В это время из комнаты донесся стон, больная беспокойно задвигалась на кровати, затем все стихло. У мадам Жозен пробежали мурашки по телу, когда она услыхала эти звуки, – неужто ее мысли можно подслушать?! Но через минуту старая креолка успокоилась и вновь принялась рассуждать про себя: «А нужно ли посвящать Эраста в мои тайные планы? Зачем рассказывать ему, что я спрятала в шкаф бумажник с деньгами и серебро?»

Доставая из чемодана детскую ночную рубашку, мадам Жозен нашла в боковом кармане билеты в Новый Орлеан, две багажные квитанции, толстую пачку банкнот и горсть мелочи. Все это можно показать Эрасту, а о бумажнике лучше промолчать, решила она.

И тут она заслышала знакомые шаги сына. Эраст возвращался домой, напевая веселую песню. Мать быстро спустилась с крыльца и заковыляла навстречу, боясь, как бы он не разбудил спящих. Сын у нее был высокий, плечистый, рыжеволосый, кареглазый, с кожей красноватого оттенка, особенно заметного на лице. Одевался он щегольски. Судя по наружности, человек он был сметливый и ловкий. Мать считала, что он очень хитрый, пронырливый, точь-в-точь отец, и что откровенничать с ним не совсем безопасно.

Сразу заметив, что мать как-то непривычно тороплива и бледна, он догадался: что-то случилось, к тому же она никогда не выходила к нему навстречу.

– Матушка, – крикнул он, – что произошло?

– Тише, тише, Эраст, не шуми! Присядь-ка на ступеньки, я тебе все расскажу.

И мать вкратце поведала ему о неожиданном появлении приезжих и о внезапной болезни молодой женщины.

– Значит, они спят у нас? – уточнил Эраст. – Славно, нечего сказать! Взяли на себя обузу – больную, к тому же с ребенком!

– Что же мне было делать? – раздраженно воскликнула мадам Жозен. – Не вытолкать же на улицу умирающую женщину, да еще ночью! Пускай уж спит до утра на моей постели.

– А что она собой представляет? Может, нищая, побирушка? У нее есть какой-нибудь багаж? Ты видела у нее деньги? – выспрашивал сын у матери.

– О, Эраст, не шарила же я у нее по карманам! Они обе прилично одеты, у матери дорогие часы с цепочкой, а когда я заглянула в чемодан, то увидела там много серебряных вещей.

– Вот удача! – радостно воскликнул Эраст. – Значит, она богачка, и завтра, уезжая, отвалит нам долларов пять!

– Не думаю, чтобы она смогла завтра отправиться в дорогу, она долго пролежит у нас. Если ей не полегчает к утру, тебе придется переправиться на ту сторону и привезти доктора Дебро.

– Это еще зачем? Ты не можешь держать больную у нас в доме, надо отправить ее в больницу. Ведь ты даже имени ее не знаешь, не знаешь, откуда она приехала, куда едет. А вдруг она умрет у тебя на руках, что тогда делать будешь?

– Если я буду ее лечить и она умрет, вина будет не моя, – заявила мадам Жозен. – Тогда у меня будет право за свои хлопоты и труды воспользоваться ее имуществом.

– Да хватит ли имущества – расплатиться? – спросил сын, а потом присвистнул. – Ох, маменька, хитрая же ты! Но я вижу тебя насквозь!

– Не понимаю, что ты хочешь сказать! – с искренним негодованием воскликнула мадам Жозен. – Если я ухаживаю за больной, уступаю ей свою постель, то я вправе ожидать, что мне за это заплатят. Отправить ее в больницу у меня не хватит духу. Имени ее я не знаю, фамилия знакомых, у кого она хотела остановиться, мне неизвестна, – что же мне остается делать?

– Делай, что задумала, маменька... Да, жаль, очень жаль молодую женщину! – заключил он со смешком.

Мать ничего не ответила и несколько минут сидела в раздумье.

–Ты денег не принес? – спросила она вдруг. – На ужин ничего нет, а я собираюсь всю ночь просидеть у постели больной. Может, сбегаешь в лавку купить хлеба и сыру?

– Ты спрашиваешь, есть ли у меня деньги? Гляди! – Эраст вытащил из кармана целую пригоршню серебра.

Через час мадам Жозен с сыном сидели в кухне, ужиная и дружески болтая, а больная женщина с дочерью крепко спали в отведенной им комнате.

