— В разгар ссоры? — запротестовала молодая женщина.
      — Именно.
      — Однако…
      — Дорогой друг, мы здесь не для того, чтобы шпионить, но для того, чтобы действовать. Мы сбросим с них маски и лучше узнаем их.
      Решительными шагами он прошел к двери, открыл ее и вошел в комнату в сопровождении Гортензии.
      Их появление произвело целый переполох. Обе женщины замолчали, красные от бешенства. Жан-Луи побледнел и встал.
      Пользуясь общей суматохой, Ренин заговорил:
      — Позвольте представиться: князь Ренин… Госпожа Даниель… мы друзья мадемуазель Женевьевы Эймар и прибыли сюда с поручением от нее… Вот письмо, которое вам адресовано.
      Жан-Луи окончательно смутился, как только было произнесено имя Женевьевы. Не зная, что делать, и желая быть любезным по примеру Ренина, он забормотал:
      — Госпожа д'Ормиваль, моя мать… Госпожа Вобуа, моя мать…
      Последовало довольно продолжительное молчание. Ренин поклонился. Гортензия не знала, которой из матерей протянуть сначала руку. Но обе старухи одновременно попытались схватить письмо, которое держал князь, с возгласами:
      — Мадемуазель Эймар!.. Какая наглая!.. Какая дерзкая!
      Тогда Жан-Луи, к которому вернулось самообладание, схватил одну старуху и выставил ее в левую дверь, а другую — в правую. Потом он вернулся к посетителям, распечатал письмо и вполголоса прочитал: «Жан-Луи, я вас прошу принять подателя этого письма. Имейте к нему доверие. Я люблю вас. Женевьева».
      Это был довольно неуклюжий молодой человек с загорелым лицом, худым и костистым. На этом лице, как отметил отец Женевьевы, действительно отражалось какое-то сильное душевное страдание и отчаяние. Это страдание отражалось в каждой черточке, а особенно в глазах, полных безысходной грусти.
      Он несколько раз повторил имя Женевьевы, рассеянно оглядываясь кругом. Казалось, он не знал, как держать себя. Было видно, что он готов объясниться, но не находил нужных слов. Он был совершенно смущен и выбит, так сказать, из седла.
      Ренин понял, что противник его легко сдается. Он так упорно боролся в течение нескольких месяцев и так, видимо, устал, что неспособен был защищаться. Особенно теперь, когда проникли в его ужасную домашнюю обстановку.
      Ренин с места повел атаку:
      — Уже два раза после вашей размолвки Женевьева Эймар покушалась на самоубийство. Я приехал вас спросить, будет ли ее неизбежная смерть в ближайшем будущем развязкой вашей любви?
      Жан-Луи упал на стул и закрыл лицо руками.
      — О, — воскликнул он, — она хотела покончить с собой… О, возможно ли это!..
      Ренин не дал ему вздохнуть. Ударив его слегка по плечу, он проговорил:
      — Верьте, что в ваших же интересах довериться нам. Мы друзья Женевьевы Эймар. Мы обещали ей нашу помощь. Откройте нам всю правду…
      Молодой человек поднял голову.
      — Вы же сами видите, — сказал он с угнетенным видом, — вы же слышали! Вы уже догадываетесь о том, как я живу. Что же мне еще сказать, чтобы вы мою тайну могли сообщить Женевьеве?.. Ведь жестоко и смешно объяснять ей, почему я не мог к ней вернуться, почему я не имею права это сделать.
      Ренин взглянул на Гортензию. Через двадцать четыре часа после признания отца Женевьевы он получил также признание Жана-Луи.
      Жан-Луи подал стул Гортензии. Все сели, и молодой человек, точно чувствуя потребность высказаться, стал рассказывать:
      — Не удивляйтесь, если свою историю я вам передал в несколько юмористическом виде. Она, право, настолько смешна, что заставит вас смеяться. Часто судьба устраивает нам в жизни совершенно невероятные штуки, точно эти шутки изобрел мозг сумасшедшего или пьяного. Судите сами.
