Минувшая война вызвала столько потрясений, что мало кто теперь помнит о разразившемся более десяти лет назад скандале с д'Эржемоном.
      Напомним вкратце его суть.
      В июне 1902 года г-н Антуан д'Эржемон, известный исследователь мегалитических сооружений Бретани, прогуливаясь с дочерью Вероникой в Булонском лесу, подвергся нападению четверых неизвестных, которые сбили его с ног ударом палки по голове.
      После короткой отчаянной борьбы дочь г-на д'Эржемона, известная в кругу друзей под прозвищем Прекрасная Вероника, была схвачена и брошена в автомобиль, который, по рассказу свидетелей этой очень недолгой сцены, уехал в сторону Сен-Клу.
      На первый взгляд — обычное похищение. Однако на следующий день стали известны истинные обстоятельства дела. Граф Алекси Ворский, молодой польский дворянин, известный своей скверной репутацией и большим самомнением и утверждавший, что в его жилах течет королевская кровь, любил Веронику д'Эржемон, причем та отвечала ему взаимностью. Однако поскольку отец девушки слышать о нем не хотел и даже неоднократно наносил ему оскорбления, граф решил похитить Веронику, о чем она, впрочем, и не подозревала.
      Антуан д'Эржемон, который был — и кое-какие ставшие достоянием гласности письма свидетельствуют об этом — нелюдим и вспыльчив и из-за своей взбалмошности, отчаянного эгоизма и гнусной скаредности сделал несчастной собственную дочь, публично поклялся жестоко отомстить молодым людям.
      Впрочем, он дал согласие на их брак, и через два месяца молодые люди обвенчались в Ницце. Однако на следующий год разразился новый скандал. Непримиримый в сжигавшей его ненависти, г-н д'Эржемон в свою очередь похитил ребенка, родившегося у Вероники от Ворского, и в Вильфранше вышел вместе с ним в море на только что купленной небольшой яхте.
      Разразился шторм. Вблизи от итальянского берега яхта пошла ко дну. Находившиеся на ней четверо матросов были подобраны оказавшимся поблизости судном. По их словам, г-н д'Эржемон и ребенок погибли в пучине.
      Узнав об их смерти, Вероника д'Эржемон удалилась в монастырь кармелиток.
      Таковы факты. Четырнадцать лет спустя они стали причиною целого ряда событий, жутких, невероятных, но вполне реальных, иные подробности которых казались на первый взгляд просто фантастическими. Однако война внесла в жизнь людей такую смуту, что даже то, чего она непосредственно не коснулась, — как, например, история, изложенная на этих страницах, — приобрело под ее влиянием черты чего-то искаженного, алогичного, а порой и сверхъестественного. И только яркий свет истины, на самом деле не такой уж и запутанной, поможет этим событиям вернуться в мир реального.

 
      Однажды майским утром в живописную деревушку Фауэт, расположенную в самом сердце Бретани, въехал экипаж, в котором сидела дама, чье просторное серое платье и густая вуаль не могли скрыть изумительной красоты и изящества их обладательницы.
      Позавтракав на скорую руку на постоялом дворе, дама попросила хозяина присмотреть за ее чемоданом, задала несколько вопросов относительно окрестностей и, пройдя деревню насквозь, оказалась в полях.
      Почти сразу же ее взору открылись две дороги: одна на Кемперле, другая — на Кемпер. Выбрав последнюю, она спустилась в ложбину, поднялась наверх и справа от себя увидела проселочную дорогу, подле которой стоял указатель с надписью: «Локриф, 3 км».
      — Кажется, сюда, — пробормотала дама.
      Однако, окинув взглядом окрестности, она удивилась, не найдя того, что искала. Быть может, она неправильно поняла данные ей инструкции?
      Вокруг ни души — лишь бретонские луга, окаймленные на горизонте деревьями и холмами. Неподалеку от деревни среди молодой весенней зелени высился серый фасад небольшого замка, все окна которого были закрыты ставнями. Настал полдень; в воздухе разнеслось гудение колоколов, созывавших людей к молитве. И снова тишина и покой.
      Усевшись на склоне поросшего молодой травкой холма, дама извлекла из кармана конверт и достала оттуда несколько листков.
      На первом из них сверху стоял следующий штамп:
 

      Агентство Дютрейи.
      Консультации.
      Конфиденциальные расследования.
      Тайна гарантируется.

 
      Ниже стоял адрес:
 

      Безансон, Дамские моды. Г-же Веронике.

 
      Она принялась читать.
 

      «Сударыня,
      вы не поверите, с какой радостью исполнил я двойное поручение, которое вы соблаговолили дать мне в этом месяце, то есть в мае 1917 года. Мне никогда не забыть обстоятельства, при которых четырнадцать лет назад я смог оказать вам действенную помощь, когда ряд столь горестных событий омрачил ваше существование. Ведь я сумел тогда собрать все доказательства гибели вашего почтенного батюшки г-на Антуана д'Эржемона и любимого сына Франсуа — это была первая победа в моей карьере, повлекшая за собою другие, не менее блестящие успехи.
      Не забывайте также, что именно я, увидев, насколько будет для вас полезно избавиться от ненависти и, скажем так, любви вашего мужа, предпринял по вашей просьбе необходимые шаги для того, чтобы вы смогли попасть в монастырь кармелиток. Когда же, находясь в монастыре, вы поняли, что посвятить свою жизнь религии противно вашей натуре, именно я подыскал для вас скромное ателье мод в Безансоне — городе, удаленном от мест, где протекли годы вашего детства и недели вашего замужества. Вы испытывали желание, потребность в труде, чтобы иметь возможность жить и не думать ни о чем. В этом вы должны были преуспеть и преуспели.
      Теперь давайте перейдем к вопросам, двум вопросам, которые нас занимают.
      Вопрос первый. Что произошло за эти бурные годы с вашим мужем, г-ном Ворским, — поляком по рождению и документам и сыном короля, по его собственному утверждению? Я буду краток. Брошенный в самом начале войны как подозрительная личность в концентрационный лагерь близ Карпантра, г-н Ворский сбежал оттуда в Швейцарию, а по возвращении во Францию был арестован, обвинен в шпионаже и изобличен в том, что является немцем. Его неминуемо ждала смертная казнь, но он снова бежал, скрывался в лесу Фонтенбло и в конце концов был убит ударом ножа, причем кто это сделал — неизвестно.
      Я рассказываю вам все это напрямик, сударыня, потому что знаю, какое презрение питаете вы к этому так подло предавшему вас субъекту, и понимаю, что хотя многое вам известно из газет, но проверить эти сведения у вас не было возможности.
      Итак, доказательства существуют. Я их видел. Сомнений больше нет: Алекси Ворский похоронен в Фонтенбло.
      Мимоходом позволю себе обратить ваше внимание, сударыня, на кое-какие странные обстоятельства, связанные с его смертью. Вспомните загадочное пророчество, о котором вы мне рассказывали и которое касалось г-на Ворского. Страдавший галлюцинациями и кошмарами, г-н Ворский, чей несомненный ум и редкая энергия весьма проигрывали от его приверженности ко всякого рода предрассудкам, находился под сильным впечатлением этого предсказания, которое камнем висело над его жизнью и было сделано несколькими особами, сведущими в оккультных науках: «Ворский, сын короля, ты погибнешь от руки друга, а жена твоя умрет на кресте». Я написал эти последние слова, сударыня, и рассмеялся. Умрет на кресте! Такая казнь давно вышла из моды, поэтому на ваш счет я спокоен. Но что вы скажете об ударе ножом, полученном г-ном Ворским в полном соответствии с таинственной волею судьбы?
      Впрочем, довольно умствований. Теперь речь пойдет…»

 
      Вероника уронила руку с письмом на колени. Вычурный слог и фамильярные шуточки г-на Дютрейи ранили ее чувствительную натуру, а трагический образ Ворского неотвязно преследовал женщину. При страшных воспоминаниях об этом человеке дрожь ужаса пробежала по ее телу. Но она овладела собой и продолжала читать:
 

      «Теперь речь пойдет, сударыня, о втором данном вами поручении, наиболее важном для вас, поскольку все остальное относится уже к прошлому.
      Уточним факты. Три недели назад, в четверг вечером, когда вы сочли возможным нарушить почтенное однообразие своего существования и повели своих работниц в кинематограф, вас поразило нечто, не поддающееся объяснению. В главном фильме сеанса, носившем название «Бретонская легенда» и посвященном путешествиям, была сцена, которая происходила у дороги, подле заброшенной хижины, не имевшей, впрочем, никакого отношения к действию. В кадре она оказалась, по-видимому, совершенно случайно. Однако нечто непонятное привлекло ваше внимание. На просмоленных досках ветхой двери хижины вы заметили начертанные от руки три буквы: «В.д'Э.», представлявшие собою не что иное, как вашу подпись, которой вы пользовались, только будучи молоденькой девушкой, в личных письмах и к которой вы не прибегли ни разу за последние четырнадцать лет. Вероника д'Эржемон! Ошибка исключена. Две прописные буквы, а между ними — строчное «д» с апострофом. Более того: росчерк в подписи был сделан в виде перекладины буквы «Э», загнутой и проведенной под всеми тремя буквами — точно так же, как делали когда-то вы.
      Вы были столь ошеломлены этим удивительным совпадением, сударыня, что решили прибегнуть к моей помощи. Она была обещана вам заранее. И вы заранее были уверены, что она окажется действенной.
      Как вы и предполагали, сударыня, я справился с заданием.
      По обыкновению, снова буду краток.
      Сударыня, садитесь на вечерний парижский скорый поезд и на следующее утро выходите в Кемперле. Оттуда следуйте экипажем до Фауэта. Если у вас будет время, то, до завтрака или после, осмотрите весьма любопытную часовню Святой Варвары, расположенную в очень причудливом месте, которое и послужило толчком для создания фильма «Бретонская легенда». Затем отправляйтесь пешком по дороге на Кемпер. В конце первого взгорья, чуть дальше проселка, ведущего в Локриф, и стоит в полукруге деревьев заброшенная хижина с интересующей вас надписью. Больше ничего особенного в ней нет. Внутри пусто, отсутствует даже пол. Вместо скамейки — гнилая доска. Крыши нет — одни трухлявые стропила, пропускающие дождь. Повторяю еще раз: в поле зрения кинематографической камеры хижина эта попала совершенно случайно, тут сомневаться не приходится. В заключение добавлю, что фильм «Бретонская легенда» снимался в прошлом сентябре, стало быть, надпись сделана по крайней мере восемь месяцев назад.
      Вот и все, сударыня. Моя двойная миссия выполнена. Я слишком скромен, чтобы поведать, ценою каких усилий и с помощью каких хитроумных средств мне удалось разузнать все за столь короткий срок, иначе вы нашли бы несколько смехотворной сумму в пятьсот франков, которой я ограничился в качестве платы за свои труды.
      Благоволите принять…»

