Лично у меня никаких таких шестых чувств нет, ученостью я тоже не блещу. Но вот там, за вторым полем, я вижу крестьянина. Я собираюсь компенсировать ему стоимость сена, которое он не скосит, отвлекшись на то, чтобы довести меня до пределов видимости Тодтмооса, что обойдется мне, как я думаю, в одну марку пятьдесят пфеннигов. Если вы, ребята, хотите пойти со мной — милости прошу. Не хотите — выбирайте любую систему и разрабатывайте ее сами.
В плане Джорджа не было ни оригинальности, ни дерзости, но в тот момент он нам приглянулся. К счастью, мы недалеко ушли от того места, откуда начали плутать; в результате с помощью джентльмена косы мы выбрались на нужную дорогу и пришли в Тодтмоос на четыре часа позже, чем рассчитывали, нагуляв аппетит, на утоление которого потребовалось сорок пять минут упорного труда.
Сначала мы планировали прогуляться от Тодтмооса до Рейна пешком, но, приняв во внимание чрезмерные утренние нагрузки, решили совершить, как говорят французы, променад в карете, для каковой цели и был нанят живописный экипаж, движимый лошадью, которую следовало бы назвать бочкоподобной, но лишь для того, чтобы подчеркнуть ее отличие от хозяина, кажущегося по сравнению с ней угловатым. В Германии любой экипаж предназначен для пары, но обычно впрягается лишь одна лошадь. На наш взгляд, это придает экипажу некую однобокость, но стиль этот выдерживается для шика. Идея в том, чтобы показать, что обычно у вас в упряжке пара лошадей, но в данный момент одна из них куда-то запропастилась. В немецком кучере нет этакого молодечества. Он в ударе, когда спит. Во всяком случае, тогда он безвреден, и, если лошадь умна и знает дорогу, что обычно и бывает, вы добираетесь до места без особых приключений. Если бы в Германии удалось научить лошадей взимать с седоков плату в конце поездки, то извозчик вообще был бы не нужен. Вот тогда пассажиры вздохнут спокойно, ибо немецкий извозчик, когда он не спит или не щелкает кнутом, занят почти исключительно тем, что создает трудности, а затем преодолевает их. Первое ему удается лучше. Как-то, помнится, мне довелось с двумя дамами спускаться в Шварцвальде с крутой горы. Дорога вилась серпантином. Один склон горы поднимался к вершине под утлом в семьдесят пять градусов, другой под углом семьдесят пять градусов обрывался вниз. Мы ехали тихо и спокойно — наш возница закрыл глаза, что мы и заметили к вящей радости, как вдруг что-то — дурной сон или несварение желудка — разбудило его. Он подхватил вожжи и ловким движением загнал пристяжную на бровку, откуда она сорвалась под обрыв и повисла, удерживаемая упряжью. Наш извозчик нимало не встревожился и даже не удивился; да и лошадям, как я заметил, ситуация не показалась новой. Мы вышли; он слез с козел. Из-под сиденья он вынул огромный складной нож, как видно, специально приберегаемый для подобных целей, и хладнокровно обрезал постромки. Лошадь, теперь ничем не удерживаемая, покатилась кубарем под обрыв и, пролетев ярдов пятьдесят, грохнулась о дорогу. Там она встала на ноги и стала нас поджидать. Мы снова забрались в экипаж и, влекомые одной лошадью, начали спуск и вскоре добрались до сорвавшейся в пропасть лошади. Здесь с помощью обрывков веревки наш извозчик перезапряг ее, и мы продолжили нашу прогулку. Больше всего меня потрясло то, что ни извозчику, ни лошадям к такому способу спуска с горы было явно не привыкать.
Очевидно, им казалось, что так спускаться короче и удобней. Я бы не удивился, предложи нам извозчик пристегнуться и всей компанией, вместе с экипажем и лошадьми, кубарем скатиться вниз.
