Прежде чем пробило половину шестого и сгустились вечерние сумерки, двое солдат подошли к перекрестку, усаженному деревьями, как раз напротив Гальерского музея, там, где пересекаются улицы Шайо и Пьер-Шарон. Один, без левой ноги, был в голубой фуражке пехотинца, другой, безрукий сенегалец, в широких панталонах и куртке из грубой шерсти — форме, принятой в начале войны для зуавов и африканских полков.
      Они обошли вокруг площади, в центре которой возвышалась превосходно сделанная группа силенов, и около нее остановились. Пехотинец бросил недокуренную папиросу, сенегалец подобрал ее, жадно затянулся несколько раз и потом, потушив пальцами окурок, спрятал его в карман.
      Все это они проделали в полном молчании.
      Почти в это же время с улицы Гальер вышли на площадь еще двое солдат, одетых, впрочем, в штатское платье, принадлежность которых к армии можно было угадать по каске зуава и каскетке артиллериста. Один был на костылях, другой — с двумя палками. Они остановились у киоска около тротуара.
      С улицы Бриньоль появились еще трое солдат: два хромых сапера и безрукий стрелок. Каждый из них подошел к дереву и встал, опираясь на него.
      Все семеро не обменялись ни одним словом. Каждый, казалось, совершенно не знал другого и делал вид, что не замечает присутствия остальных.
      Они точно замерли, каждый у своего поста, и редкие прохожие, заглядывавшие на эту тускло освещенную площадь в вечер 3 апреля 1915 года, не обращали на них никакого внимания.
      Пробило половину седьмого.
      В этот момент дверь одного из домов, выходящих на площадь, отворилась, и из нее вышел офицер в хаки и в красной с тремя золотыми галунами кепи на забинтованной голове.
      Вместо ноги у него была деревяшка с резиновым набалдашником. Он опирался на палку.
      Офицер внимательно осмотрелся и направился к солдатам на площади. Дойдя до человека, стоящего у дерева, он дотронулся до него палкой и отправился дальше.
      Пройдя улицу Пьер-Шарон, офицер вышел к Елисейским полям. Там слева стоял большой особняк, в котором, судя по надписи, помещался лазарет.
      Офицер встал на некотором расстоянии от него, чтобы не быть заметным выходящим, и стал ждать.
      В семь часов из лазарета вышли несколько человек, потом еще, и, наконец, появилась та, которую, по-видимому, ждал офицер.
      — Вот она! — прошептал он.
      Женщина в голубом плаще с красным крестом сестры милосердия шла к площади, откуда появился офицер, легкой и быстрой походкой, ветер развевал ее голубую вуаль и, несмотря на то, что грубый плащ скрывал формы, по легкости и грации движений можно было угадать, что она молода и стройна.
      Офицер следовал за ней с рассеянным видом случайного прохожего. На улице не было никого, кроме их двоих. Но когда женщина подошла к улице Марсо, автомобиль, стоявший у тротуара, тронулся с места и на некотором расстоянии последовал за ней.
      Это был таксомотор, как заметил офицер, обративший внимание еще на два обстоятельства: в машине сидели двое мужчин и один из них, в мягкой серой шляпе и с густыми усами, беспрестанно переговаривался с шофером, высовываясь для этого из окна.
      Сестра милосердия шла, не оборачиваясь, и офицеру показалось, что когда она стала приближаться к перекрестку, автомобиль поехал быстрее. Он перешел на другую сторону улицы и обвел взглядом площадь. Но на ней уже не было ни солдат, ни прохожих, ни машин. Только вдали, на прилегающих улицах гремели трамваи.
      Женщина, если предположить, что она также внимательно наблюдала за окружающим, не видела ничего, что могло бы ее встревожить, а на автомобиль, следовавший за ней по пятам, она не обращала внимания, так как ни разу не обернулась.
      Когда она приблизилась к деревьям на площади, автомобиль внезапно остановился, и человек, выглядывавший из окна, открыл дверцу и встал на подножку.
