Сообщники переглянулись. Бурнеф, как бы не расслышав, подошел ближе.
      — Сколько? — переспросил он.
      — Четыре миллиона, — повторил Эссарец, — по миллиону на каждого из вас.
      Цифра была так велика и так неожиданна, что негодяи насторожились, заподозрив какую-то ловушку.
      Бурнеф не мог этого не заметить.
      — Действительно, это превышает наши надежды. И я удивляюсь, как ты мог нам столько предложить?
      — Но вас это удовлетворяет?
      — Да, — откровенно признался Бурнеф.
      — К несчастью, иначе я не могу поступить. Чтобы избегнуть смерти, я принужден буду раскрыть мой тайник, а в нем четыре пакета тысячных билетов.
      Бурнеф все еще не мог опомниться.
      — Но почему ты думаешь, что мы не попросим больше? — спросил он.
      — То есть, кроме этого, еще и секрет? Да просто потому, что вы знаете: я предпочту умереть… Четыре миллиона — это максимум. Желаешь ты их? И в обмен я не требую никакого обещания, так как знаю, что раз ваши карманы будут наполнены, вы не затрудните себя лишним убийством, которое к тому же вас погубит.
      Последний аргумент прозвучал довольно убедительно.
      — Тайник в этой комнате?
      — Да, между вторым и третьим окном за моим портретом.
      Бурнеф поспешил снять портрет.
      — Но тут ничего не видно, — сказал он.
      — Отыщи квадрат посредине, там есть железная розетка и точно такие же четыре квадрата по углам, они сдвигаются вправо. На них надо поставить буквы условного слова. Теперь заперто на четыре буквы: Кора.
      — Начало имени Коралия? — спросил Бурнеф.
      — Нет, первые буквы священной книги Коран. Ты сделал?
      — Да… А где ключ?
      — Ключа не надо. На среднюю розетку поставь букву «Н», последнюю в слове… Вот так. Теперь тайник открыт. Опусти в него руку и достань четыре портфеля.
      Бельваль ждал, что вот-вот произойдет нечто ужасное, что погубит Бурнефа и его сообщников, да и они, очевидно, ждали того же, так как были очень бледны.
      Но вот Бурнеф достал пакет, в котором действительно оказалось четыре портфеля. Его колени и пальцы дрожали, пока он вынимал пачки билетов по тысяче франков.
      Как только портфели опустели, его сообщники схватили деньги.
      — Идемте скорее, идемте, — воскликнул один из них, не скрывая охватившего его волнения и страха, что Эссарец так просто их не отпустит. Он был убежден, что теперь-то и должно что-нибудь случиться.
      Бельваль также нисколько в этом не сомневался. Отмщение Эссареца было близко, такой человек не расстанется легко с подобной суммой. С самого начала разыгравшейся драмы капитан не был так взволнован, как в эту минуту, и на лице Коралии он читал то же беспокойство.
      Однако Бурнеф отчасти вернул себе хладнокровие и удержал товарищей.
      — Без глупостей… С него, пожалуй, станется развязать себя и Симона и бежать за нами.
      Эссарец рассмеялся:
      — Глупцы! Вы пришли сюда, чтобы вырвать у меня тайну неизмеримой важности и удовольствовались такой мизерной суммой. Как ни говорите, но у полковника было куда больше мозгов, чем у вас всех…
      Вместо ответа Бурнеф снова заткнул ему рот кляпом и оглушил ударом по голове.
      — Таким образом наше отступление обеспечено, — объяснил он.
      — А как же полковник? Мы оставим его здесь? — спросил один из негодяев.
      — Почему бы нет? А впрочем… Не в наших интересах, чтобы на Эссареца падало подозрение. Сейчас для нас всех и для него самое главное скрыться… Пока это проклятое письмо полковника дойдет до префекта, будет, пожалуй, около полудня…
      — Но что же тогда…
      — Перенесем труп в автомобиль, а потом выбросим где-нибудь.
      — А его бумаги?
      — Обыщем его по дороге. Помогите мне.
      Они подняли тело полковника Факи и вышли. Каждый держал труп одной рукой, другой крепко прижимая к себе портфель. Патриций услышал их шаги в соседней комнате и гулкое эхо плит вестибюля. «Теперь, — подумал он, — Эссарец или Симон нажмут кнопку и негодяи будут пойманы».