Другой особенностью немецкого извозчика является то, что он никогда даже не пытается натянуть или отпустить вожжи. Он регулирует скорость движения не аллюром лошадей, а манипуляцией с тормозами. Если требуется скорость восемь миль в час, он прижмет ручку, так что колодки лишь слегка царапают колеса, производя характерный звук, какой бывает при точке пилы; если требуется четыре мили в час, он закрутит тормоз потуже, и вы едете под аккомпанемент стонов и визга, похожих на те, что издает свинья, когда ее режут. Когда ему надо остановиться, он жмет на всю катушку. Если у него хороший тормоз, то он может — если, конечно, его лошадь не элитный тяжеловоз — рассчитать остановку с точностью до дюйма. По-видимому, ни немецкий извозчик, ни немецкая лошадь не знакомы с другими способами остановки. Немецкая лошадь продолжает изо всех сил тащить экипаж, пока она не убеждается, что ей не удается сдвинуть его ни на дюйм; тогда она замирает. Во всех других странах лошади останавливаются, стоит им только предложить. Я даже знавал лошадей, которых можно было уговорить поубавить ход. Но немецкая лошадь создана, должно быть, для перемещения с одной и той же скоростью, и ничего с этим поделать нельзя. Вот вам голый, неприукрашенный факт: я сам видел, как немецкий извозчик, бросив поводья, изо всех сил двумя руками закручивал тормоз, в панике пытаясь предотвратить грозящее столкновение.
В Вальдсхуте, маленьком немецком городке в верховьях Рейна, основанном в шестнадцатом веке, нам попался типаж, весьма характерный для Европы: английский турист, горько сетовавший на то, что, к его удивлению, эти иностранцы не понимают всех тонкостей английского языка. Когда мы пришли на вокзал, он на очень хорошем английском, правда с легким сомерсетширским акцентом, втолковывал носильщику — в десятый раз, как он сообщил нам, — что, хотя у него билет до Донауесхингена и ему надо в Донауесхинген, чтобы посмотреть исток Дуная, который на самом деле находится не там, хотя ему и говорили, что там, он хочет, чтобы его велосипед переслали в Энген, а чемодан — в Констанцу, до востребования. Неудача сильно раздосадовала его, он горячился и злился. Носильщик, человек еще молодой, казался несчастным стариком. Я предложил свои услуги. Теперь-то я об этом сожалею, хотя и не так горько, как должен был впоследствии сожалеть тот не знавший ни слова по-немецки тип, опрометчиво согласившийся мои услуги принять. Все три маршрута, объяснил нам носильщик, были транзитными, со множеством пересадок. Спокойно вникнуть в тонкости дела времени не было — наш поезд отходил через несколько минут. Сам англичанин был многословен, что всегда неверно, если хочешь, чтобы тебя поняли; носильщик же хотел лишь одного — чтобы от него поскорее отвязались и дали вздохнуть спокойно. Озарение нашло на меня лишь через десять минут, когда, сидя в поезде, я размышлял о случившемся; хотя я и согласился с носильщиком, что велосипед лучше всего отправить через Иммендинген и нужно оформить его багажом до Иммендингена, я не позаботился о том, чтобы из Иммендингена его переправили дальше. Будь я меланхоликом, меня бы ни на минуту не покидала мысль, что он и по сю пору находится в Иммендингене. Но плох тот философ, который видит лишь темную сторону вещей. Возможно, носильщик сам исправил мой промах, а может, случилось просто чудо, и велосипед сам собой вернулся к владельцу еще до окончания его путешествия. Чемодан поехал в Радольфцвелль; но я тешу себя мыслью, что на этикетке была указана Констанца; и несомненно, что рано или поздно железнодорожные власти Радольфцвелля, обнаружив невостребованный багаж, переправят его в Констанцу.
Но это все помимо той морали, которую я хочу вывести из этой истории. На самом деле суть заключается в том, что британец вознегодовал, обнаружив, что немецкий носильщик не понимает английского. Когда мы с ним заговорили, возмущение его не знало границ.