      Офицер почти бегом бросился через площадь, уже не стараясь остаться незамеченным. Он поднес к губам свисток, нимало не сомневаясь в том, что сейчас произойдет. И действительно, прежде чем он свистнул, из автомобиля выскочили двое людей, схватили женщину и, несмотря на ее сопротивление, потащили в машину.
      Почти в одно и то же время раздались ее испуганный крик и свисток, после которого, точно по волшебству, из-за деревьев, киоска и группы силенов появились семеро солдат.
      Сражение было коротким и решительным. Похитители, увидев поднятые над ними костыли и пистолет офицера, обратились в бегство, а шофер еще в начале схватки счел за лучшее удалиться.
      — Беги, Я-Бон! — приказал офицер сенегальцу. — И во что бы то ни стало притащи сюда хоть одного из них.
      Сам он поддерживал молодую женщину, казалось, близкую к обмороку и успокаивающе говорил ей:
      — Не бойтесь ничего, мамаша Коралия, это я, капитан Бельваль… Патриций Бельваль!
      Она прошептала:
      — Ах, это вы, капитан?
      — Да, и все ваши старые знакомые, раненые, за которыми вы так заботливо ухаживали в лазарете.
      — Благодарю… благодарю…
      И добавила дрожащим голосом:
      — А те двое?
      — Они бежали, и Я-Бон их преследует.
      — Но что они от меня хотели и каким чудом вы здесь очутились?
      — Об этом поговорим попозже, мамаша Коралия. Прежде скажите, куда вас проводить? Впрочем, сначала вам необходимо немножко успокоиться.
      С одним из солдат он подвел ее к дому, откуда сам вышел сравнительно недавно. Они вошли в квартиру, где в гостиной ярко горели лампы и топился камин.
      — Сядьте вот здесь, тут вам будет хорошо. Ты, Пуляр, принеси из столовой стакан, а ты, Рибрак, возьми на кухне графин холодной воды, — приказал офицер. — Шателен, достань из буфета рому… впрочем, нет, она не любит ром. Тогда…
      — Тогда, — перебила его женщина, — пусть принесут только воды…
      Краска понемногу приливала к ее щекам, губы порозовели, и на них играла милая улыбка.
      — Теперь вам лучше, мамаша Коралия? — спросил капитан, когда она отпила несколько глотков воды.
      — Гораздо лучше…
      — Ну и слава Богу! А между тем минуты, пережитые там, были ужасны! Теперь, молодцы, вы можете поздороваться с вашей мамашей! Думали ли вы, когда она укрывала вас одеялом и поудобнее взбивала подушки, что вам придется ухаживать за ней?
      Солдаты окружили мамашу Коралию, и всем она горячо пожимала руки.
      — Как твоя нога, Рибрак?
      — Не болит больше, матушка.
      — А твое плечо, Ватинель?
      — Совсем зажило, матушка.
      — А ты как, Пуляр, а ты, Жорис?
      Она была, видимо, взволнована тем, что видит всех их. Патриций Бельваль воскликнул:
      — Ах, мамаша Коралия, вы, кажется, плачете. Вот этим-то вы и завоевали наши сердца. Когда мы корчились от боли, то видели, как из ваших глаз капали крупные слезы, и они-то и заставляли нас сдерживаться… Так только матери плачут о детях, мамаша Коралия.
      — Я плакала еще больше, видя, что вы сдерживаетесь, чтобы не заставить меня страдать.
      — Ну, зато теперь не надо плакать… Мы любим вас так же, как вы любите нас. Улыбнитесь, мамаша Коралия. А вот и Я-Бон пришел, он-то всегда смеется.
      Молодая женщина быстро поднялась.
      — Думаете, ему удалось их поймать? — тревожно спросила она.
      — Что значит «думаю»? Я приказал Я-Бону привести хоть одного из них, и он приведет. Я боюсь только одного…
      Они направились в вестибюль, по ступенькам которого поднимался однорукий сенегалец, держа какого-то человека, с которым он обращался, точно с вещью. Капитан приказал:
      — Отпусти его.
