ГЛАВА III

Единственный недостаток Гарриса. – Патентованная велосипедная фара. – Идеальное седло. Механик-любитель. – Его орлиный взор. – Его приемы. – Его веселый характер. – Его непритязательность. – Как от него отделаться. – Джордж в роли пророка. – Джордж в роли исследователя человеческой природы – Джордж предлагает эксперимент. – Его осторожность. – Согласие Гарриса при известных условиях.

В понедельник после обеда ко мне зашел Гаррис; у него в руках был номер газеты «Велосипедист».

– Послушайся доброго совета и оставь эту чепуху, – сказал я.

– Какую чепуху?

– Это «новейшее, патентованное, всепобеждающее изобретение, переворот в мире спорта» и т. д. – словом, величайшую глупость, объявление, которое тебя, конечно, прельстило.

– Послушай, ведь нам придется преодолевать крутые склоны, – возразил Гаррис, – и я полагаю, что хороший тормоз нам необходим.

– Тормоз необходим, это верно, – заметил я. – Но всяких модных механических штучек, которые будут выкидывать неизвестно какие номера, нам вовсе не нужно.

– Это приспособление действует автоматически.

– Тем более можешь мне о нем не рассказывать. Я инстинктивно чувствую, что это будет. При подъеме тормоз защемит колесо, как клещи, и нам придется тащить велосипед на плечах. Потом воздух на вершине горы вдруг окажет на него благотворное влияние, и тормоз начнет раскаиваться; за раскаянием последует благородное решение трудиться и помогать нам – и по дороге с горы гнусное изобретение навлечет только стыд и позор на нашу голову! Говорю тебе, оставь. Ты хороший малый, но у тебя есть один недостаток.

– Какой? – спросил Гаррис, сразу же закипая.

– Ты слишком доверчиво относишься ко всяким объявлениям. Какой бы идиот ни придумал чего-нибудь для велосипедного спорта – ты все испробуешь. До сих пор тебя оберегал ангел-хранитель, но и ему может надоесть эта возня. Не выводи его из последнего терпения.

– Если бы каждый думал так, – возразил Гаррис, – то в нашей жизни не было бы никакого прогресса. Если бы никто не испытывал новых изобретений, то мир застыл бы на нулевой отметке. Ведь только…

– Я знаю все, что можно сказать в защиту твоего мнения, – перебил я, – и отчасти соглашаюсь с ним, но только отчасти: до тридцати пяти лет можно производить опыты над всякими изобретениями, но после человек обязан остепениться. И ты, и я уже сделали в этом отношении все, что от нас требовалось, в особенности ты – тебя чуть не взорвало патентованной газовой фарой.

– Это была моя собственная ошибка, я ее слишком туго завинтил.

– Совершенно этому верю: ведь по твоей теории, следует опробовать каждую глупость, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Я не видал, что именно ты сделал. Я только помню, как мы мирно ехали, рассуждая о Тридцатилетней войне, когда твоя лампочка вдруг грохнула, и я очутился в канаве; и еще буду долго помнить лицо твоей жены, когда я ее предупредил, чтобы она не беспокоилась, потому что тебя внесут по лестнице двое людей, а доктор с сестрой милосердия прибудет через пять минут.

– Отчего ты тогда не забрал фару? Я хотел бы узнать, отчего она взорвалась.

– Времени не было: ее пришлось бы искать и собирать часа два. А что касается взрыва, то всякий человек, кроме тебя, ожидал бы его – уже по той простой причине, что в объявлении эта фара была названа «безусловно безопасной». А потом, помнишь ту электрическую фару?

– Ну и что? Ты сам говорил, что она отлично светила!

– Да, она отлично светила на главной улице Брайтона, так, что даже испугала одну лошадь; а когда мы выехали в темные предместья, то тебя оштрафовали за езду без огня. Вероятно, ты не забыл, как мы разъезжали с твоей фарой, горящей в яркие солнечные дни, как звезда; а когда наступал вечер, она угасала с достоинством существа, исполнившего свой долг.

– Да, этот фонарь меня немного раздражал, – пробормотал Гаррис.

– И меня тоже. А седла! – продолжал я – мне хотелось пробрать его хорошенько. – Разве есть еще на свете седло, которого бы ты не испробовал?

