было.

— Дамиан! — Элизабет рванулась вперёд, беспорядочно оглядывая комнату. — О нет, он… Вот черт, я же сказала ему, что скоро кто-то придёт. Должно быть, он решил, что его снова заберут. Мог он убежать на улицу?

— Нет, — ответила Барбара, — наверное, в коридоре. Они нашли его на полу, на полпути в прихожую. Пёс пытался сбежать, когда услышал мужские шаги. Когда-то гордый, теперь он поджал хвост и трясся от страха. Запах мужчин и их инструментов подтверждал все опасения — это люди Севилла, и они пришли за ним. Ужас его был совершенно бездонным.

— О господи, Дамиан! — воскликнула Элизабет. — Ты напугал меня до смерти. Я же сказала, что все будет в порядке. Это хорошие врачи, помнишь?

Пёс оглянулся, посмотрел на Дэйва и по его поведению и движениям женщин немедленно понял, что он чужой. Это очень Плохо.

— Плох, — сказал он, — туда.

Глаза Дэйва округлились, и он фыркнул:

— Так это правда? Я думал, твой дедушка сошёл с ума. — Он покачал головой и невесело засмеялся. — Иисусе, так вот в чем дело. Неудивительно, что Севилл хочет его вернуть. Надо же.

Элизабет опустилась перед собакой и посмотрела на Барбару.

— Давай перенесём его в комнату.

Барбара кивнула, они вдвоём подняли пса и отнесли в гостиную. Когда они положили его на застеленный диван, Барбара отступила и села на край кушетки. Элизабет устроилась рядом с псом, поглаживая ему голову и шею и удерживая его на месте.

— Все в порядке, все хорошо, — успокаивала его она. — Ладно, Дэйв, можно начинать.

— Я не буду ничего делать, пока он без намордника. Именно так я сберёг за все эти годы свои руки. Я хочу, чтобы на нем был намордник.

Элизабет открыла было рот, но Барбара быстро встала — лицо её оставалось подчёркнуто бесстрастным.

— У меня есть намордник, он не причинит собаке никаких неудобств и даст твоему отцу возможность сосредоточиться на работе, — сказала она. Вышла на минутку и вернулась с намордником. — Спокойнее, мальчик, вот так. — Австралийка надела намордник и снова села на край кушетки. Когда пса ограничили в движениях, появился Дэйв.

— Поставьте его на ноги.

Элизабет попыталась, но пёс был попросту слишком слаб, и ей пришлось поддерживать его с боков.

— Ничего, — нетерпеливо сказал Дэйв и присел на корточки рядом с собакой. Затем натянул на руки стерильные перчатки. Дамиан следил здоровым глазом за его движениями и слушал шорох тонкой резины: уже давно он научился ассоциировать этот звук с болью. Взяв собачью голову в руки, Дэйв осмотрел глаз. Затем быстро оглядел все тело, нашёл маленькое отверстие в боку, под коркой засохшей крови — там, куда воткнули ручку. Отковырнув струп, прощупал пальцем глубину и направление отверстия. Когда он начал пальпировать живот Дамиана, тот раскрыл пасть и мелко задрожал. Кончик его хвоста подёргивался, как будто это могло облегчить боль.

— Мне нужен градусник.

Барбара безмолвно выскользнула из комнаты и через секунду вернулась с чёрным футляром. Достала оттуда градусник для собак, встряхнула его, передала Дэйву и снова присела на место. Барбара решила держать рот на замке. Все это её больше не касалось. Пёс принадлежал Элизабет, и она изо всех сил старалась о нем заботиться. Австралийку беспокоило только одно: сумеет ли девушка справиться с этими двоими, очевидно, очень властными мужчинами. Вне данной ситуации дела этих людей её не касались. Однако она не могла не заметить, как Дэйв обращается с собакой — быстро, грубовато, без успокаивающих слов или жестов ободрения. Для него собака — неодушевлённый предмет, часть лабораторной обстановки. Глядя, как он работает, Барбара думала о том, какие они разные — этот мужчина и его дочь.

Хирург нащупал крайне болезненную область на левом запястье собаки, взял переднюю лапу, прощупал сустав, чтобы установить характер повреждения. Когда Дамиан захрипел от боли и рефлекторно отдёрнул лапу, доктор дёрнул её к себе.

— Стой спокойно! — резко сказал он. Дамиан дважды махнул хвостом, извиняясь, и от стыда опустил уши. Дэйв даже не взглянул на него и продолжал пальпировать лапу, а пёс негромко поскуливал от боли. В этот момент Барбара поняла, что за человек Дэвид Флетчер.

— Есть шанс, что он может умереть? — спросила Элизабет очень тихо.

— Разумеется, — ответил отец, — внутреннее кровотечение может вызвать перитонит. У него шок, и ему следовало бы лежать под капельницей. Возможно, повреждена печень или селезёнка. Скорее печень, иначе он бы уже умер.

— Ему ставили капельницу сегодня утром, — сквозь зубы проговорила Барбара, — и он дважды в день получал по 500 миллиграммов кефлекса.

— О? — Дэйв обернулся к ней и оглядел с головы до ног, словно впервые увидел. — И где же вы получили диплом? — спросил он.

У Элизабет перехватило дыхание. Она испугалась, но высокая австралийка замечание проигнорировала.

— Хотите начать прямо сейчас? — спросила она. Дэйв ещё некоторое время пристально смотрел на неё.

— Нет. Он слишком слаб, мы определённо убьём его, если попытаемся дать наркоз. Сначала его нужно стабилизировать. Температура тела должна быть не меньше ста градусов. Приготовьте бутылки с горячей водой, шерстяные одеяла, грелки, что угодно, все, что есть. Если мы хотим его спасти, нужно приступать немедленно.

Он ушёл в кухню, и Барбара сочувственно посмотрела на Элизабет. Девушка все ещё стояла на коленях около пса. Она сняла с него намордник и нежно укачивала большую и гладкую собачью голову. Одна-единственная слеза скатилась по её щеке. Она шептала:

— Ты не умрёшь, нет, уже нет, после всего, что было… Дамиан слабо вырывался, пытаясь лизнуть её в лицо, успокоить. Она прижалась щекой к его шее, и Барбара увидела, как она вся дрожит, силясь загнать слезы обратно.

Женщина поняла: меньше всего Элизабет сейчас хотела бы заплакать — при отце. Дамиан выгнул шею, приподнялся и несколько раз лизнул её.

— Ну, ну, — слабо проговорил пёс.

— Я пойду приготовлю бутылки, — сказала Барбара, ни к кому не обращаясь, и вышла из комнаты.

Они решили сразу положить его на кухонный стол, чтобы поднять температуру и избежать лишней работы. Пёс, очевидно, боялся вида и запаха мужчин, их хирургических инструментов, они пробуждали в нем жуткие воспоминания. Элизабет понимала это и не отходила от Дамиана, обещая ему, что она никуда не денется. Она просила его вести себя хорошо, пока хирурги ставили ему капельницу в переднюю ногу, и пёс держался отлично, только отвернул голову от мужчин. Пока он лежал под капельницей, а стероиды и пенициллин стекали по трубке, чтобы предотвратить шок, Билл приготовил смесь кета-мина и валиума, чтобы усыпить собаку. Нужно было добавить ещё 5 мл инновара, чтобы собака отключилась надолго. Билл помедлил, прежде чем зарядить снотворное в капельницу.

— Нужно начинать, Элизабет.

— Спасибо, Билл. Я готова. — Она дотронулась до шеи пса и крепко вцепилась в его шерсть. — Я буду рядом, — прошептала она и смущённо посмотрела на отца. Дэйв отвернулся.

Раствор оказал мощное и таинственное действие — тело собаки обмякло. Подготовив участок кожи для работы, Дэйв сделал надрез вдоль средней линии живота. В комнате повисла напряжённая тишина. Элизабет неохотно убрала руку с обмякшей головы пса, и дед начал чистку повреждённого глаза. Билл поглядывал в страницу, скопированную из книги по хирургии собак, где была расписана последовательность процедур. Вылущение собачьего глаза никак не входило в круг привычных для бывшего торакального хирурга операций.

— Элизабет, можешь мне помочь? — спросил Билл.

— Конечно, что нужно делать? — Голос её звучал неуверенно. Она смотрела, как руки Дэйва уверенно рассекают живот её собаки, затем приподнимают створки кишечника в поисках раны. Ей стало плохо.

— Возьми вон ту бутылку и выдави её всю на глаз и вокруг него. Хорошо.

Она работала, но глазами все время возвращалась к зияющей дыре в животе Дамиана. Руки Дэйва были глубоко внутри, он отыскивал источник кровотечения. Все вокруг было залито кровью.

— Хорошо, — сказал Билл, дав понять, что больше не нуждается в её помощи. Она отошла к Дэйву, с тревогой наблюдая, как тот собирает огромное количество крови в большой шприц. Внезапно он обратился к ней:

— Элизабет, дай мне шприц на шестьдесят кубиков. На столе, вон там. Да, возьми этот и опусти в банку с раствором. Теперь наполни его, вот так, возьми ещё один, скорее, и давай мне первый.

В брюшной полости скопилось семьсот миллилитров крови, которую они собрали и вернули собаке через капельницу. Дэйв продолжал поиски. Через несколько минут он нашёл источник кровотечения.

— Хм. Разрыв в два с половиной сантиметра в нижнем отделе, Билл.

Мужчины работали молча, сосредоточенно. Зашив рану в печени, Дэйв проверил кишечник — нет ли там ран или проколов, — одновременно приглядывая за свежим кровоточившим швом.

Элизабет чувствовала, как подкатывает тошнота, но, слава богу, опасное для жизни Дамиана кровотечение прекратилось. Она посмотрела на Билла, который чистил глаз. Это было ошибкой. Вылущение глаза — кровавая и страшная процедура, и как раз в тот момент Билл отделял ткани конъюнктивы и эписклеры от белочной оболочки глаза хирургическими ножницами. Разрушенный глаз зиял пустотой, а Билл боролся с гнездом, пытаясь проникнуть глубже в глазную впадину.

Элизабет побледнела и с трудом сглотнула. Дэйв уже заканчивал — промакивал кровь вокруг внутренних швов марлевыми тампонами и бросал их на пол.

— Все нормально? — спросил он.

— Да, — с трудом ответила она, — обычно меня не тошнит, я не знаю, просто этот глаз…

— Бывает. — Он стал накладывать последние наружные швы со сноровкой, выработанной двадцатью годами непрерывной практики. Проложил кусочек марли вдоль линии шва, несколько раз промокнул и оставил. Машинально снял использованные перчатки, натянул новую пару и обошёл стол. — Как дела?

Билл кропотливо возился в глубине впадины позади глазного яблока, которое пока не отделилось от оптического нерва и сосуда.

— Я разберусь вот с этим, — он указал ножницами внутрь, — а потом все это нужно просто оттуда вынуть.

За несколько минут они закончили с лигатурой и отделением нерва, Билл вынул глаз из гнёзда и огляделся, куда бы его положить. Не найдя ничего подходящего, он бросил его на пол себе под ноги. Элизабет зажмурилась.

— Что теперь? — спросил Дэйв, осматривая впадину.

— Удалим часть орбикулярной мышцы, чтобы после операции не подёргивалось веко. Мы ведь хотим, чтобы он хорошо выглядел, да? — Билл хмыкнул. Он приводил в порядок дыру в голове собаки.

Мужчины молча завершили работу, искусно зашили кожу над глазной впадиной. Барбара наблюдала за ними из другого угла комнаты — она была готова ассистировать, если понадобится, и восхищалась умением, свидетелем которого стала. Поистине великий талант — так лечить. Эти двое мужчин, без преувеличения, вернули пса к жизни. Если бы не они, Дамиан бы умер уже через несколько часов. Но было во всем этом какое-то противоречие, и Барбара никак не могла понять, в чем тут дело. Казалось странным, что эти два человека, для которых пёс значит даже меньше чем ничего, могут спасти его, тогда как они с Элизабет, со всей их любовью, заботой и добрыми намерениями, — не могут. Но, подобно собаке, она не умела преодолеть застарелое недоверие и глубокую антипатию к этим людям. Она хотела поблагодарить хирургов, но слова застревали в горле. Ей было непросто.

— Хотите чего-нибудь? Может, кофе? — наконец предложила она.

— Конечно, было бы замечательно. — Билл улыбнулся ей. — Мне чёрный. Дэйв, тебе тоже?

— Да.

Она поставила чайник и взяла большой мусорный пакет. Пока закипала вода, она принялась убирать газеты. На полу валялся собачий глаз. Барбара старалась на него не смотреть. Пёс начинал просыпаться, но был ещё без сознания — лишь поскуливал и шевелил лапами. Дэйв стоял около него, держа руку натруди пса, и разговаривал с Биллом. Элизабет склонилась над головой Дамиана и шептала что-то ему на ухо.

— Джентльмены, мы можем переложить собаку? Можно отнести его на диван в гостиной, — предложила Барбара. Дэйв пожал плечами, посмотрел на Билла, затем поднял Дамиана на руки и осторожно отнёс в гостиную. — Сюда, — показала Барбара. Элизабет не отставала от него ни на шаг. Дэйв опустил собаку на диван.

— Ему нужна ещё одна капельница, — сказал он, выпрямляясь.

Элизабет повернулась к отцу и обняла его.

— Господи, как я тебе благодарна. Ты даже не представляешь, как это важно. — Она подошла к Биллу и пылко прижалась к нему. — И ты, ты чудесный. Вы оба спасли ему жизнь. Вы даже не знаете, что это для меня значит.

Билл серьёзно посмотрел на неё.

— Надеюсь, нам не придётся об этом сожалеть, Элизабет. Пойми, твой отец и я спасли его, потому что этот пёс уникален. Мы не знали, насколько, до прошлой ночи, и если он умрёт у тебя на руках, у нас могут быть серьёзные неприятности. Ты очень привязалась к необыкновенному животному, но следует понимать, что ты не можешь прятать его вечно. Этот пёс принадлежит Джозефу Севиллу, это его собственность, и, нравится тебе или нет, придётся вернуть его владельцу. И очень скоро. Мы приехали сюда и сделали свою работу, Элизабет, чтобы предотвратить худшее. А теперь пришло время тебе выполнить твою часть работы.

— Дамиан поправится, и я хочу, чтобы вы познакомились с ним получше, тогда вы поймёте…

— Нет, Элизабет, — резко ответил Дэйв, — мы не собираемся знакомиться с собакой и не собираемся ничего в связи с нею понимать. Это не решит проблему. Пёс — не твоя игрушка. Он принадлежит другому человеку, и этот человек — не важно, как ты к нему относишься, — заслуживает, чтобы ему вернули собаку. Это животное — украденная собственность. В этом все дело. Ты должна закончить колледж и жить своей жизнью. Это прискорбный эпизод, в котором ты сыграла неприглядную роль. Ты совершила несколько серьёзных ошибок, и это уже привело в наш дом полицию. Твои поступки могут стоить тебе пропущенного года медицинской школы, если только Севилл вообще не добьётся, чтобы тебя исключили. Пора кое-что предпринять и попытаться исправить то, что можно. Мы пришли сюда с добрыми намерениями и ожидаем того же от тебя.

Элизабет потрясённо смотрела на отца. Лицо её побелело. Она открыла и снова закрыла рот. Взглянула на Билла, но тот оставался безучастным. Барбара, беспокоясь, сможет ли девушка выдержать отцовское неодобрение, еле заметно кивнула, когда та бросила на неё полный мольбы взгляд. Никто не проронил ни слова.

Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем Барбара наконец заговорила:

— Думаю, дальше мы сами справимся, джентльмены. Я найду антибиотики и капельницу. Спасибо за то, что вы сегодня сделали.

Дэйв в последний раз обратился к дочери:

— Позволь мне гордиться тобой, Элизабет. Сделай правильный выбор.

Глава 14

Выздоровление истощило Дамиана. Душевно он был изнурён так же, как и физически. Севилл, безжалостно натаскивая пса, чтобы тот достиг почти невозможной безупречности, добился результата, близкого к совершенству, — но дорогой ценой. Дамиан теперь все время спал, просыпался, только чтобы поесть и выйти наружу облегчиться, а затем возвращался и снова проваливался в сон. Сны ему снились дикие, он дёргал лапами, жалобно повизгивал или угрожающе рычал. В такие моменты Барбара советовала Элизабет гладить пса, но не будить, и шептать ему «хорошая собака» и «молодец, мальчик». Дамиан должен чувствовать, что Элизабет рядом даже во сне, ободряет и поддерживает его, пока он противостоит недругам.

В ту ночь, когда позвонила Барбара, Элизабет ушла из дома в спешке, ничего с собой не взяв. У неё не было запасной одежды, документов, денег. Севилл, скорее всего, уже понял, что собака у неё, поскольку, несмотря на предложенную в награду кучу денег, Дамиана до сих пор не нашли. Девушка подозревала, что Севилл следит за её домом, и возвращаться за вещами было бы рискованно.

Через три дня после операции Элизабет все же решила съездить домой. Можно было взять фургон Барбары, оставить его в нескольких кварталах от дома, а дальше пойти пешком через дворы соседей. На самом деле она не знала, от кого прячется. Севилл мог установить наблюдение за домом, но вряд ли кража собаки из лаборатории что-то значила для остального мира. Станет ли полиция следить за домом, чтобы допросить её? Или Севилл наймёт частного детектива?

Возможно, это уже паранойя, но сама Элизабет так не считала. Севилл предложил двадцать пять тысяч вознаграждения. Людей, знающих, какую ценность представляет Дамиан, можно пересчитать по пальцам, но за такие деньги все на свете охотники за шкурами примутся искать собаку. Элизабет глубоко вздохнула, представив силу, выступившую против неё. У Севилла полно денег, к тому же средства массовой информации встали на его сторону и защищали его как жертву насилия экстремистов. Он — уважаемый член научного сообщества, его статуса и влияния хватит, чтобы её съели живьём.

Если бы только знать, что планирует Севилл. В новостях только сообщали, что полиция разрабатывает несколько версий. Каких версий? За Биллом и Дэйвом следили? Если Севилл наблюдает за её домом, рано или поздно кто-нибудь совершит ошибку и приведёт его к собаке. Один раз он уже натравил на неё полицейских, и если он её выследит, те, без сомнения, помогут ему вернуть украденную собственность.

В половине двенадцатого ночи Барбара проводила Элизабет к фургону.

— Береги себя, подруга. Ты выглядишь так, словно за вами с Дамианом гонится настоящий маньяк. И трудно сказать, на что он способен. — Барбара неловко замолчала. — Но если что-нибудь с тобой случится, у меня он будет в безопасности, ты знаешь. Веди себя спокойно, он дождётся твоего возвращения.

Элизабет посмотрела ей в глаза.

— Я знаю. Надеюсь, ты понимаешь, что он для меня значит. Бог знает, куда это нас приведёт, но… спасибо тебе за все.

— Такого ни за какие деньги не купишь. Я рада, что смогла вам помочь. Ты сейчас в самой крутой переделке за всю свою недолгую жизнь, но держишься за своего друга, и это чертовски правильно. С людьми, которые за тобой охотятся, ты играешь в жестокую игру. А сейчас иди — ты выглядишь хуже некуда, и я знаю, что ты устала. Тебе нужно побыстрее съездить, вернуться и лечь спать.

— Спасибо, — улыбнулась Элизабет, залезая в фургон. Она оставила машину в двух кварталах от дома, не зная, включил отец сигнализацию или нет. Панель располагалась у входной двери, а Элизабет собиралась войти через подвал. Придётся поспешить, чтобы успеть ввести код. Она надеялась не разбудить Дэйва и Билла. Ей нечего было им сказать.

Элизабет собиралась пересечь парковку на соседней улице и проскользнуть в собственный двор через соседний. Хорошо, что на ней чёрная футболка Барбары. Девушка вышла из фургона. У границы соседских владений сердце учащённо забилось. Арестуют ли её за то, что она забралась в чужой двор? Все детство Элизабет была паинькой и понятия не имела о таких вещах. Ей казалось, что из каждого дома за ней следят.

Она старалась ступать бесшумно, пытаясь угадать, где хозяйская спальня. Шаги и шорох одежды казались ей оглушительными. В одну секунду она промчалась через двор и нырнула на нейтральную полосу тщедушных ольховых деревьев и кривых ёлочек между участками. В темноте, без фонарика, она казалась внушительным препятствием.

Она с трудом выбралась из зарослей и двинулась через двор, огибая огород Билла. В садовом сарайчике хранились запасные ключи. Уезжая от Барбары, Билл случайно прихватил её комплект с Собой. Элизабет щурилась, пытаясь разглядеть сарай в темноте. Но едва она отыскала дорожку к задней двери, все вокруг внезапно залило светом, и девушка едва не завопила от испуга. Детектор движения засёк её и включил прожектор во дворе. Она в ужасе замерла, ожидая шума, но ничего не случилось. Заметили её или нет — с этим уже ничего не поделаешь. Нужно забрать вещи.

Оказавшись внутри, она заперла за собой дверь, бросилась вверх по лестнице к панели сигнализации и ввела код. Затем прокралась к себе в комнату, вздрогнула, включив свет, быстро переоделась, сложила нижнее бельё, носки, футболки и джинсы в наволочку. Схватив вторую наволочку, пошла в ванную, и, пытаясь не шуметь, собрала туалетные принадлежности. Нашла свой бумажник и запихнула его туда же. Потом схватила карандаш и вырвала листок из настольного календаря. На обратной стороне написала:

Дорогие Дэйв и Билл, пожалуйста, не волнуйтесь, со мной все в порядке, я должна быть там. Целую, Элизабет.

Положила листок на кровать, направилась к двери и остановилась, прислушиваясь. Тишина. Она вздохнула с облегчением. Это хорошо. Взявшись за ручку двери, вспомнила о прожекторе во дворе. Таймер его выключил, но он может зажечься снова, стоит ей выйти за дверь. Она вернулась в холл к панели сигнализации.

— Элизабет.

Она чуть не выпрыгнула из собственной кожи. Голос отца послышался сзади — оттуда, где она только что стояла. Девушка повернулась к нему, едва различая высокий силуэт в тусклом свете из окна.

— Дэйв?

— Что ты делаешь?

— Я зашла за вещами — не хотела вас будить.

— Я спрашиваю, что ты делаешь? Когда это все прекратится?

— Я не знаю. Правда, не знаю. Попробуй понять, почему я это делаю, и постарайся не волноваться.

— Разумеется, я буду волноваться, Элизабет. Ты бегаешь по городу, как преступница, — а в глазах закона ты и есть преступница, общаешься бог знает с какими людьми, портишь себе жизнь ради ворованной собаки. Собаки! Ты думаешь, это честно — просить меня стоять сложа руки и наблюдать, как ты вязнешь все глубже в неприятностях из-за какого-то подопытного животного? Ты просто одержима этой собакой. Я понимаю, он интересный и очаровательный пёс, но в твоей жизни сейчас такой период, когда нужно думать о карьере, а не о животных. — Он помолчал, ожидая ответа, но девушка неподвижно стояла в темноте, не в силах сказать ни слова. — Посмотри на все иначе, Элизабет. Это собака, животное, а не человек. Он не может быть твоим другом. У него нет интеллекта, он не способен думать. Его жизнь состоит только из сна и еды. Пока его будут кормить, он будет счастлив. Я знаю, я работал с собаками много дольше тебя. А теперь послушай, — голос и силуэт придвинулись ближе, — по праву или нет, но эта собака принадлежит Джо Севиллу. Может, ты и не украла его из дома Джо, но сейчас ты, моя дочь, владеешь чужой собственностью. Ты отправила в его дом банду громил, к нему применили физическое насилие, его жилищу нанесён ущерб. Это не повод для гордости. Я говорил с ним, Элизабет. Ты поставила его в очень затруднительное положение. Ему необходимо вернуть собаку, он уже подготовил программу презентации и согласен работать с тобой, уважая твои интересы. Я бы хотел, чтобы ты отнеслась ко всему этому ответственно.

Теперь отец стоял прямо перед ней, опустив голову, и слабый свет отражался от его лысины. Элизабет медлила с ответом, пока не убедилась, что контролирует свой голос.

— Раньше, — мягко сказала она, — люди думали, что Земля плоская. Они были убеждены, что это абсолютная истина. Философы, чьи мысли мы уважаем до сих пор, тысячи лет спустя, верили в то, что оказалось полностью неправильным. Ещё они верили, что Солнце вращается вокруг Земли. Однажды, — её голос стал холоднее и твёрже, — эти удобные рассуждения о собаках, о том, что они не умеют мыслить и чувствовать, будет невозможно воспринимать иначе как глупость. Ты образованный и умный человек, и все же ты не в состоянии понять, что это правда, пока… — Она не могла подобрать нужные слова и попыталась снова: — Мы с тобой неожиданно оказались в разных мирах, Дэйв. То, что ты делаешь, то, что ты… Я теперь смотрю на вещи иначе. Я тебя вижу иначе. Мне это не нравится, и я бы хотела, чтобы ничего не произошло, чтобы все оставалось по-прежнему, но это уже случилось. И теперь мне очень трудно согласиться с тем, что ты делаешь.

— И с тем, кто я есть. — Голос его стал ледяным и колючим. — Помимо того, что я твой отец.

Элизабет тщательно подбирала слова. Она не хотела сделать ему больно — она любила его, но есть истина и есть вещи, с которыми невозможно примириться.

