Вот проскочили Фекан, а за ним и все остальные нормандские пляжи: Сен-Пьер, Птит-Даль, Велет, Сен-Валери, Вель и Кибервиль.
      Люпен все шутил, а Ботреле без устали смотрел и слушал, полностью подпав под очарование его остроумия, жизнерадостности, ироничной беззаботности, забавного ребячества.
      Молодой человек наблюдал и за Раймондой. Та все хранила молчание, прижавшись к своему кумиру. Она взяла руки Люпена в свои и время от времени поднимала на него взгляд, полный обожания. Но в пальцах молодой женщины Ботреле заметил легкую дрожь, а в глазах ее все росла какая-то грусть. И это было как печальный немой ответ на все выходки Люпена. Словно его сарказм, легкие, беззаботные речи болью отдавались в ее сердце.
      — Замолчи, — шепнула она, — смеяться сейчас значит бросать вызов судьбе. Сколько еще ждет нас несчастий!
      У самого Дьепа пришлось снова погрузиться, чтобы пройти незамеченными мимо рыбацких судов. И спустя двадцать минут, подойдя к берегу, их лодка вошла в маленький порт во впадине меж скал, вынырнула на поверхность и наконец причалила к молу.
      — Порт-Люпен, — объявил Арсен.
      — Место это, оказавшееся в пяти лье от Дьепа и в трех лье от Трепора, справа и слева прикрытое обрушившимися со скалы камнями, было пустынно. Маленький пляж покрывал желтый ковер мелкого песка.
      — На берег, Ботреле… Раймонда, твою руку… Шароле, плыви обратно к Игле взглянуть, что там происходит у Ганимара с Дюгэ-Труэном. К вечеру вернешься, расскажешь. Хочу знать, чем все это кончится.
      Ботреле очень любопытно было узнать, каким образом он собирается выбраться из своей замурованной валунами бухточки, именовавшейся Порт-Люпен, однако тут на глаза ему попалась металлическая лестница, приставленная к утесу.
      — Изидор, — сказал Люпен, — если ты хорошо знаешь географию и историю своей страны, то поймешь, что мы находимся в Парфонвальском ущелье, в коммуне Бивиль. Больше ста лет назад, 23 августа 1803 года, здесь, во Франции, высадился Жорж Кадудаль с шестью сообщниками, собиравшийся выкрасть первого консула, Бонапарта. Они поднялись наверх по дороге, которую я сейчас тебе покажу. Позднее обвалы разрушили эту дорогу, но Вальмера, известный под именем Арсен Люпен, на свои деньги ее восстановил. Он же приобрел ферму Невийет, где заговорщики провели первую ночь и где, удалившись от дел, безразличный ко всему происходящему в мире, отныне вместе с матерью и женой он и будет проживать, как всякий уважающий себя помещик. Джентльмен-взломщик умер — да здравствует джентльмен-фермер!
      Вверху железной лестницы начиналось узкое место — намытый дождевыми водами крутой овражек, из глубины которого выступали ступени с перилами по бокам. Перила, как объяснил Люпен, были тут сделаны вместо длинного каната, прикрепленного сверху к сваям, по которому некогда местные жители спускались к взморью. Еще полчаса подъема, и наконец они вышли на плато, расположенное неподалеку от землянок, где обычно скрываются таможенники. И верно, за поворотом тропинки ждал их инспектор таможенной охраны.
      — Ничего нового, Гомель? — обратился к нему Люпен.
      — Ничего, шеф.
      — Ничего подозрительного?
      — Нет, шеф, но…
      — Что такое?
      — Моя жена… она служит швеей в Невийет…
      — Знаю, Сезарина. Ну что?
      — Говорит, с утра по деревне болтался какой-то матрос.
      — Как он выглядел, этот матрос?
      — Похож на англичанина.
      — Ага! — встревожился Люпен. — Ты велел Сезарине…
      — Смотреть в оба, конечно, шеф.
      — Хорошо, жди здесь Шароле, он появится часа четыре два-три. Если что-то произойдет, я на ферме.
      Когда они пошли дальше, Люпен поделился с Ботреле своими опасениями:
      — Неприятно… Может, это Шолмс? Ох, если все же он, да к тому же разозленный, то можно ожидать самого худшего. — И, помолчав с минуту: — Все думаю, не лучше ли повернуть назад?.. Да, какое-то тревожное предчувствие.
      Пред ними расстилались бескрайние холмистые равнины. Впереди слева чудесные аллеи вели к высившейся поодаль ферме Невийет. Он сам избрал себе этот приют, обещанное Раймонде место отдохновения. Так стоит ли лишь из-за одних каких-то смутных предчувствий отказываться от счастья в тот самый миг, когда цель уже рядом?