      Двадцать семь лет назад эта усадьба, дом которой состоял из одной центральной части, принадлежала старому врачу, который, чтобы увеличить свои скромные доходы, пускал двух-трех жильцов. Случилось так, что одно лето здесь провела госпожа д'Ормиваль, а госпожа Вобуа — следующее. Эти особы одна другую не знали. Одна из них была замужем за капитаном дальнего плавания, а другая за коммерсантом. Мужья их умерли почти одновременно, и обе женщины оказались в интересном положении, как говорят. Обе они написали доктору, что для родов приедут к нему.
      Доктор согласился. Приехали они осенью почти одновременно. Им отвели две комнатки, расположенные за этой гостиной. Доктор пригласил сестру милосердия, которая ночевала здесь же. Все шло отлично. Дамы шили белье, и между ними царило полное согласие. Так как обе хотели иметь непременно сына, то заранее выбрали ему имя: Жан и Луи.
      Раз доктор отлучился к больному со своим лакеем, объявив, что вернется только на следующий день.
      Горничная в отсутствие хозяина улизнула к своему возлюбленному. Тут произошел ряд дьявольских случайностей.
      Около двенадцати часов ночи госпожа д'Ормиваль почувствовала первые приступы родовых болей. Сестра милосердия, мадемуазель Бусиньоль, не растерялась. Но через час начались страдания госпожи Вобуа. Тут-то и произошла трагикомедия. Сестра металась между двумя пациентками, которые стонали и кричали, открывала окно и звала доктора, а временами бросалась на колени и молилась.
      Первой разрешилась от бремени госпожа Вобуа. Она родила мальчика, которого мадемуазель Бусиньоль поспешно перенесла в гостиную, обмыла и положила в предназначенную ему колыбельку.
      Но в это время стала кричать госпожа д'Ормиваль. Сестра милосердия поспешила к ней, а новорожденный, мать которого потеряла сознание, в это время задал свой концерт.
      Примите еще во внимание общий беспорядок, единственную лампу догорающим керосином, свечи, не желающие гореть, яростные порывы ветра… одним словом, мадемуазель Бусиньоль с ума сходила от страха. Наконец, около пяти часов она принесла сюда мальчика госпожи д'Ормиваль. Она занялась новорожденным, уложила его и поспешила к госпоже Вобуа, требовавшей ее помощи. А госпожа д'Ормиваль, в свою очередь, потеряла сознание.
      Когда же, наконец, мадемуазель Бусиньоль, шатаясь от усталости, вернулась к новорожденным, она с ужасом заметила, что завернула их в одинаковое белье, надела им одинаковые чулочки и положила обоих рядом в одну и ту же колыбельку. Таким образом, нельзя было определить, который Луи д'Ормиваль и который Жан Вобуа.
      Кроме того, оказалось, что один из них уже не дышал и начинал холодеть. Он умер. Кто он был? Как звали того, который остался в живых?
      Через три часа вернулся доктор. Он застал обеих матерей в полном отчаянии. Сестра милосердия просила у них прощения и протягивала им меня. Они меня целовали, а потом отталкивали. Ведь неизвестно было, кто я такой, чье имя ношу. Никаких указаний, никаких признаков.
      Доктор умолял обеих женщин принести себя в жертву, то есть одной из них отречься от меня. Ни одна из них на это не согласилась.
      — Почему Жан Вобуа, если это д'Ормиваль? — протестовала одна.
      — Почему Луи д'Ормиваль, если это Жан Вобуа? — возражала другая.
      Объявили в конце концов, что зовусь я Жан-Луи, а мать и отец мои неизвестны.
      Князь Ренин все это слушал молча. Но Гортензия, по мере того как рассказ приближался к развязке, с большим трудом удерживалась от припадка смеха. Молодой человек это заметил.
      — Простите, — пробормотала она, — это нервное!
      Он ответил тихо, без горечи:
      — Не извиняйтесь. Я вас предупредил, что моя история какой-то злой фарс. Да, все это кажется бесконечно смешным, но в действительности это не было смешно. Внешне история эта смешна, а по сути она ужасна. Станьте в положение обеих матерей. Они полюбили мальчика, болезненно и страстно, но безумно ревновали его одна к другой. И обе женщины начали смертельно ненавидеть одна другую. Им пришлось жить вместе, так как ни одна не была в силах расстаться с мальчиком, но жили они с тех пор как самые заклятые враги.