— Большое вам спасибо, — сказал он, — все очень просто. До Донауесхингена я хочу добраться поездом; из Донауесхингена я хочу дойти пешком до Гайзенгена; а в Гайзенгене я собираюсь сесть на поезд до Энгена, а из Энгена на велосипеде — в Констанцу. Я уже десять минут пытаюсь втолковать этому болвану, да разве ему что вдолбишь!
— Действительно, позор, — согласился я. — Есть еще отдельные немцы из низших слоев общества, которые так и не выучили никакого языка, кроме родного.
— Я уж и в расписание его тыкал, — продолжал человек, — и целую пантомиму разыграл. Все как об стенку горох.
— Трудно вам поверить, — снова поддакнул я. — Что может быть проще?
Гаррис на него рассердился; он хотел выбранить его за то, что тот, не зная ни слова на языке чужой страны, легкомысленно забирается в самые удаленные уголки и задает железнодорожникам головоломные задачи. Но я умерил его пыл и указал на ту большую и важную работу, которую делает этот человек, сам того не подозревая.
Шекспир и Мильтон в меру своих слабых сил пытались познакомить с английским языком других, менее везучих обитателей Европы. Ньютон и Дарвин смогли сделать так, что их язык стал необходим образованным и думающим иностранцам. Диккенс и Уида
(ибо вы, воображающие, что читающий мир находится в плену предрассудков Hью-Граб-стрит, будете удивлены и огорчены, когда узнаете, какое место отводят за границей этой даме, над которой у нас потешаются) смогли немало поспособствовать его дальнейшей популяризации. Но человек, который насаждает английский от мыса Св. Винсента до Уральских гор, — это англичанин, который не может или не хочет выучить ни одного иностранного слова и путешествует с толстым кошельком в кармане по самым отдаленным уголкам континента. Его невежество может шокировать, глупость — раздражать, самонадеянность — бесить. Но факт остается фактом — он англизирует Европу. Это для него швейцарский крестьянин зимними вечерами, пробираясь сквозь глубокий снег, спешит на курсы английского, которые открывались в каждой деревне. Это для него склонились над английской грамматикой и разговорником извозчик и сторож, горничная и прачка. Это для него иностранные лавочники и купцы тысячами отправляют своих сынов и дочерей учиться в заштатный английский городишко. Это для него владельцы отелей и ресторанов пишут в конце своих объявлений: «Принимаются лишь лица, в совершенстве владеющие английским».
Если англоязычные народы вдруг возьмут себе за правило говорить не только по-английски, триумфальное шествие английского по планете прекратится. Англичанин стоит в толпе иноземцев и звенит своим золотом:
— А вот, — кричит он, — денежки для того, кто говорит по-английски!
Вот кто он, великий просветитель. В теории мы можем презирать его. На практике же нам следует снять перед ним шляпу. Он миссионер английского языка.
Глава XII
Нас удручает грубый материализм немцев. — Вид прекрасен, но где же трактир? — Что европеец думает об англичанине. — Это редкая бестолочь, вот и мокнет себе под дождем. — Появляется усталый путник с кирпичом. — Охота на собаку. — Где не стоит селиться семейному человеку. — Плодородный край. — Веселый старикан лезет в гору. — Поспешная ретирада Джорджа. — Гаррис устремляется за ним, чтобы указать дорогу. — Будучи человеком компанейским, я следую за Гаррисом. — Фонетический курс для иностранцев
Возвышенную душу англосакса очень раздражает приземленность немца, который считает, что конечной целью любой прогулки является посещение трактира. На горной вершине, в волшебной долине, в тесном ущелье, под струями водопада, на берегу бурлящего потока всегда открыт какой-нибудь «Wirtschaft».
Как можно любоваться красотами природы, когда тебя окружают уставленные пивом столики? Как можно проникнуться духом древности, когда тебя донимают ароматы жареной телятины и шпината?
Как-то раз, продираясь сквозь чащобу, мы карабкались на гору, где намеревались предаться возвышенным мыслям.