      Но Эссарец не шевелился, и Симон тоже. Вскоре послышался шум отъезжающего автомобиля… Ничего не произошло. Сообщники удалились, увозя с собой четыре миллиона.
      Наступила напряженная тишина, Бельваль по-прежнему был убежден, что теперь последует самое ужасное, и желал всеми силами дать знак Коралии, что он здесь. Но в этот момент она сама вышла из своего укрытия.
      Лицо молодой женщины больше не выражало ужаса, на нем застыло выражение жестокой решимости… Ее глаза сверкали, брови нахмурились, яркие губы были закушены.
      Капитан понял, что Коралия решила действовать. Но как? И будет ли это развязкой драмы?
      Она направилась в угол, где с хоров вела вниз винтовая лестница, и стала медленно спускаться.
      Эссарец услышал ее шаги. Бельваль видел, как он поднял голову и напрягся.
      Внизу Коралия остановилась. Нерешительности в ней не было и следа, казалось, она только колебалась, выбирая лучший способ действия. Вдруг взгляд женщины наткнулся на кинжал, выпавший из рук полковника. Бельваль вздрогнул. Он уже не сомневался, для чего ей понадобился кинжал… Жажда убийства читалась в ее глазах, и, встретившись с ними, Эссарец заметался, стараясь освободиться от обвивавших его тело веревок.
      Коралия приблизилась к мужу и быстрым движением подняла кинжал. Он повернул голову и смотрел на нее. Женщина сделала еще два шага.
      Капитан не знал, какую роль выбрать в разыгравшейся на его глазах мрачной драме. Нужно ли вмешаться? Помешать ли Коралии убить мужа или, наоборот, разрядить свои пистолет в его ненавистную голову?
      Нужно сказать, что с самого начала в чувствах Патриция преобладало острое любопытство… Не то банальное любопытство, которое заставляет людей трепетать, соприкоснувшись с чужой тайной, но любопытство человека любящего, желавшего проследить движения души любимого существа… Он желал знать, на что способна женщина, которую он боготворил и которая в силу обстоятельств должна взять на себя так много и выказать так много холодного спокойствия в минуту решения.
      Что заставляло ее так действовать? Месть? Ненависть?
      Коралия подняла руку. В глазах мужа, устремленных на нее, не было ни мольбы, ни угрозы… Он, казалось, тоже решился и ждал.
      Старый Симон, которого полковник так и не развязал, приподнялся на локтях и с ужасом следил за ними.
      Поднятая рука Коралии, казалось, выбирала место, куда ударить. Но в глазах ее понемногу ослабевала решимость, и Бельваль видел, как к его Коралии возвращалась, если не нежность, то, по крайней мере, так пленявшая его в ней женственность…
      «Ах, матушка Коралия! Матушка Коралия! — думал он. — Вот теперь я тебя узнаю снова. И какое бы право ты не имела убить этого человека, все же ты не убьешь… И я рад».
      Рука женщины медленно опустилась, лицо приняло прежнее выражение, и Бельваль догадался, что чувство облегчения понемногу приходило на смену жажды убийства. Она осматривала кинжал с удивлением человека, только что очнувшегося от страшного сна. Склонившись над мужем, Коралия перерезала путы. Она делала это почти с отвращением, избегая его взгляда и стараясь не дотрагиваться до него. Одна за другой веревки были разрезаны.
      И тут произошло нечто поразительное. Эссарец, который только что перенес нестерпимые мучения и которого жгла еще боль, спотыкаясь на голых, обожженных ногах, бросился к телефону и схватил трубку аппарата, как голодный хватает кусок хлеба. Казалось, в этом было его спасение, возвращение к жизни…
      — 40 — 39! — закричал в трубку Эссарец.
      Потом повернулся к жене и приказал:
      — Уходи!
      Но она сделала вид, что не слышит, развязывая Симона.
      — Алло, барышня! Поскорее 40 — 39!
      И повторил Коралии:
      — Уходи же, я тебе говорю. И ты, Симон…
      Тот приблизился к Эссарецу, намереваясь ему что-то сказать, но повернулся и, не говоря ни слова, вышел.
      — Уйди, уйди, — не переставая твердил Эссарец жене, грозя ей кулаком.