— Меня беспокоит то, как ты собираешься поступить с моим другом. Если бы Дамиан попал в лабораторию не к Севиллу, а к тебе, господи, что ты мог бы сделать! Не раздумывая, без сожалений. Это не убийство ради пропитания, не убийство из сострадания — ты жестоко используешь собак, поскольку имеешь на это право, а они страдают молча. Некоторые пытаются их защитить, но большинство просто отворачиваются, потому что им страшно. Они так боятся смерти, что позволят умножать боль и страдания сколько угодно, лишь бы самим прожить чуть дольше — несколько лишних месяцев или лет. Как могут они оставаться собой? Разве у них есть гордость?.. Ты такой человек, Дэйв, который может быть любящим, прекрасным отцом, а может встать над кем-нибудь, вроде Дамиана, и спокойно наблюдать, как он мучается и умирает. За хорошие деньги. За публикации. Ты видишь в моем друге только «базовую модель», инструмент исследования, потому что закон тебе это позволяет. Но ты ещё и отказываешь ему в разуме, чтобы оправдать себя.

В тусклом свете лицо её отца выглядело суровым, но Элизабет слишком разозлилась и теперь могла высказать ему в лицо все, что накипело.

— Печально, что ты воспринимаешь все именно так, — сказал Дэйв, — и больно видеть, что ты любишь бездомную собаку больше собственного отца.

Он отвернулся, но Элизабет схватила его за руку — раньше она никогда так не делала.

— Нет, неправда, и ты это знаешь! Я люблю Дамиана не больше, чем тебя, я люблю его по-другому! Нельзя все делить на белое и чёрное. Неужели ты не можешь понять, что мы с Дамианом вместе пережили? Как ты можешь ждать от меня, что я не буду ему помогать? Черт возьми, Дэйв, я ненавижу то, что ты делаешь, то, на чем ты стоишь. Мне жаль, но это так. Я знаю, ты действительно считаешь, что результат оправдает твои действия, я знаю все доводы. Я выросла среди этого и никогда не слышала ничего другого, но теперь я вижу всю картину. Мне вдруг открылась другая сторона — та, которую раньше со мной не обсуждали. И знаешь — все это мерзко. То, что ты делаешь, — не необходимость. Ты и сам знаешь — я слышала, ты говорил об этом. Есть альтернативы. Это просто самый дешёвый и простой путь.

— Я спасаю людям жизнь. Ты могла бы тоже.

— Этого недостаточно. Множество других вещей могло бы сохранить людям жизнь. Подумай, какие преимущества ты мог бы получить, если бы экспериментировал на заключённых или бездомных, а? Более надёжные, более точные результаты исследований, доктор. Если непременная цель — в сохранении человеческих жизней, почему бы и нет? Что с того, если придётся убить несколько отщепенцев? Во всех отношениях это лучше, и в итоге все окупится, верно?

— Не говори глупостей.

— Хороший ответ. Выходит, цель не всегда оправдывает средства? Тебе кажется глупой одна мысль об опытах над людьми, так почему же ты не можешь понять, что для того, кто дружит с собакой, идея использовать собак — не менее чудовищна? Чем убийца или маньяк, насилующий детей, лучше доброго и преданного пса, который никому не причинил вреда?

— Люди превыше всего. Это несравнимо.

— И это все извиняет?

— Да.

— Твоя позиция — «пусть они сдохнут, пусть страдают, лишь бы спасти меня», да?

Воцарилась долгая, неприятная тишина. Дэвид Флетчер стоял всего в нескольких футах от Элизабет, но казался далёким и непостижимым. Выдающийся чужак, проживший с ней в одном доме много лет.

— По-моему, следует признать, что мы расходимся во мнениях, — тихо сказала она, чувствуя себя очень неловко. Она любила отца, но его слова не позволяли найти с ним общий язык. Он считал, что прав, а она знала, что права она.

— Нужно принять решение, прямо сейчас. Может ли она остаться в этом доме, построенном на костях собак — таких, как Дамиан? Их семья жила за счёт собак, и сейчас, ночью, эти псы лежали в лаборатории Дэвида Флетчера. Их страдания не облегчались даже обычными обезболивающими. Собаки лежали там, моргая в темноте, в безмолвии, в ожидании, терпеливо перенося боль… Они каждое утро встречали её отца, слабо помахивая хвостами, лизали ему руки, когда он прикасался к ним. Она была ханжой слишком долго.

— Никто не может и не должен заставлять меня поступить иначе.

Она повернулась, чтобы уйти.

— Если тебя арестуют, — бросил ей в спину Дэйв, — не рассчитывай, что я возьму мои деньги, заработанные недостойными исследованиями, и внесу за тебя залог. Думаю, это будет честно, не так ли?

Элизабет его слова и тон потрясли, но не удивили. На секунду она закрыла глаза и представила, как хорошо все было раньше. Ведь он добрый человек и замечательный отец. Он дал ей все возможности достойно прожить жизнь. На девушку накатила внезапная ярость: не должно было такое между ними произойти, но исправить уже ничего нельзя. Она не могла спокойно принять его слова. Ей отчаянно хотелось обнять отца на прощание, но она знала, что теперь это невозможно.

— Да, ты прав. Я не думаю, что это будет уместно, папа. Оставь себе свои кровавые деньги. Мы с Дамианом справимся.

Она подошла к коробке сигнализации и на ощупь отжала все переключатели вниз, чтобы выключить датчики во дворе. Затем, не сказав ни слова, вышла в прихожую мимо тени отца и оттуда — за дверь. Прожектор не горел, во дворе было очень темно. Теперь у неё нет дома. Внезапно она остановилась — что-то заставило её взглянуть направо. У края двора, примерно в двадцати футах от неё, в свете уличных фонарей стоял мужчина. Просто стоял и смотрел на неё. Её глаза широко раскрылись, от всплеска адреналина свело живот. Мужчина не двигался, она тоже. Даже не дышала.

Кто это? Полицейский? Севилл?

Она не могла его разглядеть.

О господи, что мне делать? Бежать?

Может, он её не видит? Но казалось, он смотрел прямо на неё. Минуту — долгую, жуткую — она ждала, пока глаза привыкнут к темноте. Не сразу, но она узнала его.

Том! Они действительно все время следят за домом. И я угодила прямиком в ловушку, хотя и знала, что так может случиться.

Она по-прежнему стояла, не желая делать первый шаг. Присутствие Тома никогда не пугало её — он казался мягким человеком, и даже теперь ей было трудно считать его врагом. Но врагом он был, таким же опасным для Дамиана, как доктор. Судя по всему, Севилл оставил его следить за домом, и свет из окон привлёк его внимание. Прошло, наверное, с полминуты. Том стоял в темноте, неподвижный, как каменная статуя.

Все-таки мог ли он её не заметить в темноте? Это сводило её с ума. Если Том и увидел её, вряд ли он попытается её поймать. Она им не нужна. Скорее, они хотят, чтобы она вывела их к собаке. Значит, ещё можно делать ставки.

Другого выбора все равно нет. Элизабет развернулась и крадучись двинулась прочь, леденея от страха и напряжения.

Том смотрел, как она уходит. Девушка казалась ему неплохой, но он не мог понять, как она позволила себе влипнуть в такие серьёзные неприятности из-за собаки. Возможно, чувствовала своего рода ответственность за животное. Том понимал, что такое ответственность: верность долгу и обязательствам была в его натуре. Он чрезвычайно гордился, что за несколько лет работы Севилл стал полностью доверять ему. Том стал доверенным лицом важной персоны, и в глубине души его согревало чувство, что Севиллу действительно без него не обойтись. Девушкой, видимо, движет глубокая преданность, нерушимые обязательства перед животным. Она, должно быть, думает, что поступает правильно. И обычно невозмутимый Том печально вздохнул, направляясь к дому. Так же, как и я, подумал он про себя.

Элизабет была уверена, что ей удалось уйти от слежки, но грызло беспокойство. Нужно бежать, прочь из штата, подальше от Севилла — это единственный разумный выход. У неё теперь есть деньги, но основная проблема — как уехать. Девушка не отваживалась взять ни свою машину, ни Барбары; она слишком юна, чтобы арендовать автомобиль, а пёс слишком слаб и заметён, чтобы показываться с ним на улицах. Австралийка настаивала, чтобы они остались ещё хотя бы на неделю — собаке нужно время для выздоровления.

— Даже если охотники доберутся до моего дома, я разберусь с этим, — сказала Барбара. — Они не получат собаку, — заверила она Элизабет, криво усмехнувшись.

Куда идти? Следует остерегаться друзей и семьи, у неё большая раненая собака, которую трудно спрятать, и нет машины. Элизабет сидела рядом с Дамианом, гладила его по голове. Безвыходная ситуация, никакого выбора.

У меня ничего нет.

Она положила руку между короткими ушами пса. Его единственный глаз лучился улыбкой.

— Они тебя не поймают, дружок, — с любовью сказала она. Пёс потёрся о её руку, довольно завилял хвостом. У Дамиана тоже ничего не было. Он не знал, что ждёт его в будущем, он был серьёзно ранен, но счастлив уже тем, что ему позволено лежать здесь, рядом с ней. Пёс пристально и беспокойно смотрел ей в глаза. Элизабет покачала головой. Она тревожилась о нем, а он всерьёз волновался о ней из-за её напряжения и неуверенности.

О чем он сейчас думает, интересно? Хорошо бы спросить его, однако на самом деле это не так уж важно. Каким бы ни было восприятие Дамиана, оно достаточно схоже с её собственным. Они ведь могут общаться и сочувствовать друг другу.

Через несколько недель Дамиан быстро и уверенно пошёл на поправку. Барбара вернулась на службу — половину дня она работала в детском саду; Элизабет оставалась дома, смотрела телевизор, приглядывала за собаками и размышляла о своём неопределённом будущем. Однажды вечером к их двери подошёл незнакомый мужчина, и она подскочила. Дамиан встал (адом с ней, на виду, девушка запаниковала, но тут подоспела Барбара и рассмеялась: этому человеку можно доверять. Его звали Марк Пэджел, он был учителем и раньше приходил почти каждый вечер. Они вместе ужинали, и Марк с Барбарой уходили гулять — через луг, исчерченный длинными тенями елей, по прохладным лесным тропинкам вокруг фермы. Последнее время по просьбе Барбары он не появлялся, но теперь австралийка решила, что пришло время посвятить его в тайну. Элизабет держалась насторожённо, но мягкие, сдержанные манеры Марка и очевидное доверие Барбары убедили: перед нею был друг. Элизабет показалось забавным, что мужчину интересует только высокая австралийка, а вовсе не Дамиан. Он даже не удивился, что Барбара держит дома говорящую собаку, за которую сулят двадцать пять тысяч долларов.

Прошёл месяц. Осенний воздух наполнился острым запахом опавших кленовых листьев и свежескошенной травы. По утрам в огороде Барбары на тыквах лежал настоящий иней, виноградные лозы сгибались под гроздьями чёрных сморщенных ягод. Старые яблони вокруг дома были увешаны созревшими плодами, а земля под ними усыпана опавшими яблоками, которые облепили сонные осы. Как только солнце, пробивалось сквозь утренний туман, наступал погожий приятный день. Женщины много времени проводили на улице — готовили ферму к зиме или медленно прогуливались до пруда в конце участка и сидели на берегу, наблюдая, как Дамиан неохотно отвечает на заигрывания собак Барбары. Иногда Элизабет рассказывала что-нибудь, а Барбара просто слушала. Затем начинала говорить Барбара, и Элизабет понимала, что именно так она сидела бы и слушала маму. Больно сознавать, что мать бросила тебя. В такие моменты на глаза девушки невольно наворачивались слезы. Барбара это заметила и однажды спросила:

— Лиз, а где твоя мама? Ты не говорила о ней. — Это был прямой вопрос, он требовал прямого ответа и застал Элизабет врасплох.

— Ну, она ушла от отца, когда мне было шесть лет.

— Ох. Несчастливый брак?

— Наверное. Я вообще-то не знаю — то есть я не могла говорить об этом с отцом. Но дедушка немного рассказывал. — Элизабет смотрела в землю.

— Она не звонит тебе?

— Нет, никогда. Тебе не кажется, что это как-то странно? — Девушка невольно пожала плечами. — У меня нет матери, она просто ушла.

Барбара задумалась.

— Ты же не знаешь, как она ушла, подруга. Не знаешь, было ли это для неё просто.

Они замолчали. Кобра спугнула в пруду дикого селезня, тот стремительно взмыл в воздух, и собаки ошалело таращились в заросли тростника, пытаясь понять, куда делась их добыча.

— Я думаю, Лиз, она была в отчаянии. Что-то было настолько не так, что ей пришлось разорвать сильнейшие узы на земле и уйти. Она оставила своего ребёнка — в природе даже крысы не делают этого без серьёзных оснований.

Элизабет вскинулась, услышав, как её мать сравнивают с грызунами.

— Нет, подожди, она… Барбара повернулась к ней. — Что?

— Я хочу сказать, возможно, что-то и было не так, но все же почему бы не взять меня с собой? Так ведь поступают большинство матерей?

— У твоего отца есть деньги, он богат. Вполне приличный человек, то есть не приходит домой пьяным и не бьёт тебя, верно? Он мог о тебе позаботиться. Заплатить стоматологу, послать тебя в хорошую школу. А она не могла этого для тебя сделать и запаниковала. Она была молода?

— Да, вообще-то. Очень.

— Твоего возраста? .

— Может, на пару лет старше.

— Хм. — Австралийка откинулась назад, а Элизабет стало неуютно. Она ждала.

— Хотела бы я знать, в чем была проблема.

— Ты имеешь в виду, почему она меня бросила?

— Проблема между ней и твоим отцом. Интересно, что это было? Понимаешь, она же ушла от него, а не от тебя.

С той стороны пруда Дамиан смотрел на Элизабет, пытаясь поймать её взгляд. Она кивнула, мол, видит его, и пёс махнул хвостом и медленно поплёлся за жизнерадостными приятельницами сквозь заросли.

Элизабет молчала, и австралийка продолжила:

— Ты думала об этом?

— Не очень-то.

— Возможно, стоило бы. Мне кажется, ты должна ей хотя бы это. Я не говорю, что она была права, нет, но ты должна знать. И думаю, она хотела бы, чтобы ты знала.

— Но почему она даже не звонит мне? Ей плевать, это очевидно.

— Тебе и мне это видится странным, непростительным. Мы не можем понять, что её побудило, мы не можем понять, почему она решила, что должна так поступить. Это тебе не напоминает кое-кого?

— Кое-кого… Не знаю. Нет.

— Твой отец, Лиз, задаёт те же самые вопросы о тебе. Прямо сейчас.

Заметив интерес, с которым Элизабет разглядывала фотографии её мужа и дочери, Барбара на обратном пути ответила на незаданный вопрос:

— Моя семья погибла в автокатастрофе четыре года назад. Муж и маленькая дочь.

— Ох, господи, мне очень жаль. Я не…

Элизабет заметила, что женщина смотрит прямо перед собой — напряжённо-бесстрастно, — и замолчала.

— Пьяный водитель, — сказала Барбара сухо и прозаично. — Они собирались на урок верховой езды.

— Как ты смогла это пережить, как ты справляешься?

— Это просто жизнь, подруга. — Глаза Барбары наполнились слезами, и она подняла голову, притворяясь, что смотрит вверх. — Их чёртова машина просто оказалась на дороге в тот же момент, что и этот пьяница. Они не мучались. Просить тут больше не о чем, я думаю. Все рождаются, все умирают. Я только хотела бы…

— Что?

Барбара пожала плечами, отвернулась, и Элизабет поняла, что женщина все-таки не смогла сдержать слез.

— Я просто хотела бы, чтобы она ушла… ты понимаешь… чтобы это случилось по пути домой. Она так любила этого пони. По крайней мере, моя девочка была счастлива. И вместе с отцом — она просто обожала его. — Барбара нетерпеливо смахнула слезы.

— Извини.

Элизабет не могла пошевелиться от ужаса. Она знала, что Барбара не ищет её сочувствия, поэтому сказала:

— Мой дедушка переехал к нам, когда мама ушла, и они с Дэйвом — вся моя семья. Я никогда не теряла никого действительно близкого. Я просто не могу представить…

Она замолчала.

— Знаешь, — сказала австралийка, — нам было хорошо вместе. Я влюбилась в него ещё в детстве, а вернувшись из университета, он женился на мне. Мы живём лишь однажды, и мы втроём — он, я и наш ребёнок, — мы немного, но прожили вместе. Мне остались воспоминания, мне приятно знать, что ни один из наших дней не прошёл зря. Это меня успокаивает. — Барбара обвела рукой окрестности. — Он был юн, но сумел обеспечить меня и ребёнка. Он оставил мне эту землю, и его прах здесь, со мной. Её прах тоже. Так что мы по-прежнему вместе.

В воскресенье вечером, когда солнце уступило место сумеркам и ели протянули тени до края двора, женщины разожгли костёр. Не сговариваясь, они решили, что этот вечер — особенный. Последний мирный вечер перед новым столкновением с властным и грозным врагом. Без помощи Барбары Дамиан умер бы. Сельский дом идеально подходил для беглецов, но Элизабет знала, что Севилл не прекращает поиски и дольше здесь оставаться опасно. Он непременно доберётся сюда, а девушка не хотела, чтобы у её покровительницы были проблемы. Лучший способ отблагодарить Барбару за её доброту — уехать. Элизабет не знала, куда поедет и что ей делать, но решила это окончательно.

Вечерний воздух дышал прохладой, и было здорово сидеть у костра, согревая лицо и руки, а спиной чувствуя приятный холод. Речь как-то зашла о вере Барбары — она называла её «старой религией» — и о том, как вера её предков, кельтских язычников, уцелела и процветала по сей день. Австралийка говорила о могуществе символов солнца и луны, деревьев, камней и оленя, которые для язычников знаменовали важнейшие добродетели. Барбара говорила о христианских праздниках — на самом деле слегка замаскированных языческих празднествах, что существовали задолго до христианства и даже тогда уже были древними. Эти празднества были очень важны, они отмечали каждую смену времени года.

Девушке нравилось разговаривать с этой женщиной. Элизабет едва помнила мать, но ей казалось, говорить с Барбарой — все равно что говорить с мамой, женщиной старше и мудрее. Она поймала себя на том, что застенчиво рассказывает ей о своём детстве и юности, о том, как стремилась доставить радость отцу и дедушке, готовясь к медицинской карьере. Но никогда ни к чему она не испытывала страстного влечения, пока в её жизни не появился Дамиан. Это он научил её восхищаться природой — миром, о котором она до сих пор словно и не подозревала. Дружба с псом пробудила что-то давно уснувшее в её сердце. Как это хорошо, говорила она, чувствовать глубоко и сильно, — и Барбара улыбалась в ответ.

За тёмной линией деревьев Элизабет заметила странное оранжевое свечение и спросила Барбару, что это. Язычница этот свет уже увидела и не сводила с него глаз, когда отвечала.

— Не торопись. Нужно наблюдать, ждать, чувствовать ответ. Не позволяй другим думать за тебя, не ищи у других решений. Природа — не сноб, тебе не нужен ни священник, ни проповедник, чтобы прикоснуться к её тайнам. Она открывает себя всем в равной степени.

Очевидно, австралийка пытается её чему-то научить, подумала девушка и сразу успокоилась. Ответ явился через несколько минут: над верхушками деревьев — полная, огромная, оранжевая — поднялась луна. Наверное, прекраснее этого зрелища Элизабет не видела ничего. Она и не предполагала, что луна может восходить так быстро. Когда оранжевый, шар осветил деревья, Барбара встала и подошла к кустику боярышника. Там она сорвала что-то с ветки и вернулась к огню. Перегнувшись через костёр, она протянула Элизабет кожаный мешочек на ремешке.

— Если хочешь, повесь себе на шею. Я сделала такой же для Дамиана.

Элизабет взяла мешочек и стала рассматривать его, держа перед огнём.

— Это языческая вещь? — Да.

— Что это такое?

— То, что поможет тебе помнить. Будет напоминать о связи с миром, который существовал до тебя и останется после. Может, тебе станет легче от мысли, что ничто не ново под солнцем. И знаешь, я завидую, что вы с Дамианом отправляетесь странствовать. Я тоже так хотела бы.

— Так что в нем?

— Для язычника — очень могущественная вещь. Для христианина, — она пожала плечами, — ничего особенного.

— Но что это такое, ты можешь мне сказать? Или это секрет?

— Секрет? — В голосе Барбары послышалось раздражение. — Никакого секрета. Секретность и догматизм — первые и важнейшие признаки обмана. Там внутри — жёлудь. Если хочешь, могу объяснить, что это значит.

— Пожалуйста.

— Христиане носят распятие, которое напоминает им о смерти и воскресении их Царя. Как я это понимаю — только не надо меня цитировать, — они верят, что их Бог-вседержитель устроил все так, чтобы смертная женщина смогла от него зачать, а затем послал своего сына на землю, и там его подвергли мукам и смерти, чтобы этот грех — которым он сам наделил каждого человека с рождения — был затем прощён. Все это выглядит довольно запутанно… — Она повела плечами и скривилась. — Орудие пыток и смерти, с помощью которого убили сына божьего, крест — такой же могущественный символ для христиан, как для нас, язычников, жёлудь. На самом деле, символизм креста основан на гораздо более древнем символизме жёлудя, который суть воскресение. Цикл перерождений, кажется, лежит в основе почти всех мировых религий. Возможно, потому, что это действительно похоже на волшебство. Семя, знаешь ли… Подумай о жёлуде. Зимой дерево как бы умирает: маленький жёлудь падает и лежит мёртвый, засыпанный землёй, как в могиле. Распятый Христос, лежащий в пещере, символизирует то же самое. Затем, весной, из толщи этой холодной, твёрдой как камень, мёртвой на вид материи появляется тонкий, мягкий, нежный зелёный росток. И этот маленький дуб знает, когда выходить наружу. Не слишком рано и не слишком поздно. Корни знают, что им нужно держаться за землю, листья знают, что должны стремиться вверх. Это происходит каждую весну. И началось задолго до христианства, задолго до любой религии или мифологии. А теперь ты можешь положить его в мешочек и забрать себе. Никакого фокуса, ничего сверхъестественного, «всего лишь» — чудо жизни. Природа и есть магия — она Мать нам всем… Для нас, язычников, материнская сила жизни реальна, осязаема. Нам не нужно ничего классифицировать, как некоторым, ну, знаешь, у кого вера основана на словах других людей или книг, где написано, как все должно быть. Мне не нужна религия, согласно которой я не могу видеть все своими глазами и должна полагаться на священников и проповедников, пресвитеров и ребе, пап и святых отцов, которые скажут мне, где истина. Людей, которые будут говорить, во что мне верить. Нет, подруга, и мне жаль бедных варваров, которые ищут свидетельств, очевидных доказательств. Ищут всю свою жизнь и зачастую — в страданиях, чтобы укрепить свою веру. Язычникам не нужна эта борьба, — она снова передёрнула плечами, — мы просто смотрим вокруг. — Барбара помолчала, глядя в огонь. — Ты понимаешь, я думаю, что разные религии — это попытки человека понять окружающий мир, правильно? Понимаешь, о чем я? Хорошо. Скажем, символизм распространён везде, и почти везде мифы одинаковы. Царь всегда умирает ради блага своего народа. Эта история была уже древней, когда распяли Христа. И для язычников её каждый год олицетворяет красота смерти и возрождения солнца. Разумеется, солнце не умирает, но символы помогают нам отмечать то, во что мы верим, и сохранять об этом память. История о царе, умирающем за свой народ и оживающем весной, — одно из самых прекрасных языческих верований, и раннее христианство канонизировало этот миф, чтобы привлечь европейских язычников. Вот почему Пасха соединяет в себе черты как ближневосточного христианства, так и религий европейских язычников… Что же до твоего мешочка, его содержимое, конечно, символ. Он важен только для твоей памяти, но сам по себе не имеет никакой силы, естественно. Это жёлудь со склона Гластонбери — места, которое очень много значит для язычников, но я не хочу сегодня тебе наскучить, поэтому опустим подробности. Ещё там лежит маленький кусочек оленьего рога, сильный и древний символ Зеленого человека[8], мужчины, зимы-смерти, Отца. Когда ты найдёшь что-нибудь и поймёшь, что оно должно быть в этом мешочке, положи его туда, понимаешь? — Барбара протянула ещё один. — Это для Дамиана.

Элизабет, не торопясь, взяла его, задумчиво глядя сквозь оранжевый отблеск костра.

— Ты сделала для нас обоих?

— Конечно. Я бы не стала делать один для Роланда, не сделав второго для Оливера[9], правда? Поскольку Дамиан — собака, он уже язычник, он знает Мать и Отца много лучше, чем любой из нас может мечтать. Они всегда с ним. — Австралийка говорила непринуждённо, словно посмеиваясь, но Элизабет не сомневалась, что она серьёзна. Девушка держала оба мешочка в руке, переводя взгляд с луны на Барбару и на огонь.

— Скоро осень. — Она сама не знала, почему сказала это. Ей показалось, что это важно.

— Да, — с призрачно-печальной улыбкой ответила Барбара, — скоро.

И так странно посмотрела на Элизабет, что девушка подумала, не увидела ли она чего-то в её будущем? Элизабет надела один мешочек на шею и спрятала его под рубашку. Потом присела рядом с Дамианом и повесила второй на его короткую мощную шею.

— Это принесёт нам удачу, — сказала она псу.