— А на вершине, — печально вздохнул Гаррис, когда мы остановились, чтобы отдышаться и затянуть пояса еще на одну дырочку, — нас будет ждать аляповатое строение, именуемое трактиром, где пожирают бифштексы, лопают сливовые торты и лакают белое вино.
— Ты так думаешь? — спросил Джордж.
— Иначе и быть не может, — ответил Гаррис. — Так уж у них заведено. Не осталось ни одной тропинки, ни одной горной вершины, где можно было бы уединиться и предаться созерцанию, где чистый душой и не испорченный грубым материализмом путник мог бы полюбоваться природой.
— Я так прикинул, — встрял я, — что если не будем валять дурака, то поспеем туда еще до часу.
— Как раз к обеду, — вожделенно простонал Гаррис. — Готов поспорить, будут подавать голубую форель, здесь она водится. В Германии, как я понял, от еды и выпивки никуда не денешься. С ума сойти!
Мы пошагали дальше, и окружающие нас красоты слегка поостудили праведный гнев. В своих расчетах я не ошибся.
Без четверти час Гаррис, который шел впереди, воскликнул:
— Все, пришли! Я вижу вершину.
— Трактир есть? — поинтересовался Джордж.
— Что-то не видно, — ответил Гаррис. — Но, будьте уверены, он где-то здесь, черт бы его побрал!
Через пять минут мы были уже на вершине. Мы посмотрели на север, посмотрели и на юг; посмотрели на восток, посмотрели и на запад. Затем мы посмотрели друг на друга.
— Что за вид! — воскликнул Гаррис.
— Великолепно! — согласился я.
— Восхитительно! — поддержал Джордж.
— Слава Богу, — сказал Гаррис, — хватило у них ума убрать трактир с глаз подальше.
— Похоже, они его замаскировали, — высказал предположение Джордж.
— Собственно говоря, чем плох трактир, когда он не мозолит глаза? — пробурчал Гаррис.
— Всякая вещь, — заметил я, — хороша на своем месте, и трактир — не исключение.
— Хотел бы я знать, куда они его упрятали, — заволновался Джордж.
— Может, поищем? — с воодушевлением предложил Гаррис.
Мысль мне понравилась. Я и сам сгорал от любопытства. Мы договорились разойтись в разные стороны, а затем встретиться на вершине и доложить результаты изысканий. Сбор состоялся через полчаса. Мы молчали, но и без слов было ясно: наконец-то нам удалось отыскать уединенный уголок, где никто не собирается досаждать тебе предложениями выпить и закусить.
— Глазам своим не верю, — изумился Гаррис. — А вы?
— Должен сказать, — ответил я, — что это единственный во всем «Фатерланде» клочок земли, где добропорядочные немцы не успели открыть трактир.
— И трех чужестранцев угораздило забрести именно туда, — с горечью констатировал Джордж.
— Что поделаешь, — сказал я. — Нам страшно повезло: сколько пищи найдет здесь для себя возвышенный ум, не отвлекаемый на удовлетворение низменных природных инстинктов. Вы только посмотрите, что за свет струится там, вдали, над вершинами — разве это не восхитительно?
— Кстати о природе, — буркнул Джордж. — Как бы нам побыстрее спуститься?
Я справился в путеводителе и ответил:
— Дорога направо приведет нас в Зонненштайг, где, между прочим, есть неплохой трактир «Золотой орел», мне о нем рассказывали. Дорога налево немного длиннее, зато более живописна, да и обзор с нее будет получше.
— Обзор, обзор, — проворчал Гаррис. — Было бы что обозревать! На мой взгляд, везде одно и то же. А вам так не кажется?
— Лично я, — решительно заявил Джордж, — пошел направо.
И мы с Гаррисом зашагали за ним.