Последние дни в Грэтне

На следующее утро гостья оставалась в тяжелом забытьи, щеки ее покрывал нездоровый румянец, лоб горел. Опасность была очевидной. Мадам Жозен решила послать Эраста за доктором Дебро. Но прежде мать с сыном уединились на кухне, притащив туда чужой чемодан, и принялись рыться в нем, оценивая его содержимое. В нем было белье, туалетные принадлежности, багажные квитанции, пассажирские билеты, но ни писем, ни записок, ни визитных карточек, ни счетов – ничего такого не было, и только монограмма «ДЧ», помечавшая белье и серебряные вещи, свидетельствовала, что все, уложенное в чемодан, принадлежало одному и тому же лицу.

– Возьму багажные квитанции с собой, – сказал Эраст, вставая и пряча их в карман жилета. – Если больная очнется, объясните ей, что им обоим не обойтись без платьев, вот мы и решили получить багаж. – Он многозначительно улыбнулся; мать же, не отвечая, закрыла чемодан с озабоченным видом и стала торопить сына.

– Скорее привези доктора! Я так боюсь за бедную леди. Девочка вот-вот проснется и расплачется, увидев мать в беспамятстве.

Эраст проворно оделся и побежал к переправе.

Старик Дебро, действительно почти выживший из ума, осмотрел больную и заключил, что за нее можно не опасаться. Хитрая креолка сказала ему, что приезжая – их хорошая знакомая из Техаса.

– У леди лихорадка, – объявил доктор. – Долго лежать она не будет, скоро наступит кризис. Я сделаю все, что возможно. Вы, мадам Жозен, отличная сиделка, я это узнал во время холеры. Лучше вас никто не сможет ухаживать за вашей знакомой.

Он прописал лекарство и дал нужные наставления по уходу за больной, поглаживая золотистую головку девочки, которая, проснувшись, не отводила глаз от лица матери.

Доктор распрощался и уехал. Вскоре воцарившуюся в маленьком домике тишину нарушил грохот подъехавшей к крыльцу повозки. На ней стояли два громадных сундука, и Эраст засуетился, помогая втащить тяжелый багаж во вторую комнату, рядом со спальней. Дорогие сундуки резко контрастировали со скромной, почти нищенской обстановкой комнаты. Глядя на них, мадам Жозен подумала: «Что если больная умрет? Что тогда делать со всеми этими вещами?»

Повозка уехала, зеленая дверь дома захлопнулась и будто скрыла ото всего света бедную мать с ребенком.

Доктор Дебро продолжал навещать больную и каждый раз покидал ее все более встревоженным: он убедился, что положение безнадежно, и страдал, глядя на девочку. Бледная, молчаливая, она целыми днями сидела на кровати возле матери с выражением безысходного горя в глазах. И старичку-доктору ничего не оставалось, как твердить, что маме скоро будет лучше. Он всячески старался развлечь малышку. А она всегда радовалась, когда он приезжал, и ждала от него слов, внушавших надежду.

Мадам Жозен как-то сказала девочке, что ее больной матери необходим полный покой. И девочка часами сидела, не шелохнувшись и не выпуская материнской руки из своей.

Нельзя было упрекнуть мадам Жозен в недостатке заботливости. Мадам усердно ухаживала за больной и за ее маленькой дочерью, но при этом мысленно восхищалась своей самоотверженностью. А порой расхваливала себя и в разговорах с сыном:

– Ну кто, кроме меня, мог бы так заботиться о больной, так баловать ее ребенка? Беспомощные, одинокие, только во мне одной они и нашли опору.

Старая креолка прежде всего хотела уверить саму себя, что действует бескорыстно.

Спустя двенадцать дней после появления в доме мадам Жозен молодой матери с ребенком по узкой улице Грэтны, к переправе, двигалась самая скромная погребальная процессия. Встречные отступали к обочине и удивленно оглядывали Эраста Жозена, одетого с иголочки и занимавшего место рядом с доктором Дебро в открытой коляске, единственном экипаже, который следовал за гробом.

– Это какая-то иностранка, родственница мадам Жозен, – послышался чей-то голос в толпе. – Она с маленькой дочкой недавно приехала из Техаса, а вчера умерла. Вчера же ночью, говорят, и девочка слегла. По словам старика-доктора, с той же горячкой.