— Не удачу, — резко поправила Барбара. — Это глупая человеческая идея, вроде зла, греха или магии. Есть только жизнь. Смотри — собака динго съела детёныша кенгуру. Хорошо для собаки, плохо для кенгуру. Это зло? Динго порочна? Её направило что-то сверхъестественное? Если кенгуру убежит, это будет хорошо, это удача? Хорошо для кого? Маленькие щенки динго останутся голодными, может, умрут от голода — так это зло или работа ангелов? Или это жизнь?.. Будь уверена, — Барбара становилась все серьёзнее, — что бы ни случилось с тобой и Дамианом, это не будет действием сил зла, или божественного промысла, или магии, или чёртовой удачи. Это будет жизнь, игра, которая длится с начала времён. Это будут твои навыки, твой ум, твоя отвага против навыков, ума и отваги других. Выживают самые приспособленные, если угодно. Природа не различает твою и чью-нибудь ещё жизнь. В этом смысле мы все поистине равны. Пусть Севилл делает все худшее, на что способен, а ты делай лучшее, на что способна ты. Твоя дружба с ним, — она кивнула на собаку — любовь, которая вас связывает. Вот это и есть волшебство. Это единственная на свете магия, по крайней мере — единственная, которая тебе когда-либо будет нужна… Запомни, Элизабет Флетчер, — с воодушевлением продолжала Барбара, — в тебе течёт ирландская кровь, и этот маленький мешочек будет напоминать тебе о том, чтобы ты оставалась честна с собой, о тех узах, которые связывают тебя с твоим народом, с религией твоих предков — более древней, чем ты можешь себе представить. Мысли об этом помогут тебе в пути.

Спустя некоторое время разговор затих, и они остались сидеть в темноте, глядя на языки пламени. До этого дня Элизабет ни разу не сидела у открытого огня, вне дома, и её восхищало то, что пробуждалось в ней здесь, в темноте. Совсем не похоже на искусственный газовый камин в доме её отца, где пламя разгоралось или опадало от поворота ручки. Дамиан лежал по другую сторону костра и смотрел ей в лицо. Золотисто-рыжие вспышки дрожали над его тёмным силуэтом, извивались и танцевали, как её мысли.

В понедельник утром, завтракая, Барбара и Элизабет с облегчением отметили, что в новостях собаку не упомянули. Награда в двадцать пять тысяч долларов все ещё висела над головой Дамиана, но, по крайней мере, охотничий азарт шёл на убыль. Элизабет собиралась уехать вечером, с наступлением темноты. Барбара ушла на работу. Элизабет направилась к раковине, чтобы вымыть посуду, а уж потом складывать вещи. Она собиралась остаток дня потратить на чистку курятника. Девушка хотела как-нибудь отблагодарить Барбару за доброту: она случайно услышала, как та говорила Марку, что собирается заняться курятником. Вроде бы мелочь, но девушке было приятно, что она может это сделать. И тут она услышала, как подъехала машина. Внезапный страх, похожий на удар тока, пронзил её, когда она бросилась к двери посмотреть, кто приехал.

Там стоял Билл.

Она резко открыла дверь и выбежала на крыльцо. Дамиан, лежавший на коврике возле дровяной печи, встревожился и выскочил следом.

— Господи, Билл, они приедут следом за тобой!

— Я так не думаю. Я уверен, что теперь…

— Они приедут! — горячо сказала Элизабет. Она стояла на дорожке с поднятой головой и прислушивалась. — Они приедут, — прошептала она еле слышно. Дамиан стоял рядом и смотрел ей в лицо.

— Элизабет, нам нужно поговорить. Ты…

— Билл, я собираюсь отсюда уехать. Ты не понимаешь. Ты привёл их сюда — ты не хотел, но они сейчас приедут. Теперь они знают, что собака у меня, и они будут следить за отцом и за тобой. Мне нужно уходить. Я позвоню тебе из автомата вечером, если смогу.

Она повернулась, чтобы уйти, но Билл схватил её за руку.

— Элизабет, ты должна меня выслушать, нам нужно поговорить. Дэйв больше не собирается это терпеть. Он разговаривал с Севиллом, и Севилл уверил его… — Дамиан метнулся между ними, Билл замер на полуслове и отпустил её руку. Затем сделал шаг назад. — Эта собака… — начал он, но сразу же замолчал: из-за поворота на полной скорости вылетела машина. Белый фургон въехал на дорожку, за ним — чёрный седан, так хорошо знакомый Элизабет. Из — под колёс полетел гравий. Она бросилась за дом, громко зовя Дамиана за собой.

Но пёс медлил — его бойцовская натура не позволяла пропустить такие горячие и потенциально опасные события. Кто бы ни были эти чужаки, они напугали Элизабет.

— Дамиан, — нетерпеливо крикнула Элизабет из-за дома. — Дамиан, ко мне!

Она с ужасом увидела, как распахнулась передняя дверца чёрной машины. Вышел Севилл — его глаза не отрывались от собаки, а физиономия выглядела довольной. Он заговорил сладким, как патока, голосом:

— Ну, Дамиан, как поживаешь? Иди сюда, иди, хороший пёсик. Хороший пёс Дамиан. Иди ко мне!

Элизабет увидела, как пёс припал к земле и слегка вильнул хвостом, неуверенно подчиняясь.

— О господи, нет! — закричала Элизабет и рванулась к собаке. — Иди сюда, иди ко мне! Дамиан, беги!

Севилл даже не взглянул на неё. Он смотрел только на собаку, и голос его был бархатным:

— Мой мальчик, иди скорей ко мне. Давай, иди в машину. — Не поворачивая головы и не отводя взгляда от собаки, он приказал Тому и Чейзу: — Не высовывайтесь. Оставайтесь на месте, не спугните его. — Он протянул руку к собаке — ладонью вверх, словно держал еду. — А вы, Флетчер, — добавил он, — не вмешивайтесь.

Но Билл, потрясённый внезапностью событий, и так стоял неподвижно в совершеннейшем смущении.

— Давай, Дамиан, иди сюда, иди в машину.

Севилл начал медленно подходить к псу, вытянув руку. Элизабет застонала. Севилл — сильный и решительный человек. Если ему удастся схватить Дамиана, он и увезти его сможет силой. Учёный был всего в десяти футах от пса, говорил очень спокойно и неуклонно приближался. Всего на секунду их взгляды встретились, но Элизабет успела заметить в глазах Севилла злобное торжество.

— Дамиан! — закричала Элизабет. — Нет! Иди ко мне!

Она отвлекла внимание пса, и он повернул к ней голову. Севилл заметил, как изменилось настроение собаки, и большими шагами бросился вперёд.

— Лежать! Ну? — выкрикнул он. Дамиан шарахнулся, быстро обернувшись к Севиллу. Повинуясь резкой команде, помня жестокий электрический ошейник, пёс начал опускаться на землю.

Элизабет бросилась вперёд, обхватила Дамиана за шею и оттащила его в сторону с криком:

— Стой, Дамиан! Ко мне!

Севилл прыгнул вперёд, выругался и попытался схватить собаку, вцепившись в шкуру на боку. Пёс взвыл от резкой боли, отпрыгнул в сторону, от испуга вышел наконец из транса и, не оглядываясь, помчался за Элизабет. Несколько секунд Севилл смотрел, как они убегают, запоминая направление. Затем обернулся к машине:

— Езжайте по дороге, следите за ней. Она где-нибудь появится. Поднимите тут всех, пусть обыщут все вокруг.

И он исчез за домом, бросившись в погоню.

Дамиан, смущённый и неуверенный, бежал следом за Единственной. Они убегали от альфы, и это его тревожило. Мужчина был совсем близко, давал команды голосом сердитым и пугающим. Если бы, Элизабет не оттолкнула его, он бы подчинился Севиллу — у него не оставалось выбора.

Элизабет прожила двадцать лет и за все это время никогда — ни разу в жизни — не испытывала таких сильных эмоций. Все внезапно стало осязаемым и значительным. Она чувствовала, как холодный, острый утренний воздух проникает в её тело. На бегу она ощущала его запах — аромат мха и гниющего дерева. Серые ветки, темно-зеленые блестящие листья гаультерии, папоротников, еловые стволы — все было кристально ясным, и она, казалось, видела мир, даже в пылу отчаянной погони, во всех восхитительных деталях, впервые в жизни. Она чуяла шаги Севилла — самый страшный и волнующий звук, который она когда-либо слышала. Учёный приближался, он хотел поймать Дамиана, и только она могла спасти своего друга. Она должна действовать, должна все сделать правильно.

Через пять минут слепого, отчаянного бега через густой подлесок и траву она поняла, что дальше так нельзя.

Пёс был все ещё слаб, он только начал выздоравливать после двух серьёзных операций, нельзя ожидать, что он сможет продираться сквозь густой, почти непроходимый подлесок. Нужно отыскать дорогу, тропинку, чтобы легче было идти. Элизабет неуверенно оглядывалась, пытаясь сориентироваться и понять, откуда она пришла и в какой стороне дорога. Она больше не слышала и не видела Севилла, но это её не успокоило. Журчание ручья где-то неподалёку перекрывало все отдалённые звуки. Она посмотрела на подбежавшего Дамиана: он счастливо пыхтел, улыбался и выжидательно смотрел на неё.

Ему это нравится!

Она озиралась, гладила собаку по крепкой гладкой голове и медленно, глубоко дышала. Ей никогда раньше не приходилось бывать в таком лесу — настоящем. Пёс, однако, бывал в таких местах — он спокойно и уверенно посматривал вокруг. Он вырос в лесу, здесь было его место. Ей в голову пришла мысль.

— Иди, Дамиан. Вперёд! Я пойду за тобой, хорошо? Идём. — Полосатый пёс побежал рысью, легко и радостно. — Давай, Дамиан. Белая Боль идёт за нами, давай, скорее.

Дамиан обернулся и ускорил шаг. Он двигался сквозь густые заросли гораздо легче её, находя естественные проходы, играючи преодолевал все препятствия. Через несколько минут они вышли к журчавшей воде. Это была маленькая речка, два или три фута в ширину, через каждые несколько ярдов заваленная упавшими стволами и ветками. Пёс помедлил у воды, перепрыгнул поток и обернулся к Элизабет, дожидаясь приказаний.

— Идём дальше, — сказала она, решив не менять курса. Пёс отряхивался. Она думала, как им выбраться отсюда — вообще из штата, а не только из леса. Они найдут дорогу, поймают машину или зайдут в чей-нибудь дом. Хорошо бы встретить женщину, пожилую женщину, тогда можно разыграть истерику, сказать, что гуляла с собакой и на неё внезапно напал мужчина, погнался за ней. Ни одна женщина не станет задавать вопросов после такой истории — их могли бы подвезти на пару миль. Она могла бы сказать, что у неё ревнивый друг и она не хочет иметь дела с полицией. Элизабет улыбнулась сама себе. Должно сработать. Единственная промашка может случиться, если кто-нибудь узнает в Дамиане ту собаку, о которой говорили в новостях и за которую все ещё предлагали двадцать пять тысяч долларов. Но придётся рискнуть.

Минут пятнадцать они шлёпали по воде, а затем вышли к месту, где поперёк ручья лежал ствол сосны — высоко, на уровне груди. Элизабет прислонилась к нему, переводя дыхание. Дамиан остался на берегу, а когда заметил, что она остановилась, запрыгнул на ствол и подошёл к ней поближе. Обнюхал её лицо и встал, виляя хвостом, довольно глядя вокруг. Элизабет поняла, что пёс начал уставать. Она могла только гадать, по-прежнему ли гонится за ними Севилл или уже вернулся назад. Позвонил ли он в полицию? Помогут ли они, если считают, что она украла собаку? На секунду Элизабет подумала, как она может использовать один звонок, который разрешают сделать из тюрьмы. Билл, наверное, внёс бы за неё залог.

Внезапно прямо под ногами она услышала резкий, странный, ни на что не похожий всплеск. Она отступила к берегу и посмотрела в бегущую воду. На несколько дюймов из воды, борясь с течением, выглянул огромный лосось — длиной фута два с половиной. Элизабет смотрела на него в изумлении — она никогда раньше не подходила так близко к живому лососю. Со своего насеста Дамиан тоже посмотрел вниз. Рыба сделала ещё один рывок: плеск, напугавший Элизабет, шёл от быстрых ударов хвоста по воде, когда рыба двигалась против течения. Рыба проплыла ещё немного вперёд, затем остановилась отдохнуть; её мощный рот широко открывался, словно она задыхалась от напряжения.

Элизабет смутно помнила, что осенью лосось идёт против течения на нерест. Эта рыба пришла откуда-то из Тихого океана, чтобы попасть в одну из тысяч рек и подняться к истокам — туда, где родилась. Она вернулась домой оставить потомство и умереть. Рыба пробивалась вперёд, чтобы завершить свою работу, и что-то в её стараниях глубоко тронуло Элизабет. Большая рыба была вся в порезах и шрамах, нос рассечён до самого белого мяса. Но она шла вперёд, делала то, что должна была сделать. Ничто не могло её остановить.

Элизабет присела рядом с рыбой, заворожённая. Большой лосось лежал на мелководье и отдыхал. Далеко внизу Элизабет теперь слышала шлёпки, следующей рыбины. Элизабет протянула руку и осторожно коснулась рыбьей спины.

— Давай, девочка, у тебя получится, — тихо сказала она, просто желая прикоснуться к чему-то настолько дивному. Элизабет надеялась, что хоть частичка силы и характера рыбы перейдёт к ней с этим прикосновением. Опустив глаза, она увидела маленькую чешуйку на кончике пальца. Она удивлённо посмотрела на рыбу, подняла голову и окинула взглядом величественные серые стволы вечнозелёных деревьев. — Спасибо, — прошептала она. Все ещё сидя над потоком и задыхающейся рыбой, она открыла свой мешочек и осторожно положила чешуйку внутрь. То был волшебный миг, и она знала, что навсегда запомнит эту рыбу.

Девушка встала и отступила назад, рыба поплыла дальше, вверх по камням и гравию, делая по несколько футов зараз и останавливаясь отдохнуть, когда путь преграждали упавшие деревья.

— Следи за Севиллом, — посоветовала Элизабет рыбе, — он где-то неподалёку, и у него не самое хорошее настроение.

Она вернулась к поваленному дереву, пытаясь сообразить, что делать дальше. И тут услышала ещё один странный звук. Девушка схватила Дамиана за морду и зажала пасть рукой, чтобы никто не услышал его частого, тяжёлого дыхания. Звук был свистящий, громкий, он стремительно приближался. Сквозь шум потока бесполезно разбирать, что это. Элизабет инстинктивно свернулась в комок, спрятав под собой собаку. Они сжались рядом с бревном — замшелым и укрытым папоротником, — в ледяной воде, слушая странный звук, не принадлежавший этому мирному лесу. Звук приблизился, и перед ними внезапно промчался серебристый почтовый фургон: дорога была футах в сорока от того места, где они прятались. Ох, черт возьми! Элизабет вскочила, проклиная себя за то, что не узнала шелеста шин по бетону. Она поползла вперёд, удерживая пса рядом с собой.

По ту сторону дороги стояли дома — один совсем недалеко, дальше — ещё несколько, и это было бы прекрасно, если бы только она могла незаметно пересечь дорогу. Ей было видно ярдов по пятьдесят в обе стороны, и она присела в нерешительности. Выходить на шоссе очень рискованно — если она сделает ошибку и Севилл или его люди увидят её, все будет кончено. На этот раз уж точно.

Она снова сосредоточилась на дороге. Если её увидят, ни она, ни пёс не смогут убежать от полных сил преследователей. Момент критический. Она сжала шею Дамиана.

— Мы сделаем это.

Элизабет выпрямилась и сняла с себя ремень. Накинув его на шею Дамиану как поводок, она вместе с ним бросилась через дорогу к ближайшему дому. Приближаясь, она внимательно разглядывала его: годится ли он для её замысла. Грязновато-кирпичного цвета, с белыми косыми крестами на фасаде и двери гаража. Замаскировали коттедж под ранчо. Она остановилась. Впереди, напротив гаража кто-то свалил огромной кучей заплесневелый ковёр, на подъездной дорожке стояли две брошенные машины и валялись пустые жестянки из-под пива.

Не годится.

Она вернулась на дорожку, посмотрела, нет ли на шоссе машин. Затем побежала к следующему дому. Теперь, когда адреналин иссяк, она почувствовала, насколько вымоталась. Девушка взглянула на пса. Тот хромал на больную переднюю лапу, задние лапы еле двигались, она слышала, как когти скребли по асфальту, когда он подтягивал их.

Следующая дорожка вела к двухэтажному коричневому дому, стоящему чуть поодаль от шоссе. Рыжая длинношёрстная такса залаяла и рысью рванулась им навстречу. Собаку позвал женский голос:

— Джесси, иди ко мне.

Они быстро пробежали мимо, к следующему дому, укрытому за деревьями футах в ста дальше по дороге. Машин не было, девушка поторопила уставшего пса, и он побежал трусцой за нею к уединённой подъездной аллее. Они свернули на неё, и Элизабет увидела знакомую чёрную машину. В каких-нибудь десяти ярдах.

Девушка отпрянула, будто на неё кинулась змея, — выброс адреналина едва не отправил её в обморок. Голова закружилась, все поплыло, она еле удерживалась на ногах и растерянно моргала.

Это конец — они её поймали. И все-таки она знала, что не сдастся. Элизабет отступила и инстинктивно развернулась с намерением бежать, хоть и знала, что это бесполезно. Она ещё не понимала, что сделает — действительно, что? — в тот момент, когда Севилл заберёт у неё собаку.

— Подожди, — позвал её Том. Произнёс он это неожиданно, и Элизабет замерла. Она ожидала резкой команды или грозного предупреждения, но ничего этого не было. Она услышала просьбу. — Элизабет, подожди, — снова сказал он.

Задыхаясь, Элизабет выпрямилась. Они могли затравить её, но она не просила о снисхождении, зная, что от Севилла пощады не дождёшься. Дамиан подошёл к ней поближе. Питбуль не тратил времени — рычать не стал, а просто прижался к ноге Элизабет, дожидаясь момента, когда можно броситься на противника.

— Что ты собираешься делать? — спокойно спросил Том с водительского сиденья. Словно интересовался её планами на лето.

— Ну, смотря по обстоятельствам, наверное, — раздражённо ответила она, стараясь унять дыхание. Она заметила, что её руки трясутся, как у паралитика. Севилла в машине не было. Но он точно где-то поблизости, Том наверняка уже позвонил ему.

— Думаю, будет лучше, если ты просто отдашь ему собаку, прежде чем все зайдёт слишком далеко. Он не остановится, пока не получит собаку назад. А он её получит, чего бы это ему ни стоило.

Девушка пришла в ярость: неужели он ждёт, что она скажет — да, ты знаешь, в общем, ты совершенно прав, это уже скучно, так что давай, забирай собаку! Неужели все мужчины такие? Но что-то в нем удержало её от резкого ответа. Том был слишком серьёзен. Возможно, даже чувствовал некоторую симпатию к ней, просто смотрел на вещи иначе. Элизабет выбранила себя: он же фактически правая рука Севилла, он пытается убедить её отдать собаку или же, подумала она, быстро оглянувшись на дорогу, тянет время до приезда Севилла. Девушка напряглась. Другого выбора нет, придётся бежать. Том заметил её движение.

— Пожалуйста, — попросил он тихо, — не убегай. Она тяжело вздохнула — от усталости и неуверенности.

— Не надо со мной играть, Том. Что ты собираешься делать? Позвонить ему?

Том выдержал долгую, долгую паузу.

— Нет. В тот раз я тоже этого не сделал.

В ней затеплилась надежда. Так, значит, Том видел её в доме отца. Он не сказал Севиллу и не стал за ней следить. До неё наконец дошло. Потрясающе — Том помогал ей.

— Я не думаю, что тебе удастся выбраться, — продолжал он. — У него полно людей, желающих поймать собаку и получить вознаграждение. Все вокруг перекрыто. Вам обоим было бы безопаснее, — Том кивнул на Дамиана, — если бы ты просто отдала ему пса.

Элизабет — вся в грязи, напуганная и взвинченная — по-прежнему мешкала: ей нужно бежать, но она, кроме того, отчаянно хотела, чтобы этот человек её понял.

— Том, скажи, есть ли на свете такая вещь, за которую ты отдашь все? Что-нибудь такое, с чем твоё сердце отказывается примириться? Если бы мы с тобой поменялись местами, вот прямо сейчас, и ты был бы мной, а Дамиан был бы той единственной вещью, — что бы ты стал делать? Что бы ни случилось; я сделала все, что могла, и оно того стоило. Потому что так было надо.

Он смотрел ей в глаза и обдумывал её слова. А после долгой паузы кивнул на дорогу.

— Иди, — сказал он.

Элизабет подозрительно нагнула голову, не в силах поверить.

— Мне жаль, что я в этом участвую, — объяснил Том, — мне не нравится, как он поступает с тобой. Это неправильно.

Элизабет внезапно почувствовала, что очень, очень любит помощника Севилла. Уже собравшись уходить, она обернулась ещё раз:

— Том, у вас с Дамианом есть два общих качества: добрые сердца и вы оба заслуживаете лучшего.

Том почти улыбнулся.

— Может, у тебя и получится сбежать, — сказал он, — но у тебя нет еды, нет денег. Как…

— Я не знаю, Том. Правда, не знаю. Не знаю, что смогу сделать, но зато прекрасно знаю, чего не смогу.

Где-то на шоссе загудел автомобильный мотор. Элизабет дёрнулась.

— Подожди.

Девушка быстро обернулась. А если… если он просто отвлекал её внимание? Как же можно быть такой тупой! Он же второй номер Севилла! Почему она решила, что он ей поможет? Том смотрел в землю. Казалось, ему было трудно.

Это ловушка.

Она в тревоге огляделась, ожидая увидеть за деревьями Севилла. Том протянул ей из машины руку. В ладони были деньги.

— Вот, держи, — просто сказал он.

Элизабет выдохнула так резко, что пряди волос взлетели у неё надо лбом. Она подошла и взяла деньги. Долго смотрела ему в глаза. Серые, как у Севилла, — но совсем не такие. И смотрели они на неё иначе. Ей вдруг стало очень одиноко и захотелось его обнять.

— Спасибо.

— Просто это неправильно, вот и все, — сказал он. — Если ты выберешься отсюда — как-нибудь, — приходи на мыс за полями фильтрации. По вечерам. Если поднимется ветер… — Он опустил глаза. — Ну, знаешь, вдруг понадобится что-нибудь.

«Да он стесняется… — Элизабет наморщила лоб. — Если поднимется ветер? Хм…»

Звук мотора приближался. Обогнув машину, они с Дамианом бросились в густой подлесок. Том прав: если Севилл мобилизовал против неё добровольцев-охотников, она не сможет проскользнуть мимо них днём. Её план теперь не сработает. Нужно спрятаться где-нибудь и дождаться ночи. Девушка надеялась, что они решат, будто она не смогла пересечь дорогу на глазах у Тома, и сосредоточат поиски на той стороне, ближе к дому Барбары. Спасибо солнцу за то, что оно взошло и стало немного теплее. Она медленно шла за полосатым питбулем через лес, снова и снова прокручивая в голове странный разговор с Томом и вспоминая чувство, возникшее, когда она посмотрела ему в глаза.

Глава 15

Для Дамиана жизнь внезапно и стремительно изменилась к лучшему. Они шли уже много часов, и, к его удовольствию, Элизабет не собиралась возвращаться. В клетке Дамиан жестоко страдал. Любой собаке, решёткой отгороженной от природы, невыносимо тяжело, и понять это могут очень немногие люди. Но теперь Дамиан и Единственная шли по осеннему лесу, и все в его мире было правильно.

Утро для него выдалось ужасное. Когда приехал Севилл, Дамиан уже начал неохотно подчиняться его командам, но вмешалась Элизабет. Разыгралась жуткая сцена, и полосатый питбуль просто не знал, как ему поступить. Вопрос лояльности был слишком сложен для Дамиана: он чувствовал неодолимую потребность подчиняться обоим этим людям. Однако Севилл завоевал его преданность, безжалостно используя электрошок, а Элизабет владела его сердцем благодаря чему-то более сильному.

В итоге Дамиан уходил все дальше и дальше с Единственной, открыто бросив вызов их вожаку, альфе. Немыслимое дело. Однако он был собакой, а бежать по лесу так приятно, и такие могучие, прекрасные, опьяняющие запахи обрушились на него, что он скоро забыл о своей непокорности. Прохладный тенистый лес глубоко волновал его, и впечатления от прошедших недель с Севиллом стирались. Да и как было не забыть этот кошмар, если даже запах травы на ботинках альфы заставлял собачью душу корчиться от тоски. Теперь же он бежал по девственному лесу, и сердце его пело от счастья.

Среди этих высоких серых стволов предки чувствовались едва ли не зримо — они приветствовали его. Природа была ему Отцом и Матерью, а он был с нею вечно и неразрывно связан. Пёс бежал, окружённый сотнями запахов, чувствуя, что возвратился домой. Он ощущал лес так, как не мог чувствовать человек.

Но все-таки лес — не дом ему.

Дамиан не был диким зверем — он был собакой, уникальным существом среди всех видов земных, и место его — рядом с людьми, а не в лесу. В начале времён его предки установили мистическую связь с человеком, и теперь узы были ещё сильнее тех, что они ему передали. Невыносимая боль утихла в его душе, когда он попал в лес, но Дамиан, не колебался бы ни секунды, пожелай Элизабет увести его отсюда. Его место — рядом с Единственной.