      Я вырос среди этих человеконенавистнических чувств. Если мое сердце меня направляло к одной, другая начинала меня за это преследовать. В этом доме, который они купили у покойного доктора и к которому пристроили два флигеля, я был невольным палачом и вместе с тем жертвой. Ужасное детство, кошмарная юность! Вероятно, редко кто так страдал, как я.
      — Надо было их покинуть! — воскликнула Гортензия, которая больше не смеялась.
      — Свою мать не бросают, — ответил он, — а одна из этих женщин моя мать. И мать не может покинуть своего сына. Каждая думает, что именно она моя мать. Мы живем точно каторжники, прикованные к одной тачке. Мы оскорбляем друг друга, упрекаем, вечно спорим!.. Ад, а не жизнь! И как убежать?.. Я несколько раз пробовал… Напрасно! Еще этим летом, когда я полюбил Женевьеву, я хотел сбросить с себя цепи… Я попытался убедить обеих женщин, но не тут-то было. Они возмутились, взбунтовались против посторонней женщины, которую я собирался ввести в наш семейный круг… Мне пришлось уступить. Что делала бы здесь Женевьева между госпожой д'Ормиваль и госпожой Вобуа? Имел ли я право принести ее в жертву?
      Жан-Луи, произнося последние слова, воодушевился. Он произнес их твердым голосом, как бы желая, чтобы поняли, что он подчиняется своей совести и долгу. В сущности же, Ренин и Гортензия поняли, что он просто слабовольный человек, не способный бороться с создавшимся нелепым положением вещей. Он нес свой крест с самого детства, не имея силы сбросить свое бремя. И вместе с тем он стыдился все правдиво рассказать Женевьеве.
      Он сел перед письменным столом и набросал письмо, которое протянул Ренину.
      — Пожалуйста, передайте это письмо мадемуазель Эймар и скажите ей, что я умоляю ее простить меня.
      Ренин не шевельнулся. Когда же молодой человек повторил свою просьбу, он взял письмо и разорвал его.
      — Что это значит? — спросил Жан-Луи.
      — Это значит, что ваше поручение я на себя не беру.
      — Но почему?
      — Потому, что вы поедете с нами.
      — Я?
      — Именно. Завтра же вы будете просить руки мадемуазель Эймар.
      Молодой человек с некоторым презрением взглянул на Ренина. На лице его как бы отразилась мысль: «Вот человек, который ровно ничего не понял из всего того, что я ему рассказал».
      Гортензия подошла к Ренину:
      — Скажите ему, что Женевьева покушалась на самоубийство. Она непременно лишит себя жизни.
      — Это бесполезно. Все произойдет так, как я говорю. Мы поедем все трое через час или два, а завтра же будет сделано предложение.
      Молодой человек пожал плечами и засмеялся.
      — Вы говорите с большой самоуверенностью!
      — У меня есть основания для этого.
      — Какие основания?
      — Я вам сообщу одно из них, если вы согласитесь помочь мне разъяснить это дело.
      — Какой смысл? С какой целью? — возразил Жан-Луи.
      — С целью установить, что рассказанная вами история не вполне соответствует истине.
      Жан-Луи возмутился:
      — Верьте, что я не сказал ни одного слова неправды.
      — Я плохо выразился, — очень мягко заметил Ренин, — вы, конечно, сообщили то, что считали правдой. Но, видите ли, правда не там, не то, что вы предполагаете.
      Молодой человек скрестил руки на груди.
      — Все же больше шансов, что я правду знаю лучше вас.
      — Едва ли! То, что вы знаете, вы знаете из уст третьих лиц. У вас нет никаких доказательств. Нет их ни у госпожи д'Ормиваль, ни у госпожи Вобуа.
      — Доказательств чего? — воскликнул Жан с нетерпением.
      — Никаких доказательств того, что обоих младенцев перепутали.