Мадам Жозен, напомним, была урожденная Бержеро, фамильный склеп Бержеро находился на кладбище при церкви Святого Людовика. Впервые после смерти булочника Бержеро склеп открыли в первый раз, и ненадолго пережившую мужа женщину похоронили там среди чужих людей.

Когда Эраст вернулся с похорон, мать его сидела в качалке возле кровати, которую теперь занимала новая больная – леди Джейн. Волнистые волосы пребывавшей в беспамятстве девочки рассыпались по подушке; темные круги под глазами и лихорадочный румянец на щеках служили верным признаком того, что ребенок заразился тифом.

Мадам Жозен, надевшая свое самое лучшее черное платье, проплакала все утро. Завидев вернувшегося сына, она бросилась к нему и разрыдалась.

– Мы погибли! Какие же мы несчастные! Как же мы наказаны за доброе дело! Взяли в дом совсем незнакомую больную женщину: и уход ей, как за родной, и место в нашем фамильном склепе!.. Вдруг девочка тоже заболела! Доктор Дебро говорит, что это повальная горячка, мы с тобой заразимся и помрем! Вот что значит творить добро!

– Пустое, маменька! Зачем видеть все в черном свете? Старик Дебро тебя сильно напугал. Может, горячка и не прилипчивая. Больше никого не будем к себе приглашать; да к нам, наверно, и побоятся идти в дом. Я на время переселюсь в город, а к тебе горячка не пристанет. Через несколько дней все решится – девочка или поправится, или умрет, а тогда мы уедем отсюда и устроимся где-нибудь в другом месте.

– Ладно, – ответила на это мадам Жозен, вытирая слезы; слова сына ее немного успокоили. – Я исполнила долг перед умершей. Никто меня не упрекнет. Теперь буду ухаживать за девочкой, сколько хватит сил. Тяжело, конечно, в такую жаркую погоду сидеть взаперти, но, с другой стороны, все же лучше, что малышка в беспамятстве. Сердце разрывалось видеть, как она убивается по матери. А та, бедняжка, такая молодая, красивая!.. И умерла на чужой стороне!

Пепси

На улице Добрых детей все знали Пепси и ее мать. Пепси была калекой от рождения, а мать ее Мадлон, или Миндалинка – этим прозвищем она была обязана детворе, – пользовалась всеобщим уважением. Мать с дочерью жили в скромном домишке между аптекой и табачной лавкой испанца Фернандеса. Выкрашенная зеленой краской дверь, окно с красивой чугунной решеткой… Окно было такое широкое, что взрослый человек среднего роста с улицы мог прекрасно рассмотреть всю обстановку комнаты. Массивная деревянная кровать на высоких ножках, с красным балдахином и кружевными накидками на подушках занимала угол комнаты. По другую сторону был небольшой камин, украшенный фестонами из розовой бумаги. На каминной полке стояли часы, две вазы с бумажными цветами, голубой кувшин и попугай – статуэтка из гипса.

Крыльцо, рама входной двери, тротуар перед домом были выкрашены красной краской, приготовленной из толченого кирпича, которая очень гармонировала с желтовато-розоватыми стенами, зеленой дверью и белеными ставнями, немного полинявшими от времени.

За комнатой, или спальней, находилась небольшая кухня, которая выходила во дворик, окруженный забором. На кухне Мадлон стряпала – жарила миндаль и сладкие пирожки. Мышка (так звали девочку-негритянку, прислуживавшую в доме) по утрам обычно готовила еду и наводила порядок, а в случае необходимости – когда Мадлон отлучалась – обслуживала мисс Пепси. Возле здания Французской оперы, на Бурбон-стрит, Мадлон держала небольшую палатку, в которой торговала разными сладостями: жареным миндалем, особого сорта пирожками с рисом и конфетами-пралине.