Так они убежали вместе в этот осенний восхитительный день, куда — не знали, да это было и не важно. Они брели медленно — прошло уже несколько часов. Солнце пробивалось сквозь кроны, светило ярко, но согреться удавалось, только когда они находили места, укрытые от сильного ветра, поднявшегося после полудня. Ночью выпал иней; он не смог заморозить лесные растения, но стало ясно, что лето ушло и на пороге зима. Дамиану хотелось поскорее насладиться дарами осени и подготовиться к приближающейся зимней смерти. Большие яркие кленовые листья, кружась, падали с деревьев, с тихим шёпотом опускаясь к подножиям стволов.

Дамиан снова нашёл маленький ручей, и они двинулись вдоль русла. Два часа спустя, продравшись сквозь почти непроходимые заросли, они наткнулись на глубокое длинное ущелье, где тонули любые звуки. Пахло солью, где-то кричали морские птицы — девушка и пёс вышли к краю земли, хотя большая вода ещё не показалась.

На илистом берегу Элизабет нашла укромное место, где среди огромных папоротников и поваленных деревьев беглецы могли сидеть в совершённом уединении. Отсюда они успели бы заметить погоню. Укрывшись от ветра, Элизабет и Дамиан прижались друг к другу, чтобы согреться. Терпеливый пёс лизал свои израненные лапы — за последнее время они стали мягкими, как у всех лабораторных собак.

За весь день только один человек прошёл по дикому пляжу, не заметив друзей, укрывшихся на крутом склоне. Элизабет что-то говорила Дамиану, но не требовала, чтобы он слушал внимательно, и он не слушал.

Они просидели до захода солнца. Сквозь трели ручья из ущелья Элизабет напряжённо ловила любые отзвуки. Дамиан отдыхал рядом, пытаясь понять, что её тревожит. С темнотой опустился и холод осеннего вечера. Дамиан так долго прожил в помещениях с постоянной температурой, что шерсть его стана тонкой и уже не годилась для жизни на улице. К тому же в последний раз он ел почти сутки назад и теперь был голоден.

Он поднялся и встал напротив девушки, пристально глядя на неё.

— Еда, — наконец сказал он.

Элизабет фыркнула. Она сама убежала из дома в одной футболке и теперь ужасно замёрзла.

— Ты читаешь мои мысли, — ответила она, — я тоже проголодалась. Давай пойдём вдоль берега, пока не выйдем на дорогу. Нужно найти какое-нибудь убежище на ночь. Господи, как же холодно! У меня ноги застыли. Как же мерзко.

Они начали спускаться к пляжу. В темноте, сквозь спутанные заросли двигались очень медленно. Пёс вёл её, слегка помахивая хвостом, радуясь, что они снова в пути, и надеясь на ужин. По пляжу идти стало легче, под ногами были гравий и песок, ярко светила луна. На побережье показались дома. Стараясь двигаться быстро, они осторожно прошли по газонам и вышли на дорогу. Единственная, казалось, хорошо знала, куда они идут, так что Дамиан довольно трусил за ней, думал о еде и часто останавливался возле собачьих меток, испещрявших их путь.

— Как же мерзко, — повторяла Элизабет, медленно передвигая ноги, — как же все это мерзко.

Они шли медленно — отчасти потому, что избегали освещённых мест, но ещё и от того, что совершенно заблудились, а Элизабет совсем замёрзла. Она говорила себе, что псу тяжело идти быстро, но не могла не заметить, что у него-то проблем с ходьбой не было. Девушка нашла кусок бечёвки и привязала Дамиана к дереву около круглосуточного магазина. На деньги Тома купила маленький пакет собачьей еды, три хот-дога и колу для себя. Поев, они бодро двинулись дальше — обратно в город, к мысу за полями фильтрации, о котором упомянул Том. Она понятия не имела, что скажет ему, когда придёт, даже не знала наверняка, можно ли ему доверять. Он легко мог изменить своё решение, мрачно подумала она, но больше им идти некуда и не к кому обратиться. Севилл будет следить за домом Барбары, это очевидно. Билл сказал, что её отец говорил с Севиллом, и если это правда, если он поддался влиянию Севилла, не было сомнений, что отец позвонит в полицию, окажись она дома вместе с собакой. Оставалось надеяться на милость помощника Севилла. Мысль не слишком приятная.

Она остановилась у телефонной будки, тупо уставилась на неё, поняв, что даже не знает фамилию Барбары. Можно попробовать позвонить ей на работу чуть позже.

Только в эти долгие, холодные, тёмные часы перед рассветом Элизабет полностью осознала, в какой отчаянной ситуации оказалась. Дамиан все ещё слаб после операций, а она весь день чувствовала, что заболевает. Она всегда была подвержена простуде, а стресс последних недель совсем подкосил её. Ощущения были очень странные — она спотыкалась в темноте о битум пригородной дороги, на ней были только промокшие теннисные туфли и футболка, и рядом на обрывке верёвки шёл хромающий пёс. Качая головой, она снова и снова думала: как это могло случиться?

Наступил рассвет, а они были все ещё в нескольких милях от места назначения. Элизабет пришлось забраться в придорожные кусты орешника. Днём идти слишком рискованно. На ветках лежала тяжёлая утренняя роса, и девушка вся промокла. Элизабет несколько мгновений разглядывала темно-коричневые резные листья, устилавшие землю в этой маленькой роще. На влажной почве тут и там росли шампиньоны; на стволах торчали большие древесные грибы. Влага стекала с веток и капли уныло шлёпались на землю. Она нерешительно присела на мокрую землю. Посмотрела на Дамиана, он взглядом ответил ей.

— Этого не может быть, — сказала она. Потом положила руку ему на голову и зажмурилась. Глаза горели, голова раскалывалась от боли. Она обвязала верёвку Дамиана вокруг своей лодыжки и решительно свернулась клубком.

Если бы у меня была подушка, я бы смогла уснуть.

Прикосновение щеки к холодной земле странно отрезвило её. Она действительно в бегах. У неё нет машины, денег, нет места, где можно поспать. С досадой она поняла, что ужасно хочет пить, но возможности достать воду у неё не будет ещё несколько часов.

Я ненормальная беженка.

Она посмотрела на пса.

А он похож на узника концлагеря.

Дамиан свернулся рядом, и она прижалась к нему. Пёс лёг на бок, вытянул заднюю лапу и со вздохом положил голову ей на руку. Элизабет слегка потрепала его.

— Тебе тоже жестковато, да?

Пёс потянулся и быстро лизнул её в щеку.

— Всегда пожалуйста, — ответила она. Она была признательна ему даже за тепло, исходившее от его тела. — Ну что, мы сделали то, что должны были, правда же? И как угодно, но я заберу тебя у него. Мы сделаем это, малыш. Я не знаю, как, но сделаем.

На ум ей пришла строчка из любимой песни, и Элизабет горько улыбнулась: насколько уместны слова. Куда идти теперь, когда зайдёшь так далеко!

В утренней тиши она подумала об отце и дедушке и будто окаменела. Как могла её любовь к одному причинить вред другим — тем, кого она тоже любила? Она вспомнила слова язычницы Барбары, которая говорила, что добра или зла нет, есть только жизнь, и то, что хорошо для одного, для другого может обернуться неотвратимой болью.

Элизабет рухнула на землю и горько заплакала. Так и есть: её отец совершал огромное зло и все же делал много добра. Она причинила ему боль и все же сделала доброе дело для Дамиана. Нанесла огромный урон своей жизни и все же для собственной души совершила великое благо. Спасение Дамиана было правильным поступком, но потеря семьи ранила её. Добро и зло неразделимы, и выбор — лишь вопрос точки зрения, ни больше, ни меньше. Поэтому она рыдала, и ей хотелось одного — вернуться домой к отцу и сказать ему, как она его любит. Но она не могла, и это терзало ей душу. Дамиан, поражённый её горем, скулил и отчаянно пытался слизывать её слезы.

Элизабет пробовала уснуть, но не могла. Дрожащая и мокрая, она лежала, свернувшись вокруг тела пса на сырой земле. Уверенный вид собаки успокаивал её: она старалась защитить его, но и он защищал её тоже.

Когда наступило утро, воробьи и вьюрки запрыгали по сводам ветвей, подрагивая коричневыми хвостами, выводя мелодичные трели. Элизабет видела, что небо светлеет, и с интересом наблюдала, как восходящее солнце мягко расцвечивает сумрачные заросли.

Цвет, — подумала она, — это ежеутренний дар солнца.

Они пролежали в кустах весь день. Спать было слишком холодно и неудобно. Элизабет думала о том, что сделала Барбара, вернувшись домой и не найдя ни её, ни собаки. Встретили её около дома терпеливые полицейские или нет? Или только Севилл и его охотники? Что Барбара сказала Севиллу, если они встретились? Она бы дорого дала, чтобы это увидеть.

В ту ночь Элизабет истратила последние деньги, которые дал ей Том, купив ещё один пакет еды и немного воды. Сама она есть не хотела — это плохой признак, особенно после целого дня голодовки. Двое друзей устало потащились дальше в темноте, и Элизабет пришлось несколько раз отдыхать, присаживаясь на каменные заборы или бордюр. Она совсем ослабла и чувствовала себя ужасно. Болели голова и живот, мышцы ломило, её бросало то в жар, то в холод.

Они добрались до пустого, заброшенного мыса за полями фильтрации вскоре после восхода. Элизабет решила просить Тома о помощи. Другого выхода нет. Ему нужно будет достать для неё где-нибудь сухую одежду, обувь, затем вывезти из города и высадить достаточно далеко, чтобы она могла двигаться дальше автостопом без риска, что кто-нибудь опознает собаку. Том был её единственным шансом. Девушка изводила себя, представляя, что будет, если он откажется или, хуже того — от этой мысли у неё кровь стыла в жилах, — если он будет ждать её там с Севиллом? Прикоснувшись к мешочку на шее, она вспомнила о лососе, о его кровавой, ободранной морде. Эта рыба должна была сделать своё дело, и она продолжала двигаться. Одна в целом мире, рыба шла вперёд, встречая каждое новое препятствие без жалоб, без сомнений. Мысли о рыбе помогли, и Элизабет зашагала дальше.

Место, где она собиралась ждать Тома, оказалось искусственно созданной песчаной насыпью, выступающей в узкий залив. Безобразная смесь донного ила, тины, перегноя и обломков канализационных труб отпугивала рыбаков и случайных прохожих. Всю западную часть мыса занимал дровяной склад, заваленный огромными штабелями брёвен для отправки в Японию. Восточная сторона была пустынной, во время прилива от неё оставался только маленький пляж, а отлив обнажал длинную береговую линию. Дряхлые обветшалые доки, облепленные водорослями, постепенно гнили без присмотра. Идеальное место для укрытия, но она удивлялась, откуда о нем знал Том.

Когда взошло солнце, с моря накатил густой туман, воздух стал сырым, серым, холодным, он пах морской водой. Элизабет совсем окоченела, и сильная дрожь не отпускала её. Промокшая, вялая, с больной головой, она ни о чем не могла думать. Девушка огляделась, выбирая место, где можно провести день.

Восточная часть мало подходила для укрытия. Уже понимая, что заболела, Элизабет знала — нужно выспаться, а для этого требовалось уединённое место. Она не могла допустить, чтобы её заметил случайный утренний бегун. Если кто-нибудь узнает Дамиана, это конец. В отличие от лосося, в глубине души она понимала, что не сможет бороться дальше.

Она подошла к дровяному складу и с сомнением посмотрела на двадцатипятифутовые штабели брёвен. Те выглядели опасными — ей было не по себе даже просто рядом с ними. Однако в щели между большими брёвнами в основании кучи оказалось сухо. Лучшего выбора все равно нет. Она заползла на несколько футов в глубину штабеля и уселась, обхватив руками колени и положив на них голову.

— Вот дерьмо, — сказала она.

Дамиан в ожидании пролежал возле неё весь день, От холодного и влажного морского воздуха и ему было неуютно: он дремал урывками, прислушиваясь к далёким звукам и время от времени толкая лапой свою вялую спутницу. К вечеру, когда начало смеркаться, он уже был уверен, что с Элизабет что-то не так. Она свернулась на боку в комочек, лёжа на жёстких обломках коры, покрывавших землю между брёвнами. Она так сильно дрожала, что стучали зубы, и несколько раз просыпалась — её рвало жёлтой слизью. Затем она со стоном ложилась обратно. Пёс беспокойно смотрел на неё, непрерывно ходил взад и вперёд в тесном убежище и слушал смутный, но настойчивый, требовательный Голос.

Нужна помощь. Найди людей.

Животные прячутся от всех, когда болеют, ибо показывать слабость — в итоге означает навлечь на себя смерть. Однако особые отношения между человеком и собакой — в этом смысле уникальное исключение. Дамиан понимал: хоть он и не может помочь Элизабет, он тем не менее за неё в ответе и потому должен что-то предпринять. Голос требовал оставить её здесь и пойти к людям за помощью. Дамиан сопротивлялся, вылезал и возвращался в «нору», изнывая от беспокойства. Он не хотел бросать свою спутницу. Кроме того, опыт подсказывал, что люди в большинстве своём — Плохие. Он продолжал метаться, совершенно измученный приступами беспокойства.

Опустилась тьма, и пёс вернулся в дыру между брёвнами. Его человек больше не говорил с ним, когда пёс толкал его и лизал. Несколько минут он кружил вокруг лежащего ничком тела, потом лёг рядом, прижавшись поплотнее. Элизабет инстинктивно подняла руку и притянула его ближе к себе. Её тело было холодней, чем у него.

Дамиан проснулся и понял, что Элизабет не отвечает на его толчки. Она едва ли была в сознании, лихорадка сменилась гипотермией, и пёс остался наедине со своими страхами. Он выбрался из-под брёвен, все ещё не решив, как ему справиться с этим Плохим Положением. Мысли естественным образом обратились к Севиллу. Если бы мужчина пришёл, он бы дал нужные команды, он мог бы восстановить порядок. Дамиан сидел возле неподвижного, холодного тела Элизабет, обвив хвостом её ноги, и очень хотел, чтобы пришёл этот человек.

Ближе к вечеру пёс совершенно лишился присутствия духа. Снова поднялся холодный ветер. Дамиан сидел снаружи у входа в укрытие, где лежала Элизабет, дрожал и щурился от влажного ветра.

— Иди! — говорил Голос.— Помоги ей. Найди человека. Человек должен прийти сюда.

В конце концов, у него не осталось выбора. Он чувствовал, что сидеть здесь — Очень Плохо; он должен что-нибудь сделать. Пёс потрусил прочь от склада к восточной части мыса. Люди слишком долго контролировали все его действия, и теперь он чувствовал себя неуверенно от своей странной и неприветливой свободы.

Если Том не принимал участия в важном или требующем времени проекте, пару раз в неделю он старался уйти с работы пораньше. То есть задерживался не дольше чем на час. Уйти с работы в условленное время — в пять — было невозможно у такого работодателя, как Севилл. Такое случалось крайне редко. Но иногда, в основном — по пятницам, когда приезжала Кристина, Том мог поехать на пляж. Севилл не знал, куда он уходит, и ему не было до этого дела; то была личная жизнь Тома.

Том был одержим тремя великими страстями. Первая заключалась в том, чтобы оставаться незаменимым для человека, который стал для него прежде всего заменой отца, о которой юный Томас Оуэн так мечтал в детстве. Севилл походя использовал эту преданность так, как было удобно ему. Такой верный, сдержанный и неподкупный помощник — выгодное приобретение, и двое мужчин устраивали друг друга.

Второй страстью Тома была его евангелическая вера — простая, но глубокая. Молчаливый и скрытный на людях, Том удивлял прихожан своим страстным и восторженным тенором, когда пел соло перед своей конгрегацией, вознося хвалы Господу. Его считали местным сокровищем, и он переходил из храма в храм, делясь своим даром.

А третьей страстью были воздушные змеи. Занятие, которому он мог предаваться в одиночестве, и Том достиг в нем изрядного мастерства. С детских лет, когда в семье даже велосипед был недоступной роскошью, его привлекали требующие аккуратности и послушные летающие конструкции. В детстве это было хобби; теперь они стали «взрослыми игрушками». Его нынешние змеи были смоделированы профессионально; дорогие, тщательно собранные, они слушались каждого его движения.

Ему нравилось пустынное место на берегу — там всегда дул сильный ветер и почти не бывало людей. Он мог наблюдать полёты в полном одиночестве, но все же иногда, запуская змея около дровяного склада, не без толики тщеславия думал, что люди в домах и лодках на той стороне могут полюбоваться его искусством.

Снедаемый любопытством, он приехал в четверг. День закончился, ветер был хороший, но мысли его были далеки от змеев. Он думал о девушке. С тех пор, как он её видел, прошло два дня, и Том не мог не спрашивать себя, что с нею случилось. Захочет ли она встретиться с ним здесь, как он предложил? Эта возможность тревожила его. О чем он думал? Что он мог бы — или должен — для неё сделать? Он очень надеялся, что она уже покинула штат.

Он пытался убедить себя, что она его враг. Босс, озабоченный её поимкой и возвращением украденной собаки, забросил всю работу, чтобы найти их. Но Том не мог отделаться от взгляда Элизабет, которым она одарила его, увидев в машине Севилла. Её голова в тот момент грациозно вздёрнулась, как у самки оленя, поймавшей взгляд охотника, который собирается её убить. Она не убежала — она стояла испуганная, но гордая, не стыдясь того, что сделала. Его терзал страх, застывший в глазах этой девочки. Он не хотел быть охотником, это не его роль. И все-таки, прежде чем она ушла, её страх немного утих и сменился теплотой, когда она поняла, что он её не предал. А он побоялся ответить на эту теплоту. Опасная ситуация. Он знал, что в конце концов ему придётся поймать девушку, выполняя долг перед работодателем. Лучше всего избегать её — тогда не придётся делать выбор.

Так почему же ты здесь, где она сможет тебя найти?

У него не было ответа на этот вопрос.

Он запустил своего лучшего змея, позволил ему подняться на сотню футов над землёй, затем направил отвесно вниз. В десяти футах от земли змей резко остановился, сменил угол полёта и медленно спланировал к земле, балансируя на хвосте, трепеща от отчаянного желания снова взлететь. Том позволил ему подниматься скачками все выше и выше, не отпуская. Гордый змей танцевал, как породистый скакун. Сдержанность его движений впечатляла тем более, чем сильнее он хотел вырваться на свободу

К счастью, когда Том заметил питбуля, хвост змея лежал на земле, потому что руки у парня тут же опустились. Змей с грохотом свалился на землю, лишённый всякого достоинства, проскользил ещё несколько ярдов по ветру и упал на кусок плавника. Том стоял совершенно неподвижно, в ужасе уставясь на собаку, которая — так же без движения — сидела в пятидесяти футах и смотрела на него. Он не видел, откуда пришёл пёс. Не поворачивая головы, Том поискал глазами Элизабет. До сих пор пёс при любой возможности ясно давал понять, что сближение между ним и Томом даже не рассматривается. Том сглотнул и снова оглядел горизонт в поисках Элизабет. Самое время ей появиться.

Пёс не двигался больше минуты, Том не шевелился тоже. Он стоял всего в сорока футах от машины и прикидывал, сумеет ли добраться до неё, если побежит. Но не был уверен. Затем пёс медленно двинулся к нему. Когда жуткая собака приблизилась, Том буквально примёрз к месту, заворожённый этим призраком. В двадцати футах собака остановилась, уставилась немигающим взглядом, шерсть на её спине периодически поднималась дыбом и ложилась обратно. Том снова оглянулся на машину. Идиот, что позволил собаке подойти так близко. Теперь он ни за что не успеет добежать до машины. Но где Элизабет? А потом пёс заговорил с ним — в первый раз.

— Люкс, — сказал он, — дём.

Том наклонил голову. Это нереально. Он много раз видел, как пёс говорит, но теперь — теперь совсем другое. При Севилле пёс просто реагировал на карточки, называя предметы, которые ему показывали. Том наблюдал случайно инициированную речь, однако в то, что происходило сейчас, было невозможно поверить. Пёс говорил с ним, как человек. Или, возможно, как демон.

— Дём. Фу.

Почему пёс так делает? Почему не бросился на него, хотя, очевидно, пытался сделать это с того самого дня, когда Том схватил Элизабет в его присутствии? Дамиан резко гавкнул несколько раз, а затем снова сказал:

— Люкс.

Том вдруг осознал, что понимает его. Пёс хочет привести его к Элизабет? Могло ли такое быть? Все равно это казалось неестественным, и он не чувствовал никакого желания следовать за животным. Пёс подошёл немного ближе. Теперь он был всего футах в двенадцати. Пристально посмотрел на Тома, затем его голова дёрнулась в попытке выговорить слова, и он повторил:

— Дём. Люкс. Фу.

Том мешкал, пытаясь понять.

— Фу? Что это значит? Элизабет ранена? — спросил он, чувствуя себя глупо от того, что разговаривает с собакой.

Пёс перебирал лапами, хвост его метался из стороны в сторону от радости, что его наконец поняли.

— Люкс! Дём!

Том тяжело сглотнул.

— Ну хорошо, — сказал он с сомнением. — Идём.

Когда он повернулся, чтобы подобрать змея, пёс внезапно оказался сбоку. Взволнованный, танцуя передними лапами по песку, он, казалось, хотел поторопить Тома.

— Ладно, ладно, мне нужно сложить это все. — Краем глаза опасливо посматривая на пса, он разобрал змея и положил его в рюкзак. Потом повернулся к собаке. — Все, — сказал он, — пошли.

Облегчение Дамиана было беспредельно, он лаял от радости, носился кругами и мчался к дровяному складу, снова и снова оглядываясь. Том спрашивал себя, не свихнулся ли пёс. Однако дальше тот побежал вперёд деловой походкой, и Том потащился следом, пытаясь представить, что могло случиться с девушкой. Он молился, чтобы ничего серьёзного не произошло, однако спешил — настойчивость собаки беспокоила его.

Питбуль вёл его к складу брёвен, между грудами стволов. Без всякого предупреждения пёс исчез, затем появился снова, показывая проход между двумя большими брёвнами в основании штабеля. Том, по-прежнему сомневаясь, попытался заглянуть внутрь.

— Она там?

— Люкс, — гавкнул пёс и пропал в дыре.

Том встал на колени, все ещё не веря, что Элизабет может находиться в таком сыром, опасном и тесном месте. Пришлось встать на четвереньки.

— О господи!

Девушка лежала скрючившись, не отвечая на поскуливания пса, который толкал и лизал её. Вокруг неё были лужицы рвоты. Черты лица Элизабет заострились, кожа стала серо-голубой.

— Выйди отсюда, Дамиан, — твёрдо сказал Том. Троим там было слишком тесно. Пёс быстро вылез, с облегчением услышав уверенную команду. Том подполз к Элизабет и проверил пульс. Зрачки расширены, но в слабо освещённом пространстве под брёвнами это ни о чем не говорило. Её руки и ноги окоченели и не гнулись. Том проверил, нет ли каких-нибудь повреждений, но ничего не нашёл. Она просто была холодная как лёд. Дамиан тревожно топтался около выхода.

— Фу, — сказал он очень тихо.

— Что с ней случилось?

Том не ждал ответа, его и не было. Пёс внезапно проскользнул мимо, подполз к Элизабет, повернулся и со вздохом улёгся, положив голову ей на ноги. Том боялся пса, который, словно взволнованный родственник, следил за каждым его движением. Однако свирепый взгляд собаки смягчало беспокойство.

— Ты сделал для неё все, что мог, правда?

Тома потрясло это маленькое открытие: животное может действительно беспокоиться о здоровье своего спутника — человека. Он всегда думал о собаках как о неразумных подопытных созданиях. Но пёс смотрел на него выжидающе. Он требовал помочь Элизабет. Он доверял Тому.

Нужно отвезти девушку в госпиталь, и быстро. Осторожно, посматривая одним глазом на пса, Том вытащил Элизабет наружу. Ещё раз торопливо осмотрел её и пришёл к выводу, что у неё жесточайшее переохлаждение. Он попытался представить, как она провела последние несколько дней, дожидаясь его под брёвнами, замёрзшая, голодная и, очевидно, больная, постепенно слабея по мере того, как падала температура тела. Она не должна была рассчитывать только на него.

Он разозлился.

Почему она такое с собой сотворила? Почему не пошла домой, когда почувствовала, что заболевает? Неужели она действительно хотела умереть здесь, в одиночестве, болезни и холоде, просто чтобы спасти собаку? И пёс — он тоже, очевидно, замёрз и был голоден, но не бросил её. Они оба приняли решение оставаться вместе.

Том вздохнул. Они вдвоём ждали его. Глядя на девушку, он думал, как жутко она выглядит. Элизабет всегда была вежлива с ним, ему нравилась её манера держаться. Молчаливая и серьёзная, она не была похожа на других девушек. Несмотря на то что росла в богатой семье и скоро стала бы студенткой медицинского факультета, несмотря на яростное сопротивление всему, что он для неё олицетворял, она всегда относилась к нему уважительно. А он сам и человек, на которого он работал, гнались за ней без отдыха и пощады, пока она не забилась в эту дыру и не свалилась, истощённая и больная.

Он поднял её, донёс до машины, осторожно положил на заднее сиденье. Накрыл её своей курткой. Захлопнул дверцу и посмотрел на Дамиана. Если он повезёт Элизабет в больницу, собаку придётся отвезти к Севиллу. Другого выхода не было.

Он открыл дверцу со стороны водителя и махнул псу, чтобы тот залезал внутрь. Дамиан запрыгнул, но быстро перебрался на заднее сиденье к Элизабет.

— Нет, Дамиан. Иди обратно.

Но питбуль уже свернулся в мохнатый шар, плотно прижавшись к холодному боку Элизабет. Том постоял секунду, восхищаясь собачьей преданностью.

В конце концов, она сделала это ради него, и теперь его очередь приглядывать за ней.