      Я-Бон разжал пальцы, и человек упал.
      — Вот этого то я и боялся, — прошептал Бельваль. — Хотя у Я-Бона только одна рука, но не позавидуешь тому, кого он схватит за горло! Проклятые боши хорошо это знают.
      Я-Бон, темнокожий атлет африканской внешности, имел устрашающий вид. Осколком снаряда ему снесло одну щеку, половину подбородка и рта, а на уцелевшей части лица застыла улыбка. После ранения Я-Бон потерял способность говорить и мог произносить только отдельные звуки, в которых постоянно слышалось «я-бон», что и стало его кличкой.
      Теперь он удовлетворенно переводил свой взгляд с капитана на лежавшего мужчину, как охотничья собака, доставившая хозяину лакомую дичь.
      — Хорошо, — сказал капитан. — Но все-таки в другой раз будь повежливее.
      Он наклонился над лежащим, ощупал его, удостоверился, что тот не умер, и обратился к Коралии:
      — Вы узнали его?
      — Нет, — ответила она.
      — Вы уверены в том, что никогда не видели этой головы?
      Голова мужчины была очень большой, с густыми черными волосами и обвислыми усами.
      — Никогда, никогда, — повторила Коралия.
      Бельваль осмотрел его карманы, но там не было ни одной бумаги.
      — Подождем, пока он придет в себя, — решил он, поднимаясь. — Я-Бон, ты оставайся здесь и свяжи его. А вам, друзья, пора домой.
      Когда все ушли, Патриций проводил женщину в гостиную и усадил в кресло.
      — Теперь поговорим, мамаша Коралия. Но прежде выслушайте, что я скажу…
      Они расположились перед ярко горящим камином. Бельваль, подложив подушку под ноги своей гостье и погасив лампу, продолжал:
      — Вы знаете, мамаша Коралия, что вот уже восемь дней, как я вышел из лазарета и живу на бульваре Майо, в Нейи. Там устроено убежище для выздоравливающих, куда сейчас отправились мои товарищи по несчастью, там меня перевязывают и там я ночую. Остальное время я посвящаю прогулкам и изредка наношу визиты знакомым. Сегодня утром я ждал одного из них в кафе на бульваре и случайно услышал нечто интересное. Но прежде надо сказать, что зал состоит из двух частей и что стена, их разъединяющая, в высоту человеческого роста. По одну сторону перегородки сидят люди, пришедшие в кафе, а другая половина отведена под ресторан. Я был в ресторане, а за перегородкой довольно громко разговаривали двое мужчин, очевидно, уверенных, что они совершенно одни. Мне удалось уловить несколько фраз, очень меня удививших.
      Он достал из кармана записную книжку.
      — Фразам, привлекшим мое внимание, и скоро вы поймете, почему, предшествовал разговор, из которого я мог понять, что речь шла о каких-то искрах, о целом дожде искр, служившем, очевидно, сигналом, который может повториться еще раз и после которого нужно будет действовать очень решительно. Все это вам ни о чем не говорит?
      — Нет…
      — Хм… Ну, ладно… Мужчины говорили по-английски и очень правильно, но все же с небольшим акцентом, из чего я заключил, что англичанами они ни в коей мере быть не могут… Вот дословно их разговор:
      «Стало быть все в порядке», — сказал один из них. — «Вы с ним будете в назначенном месте, незадолго до семи?».
      «Так точно, полковник, мы будем там в автомобиле».
      «Помните, что она выходит из лазарета ровно в семь часов, и ошибки быть не может, так как она ходит одной и той же дорогой и пересекает улицу Пьер-Шарон…».
      «План обдуман в точности, и неудачи быть не может. Действие произойдет там, где кончается улица Шайо и если допустить, что там могут оказаться прохожие, они едва ли ей помогут, так как мы будем действовать с головокружительной быстротой».
      «Вы уверены в вашем шофере?»
      «Уверен в том, что он будет нам повиноваться, так как мы хорошо ему заплатим».
      «Отлично. Я буду ждать вас в известном месте. Вы мне передадите красотку, и все будет кончено… Мы будем хозяевами положения».