      Но Коралия подошла к нему ближе, и на лице ее ясно читалось непреодолимое упорство. В это время его соединили и Эссарец спросил:
      — Это 40 — 39? Хорошо…
      Он колебался. Видимо, присутствие Коралии ему мешало; он собирался говорить вещи, о которых ей не надо было знать… Но время шло, и он должен был решиться. Эссарец переложил трубку в другую руку и сказал по-английски:
      — Это ты, Грегуар? Я — Эссарец. Я звоню тебе с улицы Раймон. Не будем терять времени… Слушай… — Он сел от нестерпимой боли в ногах и продолжал: — Вот что случилось: Мустафа умер, и полковник тоже. Но подожди же… Не прерывай меня, или мы пропадем оба. Слушай: они все пришли сюда — и полковник, и Бурнеф, и все остальные и обокрали меня. Сила была на их стороне… С полковником мне удалось расправиться, но он раньше этого отправил донос в префектуру. Поэтому Бурнеф и его шайка будут искать убежище, где могли бы переждать грозу. Они вернутся разве только для того, чтобы забрать с собой бумаги. Я рассчитал, что у тебя они будут в безопасности… Они это убежище приготовили давно, на всякий случай, не подозревая, что ты и я — одно… Стало быть, они придут…
      Эссарец помолчал немного, раздумывая, а потом продолжал:
      — У тебя по-прежнему ключ от каждой двери? Да? Хорошо… И ключи от шкафов этих комнат? Так вот, когда они заснут, проберись к ним и обыщи эти шкафы. Каждый из них спрячет туда свою долю… Ты портфели знаешь по виду… Заберешь их и присоединяйся ко мне.
      Снова пауза. На этот раз Эссарец слушал. Потом возразил:
      — Что ты говоришь? Сюда, на улицу Раймон? Да ты с ума сошел! Неужели ты воображаешь, что я могу оставаться после доноса полковника? Нет, конечно, нет… Жди меня в отеле у вокзала, я буду там к полудню или самое позднее к часу… Не беспокойся… Завтракай спокойно, а потом мы будем держать совет, что делать дальше. Стало быть, так? В таком случае, до свидания… Я отвечаю за все.
      Эссарец повесил трубку. По его виду можно было подумать, что эти четыре миллиона уже в его руках.
      Он подошел к креслу, на котором его пытали, повернул его спинкой к камину, сел и начал, морщась от боли, надевать носки и ботинки. Но делал он это с видом человека, которому незачем торопиться…
      Коралия не отрывала глаз от мужа.
      «Мне нужно уйти», — подумал Патриций, смущенный тем, что окажется свидетелем их объяснения. Но любопытство взяло верх.
      Некоторое время супруги молчали. Первым не выдержал Эссарец.
      — Что ты так на меня смотришь? — спросил он.
      Она ответила, видимо, сдерживаясь:
      — Теперь, значит, и сомнений не остается?
      Он рассмеялся.
      — Да. К чему теперь лгать… Я бы не стал говорить при тебе по телефону, если бы не был уверен, что ты все время была тут, с самого начала.
      — Я была наверху.
      — Ты все слышала?
      — Все.
      — И все видела?
      — Да.
      — Видя мои мучения и слыша мои стоны, ты не сделала ровно ничего, чтобы избавить меня от пыток…
      — Ничего… Потому что я знала правду…
      — Какую правду?
      — Ту, что я подозревала, не осмеливаясь утверждать…
      — Какую правду? — настаивал он.
      — О вашей измене.
      — Ты с ума сошла. Я не изменял…
      — Ах, не играйте больше на этой струне! Правда, я поняла только часть из того, что говорили вам эти люди и чего они требовали от вас… Но они желали вырвать у вас тайну, а это тайна измены…
      Эссарец пожал плечами.
      — Изменяют только своей родине, а я не француз.
      — Нет, вы были французом! — вскричала она. — Вы просили об этом, и вам дали эту малость, вы женились на мне, француженке, и свое состояние составили во Франции, которую теперь предаете…
      — Но в пользу кого же?
      — А вот этого я не знаю… За многие месяцы, годы вы и ваши сообщники создали грандиозное дело, да, грандиозное, они сами это сказали, и теперь все выгоды вы забираете себе, ничего не дав им, и этого-то они у вас и требовали… и кроме того, вы оставили себе и самую тайну… Я знаю, любое грязное дело может иметь к вам отношение: все, что достойно вора и бандита…
      — Довольно!
      Эссарец стукнул кулаком о подлокотник кресла, но Коралия невозмутимо продолжала:
      — Довольно, говорите вы? Да, на этот раз вы правы… Вам ведь еще предстоит бежать… так как вы чего-то боитесь.