Он не чувствовал в себе сил перетаскивать Дамиана, и пёс просто проигнорировал его команду.

Ну и ладно.

Сегодня они расстанутся, и Севилл уже не позволит Элизабет увидеть собаку — Том это знал. Он внезапно отчётливо понял, какую роль сыграл в этой ситуации. Что хорошего было в его поступках? Том, который всегда гордился своей дисциплинированностью, лояльностью, честностью и обязательностью, вдруг понял, что все достижения его жизни выглядят весьма бледно. Шесть лет он целиком отдавал себя Севиллу и все же совершил предательство, позволив девушке бежать. Почему он не задержал её, несмотря на все свои достоинства и усилия, почему помог этой упрямой девице с её нелепыми обязательствами перед собакой?

Дружба.

Вот в чем разница. Он видел, как Элизабет отказывалась сдаваться. То же самое делал теперь пёс, свернувшийся около тела своего обессилевшего друга. А Севилла другом Том назвать не мог и теперь, видя, как крепка может быть эта дружба, ощутил пустоту и одиночество.

Волна стыда нахлынула на него. Как он сможет разлучить этих двоих? Ввергнуть эту девушку и её пса в ещё более глубокую пучину горя? Он сел в машину, завёл мотор и выехал на дорогу. Он старался не смотреть в зеркало заднего вида, но взгляд его все время возвращался туда. Том смотрел на пса, оберегавшего тело девушки, и пёс смотрел на него в ответ. Даже собака доверяет ему. И Элизабет, которая с величайшим риском добралась до мыса, чтобы встретиться с ним, — она тоже доверяла ему. Эти двое искали его защиты. Его душа корчилась в муках. Почему они делают это со мной?

Повернув на дорогу, которая вела к больнице, он попытался представить, как обрадуется и удивится Севилл, когда Том передаст ему собаку из рук в руки. Собака пропала сразу после того, как Севилл напечатал статью в журнале, так что исчезновение пса поставило Севилла в невероятно сложное положение. Не найдётся слов, чтобы описать облегчение и благодарность доктора. Том станет героем.

Героем, который сломил безупречное мужество девушки и приговорил эту удивительную собаку к тягостному существованию.

Он гнал изо всех сил, злясь на себя. Это ведь совсем несложно. Он должен отвезти Элизабет в больницу, а когда он это сделает, у пса не будет другого пути, кроме возвращения к Севиллу.

Том начал молиться — пылко, отчаянно, умоляя Господа дать ему силы сделать то, что он должен.

Под защитой груды брёвен Элизабет пролежала двадцать четыре часа, свернувшись, как креветка. Её тошнило, но она была слишком слаба и не могла даже поднять голову. Потом её силы подтачивало переохлаждение, и в конце концов она потеряла сознание. Очнувшись, Элизабет понятия не имела, где находится, и плохо представляла себе, что случилось в последние часы. Она вспомнила, что убегала от Севилла; у неё промокли ноги. Она пришла на пляж, было очень холодно и страшно. Она отчётливо помнила — на вид и на ощупь — куски коры, на которых лежала, запах водорослей, крики чаек, такие громкие, словно они устраивались на ночлег прямо на её голове. Постепенно Элизабет осознала, что находится в незнакомом месте, а над нею — оштукатуренный потолок.

Я внутри здания.

Дамиан.

Господи, где Дамиан?

Невыносимая головная боль заставила её сощуриться, когда она попыталась сфокусировать взгляд. Первая мысль была о собаке. Она приподняла голову, силясь вспомнить, когда в последний раз его видела.

Дамиан лежал рядом, вытянувшись вдоль узкой кушетки. Хрипло вздохнув с облегчением, девушка уронила руку ему на шею, убеждаясь, что это не сон. От резкого движения волна боли разлилась у неё в голове, она прижала другую руку ко лбу, застонала и закрыла глаза. В этот момент ей было все равно, где она. Она хотела только одного — чтобы прекратилась боль. Или же умереть — смотря что произойдёт раньше.

Когда она снова открыла глаза, перед ней стоял мужчина. В его руке было что-то тёмное, и он тянулся к её лицу. Она узнала его. Где бы ни был Том, Севилл всегда оказывался где-то рядом. Она, кажется, ни разу не видела одного без другого. Они нашли её и теперь заберут собаку. Элизабет застонала, пытаясь справиться с подступающей тошнотой. Она не могла сдаться без борьбы. Дамиан поднялся и стоял возле кушетки, беспокойно глядя на неё.

— Дамиан, уходи, — слабым голосом простонала она, пытаясь прогнать его. Том быстро подошёл, положил ей на голову холодный компресс и мягко тронул за руку.

— Все хорошо, Элизабет, — мягко сказал он, — все в порядке. Пожалуйста, не бойся.

Она не помнила о Томе ничего — только то, что он подручный Севилла. И сейчас сознавала только, что помощник Севилла схватил её за руку и пытается что-то положить ей на глаза. Она тщетно пыталась вырваться. Её затошнило. Дамиан, сконфуженный и возбуждённый, отпрянул и залаял на них.

— Дамиан, замолчи! — шикнул Том. — Элизабет, прошу тебя, потише. Нельзя, чтобы пёс тут лаял.

Он осторожно прикоснулся к ней, чтобы успокоить, но она резко дёрнулась.

— Севилл, — выдохнула она, и на неё накатила ещё одна волна тошноты.

— Его здесь нет. Ты в безопасности, поверь мне. Все хорошо, не волнуйся.

Он отодвинул влажный компресс повыше на лоб. Элизабет перестала сопротивляться, но в глазах её плескались страх и подозрение.

— Пожалуйста, не давай Севиллу…

— Его нет здесь. Ты в безопасности. Посмотри сама. — Том обвёл рукой комнату. Элизабет огляделась.

— Где он? И где я?

— Ты у меня дома. Ты здесь уже несколько часов. Элизабет, ты чуть не умерла. Что с тобой случилось?

— Севилл не придёт сюда? Он не придёт? — спрашивала она, все ещё не доверяя ему, пытаясь сфокусировать взгляд. Ей снова стало плохо, глаза сами собой закрылись. Тошнота накатывала на неё неодолимыми волнами, накрывая и уволакивая, как прилив, прочь от Тома и из этой комнаты.

Севилл сюда не придёт. Ты в безопасности, — повторил Том. — Твоя собака тоже. Спи.

На следующее утро головная боль немного утихла, и Элизабет смогла сесть и оглядеться. Дамиан все ещё лежал около неё, голова его покоилась на вытянутых передних лапах. Она пыталась думать — нужно было понять, что произошло. Но никакого смысла во всем этом она не видела. Девушка обвела глазами маленькую, очень аккуратную квартирку. По обстановке видно, что это квартира мужчины: мебели мало, однако некоторые предметы удивили Элизабет. Безделушки, которые можно встретить в доме пожилой женщины. Теперь она вспомнила, что это жилище Тома. Отсюда, конечно, надо бежать. Может, он уже сейчас ведёт сюда Севилла, и тот заберёт собаку.

Она чуть не выскочила из собственной кожи, когда заметила Тома. Парень сидел в кресле слева от неё совершенно неподвижно. Выпрямив спину, слегка откинув голову назад и закрыв глаза, подняв руки ладонями вверх на несколько дюймов над коленями — он молился. Элизабет моргнула и снова зажмурилась от головной боли, увидев такую странную картину. Затем потёрла лоб и снова открыла глаза. Том привёз её к себе. Не сказал Севиллу. Не отвёз в больницу.

— Эй, Том, — нерешительно позвала она, — с тобой все нормально?

Том открыл глаза и посмотрел на неё, потом медленно опустил руки.

— Тебе уже лучше?

— Ага. А с тобой все нормально? Что ты делаешь?

— О чем ты?

— Вот сейчас… ну, знаешь, ты что-то делал.

— Я молился. — Он слегка пожал плечами, словно молиться — самая очевидная вещь в мире.

— Молился… — выдохнула она и легла обратно, потирая ладонями пульсирующие виски.

— Ты никогда не видела, как люди молятся?

— Нет, кажется, ни разу.

— И в церкви ни разу не была?

— Не-а.

— Ты не христианка?

— Да вроде нет.

— Когда тебе станет получше, я бы хотел поговорить с тобой об Иисусе Христе.

— Ох-ох, спасайся, кто может.

Том даже улыбнулся, глядя на неё. Не той редкой, но приятной улыбкой, что предназначена для острот босса или вежливых приветствий, а настоящей.

— Я не хочу причинять тебе неудобство. Но моя вера требует, чтобы я помог тебе обрести спасение, а единственный путь к нему — через Иисуса.

— Никогда не думала, что ты такой набожный.

— Я не набожный, я просто люблю Господа нашего. Ты его тоже полюбишь, когда узнаешь.

Элизабет собралась было сказать, что ей сейчас только этого недоставало — попытаться «узнать» того, кто не живёт уже две тысячи лет, но потом придумала кое-что получше. Она откинула мокрую от пота прядь со лба и огляделась.

— Знаешь, сейчас я немного занята. Я пытаюсь вытащить Дамиана из ада — если ты понимаешь, о чем я. Когда с ним все будет в порядке, тогда подумаем обо мне.

Какая трогательная забота… Но Элизабет сразу же отругала себя за то, что ей так комфортно с этим человеком. Он враг, а она тут с ним болтает. И все же она действительно чувствовала себя в безопасности. Невозмутимость Тома, его уверенность просто исключали всякую угрозу.

— Мне так плохо, будто у меня ствол мозга разрушен. Сколько я пролежала в отключке? Что вообще случилось?

— Ты была очень больна. Когда я нашёл тебя на пляже, ты была без сознания. Я просто не знал, что делать. Подумал, если не отвезу тебя в больницу, ты умрёшь. Но если бы я отвёз тебя в больницу — ну, в общем, я понял, что это означало бы. Ты здорово меня напугала, — добавил Том, но таким тоном, что Элизабет поняла — он не собирается ни в чем её обвинять. Он беспокоился за неё, но гораздо сильнее беспокоился о том, что с нею делать.

Элизабет не знала одного — как долго Том размышлял над этой проблемой. Возвратившись домой, он провозился с девушкой до самого утра: сначала согревал её, потом пытался сбить температуру — у неё опять началась лихорадка. Утром пришлось оставить её одну. Весь день на работе Том нервничал. Он знал, что теперь она вряд ли умрёт, но такая опасность все же оставалась, и он представлял, как ему придётся объяснять, почему мёртвое тело девушки оказалось у него в квартире.

Он снова улыбнулся, и Элизабет поняла: за все время их знакомства он никогда так много не улыбался. Её так потрясло, что подручный Севилла не отвёз её в больницу — даже для её же блага. Похоже, ему можно доверять. Том наклонился и натянул одеяло ей на плечи. Таким уютным жестом, что Элизабет не могла этого не заметить, «Вот те на, — подумала она, — это же надо».

— Тебе нужно побольше пить. Давай я принесу сок, или суп, или ещё что-нибудь. Ты жутко обезвожена.

— Спасибо, Том. — Она мысленно съёжилась. Ей показалось, что она выбирает не те выражения. — Я… — Она замолчала, не зная, как продолжить. Ей хотелось поблагодарить его, но как благодарить того, кто спас тебе жизнь?

Она видела, во что ввязался Том, понимала, чем он жертвовал. Элизабет была ошеломлена. Она просто не знала, как выразить свои чувства, поэтому решила пока отложить это и подумать о собственном здоровье. — Мне кажется, я не хочу пока пить, но спасибо тебе. Не могу поверить, что втянула тебя в это.

— Пойду принесу стакан сока. Дай мне знать, если что-нибудь понадобится.

Том встал и пошёл на кухню. Когда он поднялся, Элизабет вдруг вспомнила, что в комнате находится Дамиан, и непроизвольно придержала пса. Совсем недавно одного лишь присутствия Тома хватало, чтобы он впал в ярость. Дамиан, однако, спокойно смотрел, как уходит мужчина, а через секунду поднялся и побежал за ним.

— Дамиан, иди сюда! Том, Дамиан пошёл за тобой, осторожнее там. — Питбуль замер возле кухонной двери и вопросительно оглянулся на Элизабет.

— Все нормально. Я уже кормил его здесь, у него сейчас ужин, — донёсся голос из кухни.

Я действительно многое пропустила. Что здесь происходит?

Дамиан ответил ей пристальным взглядом, но уши его были повёрнуты туда, к звукам на кухне, и она не сомневалась, что все его мысли — именно там. Дамиан побежал к Тому, она услышала, как открылась дверь холодильника, как Том разговаривает с псом, как пёс начал есть… Том вернулся в комнату с двумя полными стаканами сока, один поставил на кофейный столик, куда она могла бы дотянуться.

— Вот, если ты вдруг захочешь пить.

— Спасибо, Том. Знаешь, ты действительно потрясающий. Я хочу сказать, я ведь могла умереть там — разве нет? — если бы ты не вытащил меня оттуда. Мне было так страшно, но к тому времени я уже ничего не могла поделать. Я действительно хочу тебя поблагодарить, — сказала она, опустив глаза. — Он улыбнулся в ответ. — Как тебе вообще удалось меня найти?

Том откинулся в кресле. Казалось, его прямое, сухощавое тело не привыкло к такой расслабленной позе. Он пригладил усы, провёл рукой по волосам.

— Ну, сначала я просто испугался. Увидел, как он стоит и смотрит на меня. Мне стало очень неуютно. Он стоял и не уходил. Смотрел на меня так непонятно, а потом… в общем, он заговорил. Он никогда раньше со мной не разговаривал, ни разу. Вот это было действительно странно — разговаривать с собакой. Должен признаться, я всегда считал, что это нечто… ну, дьявольское, с этим животным, ты понимаешь. Потом я понял, что он пытается заставить меня пойти за ним, к тебе. Я слышал, что такое бывает: собаки приводят помощь к своим хозяевам, — но никогда в это не верил. — Том посмотрел на Дамиана, когда тот прошёл из кухни к кушетке Элизабет. — Я понял, что Господь, должно быть, хочет, чтобы пёс привёл меня к тебе; а раз так, кто я такой, чтобы задавать вопросы? — Он пожал плечами.

— Ты был нашим единственным шансом. Дамиан, наверное, это знал. У меня не было сил, чтобы позвать кого-нибудь, даже если бы я захотела. Честно говоря, я действительно думала, что умру там, и мне было очень страшно. Я просто не знала, что делать, но не могла же я сдаться. Я не хотела расставаться с ним только потому, что подхватила грипп или что там у меня… — Она подумала о лососе и сама себе улыбнулась. Наверное, рыба завершила свой поход. Элизабет потянулась за соком.

— Ты была очень больна, — сказал Том. — Ты очень упрямая. Ты ведь могла умереть. Я думаю, ты сама не знаешь, как ты рисковала.

Повисла неловкая пауза.

— Спасибо ещё раз, что позаботился обо мне, Том. Правда спасибо. Мне кажется, это дорого тебе обошлось. Я мало что помню… — Она помолчала. Потом добавила: — Если Севилл узнает…

Том покачал головой.

— Не узнает. Это последнее место, где он станет тебя искать, — сухо сказал он.

— Разве он никогда к тебе не заходит? Такое ведь может случиться?

Том снова покачал головой:

— Он ни разу здесь не был за все шесть лет, что я у него работаю. Думаю, он даже не знает, где я живу. Ты здесь в безопасности, оставайся, сколько будет нужно.

Снова наступило долгое молчание. Элизабет обдумывала услышанное. Внезапно она забеспокоилась о том, как выглядит. Глаза её широко раскрылись: она поняла, что на ней халат. Мужской. Халат Тома — и под ним ничего, кроме бюстгальтера и трусиков.

Господи боже мой. Том раздел меня.

Она покраснела до корней волос. Ну конечно, он же должен был опустить её в тёплую воду, чтобы согреть, а что ему оставалось делать? Бедный мальчик, ему пришлось нелегко. Она подавила улыбку: бельё Том оставил на ней. Он такой честный, такой серьёзный. Затем её внезапно отрезвила одна мысль, и она в панике попыталась вспомнить, когда в последний раз брила ноги? Мыла голову? Чистила зубы?

О-гос-по-ди.

Она обругала себя за глупость. Это же вроде скорой помощи. Такие вещи случаются. Она с трудом поднялась на ноги. Надо принять это как должное. Так будет лучше для них обоих.

— Думаю пойти принять душ, ничего? Моя одежда высохла?

— Конечно. Ох, да. Я сложил её на тумбочку в ванной. Я…

Она прошла мимо и одарила его невозмутимой, успокаивающей улыбкой.

Когда она вернулась в комнату, Том смотрел по телевизору викторину. Он оторвался от экрана и проследил за девушкой взглядом. Она никогда не чувствовала себя такой смущённой. Дамиан вскочил и проводил её до кушетки, и Элизабет принялась гладить его, чтобы скрыть неловкость.

— Том, ты ведь не ходишь, ну, на исповедь или что-нибудь в этом роде?

— Исповедь?

— Да… ну, знаешь, где обычно рассказываешь священнику, чем занимался или что-нибудь такое. Ты ведь не делаешь этого, правда?

— Ты говоришь о католиках. Нет, я исповедуюсь в грехах Иисусу, а не другому человеку.

— Ох, хорошо. Какое облегчение. Я бы не смогла заснуть, если бы… — Она не стала заканчивать эту мысль.

— Элизабет, тебе стоит больше доверять мне.

Она забралась поглубже на кушетку и задумалась над его словами. Полосатый питбуль вскочил, покрутился на месте и со вздохом облегчения улёгся между её ног. Пёс положил голову ей на бедро и уставился ей в лицо; его коричневый глаз лучился теплом и довольством.

«Я доверяю ему», — подумала она и сказала:

— Мне кажется, трудно больше доверять одному из тех людей, которые из кожи вон лезли, чтобы поймать меня, — особенно лёжа у него дома на кушетке, разве нет? Я серьёзно.

— Ты знаешь, о чем я, — ответил Том.

— Нет, Том, не знаю. Для меня это слишком рискованная ставка — полагаться на доброту человеческой натуры. — Теперь Том старался понять, что она подразумевала под ставкой. — Мне кажется, — мягко сказала она, — что, если я стану объяснять мои чувства к Дамиану, ты не сможешь понять. Некоторые вещи нельзя объяснить. Что эта собака значит для меня, наша дружба, что мы вынесли вместе — я не могу выразить это словами. Может, твоя религия — нечто подобное?.. Некоторые веши просто нельзя объяснить, их можно только почувствовать. — Она улыбнулась. — Например, почему ты помог мне? Могу спорить, тебе будет непросто объяснить это Севиллу, а?

Том задумчиво посмотрел на неё. Затем кивнул, словно наконец понял.

На следующий день ей стало лучше. Желая сделать что-нибудь приятное Тому, она приготовила свой фирменный завтрак — «омлет Элизабет», как она его называла. Как настоящая прислуга, — проворчал у неё в голове ехидный голос. Но другой, к которому она прислушивалась, не находил во всем этом ничего дурного. Она чувствовала себя в компании давнего врага так уютно — она и не знала, что такое бывает. Им было легко вместе.

В воскресенье Том ушёл в церковь. Когда он вернулся, они проговорили весь остаток дня и всю ночь, до самого утра. Том рассказал, что стеклянные цветы и старомодные гобелены остались в память о матери, которая жила здесь. Она приехала к нему, когда у неё начинался рак, она сражалась с ним несколько лет, но проиграла эту битву несколько месяцев назад. Работа у Севилла позволяла оплачивать её медицинские счета и обеспечивала щедрую страховку, которая немного облегчала положение. Том выбивался из сил, чтобы заплатить по счетам даже после её смерти, — вот почему он перестал на время думать о высшем образовании. Может, когда-нибудь, сказал он. Сейчас его устраивает то, что есть.

В понедельник, когда Том вернулся с работы, они говорили о Севилле — о том, что он ещё предпринял, охотясь за ней и Дамианом. Целый день она валялась на кушетке, ела картофельные чипсы с соусом и смотрела старые мелодрамы. Её очень смешила мысль, в какое бешенство впадёт Севилл, узнав о предательстве помощника. Однако было заметно: Том не разделяет её веселья. У неё вдруг открылись глаза на его положение.

— Том, ты же не хочешь сказать, что тебе в самом деле нравится этот человек?

— Я работаю у него шесть лет. Я должен быть предан ему, Элизабет. Севилл доверяет мне — абсолютно. У меня есть ключи от его дома, от его машины. Из-за всего этого мне ужасно неловко.

— Господи, Том, да он же ублюдок. Я видела, как он обращается с тобой — разве это тебя не бесит? Слушай, держу пари, он не платит тебе за… ну, я хочу сказать, он платит тебе по минимуму или чуть больше, нет? После шести лет вместе?

— Да нет, вообще-то платит он неплохо. Одна из причин, почему я остался. У него есть деньги — его отец очень богат. Вот почему он мог позволить себе учиться столько лет.

Том ковырял вилкой в тарелке. Элизабет насупилась.

— Если у него есть деньги, почему же он занимается ерундой с этими исследованиями? Не понимаю.

Том поднял брови, все ещё глядя в тарелку.

— Его это устраивает. Он может позволить себе делать — все, что хочет, а он как раз и хочет заниматься наукой.

— Да, понятно. Учёные могут заниматься тем, чем не может никто другой. Можно посадить собаку в клетку и бить её током. Думаю, если бы кто-то занимался этим у себя в подвале, его упекли бы за решётку. Но если ты называешь это исследованием, честь тебе и хвала. Он не такой тупой, как я думала.

— Он не такой плохой, — быстро сказал Том, подняв глаза. — С ним все нормально. Элизабет разозлилась.

— Ты шутишь, да? Посмотри, что он сделал с Дамианом, — и я знаю только часть истории. Только вы с ним знаете, что этот пёс на самом деле пережил. Скажи мне, через что пришлось пройти Дамиану, Том? Как бы ты это описал?

Том неохотно ответил:

— Ну… он… прошёл через многое. Элизабет содрогнулась.

— Вот именно. И посмотри, как Севилл обращается со всеми остальными.

Том пожал плечами, глядя в тарелку.

— С Новак он хорошо обращается, — словно оправдываясь, ответил он.

— С машиной своей он тоже, наверное, хорошо обращается. Это не в счёт.

Том нахмурился.

— Со своим ребёнком он добрый. Элизабет так и села. Вот это новость.

— С кем?

— Со своей дочерью.

— У Севилла есть дочь?

— Да, от первого брака. Ей семь лет. Элизабет откинулась назад, закусив губу.

— У Севилла есть дочь, — повторила она изумлённо. — Какая она?

Том пожал плечами.

— Нормальная.

— То есть?

— Ну… — Он замялся. Многолетняя преданность обязывала его осторожно подбирать слова: — Может, немного избалованная.

— Им или дорогой мамочкой?

— Ну, это был очень тяжёлый развод.

Он не ответил на вопрос, но Элизабет стало любопытно. Она подалась вперёд, внимательно глядя на него.

— Вот как? И что случилось?

Том снова засомневался. Сплетничать о своём начальнике неудобно, но он видел, что это нравится Элизабет, и ему было приятно.

— Это случилось из-за… — Он снова остановился.

— Из-за чего?

— Из-за Новак.

— Ты шутишь? Он изменял жене? — Она фыркнула. — Как неожиданно.

Том пожал плечами.

— Почему же я ни разу не видела девочку, когда приходила? Она живёт здесь?

— Да. Он забирает её на выходные раз в месяц. Элизабет смотрела в потолок, покачиваясь на стуле.

— Ну, дела. Забавно. — Она опустила стул на ножки и взглянула на Тома. — И что вы с ним планируете на завтра? Чем займётся Доктор Зло?

Том посмотрел на неё с осуждением.

— Он собирается ещё немного поискать сам, а потом снова обратится в прессу. Он уверен, что собака у тебя, и знает, что ты где-то поблизости. Он уверен, что деньги вдохновят кого-нибудь выследить тебя и вернуть ему.

— Да, так и будет. Это лишь вопрос времени. Я могу снять деньги со счета и уехать. Я уже думала об этом. Мне нужно одно — убраться отсюда, найти место, где никогда не слышали о Дамиане. Вроде Канады или Аляски, где-нибудь подальше от Севилла. Я надеялась, может, ты отвезёшь меня как-нибудь вечером достаточно далеко отсюда, чтобы я могла поймать попутку или что-нибудь в этом роде.

Тома передёрнуло от слова «попутка».

— Ты делаешь это ради собаки?

Он смотрел прямо на неё, и Элизабет вновь обратила внимание, какие серые у него глаза.

— Я делаю это ради друга, Том. Посмотри, что ты делаешь для меня. Ты помогаешь мне, я помогаю ему. Друзья приглядывают друг за другом. И я собираюсь дойти до конца.

Тишину нарушали только тихий ритмичный храп Дамиана и отдалённый звук сирены.

— Аляска?

— Какая-нибудь глушь, да. Там будет хорошо. Найду работу в кафе или вроде того. Я буду в безопасности — Дамиан об этом позаботится. И, может, через несколько лет вернусь, если не буду высовываться. — Они помолчали, потом она продолжила: — Том, ты первый человек, кому я об этом говорю. Мне кажется, я не хочу быть врачом. Не думаю, что когда-нибудь стану этим заниматься. По-моему, я изо всех сил стараюсь этого избежать.

Ей было очень странно произносить эти слова. Том мягко улыбнулся:

— Знаешь, довольно забавно, на самом деле. Судьбой тебе уготовано быть врачом, и ты не хочешь этого, а я… я даже не знаю, чего хотел бы так же сильно, однако не могу. У Господа на меня другие планы.