 
      Вероника сложила письмо и на несколько минут предалась навеянным им чувствам, мучительным, как и все, что воскрешало ужасные дни ее замужества. Одно из них было особенно сильным и ярким — почти таким же, как в те часы, когда она, чтобы от него избавиться, скрылась под сень монастыря. Это было даже не чувство, а, скорее, уверенность в том, что истоки всех ее бед, гибель отца и сына — в трагической ошибке, которую она совершила, полюбив Ворского. Конечно, она сопротивлялась любви этого человека и решилась на брак от безысходности и отчаяния, чтобы защитить г-на д'Эржемона от мести Ворского. И все равно она его полюбила. Все равно она поначалу замирала и бледнела под его взором, и за это, как ей теперь казалось, непростительное малодушие ее терзали угрызения совести, которых не могло ослабить даже время.
      — Пора идти, — прошептала она. — Довольно бредней! Я приехала сюда не затем, чтобы плакать.
      Жажда истины, прогнавшая ее из тихого Безансона, придала ей сил, и она встала, полная решимости действовать.
      «Чуть дальше проселочной дороги, ведущей в Локриф… в полукруге деревьев…» — говорилось в письме г-на Дютрейи. Выходит, она прошла мимо. Она поспешно вернулась назад и сразу же заметила видневшуюся справа купу деревьев, которые закрывали от нее хижину. Подойдя поближе, она ее увидела.
      Хижина представляла собою нечто вроде пристанища для пастуха или дорожного рабочего, которое под воздействием непогоды постепенно приходило в ветхость. Приблизившись, Вероника убедилась, что надпись по вине дождей и солнца стала гораздо менее четкой, чем в фильме. Впрочем, три буквы были еще различимы, росчерк — тоже, а под ними она разглядела то, чего не заметил г-н Дютрейи: изображение стрелы и цифру 9.
      Волнение Вероники усилилось. Хотя писавший даже не пытался подделать форму букв, это тем не менее была подпись, какой она пользовалась в юности. Кто же мог поставить ее здесь, на двери заброшенной хижины, в Бретани, куда она попала впервые в жизни?
      У Вероники не было никого на всем белом свете. Обстоятельства сложились таким образом, что юность ее была, если можно так выразиться, разбита смертями всех тех, кого она любила и знала. Каким же образом воспоминание о ее подписи сохранилось за пределами круга близких ей людей — круга, которого больше не было? И почему она появилась здесь, именно в этом месте? Что все это могло означать?
      Вероника обошла хижину. Ни на лачуге, ни на окружавших ее деревьях больше никаких знаков не было видно. Тут она вспомнила, что г-н Дютрейи заглядывал внутрь, но ничего интересного там не обнаружил. Однако ей захотелось убедиться самой, что он не ошибся.
      Дверь была заперта на обычную щеколду. Вероника ее откинула, но странное дело: непонятно почему ей потребовалось сделать некоторое усилие, причем душевное, а не физическое, пришлось напрячь волю, чтобы потянуть дверь к себе. Ей казалось, что, сделав это легкое движение, она проникнет в мир вещей и событий, которых безотчетно страшилась.
      — В чем дело? — пробормотала Вероника. — Что мне мешает? — И с этими словами резко потянула дверь.
      В ту же секунду у нее вырвался крик ужаса. В хижине находился труп мужчины. Едва его увидев, Вероника тут же обратила внимание на странное обстоятельство: у мертвеца не было кисти одной из рук.
      Это был старик: борода с проседью лежала веером у него на груди, длинные седые волосы закрывали шею. Почерневшие губы и причудливый оттенок распухшего лица навели Веронику на мысль, что он, должно быть, отравлен, поскольку никаких ран на теле не было видно, если не считать искалеченной, судя по всему несколько дней назад, руки. Одет он был так, как одеваются бретонские крестьяне, платье его выглядело опрятным, но сильно поношенным. Мертвец сидел на земле, опираясь головой о скамью и подвернув под себя ноги.
      Все это Вероника отметила безотчетно и вспомнит позднее, сейчас же она стояла, уставившись в одну точку, вся дрожа и лепеча:
      — Мертвец… Мертвец…
      Внезапно ей пришло в голову: а вдруг она ошибается и человек еще жив? Она прикоснулась ко лбу старика и вздрогнула, ощутив под пальцами ледяную кожу.
      Впрочем, этот жест помог Веронике выйти из оцепенения. Она решила действовать, а поскольку поблизости не было ни души, подумала, что ей придется вернуться в Фауэт и там сообщить властям о своей находке. Однако прежде она принялась осматривать труп в надежде найти хоть что-нибудь, что помогло бы установить личность убитого.
      Карманы оказались пустыми. Ни на одежде, ни на белье никаких меток не было. Однако, когда Вероника, продолжая поиски, немного сдвинула труп с места, голова старика упала на грудь и туловище склонилось к ногам, открыв тем самым ее взгляду пространство под скамьей.
      Там она увидела какой-то комочек. Это был смятый, надорванный и скрученный листок рисовальной бумаги.
      Вероника подняла его и принялась разворачивать. Но не успела она толком разглядеть листок, как руки ее задрожали и она воскликнула:
      — О, Боже! Боже мой!
      Со всею присущей ей силой воли она попыталась успокоиться, чтобы глаза снова обрели способность видеть, а мозг — мыслить.
      Но выдержать ей удалось лишь несколько секунд. И за эти секунды, сквозь застилавший ей глаза все более плотный туман, она успела различить нарисованный красными чернилами рисунок, на котором были изображены четыре женщины, распятые на стволах деревьев.
      Центральная же фигура рисунка — женщина на переднем плане, под одеждой угадывалось напрягшееся тело, а лицо было искажено невыносимой мукой, но тем не менее сохраняло сходство с оригиналом, — эта распятая женщина была она, да, она сама, Вероника д'Эржемон!
      Вдобавок ко всему на торчавшем у нее над головой обрубке дерева-распятия был по старинному обычаю нарисован картуш, на котором виднелась жирная надпись.
      Три буквы с росчерком, три привычных ей с юности буквы: «В.д'Э.» — Вероника д'Эржемон!
      Бедняжку с головы до ног пронизала судорога. Вероника вдруг выпрямилась, повернулась на каблуках и, вывалившись из хижины на траву, потеряла сознание.
      Вероника была женщиной рослой, крепкой, цветущей и очень уравновешенной, казалось, никакие испытания не могли повлиять на ее душевное и физическое здоровье. И только исключительные, непредвиденные обстоятельства вроде описанных, в сочетании с усталостью от двух ночей, проведенных в поезде, способны были привести в столь плачевное состояние ее нервы и волю.
      Впрочем, через несколько минут к ней вернулись четкость и ясность мысли.
      Она встала, вернулась в хижину, подняла листок плотной бумаги и с невыразимой тревогой снова взглянула на него — правда, на этот раз глаза ее были способны видеть, а мозг — размышлять.
      Прежде всего Вероника разглядела подробности, которые поначалу показались ей маловажными или значения которых она не поняла. С левой стороны листа виднелась колонка из пятнадцати убористых строк, но не написанных обычным почерком, а составленных из довольно бесформенных букв с одинаковыми вертикальными черточками.
      Кое-где, тем не менее, можно было прочесть отдельные слова.
      Вероника сумела разобрать: «Четыре женщины на четырех крестах», потом: «…тридцати гробах» и в конце — последнюю строчку: «Тот Божий Камень — он дарует жизнь иль смерть».
      Вся колонка с текстом была взята в рамку из двух линий, черной и красной, сверху помещалось — тоже красное — изображение двух серпов, соединенных веткой омелы, а снизу — контур гроба.
      Правую часть листа, гораздо более важную, занимал рисунок, выполненный сангиной, что придавало всему листу, вместе с колонкой текста, вид страницы, или, скорее, копии страницы из книги — какой-то большой книги со старинными иллюстрациями, сделанными в несколько примитивной манере, с полным пренебрежением всеми правилами.
      Именно так и выглядел рисунок, изображавший четырех распятых женщин.
      Три из четырех распятий уменьшались, уходя к горизонту; на головах у женщин, одетых в костюмы бретонок, были бретонские же чепцы, отличавшиеся, однако, особенностью, присущей только этой местности: каждый чепец был украшен черным бантом, повязанным на эльзасский манер. А в середине страницы находилось то ужасное, от чего Вероника никак не могла оторвать глаз. Это было главное распятие — ствол дерева с двумя коротко обрезанными нижними ветвями, вдоль которых вправо и влево были растянуты руки женщины.
      Члены ее были не прибиты к дереву гвоздями, а привязаны веревкой, обмотанной вплоть до плеч и бедер сомкнутых ног. На этой жертве был не бретонский костюм, а нечто вроде савана, ниспадавшего до земли и удлинявшего и без того худое, изможденное тело.
      В выражении искаженного болью лица сочетались покорность, страдание и печальное изящество. Это было лицо двадцатилетней Вероники — оно хорошо ей запомнилось, когда в часы грусти она разглядывала в зеркале свои полные безысходности и слез глаза.
      Ее густые волосы, так же как и в те годы, ниспадали волнами до самого пояса.
      А сверху виднелась надпись: «В.д'Э.».
 
      Вероника долго размышляла, вглядываясь в свое прошлое и пытаясь наугад отыскать связь между тем, что произошло, и воспоминаниями юности. Но в голове у нее ни разу не блеснул хотя бы слабый луч догадки. Прочитанные ею слова и увиденный рисунок были лишены для нее всякого смысла и никак не поддавались объяснению.
      Снова и снова вглядывалась она в лист бумаги. Наконец, не переставая думать о нем, Вероника медленно разорвала его на мелкие клочки и развеяла их по ветру. Когда последний клочок скрылся из виду, решение уже было принято. Она отодвинула труп, закрыла дверь и поспешила в сторону деревни; пусть этим происшествием займутся власти, — в данный момент это ее устраивало.
      Однако, когда часом позже Вероника вернулась в сопровождении фауэтского мэра, жандарма и целой кучки зевак, привлеченных ее рассказом, лачуга оказалась пустой.
      Мертвец исчез.
 
      Все это было чрезвычайно странно. Понимая, что в своем смятении она не сумеет толком ответить на вопросы и рассеять подозрения и недоверчивость относительно правдивости ее рассказа, причины приезда в деревню и даже ясности ее рассудка, которые могли возникнуть и возникли, Вероника отказалась от дальнейших попыток что-либо доказать и вообще от борьбы. Хозяин постоялого двора был дома. Она спросила у него, до какой ближайшей деревни она сможет дойти по дороге, чтобы сесть там на поезд, следующий в Париж.
      Запомнив два названия — Скаэр и Роспорден, она наняла экипаж, который должен был вместе с чемоданом нагнать ее по пути, и ушла, охраняемая от всяческих проявлений недоброжелательства своею элегантностью и спокойной красотой.
      Вероника отправилась в путь, если можно так выразиться, наудачу. Дорога перед нею лежала длинная, растянувшаяся на многие лье. Но она так спешила разобраться со всеми этими необъяснимыми событиями и вернуть себе покой и забвение, что упрямо и стремительно шла вперед, даже не сообразив, что напрасно так утомляет себя, поскольку вслед за нею движется экипаж.
      Она карабкалась на холмы, спускалась в ложбины и совершенно ни о чем не думала, отказавшись от поиска ответов на вставшие перед нею вопросы. На поверхность жизни всплывало ее прошлое, которое ее страшило, — начиная от момент похищения Ворским и кончая гибелью отца и ребенка…
      Веронике хотелось думать лишь о скромном существовании, которое она устроила себе в Безансоне. В нем не было места ни печалям, ни мечтам, ни воспоминаниям, но, вместе с тем, Вероника не сомневалась, что и среди множества повседневных мелочей, составлявших ее скромную жизнь в выбранном ею ателье мод, она будет вспоминать и заброшенную хижину, и изуродованный труп старика, и страшный рисунок с таинственной надписью.
      Немного не доходя до довольно большой деревни Скаэр и уже слыша позади бубенчик лошади, у перекрестка, от которого начиналась дорога на Роспорден, она увидела стену полуразвалившегося дома.
      На ней мелом были нарисованы стрела, цифра 10, а над ними — роковая надпись: «В.д'Э.».