      — Как? Но это же факт. Обоих новорожденных положили в одну и ту же колыбельку. Никаких знаков отличия у них не было. Сестра милосердия не могла различить…
      — Она так говорит…
      — Что вы говорите? Вы, значит, обвиняете эту женщину?
      — Я ее не обвиняю.
      — Но вы же утверждаете, что она солгала! И с какой, позвольте вас спросить, целью? Она сама, как все подтвердили, была в полном отчаянии. А главное, какая у нее могла быть цель?
      Жан-Луи был очень возбужден. В комнату неслышно вошли обе матери, которые подслушивали за дверью. Они прошептали:
      — Нет… нет… это невозможно… Мы ее расспрашивали сто раз. Зачем ей было лгать?
      — Говорите, говорите же, — стал требовать Жан-Луи, — объяснитесь! Изложите вашу точку зрения.
      — Потому, — повысив голос, сказал Ренин, — что ваша правда неприемлема. Нет, подобные события случаются не так!.. Нет, судьба таких жестоких сюрпризов не устраивает! Уже и то необыкновенно, что, когда доктор, его лакей и горничная покинули дом, обе дамы вдруг одновременно почувствовали приближение родов. Не будем доверять всем этим изумительным совпадениям: этим лампам, которые не горят, этим свечам, которые тухнут. Нельзя допустить, чтобы акушерка могла прийти в такое смятение и так все перепутать. В ней, хотя бы она и была перепугана, должен был действовать профессиональный инстинкт. Я отрицаю, что она могла перепутать младенцев. Всегда остается в памяти какая-нибудь маленькая подробность, которая их отличает одного от другого. Я утверждаю самым категорическим образом, что сестра милосердия Бусиньоль не могла перепутать обоих новорожденных.
      Князь говорил это с такой силой, с такой убежденностью, что все присутствующие невольно проникались его точкой зрения. Ему удалось поколебать у старух доверие к тому, что они считали правдой в течение четверти века.
      Все окружили Ренина и стали с волнением спрашивать его:
      — Значит, по-вашему, эта женщина знает? Она могла бы открыть нам тайну?
      Он продолжал:
      — Я ничего не предрешаю. Я говорю только, что поведение мадемуазель Бусиньоль является совершенно загадочным, и то, что она утверждает, не согласуется с истиной. Она что-то знает. Дело не в ее рассеянности, а в чем-то другом. Тайна, которая вас троих тяготит столько лет, находится в ее руках.
      — Что же, вы утверждаете… — воскликнул Жан-Луи.
      — Да, утверждаю! — горячо перебил его Ренин. — Я не видел всего этого события, но путем рассуждений, дедукции и логики ясно рисую себе всю картину. И я прихожу к выводу, что сестра милосердия Бусиньоль является обладательницей тайны, которая нам неизвестна…
      Жан-Луи глухо проговорил:
      — Она ведь жива!.. Она живет недалеко! Ее можно заставить приехать…
      Тотчас обе матери закричали:
      — Я еду. Я ее привезу.
      — Нет, — возразил Ренин, — это неудобно.
      Тогда Гортензия предложила:
      — Хотите, чтобы я отправилась? Я беру автомобиль и вернусь с этой женщиной. Где она живет?
      — В центре Кархэ, — сказал Жан-Луи — у нее там лавчонка. Шофер вам скажет… Все знают мадемуазель Бусиньоль.
      — И особенно, дорогой друг, — заметил Ренин, — ни о чем ее не предупреждайте. Если она будет беспокоиться, тем лучше. Но не надо, чтобы она знала, зачем ее вызывают сюда. Это необходимо.
      Тридцать минут прошли в полном молчании. Ренин ходил по комнате и осматривал прекрасную мебель, всю обстановку, картины, которые свидетельствовали о хорошем вкусе Жана-Луи, так как эта комната была именно его. Рядом же в комнатах старух царила полная безвкусица.
      Ренин подошел к молодому человеку и прошептал:
      — Они богаты?
      — Да.
      — А вы?
      — Они пожелали, чтобы это имение принадлежало мне. Это меня вполне обеспечивает.
      — Есть у них семьи?
      — Сестры. У одной и другой.