      «А заодно и красотки, полковник. Она ведь дьявольски пикантна!»
      «Да, это верно. Я ее много раз видел».
      И они начали смеяться, потом позвали человека, чтобы расплатиться, и я подошел к двери посмотреть, как они будут выходить. Но вышел только один, тот, с густыми усами и в серой шляпе. Второй, очевидно, воспользовался другой дверью. Человек в серой шляпе нанял единственный проезжавший мимо автомобиль, и потому я был принужден отказаться от мысли выследить его. Но так как я знал, что вы каждый день выходите из лазарета в семь часов и идете по улице Шайо к площади, я решил, что именно вы должны стать жертвой нападения.
      Патриций замолчал.
      Женщина задумалась. Ее лицо выражало озабоченность.
      — Но почему вы не предупредили меня? — спросила она наконец.
      — Предупредить? Ну, а если бы речь шла вовсе не о вас? К чему было вас пугать? Но, допустим, дело действительно касалось вас, к чему заставлять вас быть настороже? Что не удалось бы вашим врагам на этот раз, удалось бы в другой, они расставили бы ловушку поискуснее, и мы ничего не знали бы о ней и не смогли бы ничего предотвратить. Нет, гораздо лучше было действовать иначе. Я договорился с вашими прежними пациентами, преданными вам всем сердцем. Кстати, случайно оказалось, что один из моих друзей живет как раз на этой площади, и это его квартира. А теперь, матушка Коралия, когда вы знаете столько же, сколько и я, что вы обо всем этом скажете?
      Она протянула ему руку.
      — Я думаю, что вы спасли меня от опасности таинственной и тем более ужасной, за что я благодарю вас от души.
      — Нет, нет. Благодарностей не принимаю, — воскликнул капитан. — Для меня такая радость — отвести от вас опасность! Нет, я спрашиваю о другом: что вы думаете об этом деле?
      Она ответила, ни секунды не колеблясь:
      — Думаю, что ничего не понимаю…
      — Вы не знаете ваших врагов?
      — Лично нет.
      — А того человека, которому должны были передать вас ваши преследователи и который утверждал, что знает вас немного?
      Она слегка покраснела и ответила:
      — У каждой женщины найдется человек, преследующий ее более или менее открыто… Я, право, не знаю, о ком именно идет речь.
      Бельваль помолчал, о чем-то размышляя.
      — В конце концов, мы сможем кое-что узнать, допросив пленника. Если он откажется нам отвечать, я передам его в руки полиции, которая и займется этим делом.
      Коралия вздрогнула.
      — Полиции? Зачем?
      — А что же я должен делать с этим человеком? Он скорее принадлежит полиции, чем мне…
      — Нет, нет, — с живостью вскричала она. — Только не полиция? Зачем? Они будут допытываться, как я живу, надоедать мне расспросами… Обо мне будут всех расспрашивать…
      — Но, однако, матушка Коралия, не могу же я…
      — А я вас прошу, умоляю, найдите какое-нибудь другое средство, только чтобы не трубили обо мне на всех перекрестках.
      Капитан наблюдал за Коралией, удивленный ее волнением.
      — Я позабочусь, чтобы о вас не говорили, матушка Коралия, — сказал он.
      — А что вы тогда сделаете с этим человеком?
      Патриций встал.
      — Боже! — воскликнул он, — да я прежде всего почтительнейше осведомлюсь у него, соблаговолит ли он отвечать на мои вопросы, потом поблагодарю его за внимание, которым он вас окружил, и, наконец, попрошу его удалиться.
      Она тоже встала.
      — Вы хотите его видеть, матушка Коралия?
      — Нет, — возразила она. — Я устала. Если я вам не нужна, то допросите его один на один, а потом мне расскажете…
      Бельваль не решился настаивать и вышел, прикрыв за собой дверь. Она услышала, как он сказал:
      — Что, Я-Бон, хорошо ли ты его сторожил? Ничего нового? А где же пленник? А, вот вы где! Вздохнули теперь посвободнее? Да, рука Я-Бона немного жестковата. Что? Вы не отвечаете? Право, кажется…
      Коралия услышала, как он вскрикнул, и бросилась к двери. Но Патриций преградил ей дорогу.