— Может, ты когда-нибудь им станешь. Может, когда-нибудь и я захочу. Но сейчас я не чувствую, что мне это нужно. Это ужасно неправильно, но мне нравится сидеть дома и готовить. Правда, кошмар? — Она ждала, что он скажет.

— Там, где я родился, большинство женщин так и живут. — Он пожал плечами. — Похоже, им это нравится, так что же в этом плохого?

— Ох, я не знаю. Прости за неполиткорректность — босая беременная домохозяйка. Меня воспитали двое мужчин, помешанных на своей работе. Им просто в голову не приходило, что я могу быть другой. Что у меня будут другие желания и планы.

— Я думаю, ты должна делать то, что тебе хочется, Элизабет. Нет ничего постыдного в желании женщины заниматься домом.

— Может, и нет, но в моей семье… ну, они просто никогда не смогут понять. И честно говоря, я не знаю, как объяснить им, что я чувствую. Они так рассчитывали на меня — они оба. А теперь я подвела их.

Они посидели несколько минут в тишине, потом Элизабет встала и собрала тарелки.

— Становится легче, если об этом поговорить. Я целыми днями ни о чем другом не думала. Тащилась одна в темноте и думала только об этом. Мне жаль, что ты вляпался в эту историю, Том. Было нечестно просить тебя о помощи — ты работаешь на Севилла, и вообще. Прости меня.. Мне уже гораздо лучше. Наверное, пора уезжать. — Она ушла на кухню и поставила груду тарелок в раковину. — Ты иди ложись, тебе надо отдохнуть, завтра предстоит ещё один весёленький денёк с Добрым Доктором.

Том кивнул, но остался сидеть, глядя перед собой. Он о чем-то думал, и она не стала ему мешать.

На следующий вечер за ужином Элизабет не смогла вытянуть из Тома ничего о случившемся за день. Его что-то беспокоило. Он тихо и задумчиво сидел, склонившись над тарелкой, и девушка не хотела ему мешать. Она уже была готова сказать, что собирается уехать назавтра утром, но внезапно Том заговорил, продолжая их вчерашнюю беседу, словно суток не прошло:

— Что ты думаешь насчёт компании? Третий не будет лишним?

Элизабет нахмурилась.

— О чем ты?

— Может, мне поехать с вами? Как ты думаешь?

— Хм. Куда поехать? О-о, ты имеешь в виду… — Внезапно Элизабет поняла. — Ты хочешь развестись с Севиллом? — нервно пошутила она. Но Том был серьёзен.

— Я думаю, что должен уйти. То, что я делаю сейчас, — неправильно.

Они смотрели друг на друга. Оба слишком стеснялись, чтобы откровенничать друг с другом. Элизабет пожала плечами.

— Конечно, валяй. — Слова прозвучали небрежно, почти грубо. Совсем не так, как ей бы хотелось.

Но Тому хотелось как следует подготовиться. Он купил коробки, и Элизабет, восхищаясь его аккуратностью, весь день паковала его пожитки. Девушка написала длинное письмо отцу и деду: она собиралась отправить его после отъезда. Пыталась объяснить свои действия, хотя сама ещё не до конца разобралась в собственных мотивах. И по дороге из города она хотела позвонить Барбаре.

Теперь, зная, на чем сосредоточены силы Севилла, она могла незаметно снять деньги со своего счета и запастись собачьей едой. Они решили, что уедут к концу недели и Том никому ничего не скажет. Он должен просто исчезнуть. Тем временем он прилежно работал в лаборатории, на свой лад пытаясь примириться с грядущим предательством.

— Сэр, — нетерпеливо повторяла офицер полиции, — это все, что я могу сообщить вам: позвонил какой-то человек и сказал, что видел вашу пропавшую собаку. Просил связаться с вами. Я не знаю, почему он позвонил сюда, но он оставил свой номер, так что мы просто передаём информацию. Вот и все.

Полиция уже наслушалась достаточно о Джозефе Севилле и его пропавшей собаке. Севилл повесил трубку и сказал, не оборачиваясь:

— Мы нашли их, Том. Их видели.

Пока он набирал номер, Том стоял позади, не в силах пошевелиться.

— Это доктор Джозеф Севилл. Вы звонили в полицию насчёт украденного лабораторного животного.

— Да-да, я знаю, где они, я могу вам показать.

— Какой адрес?

— Погодите минуту, доктор. Давайте сначала поговорим о вознаграждении.

— Дайте мне адрес, я встречусь с вами там.

— Ну, я думаю… Давайте встретимся на Дю-Льен, 8530. «Розалин Апартментс». Но я хочу…

Севилл повесил трубку и повернулся к Тому:

— Заводи машину, Том. Вот оно.

У Севилла появилось предчувствие, что на этот раз осечки не будет. Он взял нейлоновый поводок и направился к двери. Он не потрудился перезвонить в полицию — те уже устали от него, для них это просто украденная собака, и они больше не хотели ни за что отвечать. Если животное там, он его получит — на этот раз ошибки быть не может. Севилл помедлил, вернулся и взял ещё один поводок. Ему пришло в голову, что, когда он заберёт собаку, Элизабет придётся связать.

Они выехали. Стояло холодное осеннее утро. Том достал телефон и набрал номер. Он говорил тихо, но Севилл, сидя рядом, все слышал.

— Привет. Слушай — тут появились новые сведения, мы собираемся в то место, где видели собаку. Когда я вернусь, зависит от того, что мы там найдём. Поэтому не жди, меня, я встречусь с тобой позже, в обычном месте, когда смогу, хорошо? Пока.

Севилл ухмыльнулся.

— Том, старый развратник, у тебя девушка?

— Просто подружка, мы встречаемся после работы.

— Довольно уклончивый ответ, — игриво сказал Севилл. Он был в приподнятом настроении. — Ну-ну. Что ещё ты от меня скрываешь?

Больше для того, чтобы разозлить Севилла, Том сделал пару неправильных поворотов, а потом пропустил дорожку к дому, описав лишний круг, прежде чем въехать на парковку. Человек внезапно возник рядом с их машиной — нагнулся и попытался что-нибудь разглядеть через сильно затемнённое стекло. Ему было сильно за пятьдесят, редкие волосы, желтоватые белки глаз и подстриженная, уже совсем седая борода. Под расстёгнутым воротом рубашки виднелась золотая цепочка. Зубы выдавали заядлого курильщика, а запах изо рта говорил о том, что сегодня он уже успел выпить. Севилл вышел из машины.

— Где они?

— Вы доктор?

— Да. Скажите мне, где они.

— Сначала я хочу увидеть вознаграждение.

— Ты ни черта не увидишь, если они уйдут, пока мы тут разговариваем. Мне нужен адрес.

— Слушай, приятель, я не хочу…

Севилл подался к нему и произнёс прямо в неприятное лицо:

— Позвольте мне кое-что объяснить, чтобы вам все было понятно. Если они увидят нас, они сбегут, и вы ничего не получите. Ясно? Ничего. Если желаете получить свои деньги, скажите мне, где они, и стойте тут, а не мешайтесь под ногами. А теперь адрес, быстро?

— Ну хорошо, ладно, я все понял. Д-24.

— Том, — Севилл быстро обернулся, — идём. — Он смотрел на номера домов. — Где корпус Д?

Том медленно вышел из машины. Человек громко выругался и поднял руку, указывая на него.

— Эй! Что вы тут пытаетесь мне втереть? Что за дерьмо?

Севилл нахмурился:

— В чем дело?

— Спрашиваете, где Д-24, а он живёт там!

Севилл пристально посмотрел на своего помощника. Том, не выдержав его взгляда, уставился в землю. Лицо его побелело. Медленно, не в силах больше так стоять, он поднял глаза на доктора. То был худший момент в жизни Тома, и спокойное лицо Сёвилла казалось страшнее любого кошмара. Момент безусловного предательства. Проще умереть.

— Идём, — коротко сказал Севилл.

Они вошли в квартиру вместе: Том отпер дверь и закрыл её за ними. Севилл огляделся, затем повернулся к Тому, наматывая на палец поводок.

— Почему?

Том зашевелил губами, но слов не было.

— Ответь мне, Том.

— Ей нужна была помощь. Она могла умереть. — Том знал, что это наполовину ложь. Элизабет не умирала, когда он помог ей в первый раз. — Она была одна. Промокшая, замёрзшая и больная.

— Она использовала тебя, вот и все.

— Нет. Все не так. Она никогда не просила меня о помощи.

— Нет? — ледяным тоном переспросил Севилл. — Вот как? Ей даже не пришлось тебя просить? Значит, ты решил, что она может украсть мою собаку, а ты будешь ей помогать за моей спиной. Держу пари, вы вдоволь посмеялись надо мной, а?

Раздавленный, Том бессильно опустился на край кушетки, глядя в пол. Ему не было оправдания — он знал это. Севилл подошёл и встал перед ним, устремив на него тяжёлый задумчивый взгляд. Наконец он заговорил:

— Том, я полагался на тебя, я нуждался в твоей помощи, в твоей надёжности. Я доверял тебе все эти годы. И вот как ты отплатил мне за доверие? — Говорил он не громко и не сердито. В голосе его слышалась печаль. — Ты знаешь, как исчезновение этой собаки скажется на моей карьере. Разве я не прав, желая вернуть её?

Том был сражён. Он безмолвно поднял глаза на доктора и покачал головой.

— Том, ты прятал мою собственность и укрывал вора под своей крышей. Я бы назвал это предательством, а ты? — Он многозначительно помолчал. — Не думал я, что когда-нибудь смогу отнести это на твой счёт, сынок.

— Мне очень жаль.

— О нет, Том, это едва ли решит дело. Ты знаешь, какова ставка. Ты знаешь, что Котч и прочие сделают со мной. Я представляю, как ты и твоя подружка хорошо провели время — вы смеялись надо мной каждый вечер, да? Не сомневаюсь, так и было. — Севилл презрительно отвернулся, и Том быстро встал.

— Все не так. Она сделала это, поскольку верила, что это правильно. Поэтому все и случилось. Они с этим псом — друзья. Я это сам видел — и я просто не мог забрать у неё собаку.

Севилл подошёл к окну и встал, сцепив руки за спиной, глядя на улицу.

— Куда они ушли, Том? Скажи мне.

— Не могу. Простите.

— Можешь. — Глаза Севилла обшаривали комнату, оценивая все, что в ней было, отыскивая ключи к тайнам жизни молодого человека. — Ещё есть время все поправить, сынок, исправить то, что ты натворил. Я относился к тебе как к сыну, Томас, а ты со мной так поступил…

Том тряхнул головой, избегая взгляда Севилла.

— Мне очень жаль.

Севилл сел в кресло, Том снова тяжело опустился на кушетку. Всю свою сознательную жизнь Севилл учился манипулировать поведением живых существ. Он был терпелив, настойчив, и теперь на него снизошло озарение, как этот объект можно заставить вести себя желаемым образом.

Глава 16

Элизабет удивительно хорошо себя чувствовала. Действительно хорошо — это её даже пугало. Чистое безумие, потому что никаких причин для радости не было. Все неслось к черту в маленькой корзинке, которую твёрдо держала рука судьбы. Севилл узнал о предательстве Тома, и последствия трудно было даже себе представить. Вдобавок ко всему она шла по городу при свете дня, под взглядами сотен или тысяч людей, с собакой, которая могла по-прежнему гордиться ценой в двадцать пять тысяч долларов, назначенной за её голову. Элизабет вряд ли способна была объяснить причины своего хорошего расположения духа.

Идти на пляж невероятно опасно, но другого выхода нет. Ей казалось, что в каждой проезжающей машине сидит человек, который сообщит о ней Севиллу. Элизабет шла напряжённо, ожидая, что в любой момент её схватят. Можно лишь надеяться, что пока Севилл занимается Томом, никто не сможет с ним связаться, а потом уже будет слишком поздно. И все-таки прогулка действовала ей на нервы.

Звонок Тома вызвал у неё резкий скачок адреналина. К ним подобрались чертовски близко, но парень помог ей избежать когтей Севилла ещё раз. Странно, однако теперь все опять зависело от Тома. Элизабет не могла не думать о нем — о своих чувствах к нему. С ним ей казалось, что все в порядке. При том, что ещё вчера он был врагом — правой рукой её личного демона. Но он лишь работал на Севилла, исполнял свою роль так же, как она исполняла свою.

В те ранние утренние часы, когда они разговаривали, она узнала его ближе и поняла, что на самом деле он таков, каким казался, — терпеливый, добрый и глубоко преданный тому, что считал правильным. Ему хватило мужества, чтобы открыто бросить вызов Севиллу — ради неё. Хотя они оба все ещё стеснялись говорить о своих чувствах, Элизабет понимала, что задела какую-то струну в сердце Тома. Сама же она, хоть и думала о нем все время, не могла — или не хотела — дать название своему чувству. Её отношения с Томом были похожи на кусочек головоломки, который с тихим щелчком послушно лёг на своё место.

Сегодня вечером они втроём отправится навстречу неизвестному будущему. Перспектива пугала и захватывала. Они втроём сумеют справиться с чем угодно. Её отец жил своей жизнью, и теперь она должна жить своей. Элизабет не разделяла его мечты. Она не могла злиться на него — она слишком сильно его любила, но он пообещал Севиллу вернуть пса, и ей было проще уйти. Она сбросила оковы прежней жизни. Она спасла друга. Она победила.

Элизабет ужасно хотела сказать хоть словечко Барбаре, поэтому остановилась у телефонной будки и нашла номер детского сада, где та работала. Барбара должна быть уже там. Элизабет беспокойно ждала, пока женщина, снявшая трубку, найдёт Барбару и позовёт её к телефону.

— Барбара, это Элизабет.

— Черт побери, детка, как я рада тебя слышать! Что случилось? Где ты? С Дамианом все в порядке?

— Да, все хорошо. Севилл нашёл твой дом — я думаю, ты уже знаешь. Он проследил за Биллом. Мне пришлось чертовски быстро делать ноги. Извини. Надеюсь, у тебя не было проблем. Не было?

— Ха. Не волнуйся об этом. Я не дам и ржавой булавки за их угрозы. А Севилл душка, как тебе кажется?

Элизабет хихикнула:

— Я вижу, вы встречались. Что ж, добро пожаловать в мой мир. Слушай, я просто хотела тебе сказать, что у меня все в порядке. Я собиралась позвонить раньше, но я же не знаю твоей фамилии. Короче, когда они приехали, я сбежала. Разумеется, я простудилась — я всегда заболеваю, когда у меня стресс, — а потом стала совсем плоха. Я пряталась на дровяном складе, но так замёрзла, что заработала переохлаждение и совсем отключилась. Я надеюсь, ты сейчас сидишь, потому что дальше ты не поверишь: Дамиан пошёл за помощью, ну, то есть я так думаю, — и нашёл Тома, помощника Севилла, а он забрал меня к себе домой и ничего не сказал Севиллу. Он спас мне жизнь — правда, на самом деле спас мне жизнь. С переохлаждением я бы долго не протянула.

— Помощник Севилла?

— Помощник Севилла.

— Да, это интересно. — Барбара помолчала. — Ты уверена, что понимаешь, что делаешь?

— Том знает, как я отношусь к Дамиану, и уважает мои обязательства. Он вообще очень серьёзно относится к обязательствам. Он понял, через что я прошла ради собаки, и просто не смог отвезти меня к Севиллу. Я помню, ты не веришь в удачу, но согласись — мне чертовски повезло.

— Ты права, я не верю ни в удачу, ни в божественное вмешательство. Но я верю в силу любви. Очевидно, что-то его глубоко тронуло. Возможно, он не такой уж плохой.

— Он хороший человек, Барбара. Правда. Я не хочу, чтобы ты волновалась, но мы должны ехать — прямо сейчас. Тут все опять закрутилось, буквально только что. Том предупредил меня, чтобы я ушла из дома, потому что Севилл узнал, где я. Мы встретимся с Томом через несколько часов, я надеюсь. А потом мы уезжаем. Так что я просто хотела позвонить. — В трубке было слышно, как Барбара вздохнула. — Я просто хотела позвонить тебе и сказать, чтобы ты не волновалась. И спасибо тебе ещё раз. Большое спасибо.

— Стой-стой-стой. Притормози. Ты действительно думаешь, что этому типу можно доверять? Он же работает на Севилла. Я видела его в заварухе, и на вид он вполне соответствовал тому, как должен выглядеть подручный этого ублюдка. Ты уверена, что готова рискнуть Дамианом?

— Я могу сказать. Я знаю. — Она помолчала. — Я думаю… ну, мне кажется, мы нравимся друг другу.

Барбара засмеялась над тем, что осталось невысказанным.

— Значит, думаешь, да?

— Ну, понимаешь…

— Ну что же, девочка, ты там, а я здесь. Я хочу сказать — ведь этот парень мог вернуть тебя Севиллу в любой момент, так? Проклятье. Ну, я рада, что ты справляешься. Как же он тогда бесился! Представляю, какие у тебя будут неприятности, если он тебя схватит.

— Ещё бы. Если тебе показалось, что в тот раз он был зол, подожди, пока я сбегу с его помощником и его собакой. Господи, подумать только! Ладно, мне пора. Нужно встретиться с Томом и отправляться в дорогу.

— Я буду скучать по вам обоим. Береги себя и дай мне знать, как ты, когда сможешь.

— Спасибо, Барбара. Пока.

— Ни пуха ни пера…

Они добрались до мыса без приключений.

— Дела движутся к лучшему, — уверяла Элизабет собаку. — Мы едем на Аляску. Или в Канаду, Или даже на Юкон, в какое-нибудь безумное место. Дикое и первозданное. Никаких университетов, никаких ветеринаров с их жуткими грантами и полным отсутствием этики. Тебе там понравится: там только лес и горы. Ни клеток, ни собачьих питомников.

Элизабет пришла к выводу: хоть Дамиан и близок к природе, он все же, говоря строго, — не животное. Быть собакой означает всегда разрываться между миром природы и миром человеком. Там, куда они направляются, будет настоящий собачий рай. Пёс будет жить на воле и с Элизабет — все удовольствия сразу.

Она обхватила его голову и быстро поцеловала в лоб.

Заразившись её весельем, пёс заскакал вокруг неё, счастливо лая. Они вместе вышли к воде. Солнце скрылось за облаками, стоял спокойный осенний день. Некоторое время Элизабет швыряла куски дерева в воду и смотрела, как Дамиан радостно их приносит. Он ронял их к её ногам и стоял, мокрый, дрожа в предвкушении следующего броска. А у неё из головы не шёл Дамиан в железной клетке или в пустой белой комнате — как он лежит, опустив голову на лапы, в томительном ожидании, неделя за неделей, месяц за месяцем. Она спасла его от жизни в невообразимом аду, но и он, в свою очередь, принёс ей дар не менее ценный. Не будь его, Элизабет навсегда осталась бы одной из тех сумрачных, бледных душ, которые предпочли безопасную, пресную, бессмысленную жизнь. Она вела бы существование даже менее достойное, чем тот лосось, что лежал теперь мёртвый, мягко покачиваясь на мелководье рядом с выметанной икрой, выполнив свою задачу.

Почувствовав, что начинает уставать, она показала Дамиану пустые ладони — жест, который он хорошо знал.

— Больше нет, — сказала она. Он подошёл и сел на откосе рядом, их головы оказались на одном уровне. Пёс смотрел на воду, и его тёплый коричневый глаз видел то же, что и она. Она радовалась его счастью. Пёс оглянулся и заметил, что девушка на него смотрит. Поднялся и быстро лизнул её в щеку — редкий случай. Она удивилась: Дамиан всегда был довольно сдержан.

— Добр, — тихо сказал он.

У неё перехватило дыхание. После всех этих месяцев его речь по-прежнему ошеломляла её. Она упёрлась лбом в его голову и замерла. Обняла его, ощущая, как влага с его шерсти проникает сквозь рукава рубашки, холодя и грея одновременно. Улыбаясь сама себе, Элизабет в который раз ощутила, что им не нужны слова, чтобы понимать друг друга.

— Хорошо. Спасибо, что позволил мне пройти через все это, дружок. Это было невероятно. Да, дружок, — медленно повторила она, — это было нечто.

Они сидели вдвоём, молча, пёс и девушка, её рука лежала у него на спине, его приземистое коренастое тело чуть касалось её. Они сидели так около часа, дожидаясь Тома, и Элизабет размышляла, почему уже не боится, почему радуется, расставаясь с тем, что раньше было так важно. Она не понимала, что такие решения свойственны юности и так же естественны, как прилив у её ног.

У кромки воды Элизабет заметила нескольких раков. Их смешные клешни ритмично двигались, когда набегала волна, принося планктон прямо им в рот. Она осторожно присела, улыбаясь их быстрым, жадным движениям.

— Эй, Дамиан, посмотри-ка. Вот кем я хотела бы стать в следующей жизни. Сидишь в окружении еды и просто лопаешь, сколько влезет. Вот это жизнь…

Она повернула голову: пёс почему-то не подошёл к ней. Обычно он всегда приходил и вертелся рядом, когда она останавливалась рассмотреть что-нибудь. Теперь же Дамиан стоял позади неё, упёршись передними лапами в гребень маленькой насыпи, где они сидели. Он приподнял голову и внимательно глядел куда-то.

Том. Подумав о парне, Элизабет представила жизнь, которую они начнут вместе в тот момент, когда сядут в его машину. Какое-то смешанное чувство. Она глубоко вздохнула, задержала воздух в лёгких, потом выдохнула и, наконец, поняла, что уверена в себе.

— Что там, Дамиан?

Пёс лишь быстро повернул голову.

— Бел Боль.

— Что? — Она опустилась на четвереньки, сравнявшись ростом с собакой. — Вот дерьмо.

Оставалось два выхода: вернуться на пляж или бежать на дровяной склад. Они были далеко от того места, где мыс соединялся с материком, и она знала, что у неё не хватит сил пробежать весь путь. Если они останутся здесь — станут лёгкой добычей. Она двинулась направо, рассчитывая укрыться в лабиринте штабелей. На долю секунды, прежде чем побежать, она удивилась: как? Том предал её? Разве может быть, чтобы он отдал её и Дамиана в руки Севилла после всего, что сделал для них? Неужели доверие и любовь между ними — фальшивка? Или её заметили, пока она бродила здесь весь день, и её выдал Севиллу какой-нибудь прохожий?

Не будь дурой — теперь это неважно. Это касается только тебя и Дамиана. Заверши начатое.

Она рванулась направо, к штабелям. Севилл посмотрел, куда они бегут, затем бросился наперерез. У него в руке был нейлоновый поводок. После нескольких десятков ярдов Элизабет поняла, что ещё слишком слаба. Она не могла долго бежать. А прятаться среди брёвен — просто тянуть время и ждать, пока её отыщут люди, нанятые Севиллом.

Девушка и собака добежали до брёвен ярдов на сорок раньше Севилла. Она нырнула в глубь склада, задыхаясь и лихорадочно пытаясь соображать. Взглянула на Дамиана.

— Прячься, мальчик, и не слушай его. Ты остаёшься со мной. Я вытащу тебя отсюда, честно. Мы зашли уже так далеко — мы справимся.

Она рассчитывала, что доктор подумает, будто они побежали в глубину склада, надеясь затеряться среди штабелей. И, вернувшись к первой куче брёвен, где склад только начинался, стала осторожно спускаться. Она старалась дышать потише, чтобы услышать шаги Севилла, но не могла ничего разобрать за собственным частым дыханием и криками потревоженных чаек. Ей было страшно — казалось, за любым бревном может прятаться Севилл.

Они добрались до места, откуда было видно, как Севилл вошёл на склад. Элизабет остановилась. Дамиан прижимался к её коленям — его пугал запах учёного. Очевидно, тот пропустил место, где они прятались, и девушка отчаянно надеялась, что он повернёт направо и пойдёт в ту сторону, откуда они вошли. Если он это сделает, им удастся проскользнуть мимо и они смогут убежать на материк. А если налево — но с чего бы ему это делать? — тогда они рискуют неожиданно с ним столкнуться. Элизабет снова начала осторожно продвигаться вперёд.

Бревна в этой части склада были в два-три фута толщиной и сложены ненадёжными штабелями высотой футов в двадцать пять. Идти по ним было жутко — огромные куски коры отваливались и выскальзывали из-под ног. Элизабет заметила, что Дамиан отстал, оробев и прижав уши. Присутствие Севилла пугало его.

Она по-прежнему не видела нигде машину доктора.

Нельзя оставаться на месте, не зная, где он. Элизабет кралась между двумя большими штабелями, придерживая Дамиана за шкирку, Оглянулась назад — туда, откуда они пришли. Пусто. Но это ничего не значит. Севилл мог запросто оказаться между рядами. Склад огромный, рядов много.

Девушка стала аккуратно отступать. Теперь чуть живее, понимая, что нужно выбираться на материк — чем скорее, тем лучше. Когда она почти дошла до конца следующего ряда, из-за брёвен высунулась рука и вцепилась ей в плечо. От неожиданности Элизабет дёрнулась, потеряла равновесие и упала. Без единого слова Севилл рванулся к ней, перевернул на живот, упёрся коленом в спину и заломил ей руки. Нейлоновым поводком стянул запястья. Она неистово била ногами и вырывалась, но мужчина был гораздо сильнее. Как в кошмаре, её отчаянные усилия ни к чему не приводили. Момент абсолютного ужаса.

Внезапно с тяжёлым глухим стуком Севилл свалился с неё, и она тут же вскочила на ноги. Наверное, что-то подобное чувствует жертва, которой удалось спастись от хищника. Не помня себя от облегчения, Элизабет побежала — не разбирая дороги, просто увеличивая расстояние между собой и опасностью. Потом остановилась.