      Взяв Изидора под руку, Люпен указал на Раймонду, идущую впереди:
      — Взгляни, как покачивается талия при ходьбе, глядя на нее, я просто весь дрожу. Все в этой женщине приводит меня в трепет, заставляет умирать от любви: и походка, жесты, звук ее голоса, и даже молчание, неподвижность. От одной мысли, что я иду вслед за ней, я уже счастлив. Ах, Ботреле, удастся ли ей когда-нибудь забыть, что я был Люпеном? Смогу ли стереть из ее памяти все столь ненавистное Раймонде прошлое? — И вновь, обретя уверенность в себе, он упрямо твердил: — Забудет! Забудет, потому что я пошел ради нее на все! Пожертвовал верным убежищем, Полой иглой, отдал сокровища, власть, поступился гордостью. Все хотел бросить к ее ногам… Мне ничего больше не нужно… Хочу стать лишь… человеком… который любит… честным, потому что только честного она в силах полюбить… Ну и что с того, стану честным! Ничего, переживу, в конце концов это не так уж и стыдно!
      Шутка вырвалась у него словно помимо воли, тон оставался серьезным и даже строгим. Голосом, в котором чувствовалось глубокое внутреннее волнение, Люпен произнес:
      — Знаешь, Ботреле, ни одна из радостей моей безумной жизни не сравнится со счастьем читать в ее взгляде одобрение, нежность… Я тогда чувствую себя таким слабым… что даже плакать хочется…
      Прослезился ли он? Ботреле казалось, что глаза великого искателя приключений наполнились слезами. О чудо, слезы в голосе Люпена, слезы любви!
      Они подошли к калитке, ведущей на ферму. На мгновение Люпен замер на месте, прошептав:
      — Отчего этот страх? Будто что-то давит… Разве с Полой иглой не покончено? А может быть, мое решение неугодно судьбе?
      Раймонда обернулась к ним в испуге:
      — Вот бежит Сезарина…
      Действительно, в их сторону от фермы спешила жена таможенника. Люпен бросился ей навстречу:
      — Что такое? В чем дело? Говорите же!
      Запыхавшись, та пролепетала:
      — Там человек… в гостиной…
      — Англичанин, которого вы видели утром?
      — Да, но теперь он одет по-другому.
      — Он вас заметил?
      — Нет. Но он разговаривал с вашей матерью. Мадам Вальмера застала его там.
      — Что он сказал?
      — Что ищет Луи Вальмера, что он ваш друг.
      — А она?
      — Мадам ответила, что сын уехал путешествовать… надолго… на несколько лет…
      — Так он ушел?
      — Нет. Стал махать кому-то из окна, что выходит на равнину… как будто звал кого-то.
      Люпен колебался. Раздался пронзительный крик.
      — Твоя мать… Это ее голос, — простонала Раймонда.
      Он кинулся к ней, увлекая ее в порыве внезапно нахлынувшей любви:
      — Скорее… бежать… главное, спасти тебя…
      Но вдруг остановился в растерянности, объятый страданием:
      — Нет, не могу… это ужасно… Прости, Раймонда… бедная женщина… там… одна… Побудь здесь… Ботреле, останься с ней.
      И бросился вдоль каменной изгороди, огибавшей ферму, к заборчику, отделявшему постройки от равнины. Раймонда же, вырвавшись от Ботреле, побежала за ним и вскоре оказалась тоже у забора. А сам Ботреле, укрывшись за деревьями, стал наблюдать. Вот на пустынной аллее, что вела от фермы к забору, показались трое мужчин. Первый, самый высокий, шагал впереди, а двое других тащили под руки вырывавшуюся женщину, испускавшую пронзительные крики.
      Наступали сумерки, однако Ботреле узнал все же в высоком мужчине Херлока Шолмса. Женщина была немолода. Под растрепанными седыми волосами виднелось бледное лицо. Все четверо приближались к забору. Вот Шолмс открыл калитку. И в тот же миг перед ним возник Люпен.
      Появление его было настолько неожиданным, что никто не проронил ни слова. В некоем торжественном молчании двое врагов мерили друг друга взглядом. Лица обоих пылали ненавистью. Никто не двигался с места.
      С ужасающим спокойствием Люпен произнес:
      — Прикажи своим людям отпустить эту женщину.
      — Нет!
      Можно было подумать, что ни тот, ни другой не решаются завязать смертельное сражение, оба как бы собирались с силами для последнего боя. Прочь ненужные слова, вызывающие насмешки. Лишь тишина, мертвая тишина.