      — Не входите туда.
      — Вы ранены! — воскликнула она.
      — Я?
      — Да, да, на вашем рукаве кровь!
      — Да, верно, но это не моя кровь.
      — Он, значит, ранен?
      — У него шла кровь изо рта…
      — Нет, Я-Бон сжал его горло не до такой степени…
      — Это не Я-Бон.
      — Но кто же тогда?
      — Его сообщники.
      — Они, стало быть, вернулись?
      — Да, и задушили его.
      — Но это невозможно!
      Она слегка оттолкнула капитана и подошла к пленнику.
      Тот не двигался. Его шею обвивал тонкий шелковый шнурок с пуговицами на концах.

      — Право же, не стоит тревожиться, матушка Коралия, — убеждал молодую женщину капитан. — Одним негодяем стало на свете меньше, вот и все.
      Он отвел ее в гостиную и усадил в кресло. Потом на минуту вышел и знаками объяснился с Я-Боном.
      — Я обнаружил его имя на крышке часов, — продолжал он, — его зовут Мустафа Раваляев…
      Бельваль произнес последние слова быстро и легко, и всякие следы волнения исчезли с ее лица. Он принялся ходить взад и вперед по комнате.
      — Мы с вами присутствовали при стольких драмах и были столько раз свидетелями смерти людей более достойных, и потому, право, можем холодно отнестись к смерти Мустафы, убитого своими сообщниками. Я приказал Я-Бону бросить труп за решетку сада Гальерского музея. Таким образом, с этим будет покончено, и о вас говорить не станут… Вот теперь-то я жду от вас благодарности, матушка Коралия.
      Капитан коротко рассмеялся.
      — Да, благодарности я заслуживаю, но отнюдь не похвалы моей ловкости. Плохим же я был бы тюремщиком, ведь прямо у меня под носом покончили с моим пленником. И как я мог не догадаться, что второй из ваших преследователей, господин в серой шляпе, отправился с донесением к третьему сообщнику, который ждал вас в другом автомобиле, и что оба они явятся на помощь своему товарищу. И пока мы с вами болтали, они вошли через кухню в вестибюль, где лежал связанный Мустафа. Конечно, они опасались, что он проговорится, выдаст их план, так прекрасно составленный, и, чтобы избежать измены, решили уничтожить сообщника. Проделано это было ловко; они отворили незаметно дверь и накинули на шею несчастного шелковый шнурок… Потом оставалось только затянуть его на пуговки… Ни шума, ни вздоха… Все произошло в полной тишине. Пришли, убили и ушли… Игра сыграна, сообщник уже не изменит.
      — Он ничего больше не скажет, — продолжал капитан, — ни нам, никому другому, и завтра, когда полиция найдет труп в саду музея, она ничего не поймет, так же, как и мы, матушка Коралия, никогда не узнаем, для чего вас хотели похитить.
      Патриций продолжал быстро ходить взад и вперед по комнате, и, по-видимому, деревяшка, служившая ему вместо ноги, ничуть его не стесняла. Наконец он остановился, залюбовавшись тонким профилем Коралии, освещавшимся отблесками камина, и сел рядом с ней.
      — Я ничего не знаю о вас, матушка Коралия… Замужем ли вы? В лазарете доктора и сестры называли вас госпожой Коралией, больные — матушкой… Где вы живете? Каждый день в одно и то же время вы приходите в лазарет и уходите всегда одной и той же дорогой. Иногда вас сопровождает старый седой слуга в кашне, обмотанном вокруг шеи, и в очках. Часто он ждет вас во дворе, сидя на одной и той же скамейке. Его пробовали расспрашивать, но он ничего не отвечает. Таким образом, я ничего не знаю о вас, кроме того, что вы божественно добры и милосердны, и — смею ли сказать? — божественно прекрасны. Может быть, поэтому я представляю вашу жизнь таинственной и полной тревог. Чувствуется, что вы одиноки, что никто не заботится о вашем счастье и безопасности… Вот почему я подумал… Я уже давно начал об этом думать и решил как-нибудь вам об этом сказать. Я думал, что вы, наверное, нуждаетесь в друге, брате, который руководил бы вами и защищал. Не ошибся ли я, матушка Коралия?