      Он снова пожал плечами.
      — Я ровно ничего не боюсь.
      — Но вы уезжаете?
      — Да.
      — Тогда закончим. В котором часу вы уедете?
      — Около полудня.
      — А если вас арестуют?
      — Меня не арестуют.
      — А если все-таки…
      — Меня освободят.
      — Во всяком случае, будут вести следствие…
      — Дело прекратят.
      — Вы надеетесь?
      — Нет, уверен.
      — Дай Бог! Во всяком случае, вы покидаете Францию?
      — Да, как только смогу.
      — Стало быть…
      — Через две или три недели.
      — Предупредите меня об этом, чтобы я могла, наконец, вздохнуть свободно.
      — Я тебя предупрежу, Коралия, но только по другой причине.
      — Какой же именно?
      — Чтобы ты могла ко мне присоединиться.
      — Присоединиться к вам?
      Эссарец зло усмехнулся.
      — Ты моя жена, а жена обязана следовать за мужем. Ты знаешь, по моей религии муж имеет на жену все права, и даже право убить… А ты моя жена…
      Коралия с презрением подняла голову.
      — Я не ваша жена, потому что, кроме презрения и ненависти, ничего к вам не питаю… я не желаю вас больше видеть и не увижу, чем бы вы мне не угрожали…
      Он встал и нетвердыми шагами подошел к ней, сжимая кулаки.
      — Что я тебе сказал? Что? Я твой господин и приказываю тебе присоединиться ко мне по первому моему зову…
      — Нет, я не сделаю этого, клянусь Богом!
      Лицо Эссареца перекосилось от злобы.
      — Ты желаешь остаться? Могу догадаться, почему… Сердечные дела, не правда ли? Я знаю, что в твоей жизни есть… Молчи, молчи! Разве ты не ненавидела меня всегда? Мы жили с тобой, как смертельные враги… Я тебя любил, даже больше… Обожал! Только одно слово, и я склонился бы к твоим ногам… Меня волнует даже звук твоих шагов… Но ты испытывала ко мне только отвращение… Если ты воображаешь, что я позволю тебе устроить жизнь без себя, то ты ошибаешься, моя милочка! Я скорее убью тебя!
      Его кулаки судорожно сжимались. На лбу выступили крупные капли пота. Было видно, каких невыразимых усилий ему стоит сдерживаться.
      Наконец Эссарецу удалось овладеть собой.
      — Хочешь — не хочешь, Коралия, но ты ко мне присоединишься. Как бы то ни было, но я твой муж.
      Она покачала головой:
      — Я останусь здесь, чтобы бороться с тобой, здесь, в этом доме, и употреблю все силы, чтобы разрушить все твои предательские козни, искуплю твою вину перед моей Родиной…
      — Не боишься, что я возненавижу тебя, Коралия? — почти шепотом произнес Эссарец. — Тогда берегись, повторяю еще раз…
      Он нажал кнопку звонка, и Симон не замедлил явиться. Эссарец сказал ему:
      — Двое слуг действительно исчезли?
      И, не ожидая ответа, продолжал:
      — Ну, и счастливого им пути. Горничной и кухарки будет вполне достаточно… Они ведь, наверное, ничего не слышали. Но все-таки ты следи за ними, когда я уеду отсюда.
      Он смотрел на жену, удивляясь, что она не уходит.
      — В шесть утра я должен быть на ногах. Приготовь все для отъезда. Я падаю от усталости. Проводи меня в спальню, Симон.
      И они вышли из залы.
      Когда за мужем закрылась дверь, Коралия, почти без сил, упала на колени и осенила себя крестом. И тут рядом с ней на ковер упал листок бумаги, на котором было написано ее имя.
      Она подняла его и прочитала: «Матушка Коралия, почему вы не доверяете дружбе? Один только знак, и я буду возле вас!».
      Коралия покачнулась, изумленная странностью находки и взволнованная смелостью Бельваля. Но, собрав всю свою волю, она поднялась и вышла, не сделав знака, которого так страстно ждал капитан.

      Бельваль почти совсем не спал. События прошедшей ночи оставили в его душе глубокий след, и ни о чем ином он не мог думать.