Но не тут-то было: спуститься так быстро, как рассчитывали, нам не удалось. Гроза здесь надвигается быстро, и не прошли мы и четверти мили, как столкнулись с дилеммой: или сейчас найти место, где можно укрыться от дождя, или потом искать дом, куда бы нас пустили обсушиться. Мы выбрали первое и присмотрели дерево, крона которого при обычных обстоятельствах послужила бы нам надежной крышей. Но гроза в Шварцвальде — обстоятельство, далеко не обычное. Поначалу мы тешили себя баснями, что такие сильные дожди, дескать, быстро проходят; затем явилась согревающая душу мысль, что даже если ливень и не прекратится, то вскоре мы промокнем так, что дальше некуда, и сможем смело продолжить путь.
— Раз уж все так обернулось, — размечтался Гаррис, — то неплохо было бы, если бы поблизости оказался какой-нибудь захудалый трактир!
— По мне, уж либо мокнуть, либо голодать, — сказал Джордж. — Дождь на пустой желудок — это уж слишком. Жду пять минут и иду.
— Эти уединенные уголки в горах, — заметил я, — хороши в ясную погоду. В дождь же, особенно когда ты уже немолод…
Тут мы услышали, как нас окликнул какой-то почтенный господин, стоящий под большим зонтом футах в пятидесяти от нас.
— Что же вы не заходите? — крикнул он нам.
— Куда? — огрызнулся я. Я было подумал, что он из тех болванов, что вечно пытаются острить, когда надо бы плакать.
— В трактир, — ответил он.
Мы покинули наше укрытие и устремились к нему. Нам захотелось разузнать о трактире поподробней.
— Я же кричал вам из окна, — недоумевал почтенный господин, когда мы добежали до него, — да вы, видать, не слышали. Эта гроза на час, не меньше, вы все промокнете.
Какой это был добрый старик, как он о нас заботился! Я пустился в объяснения:
— Очень любезно с вашей стороны было выйти к нам. Только не подумайте, что мы сбежали из сумасшедшего дома. Мы не стали бы прятаться от дождя под деревом, если бы знали, что в двадцати ярдах от нас в чаше деревьев спрятан трактир.
— Я так и подумал, — сказал старик, — потому и вышел.
Оказалось, что и посетители трактира все полчаса, что мы мокли, с любопытством смотрели на нас из окна, обсуждая между собой возможные причины столь странного поведения. Если бы не этот симпатичный старичок, то эти болваны глазели бы на нас до самого вечера. Хозяин перед нами извинился, объяснив, что мы показались ему «ну, вылитыми англичанами». Это отнюдь не образное сравнение, относимое местными жителями к людям с отклонениями в психике и поведении. Слова эти следует понимать буквально. На континенте искренне верят, что все англичане — малость не в себе. В этом их разубедить невозможно, как невозможно поколебать веру английского фермера в то, что французы питаются исключительно лягушками. Даже когда пытаешься личным примером доказать, что англичане — люди нормальные, это не всегда удается.
В трактирчике было тепло, уютно, готовили там хорошо, а Tischwein
было великолепно. Мы просидели там два часа, наелись, обсохли, поговорили о красотах природы и даже собрались уходить, как вдруг на наших глазах начали разворачиваться события, должные показать, насколько в этом мире зло сильнее добра.
В трактир вошел путник. Вид у него был измученный, в руке он сжимал веревку, к которой был привязан кирпич. Вошел он торопливо, опасливо озираясь, тщательно закрыл за собой дверь, проверил, плотно ли она захлопнулась, долго и напряженно смотрел в окно и лишь после этого, с облегчением вздохнув, положил кирпич рядом с собой и заказал обед.
Было в его поведении что-то интригующее. Хотелось разузнать, зачем ему кирпич, почему он так тщательно закрывал дверь, почему смотрел из окна с такой тревогой, но он сидел с таким скорбным видом, что донимать его вопросами казалось бестактным. Но чем больше он ел и пил, тем веселее становился. Вздыхал он теперь не так часто. Наконец, покончив с обедом, он вытянул ноги, закурил сигару и запыхтел, наслаждаясь покоем.