      По мере того как он говорил, она, казалось, все больше замыкалась, незаметно отодвигаясь, будто желая как можно дальше отойти от него, чтобы он не мог заглянуть ей в душу.
      — Вы ошиблись, — прошептала она немного погодя. — Моя жизнь совершенно проста, мне не нужна защита…
      — Как, не нуждаетесь, чтобы вас защищали? — воскликнул Патриций. — А люди, что пытались вас похитить? Должно быть, они считают дело, касающееся вас, достаточно важным для того, чтобы немедленно расправиться с сообщником, которого поймали… Вы это ни во что не ставите? Я ошибся, допустив, что вам грозит опасность? Что вы имеете врагов, смелость которых безгранична? Что вас нужно защитить от них? Вы, стало быть, не принимаете моей помощи?
      Она упрямо молчала.
      — Ну, хорошо, пусть, — решительным тоном произнес капитан. — Если вы не принимаете моего предложения о помощи, я буду защищать вас и без вашего согласия!
      Коралия покачала головой.
      — Да, буду! — почти выкрикнул Бельваль. — Это моя обязанность и мое право.
      — Нет, — вполголоса возразила она.
      — Да, мое неоспоримое право, которое дает мне власть даже не спрашивать вашего согласия, матушка Коралия!
      — Какое же право? — спросила она, глядя ему в глаза.
      — А такое, что я люблю вас!
      Он произнес эти слова без робости, как человек, гордый своим чувством, который счастлив заявить о нем во всеуслышание.
      Она, краснея, опустила глаза, и капитан уже тише добавил:
      — Я чересчур просто об этом сказал, не правда ли, матушка Коралия? Ни вздохов, ни горячих тирад, ни умоляющих взглядов, ни сомкнутых рук. Но вы знали об этом прежде. Да, да, Коралия, не делайте такого гордого лица, вы знали прекрасно, что я вас люблю, знали с тех пор, как знаю я сам… Вы знали об этом, когда ваши маленькие, бесконечно дорогие ручки касались моей окровавленной головы. Все другие меня мучили, когда же прикасались вы, это было лаской… Лаской был и ваш сочувствующий взгляд, и ваши слезы обо мне, когда я страдал… Да и возможно ли вас не полюбить? Все семеро калек, что были сейчас здесь, влюблены в вас, матушка Коралия… Я-Бон вас обожает. Но они простые солдаты, и они молчат. Я же офицер и имею право говорить о своем чувстве с поднятой головой.
      Коралия приложила руки к горящим щекам и, наклонясь вперед, молчала.
      — Вы понимаете меня, не правда ли, когда я говорю, что имею право говорить о своем чувстве с высоко поднятой головой? Если бы я стал калекой до войны, я не имел бы той уверенности, какую имею теперь… Тогда я сказал бы об этом смиренно и заранее прося прощения за то, что смею питать к вам любовь… Поверьте мне, Коралия, что, говоря любимой женщине о своем чувстве, я нимало не думаю о том, что я калека, и знаю, что смешным не покажусь.
      Он приостановился на миг, чтобы перевести дыхание, и продолжал с тем же жаром:
      — Так и должно быть, все должны знать, что пострадавшие в этой войне не должны считаться париями. На них должно смотреть как на людей вполне достойных, да, вполне. Что же? Всего только одной ногой меньше. Что из того? Разве только потому, что война отняла у меня руку или ногу, я навсегда должен забыть о том, что существует счастье, и не смею сказать о том, что люблю, без того чтобы меня оттолкнули или почувствовали ко мне жалость? Но я не желаю, чтобы меня жалели и, отталкивая мою любовь, предлагали сочувствие… Мы, калеки, требуем от женщин и от общества, чтобы нас считали за равных с теми, кого счастливая звезда или трусость уберегли от ранений.