      Он знал, что враги Коралии на этом не остановятся и что не развязка драмы была сегодня ночью, а только ее начало. Любимой женщине угрожала опасность, и Патриция тревожило, что эту опасность он не может предвидеть и потому предотвратить…
      Прометавшись в постели два часа, Бельваль зажег свет и, сев за стол, решил записать впечатления от этой кошмарной ночи. Ему казалось, что станет легче, если он доверит свои мысли хотя бы бумаге.
      В шесть часов он разбудил Я-Бона и, скрестив на груди руки перед изумленным сенегальцем, произнес:
      — Итак, ты воображаешь, что уже все кончено… Пока я тут метался, как зверь в клетке, этот господин спокойно себе похрапывал. Однако, знаешь, что я тебе скажу…
      На лице Я-Бона при этих словах выразилось бесконечное удовольствие и он что-то радостно проворчал.
      — Вот, читай… И потом скажи свое мнение. Впрочем, я забыл, что о твоем воспитании родители не очень-то заботились… Ну, хорошо. Тогда слушай… Во-первых, имеется господин Эссарец-бей, богатейший банкир и в то же время первейший из негодяев, который не стесняется предавать Францию, Египет, Англию, Турцию, Бельгию и Грецию… Своим сообщникам он пришелся не по вкусу, до такой степени, что они, не стесняясь, поджаривают ему подошвы, а он убивает одного из них и подкупает своими миллионами остальных… В то же время другому сообщнику он поручает отобрать эти деньги… Вся эта милая компания должна скрыться сегодня часов в одиннадцать утра, так как в полдень на сцену выступает полиция…
      Капитан перевел дыхание.
      — Во-вторых, матушка Коралия, которая неизвестно почему вышла замуж за этого мерзавца, ненавидит его и хочет убить… Имеется полковник, который был ею увлечен и убит, и Мустафа, который собирался выкрасть ее для него, и он тоже мертв… И еще существует одноногий капитан французской армии, который тоже влюблен в Коралию и которого она избегает, так как замужем за другим, и с которым у неё общего только то, что они оба имеют половинки одного аметиста… Ко всему следует еще добавить заржавевший ключ, шелковый красный шнурок, задушенную собаку и решетку камина, на которой поджаривают ноги. Вот теперь я изложил тебе все и, если ты хоть что-нибудь понимаешь, то убирайся вон, потому что я сам ровно ничего не понимаю, а я твой капитан.
      Я-Бон смеялся. Он действительно ничего не понимал, но всегда бывал в восторге, когда капитан обращался к нему в подобном тоне.
      — Ну, а теперь пора порассуждать и сделать некоторые выводы, — решил Бельваль.
      Он облокотился на камин и обхватил голову руками. Его веселость на этот раз была напускной… В глубине души он не переставал страдать за Коралию. Как ей помочь? Чем?
      Бельваль никак не мог решить, какую тактику выбрать. Должен ли он отыскать по номеру телефона то лицо, у которого в настоящее время прятался Бурнеф с сообщниками, этого таинственного Грегуара? Следует ли предупредить полицию? Вернуться на улицу Раймон? Он мог броситься в битву со всем пылом, ему присущим, но продумать план атаки, предварительно изучив его со всех сторон, предвидеть препятствия, проникнуть за завесу тайны, то есть видеть невидимое, как он говорил, Патриций сейчас был не в состоянии. Он снова повернулся к Я-Бону, которого, видимо, огорчило его молчание.
      — Ты что такой насупленный? Ты одним только мрачным видом действуешь мне на нервы… Всегда все видишь в черном свете, потому что сам черный… Убирайся…
      Я-Бон удалился со сконфуженным видом и в это время чей-то голос за дверью крикнул:
      — Вас просят к телефону, капитан!
      Бельваль поспешно вышел из комнаты. Кто бы мог звонить ему так рано утром?
      — Кто спрашивает? — осведомился он у сестры милосердия, которая шла по коридору.
      — Право, не знаю, господин капитан. Мужской голос и, очевидно, этот господин торопится… Ему пришлось звонить довольно долго, так как я была внизу на кухне.
      Внезапно Бельваль представил себе телефон в большой зале у Эссарца. Он опустился на нижний этаж, где в бывшей бельевой находился телефон.
      — Алло! Это я, капитан Бельваль… В чем дело?
      — Капитан Бельваль? Прекрасно! Только бы не было поздно… Ты получил ключ и письмо?
      — Кто вы такой?