 
      Состояние духа Вероники мгновенно переменилось. Насколько только что ей хотелось убежать от гибельной угрозы, восставшей из глубины ее прошлого, настолько же теперь она была полна решимости пройти до конца открывшийся перед нею опасный путь.
      Этот крутой поворот был вызван тем, что впереди, в кромешной тьме, внезапно замаячил тусклый огонек. Она вдруг поняла довольно простую вещь: стрела указывала направление, а номер 10 был десятым в ряде номеров, расставленных вдоль пути между двумя опорными точками.
      Но вдруг эти условные знаки предназначены для кого-то другого? Не важно. Главное, что они представляли собою нить, способную привести Веронику к разгадке занимавшей ее тайны: каким чудом ее юношеская роспись попала в самую середину узла трагических событий?
      Посланный из Фауэта экипаж наконец ее догнал. Она влезла в него и велела вознице ехать шагом по направлению к Роспордену.
      Она добралась туда к обеду, причем ее предположения оказались верными. Дважды около перекрестков дорог она снова увидела свою подпись и цифры 11 и 12.
      Переночевав в Роспордене, Вероника на следующий день возобновила поиски.
      Номер 12, обнаруженный ею на стене кладбища, направил ее по дороге, ведущей в Конкарно. Она почти добралась до города, но никакого знака больше не встретила.
      Решив, что сбилась с пути, Вероника вернулась назад и потратила целый день на бесплодные поиски.
      Только на следующее утро полуистертый номер 13 указал ей направление на Фуэнан. После этого она, следуя условным знакам, не раз меняла направление, сворачивала на проселочные дороги, а один раз опять сбилась с пути.
      Наконец, спустя четыре дня после отъезда из Фауэта, она оказалась на берегу океана, посреди громадной отмели, раскинувшейся подле деревни Бег-Мейль.
      В этой деревушке она прожила два дня, но так и не получила ответа на свои осторожные расспросы. В конце концов, блуждая утром среди выступавших из воды скал, грядою выходивших на отмель, и по невысокому обрыву, поросшему по краям деревьями и кустами, Вероника обнаружила между двумя голыми дубами покрытый землей шалаш из веток, которым, по всей вероятности, пользовались таможенники. У входа в шалаш возвышался небольшой менгир . На нем она увидела все ту же надпись и номер 17.
      Но никакой стрелы. Внизу стояла точка. И все.
      В шалаше — три разбитые бутылки и пустые жестянки из-под консервов.
      «Здесь, видимо, и находилась цель, — подумала Вероника. — Кто-то ел. Съестное, должно быть, припасли заранее».
      В этот миг она заметила, что неподалеку, у берега небольшой бухточки, лежавшей между скал, словно раковина, покачивается моторная лодка.
      Почти одновременно она услышала два голоса — мужской и женский, приближавшиеся со стороны деревни.
      С того места, где находилась Вероника, ей сначала не был виден пожилой мужчина, тащивший с полдюжины мешков с провизией — пирогами, сушеными овощами и прочим. Поставив их на землю, он спросил:
      — Стало быть, хорошо съездили, госпожа Онорина?
      — Прекрасно.
      — А куда ж вы ездили?
      — В Париж, куда ж еще! Меня не было целую неделю… Кое-что вот купила для хозяина.
      — Небось довольны, что вернулись?
      — Еще бы!
      — Смотрите, госпожа Онорина, ваша лодка на том же месте. Я навещал ее каждый день. А сегодня утром снял брезент. Ну как, ходит она ничего?
      — Отлично.
      — Да, моряк из вас что надо. Ну кто бы мог подумать, госпожа Онорина, что вы научитесь управляться с моторкой?
      — Это все война. Молодежь с острова разъехалась, остальные ловят рыбу. И потом, до войны раз в две недели к нам заходил пароход, а теперь и этого нет. Вот и приходится ездить за покупками.
      — А как с керосином?
      — У нас есть еще запас. Тут все в порядке.
      — Ну ладно, пока. Так я пошел, госпожа Онорина. Помочь вам погрузить?
      — Не стоит, вы же спешите.
      — Ну пока, я пошел, — повторил мужчина. — До следующего раза, госпожа Онорина. Я приготовлю пакеты заранее.
      Отойдя на несколько шагов, он крикнул:
      — Поосторожней там у рифов, что окружают ваш чертов островок! Не зря у него такая слава. Просто так островом Тридцати Гробов его не назвали бы! Удачи, госпожа Онорина!
      Он свернул за скалу и скрылся из вида.
      Вероника вздрогнула. Тридцать гробов! Те же слова, что она прочла рядом с ужасным рисунком!
      Вероника подалась вперед. Женщина подошла к лодке, погрузила в нее принесенную ею самой провизию и обернулась.
      Теперь Вероника увидела ее спереди. На женщине был бретонский костюм и чепец, подвязанный черными бархатными лентами.
      — Чепец, как на рисунке, — пролепетала Вероника. — Как у трех распятых женщин!
      Бретонке было лет сорок. Ее волевое, обожженное солнцем и морозом лицо было скуластым и грубым, однако его оживляли большие черные глаза, умные и добрые. На шее у женщины висела массивная золотая цепь. Грудь плотно облегал бархатный корсаж.
      Женщина подносила пакеты, складывала их в лодку, для чего ей приходилось становиться коленями на камень, к которому та была причалена, и тихонько что-то напевала. Закончив погрузку, она взглянула на горизонт, затянутый черными тучами. Это, впрочем, нисколько ее не обескуражило. Она принялась отвязывать швартов, продолжая напевать, но уже громче, так что Вероника разобрала слова. С улыбкой, которая обнажала красивые белые зубы, женщина пела протяжную детскую колыбельную:
 
Мама девочку качала,
Ей тихонько напевала:
«Ты не плачь, моя родная, —
Огорчится Всеблагая.
 
 
Ей нужней всего на свете,
Чтобы радовались дети.
Помолись же, ангел мой,
Приснодеве всеблагой».
 
      Женщина внезапно умолкла: перед ней стояла Вероника с искаженным бледным лицом.
      Бретонка удивилась:
      — В чем дело?
      Дрожащим голосом Вероника заговорила:
      — Кто вас научил этой песне? Откуда вы ее знаете? Ее пела мне матушка. Это песня ее родины, Савойи. Я никогда ее больше не слышала после… после ее смерти. Я… Мне хотелось…
      Вероника замолчала. Бретонка молча разглядывала ее с таким удивленным выражением, словно готова была вот-вот тоже о чем-то спросить.
      Вероника повторила:
      — Кто вас ей научил?
      — Кто-то там, — ответила наконец та, которую называли г-жой Онориной.
      — Там?
      — Да, кто-то с нашего острова.
      Начиная что-то понимать, Вероника спросила:
      — Острова Тридцати Гробов?
      — Да, его тут так называют. На самом деле это остров Сарек.
      Некоторое время женщины продолжали смотреть друг на друга. В их взглядах было недоверие, смешанное с сильным желанием поговорить и объясниться. Обе одновременно почувствовали, что они не враги.
      Вероника начала первая:
      — Прошу меня извинить, но, понимаете, со мной происходит нечто очень странное…
      Бретонка ободрительно кивнула, и Вероника продолжала:
      — Странное и вызывающее тревогу. Знаете, как я очутилась на этой отмели? Мне нужно вам все рассказать. Быть может, только вы и сумеете мне объяснить… Ну, вот, случайность, незначительная случайность, а ведь, в сущности, с нее-то все и началось, привела меня впервые в жизни в Бретань, где на двери старой, заброшенной хижины, стоящей при дороге, я увидела свою подпись — так я расписывалась лет четырнадцать-пятнадцать назад, когда была молоденькой девушкой. Продолжая свой путь, я много раз натыкалась на подобную надпись, которая была снабжена порядковым номером, и таким вот образом попала сюда, на отмель, оказавшуюся конечной точкой маршрута, начертанного для меня не знаю кем.
      — Где-то здесь есть ваша подпись? — с живостью осведомилась Онорина. — Где же?
      — На этом камне над нами, у входа в шалаш.
      — Отсюда мне не видно. А что там за буквы?
      — В, д, э.
      Бретонка едва удержала удивленный жест. На ее худом лице выразилось глубокое волнение, и она сквозь зубы процедила:
      — Вероника… Вероника д'Эржемон.
      — Ах, так вы знаете мое имя? — воскликнула молодая женщина.
      Онорина схватила ее за обе руки и крепко их пожала. Ее грубое лицо осветилось улыбкой. Глаза наполнились слезами, она не переставая твердила:
      — Мадемуазель Вероника… Госпожа Вероника — так это вы? Господи, неужто это возможно? Благая Дева Мария!
      Сконфуженная Вероника бормотала:
      — Вам известно мое имя… Вы знаете, кто я… Но тогда вы, вероятно, можете мне все объяснить.
      После долгого молчания Онорина ответила:
      — Ничего я не могу объяснить. Я понимаю не больше вашего. Но мы можем попытаться найти ответ вместе. Скажите-ка, как называлась та деревня в Бретани?
      — Фауэт.
      — Фауэт? Знаю. А где находится заброшенная хижина?
      — В двух километрах оттуда.
      — Вы в нее заглядывали?
      — Да, и это-то самое страшное. В этой лачуге был…
      — Говорите же! Кто там был?
      — Сначала там был труп старика в деревенской одежде, с длинными седыми волосами и бородой… Ах, никогда я не забуду этого мертвеца! Его, кажется, убили или отравили, не знаю…
      Онорина слушала жадно, однако весть о преступлении явно ни о чем ей не говорила. Она просто спросила:
      — Кто это был? Расследование проводили?
      — Когда я вернулась в хижину с властями из Фауэта, труп исчез.
      — Исчез? Но кто ж его забрал?
      — Понятия не имею.
      — Выходит, вы так ничего и не узнали?
      — Ничего. Но когда я была в хижине в первый раз, я нашла там рисунок… Я его порвала, однако кошмарные воспоминания о нем не покидают меня. Мне их никак не прогнать. Послушайте, на этом листке бумаги было что-то вроде копии со старинного рисунка, на котором изображено нечто ужасное — четыре распятые женщины. И одна из них — я, там написано мое имя! А у других на головах чепцы, похожие на ваш.
      Онорина громко всплеснула руками и воскликнула:
      — Что? Четыре распятые женщины?
      — Да, и там упоминалось о тридцати гробах, то есть о вашем острове.
      Бретонка прикрыла ей рот ладонью.
      — Молчите! Молчите! Об этом говорить нельзя. Нет, нет, ни в коем случае! Бывают дела от дьявола, говорить о них — святотатство! Давайте помолчим об этом. Потом, может быть через год, будет видно. Потом… потом…
      Онорину всю трясло от ужаса, который охватил ее подобно буре, клонящей долу деревья и переворачивающей все вокруг вверх дном. Внезапно бретонка упала на колени, склонилась, обхватив голову руками, и принялась молиться. Молилась она долго и так сосредоточенно, что Вероника не осмелилась задавать ей какие-либо вопросы.
      Наконец она поднялась и через несколько мгновений проговорила:
      — Да, все это поистине ужасно, однако я считаю, что долг остается долгом и сомнениям не должно быть места.
      Бретонка обернулась к молодой женщине и медленно продолжала:
      — Вы должны отправиться со мною туда.
      — Туда? На ваш остров? — не скрывая страха, переспросила Вероника.
      Онорина снова взяла ее за руки и проговорила тем несколько торжественным тоном, за которым, как казалось Веронике, скрывались тайные, невысказанные мысли:
      — Значит, вас зовут Вероника д'Эржемон?
      — Да.
      — А как звали вашего отца?
      — Антуан д'Эржемон.
      — Вы были замужем за якобы поляком Ворским?
      — Да, за Ворским.
      — Вы вышли за него замуж после скандала с похищением и разрыва с вашим отцом?
      — Да.
      — У вас был ребенок от Ворского?
      — Да, сын Франсуа.
      — Которого вы, в сущности, не знали, поскольку его у вас похитил ваш отец?
      — Да.
      — И оба они, ваши отец и сын, пропали при кораблекрушении?
      — Да, они погибли.
      — Откуда вам это известно?
      Веронике даже в голову не пришло удивиться этому вопросу, и она ответила:
      — Выводы расследования, проводившегося по моей просьбе, и другого, которое проводила полиция, опирались на неопровержимые показания четверых матросов.
      — Кто может поручиться за то, что они не лгали?
      — А зачем им было лгать? — изумилась Вероника.
      — Их могли подкупить и подучить заранее, что они должны говорить.
      — Кто?
      — Ваш отец.
      — Что за мысль?! Да и потом, мой отец мертв.
      — Повторяю: откуда вам это известно?
      На этот раз Вероника удивилась.
      — К чему вы клоните? — прошептала она.
      — Погодите. Вы знаете имена этих четверых матросов?
      — Знала, но сейчас не помню.
      — А вы не помните, у них были бретонские фамилии?
      — Вроде да. Но я не понимаю…
      — Вы-то до сих пор не бывали в Бретани, но ваш отец бывал, и часто; он собирал здесь материалы для своих книг. Он приезжал сюда еще при жизни вашей матушки. И конечно, со многими тут перезнакомился. Предположим, что этих четверых матросов он давно знал и, пользуясь их преданностью или просто подкупив, нанял их специально для этого дела. Предположим, что они первым делом доставили вашего отца и сына в какой-нибудь маленький итальянский порт, а потом, будучи хорошими пловцами, затопили яхту невдалеке от берега. Предположим…
      — Но ведь эти люди живы! — все более и более волнуясь, воскликнула Вероника. — Их ведь можно расспросить!
      — Двое умерли несколько лет назад. Третий, по имени Магеннок, уже старик, живет на Сареке. Что до четвертого, то вы его, наверно, недавно видели. На деньги, заработанные на этом деле, он купил бакалею в Бег-Мейле.
      — Значит, с ним можно поговорить тотчас же! — вся дрожа, воскликнула Вероника. — Пойдемте скорее к нему.
      — Зачем? Я знаю обо всем этом больше него.
      — Знаете? Вы знаете?
      — Мне известно все, чего не знаете вы. Я могу ответить на любой ваш вопрос. Спрашивайте.
      Однако Вероника не осмелилась задать ей главный вопрос, который еще только зрел в глубинах ее сознания. Она боялась правды, в которой ничего невозможного не было и которую она уже начала предчувствовать; срывающимся голосом она залепетала:
      — Я не понимаю… Не понимаю… Почему мой отец так поступил? Почему он захотел, чтобы мое бедное дитя и его самого считали погибшими?
      — Ваш отец поклялся отомстить…
      — Ворскому, но не мне же — своей дочери? Да еще такой страшной местью!
      — Вы любили своего мужа. Попав в его власть, вы, вместо того чтобы убежать, согласились выйти за него замуж. Да и оскорбление было нанесено публично. А своего отца вы знаете — его необузданный нрав, злопамятность, несколько… неуравновешенную натуру, как он сам выражался.
      — Но потом-то?
      — Потом? С годами возникли угрызения совести, появилась нежность к ребенку. Отец принялся вас разыскивать. Да, мне пришлось поездить! Начала я с монастыря кармелиток в Шартре. Но вы к тому времени уже давно уехали оттуда… А куда, кстати? Где вы жили?
      — Но можно же было дать объявление в газеты?
      — Один раз давали, но очень осторожно, опасаясь скандала. И на него ответили. Попросили о встрече. И знаете, кто на эту встречу пришел? Ворский, который тоже вас искал, который вас любил и ненавидел. Ваш отец испугался и действовать в открытую больше не решился.
      Вероника молчала. Обессилев, она села на камень и уронила голову на грудь.
      Наконец она прошептала:
      — Вы говорите о моем отце, словно он и теперь жив…
      — Он жив.
      — И словно вы часто с ним видитесь…
      — Каждый день.
      — А с другой стороны, — еще тише продолжала Вероника, — вы ни словом не упомянули о моем сыне. Мне в голову лезут страшные мысли. Быть может, его не удалось спасти? Или он умер потом? Вы поэтому ничего о нем не говорите?
      Она с усилием подняла голову. Онорина улыбнулась.
      — Ах, прошу вас, — взмолилась Вероника, — скажите мне правду! Это ужасно — надеяться, когда надежды уже нет. Умоляю…
      Онорина обняла ее за плечи.
      — Бедняжка вы моя, да разве я стала бы рассказывать вам все это, если б его не было в живых, моего милого Франсуа?
      — Так он жив? Жив? — теряя голову от радости, вскричала Вероника.
      — Жив, черт возьми, и прекрасно себя чувствует! Этот крепыш очень прочно стоит на ногах. И я имею право им гордиться, потому что это я его вырастила, вашего Франсуа.
      Почувствовав, что под действием сильных переживаний, в которых страданий и радости было поровну, Вероника начинает ей доверять, бретонка посоветовала:
      — Поплачьте, моя милая, это пойдет вам на пользу. Лучше уж такие слезы, чем те, что вы проливали раньше, верно ведь? Поплачьте, и пусть все ваши прошлые несчастья останутся позади. А я возвращусь в деревню. У вас ведь на постоялом дворе чемодан? Там меня все знают. Я его принесу, и мы отправимся.
      Когда полчаса спустя бретонка вернулась, Вероника вскочила и, делая ей рукой знак поспешить, закричала:
      — Скорее! Боже, как долго вас не было! Нельзя терять ни минуты!
      Онорина не ускорила шаг и ничего не ответила. Улыбка более не освещала резкие черты ее лица.
      — Ну что, едем? — подбегая к ней, спросила Вероника. — Все в порядке? Никаких препятствий? В чем дело? Мне кажется, вы стали какая-то другая.
      — Да нет же, нет.
      — Тогда поспешим.
      С ее помощью Онорина погрузила в лодку чемоданы и мешки с провизией. Затем, внезапно повернувшись к Веронике, она спросила:
      — Значит, вы уверены, что распятая женщина на рисунке — это вы?
      — Совершенно. К тому же у нее над головой мои инициалы.
      — Странно, — пробормотала бретонка. — Мне это не нравится.
      — Почему? Кто-то, кто меня знал, решил позабавиться. Это просто совпадение, игра случая, воскресившая прошлое.
      — О, меня беспокоит не прошлое, а будущее.
      — Будущее?
      — Вспомните-ка предсказание.
      — Я вас не понимаю.
      — Ну как же? Предсказание, сделанное Ворскому насчет вас.
      — Так вы и о нем знаете?
      — Знаю. И с тем большим ужасом вспоминаю о рисунке и еще кое о чем, чего вы не знаете и что гораздо страшнее.
      Вероника расхохоталась.
      — Так вот почему вам так не хочется везти меня на остров! Ведь дело в этом, верно?
      — Не смейтесь. При виде адского пламени смеяться нельзя.
      Бретонка проговорила эти слова, закрыв глаза и осенив себя крестным знамением, затем продолжала:
      — Ну конечно! Вы смеетесь надо мной. Считаете, что я — суеверная бретонка, верящая в привидения и блуждающие огни. С этим я в общем-то не спорю. Но там… там есть такое, что может и ослепить вас! Поговорите об этом с Магенноком, если завоюете его доверие.
      — С Магенноком?
      — Да, это один из тех четверых матросов. Он старый приятель вашего сына, тоже его растил. Магеннок знает об этом больше, чем все ученые и даже чем ваш отец. А между тем…
      — Что — между тем?
      — Между тем и ему захотелось испытать судьбу и проникнуть за пределы того, что человеку дано право знать.
      — Что же он сделал?
      — Захотел дотронуться рукой — понимаете? — своею собственной рукой до самой глуби мрака. Он сам мне признался.
      — И что же? — невольно оробев, спросила Вероника.
      — А то, что пламя опалило ему руку. Он мне показывал, и я своими глазами видела страшный рубец, похожий на те, что остаются после операции рака. И он так мучился…
      — Мучился?
      — Да, так мучился, что в конце концов взял в левую руку топор и отрубил себе правую кисть.
      Вероника обомлела: она внезапно вспомнила труп в Фауэте и, запинаясь, проговорила:
      — Правую кисть? Вы говорите, Магеннок отрубил себе правую кисть?
      — Ну да, топором. Это было дней десять назад, за день до моего отъезда. Я и лечила ему культю. А почему вы спрашиваете?
      — Потому что у мертвеца-старика, которого я обнаружила в заброшенной хижине и который потом исчез, была свежая культя на правой руке, — встревоженно ответила Вероника.
      Онорина вздрогнула. Ее обычное спокойствие сменилось испугом и тревогой. Она выкрикнула:
      — Вы уверены? Хотя да, да, это он… Магеннок… Старик с длинными седыми волосами, да? И с бородой, которая расширяется книзу? Какой ужас!
      Вдруг она смолкла и оглянулась, испугавшись, что говорила так громко. Осенив себя снова крестным знамением, она медленно продолжала, словно обращаясь к себе самой:
      — Он первый из тех, кому суждено было умереть. Он сам сказал мне об этом, а старый Магеннок умел читать книгу будущего так же хорошо, как и книгу прошлого. Он ясно видел то, чего другие не различали. «Первой жертвой стану я, госпожа Онорина. А когда исчезнет слуга, через несколько дней придет черед хозяина».
      — А его хозяин — это?.. — тихо спросила Вероника.
      Онорина выпрямилась и, гневно сжав кулаки, объявила:
      — Я его защищу, спасу, ваш отец не будет второй жертвой! Нет, нет, я успею. Позвольте мне уехать.
      — Мы отправимся вместе, — твердо отчеканила Вероника.
      — Прошу вас, — взмолилась Онорина, — не упрямьтесь. Предоставьте это мне. Сегодня же вечером, еще до обеда, я привезу вам отца и сына.
      — Но почему?
      — Там слишком опасно для вашего отца, а для вас — тем более. Не забывайте о четырех крестах! Распятия будут поставлены именно на острове. Нет, нет, вам нельзя туда ехать. Этот остров проклят.
      — Но мой сын?
      — Вы увидите его сегодня, через несколько часов.
      Вероника отрывисто рассмеялась.
      — Через несколько часов! Что за вздор! Вот еще! У меня не было сына четырнадцать лет. Внезапно я узнаю, что он жив, а вы заявляете, что, прежде чем я его обниму, мне следует еще подождать. Ни часа больше! Я предпочитаю тысячу раз рискнуть жизнью, чем отдалять этот миг.
      Онорина взглянула на Веронику и, поняв, что та полна непреоборимой решимости, уступила. Она перекрестилась в третий раз и просто сказала:
      — Да свершится воля Господня!
      Женщины расположились среди пакетов и мешков, загромождавших и без того тесную лодку. Онорина запустила мотор, взялась за румпель и ловко повела суденышко между скалами и рифами, торчавшими из воды.