      Капитан снова ударил кулаком по камину.
      — Да, мы, хромые, безногие, безрукие, слепые и изуродованные, требуем полного равноправия. Почему у одного из нас должно быть меньше шансов на любовь только из-за того, что он употребил живость своих ног для того, чтобы лететь на врага, а не провел свою жизнь, вытянув их под конторкой? Место для нас и нам подобных! И знайте, что мы сумеем это место честно взять и достойно удержать. Нет счастья, на которое мы бы не имели права, и нет работы, на которую мы не были бы способны, при известной практике и старании… Правая рука Я-Бона служит за двоих, а левая нога Бельваля пройдет две мили в час, если это потребуется.
      Он рассмеялся.
      — Правая рука и левая нога… С нас хватит того, что осталось. Разве мы стали хуже от этого? Ведь потомство наше от этого не родится безруким и безногим. У него прибавится только доброты и отваги. Вот на что мы претендуем, матушка Коралия! Мы не нуждаемся в жертвах и вовсе не считаем героизмом, если какая-нибудь девушка согласится выйти замуж за слепого. В такой стране, как Франция, где все служат Родине, скоро на имеющих одну руку или две будут смотреть, как смотрят теперь на брюнетов и блондинов или как на людей безбородых и с бородой. Каждый будет жить так, как захочет, вовсе не чувствуя себя изгоем. А так как моя жизнь, матушка Коралия, и мое счастье зависят от вас, то я и не стал больше откладывать… Ну, а теперь, слава Богу, кончено. Мне еще многое остается досказать, но ведь впереди у нас еще не один день…
      Коралия молчала, спрятав лицо в ладонях. Бельваль наклонился и разжал ее руки.
      — Отчего ты плачешь, матушка Коралия? — нежно спросил он. — Из-за меня льются эти слезы?
      — Нет, из-за всех вас, — последовал шепотом ответ. — Эта ваша веселость, ваша манера относиться беззаботно к своему несчастью, вот что трогает больше всего.
      — Стало быть, вы не сердитесь на меня из-за того, что я вам сказал?
      — Сердиться на вас! — воскликнула она, делая вид, что не понимает истинного значения его слов. — Да любая женщина всегда нежнее будет относиться к тем, кто пострадал…
      Он покачал головой.
      — Но я-то прошу не нежности, а ответа на мои слова… Нужно мне вам их напомнить?
      — Нет.
      — Но тогда ответьте!
      — Ответ, мой друг, будет таков, что ваших слов вы не повторите мне больше никогда.
      — Вы запрещаете мне это?
      — Да, запрещаю.
      — В таком случае, обещаю молчать до тех пор, пока снова вас не увижу.
      Она прошептала:
      — Вы меня больше не увидите…
      — Почему бы это, матушка Коралия?
      — Потому что я этого не хочу…
      — Но все же почему?
      — Почему? — Она повернулась к нему и, глядя прямо в лицо, сказала: — Потому что я замужем…
      Но это заявление, по-видимому, не особенно обескуражило капитана, и он спокойно возразил:
      — Ну так что же? Значит, выйдете замуж во второй раз. Вне всякого сомнения, ваш супруг стар и вы его не любите…
      — Не шутите этим, мой друг!
      Бельваль схватил руку молодой женщины и задержал ее, когда она хотела встать.
      — Вы правы, Коралия, и я прошу прощения, что говорил несерьезно о вещах столь важных. Но ведь от этого зависит моя жизнь, а также и ваша, я в этом уверен. Я знаю также, что наши жизни пойдут одна навстречу другой, даже против вашего желания… Я ничего у вас не прошу, я надеюсь только на судьбу… Она же нас и соединит…
      — Нет, — возразила она.
      — Да! Тысячу раз да!