Тут-то все и началось. События разворачивались столь стремительно, что мне не удалось восстановить их ход во всех подробностях. Помню, что из кухни в зал вошла служанка, в руке она несла сковороду. Я видел, как она прошла к входной двери. Затем все полетело вверх тормашками. Это походило на балаган, где сцены менялись так быстро, что ничего не успеваешь понять: звучит тихая музыка, кругом цветы, над ними парят облака и воздушные феи — как вдруг невесть откуда вваливается орущий полицейский, спотыкаясь о пищащего младенца, выбегает Арлекин, падая на ровном месте, кривляются клоуны, а Панталоне с воплями лупят друг друга колбасой. Стоило служанке лишь дотронуться до дверной ручки, как дверь тут же распахнулась настежь, словно под ней собрались все силы ада, только и ждавшие этого момента. В комнату ворвались две свиньи и курица; кот, дремавший на пивной бочке, яростно зашипел. Служанка от неожиданности уронила сковороду и рухнула на пол. Господин с кирпичом вскочил, опрокинув стол со всей стоящей на нем посудой.
Кинулись искать виновника несчастья и тут же нашли его. Злодей предстал в образе терьера с ушами сеттера и хвостом колли. Из своей комнаты выбежал хозяин, намереваясь пинком выкинуть его за дверь. Но ничего у него не вышло: вместо собаки он угодил в свинью, ту, что была пожирней. Это был мастерский, великолепно поставленный пинок; свинья получила сполна: концентрация энергии была поразительна. Было жаль ни в чем не повинное животное; но наша жалость не шла ни в какое сравнение с той жалостью к себе, что охватила несчастную скотину. Она перестала метаться и рухнула посредине зала, призывая весь христианский мир подивиться на несправедливость, учиненную над ней злыми людьми. Ее причитания были столь выразительны, что слышно их было во всех долинах окрест, и люди ломали голову, тщетно пытаясь понять, что за катаклизм разразился в горах.
А курица с воплями носилась по залу. Эта птица обладала волшебным даром бегать по стене; за ней носился кот, и все, что ни попадало ему на пути, летело на пол.
Не прошло и сорока секунд, как по комнате металось девять человек, стремящихся пнуть собаку. Время от времени удача улыбалась то одному, то другому — собака иногда переставала лаять и начинала жалобно скулить. Но это ее нимало не обескураживало. Она, по-видимому, считала, что даром ничего не дается, в том числе и охота на свиней, и, в общем, игра стоит свеч. Кроме того, она со злорадством отметила, что на каждый пинок, перепадающий на ее долю, приходится два пинка, которые достаются другим живым существам, бегающим по залу. Бедолаге же свинье, которая так и сидела в самом центре свистопляски, горько сетуя на свою судьбу, в среднем приходилось по четыре. Попытки пнуть собаку походили на игру в футбол с исчезающим мячом — не тогда, когда целишься, а когда уже занес ногу и уже не можешь удержаться, уповая лишь на то, что под ногу подвернется что-нибудь твердое, способное принять удар на себя, и ты не полетишь на пол с грохотом и треском. Если кто и попадал по собаке, то совершенно случайно, когда пинать ее, собственно говоря, и не собирался и, не будучи готовым к соприкосновению со зловредной тварью, как правило, терял равновесие и падал. И через каждые полминуты кто-нибудь спотыкался о свинью — ту, что лежала на полу и была не в силах убраться с дороги.
Сколько бы еще продолжалась эта свистопляска — сказать не берусь. Суматоха прекратилась благодаря мудрому поведению Джорджа. Некоторое время он гонялся — нет, не за собакой, а за второй свиньей, той, что еще могла бегать. Наконец ему удалось загнать ее в угол и разорвать порочный круг, прекратив суматошное кружение по залу. Он дал ей хорошего пинка и вышиб за дверь.
Подавай нам обязательно то, чего у нас нет. Свинья, курица, девять людей, кот — что они для собаки по сравнению с ускользнувшей жертвой? Не подумав, она ринулась в погоню, а Джордж захлопнул дверь и для верности запер ее на щеколду.