 
      Вероника сидела у правого борта на ящике, лицом к Онорине, и улыбалась. Улыбка ее была еще беспокойная, нерешительная, слабая, точно первый луч солнца, пытающийся пробиться сквозь последние грозовые тучи, но все же счастливая.
      Да, именно счастьем светилось ее прекрасное лицо, отмеченное печатью благородства и того своеобразного целомудрия, которое делает иных женщин, перенесших невероятные страдания или сохранившихся благодаря любви, серьезными и лишенными какого бы то ни было женского кокетства.
      Ее черные с легкой проседью на висках волосы были собраны в большой узел низко на затылке. У нее была матовая кожа южанки и большие, очень светлые голубые глаза, однотонные, как бледное зимнее небо. Она была высокоросла, статна, с пропорциональной грудью.
      Ее музыкальный, грудной голос стал летящим и радостным, когда она заговорила об отыскавшемся сыне. А ни о чем другом она говорить не желала. Напрасно бретонка, пытаясь вернуться к мучившим ее загадкам, размышляла вслух:
      — Понимаете, есть две вещи, которым я не могу найти объяснения. Кто оставил этот след, по которому вы добрались из Фауэта точно к тому месту, где я всегда причаливаю? Это заставляет думать, что кто-то из Фауэта побывал на острове Сарек. И с другой стороны: Магеннок покинул остров? Добровольно? Или оттуда забрали его труп? Если так, то каким образом это было сделано?
      — Да стоит ли об этом думать? — возражала Вероника.
      — Конечно, стоит! Сами подумайте: на острове есть лишь моя лодка, на которой я каждые две недели хожу за покупками в Бег-Мейль или Пон-л'Аббе, да две рыбачьих, на которых хозяева ходят выше по берегу до Одьерна, где обычно продают улов. Так как же мог Магеннок попасть на материк? Кроме того, быть может, он покончил с собой? Тогда почему его труп исчез?
      Но Вероника упорствовала:
      — Умоляю вас, сейчас это не важно. Все выяснится. Давайте поговорим о Франсуа. Значит, говорите, он появился на Сареке?..
      Наконец Онорина уступила просьбам молодой женщины.
      — Он появился на Сареке через несколько дней после того, как его у вас похитили. Его принес бедняга Магеннок. Господин д'Эржемон научил Магеннока сказать, что какая-то неизвестная дама отдала ему дитя, после чего старик вручил его своей дочери, чтобы та его кормила. Она потом умерла. Меня в то время еще не было на острове, я десять лет служила у одних парижан. Когда я вернулась, это был уже бойкий мальчонка, бегавший по пескам и скалам. Тогда я и поступила в услужение к вашему отцу, обосновавшемуся на Сареке. Когда дочь Магеннока умерла, мы взяли ребенка к себе.
      — Но как его звали?
      — Франсуа — просто Франсуа. Господин д'Эржемон велел называть себя «господин Антуан». Мальчишка называет его дедушкой. Обо всем этом никто ни разу не сказал дурного слова.
      — А какого он нрава? — с известным беспокойством осведомилась Вероника.
      — Ну, в этом смысле мальчонка — истинное благословение Божье, — отозвалась Онорина. — Ни в отца, ни в деда, как признает сам господин д'Эржемон. Милый, ласковый, послушный ребенок. Никогда не злится, всегда добродушен. Этим-то он и покорил своего деда, и тот стал снова вспоминать о вас — настолько внук напоминал ему дочь, от которой он отрекся. «Просто вылитая мать, — говорил он. — Вероника была такая же: нежная, ласковая, любящая». Ну вот он и стал вас разыскивать с моею помощью, так как мало-помалу поведал мне обо всем.
      Вероника просияла. Сын похож на нее! Сын — хороший, веселый мальчик!
      — Но он знает ли что-нибудь обо мне? — забеспокоилась она. — Знает хотя бы, что его мать жива?
      — Знает ли он? Сначала господин д'Эржемон хотел хранить тайну, но я все рассказала мальчику.
      — Все?
      — Не совсем. Он считает, что его отца нет в живых и что, после того как он и господин д'Эржемон пропали без вести во время кораблекрушения, вы удалились в какой-то монастырь и вас никак не могут найти. А как он всякий раз ждет новостей, когда я возвращаюсь из поездки! Как надеется! Полноте, он очень любит свою матушку! Все время напевает песенку, которую вы услышали от меня и которой научил его дед.
      — Франсуа! Маленький мой Франсуа!
      — О да, он вас любит, — продолжала бретонка. — У него есть мама Онорина, но вы для него — просто мама. Он хочет поскорее вырасти, закончить ученье, чтобы отправиться вас искать.
      — Ученье? Так он занимается?
      — Занимался с дедом, а теперь, вот уже два года, — с симпатичным парнем, которого я привезла из Парижа, зовут его Стефан Мару, он был ранен на войне, весь в шрамах, после операции его уволили вчистую. Франсуа предан ему всем сердцем. — Лодка быстро бежала по тихой воде, от носа ее расходились два серебристых пенных луча. Тучи на горизонте рассеялись. Конец дня обещал быть тихим и ясным.
      — Ну, рассказывайте же, рассказывайте, — просила Вероника, которой хотелось слушать бретонку еще и еще. — Как он теперь одевается?
      — В короткие, до икр, штаны, толстую мягкую рубаху с золотыми пуговицами и берет — такой же, как у его друга, господина Стефана, только красный. Берет ему очень к лицу.
      — А он дружит еще с кем-нибудь, кроме господина Мару?
      — Раньше дружил со всеми ребятишками, что жили на острове. Но теперь у нас осталось лишь несколько мальчиков, которые служат юнгами, а остальные, когда их отцы ушли на войну, перебрались с матерями на побережье и работают в Конкарно или Лорьяне. На Сареке сейчас одни старики, человек тридцать.
      — Но с кем же тогда он играет, гуляет?
      — Ну, для этого у него есть прекрасный товарищ.
      — Какой товарищ?
      — Собачка, которую ему подарил Магеннок.
      — Собачка?
      — Да, очень смешная, нескладная, помесь спаниеля с фокстерьером — ужасно забавный песик. Да, Дело-в-шляпе — это штучка!
      — Дело-в-шляпе?
      — Да, так его прозвал Франсуа, и это имя подходит ему как нельзя лучше. Пес всегда такой веселый, жизнерадостный, хотя и очень независимый: порой пропадает где-то часами, даже целыми днями, но всегда появляется, когда чувствует, что он нужен, когда дела идут не так, как хотелось бы. Дело-в-шляпе терпеть не может, когда кто-то плачет, ворчит или бранится. Стоит вам заплакать или даже просто сделать грустное лицо, как он садится перед вами, потом становится на задние лапы, закрывает один глаз и прищуривает другой, словно улыбается, и это настолько забавно, что невозможно удержаться от смеха. «Ладно, старина, — говорит в таких случаях Франсуа, — ты прав, все в порядке, дело в шляпе. Не стоит унывать, правда?» Человек успокаивается, и Дело-в-шляпе тут же куда-то убегает. Свой долг он выполнил.
      Вероника смеялась и плакала одновременно. Потом замолчала и надолго помрачнела, погружаясь в отчаяние, которое постепенно уступало место радости. Она думала, какого счастья была лишена все эти четырнадцать лет, что она прожила без своего ребенка, нося траур по живому сыну. Заботы, которыми мать окружает рожденное ею существо, взаимная нежность, гордость, которую она испытывает, когда дитя подрастает и начинает говорить, — все то, что радует и вдохновляет мать, ежедневно вновь и вновь наполняя ее сердце любовью, было Веронике неведомо.
      — Ну вот, полпути уже позади, — заметила Онорина.
      Лодка плыла недалеко от островов Гленан. В пятнадцати милях правее темной полосой виднелся на горизонте мыс Пенмарк.
      Вероника размышляла о своем грустном прошлом, о матери, которую она едва помнила, о долгом детстве подле эгоистичного, угрюмого отца, о своем замужестве — да, прежде всего о замужестве! Она воскрешала в памяти свои первые встречи с Ворским, когда ей было лишь семнадцать лет. Какой страх сразу же внушил ей этот странный человек! Она боялась его и вместе с тем поддавалась его влиянию, как любой в этом возрасте поддается влиянию всего таинственного и непостижимого.
      А потом был кошмарный день похищения, за которым последовали еще более кошмарные дни, недели, когда он держал ее взаперти, запугивал и мало-помалу подчинял своей злой воле. Он вырвал у девушки обещание выйти за него, считая, что после происшедшего скандала, получив все же согласие отца, она должна уступить, хотя она всем своим существом восставала против этого союза.
      Мозг Вероники упрямо отказывался воскрешать воспоминания о годе, проведенном замужем. Никогда, даже в страшные часы, когда кошмары прошлого, словно призраки, обступали ее, она не хотела извлекать из глубин своего рассудка это унизительное время, с его горестями, ранами, предательством, эту постыдную жизнь ее мужа, который бессовестно и даже с какой-то циничной гордостью постепенно раскрывался: пропойца, шулер, обкрадывающий своих собутыльников, мошенник и шантажист, он производил на жену впечатление некоего гения зла, жестокого и неуравновешенного, — впечатление, до сих пор заставлявшее Веронику трепетать.
      — Хватит вам мечтать, госпожа Вероника, — окликнула ее Онорина.
      — Это не мечты, не воспоминания, — отвечала та, — это угрызения совести.
      — Угрызения совести? У вас, госпожа Вероника? Да вы же мученица!
      — Мученица, понесшая заслуженную кару.
      — Все уже позади, госпожа Вероника, вы ведь сейчас вновь обретете и сына, и отца. Полно вам, подумайте лучше, какое вас ждет счастье.
      — Неужели я буду когда-нибудь счастливой?
      — Это вы-то? Скоро сами убедитесь. Смотрите, вот и Сарек.
      Онорина достала из-под банки большую раковину, которой она, на манер древних моряков, пользовалась в качестве рупора, приставила ее к губам, надула щеки, и все вокруг наполнилось мощным ревом.
      Вероника вопросительно взглянула на бретонку.
      — Это я его так зову, — пояснила Онорина.
      — Франсуа? Вы зовете Франсуа?
      — Я всегда так делаю, когда возвращаюсь. Он кубарем скатывается со скал, где мы живем, и подбегает к самому молу.
      — Значит, я сейчас его увижу? — побледнев, спросила Вероника.
      — Конечно, увидите. Сложите свою вуаль вдвое, чтобы он не узнал вас по портрету, который у него есть. Я скажу, что вы — дама, пожелавшая посетить Сарек.
      Остров уже был виден отчетливо, однако у подножия утесов море кипело бурунами.
      — Опять эти рифы, до чего они мне надоели! Смотрите, их ведь там видимо-невидимо! — воскликнула Онорина, которая уже заглушила мотор и вооружилась короткими веслами. — Заметили? Только что море было совершенно спокойным, но здесь оно никогда не бывает таким.
      И в самом деле, тысячи и тысячи мелких волн сталкивались, бурлили, ведя с утесами постоянную и беспощадную битву. Лодка, казалось, плывет в непрекращающемся стремительном водовороте. Среди кипящей пены не было видно ни одного клочка голубой или зеленой воды. Только белоснежная кипень, словно взбитая неумолимыми силами, ополчившимися на острые иззубренные скалы.
      — Здесь повсюду так, — продолжала Онорина. — Из-за этого на Сарек можно высадиться только из лодки. Вот уж где боши не смогли бы устроить базу для своих субмарин. Два года назад сюда на всякий случай приезжали офицеры из Лорьяна — разузнали поподробнее насчет пещер, которые находятся на западном берегу и куда можно проникнуть только при отливе. Так они лишь время потеряли. У нас им нечего было делать. Посудите сами, здесь вокруг все усеяно скалами, причем скалами остроконечными, которые так и норовят предательски впиться в днище твоей лодки. Они очень опасны, но еще более следует бояться других — больших утесов, которые хорошо видны, имеют свои имена и повинны во множестве кораблекрушений. А вот и они!
      Голос бретонки вдруг зазвучал глухо. Напряженно, словно боясь сделать даже неуловимый жест, она указала на группу могучих утесов, вздымавшихся над водой и имевших самые причудливые формы — присевших на задние лапы животных, зубчатых башен, колоссальных шпилей, голов сфинксов, грубых пирамид. Их черный гранит отличался красноватым оттенком, словно все они были обагрены кровью.
      Бретонка снова зашептала:
      — Уже много веков они охраняют остров, словно свирепые звери, которым нравится лишь причинять зло и убивать. Они… они… Нет, лучше о них вообще не говорить и даже не думать. Это тридцать свирепых чудовищ… Да, госпожа Вероника, их ровно тридцать.
      Женщина перекрестилась и, немного успокоившись, продолжала:
      — Да, их тридцать. Ваш отец утверждает, что Сарек называют островом Тридцати Гробов, потому что все эти скалы так или иначе горбаты и их сначала называли Тридцатью Горбами, ну а потом «горбы» постепенно превратились в «гробы» — уж больно тут мрачное место. Не знаю, наверно, так оно и было… Но все равно, госпожа Вероника, эти скалы — самые настоящие гробы, и если бы можно было проникнуть в их нутро, там обнаружились бы груды костей. Господин д'Эржемон сам говорит, что слово «Сарек» происходит от «саркофага», а так, утверждает он, ученые и называют гробы. И потом…
      Онорина замолкла, словно желая отвлечься, и, показав рукою на скалу, сказала:
      — Взгляните, госпожа Вероника, за этим утесом, что преграждает нам путь, в просвете будет видна наша маленькая гавань, а на причале — красный берет Франсуа.
      Вероника слушала объяснения Онорины вполуха. Она вся подалась вперед, чтобы поскорее увидеть фигуру сына, а тем временем бретонка, словно не в силах сопротивляться навязчивой мысли, продолжала:
      — И потом, на Сареке — поэтому-то ваш отец и поселился на нем — на Сареке есть дольмены . Они ничем не примечательны, кроме того, что очень похожи один на другой. И знаете, сколько их? Тоже тридцать, как и этих скал! Они стоят по всему острову, на утесах, и каждый — напротив той из этих тридцати скал, чье имя он и носит. Доль-эр-Рек, Доль-Керлитю и так далее. Ну, что вы на это скажете?
      Бретонка произнесла названия дольменов тем же робким голосом, каким говорила обо всем этом, словно боялась, что ее услышат скалы, в которые она сама силой своего воображения вдохнула жизнь, грозную и священную.
      — Что вы скажете на это, госпожа Вероника? Тут столько таинственного, что, говорю вам, лучше обо всем этом помолчать. Я расскажу вам все, когда мы уедем далеко от острова и вы будете вместе — вы, ваш малыш Франсуа и отец.
      Вероника хранила молчание, вглядываясь в сторону, указанную ей бретонкой. Повернувшись спиною к спутнице и вцепившись руками в борт лодки, она смотрела во все глаза. Здесь, в этом просвете между скалами, вот-вот появится ее вновь обретенное дитя, и Веронике хотелось, не теряя ни секунды, увидеть Франсуа сразу, как только он появится.
      Наконец лодка доплыла до скалы. Онорина оттолкнулась от нее веслом, и суденышко поравнялось с краем утеса.
      — Ах, его нет! — с болью в голосе воскликнула Вероника.
      — Франсуа нет? Но это невозможно! — изумилась Онорина.
      Она в свою очередь вгляделась в темневшие в нескольких сотнях метров большие валуны, лежавшие на песчаном берегу и служившие в качестве мола. Лодку поджидали три женщины, девочка и несколько старых моряков. Мальчик действительно отсутствовал. Красного берета нигде не было видно.
      — Очень странно, — тихо заметила Онорина. — Впервые в жизни он не пришел на мой зов.
      — Может, он заболел? — предположила Вероника.
      — Нет, Франсуа никогда не болеет.
      — В чем же тогда дело?
      — Не знаю.
      — Неужели вас ничто не настораживает? — спросила обеспокоенная Вероника.
      — За мальчика я не боюсь, но вот за вашего отца… Говорил мне Магеннок не оставлять его одного. Ведь угрожали-то ему!
      — Но его могут защитить и Франсуа, и господин Мару, его учитель. Скажите же, что, по-вашему, произошло?
      Помолчав, Онорина пожала плечами:
      — Глупости все это! Вздор, да и только! Не сердитесь на меня. Это во мне невольно заговорила бретонка. Если не считать нескольких лет, я прожила всю жизнь среди всяких историй и легенд. Не будем об этом.