      — Нет! — снова повторила Коралия. — Вы дадите мне честное слово, что не будете пытаться меня увидеть, и узнать мое имя. От вашего дружеского чувства ко мне я жду многого, но ваше признание отдаляет нас друг от друга… Я не хочу, чтобы кто-нибудь вмешивался в мою жизнь, не хочу!
      Она проговорила это решительным тоном, стараясь высвободить руку.
      Но капитан сжал ее еще сильнее.
      — Вы будете жалеть… Вы не имеете права так распоряжаться собой… Подумайте прежде!
      Коралия оттолкнула его и при этом задела свой мешочек, лежавший на камине. Он упал на ковер и раскрылся. Из него выпали две или три вещицы, которые она быстро подняла. Патриций тоже нагнулся.
      — Вот еще это, — сказал он, подавая ей маленький футляр, сплетенный из рисовой соломки, в котором виднелись зерна четок.
      Некоторое время они молчали. Потом капитан прошептал:
      — Странное совпадение! Зерна из аметиста в старинной филигранной оправе из золота…
      Вдруг он вздрогнул.
      — Что с вами? — испуганно воскликнула Коралия.
      Патриций рассматривал одно из крупных зерен, соединявших между собой более мелкие. Когда-то оно раскололось, и осталась только половина камня, поддерживаемая золотой оправой.
      — Совпадение, такое совпадение, — медленно проговорил он, — что я просто теряюсь… Между прочим, я могу это проверить теперь же. Но прежде скажите, кто вам дал эти четки?
      — Никто мне их не давал, они всегда у меня были, — ответила она.
      — Но принадлежали же они кому-нибудь до вас?
      — Моей матери, конечно.
      — Так это вам досталось от матери?
      — Да, вероятно, от нее, как и другие драгоценности.
      — Вы потеряли вашу мать?
      — Мне было четыре года, когда она умерла, и я едва ее помню. Но почему вы об этом спрашиваете?
      Бельваль расстегнул пуговицы своего доломана и достал из кармана часы. На короткой серебряной цепочке висели брелоки. Один из них представлял собой шарик из аметиста в такой же точно оправе, от которого осталась только половинка. Оба камня, казалось, были совершенно одинаковыми.
      Коралия испуганно прошептала:
      — Это случайность, всего только случайность…
      — Возможно, — согласился он спокойно. — Но, предположим, что обе половинки камня придутся одна к другой.
      — Нет, этого не может быть! — воскликнула она.
      Капитан молча приблизил свою правую руку, в которой держал брелок, к ее левой, с четками. Их руки дрожали, он никак не мог соединить обломки. Наконец ему это удалось… Обе половинки камня пришлись совершенно точно одна к другой.
      Воцарилось долгое молчание. Затем Бельваль тихо произнес:
      — Я тоже не знаю точно происхождения этого камня. Он был у меня с самого детства и лежал в коробке вместе с другими малоценными вещами: старыми поломанными кольцами, ключами от часов и старинными печатями. Потом из всего этого я выбрал то, что мне нравилось, и сделал брелок. Это произошло два-три года тому назад. Откуда появился этот камень, я не знаю, знаю только одно, что…
      Он внимательно осмотрел половинки камня и продолжал:
      — Что когда-то одно из крупных зерен на этих четках упало и раскололось, что одну половинку оставили в четках, а другую отдали кому-то. Ясно и то, что обе половинки лет двадцать назад принадлежали одному человеку…
      Наклонившись к Коралии, Патриций тихо и серьезно сказал:
      — Вы только что сомневались в правоте моих слов, когда я говорил, что по воле судьбы мы должны соединиться, так как нас непреодолимо влечет друг к другу. Будете ли теперь вы это отрицать? Если все это только случайность, то признайтесь, она крайне странная… А может быть, наши жизни уже когда-то соприкасались в далеком и таинственном прошлом и, встретившись вновь, уже больше не расстанутся… Нас обоих ждет в будущем нечто чудесное, а чтобы предупредить это будущее, я теперь же, когда вам угрожает опасность, предлагаю свою дружбу. Вы заметили, что я более уже не говорю о любви, а только о дружбе… Желаете вы ее?