С пола поднялся хозяин. В трактире царил разгром.
— Игривый у вас песик, — сказал он человеку с кирпичом.
— Это не моя собака, — угрюмо отозвался тот.
— А чья же? — спросил хозяин.
— Не знаю.
— Дешево вы не отделаетесь, — сказал хозяин, поднимая с пола портрет кайзера и протирая его рукавом.
— Знаю, что не отделаюсь, — ответил человек, — я и не рассчитывал дешево отделаться. Мне уже надоело говорить всем, что это не моя собака. Все равно никто не верит.
— Зачем же вы ходите с ней, если это не ваша собака? — удивился хозяин. — Что в ней такого нашли?
— А я с ней и не хожу, — ответил человек. — Это она ходит со мной. Она пристала ко мне в десять утра и с тех пор не отстает. Когда я вошел сюда, мне показалось, что наконец-то удалось от нее отвязаться. За четверть часа до этого я оставил ее поохотиться на гусей. Боюсь, на обратном пути придется за них рассчитываться.
— А вы камнями в нее не бросали? — спросил Гаррис.
— Не бросал ли я в нее камнями? — презрительно переспросил человек. — Еще как, даже рука заболела. Да все без толку — она подумала, что я с ней играю, и приносила камни назад. Вот уж битый час я ношусь с этим дурацким кирпичом. Видите ли, я хочу утопить ее. Так ведь нет, ничего не выходит! Близко она меня не подпускает, и схватить ее не удается. Сядет, распустит слюни и смотрит на меня. Еще шесть дюймов — и она моя. Нет, не дается, хоть тресни!
— Забавная история, ничего не скажешь, — сказал хозяин. — Давненько не слышал ничего подобного.
— Рад, что хоть кого-то она веселит, — кротко сказал человек.
Он стал помогать хозяину собирать осколки, а мы пошли своей дорогой. В дюжине ярдов от входа в трактир верное животное поджидало своего друга. Собака выглядела усталой, но довольной. Было сразу видно, что это суматошное и взбалмошное создание, и мы испугались: а ну как мы ей понравимся? Но она не обратила на нас ни малейшего внимания. Ее преданность своему новому безропотному другу была трогательна, и мы не стали искушать ее.
Покончив к вящему удовольствию со Шварцвальдом, мы отправились на велосипедах в Мюнстер, через Альт-Брайзах и Кольмар; отсюда мы предприняли небольшой набег на Вогезские горы. Альт-Брайзах, каменную крепость, которую река огибает то с одной, то с другой стороны — юный ветреный Рейн отличается завидным непостоянством, — с древнейших времен населяли любители перемен и искатели острых ощущений. Кто бы ни воевал, каков бы ни был повод для войны, Альт-Брайзах всегда оказывался на переднем крае. Его осаждали все кому не лень; как правило, его брали; в большинстве случаев его сдавали обратно; но никому не удавалось удержать его надолго. Кому принадлежит город, чей он подданный, — на этот вопрос житель Альт-Брайзаха никогда не мог ответить с уверенностью. В один прекрасный день он просыпался французом, но не успевал выучить и нескольких французских фраз, необходимых для общения со сборщиками податей, как становился австрийцем. Пока он наводил справки, как себя надо вести, чтобы прослыть добрым австрийцем, выяснялось, что он уже не австриец, а немец, хотя какой из немцев — ведь немцы бывают всякие, их около дюжины, — никто не мог сказать наверняка. В один прекрасный день горожанам объявляли, что они возвращаются в лоно католической церкви, но на следующее утро все просыпались уже ревностными протестантами. Единственное, что было более или менее постоянно в жизни горожанина Альт-Брайзаха, — одинаковая во всех государствах обязанность платить круглую сумму за право слыть подданным того государя, в казну которого в настоящий момент идут его денежки. Но стоит над этим задуматься, как начинаешь удивляться, почему в средние века человек, не являясь ни королем, ни сборщиком податей, утруждал себя таким хлопотливым и утомительным занятием, каким является жизнь.