      Обезумев от волнения, Раймонда с нетерпением ожидала конца поединка. Ботреле теперь держал ее за руки, заставляя стоять на месте. Минуту спустя Люпен повторил:
      — Прикажи своим людям отпустить эту женщину.
      — Нет!
      Люпен начал было:
      — Послушай, Шолмс…
      Но осекся, осознав всю бесполезность разговоров. Чего могли стоить его угрозы перед лицом этого столпа воли и спеси, зовущегося Шолмсом?
      Готовый на все, он тогда схватился было за пистолет. Но англичанин, оказавшись проворнее, подскочил к пленнице и приставил к ее виску дуло револьвера.
      — Одно движение, Люпен, и я стреляю!
      Оба его приспешника, также вооружившись пистолетами, наставили их на Люпена. Тот весь напрягся, усилием воли подавляя подступившее бешенство, и, засунув руки в карманы, бесстрашно глядя на соперников, проговорил:
      — Шолмс, в третий раз говорю, отпусти эту женщину.
      Англичанин хохотнул:
      — Что, уж и тронуть нельзя? Хватит, довольно точек! Ты такой же Вальмера, как и Люпен, ты украл это имя, как раньше украл имя Шармерас. А та, которую выдаешь за свою мать, на самом деле Виктория, твоя сообщница, нянька…
      И тут Шолмс допустил промах. Охваченный жаждой мести, он взглянул на Раймонду, потрясенную его словами. Люпен, воспользовавшийся моментом, быстро выстрелил.
      — Проклятье! — прорычал Шолмс. Его простреленная рука упала как плеть.
      Он заорал своим людям:
      — Эй вы, стреляйте же! Стреляйте!
      Но Люпен был уже возле них, и не прошло и двух секунд, как тот, что стоял справа, с переломанными ребрами валялся уже в пыли, а второй, обхватив разбитую челюсть, скатился к забору.
      — Давай, Виктория, свяжи их… Ну теперь, англичанин, мы с тобой один на один. — И вдруг пригнулся, выругавшись: — Ах, каналья!
      Шолмс, левой рукой подобрав оружие, уже целился в него.
      Выстрел… Отчаянный крик… Между двумя противниками лицом к Шолмсу возникла Раймонда. Вот она покачнулась, поднесла руку к груди, снова выпрямилась и, повернувшись к Люпену, рухнула у его ног.
      — Раймонда!.. Раймонда!..
      Люпен кинулся к ней, прижал к груди:
      — Умерла…
      Наступило какое-то замешательство. Казалось, Шолмс сам был в растерянности от того, что наделал. Виктория причитала:
      — Мой мальчик, мой мальчик…
      Ботреле, в свою очередь, склонился над телом девушки. Люпен же все повторял: «Умерла… умерла…», как бы не отдавая отчета в своих словах.
      Но вдруг черты лица его исказились страданием, и, охваченный каким-то безумством, он стал сжимать исступленно кулаки, весь дрожа, как ребенок от боли.
      — Подонок! — в приступе ненависти закричал Люпен. И, одним ударом повалив Шолмса наземь, вцепился ему в горло, ногтями раздирая кожу. Англичанин захрипел. Он даже не сопротивлялся.
      — Мой мальчик, мой мальчик, — взмолилась Виктория.
      Ботреле кинулся разнимать, но Люпен уже разжал хватку и теперь рыдал возле поверженного врага.
      О, жалкое зрелище! Никогда не забыть Ботреле того глубокого отчаяния. Как никто другой, зная о всей силе любви Люпена к Раймонде, обо всем том, что убил в себе великий искатель приключений ради одной лишь улыбки на лице своей возлюбленной, молодой человек искренне сочувствовал ему.
      Ночь понемногу опускала свой темный покров на поле сражения. В высокой траве ничком лежали трое связанных англичан с завязанными ртами. Вдруг издалека, с равнины, в тишине зазвучали простые деревенские песни. Это возвращались с работы жители Невийет.
      Люпен поднялся. Долго вслушивался он в однообразное, заунывное пение. Потом взглянул на ферму, свой счастливый приют, где так хотел спокойно коротать свои дни подле Раймонды. И перевел глаза на нее саму, несчастную возлюбленную, погибшую от любви, что уснула у его ног вечным сном. Крестьяне подходили ближе. Люпен нагнулся и, обхватив сильными руками тело возлюбленной, одним движением, присев, взвалил его себе на спину.
      — Пошли, Виктория.
      — Пошли, мой мальчик.
      — Прощай, Ботреле, — сказал он.
      И, сгибаясь под тяжестью своей драгоценной, тяжкой ноши, вместе с шагавшей за ним по пятам старой служанкой он в грозном молчании двинулся к морю и вскоре скрылся в густой темноте.