      — Ты получил ключ и письмо? — настаивал голос.
      — Ключ да, а письма не получал, — ответил Бельваль.
      — Не получил письма? Но это ужасно… Значит, ты ничего не знаешь…
      Полузадушенный крик прервал речь незнакомца, потом послышались какие-то звуки, видимо, около аппарата боролись, затем мужчина снова заговорил, но теперь его едва можно было расслышать:
      — Поздно… Патриций, слушай… Медальон из аметиста, он на мне… Поздно! Поздно!.. А я так хотел тебя видеть… Коралия…
      Снова возглас отчаяния, неразборчивые слова, стоны и крики, Бельвалю показалось, что звали на помощь, а потом тишина… Мгновение спустя раздался легкий треск и связь прервалась.
      Все это длилось едва ли двадцать секунд. Патриция так взволновал разговор, что он едва мог разжать пальцы, когда вешал трубку.
      Он был оглушен. Его глаза не отрывались от больших часов во дворе, которые он видел в окно. Было девятнадцать минут восьмого, и капитан машинально несколько раз повторил эти цифры. Он спрашивал себя, действительно ли все это произошло или это плод его расстроенного воображения, до такой степени все казалось нереальным…
      Но в его ушах еще звучали крики жертвы, и он снова схватил трубку.
      — Алло, барышня! Кто меня вызывал по телефону? Вы слышали крики? Алло…
      Бельвалю никто не отвечал, и он с ругательством повесил трубку и вышел из бельевой. В коридоре он встретил Я-Бона и толкнул его.
      — Убирайся! Это ты виноват. Ты должен был остаться там и охранять Коралию… Но постой… Ты должен пойти туда и предложить ей свои услуги. А я пойду предупредить полицию… Если бы ты мне не помешал, я бы давно это сделал, и тогда ничего этого не было бы… Впрочем, нет! Оставайся здесь. Такой план никуда не годится…
      Капитан попытался успокоить себя… К чему предполагать самое ужасное и непременно все рисовать в черном свете? Какая-то драма происходит, это верно, но, может быть, вовсе не в особняке на улице Раймон и вовсе не касается Коралии.
      Эта мысль натолкнула его на другую. Почему бы самому во всем не удостовериться? Прежде чем предупреждать полицию и узнавать номер телефона того субъекта, который сейчас с ним говорил, надо позвонить на улицу Раймон под каким-либо предлогом и таким образом удостовериться в безопасности Коралии.
      Но, с другой стороны, Бельваль понимал, что этим он добьется немногого. Если ему не ответят — будет ли это значить, что ничего страшного не произошло, просто никого нет дома или все еще спят? Но он чувствовал, что должен действовать, иначе сойдет с ума от мучительного беспокойства. Патриций отыскал в книжке номер телефона Эссарца и позвонил.
      Ожидание казалось невыносимым. Внезапно он вздрогнул — ему ответили:
      — Алло, — сказал он.
      — Алло, — ответил ему голос Эссарца.
      Хотя капитан был готов к этому, так как предполагал, что Эссарец дома и разбирает свои бумаги, готовясь к бегству, все же он был изумлен и не сразу нашелся, что сказать.
      — Господин Эссарец-бей? — машинально произнес он.
      — Да… С кем имею честь говорить?
      — Это говорят из убежища для выздоравливающих.
      — Капитан Бельваль, быть может? — осведомился голос.
      Бельваль был поражен. Муж Коралии, стало быть, его знает… Он едва смог пробормотать в ответ:
      — Да, это капитан Бельваль…
      — Какая удача, капитан, — вскричал, видимо, довольный Эссарец. — Как раз перед этим я звонил вам…
      — Ах, так это были вы, — сказал Бельваль, уже уставший удивляться.
      — Да, я желал осведомиться, в котором часу меня может принять капитан Бельваль, чтобы я мог принести ему искреннюю благодарность…
      — Это были вы, вы… — не переставал повторять капитан.
      — Да, неправда ли, какое странное совпадение! — воскликнул Эссарец, на этот раз как бы тоже удивленный. — К несчастью, меня перебили, так как кто-то еще хотел говорить с вами.
      — Значит, вы слышали?
      — Что слышал, капитан?
      — Крики.
      — Крики?
      — Да, по крайней мере, мне так показалось…
      — Что касается меня, то я слышал чей-то голос, спрашивающий вас, и так как этот господин, очевидно, спешил с вами переговорить, я повесил трубку, надеясь позвонить вам попозже…
      — За что вы меня хотели поблагодарить?