      — К ним они могли бы уехать?
      — Да, они иногда об этом думали… Но… об этом не может быть и речи. Я боюсь, что ваше вмешательство испортит все дело. Я утверждаю еще раз…
      В это время подкатил автомобиль. Обе старухи вскочили, готовые засыпать гостью вопросами.
      — Предоставьте все мне, — остановил их Ренин, — и ничему не удивляйтесь. Ее надо испугать, ошеломить. Тогда она заговорит.
      Из автомобиля вышла Гортензия. Она помогла выйти старой женщине, одетой в местный костюм.
      Старуха вошла со страхом. У нее было птичье лицо с острыми чертами; маленькие зубки выступали вперед.
      — В чем дело? Здравствуйте, мадам д'Ормиваль, — проговорила она, озираясь боязливо кругом. — Здравствуйте, мадам Вобуа!
      Никто ничего ей не ответил. Ренин же вышел вперед и строго проговорил:
      — Я вам сейчас сообщу, в чем дело, мадемуазель Бусиньоль. Но вслушайтесь в каждое мое слово. Дело серьезное!
      У него был вид строгого судебного следователя, для которого вина обвиняемого очевидна.
      Он продолжал:
      — Мадемуазель Бусиньоль, я прибыл сюда из Парижа по поручению полиции, чтобы выяснить драму, происшедшую двадцать семь лет тому назад. Мне известно, что, благодаря именно вам, гражданское состояние одного из новорожденных в эту ночь установленно неправильно. Вы сделали ложные заявления. По уголовным законам подобные ложные заявления строго караются. Я вас отвезу в Париж. Там в присутствии вашего защитника вы дадите показания.
      — В Париж?.. Моего защитника? — простонала мадемуазель Бусиньоль.
      — Это необходимо, так как вас, вероятно, арестуют. Вот разве, — бросил Ренин, — вы немедленно согласитесь во всем сознаться и исправить таким образом последствия вашей вины.
      Старая дева задрожала. Она, очевидно, не могла противиться Ренину.
      — Согласны ли вы во всем признаться? — спросил он.
      Она рискнула:
      — Мне не в чем сознаваться, так как я ничего не совершила.
      — В таком случае, едем, — проговорил он.
      — Нет, нет, — взмолилась она, — добрый господин, не губите!
      — Решайтесь!
      — Хорошо! — чуть слышно прошептала она.
      — Немедленно. Мне пора на поезд. Надо, чтобы это дело было немедленно закончено. Если вы будете колебаться, я вас увожу. Понимаете?
      — Да.
      — Ну-с, тогда говорите прямо, без уверток. Чей это сын? — спросил он, указывая на Жана-Луи. — Госпожи д'Ормиваль?
      — Нет.
      — Тогда госпожи Вобуа?
      — Нет.
      За этим ответом последовало гробовое молчание и минута общего оцепенения.
      — Объяснитесь, — приказал Ренин, смотря на часы.
      Тогда мадемуазель Бусиньоль упала на колени и прерывающимся от волнения голосом рассказала:
      — Вечером в тот день пришел какой-то господин с новорожденным, которого он хотел поручить заботам доктора. Так как доктора не было, он всю ночь ожидал его и потом он же все сделал.
      — Что именно? — спросил Ренин. — Что произошло?
      Он схватил старуху за руки и смотрел на нее пристальным взором. Жан-Луи и обе матери со страшным волнением ожидали ответа. Их судьбы зависели от тех слов, которые она скажет.
      Она произнесла, наконец, эти слова, сложив молитвенно руки, как бы во время исповеди:
      — Случилось так, что оба новорожденных умерли: и сын госпожи д'Ормиваль, и сын госпожи Вобуа. Умерли они от конвульсий. Тогда тот господин, видя это, сказал мне… Я помню каждое его слово… Он сказал мне следующее: «Обстоятельства указывают мне мой долг. Я должен воспользоваться случаем, чтобы мой мальчик попал в надежные руки. Положите его вместо одного из покойных».