– Я полагаю, что должны же когда-нибудь изобрести удобные седла!

– Напрасно полагаешь. Может быть, и есть лучший мир, в котором велосипедные седла делаются из радуги и облаков, но в нашем мире гораздо проще приучить себя ко всему твердому и жесткому, чем ожидать прекрасного. Помнишь седло, которое ты купил для своего велосипеда в Бирмингеме? Оно было раздвоено посередине так, что до ужаса походило на пару почек!

– Оно было устроено сообразно с анатомией человеческого тела! – продолжал защищаться Гаррис.

– Весьма вероятно. На крышке ящика, в котором ты его купил, изображен был сидящий скелет, или, точнее, часть сидящего скелета.

– Что ж, этот рисунок показывал правильное положение те…

– Лучше не входить в подробности, – перебил я, – этот рисунок всегда казался мне бестактным.

– Он был совершенно правилен!

– Может быть, но только для скелета. А для человека, у которого на костях мясо – это одно мучение. Ведь я его пробовал, и на каждом камушке оно щипалось так, словно я ехал не на велосипеде, а на омаре. А ты на нем катался целый месяц!

– Надо же было исследовать серьезно!

– Ты жену измучил, пока испытывал это седло: она мне жаловалась, что никогда ты не был более несносен, чем в тот месяц. – Помню еще седло с пружиной, на которой ты подпрыгивал, как…

– Не с пружиной, а «седло-спираль»!

– Хотя бы и так, но во всяком случае для джентльмена тридцати пяти лет прыгать над седлом, стараясь попасть на него, – занятие вовсе не подходящее.

– Приспичили тебе мои тридцать четыре.

– Сколько?

– Мои тридцать пять лет! Ну как хочешь: если вам с Джорджем не нужно тормоза, то не обвиняйте меня, когда на каком-нибудь спуске перелетите через крышу ближайшей церкви.

– За Джорджа я не отвечаю: он иногда раздражается из-за сущих пустяков. Но я постараюсь тебя выгородить, если случится такая штука.

– Ну а как тандем?

– Здоров.

– Ты его не перебирал?

– Нет, не перебирал и никому не позволю даже прикоснуться к нему до самого отъезда.

Я знаю, что значит разбирать и перебирать машины. В Фолькстоне на набережной я познакомился с одним велосипедистом, и мы с ним однажды условились отправиться кататься на следующий день с самого утра. Я встал, против обыкновения, рано – по крайней мере раньше чем всегда – и, сделав такое усилие, остался очень доволен собой; благодаря хорошему настроению, меня не рассердило то, что знакомый заставил себя ждать полчаса. Утро было прелестное, и я блаженствовал в саду, когда он пришел.

– А у вас, кажется, хороший велосипед, – сказал он. – Легко ходит?

– Да, как все они – с утра легко, а после завтрака немного тяжелее.

Он неожиданно схватил мой велосипед за переднее колесо и сильно встряхнул его.

– Оставьте, пожалуйста, так можно испортить велосипед, – сказал я. Мне стало неприятно – если бы велосипед и заслуживал взбучки, то скорее от меня, чем от него: это все равно, как если бы чужой человек принялся ни за что ни про что бить мою собаку.

– Переднее колесо болтается, – объявил он.

– Нисколько не болтается, если его не болтать.

– Это опасно, – продолжал он. – У вас найдется ключ?

Поддаваться не следовало, но мне пришло в голову, что он, может быть, действительно смыслит в этом деле. Я отправился в сарай за инструментами, а когда вернулся, он уже сидел на земле с колесом между коленями, играя им как брелоком, а остальные части велосипеда валялись тут же, на дорожке.

– С вашим велосипедом случилось что-то неладное, – сказал он.

– Похоже на то! – заметил я, но он не понял насмешки.

– Ступица подозрительна!

– Вы не тревожьтесь, пожалуйста. Лучше поставим колесо на место и отправимся.

– Да уж теперь все равно: надо воспользоваться случаем и разобрать его.

Он говорил таким тоном, словно колесо вывалилось само собой. В одну минуту он что-то отвинтил – и на дорожку посыпались маленькие стальные шарики.

– Ловите, ловите их! – закричал он взволнованным голосом. – Не дай Бог, если мы их потеряем!