      Сарек представлял собою длинное и неровное плоскогорье, покрытое старыми деревьями и стоящее на довольно высоких и чрезвычайно иззубренных скалах. Остров, казалось, был окружен короной из рваных кружев, постоянно терзаемых дождями, ветрами, солнцем, снегом, морозами, туманами, всей водою, падающей с неба и сочащейся из земли.
      Единственное доступное с моря место находилось на восточном берегу острова — там, где в котловине расположилась деревенька, состоящая из рыбачьих хижин, после начала войны большею частью заброшенных. Здесь находилась небольшая бухта, защищенная молом. Море тут всегда было спокойным. У мола на воде покачивались две лодки. — Перед тем как сойти на сушу, Онорина сделала последнюю попытку.
      — Ну вот, госпожа Вероника, мы и прибыли. Может, вам все же не стоит выходить на берег? Подождите, часа через два я приведу вам и сына и отца, и мы пообедаем в Бег-Мейле или в Пон-л'Аббе. Согласны?
      Вероника молча поднялась и выпрыгнула на мол.
      — Скажите-ка, люди, — спросила Онорина, которая тоже вышла на берег и больше на своем не настаивала, — почему Франсуа не пришел нас встречать?
      — В полдень он был здесь, — объявила одна из женщин. — Но он ведь ждал вас только завтра.
      — Верно… Хотя должен же он был услышать, что я плыву… Ладно, посмотрим.
      Когда мужчины начали ей помогать разгружать лодку, она сказала:
      — В Монастырь это поднимать не нужно. Чемоданы тоже. Разве что… Сделаем вот как: если к пяти я не спущусь, пошлите наверх мальчишку с чемоданами.
      — Да я принесу их сам, — отозвался один из матросов.
      — Как хочешь, Коррежу. Да, а что с Магенноком, не знаешь?
      — Магеннок уехал. Я сам перевозил его в Пон-л'Аббе.
      — Когда это было, Коррежу?
      — Да на следующий день после вашего отъезда, госпожа Онорина.
      — А что он собирался там делать?
      — Он сказал, что хочет… насчет своей отрубленной руки… сходить на богомолье, но куда — не знаю.
      — На богомолье? Возможно, в Фауэт, в часовню святой Варвары?
      — Да, верно… Он так и сказал — в часовню святой Варвары.
      Расспрашивать дальше Онорина не стала. Сомнений в том, что Магеннок погиб, больше не было. Вместе с Вероникой, снова опустившей вуаль, они двинулись по каменистой тропке с вырезанными в скале ступенями, которая среди дубовой рощи поднималась к северной оконечности острова.
      — В конце концов, — проговорила Онорина, — надо признаться, я совсем не уверена, что господин д'Эржемон захочет уехать. Все мои истории он считает ерундой, хотя и сам многому удивляется.
      — Он живет далеко отсюда? — осведомилась Вероника.
      — В сорока минутах ходьбы. Там уже фактически другой остров, примыкающий к первому, — сами увидите. Бенедиктинцы построили на нем монастырь.
      — С ним там живут только Франсуа и господин Мару?
      — До войны жили еще двое. А теперь мы с Магенноком делаем почти всю работу, нам помогает кухарка, Мари Легоф.
      — Когда вы уехали, она осталась там?
      — Ну разумеется.
      Женщины вышли на плоскогорье. Тропинка вилась вдоль берега, петляя вверх и вниз по крутым склонам. Среди еще редкой листвы старых дубов виднелись шары омелы. Океан, вдали серо-зеленый, опоясывал остров белой лентой пены.
      Вероника спросила:
      — Как вы собираетесь поступить, Онорина?
      — Я войду одна и поговорю сначала с вашим отцом. Вы подождете у садовой калитки, я вас позову и представлю Франсуа как подругу его матери. Он, конечно, потом догадается, но не сразу.
      — Как вы считаете, отец примет меня хорошо?
      — О, с распростертыми объятиями, госпожа Вероника! — воскликнула бретонка. — Мы все будем так рады, если только… если только ничего не случилось. Все-таки странно, что Франсуа нас не встретил. Ведь нашу лодку было видно с любой точки острова, начиная от островов Гленан.
      Онорина опять вернулась к тому, что г-н д'Эржемон называл «глупостями», и дальше женщины шли в молчании. Веронику обуревали нетерпение и тревога.
      Внезапно Онорина перекрестилась.
      — И вы перекреститесь, госпожа Вероника, — посоветовала она. — Хоть монахи и освятили это место, здесь с древних времен осталось много всякого, что приносит беду. Особенно тут, в лесу Большого Дуба.
      Под «древними временами» бретонка явно имела в виду времена друидов и человеческих жертвоприношений. И вправду: женщины вступили в лес, где дубы стояли в отдалении друг от друга, каждый на пригорке из замшелых камней, похожие на античные божества с их алтарями, таинственными культами и грозным могуществом.
      Вероника, последовав примеру бретонки, перекрестилась, затем вздрогнула и проговорила:
      — До чего же тут уныло! Ни цветочка, словно в пустыне.
      — Если потрудиться, цветы тут растут прекрасно. Вот увидите, какой цветник у Магеннока, в конце острова, справа от Дольмена Фей… Это место называют здесь Цветущим Распятием.
      — Они и в самом деле хороши?
      — Восхитительны, поверьте. Только места для посадки Магеннок выбирает придирчиво. Он готовит землю, трудится над нею. Смешивает с какими-то листьями, свойства которых известны ему одному. — И она продолжала вполголоса: — Вы увидите цветы Магеннока. Таких нет нигде на свете. Чудо, а не цветы!
      Обогнув холм, дорога резко уходила вниз. Громадная трещина разделяла остров надвое; вторая его часть была меньше первой и не такая высокая.
      — Это место называется у нас «Монастырь», — пояснила бретонка.
      Меньший островок окружали отвесные иззубренные скалы, возвышавшиеся над ним словно корона. С главным островом он соединялся гребнем утеса длиною метров в пятьдесят и немногим шире стены донжона ; издали этот узкий гребень казался острым, словно лезвие топора.
      Посредине утес прорезала глубокая расселина. На ее краях располагались лежни деревянного моста, перекинутого через пропасть.
      Путницы вступили на мост, тесно прижавшись друг к другу: он был узок и раскачивался от их шагов и порывов ветра.
      — Смотрите: вон там, внизу, на самом конце островка уже виден угол Монастыря, — сказала Онорина.
      Тропинка, по которой они теперь шли, пересекала луг, в шахматном порядке засаженный небольшими пихтами. Другая тропинка сворачивала вправо и исчезала в густом подлеске.
      Вероника не спускала глаз с Монастыря, чей низкий фасад мало-помалу выступал из-за деревьев, как вдруг через несколько мгновений бретонка остановилась как вкопанная и, повернувшись к возвышавшемуся справа лесу, крикнула:
      — Господин Стефан!
      — Кого вы зовете? — спросила Вероника. — Господина Мару?
      — Да, учителя Франсуа. В просвете между деревьями я видела, как он бежал к мосту. Господин Стефан!.. Что ж он не откликается? А вы его заметили?
      — Нет.
      — Но это явно был он, в своем белом берете… Впрочем, мост позади нас еще виден. Подождем, пока господин Мару появится.
      — Зачем мы станем ждать? Ведь если есть какая-то опасность, она в Монастыре.
      — Верно. Поспешим.
      Охваченные дурными предчувствиями, они ускорили шаг, потом, не сговариваясь, побежали, — до такой степени их опасения усиливались по мере приближения к цели.
      Островок вновь сузился, перегороженный низкой стеной, ограничивающей владения Монастыря. В этот миг оттуда донеслись крики.
      Онорина воскликнула:
      — Зовут на помощь! Вы слышали? Кричала женщина. Это кухарка, Мари Легоф.
      Она подбежала к воротам, выхватила ключ, но руки у нее дрожали так сильно, что ей никак не удавалось попасть в скважину.
      — Через пролом! — решила она. — Сюда, направо!
      Пройдя сквозь дыру в стене, женщины оказались на широкой, усеянной обломками камней лужайке; извилистая тропка то и дело терялась среди зарослей плюща или в густом мху.
      — Идем, идем, — надсаживалась Онорина. — Мы здесь!
      Потом вдруг добавила:
      — Крики стихли… Это ужасно! Бедная Мари Легоф!
      Затем, схватив Веронику за руку, она предложила:
      — Нужно обойти здание. Фасад с другой стороны. Здесь двери и ставни всегда заперты.
      Однако Вероника, зацепившись ногою за какой-то корень, упала на колени. Когда она поднялась, бретонка уже огибала левое крыло. Вместо того чтобы бежать следом за ней, Вероника бессознательно бросилась к дому, взбежала на крыльцо и, наткнувшись на запертую дверь, принялась барабанить в нее кулаками.
      Последовать призеру Онорины и обогнуть здание казалось ей потерей времени, которую уже не удастся восполнить. Видя, однако, тщету своих усилий, она уже решилась было последовать за бретонкой, как вдруг в доме, у нее над головой, вновь раздались крики.
      Это был голос мужчины, в котором, как показалось Веронике, она узнала отца. Молодая женщина попятилась. Внезапно одно из окон второго этажа распахнулось и в нем показался г-н д'Эржемон с перекошенным от ужаса лицом.
      — На помощь! — задыхаясь, крикнул он. — На помощь! Чудовище! На помощь!
      — Отец! Отец! — в отчаянье воскликнула Вероника. — Это я!
      Г-н д'Эржемон на секунду опустил голову, но, не увидев дочери, попытался перешагнуть через подоконник. В этот миг за спиной у него раздался грохот, и одно из стекол разлетелось вдребезги.
      — Убийца! Убийца! — завопил он, вновь скрываясь в комнате.
      Обезумевшая и беспомощная Вероника огляделась вокруг. Как спасти отца? Стена была слишком высока, забраться по ней женщина не могла. Внезапно метрах в двадцати у стены дома она заметила лестницу. Хотя она оказалась невероятно тяжелой, Веронике с огромным трудом удалось подтащить ее к окну и приставить к стене.
      В самые трагические моменты жизни, когда разум наш пребывает в расстройстве и смятении, а тело сотрясает дрожь ужаса, наши мысли, цепляясь одна за другую, все же повинуются какой-то внутренней логике. Именно поэтому Вероника и удивилась: почему не слышно голоса Онорины, почему та не спешит вмешаться?
      Потом она подумала о Франсуа. Где он? Последовал за Стефаном Мару и бог весть почему убежал вместе с ним? А может, побежал позвать кого-нибудь на помощь? И кто этот неизвестный, которого г-н д'Эржемон обозвал чудовищем и убийцей?
      Лестница не доставала до окна, и Вероника сразу поняла, что ей будет стоить больших трудов попасть в комнату. И тем не менее она не раздумывала. Там, наверху, слышались звуки борьбы, сопровождавшиеся сдавленными криками ее отца. Женщина начала карабкаться по лестнице. Однако сначала ей удалось лишь схватиться рукой за нижний прут решетки, ограждавшей подоконник. Но, заметив узкий карниз, она поставила на него колено, подтянулась и, просунув голову в окно, увидела развернувшуюся в комнате драму.
      В этот миг г-н д'Эржемон вновь отступил к окну, повернулся, и Вероника увидела его лицо. Отец стоял неподвижно, взгляд его блуждал, а руки были вытянуты вперед в нерешительности, словно в ожидании чего-то жуткого, что вот-вот должно было произойти.
      Он, запинаясь, бормотал:
      — Убийца… Убийца… Так это ты? Будь проклят!.. Франсуа! Франсуа!
      По-видимому, он звал внука на помощь, а тот, вероятно, тоже подвергся нападению, быть может, был ранен или даже убит!
      Собрав последние силы, Вероника поставила ногу на карниз.
      «Это я! Это я!» — хотела она закричать.
      Но крик застрял у нее в горле. Она разглядела, увидела! Напротив отца, шагах в пяти от него, у противоположной стены комнаты, стоял некто и медленно наводил револьвер на г-на д'Эржемона. И этот некто… О, ужас! Вероника узнала красный берет, о котором упоминала Онорина, фланелевую рубаху с золотыми пуговицами… Но главное, в этом юном лице, искаженном злобой, она узнала выражение, какое видела на лице у Ворского, когда на него накатывали приступы ненависти и жестокости.
      Мальчик ее не видел. Его глаза не отрывались от мишени, казалось, он испытывает нечто вроде свирепой радости, медля с роковым движением пальца.
      Вероника тоже не издала ни звука. Ни слова, ни крик не могли отвратить гибель отца. Ей следовало сделать одно: броситься между отцом и сыном. Она резко подтянулась и перелезла через подоконник.
      Но было поздно. Раздался выстрел, и г-н д'Эржемон со стоном повалился на пол.
      И в ту же секунду, когда старик рухнул как подкошенный, а мальчик не успел даже опустить руку, дверь в глубине комнаты растворилась. Ворвавшаяся Онорина узрела картину во всей ее, если так можно выразиться, жути.
      — Франсуа! — вскричала она. — Ты?
      Мальчик бросился на нее. Бретонка попыталась преградить ему путь, но борьба даже не успела завязаться. Франсуа попятился, вскинул руку с револьвером и выстрелил.
      Колени Онорины подогнулись, и тело ее медленно осело в дверном проеме. Мальчик перескочил через нее и скрылся, а бретонка все продолжала бормотать:
      — Франсуа! Франсуа!.. Нет, не верю… Это невозможно… Франсуа!..
      За дверью послышался хохот. Да, это смеялся мальчик. Услышав этот жуткий, адский смех, похожий на смех Ворского, Вероника ощутила ту же нестерпимую муку, какую она испытывала когда-то, находясь рядом с Ворским.
      Она не стала преследовать убийцу и даже не окликнула его.
      Внезапно Вероника услышала свое имя, произнесенное слабым голосом:
      — Вероника… Вероника…
      Распростертый на полу г-н д'Эржемон смотрел на нее остекленелым, уже полным смерти взором.
      Она опустилась на колени рядом с отцом и принялась расстегивать окровавленные жилет и сорочку, чтобы хоть немного унять струящуюся из раны кровь, но он мягко отвел ее руку. Вероника поняла: старания ее напрасны, но отец хочет ей что-то сказать. Она нагнулась к его губам.
      — Вероника… Прости… Вероника…
      Это было главное, что занимало угасающие мысли старика. Она поцеловала его в лоб и сквозь слезы проговорила:
      — Молчи, отец… Не нужно себя утомлять…
      Но он хотел сказать что-то еще, с его губ срывались нечленораздельные звуки, в которых Вероника в отчаянии пыталась уловить хоть какой-то смысл. Жизнь быстро покидала старика. Его рассудок погружался во мрак. Вероника приложила ухо к обессилевшим губам отца и разобрала несколько слов:
      — Берегись… Берегись… Божьего Камня…
      Внезапно старик приподнялся. Его глаза вспыхнули последним отблеском угасающего пламени. Веронике показалось, что, взглянув на нее, отец только теперь понял важность ее присутствия здесь и испугался опасностей, которые ее подстерегали. Хриплым, полным ужаса голосом, однако вполне отчетливо он проговорил:
      — Не оставайся здесь, иначе погибнешь… Беги с этого острова… Прочь… Прочь…
      Голова его вновь упала. Он пробормотал еще несколько слов, которые Веронике удалось разобрать:
      — Ах, крест… Четыре креста Сарека… Дочь моя, дочь моя… Распятие…
      Все было кончено.
      Молодая женщина почувствовала, как наступившая тишина навалилась на нее и с каждой секундой давит все сильнее.
      — Бегите с этого острова, — раздался голос рядом с Вероникой. — Прочь. Это воля вашего отца, госпожа Вероника.
      Бледная Онорина сидела на полу подле нее, обеими руками прижимая к груди пропитанную кровью салфетку.
      — Но вы ранены! — воскликнула Вероника. — Дайте-ка я посмотрю.
      — Потом… Мною займетесь потом, — прошептала бретонка. — Ах чудовище! Если бы я успела… Но дверь внизу была забаррикадирована…
      — Позвольте я вам помогу, — с мольбой в голосе настаивала Вероника. — Не упрямьтесь.
      — Сейчас… Но сначала… Мари Легоф, кухарка, внизу, на лестнице… Тоже ранена, может, уже при смерти… Посмотрите…
      Вероника бросилась к двери, в которую убежал ее сын. За нею оказалась просторная прихожая. На нижних ступенях лестницы, согнувшись пополам, хрипела Мари Легоф.
      Она умерла почти тотчас же, не приходя в сознание, — третья жертва непостижимой трагедии.
      Как и предсказал старый Магеннок, г-н д'Эржемон оказался ее второй жертвой.