      Он предложил мне порядочную сумму денег, говоря, что ему теперь помесячно не надо будет платить за своего мальчика. Я согласилась. Но вместо кого его положить? Господин подумал и сказал: «Пусть он не будет ни д'Ормиваль, ни Вобуа». И он сказал мне, что я должна потом всем объяснить. Затем, пока я переодевала его мальчика, господин завернул один из трупиков в одеяло и унес его.
      Мадемуазель Бусиньоль опустила голову и принялась плакать. Через некоторое время Ренин добродушно сказал ей:
      — Я не скрою от вас, что ваше признание совпадает с данными следствия. Это вам послужит на пользу.
      — Я не поеду в Париж?
      — Нет.
      — Вы меня не увезете? Я могу удалиться?
      — Да. Сейчас вы не нужны.
      — И здесь обо всем этом не будет лишних разговоров?
      — Нет. Еще одно слово. Вы знаете фамилию этого господина?
      — Он мне ее не сказал.
      — Вы его потом видели?
      — Никогда.
      — Ничего больше не имеете сказать?
      — Ничего.
      — Вы готовы подписать текст своего признания?
      — Да.
      — Хорошо! Через неделю вас вызовут к следователю. А пока никому ничего не болтайте.
      Она встала, перекрестилась и при помощи Ренина, ноги у нее подкашивались, вышла. Он ее вывел наружу и закрыл за нею дверь.
      Когда он вернулся, то застал Жана-Луи между обеими старухами; все трое держались за руки. Ненависть, взаимная антипатия между ними как бы исчезли. Все они как бы успокоились и получили душевное облегчение.
      — Поторопимся, — сказал Ренин Гортензии, — наступает решительный момент боя. Нам надо забрать Жана-Луи.
      Гортензия имела рассеянный вид. Она прошептала:
      — Почему вы позволили этой женщине уехать? Вы удовлетворены ее показаниями?
      — Я ими удовлетворен не был. Она рассказала о том, что произошло. Что же вы хотите еще?
      — Ничего… Я не знаю.
      — Мы потом об этом поговорим, дорогой друг. А сейчас, повторяю, нам надо увезти Жана-Луи. И немедленно. А то…
      И, обратившись к молодому человеку, он сказал:
      — Вы, вероятно, согласны с тем, что обстоятельства так сложились, что всем троим вам надо расстаться. Вы должны ехать сейчас с нами, так как самое главное спасти вашу невесту.
      Жан-Луи заколебался. Ренин повернулся к старухам:
      — Вы, вероятно, того же мнения?
      Они утвердительно кивнули головами.
      — Вы видите! — сказал он Жану-Луи. — Они согласны со мной. Когда случаются подобные кризисы, разлука очень полезна. Возможно, что эта разлука не будет долго длиться. Ведь в крайнем случае вы всегда можете покинуть Женевьеву Эймар и опять начать свой прежний образ жизни. А жениться на ней ведь вы обязаны, это ваш долг… Ну, едем!
      И не давая молодому человеку опомниться, он заставил его собраться в дорогу.
      Через полчаса Жан-Луи покинул усадьбу.
      — Он вернется женатым, — сказал по дороге в Париж Ренин Гортензии в то время, когда Жан-Луи сдавал свой багаж, — все устроилось к лучшему. Вы довольны?
      — Да, бедная Женевьева будет счастлива, — ответила она рассеянно.
      В поезде они пошли вдвоем в вагон-ресторан. После обеда, заметив, что Гортензия нехотя отвечала на его вопросы, Ренин забеспокоился:
      — Что с вами, дорогой друг? Вы не отвечаете! У вас озабоченный вид!
      — Да нет же.
      — Нет, нет… Да! Я ведь вас знаю. Говорите прямо.
      Она улыбнулась.
      — Ну хорошо, если вы настаиваете. В общем этим приключением я довольна и радуюсь от души за Женевьеву Эймар, но… но в другом все-таки…
      — Я вас не поразил, говоря прямо?
      — Именно.
      — Вам кажется, что я играл второстепенную роль? Что я, собственно говоря, ничего не сделал. Не так ли?
      — Правда! И я спрашиваю себя, кончена ли эта история? Говоря по совести, другие приключения оставили во мне более ясное, более определенное впечатление.