По разнообразию и красоте Вогез не идет в сравнение с горами Шварцвальда. С точки зрения туриста, главное достоинство этого края — удивительная нищета его жителей. Нет в тамошнем крестьянине той прозаической сытости и довольства, что портит его соседа с другого берега Рейна. В деревнях и на хуторах чувствуешь всю прелесть первобытного уклада жизни. Также славен Вогез и своими руинами. Замков там видимо-невидимо, и многие лепятся в таких местах, где, казалось бы, лишь горные орлы могут вить свои гнезда. Есть крепости, заложенные еще римлянами и законченные уже в эпоху трубадуров; они занимают площадь во много акров, а по хитросплетениям их еще крепких стен можно бродить часами.
Торговля овощами и фруктами — занятие в Вогезе неизвестное. Такой товар произрастает в диком виде, остается лишь сорвать его. Когда странствуешь по Вогезу, время лучше не планировать: настолько силен в жаркий день соблазн остановиться и поесть фруктов, что противиться ему невозможно. Малина, вкусней которой я не пробовал, клубника, смородина, крыжовник растут прямо по склонам, как у нас по закоулкам растет ежевика. Вогезскому мальчишке нет нужды лазать по чужим садам — объедаться фруктами можно, и не нарушая заповедей Господних. Ведь Вогез утопает в садах, но лезть в них воровать фрукты так же глупо, как рыбе пытаться проникнуть в плавательный бассейн без билета. Но все же и на старуху бывает проруха.
Однажды, взбираясь на гору, мы очутились на террасе. Задержались мы там дольше, чем следовало бы, да и ягод съели чуть больше, чем надо. Кончилось это печально. Мы начали с клубники поздних сортов, а от нее перебрались к малине. Затем Гаррису попалось сливовое дерево, на котором были вполне спелые плоды.
— Это вам не какая-нибудь там алыча, — сказал Гаррис. — Настоящий жердель.
Налетай, ребята! Грех упускать такую возможность.
На первый взгляд, возразить было нечего.
— Жаль, — вздохнул Джордж, — что груши еще не поспели.
Он еще некоторое время сетовал на превратности природного цикла, но тут нам попались такие великолепные сливы, что он немного утешился.
— Ягод здесь хватает, а вот фруктовых деревьев маловато, — привередничал Гаррис. — Лично я съел бы еще слив.
— А вот идет к нам какой-то человек, — заметил я. — Он, должно быть, местный. Может, он нам подскажет, где здесь еще растут сливы.
— Он неплохо двигается для своих лет, — заметил Гаррис.
Старик карабкался в гору с поразительной скоростью. Кроме того, когда он к нам приблизился, мы заметили, что он пребывает в крайне приподнятом настроении: он пел и орал во всю мочь, жестикулировал и размахивал руками.
— Славный старикан, — восхитился Гаррис. — Смотреть на него одно удовольствие. Но зачем он держит палку на плече? Почему не помогает себе, когда лезет в гору?
— А вы знаете, — насторожился Джордж, — по-моему, это не палка.
— А что же тогда? — спросил Гаррис.
— Уж больно она смахивает на ружье, — ответил Джордж.
— А вам не кажется, что мы могли ошибиться? — предположил Гаррис. — Вам не кажется, что это может быть чем-то вроде частного сада?
Я сказал:
— А вы не помните трагический случай, произошедший на юге Франции года два назад? Солдат, проходя мимо дома, сорвал пару вишен, а французский крестьянин, кому эти вишни принадлежали, вышел на улицу и без лишних слов уложил его на месте.
— Но, наверное, даже во Франции запрещено стрелять в человека лишь за то, что он рвет чужие фрукты? — возмутился Джордж.
— Конечно, запрещено, — успокоил я его. — Убийцу отдали под суд. В его защиту адвокат мог сказать лишь то, что он находился в состоянии крайнего возбуждения и особо дорожил именно этим сортом вишен.