      — Да как же. Я знаю, какой опасности подвергалась вчера вечером моя жена и от чего вы ее спасли… Вот потому-то мне и хотелось вас видеть, чтобы поблагодарить. Где бы нам увидеться? Нельзя ли у вас? Часов около трех, сегодня?
      Патриций не отвечал. Смелость этого человека, которому грозил арест, его подавляла. Он спрашивал себя, что в действительности заставило Эссарца звонить ему?
      Молчание капитана того, видимо, не удивляло, и он продолжал что-то говорить.
      Бельваль повесил трубку. Почему-то он чувствовал себя теперь спокойнее и, поднявшись к себе в комнату, проспал два часа. Проснувшись, он позвал Я-Бона.
      — В следующий раз не теряй головы, как это ты сделал недавно, — внушал ему капитан. — Это было просто смешно. Но не будем об этом больше говорить… Ты завтракал? Нет? И я тоже. На перевязке был? Нет? И я тоже. А между тем доктор обещал мне сегодня снять с головы этот ужасный бинт. Сам понимаешь, как это приятно. Деревянная нога еще ничего, но забинтованная голова для влюбленного совсем не подходит. Поторапливайся, пойдем в лазарет. Матушка Коралия ведь не может мне помешать видеть ее там…
      Патриций чувствовал себя почти счастливым. По дороге из Майо он говорил Я-Бону, что тайна понемногу начинает раскрываться.
      — Да, да, Я-Бон, к этому идем. Во-первых, потому, что матушка Коралия, оказывается, вовсе не в опасности. Как я и надеялся, борьба происходит вдали от нее, без сомнения, между сообщниками, и все по поводу четырех миллионов. Что же касается того субъекта, чьи крики я слышал, это наверное какой-нибудь мой таинственный благожелатель, так как он называл меня на ты! Жаль только, что пропало письмо, которое он прислал вместе с ключом… Принуждаемый неизвестными мне обстоятельствами, он собирался мне все открыть, но в это время на него напали… Кто напал, ты говоришь? Быть может, один из сообщников, который испугался того, что он собирался мне рассказать… Вот, Я-Бон, как обстоят дела. Может быть, на самом деле все и не так, но мне все равно. Главное, нужно на что-нибудь опереться… Если же мое предположение неверно, то виноват будешь ты…
      Пройдя ворота Майо, они взяли автомобиль, Бельвалю вздумалось сделать круг по улице Раймон. Когда они приблизились к Пасси, то увидели, как матушка Коралия выходит с улицы Раймон в сопровождении Симона. Они тоже сели в автомобиль, и Бельваль следовал за ними до Елисейских полей, до дверей лазарета. Было ровно одиннадцать.
      «Значит, все благополучно», — решил капитан.
      После завтрака в ближайшем кафе Патриций и Я-Бон немного прогулялись по проспекту, не выпуская из виду лазарет. Ровно в половине второго они стояли у его дверей.
      В глубине двора, где обыкновенно собирались солдаты, капитан увидел старого Симона, курившего трубку на своем обычном месте. Как всегда, его лицо было почти скрыто шарфом.
      Бельваль поднялся наверх и в одном из залов третьего этажа увидел матушку Коралию, сидевшую у изголовья раненого. Она держала его руку, а тот спал сном ребенка.
      У нее был утомленный вид, она казалась бледнее обыкновенного, под глазами лежали тени. «Бедняжка, — подумал капитан. — Эти негодяи добьются того, что покончат с тобой…»
      Он знал теперь, что заставило Коралию скрывать имя мужа и свое жилище.
      Патриций уже собирался войти в комнату, когда женский голос за его спиной произнес:
      — Симон, мне нужно видеть госпожу.
      Симон, который тоже оказался здесь, пропустил женщину, она бросилась к Коралии и прошептала ей на ухо несколько слов.
      Коралия, видимо, взволнованная, быстро прошла мимо капитана, сопровождаемая Симоном и женщиной. Последняя говорила, задыхаясь от быстрой ходьбы:
      — Мне удалось найти автомобиль… Надо торопиться… Комиссар полиции приказал мне…
      Бельваль последовал за ними, но мог уловить только эти слова. Прихватив по дороге Я-Бона, он сел в автомобиль и приказал шоферу следовать за первым.