 
      Перевязав рану Онорины, оказавшуюся неглубокой и с виду не угрожавшую жизни бретонки, и перенеся тело Мари Легоф в загроможденную книгами и обставленную как рабочий кабинет большую комнату, где лежал труп ее отца, Вероника закрыла г-ну д'Эржемону глаза, накинула на него простыню и стала молиться. Однако слова молитвы застревали у нее на губах, а рассудок не мог ни на чем сосредоточиться. Многочисленные удары судьбы оглушили женщину. Обхватив голову руками, она просидела почти час, в то время как Онорина забылась горячечным сном.
      Изо всех сил Вероника старалась прогнать образ сына, как привыкла уже прогонять воспоминания о Ворском. Однако два эти образа смешивались друг с другом, кружили вокруг нее, плясали перед закрытыми глазами, словно светлые пятна, которые во мраке наших упрямо сомкнутых глаз проплывают взад и вперед, раздваиваются и вновь соединяются. Перед мысленным взором Вероники все время вставало одно и то же лицо — жестокое, насмешливое и мерзко кривляющееся.
      Она не испытывала горя матери, оплакивающей сына. Ее сын умер четырнадцать лет назад, а тот, который только что воскрес, тот, на кого она готова была излить всю свою материнскую нежность, почти сразу стал ей чужим, даже хуже того: он стал сыном Ворского! Как же она могла испытывать горе?
      Но насколько глубоко было ранено все ее существо! Потрясение, испытанное ею, было подобно тем катаклизмам, что переворачивают вверх дном мирную землю. Что за адский спектакль! Что за безумная и ужасная картина! Что за удар судьбы — страшный и в то же время иронический! Ее сын убивает ее отца в тот самый миг, когда после стольких лет разлуки и скорби она уже готова была обнять их обоих и зажить с ними в мире и нежности! Ее сын — убийца! Ее сын сеет вокруг себя смерть! Ее сын наводит на людей беспощадное оружие и убивает — с легким сердцем и даже испытывая при этом порочную радость!
      Мотивы, которыми можно было все это объяснить, ее не интересовали. Почему ее сын так поступил? Почему его учитель, Стефан Мару, безусловно сообщник, а может быть, и подстрекатель, сбежал, прежде чем случилась драма? Вероника даже не пыталась ответить себе на эти вопросы. Она думала лишь об ужасной сцене насилия и смерти. И спрашивала себя, не является ли смерть единственным для нее выходом, единственной развязкой.
      — Госпожа Вероника, — прошептала бретонка.
      — Что? Что случилось? — воскликнула молодая женщина, выходя из оцепенения.
      — Вы ничего не слышите?
      — А что?
      — Внизу звонят. Должно быть, принесли ваши чемоданы.
      Вероника вскочила.
      — Но что я им скажу? Как это все объяснить? Если станут обвинять мальчика…
      — Ни слова, прошу вас. Предоставьте разговаривать мне.
      — Но вы слабы, моя бедная Онорина.
      — Ничего, так будет лучше.
      Вероника спустилась вниз и, попав в обширную прихожую, выложенную черными и белыми плитками, отодвинула засов массивной двери.
      За нею и в самом деле стоял один из матросов.
      — Я стучался в кухонную дверь, — сказал он. — Мари Легоф, наверно, куда-то вышла. А госпожа Онорина дома?
      — Она наверху и хотела бы с вами поговорить.
      Несколько оробев при виде столь бледной и серьезной молодой женщины, матрос молча пошел за ней.
      Онорина уже поджидала их на втором этаже, стоя в открытой двери.
      — А, это ты, Коррежу? Слушай меня внимательно, но только не болтать, ладно?
      — Что случилось, госпожа Онорина? Вы никак ранены? В чем дело?
      Онорина вышла из дверного проема и ровным голосом проговорила, указывая на покрытые белыми простынями трупы:
      — Господин Антуан и Мари Легоф. Убиты.
      Лицо мужчины перекосилось, и он воскликнул:
      — Убиты? Да как же это? Кто их убил?
      — Не знаю, мы пришли, когда уже все было кончено.
      — А… А как же маленький Франсуа? И господин Стефан?
      — Исчезли. Вероятно, тоже убиты.
      — А… а… Магеннок?
      — Магеннок? Чего это ты вдруг о нем вспомнил, а, Коррежу?
      — Потому что… потому что, если Магеннок жив, тогда другое дело. Магеннок любил повторять, что первым будет он. А уж он-то просто так ничего не говорил. Он всегда на три туаза под землю видел.
      Секунду подумав, Онорина сказала:
      — Магеннока тоже убили.
      На этот раз Коррежу явно потерял присутствие духа: на лице его появился безумный ужас, какой Вероника уже не раз замечала у Онорины. Он осенил себя крестом и тихо прошептал:
      — Стало быть… стало быть, вот оно как, госпожа Онорина? Магеннок ведь знал, что такое случится. Однажды он плыл со мной в лодке и сказал: «Это не за горами. Нужно отсюда уезжать».
      И, не долго думая, матрос повернулся и поспешил вниз по лестнице.
      — Погоди, Коррежу, — приказала Онорина.
      — Нужно уезжать, так сказал Магеннок. Всем нужно уезжать.
      — Погоди, — повторила Онорина.
      Матрос в нерешительности остановился, и она продолжала:
      — Я согласна, нужно уезжать. И завтра к вечеру мы уедем. Но прежде следует заняться господином Антуаном и Мари Легоф. Сейчас ты пошлешь сюда сестер Аршиньа — пусть пободрствуют эту ночь над мертвыми. Женщины они противные, но зато им это не впервой. Пусть явятся две из трех. Я заплачу каждой вдвое против обычного.
      — А потом, госпожа Онорина?
      — Вместе со стариками ты займешься гробами, а под утро мы похороним погибших в освященной земле, на церковном кладбище.
      — А потом, госпожа Онорина?
      — Потом ты свободен, и другие тоже. Можете собирать пожитки и отправляться на все четыре стороны.
      — А как же вы, госпожа Онорина?
      — У меня есть лодка. Ладно, довольно болтать. Ну что, договорились?
      — Договорились. Нужно ведь провести здесь еще всего одну ночь. Думаю, за ночь тут ничего нового не случится?
      — Да нет, нет. Ступай, Коррежу, и поторапливайся. Главное, не говори другим, что Магеннок мертв. Иначе их здесь будет не удержать.
      — Обещаю, госпожа Онорина.
      С этими словами матрос убежал.
      Через час появились сестры Аршиньа — две высохшие костлявые старухи, похожие на колдуний, в чепцах с засаленными бархатными лентами. Онорина перешла к себе в комнату, расположенную на том же этаже, в конце левого крыла.
      Бодрствование над покойниками началось.
 