Дамиан!

Элизабет обернулась. Она не может его оставить. И не оставит.

Дамиан беззвучно перепрыгнул через неё, когда она лежала на земле, вцепился Севиллу в грудь и бешено затряс его. Совершенно не ожидая атаки, Севилл не смог бороться с разъярённым псом: он был сейчас, как тряпка или кукла, опрокинутая на спину. В глазах его застыл ужас.

Элизабет смотрела, не веря себе. Дамиан напал на Севилла. Это её потрясло. Она знала, что Дамиан способен на многое ради неё, — он был сильным зверем, — но теперь, видя, как он молча и целеустремлённо, всерьёз, убивает человека, она окаменела. И не просто человека, а того, перед кем трепетал, как ни перед кем другим. Пёс был предан человеку, который заставлял его работать по принуждению, он терпел от этого человека любое насилие, брань, жестокость, не смея даже оскалить зубы. Но здесь, теперь, питбуль счёл необходимым напасть на Севилла — на своего бога; нашёл в себе мужество свалить его на землю и причинить ему боль. И все ради неё. Ради себя самого Дамиан смиренно ушёл бы с Севиллом. Но он скорее убьёт своего мучителя, чем позволит ему обидеть её.

Зрелище было жуткое. Элизабет затошнило. Пёс сменил захват, раздирая зубами и лапами грудь Севилла, и доктор испустил дикий вопль. Он пытался отпихивать и бить Дамиана по голове, но было очевидно: пёс так просто не остановится. Элизабет перехватила взгляд доктора. Она раньше и представить себе не могла, что лицо человека может выглядеть так.

— Убери его… — Он жутко хрипел и задыхался, а пёс мотал его из стороны в сторону. — Убери.

— Господи, — прошептала она.

Дамиан лапами прижимал Севилла, вонзив когти ему в грудь. Мужчина напал на Единственную, и пёс был готов защитить её ценой своей жизни. Он жаждал исполнить долг и убить этого человека, этого злого духа, который преследовал Единственную. Затем поволок доктора по земле, мотая башкой из стороны в сторону, остановился и вдавил его, беспомощного, в землю. Севилл снова поймал взгляд Элизабет. Его лицо было совершенно белым, как лабораторный халат. Он понимал, что его жизнь и смерть зависят от неё. Он просил о милосердии, которым сам никогда не жаловал существ, зависимых от него.

— Пожалуйста, — прохрипел он.

Девушка подскочила к ним и обхватила собаку за шею изо всех сил. Она не такая, как этот человек, — она не может оставаться равнодушной к мольбам о помощи.

— Дамиан! Нет! Прекрати, хватит, ты его убьёшь! — закричала она. Но если пёс и слышал её, то не подавал вида. Внезапно он снова сменил захват, вцепившись сквозь куртку и рубашку в живот Севилла. От хриплого крика мужчины Элизабет сама ощутила резкую боль в желудке. — Дамиан, фу! Прекрати немедленно! Пожалуйста, прошу тебя, перестань!

Ей ничего не приходило в голову, и теперь все просто зависело от того, насколько Дамиан её любит. Стараясь не смотреть на Севилла, не видеть его лица, она повернулась к Дамиану и просунула ладони с обеих сторон ему в пасть. Если Дамиан сожмёт челюсти на животе Севилла ещё немного, он раздробит ей руки. Бешеный глаз пса скользнул по её лицу.

— Хватит, Дамиан. Перестань, — сказала она очень тихо, сквозь сжатые зубы. Она попробовала разжать руками его челюсти. Пёс перестал трясти головой, и она тут же почувствовала, что хватка ослабла. Севилл подался назад, пытаясь выбраться из-под пса.

— Не двигайтесь! — зашипела она на него. — Лежите и не двигайтесь.

Едва Севилл пошевелился, Дамиан снова вцепился в него, клыки впились глубоко в живот. Когда учёный замер, пёс снова прислушался к тихому голосу девушки, и медленно, с великой неохотой, его челюсти разжались, отпустив ткань и плоть человека. Куртка промокла от крови.

— Не двигайтесь, — выдохнула она.

Пёс смотрел на неё, глаз его бешено сверкал, он дышал тяжело и хрипло.

— Все хорошо, Дамиан, все хорошо. Молодец. Спасибо. Хороший мальчик, хорошая работа. А теперь отойди. Оставь его, я в порядке.

Пёс стоял в нерешительности. Его взгляд метался от Элизабет к Севиллу.

— Со мной все в порядке, — успокаивала она собаку. — Я хочу, чтобы ты оставил его.

Немного погодя пёс неохотно отступил.

— А теперь ляг. Лежать! Дамиан, слушай меня. Лежать. — Она махнула рукой, и Дамиан опустился на грубую кору рядом с кучей брёвен. Его здоровый глаз не отрывался от Севилла, бока тяжело вздымались. — С вами все в порядке? — испуганно обратилась она к доктору.

Элизабет пыталась говорить тихо, чтобы снова не спровоцировать собаку, но сама вся тряслась от страха. Не ответив, Севилл медленно поднялся. Он стоял, согнувшись от боли, одной рукой держась за живот, и не отрываясь следил за псом.

— Пожалуйста, оставьте нас. Мы хотим просто уйти. Дамиан не пойдёт с вами — он не хочет. Позвольте нам уйти. Будем считать, что мы квиты. — Севилл молчал. — Это Том… сказал, где я? — Она должна была знать. Том говорил, ей нужно больше ему доверять.

Скривившись от боли, доктор выпрямился, прижимая руку к порванному животу. По его застывшим серым глазам, как всегда, ничего нельзя было понять.

— Да, — ответил он после небольшой паузы. — Пойми, он беспокоился о тебе и о том, чем все это может кончиться.

— Я вам не верю. — Она очень не хотела в это верить.

— Если это тебя сколько-нибудь утешит, он пытался. Он долго молчал. Его нельзя винить. Он влюбился в тебя, знаешь ли, и потому я смог его убедить, что хотя твоё бегство с собакой сейчас может казаться лучшим и умным выходом, однако в дальнейшем оно приведёт к весьма серьёзным последствиям для вас обоих. Я обещал ему, что, если он мне поможет, я смогу исправить все, что ты натворила. То же самое предложение я сделал твоему отцу, и он со мной согласился. — Элизабет закрыла глаза. — Боюсь, Элизабет, ты испортила жизнь им обоим — и отцу, и Тому, — продолжил Севилл. — Но, несмотря на все это, Том хочет, чтобы ты была счастлива и в безопасности. Вот почему он сказал мне, где ты. Так будет лучше для тебя, и он надеялся, что ты достаточно ему доверяешь, чтобы понять это.

Элизабет подняла голову. Сейчас она не могла позволить себе поддаться эмоциям и отвлечься.

— Слушайте, я только что спасла вашу чёртову жизнь. Неужели вы не можете позволить нам уйти?

Севилл смотрел то на неё, то на пса. Он уже отдышался. И задумался.

— Хорошо, — произнёс он осторожно, — уходите.

И мотнул головой в сторону, указывая путь со склада. Элизабет уставилась на него.

— Вы серьёзно? Но почему?

— Уходите. Я не могу задержать вас, это же очевидно. Я не контролирую ситуацию, разве ты не видишь?

Элизабет насторожилась. Он отпускал её не по доброй воле. Что он ещё задумал?

— Мне нужна медицинская помощь. Я не могу ничего предпринять, пока ты не уберёшь собаку. Уходите, — отрывисто повторил он и снова кивнул в сторону пустого пляжа.

Элизабет оглянулась через плечо.

Что там такое? Почему он хочет, чтобы мы шли в ту сторону?

Казалось, он понимает, что побеждён, у него нет другого выхода, и он готов отпустить собаку, но она все ещё не доверяла ему. И она не видела его машины. Возможно, осталась по ту сторону склада. Если бы только добраться до машины, найти ключи…

Ключи от машины! Вот что!

Если она оставит его здесь раненого и заберёт машину, то успеет исчезнуть из города раньше, чем он доберётся до ближайшего телефона. Придётся угнать машину. Крупная кража. Но если речь идёт о нем, это не проблема. Она подошла к Севиллу.

— Дайте мне ключи.

— Что?

— Вы слышали. Дайте мне ключи от машины. Сейчас же. Давайте сюда. — Севилл помотал головой. — Слушай, ты, ублюдок. Я могу приказать Дамиану убить тебя, ты знаешь. Я достаточно наслушалась твоего дерьма. Ты отдашь мне ключи, или я велю Дамиану покончить с этим, ясно? Мы просто хотим уйти. Вот и все. Так что давай их сюда.

— Они в машине.

— Нет, не в машине. Ты бы не оставил их там. Давай скорее.

— Они в машине, — повторил он.

— Вот черт, — вздохнула Элизабет, — ну хорошо, тогда подними руки вверх.

Произнеся эти слова, она почувствовала себя невероятно глупо.

— Что, прости? — скептически спросил Севилл.

— Я собираюсь тебя обыскать. Я знаю, что ключи у тебя. Подними руки и не пытайся ничего сделать. Ты знаешь, на что способен Дамиан, и, клянусь, я даже не подумаю остановить его на этот раз.

— Позволь мне облегчить тебе жизнь. — Он опустил руку в карман, достал ключи и быстрым движением зашвырнул их через её голову, поверх брёвен. Она услышала тоненькое «дзынь», когда металл ударился о землю с той стороны. Севилл сморщился от боли, пронзившей его искусанное тело после резкого движения, и тут же улыбнулся девушке.

Она пристально смотрела на него, «Вот, значит, что ты собирался сделать, если бы я не подумала об этом, — сказала она себе. — Его машина где-то рядом, и он не хочет, чтобы я её нашла».

— Хорошо, и где машина?

Это звучит ещё более глупо. Господи.

— На той стороне двора. Там, — он показал через груду брёвен в сторону дороги вдоль пляжа. Ей оставалось только гадать, правда ли это. Может быть. Хотя он мог снова обмануть её. Элизабет быстро прикинула: если она перелезет прямо через штабель, сможет быстро найти ключи и заодно посмотреть, где машина Севилла. Оттуда, сверху, она увидит весь склад.

Дамиан стоял рядом, когда Севилл швырнул ключи, и сейчас она положила руку псу на голову. Дамиан посмотрел на неё. Она была готова уйти, но почему-то мешкала. В ней поднималась горькая обида. Она так и не смогла объяснить учёному необходимость своих поступков.

Почему она не нашла нужных слов? Его ли вина в том, что он не хотел понять, или это она не сумела объяснить? Как можно испытывать такие сильные чувства и быть не в состоянии выразить их? С другой стороны, разве Дамиан не научил её, что самые важные вещи в жизни не поддаются определению и описанию? Но она должна попытаться.

— Слушай, я спасла тебе жизнь и собираюсь просить об ответной любезности. Позволь нам уйти. Я знаю, что не могу тебе объяснить, что вы творите с собаками — ты и мой отец. Вы просто не поймёте. Ты бросил этого пса в пустыню одиночества. Ради наживы. А что сделал он? Пришёл к тебе на помощь, когда тебе это было нужно. Он чуть не погиб, защищая тебя. А в ответ ты, черт бы тебя побрал, бил его током, своим проклятым ошейником, потому что не смог завоевать его уважение. Ты превратил его жизнь в ад. По правде говоря, этот пёс лучше, чем ты со всеми твоими степенями, титулами и деньгами… А теперь слушай. Дамиан и я — мы многое вынесли вместе. Мы друзья, а друзья заботятся друг о друге. Поэтому я прошу только об одном — оставь нас в покое.

Дамиан и Севилл смотрели друг на друга. В глазах обоих ничего нельзя было прочесть. Элизабет покачала головой — она знала, что её слова не тронули Севилла. Пустая трата времени.

— Идём, Дамиан, — тихо сказала она, — идём.

Она подумала, не связать ли Севилла, но побоялась подходить к нему близко. Если он схватит её, Дамиан снова на него нападёт, и на этот раз она вряд ли сумеет его остановить. Кроме того, Севилл ранен — вряд ли он станет преследовать её.

Она оглянулась на кучу брёвен. Около двадцати футов в высоту, толстые еловые стволы уложены неаккуратно, концы торчат. Некоторые бревна лежат очень ненадёжно. Но найти машину Севилла нужно, и перелезть через штабель — единственный путь.

Элизабет повернулась и начала карабкаться. Пёс последовал за ней. Все оказалось несколько сложнее, чем она себе представляла: если какое-то бревно сильно выпирало, ей приходилось помогать собаке. Севилл безучастно наблюдал, как она лезет наверх, но, как ей показалось, в его взгляде проскальзывало некоторое беспокойство.

Ха, — подумала она мрачно, — он думает только о безопасности Дамиана.

Она дотянулась до верхнего ствола и оседлала его, глядя вниз на Севилла. Дамиан, обрадовавшись, что увидел землю, заторопился вниз, на другую сторону. Добрался до основания штабеля, спрыгнул и повернулся к ней.

Элизабет слезла с бревна и замешкалась. Ей хотелось посмотреть, что сделает Севилл, когда решит, что она его больше не видит. Она взобралась обратно и выглянула из-за бревна. Севилл достал телефон. Он все это время лежал в кармане брюк. Об этом она не подумала. Доктор набирал номер.

— Ч-черт!

Если он позвонит в полицию, это конец. Её упекут за решётку, а Дамиан вернётся в ад. Вот дерьмо! Нужно остановить его. Даже если придётся с ним драться. Раз этот идиот хочет, чтобы его загрызла собака, — ну что ж, так тому и быть. Все зашло слишком далеко. Нужно забрать телефон и связать этого говнюка.

Господи, ну что за урод, он даже не может смириться с поражением.

В панике она быстро взлетела наверх, затем поспешила вниз, перепрыгивая через два или три бревна сразу. Она должна добраться до него, прежде чем он сообщит полиции, где находится. Дамиан остался на той стороне и теперь ей не поможет.

Отлично. Надеюсь, он доберётся сюда раньше, чем Севилл сделает из меня отбивную.

Даже раненый, Севилл был очень силён, и Элизабет догадывалась, что ей придётся туго. Она услышала, как Севилл начал говорить, и, перемахнув ещё на три ствола вниз, приземлилась на огромное бревно в основании штабеля — оно выступало чуть дальше остальных. Опустившись на него, она поскользнулась и тяжело рухнула на спину, задев край. И в один ужасный миг поняла, что под её весом бревно сместилось и теперь скользит из-под неё. Верх штабеля обрушился следом. Раздался жуткий рокочущий гром. Все произошло слишком быстро — она не успела ничего понять, только видела яркое небо, тёмные стволы и слышала гулкие удары брёвен друг о друга. Падение — и невыносимая тяжесть. Почти не больно, только в бёдрах ноет как-то странно.

Движения и звуки прекратились. Несколько мгновений девушка не шевелилась.

Спасибо, господи, — подумала она, — меня не убило.

Элизабет лежала на спине и пыталась подняться. Но двигались только плечи и голова. Ничего не понимая, она попыталась ещё раз, но опять ничего не вышло.

На мне же нет ни одного бревна, почему я не могу встать?

Она приподнялась на локте и посмотрела на своё тело.

Ох.

Её раздавило — абсолютно раздавило. Тело нелепо распласталось, сплющенное от пояса до колен. Элизабет недоуменно взглянула на Севилла. Доктор приблизился, и телефон едва не выпал из его руки.

— Иисусе, — прошептал он.

Она не отрывала взгляда от остатков собственного тела, пытаясь осознать случившееся. Ей не было страшно — она просто смотрела, не понимая, что все это значит. Потом кое-что вспомнила — нечто гораздо важнее той странной штуки, которая только что с ней приключилась.

— Где моя собака?

Её испугал собственный голос — слабый и незнакомый. Чужой, и все же он исходил от неё. Она почувствовала вкус крови во рту. Странно.

Я, наверное, прикусила язык.

Севилл опустился на колени, и она потянулась к нему, ухватилась за куртку, пытаясь подняться. Она вцепилась в него.

Смешно, я чувствую каждую нитку в его куртке, но больше не чувствую своего тела.

Она даже ощущала сквозь материю тепло его тела и эти влажные пятна, где кровь пропитала ткань. Какой-то инстинкт подсказывал ей держаться за ощущения, запахи, образы, сосредоточиться на них. Чувствовать их означало жить. Она вдыхала острый запах хвои от расколотых брёвен; когда Севилл подходил, она слышала шорох его одежды; резкий, душераздирающий лай где-то у него под ногами. Слева лежало бревно. Элизабет видела узор коры, похожий на нехитрый зигзаг головоломки, где каждый кусочек обведён чёткой рельефной линией. Островки серо-зеленого мха, приросшие к коре, выступали с потрясающей резкостью. Девушка сильнее вцепилась в куртку Севилла — пока она может воспринимать все так отчётливо, она жива, с ней все в порядке, все должно быть хорошо. Не может быть, чтобы её так сильно ранило. Она посмотрела Севиллу в лицо.

— Со мной все будет хорошо, — уверенно сказала она, — мне только нужно встать.

— Тебе нужно лежать и не двигаться, — ответил он.

А потом, потом — она поняла. Новое, жутковато-странное ощущение захватило её, когда прошёл первый шок. Она чувствовала, как тело ускользает от неё, однако сознание прояснилось, и она посмотрела на то, что недавно было её ногами. Хотя в ушах шумело море, мозг работал пугающе чётко.

— Боже мой, боже мой, — прошептала она. Задохнулась, закашлялась, изо рта хлынула кровь. — Где Дамиан, с ним все в порядке? — беспокойно спросила она. Но она волновалась не за себя — собственное спокойствие ей казалось странным. Рядом не было Дамиана. Севилл огляделся.

— Я его не вижу, но уверен, с ним все в порядке. — Он наклонился и начал осматривать её, потом медленно опустил руки. Посмотрел ей в глаза. — Мне очень жаль, но, похоже, я ничего не могу для тебя сделать.

Элизабет чувствовала, как рот её заполняется кровью. Она пыталась держать голову — кашляя, сплёвывая, борясь с кровотечением.

— Кое-что можете, — наконец вымолвила она. — Вы же понимаете, что я не могу оставить его так, с вами. Пусть его заберёт Барбара… — Она сильно сжала его руку. — Прошу вас.

— Ты же знаешь, я не могу этого сделать.

Сердце у неё упало. Она представила себе, как Дамиан лежит, опустив голову на лапы. Ждёт её, ждёт, а она уже не придёт никогда. Долгие мучительные часы, жизнь в конуре или клетке, откуда можно выйти только по прихоти господина. Пёс будет ждать и думать, почему она его покинула.

Нет.

Дамиан никогда не перестанет надеяться, что она придёт. Он никогда не сомневался в ней. Его доверие абсолютно.

— Ради всего святого, — прошептала она, — не надевайте на него ошейник.

— Посмотрим, — сказал он, — не волнуйся о собаке. Тебе нужно лежать спокойно.

У Элизабет закружилась голова — отвратительное ощущение на грани обморока, — но она осталась в сознании. Она отталкивалась руками от земли, дёргалась, извивалась, пыталась поднять своё тело, приказывала ему подняться. Доктор удерживал её на земле, и от этого было ещё тяжелее. Её худшие кошмары стали реальностью. Даже если Дамиан остался жив, если его не раздавило стволами, она все равно больше не сможет его защитить. Все было напрасно. Её тело раздавлено брёвнами, разрушено, бесполезно и умирает. Закрыв глаза, она смирилась с горчайшим поражением. К ней пришло видение. Лосось, теперь уже мёртвый, покачивался на отмели в той же заводи, где родился. Смогла ли рыба выполнить свою миссию? Умерла ли она спокойно, со светлым ощущением хорошо прожитой жизни; приняла ли смерть как завершение своего труда? Или, как она, погибла, не успев, не сумев довести дело до конца?

Севилл достал из кармана носовой платок и промокнул кровь у неё на губах.

— Давай я тебе помогу.

— Нет. — Она приподнялась, медленно отвернула голову. — Не нужна мне ваша помощь, — сказала она тихо, словно сама себе, — я не боюсь умирать. Мне не нужна такая помощь… — Элизабет открыла глаза и дерзко, пристально посмотрела на него. — Я знаю ей цену.

Закрыв глаза, она улыбнулась легко, еле заметно, гордясь тем, что до самого конца не пресмыкается перед ним.

Потом снова открыла глаза, не желая оставаться в темноте. Она смотрела на клочок неба над головой. Уже виднелась луна — неяркая, но отчётливая. Не скрываясь, средь бела дня, она была заметна лишь тому, кто искал её.

Неизвестно почему, но её успокоила эта мысль: луна продолжает свой путь вечно. Не такая сильная, как солнце, она тем не менее всегда была здесь. Прекрасная и древняя. Элизабет хотела бы сейчас попросить Билла, чтобы он думал о ней, когда будет смотреть на луну, сидя в своём саду среди сладких ароматов тёплого летнего вечера. Или морозной, бессонной зимней ночью. Она кивнула луне, все ещё чуть улыбаясь лёгкой, сокровенной улыбкой, и снова закрыла глаза.

— Пожалуйста, — сказала она так тихо, что Севиллу пришлось наклониться, чтобы расслышать. — Я хочу, чтобы вы знали. Мои отец и дедушка — они помогали Дамиану, потому что для них это была ваша собака. Понимаете? Они спасали ему жизнь, потому что он ваш. Им не хотелось, чтобы он умер. Это не их вина…

— Я понимаю.

— Не могли бы вы… Скажите им, что я их люблю. Пожалуйста. Обещайте, что скажете. Скажите, что я не мучилась. Мне больно только вот здесь. — Элизабет положила руку на сердце. Она говорила все тише, затем задохнулась и подняла голову, захлёбываясь кровью. — Скажете?

— Скажу.

Она отвернулась от непонятного, пугающего света, опускавшегося на неё.

— Дамиан! — позвала она. Она хотела знать, что с ним, прежде чем уйти.

Послышался странный топот. Севилл поднялся и быстро отошёл от неё. Рядом внезапно оказался Дамиан, ткнулся в неё носом, испуганно обнюхал, учуяв кровь. Увидев его шершавую золотистую морду, она тут же почувствовала невероятное облегчение.

— Дамиан, с тобой все в порядке. Ты здесь, — прошептала она.

Он зажал хвост между лапами, уши прижались к голове. Как и у любого хищника, у него были свои отношения со смертью, но, в отличие от чувственной, опьяняющей смерти убитой жертвы, здесь было что-то другое — мистическое и тревожное присутствие.

— Побудь со мной. — Она потянулась к нему. Дамиан ткнулся в неё носом, протолкнул голову ей под руку.

— Пёс, — заскулил он.

Элизабет понимала, что больше не может ничего сделать. Она хотела прижать его к себе, но не могла. Так не должно быть. Её дыхание стало частым и поверхностным, кровь стремительно заливала лёгкие, уставшие качать воздух. Она изо всех сил пыталась вдохнуть.

— Слушай, Дамиан. Ты должен меня слушать. Белая Боль обидит тебя. Иди и найди Барбару… — Она зашлась в кровавом кашле, и пёс подполз ближе, уткнувшись в руки, которыми она закрывала лицо. Она чувствовала его крепкое горячее тело. — Иди. — Она слабо оттолкнула его. — Ты не понял? Уходи!

Это усилие стоило ей дорого — новый приступ жуткого кашля. Пёс взглянул туда, где стоял Севилл — футах в десяти, наблюдая за ними.

— Спокойно, Дамиан. Спокойно, — тихо сказал он. — Стой.

— Черт! — Элизабет отчаянно махнула собаке. — Не слушай его, Дамиан, уходи! Иди сейчас же! Уходи. Прочь. Не давай Белой Боли трогать тебя. Иди, найди Барбару, Дамиан.

Пёс дрожал от беспокойства, горя и недоумения. Он сел, уныло сгорбившись, подальше от Элизабет, но его глаза переполняла любовь — такая же осязаемая, как все на земле.

— Нет, — сказал он.

— Ох, Дами… — Теперь её поражение стало полным. Слезы потекли сами — не за себя, за собаку. Дамиан не хотел бросать её. Он останется здесь, а когда она умрёт, Севилл его уведёт. Он снова заберёт собаку, и больше никто не сможет ему помешать. Она силилась повернуть голову. — Прости, Дамиан, прости.

Не справилась. Все пропало.

Элизабет вспомнила слова Барбары той ночью у костра, когда она надела на шею мешочек с жёлудем. Она отчётливо слышала их сейчас сквозь шум в ушах. И это было очень важно.

«Можешь не волноваться, — говорила Барбара. — Что бы ни случилось с тобой или Дамианом, это не будет ни результатом действия злых сил, ни божественным вмешательством, ни магией, ни глупой удачей. Это будет просто жизнь, игра. И она идёт с начала времён».

Севилл двинулся было вперёд, к ней, но, заметив реакцию пса, остановился. Элизабет отвернулась от него, и ей пришла в голову одна вещь. Её умирающий мозг поймал эту мысль, как она сама однажды поймала кружащийся кленовый лист, когда они с Дамианом играли в дендрарии, а утренний иней сверкал в солнечных лучах. Барбара узнает о судьбе Дамиана. Она узнает, что пёс снова в руках Севилла, и что-нибудь предпримет. Элизабет сама себе кивнула. Барбара услышит о её смерти, а значит, придёт за Дамианом. Барбара — соперник, равный Севиллу. Язычница сможет победить там, где потерпела неудачу Элизабет. Девушка глубоко вздохнула — угасающему сознанию стало легче. Она снова подумала о себе и о смерти.