Полчаса мы ползали по дорожке, отыскивая шарики. Мой знакомый повторял с ожесточением, что потерять хоть один шарик – значит испортить велосипед, и объяснял, что, разбирая его, необходимо предварительно определить количество шариков. Я обещал последовать разумному совету, если мне придется когда-нибудь разбирать велосипед.

Всего шариков нашлось шестнадцать; я положил их в свою шляпу и поставил ее на ступеньку крыльца. Это было не особенно умно, но чужая глупость заразительна.

Не успел я оглянуться, как он великодушно выразил желание осмотреть заодно и цепь и немедленно принялся снимать с нее кожух. Я хотел было остановить его, процитировав замечание одного опытного спортсмена: «Лучше купить новый велосипед, чем самому снимать кожух с цепи». Но он отвечал с убеждением:

– Так говорят только профаны. На самом деле нет ничего легче.

И действительно, через три минуты футляр лежал на дорожке, а Эбсон усердно искал винтики, которые куда-то исчезли. (К счастью, я не встречал этого господина с тех пор, но, кажется, его звали Эбсон).

– Удивительно! Ничто так таинственно не исчезает, как винты! – повторял он.

В эту минуту в дверях показалась Этельберта и очень удивилась, видя, что мы еще не тронулись с места.

– Теперь уже скоро! – отвечал он. – Я только разобрал велосипед вашего мужа, чтобы осмотреть, все ли в порядке. За этими машинами необходимо следить, даже за самыми лучшими.

– Когда вы кончите и захотите умыться, можете пройти в кухню, – заметила Этельберта и прибавила, что она с Кэт отправляется покататься под парусом, но к завтраку непременно вернется.

Я готов был отдать золотой, чтобы только отправиться вместе с нею, – глупец, ломавший на моих глазах велосипед, уже вымотал из меня всю душу. Здравый смысл подсказывал мне, что я имею полное право взять его за шиворот и вытолкать из моего сада; но я, будучи слабым человеком в отношениях с другими людьми, продолжал молча смотреть, как калечат мою собственность.

Он перестал отыскивать винты, говоря, что они всегда находятся в ту минуту, когда ждешь этого меньше всего, и принялся за цепь. Сначала он натянул ее как струну, а потом отпустил вдвое слабее, чем она была сначала. После этого он решил вставить переднее колесо.

В продолжение десяти минут я держал велосипед, а он старался поставить колесо. После этого я предложил поменяться местами. Поменялись. Через минуту он вдруг почувствовал необходимость пройтись по дорожке, прогуливаясь, – он объяснял, что пальцы надо очень беречь, чтобы не прищемить их. Наконец колесо попало на место. В ту же секунду он разразился хохотом.

– Что случилось? – спрашиваю.

– Я осел! – говорит, а сам заливается. Тут я почувствовал к нему уважение и поинтересовался, каким образом он пришел к этому открытию.

– Да ведь мы забыли шарики! – отвечал он. Я оглянулся. Моя шляпа лежала на земле, а любимый молодой пес Этельберты поспешно глотал стальные шарики один за другим.

– Он умрет! – воскликнул Эбсон.

– Нет, ничего, – отвечал я. – На этой неделе он уже съел шнурок от ботинок и пачку иголок. Щенков природа иногда толкает на подобные поступки. Но меня очень беспокоит велосипед.

У Эбсона был счастливый характер.

– Что ж, соберем все, что осталось, и вложим на место! – Весело сказал он. – А затем положимся на судьбу.

Нашлось одиннадцать шариков. Через полчаса пять из них были вставлены с одной стороны и шесть с другой. Колесо болталось так, что это заметил бы каждый ребенок. Эбсон казался уставшим и, вероятно, с удовольствием отправился бы домой, но теперь я решил не отпускать его. Моя гордость – велосипед – был разбит; о катанье нечего было и думать; мне лишь хотелось чем-нибудь отплатить Эбсону. Поддержав его упавшее настроение стаканом эля, я сказал:

– Смотреть на вашу ловкость – просто наслаждение! Слабым людям полезно видеть в других столько энергии, столько уверенности в себе!