      Эту ночь Вероника провела частью подле отца, частью у изголовья Онорины, состояние которой ухудшилось. В конце концов Вероника уснула. Разбудила ее бретонка, которая вдруг заговорила в одном из тех приступов горячки, когда сознание затемнено еще не полностью:
      — Франсуа, наверно, спрятался… и господин Стефан тоже… Магеннок показал им на острове много всяких укромных уголков. Так что их никто не увидит и ничего не узнают.
      — Вы в этом уверены?
      — Уверена… Значит, так. Завтра, когда все покинут Сарек и мы останемся вдвоем, я дам в раковину условный сигнал, и Франсуа придет сюда.
      Вероника возмутилась:
      — Но я не желаю его видеть! Он меня ужасает! Будь он проклят, так же как и его отец! Вы только подумайте: он убил моего отца прямо у меня на глазах! Убил Мари Легоф, хотел убить и вас! Нет, я ненавижу это чудовище, он мне отвратителен!
      Бретонка привычным жестом пожала Веронике руку и прошептала:
      — Не осуждайте его, он не понимал, что делал.
      — Что вы такое говорите? Не понимал? Но я же видела его глаза — глаза Ворского!
      — Он не понимал… он обезумел…
      — Обезумел? Да о чем вы?
      — Да, госпожа Вероника. Я знаю мальчика. Он сама доброта. Он мог сделать все это лишь в припадке безумия… и господин Стефан тоже. Теперь они, наверно, рыдают от отчаяния.
      — Но это невозможно… Не могу поверить…
      — Не можете поверить, потому как не знаете, что тут происходит… и что вот-вот произойдет. Если бы вы знали… Ах, тут такое, такое…
      Голос Онорины замер. Она замолчала, продолжая лежать с открытыми глазами и беззвучно шевелить губами.
      До рассвета больше ничего не произошло. Около пяти утра Вероника услышала стук молотков, и почти тут же дверь распахнулась, и в ее комнату влетели весьма взволнованные сестры Аршиньа.
      Оказалось, они узнали правду: Коррежу, чтобы хоть немного взбодриться, выпил лишку и проговорился.
      — Магеннок мертв! — вопили они. — Магеннок мертв, а вы ничего не сказали! Мы уезжаем. Давайте наши деньги, да поскорее.
      Едва Онорина с ними расплатилась, как сестры бросились прочь со всех ног, и часом позже остальные женщины, уведомленные ими, собрались вместе, таща за собою работавших до этого мужей. Все твердили одно и то же:
      — Нужно уезжать! Нужно собираться, потом будет поздно. Все поместятся в две лодки.
      Онорине пришлось употребить все свое влияние, чтобы удержать их. Вероника дала всем денег. Похороны все же состоялись, правда, прошли они в большой спешке. Неподалеку находилась старая церковь, поддерживавшаяся заботами г-на д'Эржемона, где священник из Пон-л'Аббе раз в месяц приезжал служить мессу. Рядом с нею находилось древнее кладбище сарекских аббатов. Там и предали земле тела погибших; старик, в обычное время исполнявший обязанности ризничего, пробормотал слова благословения.
      Казалось, все вокруг немного рехнулись. Слова и жесты людей сделались резкими и порывистыми. Все были одержимы лишь мыслью об отъезде и не обращали ни малейшего внимания на Веронику, тихонько плакавшую и молившуюся поодаль.
      К восьми часам все было кончено. Мужчины и женщины бросились на противоположный берег острова. Вероника, которой казалось, что она живет в каком-то кошмарном мире, где события следуют одно за другим вопреки всякой логике и никак между собой не связаны, вернулась к Онорине: бретонка была так слаба, что не смогла присутствовать на похоронах своего хозяина.
      — Мне уже лучше, — сказала она. — Мы уедем сегодня или завтра и обязательно вместе с Франсуа. — И, заметив возмущение Вероники, добавила: — Да, вместе с Франсуа и господином Стефаном. И как можно скорее. Я тоже хочу уехать и забрать вас с собою, вместе с Франсуа. На этом острове появилась смерть, она уже хозяйничает здесь. Надо отдать ей Сарек. Уезжать следует всем.
      Спорить с нею Вероника не хотела. Около девяти снова послышались чьи-то торопливые шаги. Это явился из деревни Коррежу. Едва переступив порог, он воскликнул:
      — Они украли вашу лодку, госпожа Онорина! Лодка пропала!
      — Не может быть! — усомнилась бретонка.
      Задыхаясь, матрос заговорил:
      — Пропала! Сегодня утром я кое о чем догадался. Но выпил лишку, это точно, и о лодке не подумал. Но другие тоже видели — швартов перерезан. Это случилось ночью. Они убежали, и след простыл.
      Женщины переглянулись: им пришла в голову одна и та же мысль. Франсуа и Стефан Мару сбежали.
      Онорина процедила сквозь зубы:
      — Да, так и есть. Он умел управлять лодкой.
      Вероника испытала известное облегчение, узнав, что мальчик уехал и она его больше не увидит. Однако объятая страхом Онорина воскликнула:
      — Но… но как же нам быть?
      — Надо немедленно уезжать, госпожа Онорина. Лодки готовы, пожитки собраны. К одиннадцати в деревне никого не останется.
      — Онорина не может ехать, — вмешалась Вероника.
      — Могу, могу. Мне уже лучше, — объявила бретонка.
      — Вздор. Подождем день-два. Приезжайте за нами послезавтра, Коррежу.
      Она подтолкнула матроса к двери, хотя у него и в мыслях не было уходить.
      — Ладно, послезавтра я вернусь. К тому же за один раз всего не увезешь. Да и потом надо будет как-нибудь сюда приехать, посмотреть, как и что. Выздоравливайте, госпожа Онорина.
      С этими словами матрос вышел.
      — Коррежу! Коррежу!
      Приподнявшись с постели, Онорина в отчаянье звала матроса.
      — Нет, нет, не уходи, Коррежу! Подожди, ты должен отнести меня в свою лодку.
      Бретонка прислушалась и, поскольку Коррежу не возвращался, попыталась встать.
      — Мне страшно… Я не хочу оставаться одна…
      Вероника попробовала ее удержать:
      — Но вы же не одна, Онорина. Я вас не брошу.
      После отчаянной борьбы Онорина, силой уложенная в кровать, принялась беспомощно бормотать:
      — Я боюсь… Мне страшно… Этот остров проклят. Оставаться здесь — значит искушать Господа. Смерть Магеннока — это предупреждение. Я боюсь…
      Она бредила, однако какой-то уголок ее сознания оставался ясным, поэтому вполне осмысленные и четкие слова смешивались у нее с бессвязными, в которых проявлялась ее суеверная душа бретонки.
      Вцепившись Веронике в плечо, Онорина лепетала:
      — Говорю вам… Остров проклят… Однажды Магеннок мне так и сказал: «Сарек — это одни из ворот ада, которые сейчас заперты. Но когда они откроются, беды налетят на остров словно буря».
      Вняв уговорам Вероники, бретонка наконец немного успокоилась и уже более ровным, поминутно затихающим голосом продолжала:
      — Он любил этот остров, впрочем, как и все мы. Говорил о нем какие-то непонятные вещи: «Ворота эти — в обе стороны, Онорина, они открываются и в рай». Да, жить на острове было неплохо. Мы его любили. Магеннок заставлял остров дарить ему цветы. Громадные цветы, раза в три выше обычных, и гораздо красивее.
      Медленно тянулись минуты. Комната помещалась в самом конце крыла, окна которого выходили на обе стороны острова, прямо на возвышавшиеся над морем скалы.
      Вероника сидела, устремив взор на белые валы, гонимые усилившимся ветром. Солнце вставало в таком густом тумане, что побережья Бретани не было видно. Но на востоке, за полосой пены, продырявленной черными остриями скал, тянулась пустынная равнина океана.
      Погружаясь в сон, бретонка бормотала:
      — Говорят, будто ворота — это камень и будто попал он сюда издалека, из чужих краев… Божий Камень… А еще говорят, будто он драгоценный, сделан пополам из золота и серебра. Божий Камень. Камень, дарующий смерть или жизнь. Магеннок его видел… Он отворил ворота и просунул в них руку… И его рука… его рука обратилась во прах.
      Вероника чувствовала себя подавленной. Ум ее мало-помалу наполнялся страхом, словно сочащейся из-под земли водою. Ужасные события, испуганной свидетельницей которых она была уже несколько дней, казалось, предваряли события еще более грозные, и Вероника ждала их словно приближающийся ураган, способный все смести с земли своим головокружительным вихрем.
      Она ждала этих событий. Она была уверена, что они не преминут произойти, что их обязательно вызовет могущественная роковая сила, которая наступала на нее со всевозрастающей мощью.
 