Я слишком молода, чтобы умереть.

Я очень мало успела сделать.

Кем бы я стала?

Дамиан помог ей найти ответ. По крайней мере, умирая, Элизабет знала, кто она такая. Теперь она жалела лишь об одном — что рядом нет Тома. Со смертью пришла странная убеждённость, что он остался ей верен. Она все ещё любила его.

Она пристально посмотрела на пса, протянула руку и стащила со своей шеи кожаный ремешок. Из последних сил она сорвала такой же с головы Дамиана. Заменила его своим, а его мешочек медленно надела на себя. И крепко зажала его в руке.

— Не забывай меня, — сказала она едва слышно. — Не забывай. — Она закрыла глаза. — Похоже, теперь моя очередь ждать тебя, Дами. Я буду ждать.

В горле забулькало. Кровь переполняла ей горло и рот. Она слабо приподняла руки и протянула их к собаке. Качнула головой — с жалостью и печалью.

— Больше никогда, — прошептала она.

Севилл осторожно подошёл, поглядывая на пса, повернул её голову набок. Хлынула кровь, Элизабет задохнулась и встретила взгляд своего пса. Потянулась к нему, и Дамиан ткнулся полосатой головой ей в грудь. Она прижалась лицом к его тёплой шее.

Просто обними его, — сказал Голос. Она слышала его теперь совершенно отчётливо. — Просто скажи ему, что ты его любишь.

И пока жизнь уходила из её тела, она снова и снова обнимала Дамиана и повторяла ему эти слова.

Позвонив в полицию, Севилл занялся своим внешним видом. Он застегнулся, спортивная куртка скрыла прорехи на рубашке и почти всю кровь. То, что осталось, он мог объяснить тем, что испачкался кровью Элизабет, когда помогал ей. Он закурил, поглубже затянулся, потом резко выдохнул и двинулся к собаке. Питбуль свернулся в тугой комок рядом с мёртвой подругой. Голова его по-прежнему покоилась на груди Элизабет. Мужчина приблизился, пёс посмотрел на него, и Севилл насторожился. Он не без оснований полагал, что пёс не бросится на него просто так, но все же напомнил себе, что однажды очень ошибся, посчитав, что пёс вообще не способен на него напасть.

«Когда я надену на тебя ошейник, — подумал он со злостью, — мы придём к полному взаимопониманию, ты и я». Теперь уже маловероятно, что последнее слово останется за собакой.

Дамиан проследил, как человек подходит и становится рядом, и снова опустил голову на неподвижное тело Элизабет. Севилл вынул изо рта сигарету.

— Дамиан, ко мне.

Пёс даже не поднял головы.

— Фу, — сказал он обречённо.

— Ты идёшь со мной, сейчас же.

Пёс сел и мягко прикоснулся носом к неподвижному телу девушки. Потом встал и обернулся к Севиллу, всем своим видом вопрошая о том, для чего у него не было слов.

— Она умерла, — сказал Севилл, подходя к нему с поводком в руке, — идём.

Дамиан отступил, избегая его.

— Дамиан! — рявкнул Севилл. — Стоять! — Он быстро пошёл на пса, собираясь накинуть петлю, и пёс снова уклонился от него. Несколько раз Севилл пытался схватить пса, кривясь от боли, и каждый раз Дамиан отбегал от него, просто держась на расстоянии. — Дамиан, лежать! Лежать! — Севилл вышел из себя, голос его сорвался от злости. Дамиан вывернулся буквально из-под руки и прижал уши, словно извиняясь. Но он не хотел идти с этим человеком. По крайней мере, сейчас.

Севилл с минуту поразмышлял, затем, держась за свой изорванный живот, сел на бревно и задумчиво воззрился на пса. Похоже, что, когда тело уберут, поймать его будет легче. Он подождёт.

Дамиан вернулся к телу Элизабет и тоже сел, глядя на человека. Вдалеке послышался вой сирен. Несколько минут спустя подъехали машины коронёра и полиции.

Полицейские знали Севилла и не усомнились в словах доктора: несчастный случай. В протокол записали, что все произошло из-за рухнувшего штабеля. Однако следовало соблюсти формальности, поэтому натянули ленту, и офицеры с опаской обходили убитую горем собаку, которая упорно лежала рядом с телом. Записав показания и завершив осмотр, коронёр попросила, чтобы собаку убрали — нужно было осмотреть тело.

— Вы хотите, чтобы я просто отогнал его? — спросил Севилл.

— Мне плевать, что вы сделаете. Я просто хочу работать без риска, что он вцепится мне в шею.

Севилл пошёл вперёд, держа перед собой поводок.

— Давай, Дамиан, отойди оттуда.

Пёс не двинулся с места, и Севилл остановился. Затем снова пошёл вперёд, мягко обращаясь к нему, показывая поводок. Дамиан неохотно отошёл. Коронёр и её ассистент осторожно приблизились к телу.

— Что с собакой, док? — спросил ассистент. — Это её собака?

— Нет. Моя. — Севилл заметил, как мужчина и женщина обменялись взглядами.

— Ну ладно, — сказал ассистент. Оки присели и деловито раскрыли свои чемоданчики с инструментами. — Матерь божья, — прошептал мужчина.

Захрустел гравий, и Севилл обернулся. Подъехала маленькая машина, из неё вышел его бывший помощник. Он в замешательстве оглядел полицейских и подошёл к Севиллу, по привычке встав рядом.

— Как вы догадались? — спросил Том. Ведь Севиллу он так ничего и не сказал.

Учёного так и подмывало ответить, что это не его собачье дело, но он практично заключил, что не стоит устраивать сцен и поднимать лишние вопросы в присутствии полиции. Он хотел, чтобы они побыстрее уехали и оставили его наедине с собакой, пока не случилось что-нибудь ещё.

— Я подумал, что кто-нибудь её заметит, пока мы с тобой разговариваем, поэтому проверил сообщения. Машинист подъёмного крана, — он указал подбородком на стоявший в отдалении кран, — увидел её и позвонил.

— Где Элизабет? — Севилл услышал страх в голосе Тома.

— Там, за брёвнами. Она погибла, Том, это был несчастный случай. Пыталась залезть на эту кучу брёвен, и они на неё упали. Её раздавило.

Том стоял неподвижно. На лице его застыло недоверие. Полицейские сфотографировали тело и начали извлекать его из-под штабеля. Севилл смотрел на своего бывшего помощника, понимая теперь, что совсем не знал его. Он понятия не имел, о чем думает сейчас молодой человек.

Дамиан тревожно наблюдал. Чужие люди вокруг Единственной казались хорошими, они трогали её очень осторожно. Возможно, они ей помогут? Голос говорил ему, что они не хотят причинить вреда. С потерянным видом он шёл следом, когда они уносили тело в фургон. У дверей машины он заглянул внутрь. Его живот еле заметно подёргивался. Пёс тонко, беззвучно скулил.

— Извини, приятель, ты не можешь с ней поехать. Ты останешься здесь со своим… своим владельцем. — Мужчина замялся, выбирая слово. Не похоже, что собака принадлежит Севиллу. Ну, это уже его не касалось. — Это её кровь у вас на брюках, док? Вы не ранены? — спросил он, стоя у задней двери готового к отправлению фургона.

— Все нормально, поезжайте.

Фургон с телом Элизабет тронулся, подпрыгивая на ухабистой земле. Дамиан пристально смотрел ему вслед, не двигаясь. Полиция тоже закончила и вскоре уехала, оставив наконец учёного. Никто не хотел вмешиваться и помогать ему ловить собаку. Севилл несколько секунд разглядывал Тома и Дамиана, затем сел на бревно рядом с пятнами крови на земле. Закурил ещё одну сигарету и стал ждать.

Пёс медленно вернулся туда, где умерла его подруга. Не обращая внимания на человека, сидящего на бревне, снова свернулся в клубок там, где она его оставила. Тоскливо оглядевшись, издал долгий, долгий вздох из самых своих глубин. Его единственный глаз остановился на лице Тома — тот по-прежнему стоял там, где услышал о смерти девушки.

Том продолжал смотреть туда, где недавно лежала Элизабет. Она мертва. Ушла из его жизни навсегда.

Она умерла, вложив в последние свои усилия больше страсти, чем он когда-либо переживал. Доверие и дружба между нею и собакой были реальнее, ярче, важнее всего, что он боготворил. Всю свою жизнь Том пытался угодить кому-то: сначала сумасбродному и жестокому отцу, затем суровому и молчаливому Богу, который грозил вечным адом за неповиновение, после — требовательному и сдержанному боссу. Во имя этих перекошенных отношений он храбро сражался, не зная, заслужит ли одобрение. Но Элизабет — с нею он мог просто быть самим собой. Её молчаливая поддержка согревала его, как солнечный свет. Её доверие было бесценным даром. На краткий миг он окунулся в тепло её дружбы, и это было не сравнимо ни с чем. А теперь её нет.

«Я делаю это ради друга, — говорила она, — а друзья заботятся друг о друге, Том. Я собираюсь идти до конца».

Он надеялся, что в тот момент она знала, каково ему. Он отчаянно хотел сказать ей, что наконец; понял все о её дружбе с собакой. Том горестно вздохнул. Она здесь. Возможно, Царство небесное и существует, но она не там. Он знал, что она по-прежнему здесь, со своим псом. Она не могла оставить Дамиана просто так.

Севилл поднялся, выбросил сигарету и подошёл к нему. Том заметил, что доктор слегка сутулится и на куртке у него кровь. Что-то произошло, и пёс напал на него. Вот почему Севилл не хочет приближаться к Дамиану. Том понял, что Севилл хочет попросить его поймать собаку. Шесть лет Том жил рядом с этим человеком и был ему предан, но теперь, когда Севилл стоял рядом и раздражённо молчал, он чувствовал бетонную стену отчуждения между ними. Том был один. Как пёс, что свернулся клубком там, где Элизабет оставила его.

— Мне кажется, он тебе доверяет. — Резкий голос Севилла отвлёк его. — Надень это ему на шею. — Учёный протянул поводок. — Когда поймаешь, мы сядем в твою машину — я потерял свои ключи.

Том медленно протянул руку и взял поводок. Подошёл к псу и опустился рядом с ним на колени. Дамиан поймал взгляд Тома. Долгую минуту человек и пёс вглядывались друг в друга. Затем Том заговорил — тихо, чтобы не услышал Севилл:

— Ты поедешь со мной. Она бы хотела этого.

Он сделает это ради неё. Сохранит собаку. Он не мог иначе; он должен загладить нестерпимую боль от того, что его не было рядом, когда он был ей больше всего нужен.

Он мужчина, он должен был защитить её, это был бы его дар, но он не сумел. Теперь ему оставалось только спасти то, что она после себя оставила. Том надел поводок псу на шею и выпрямился. Когда следом поднялся Дамиан, Севилл с облегчением вздохнул.

— Хорошо, — сказал он. — А теперь веди ко мне этого ублюдка.

Том отошёл в сторону, и пёс прижался к его ногам.

— Эй! — Севилл подошёл и грубо схватил Тома за руку. — Какого черта ты…

Том и Дамиан одновременно повернулись к учёному. Молодой человек смотрел сурово, а единственный глаз пса сверкал решимостью защищать того, кто с ним рядом. Том крепко сжимал в руке поводок. Глядя на собаку, Севилл отступил.

— Не надо, — тихо сказал Том, — не делайте этого.

— Ты не можешь просто взять и уйти с моей собакой!

— Это не ваша собака. Пора это понять.

— Не будь дураком, Том. Она мертва, все кончено. Я отдам тебе деньги, но пёс останется у меня.

Том покачал головой:

— Мне очень жаль.

— Только не говори мне, что ты собираешься совершить преступление ради сентиментальных глупостей. Мне ничего не стоит тебя арестовать. Я понимаю, ты расстроен, но ты знаешь, как мне нужна эта собака. Я не собираюсь шутить с этим, Том, ты знаешь.

Том на минуту задумался. Севилл мог преследовать его бесконечно — это он знал, но полиция не станет больше интересоваться украденной собакой. Сейчас ему нужно уехать подальше от этого человека. Ключей от машины у Севилла нет.

— Мне жаль, но я должен забрать ваш телефон. Севилл отшатнулся — такого он не ожидал.

— Ты этого не сделаешь — это безумие!

— Пожалуйста, отдайте его мне.

Севилл не подчинился. Том потянулся к карману его куртки. Севилл резко оттолкнул его левой рукой, а правую сжал в кулак и занёс для удара. Без единого звука Дамиан прыгнул, и только молниеносная реакция Тома не позволила псу достать Севилла. Натянув поводок, Дамиан захрипел, зубы клацнули в воздухе, в дюйме от горла доктора.

— Все нормально, Дамиан. Спокойно. Доктор, я думаю, вам лучше отдать, мне телефон.

Севилл не двигался, но и не сопротивлялся, когда Том дотянулся и забрал телефон из кармана его куртки.

— Будь ты проклят, — тихо сказал Севилл, и Том не совсем понял, к кому тот обращается.

Ни Том, ни Дамиан не оглянулись. Они подошли к маленькой машине и забрались в неё.

— Том, — позвал Севилл. — Это же просто собака… Но эти двое уже не могли его слышать. Машина тронулась по неровной дороге. На север.

Тем, кто меня поддерживал

Я по натуре отшельница, и работа над этой книгой несколько лет была моим одиночным плаванием. Писала я просто для развлечения — и ради катарсиса. Мои попытки были неумелы и непоследовательны, а мысль, что кто-нибудь эту историю прочтёт, приводила меня в ужас. Наконец моя подруга Ди Ди Мюрри, художник-натуралист мирового класса, уговорила меня дать ей прочесть несколько страниц; Я согласилась: трудности её собственного ремесла помогают понять те эмоции, с которыми создаётся произведение искусства. Бедняга — выказав однажды интерес, она предрешила свою судьбу. Потом я часами обсуждала с ней по телефону каждую деталь, и она выслушивала все это с беспредельным терпением и добротой. Настоящая подруга.

Нам с Ди Ди смешно было даже предположить, что книгу когда-нибудь предложат издателям, не говоря уже о том, что её опубликуют. Как мы смеялись, когда однажды она сказала, что нарисует обложку — «когда о книге узнают»! Затем, как в сказке, она действительно сделала обложку, и мы смеялись ещё сильнее. Все связанное с этой книгой похоже на чудо — а это слово я не люблю. Но как ещё объяснить поразительный ряд совпадений, связанных с «Псом, который говорил с богами»? В моем сердце жила тайная вера в то, что, как сказала в этой книге Барбара, единственная магия — сила истинной любви. Разматывая назад цепочку событий, я чувствую, что где-то, как-то мой душевный друг Дред все ещё чувствует глубину моих обязательств, и сила, что свела нас вместе, исключительна и никуда не исчезла.

Но если Дред — или сила моей любви к нему — участвует в этой истории на каком-то сверхъестественном уровне, то есть и человек, который стоит за всем этим вполне реально и конкретно. Её зовут Джейн Берки, и история её причастности к этому роману на самом деле страннее любой фантазии. Этот человек появился в моей жизни совершенно неожиданно в день моего сорокалетия.

Примирившись с потерей Дреда, моего лучшего друга и партнёра, и восстанавливая силы после утомительных десяти лет службы консультантом по поведению собак, которая заставила нас с Дредом объездить множество стран и прочитать бессчётное количество лекций, я дала торжественный обет утром в день своего сорокалетия «никогда больше ничего не делать». Эти слова я себе и сказала, желая тем самым прекратить все поездки, отменить все дед-лайны и хорошенько отдохнуть в компании дюжины моих собак в любимом саду. Торжественное обещание, поймите меня правильно.

Это было утром.

От обеда меня оторвал звонок человека, который на звал себя «серьёзным литературным агентом из Нью-Йорка». Я понятия не имела, что такое «литературный агент», и потому была заинтригована (Джейн знала, что так и будет). Однако мне было любопытно, что «серьёзный агент из Нью-Йорка» может хотеть от автора маленькой книжки о собаках, каковым я была. Помню, меня жутко впечатлило количество людей, с которыми мне нужно было пообщаться, чтобы добраться до неё, и я была в совершённой панике. Оказалось, эта женщина из Нью-Йорка интересуется питбулями (подумать только!), и — что ещё более удивительно — она занималась спасением бездомных собак.

Только самые неустрашимые, самые добрые люди интересуются брошенными собаками. Она не была ни заводчиком, ни организатором выставок — просто любила собак так сильно, что хотела помочь даже самым несчастным. Она хотела, чтобы я прилетела на восток страны посмотреть на её маленький собачий приют. Я вежливо отказалась. Я была непоколебима — «никогда больше ничего не делать». Я не шутила. И тогда она произнесла судьбоносные слова:

— Что ж, — вздохнула она, — хотела бы я, чтобы кто-нибудь написал роман о питбуле. Он бы здорово помог этой породе.

Насколько я помню, в этом месте я надолго замолчала, а потом как-то странно забулькала. Я упомянула (о, совершенно случайно!), что у меня есть небольшая рукопись, ничего серьёзного, я просто над этим работаю, чтобы расслабиться, и я вообще-то никогда не собиралась никому её показывать (это была правда). Могу поклясться, я услышала боль в её голосе, когда она вежливо предложила прислать ей рукопись. Мне стало её жаль. Я знала: она боялась, что я окажусь одной из тех, кто просит «вы-только-взгляните-на-мою-рукопись», но она сама предложила. Она вляпалась.

Мне потребовалось две недели, чтобы подготовить книгу к отправке. Я ничего не знала о том, как оформлять рукописи, так что все оказалось напечатанным через один интервал, невычитанным и довольно сырым. Я даже не закончила как следует, и середина была ужасна, но я все равно послала рукопись. Могу честно сказать: я даже не нервничала — просто очень сочувствовала Джейн. Она была мне симпатична. Я приложила к тексту кассету со съёмками моего дома, вкратце обрисовала некоторые идеи по поводу того, как заботиться о брошенных питбулях, и отправила все это. Я предполагала, что если книга не вызовет у неё отвращения, то это сделает видеозапись моего сумасшедшего дома.

Звонок застал меня на работе, и четверо коллег, прилипнув к окну моего кабинета, глумливо наблюдали, как у меня вытянулось лицо и я села, уронив голову на стол, когда услышала новость.

Случилось чудо — книга ей понравилась.

Но это ещё не все. Её друг Майкл Деннени, «один из последних великих редакторов Нью-Йорка», навестил её в тот уикенд, когда прибыла рукопись. Джейн оставила её на столе и ушла заниматься с лошадьми. Майкл, по натуре совсем не «жаворонок», сонно бродил по дому в поисках «Нью-Йорк тайме». Газету ещё не принесли, и он взял рукопись — ну а что ещё делать редактору на отдыхе? Он утащил этого жутко напечатанного монстра на кухню и был уже на восьмидесятой странице, когда вернулась Джейн. Ему понравилось, и он забрал книгу с собой в Нью-Йорк.

Настоящий редактор из Нью-Йорка — хороший редактор — похвалил книгу, сказала она.

Я не курю, но после этого разговора я, пошатываясь, вышла на улицу и стрельнула сигарету у уборщика клеток. Выкурила её. Потом ещё одну.

А дальше все закрутилось. Джейн и Майкл мягко, однако настойчиво преподавали мне краткий курс писательского мастерства, советовали, как исправить множество нестыковок в книге. Мою рукопись не только прочитали, мне даже выделили в помощь двух мега-профессионалов! Мне пришлось ущипнуть себя. И не раз. Ди Ди покатывалась со смеху — она отказывалась верить, что нью-йоркский агент звонил мне узнать насчёт рукописи. Мы смеялись. Джейн официально предложила новую исправленную книгу Майклу Деннени в издательство «Сент-Мартинз Пресс», и там её купили. Мы с Ди Ди перестали смеяться и впали в ступор. Мои коллеги пытались понять и требовали объяснить, кто мне все время звонит и что вообще происходит. Я терпеливо повторяла, что эти двое — божества, и если они позвонят, значит, меня позвали на совещание с Господом и беспокоить меня нельзя ни при каких обстоятельствах.

Я провела в одиночестве шесть месяцев, перерабатывая книгу. Я никогда раньше не писала ничего к жёстко определённому сроку. Я вставала в четыре утра, писала, играла с тринадцатью собаками, шла на работу, приходила с работы, играла с тринадцатью собаками, писала, засыпала возле компьютера, а утром все начиналось сначала. Большинство исправлений я внесла, когда ехала на работу и обратно. Или когда сидела у беговой дорожки для собак или рядом с барьером. Иногда я вспоминала свою торжественную клятву «никогда ничего не делать», остановиться и нюхать розы. Теперь у меня даже не было времени понюхать розу, приколотую к блузке.

Затем пришло время для Большого Путешествия Дайаны. Я совершила эту поездку ради приюта для питбулей, устроенного Джейн (где я нашла прекрасную Тори Роуз, влюбилась в неё и увезла домой), встретилась с моим редактором и всеми теми людьми, которые мне помогали. Я посетила издательство, а затем случился мой первый настоящий авторский ланч с главой отдела продаж Джеффом Кэпшоу (у него бультерьер, так что он наш человек), с Джейн, Майклом и его ассистентом, Кристиной Присти. Я в жизни не встречала людей лучше. Я сидела за столом и вспоминала свой торжественный обет. Но теперь, в окружении этих прекрасных людей, которые так потрудились, чтобы все наконец стало реальностью, мне казалось, что дело того стоило. Поэтому, Джейн Берки, Пегги Горджин, Майкл Деннени, Кристина Присти, Дэвид Ротштейн, Джефф Кэпшью и все сотрудники «Сент-Мартинза» и агентства Джейн Ротрозен, я хочу поблагодарить вас от всего сердца. Эта книга с вашей помощью стала много лучше, чем была бы без вас. Я очень, очень вам благодарна.

И многим другим людям, которые поддерживали и подбадривали меня «на домашнем фронте», — надеюсь, вы понимаете, что для меня значила ваша поддержка. В «Сент-Мартинз Пресс» сказали, что никогда ещё не видели такого длинного благодарственного послесловия, поэтому, несмотря на то, что упоминание о вас кратко, я хочу, чтобы вы знали — в нем очень много любви.

Моей человеческой семье: родителям, самым честным, самым любящим людям, которых я знаю. Я оцениваю мир по меркам, которые установили они. Моему сводному брату Роберту и моей сестре, которая научила меня любить хорошие книги.

Моей собачьей семье, бывшей и настоящей: с ними я делю жизнь и судьбу. Они всегда со мной и продолжают многому меня учить. Спасибо вам, ребята.

А также следующим людям, которым я столь многим обязана: Вирджинии Ноуз, соучредителю Прогрессивного общества поддержки животных. Я встретила её, когда мне было четырнадцать лет, и все эти годы она остаётся моим героем. Она самый здравомыслящий человек из обществ охраны животных, которого я встречала. Моим соседям и друзьям, которые так много значили для меня тогда (и сейчас тоже), за самоотверженную, замечательную помощь и поддержку. Вы позволили мне пережить это сумасшедшее приключение. Невероятно хорошим друзьям: Джойс Маркс, Хитёр Рингвуд и Ди Ди Мюрри.

Керри Хайнс-Лоуэлл из Австралии, выдающейся дрессировщице котиков и медведей и моему учителю, — она открыла для меня новый мир и учила меня (так терпеливо) по-настоящему слушать моих собак.

Сердечное спасибо друзьям и профессионалам, которые мне оказали необходимую техническую поддержку, моральную поддержку и преподали уроки жизни. Каждый из вас сделал эту книгу лучше, чем она была. Каждый из вас вложил в неё что-то важное: Тереза Медоуз, Карла Рестиво, Эми Моррис, Шеннон Джонсон, Ян Доулинг, Кейт Ламонт, д-р Патти Шеффер, д-р Джеф Миллер и Шейла (Лудала) Миллер, Джен Мартин, Линн Смит, Дина и Джилл Джонсон, Вейн Джонсон из Северо-Западной сети защиты прав животных, Брент Макс Джонс, д-р философии Сьюзан Хиллиард, Дебра Б……… Сидни Кросс, Керри Тейлор, Анни Гордон, Лесли и Дин Тейлор. Спасибо также моему начальнику и коллегам из приюта для животных, которые всегда были так добры, за поддержку и ободрение.

И дорогим друзьям, уже ушедшим, которых мне очень не хватает: Джону Марксу, Мэри Маркс, Орле Маркс-Уайт. И Анни Бек, с которой все началось так много лет назад.

1

Отрывок из письма Эмили Дикинсон к Томасу Хиггинсону. Пер. Д. Кротовой. — Здесь и далее прим. переводчика.

2

Центр прикладных исследований — общественно-политический, образовательный и научно-исследовательский институт, занимается расовыми и социальными проблемами.

3

LD 50 — доза вещества, вызывающая смерть 50 процентов подопытных.

4

Нейромедиаторы — медиаторы синаптической передачи, химические соединения, которые служат средством передачи (мессенджарами) информации от нейрона к другим клеткам: к другому нейрону, к мышечной клетке, к клетке железы или к другим видам клеток.

5

100° по Фаренгейту соответствует 37°С.

6

Перевод Б. Львова.

7

Генерал Джордж Смит Паттон (1885—1945) — один из создателей бронетанковых войск США. Часто появлялся на публике в парадной форме, при всех регалиях, с хромированным револьвером с перламутровой рукоятью, висящим на поясе. Паттон был истинным любителем бультерьеров.

8

Кернуннос у древних кельтов — рогатый бог лесов, мужская ипостась земли, один из самых почитаемых кельтских богов.

9

Герои французского героического эпоса «Песнь о Роланде» (ХI-ХII вв.).