Ободренный таким образом, он принялся надевать крышку на цепь. Сначала он работал с одной стороны, прислонив велосипед к стене дома; потом с другой стороны, прислонив его к дереву; потом я должен был держать велосипед посреди дорожки, а он лежал на спине, головой между колес, и работал снизу, орошая себя машинным маслом; потом он заметил, что я ему только мешаю, перегнулся через велосипед поперек, изобразив вьючное седло, – и рухнул на голову. Три раза он восклицал: «Ну, теперь готово!», но затем прибавлял: «Нет! Хоть повесьте, а все еще не готово!» В последний раз он прибавил еще несколько слов, но они, к сожалению, непечатны.

После этого он окончательно рассвирепел и набросился на мой многострадальный велосипед, как на живого врага; но тот не позволил оскорблять себя безнаказанно. В бойкой драке положение сторон поминутно менялось: то велосипед лежал на дорожке, а Эбсон на нем – то Эбсон на дорожке, а велосипед на нем; если человеку и удавалось наскочить на врага и с победоносным видом сжать его коленями – то ненадолго: в следующее мгновение враг быстро поворачивался и наносил рулем ловкий удар прямо в голову человеку.

Было три четверти первого, когда Эбсон поднялся с земли, всклокоченный, грязный и исцарапанный и, вытирая вспотевший лоб, проговорил:

– Ну, довольно!

Я отвел его в кухню, где он привел себя в порядок, насколько это было возможно без помощи соды и перевязочных материалов.

Отправив его домой, я взвалил велосипед на извозчика и повез его к мастеру. Тот посмотрел и спросил, чего я от него хочу.

– Я хочу, чтобы вы его отремонтировали, если это возможно.

– Нелегкое дело. Но я попробую!

Эта «проба» обошлась мне два фунта и десять шиллингов, но не привела ни к чему: в конце лета я предложил одному магазину продать мой велосипед хотя бы по бросовой цене. Не желая обманывать публику, я просил предупредить, что велосипед был в употреблении целый год.

– Лучше не обозначать, сколько именно времени он был в употреблении, – снисходительно отвечал на это комиссионер. – Между нами говоря, на этом мы ничего не выгадаем. Не будем говорить ничего ни про год, ни про десять лет службы, а возьмем за него сколько дадут.

Я не настаивал и предоставил все дело ему; наконец кто-то дал пять фунтов, и в магазине мне сказали, что это даже очень много.

Да. Хотя я лично больше люблю ездить на велосипеде, чем разбирать его, но разборка есть тоже своего рода спорт и даже не лишенный некоторых преимуществ: для этого не нужно ни хорошей погоды, ни гладких дорог, ветер не мешает, и все что требуется, – это молоток, отвертка, тряпки и бутылочка машинного масла… Положим, вид делается подозрительный и у велосипеда, и у мастера, но ведь нет радости без помехи. Если велосипедист похож на паяльщика, то это еще не большая беда, так как дальше первого верстового столба он все равно не уедет. Обоими видами спорта одновременно овладеть невозможно: надо быть или механиком, или велосипедистом.

Если что-нибудь случается с моим велосипедом, когда я катаюсь за городом, я сажусь на обочине и жду, пока проедет телега. При этом опасность является только со стороны проезжающих любителей «разборки»: увидя лежащий на боку чужой велосипед, они соскакивают на всем ходу и бросаются к нему с дружелюбно-восторженным кличем. Прежде я пробовал отклонять любезность следующими словами:

– Ничего, ничего! Пожалуйста, не беспокойтесь из-за меня. Поезжайте дальше, прошу вас.

Но теперь я научен горьким опытом и всегда говорю:

– Оставьте меня в покое, или я размозжу вам голову!

Только такими словами и отчаянным видом еще можно отвести беду. Джордж пришел перед вечером узнать, все ли будет готово к среде.

– Все, – отвечал я, – кроме, может быть, тебя и Гарриса.

– А что твой тандем?

– Здоров.

– Не надо ли его разобрать?

– Возраст и опыт научили меня, что в жизни почти нет места стопроцентной уверенности, но в данном случае ты задаешь вопрос, на который я отвечу с непоколебимой убежденностью: нет, мой тандем не требует ни чистки, ни разборки, и если я доживу до среды, то никто в мире к нему не притронется.