      — А это кажется вам неопределенным?
      — Невыясненным, незаконченным!
      — В чем же эта незаконченность?
      — Я не знаю сама. Возможно, что это — признание сестры милосердия. Это признание было таким неожиданным, таким кратким…
      — Ну, конечно, — возразил Ренин со смехом, — я должен был его оборвать. Не надо было позволять старухе слишком распространяться.
      — То есть как?
      — Ну да! Если бы она стала распространяться, то могло явиться сомнение в ее рассказе.
      — Почему?
      — Дело в том, что вся история придумана. Ведь ряд несоответствий бросается в глаза: господин, приезжающий с младенцем и уезжающий затем с трупом другого мальчика… Но что же было делать, дорогой друг: у меня в распоряжении было слишком мало времени, чтобы просуфлировать старухе ее роль.
      Гортензия с изумлением посмотрела на него.
      — Что вы хотите сказать?
      — Эти деревенские старушки не очень-то понятливы. Мы торопились. Наш сценарий мы смастерили в мгновение ока. Впрочем, свою роль она сыграла недурно. И плакала она хорошо!.. А как ловко она заставила дрожать свой голос!..
      — Возможно ли? — прошептала Гортензия. — Вы ее, значит, раньше видели?
      — Как же иначе!
      — Но когда?
      — Утром. В то время, когда вы в гостинице занялись своим туалетом, я побежал на разведку. Ведь драма д'Ормиваль — Вобуа здесь всем отлично известна. Мне сейчас же указали на мадемуазель Бусиньоль. С ней дело уладилось очень быстро. Я ей вручил 10000 франков за инсценирование всей этой более или менее правдоподобной сцены.
      — Совершенно неправдоподобной!
      — Вы, однако, ее рассказу поверили, другие также. А это только и требовалось. Нужно было одним взмахом разрушить правду, которую считали таковой двадцать семь лет, правду, согласующуюся с фактами. Я атаку свою повел быстро, не давая передохнуть, не давая опомниться. Я стал отрицать справедливость версии о перепутанных младенцах. Жан-Луи тогда предложил послать за мадемуазель Бусиньоль. Та приехала и, к общему изумлению, рассказала ту историю, о которой мы с ней условились. Смятение! Я пользуюсь этим смятением и похищаю молодого человека.
      Гортензия покачала головой:
      — Но они одумаются! Сообразят!
      — Никогда в жизни! Если у них явятся сомнения, то эти сомнения они постараются отогнать от себя. Ведь их прежняя жизнь была сплошным адом в течение четверти столетия. Эти люди, напротив, очень рады, что наконец освободились от душившего их гнета, от неизвестности, превращавшей их жизнь в кошмар. К тому же, разве моя версия хуже версии настоящей? Она не более глупая. А сейчас старухи, как я слышал, собираются уезжать и сделались вполне приветливыми: они рады, что расстаются!
      — А Жан-Луи?
      — Жан-Луи! Да ему обе матери до смерти надоели. Нельзя, черт возьми, иметь безнаказанно двух родительниц. Если вам дают возможность вместо двух матерей не иметь ни одной, колебаний быть не может. И Жан-Луи любит Женевьеву. Счастье этой девушки обеспечено: у нее не будет свекрови! Важно достижение цели, а не средства, которые ведут к ней. В этой истории разрешение вопроса было чисто психологическое, не так, как в тех, где ключ к разгадке дают окурок, графин воды, служащий зажигательным стеклом, и т.п.
      Гортензия помолчала и затем проговорила:
      — Так вы думаете, что Жан-Луи…
      Ренин с удивлением воскликнул:
      — Вы еще думаете об этой старой истории? Но все кончено. Признаюсь, что меня человек с двумя матерями больше ничуть не интересует.
      Он сказал это с таким неподражаемым юмором, что Гортензия от души расхохоталась.
      — Ну, вот отлично, дорогой друг! Когда смеешься, все представляется яснее, нежели когда плачешь. Кроме того, есть и другая причина, в силу которой вы должны смеяться по всякому поводу.
      — Какая?
      — У вас такие дивные зубы!

Гильотинщица