      — Вы видите лодки? — осведомилась Онорина.
      — Отсюда их не увидеть, — возразила Вероника.
      — Почему же? Они пойдут именно этим путем, потому что тяжело нагружены, а у мыса есть более широкий проход.
      И действительно, через несколько секунд Вероника увидела, как из-за мыса показался нос первой лодки.
      Она была очень широкой и низко сидела в воде, на загромождавших ее ящиках и тюках расположились женщины и дети. Четверо мужчин изо всех сил налегали на весла.
      — Это лодка Коррежу, — заметила Онорина, которая, полуодетая, выскочила из постели. — А вот и другая, смотрите!
      Из проливчика между скалами выплыла вторая, тоже тяжело нагруженная, лодка. Там гребли трое мужчин и женщина.
      Обе лодки находились слишком далеко, метрах в семистах-восьмистах, чтобы можно было различить лица людей. Ни малейшего звука не доносилось с этих неповоротливых, груженных нищетою суденышек, которые убегали от смерти.
      — Боже мой! Боже мой! — вздохнула Онорина. — Только бы им выбраться из ада!
      — Чего вы боитесь, Онорина? Им же ничто не угрожает.
      — Угрожает, пока они не покинули остров.
      — Но ведь они же не на острове.
      — Все, что вокруг острова, еще остров. Именно там их и подстерегают гробы.
      — Но ведь море довольно тихое.
      — Не в море дело. Враг — не море.
      — Тогда что же?
      — Ах, не знаю я, не знаю.
      Лодки двигались в сторону северной оконечности острова. Перед ними были два прохода, которые бретонка называла именами двух скал — Скала Дьявола и Клык Сарека.
      Почти тут же они увидели, что Коррежу выбрал проход мимо Скалы Дьявола.
      — Пройдут, — заметила бретонка. — Еще чуть-чуть. Каких-то сто метров, и они спасены.
      Казалось, женщина вот-вот засмеется.
      — Все козни дьявола пойдут прахом, госпожа Вероника. Я уверена, что мы с вами спасемся, да и остальные тоже.
      Вероника молчала. Подавленность ее усилилась, и женщина относила ее лишь на счет смутных предчувствий, бороться с которыми бесполезно. Она мысленно наметила линию, за которой опасности уже не было, но Коррежу эту линию еще не пересек.
      Онорину трясло как в лихорадке. Она не переставая бормотала:
      — Мне страшно… Страшно…
      — Да полно вам, — выпрямляясь, откликнулась Вероника. — Это же нелепо. Откуда может прийти опасность?
      — Ах! — воскликнула вдруг бретонка. — Что там? Что это может значить?
      — Где? В чем дело?
      Женщины прилипли к окну, глядя во все глаза. Рядом с Клыком Сарека они заметили какое-то движение. Через секунду они узнали моторку, на которой плыли накануне и которая, по словам Коррежу, исчезла.
      — Франсуа! Франсуа! — ошеломленно вскричала Онорина. — Франсуа и господин Стефан!
      Вероника разглядела мальчика. Он стоял на носу и делал какие-то знаки людям, сидевшим в обеих лодках. Мужчины в них отвечали ему взмахами весел, женщины отчаянно жестикулировали. Несмотря на возражения Вероники, Онорина распахнула створки окна, и сквозь треск мотора они услышали голоса, однако слов разобрать не могли.
      — Что все это значит? — повторила бретонка. — Франсуа и господин Стефан… Почему они не вышли на берег?
      — Быть может, боятся, что их заметят и станут расспрашивать? — предположила Вероника.
      — Да нет, их все знают, особенно Франсуа, который часто ездил со мной вместе. К тому же в лодке есть документы. Нет, они ждали там, за скалой.
      — Но если они прятались, то почему же показались теперь?
      — Вот-вот, этого-то я и не понимаю. Странно… Интересно, что подумали Коррежу и остальные?
      Обе лодки, шедшие в кильватер, почти остановились. Их пассажиры повернулись к моторке, которая быстро к ним приближалась и замедлила движение, поравнявшись со второй из лодок. Затем она продолжала плыть параллельно обеим лодкам, метрах в пятнадцати — двадцати от них.
      — Не понимаю… Не понимаю… — бормотала бретонка.
      Двигатель на моторке заглох, и она по инерции продолжала медленное движение от одной лодки к другой.
      Внезапно женщины увидели, как Франсуа наклонился, потом выпрямился и замахнулся правой рукой, словно собираясь что-то бросить.
      Его движения повторил и Стефан Мару.
      Далее страшные события стали разворачиваться стремительно.
      — Боже! — воскликнула Вероника.
      Она на секунду отвела взгляд, но сразу же вновь подняла голову и стала с ужасом наблюдать за кошмарной сценой.
      Франсуа и Стефан Мару одновременно бросили что-то в лодки с людьми — один с носа моторки, другой — с кормы.
      И сразу же в лодках полыхнуло пламя и повалил густой дым.
      До женщин долетели звуки взрывов. Несколько секунд они из-за дыма не могли разобрать, что происходит. Затем налетел ветер, дым рассеялся, и Вероника с бретонкой увидели, что лодки быстро погружаются в воду, а люди прыгают за борт.
      Сцена — адская сцена! — длилась недолго. Какая-то женщина неподвижно стояла в тонущей лодке с ребенком на руках, вокруг нее валялись тела оглушенных взрывом, двое мужчин, обезумев, дрались. Через несколько мгновений все они скрылись в пучине вместе с лодками.
      Два-три водоворота, несколько черных точек, плавающих на поверхности, — и все.
      Онемев от ужаса, Онорина и Вероника молчали. Происшедшее превзошло самые страшные их опасения.
      Наконец Онорина, поднеся руку к голове, глухо проговорила с выражением, запомнившимся Веронике надолго:
      — Голова разламывается… Ах, несчастные жители Сарека! Я с ними дружила… с детства… а теперь больше их не увижу. Море никогда не отдает Сареку мертвецов. Оно их бережет… У него и гробы для них готовы… тысячи гробов… Ах, голова моя разламывается… Я схожу с ума… так же… как Франсуа… мой бедный Франсуа!
      Вероника не отвечала. Лицо ее было мертвенно-бледным. Скрюченными пальцами она вцепилась в подоконник и смотрела вниз, как смотрят в бездну, собираясь в нее броситься. Что теперь сделает ее сын? Кинется спасать людей, чьи отчаянные хрипы он слышит? Конечно, человек может впасть в безумие, но при виде иных зрелищ приступы проходят.