С утра Мадлон отправлялась на Бурбон-стрит с большой корзиной свежеприготовленных лакомств, а к вечеру у нее обычно все раскупали. В это время ее единственный ребенок, ее бесценная Пепси сидела дома у окна в специальном кресле на колесах. Из окна Пепси могла видеть угол улицы, маленькие домишки, лавки – овощную, обувную, винную и другие. Все торговцы знали бедняжку Пепси. Все привыкли к тому, что в окне целый день виднелось ее продолговатое, бледное лицо, блестящие черные глаза, большой рот с крупными белыми зубами – ведь она то и дело улыбалась доброй улыбкой, – густые черные волосы, старательно собранные в узел на самой макушке. Голова у Пепси была непомерно большая, казалось, что ее подпирают приподнятые кверху уродливые плечи. Колени ее прикрывал стол, на котором Пепси колола орехи и делила все на три кучки: в первую – целые ядра, во вторую – поврежденные во время чистки и в третью – иногда попадавшиеся испорченные. Из целых Мадлон и Пепси приготовляли те самые конфеты, которыми Мадлон прославилась в городе, – за которые ее и прозвали Миндалинкой, вторые она обжаривала, а третьи продавала оптом менее честным, но более расчетливым торговцам.

Сидя у окна, Пепси целыми днями проворно щелкала орехи стальными щипчиками. И при этом следила за тем, что делалось на улице; от зорких ее глаз не ускользал ни один прохожий – кому-то она кланялась, другому приветливо улыбалась, с третьим, если он останавливался под окном, непременно заводила разговор: за решеткой ее окна часто стоял кто-нибудь. Вид у Пепси всегда был такой веселый и приветливый, что все ее любили, а соседские дети просто обожали. Только не подумайте, что она их закармливала конфетами. О нет! На первом месте у Пепси всегда было дело, а конфеты-пралине стоили денег. За десять штук ее мать выручала восьмую часть доллара!

Детей привлекал сам процесс работы: им очень нравилось смотреть, как Пепси, начистив целую кучу орехов, ловко бросала их в фарфоровую чашку с кипящим сиропом, которую ставила перед ней Мышка. Как по волшебству, появлялись конфеты; Пепси нанизывала их на проволоку и раскладывала для просушки на листах чистой белой бумаги. Делала она это так проворно, что ее тонкие белые пальцы, казалось, порхали от кучки орехов к чашке с сиропом и листу бумаги. За час конфет получалось много, и, пожалуй, можно было бы осудить Пепси: вот жадина, – не дать глазеющим с улицы ребятишкам хоть горсточки конфет! Но это было никак невозможно. С наступлением сумерек в комнату прибегала Мышка за пустой чашкой из-под сиропа. Пепси аккуратно пересчитывала пралине, записывала их число в маленькую записную книжку и тем препятствовала маленькой негритянке тайком полакомиться драгоценными конфетами. Но главное, Пепси нужно было точно знать, сколько конфет поступит в продажу.

Покончив с одним делом, Пепси вынимала из ящика стола молитвенник, какое-нибудь рукоделие и непременно колоду карт. Пепси была очень благочестива и читала молитвы по нескольку раз в день. Помолившись, она принималась шить, а шила она замечательно. Устав от шитья, она убирала работу и бралась за карты. Пасьянс, известный под названием «Пустынник», был для бедняжки истинным наслаждением. Она аккуратно раскладывала карты, никогда не позволяла себе плутовать, и изредка сокращала серьезные занятия на несколько минут, чтобы подольше предаваться любимому развлечению.

Как же она обожала гадание! И если выпадало исполнение желания, она сияла от радости. Вот так она проживала день за днем, деля их между привычной работой и невинным развлечением; но всегда была счастлива и довольна. Ее чисто прибранная комнатка имела очень уютный вид, зимой в ней было тепло, летом – прохладно. Пепси не испытывала физических страданий, но все-таки ей было больно, если ее кресло катили неосторожно или к ней самой грубо прикасались. Правда, ее очень оберегали.

Несмотря на то что девочке минуло двенадцать лет, мать по-прежнему видела в ней малышку. Каждое утро, перед тем как отправиться на Бурбон-стрит, Мадлон сама умывала, одевала и обувала дочь, осторожно брала ее на руки и ловко усаживала в кресло. Девочке немедленно подавали горячий кофе и мягкую булочку, будто маленькой принцессе. У нее и гардероб был особенный. Летом она носила серебристо-белые кофточки с каким-нибудь цветным бантом у шеи и юбки из легкой материи; зимой – теплое платье из мягкой, но плотной шерсти. Ради того, чтобы обожаемый ребенок не только ни в чем не нуждался, но имел бы все в избытке, Мадлон не щадила сил. Бывало, дождь льет с утра до вечера, а она сидит в палатке, торгует конфетами, потом до полуночи возится дома на кухне, замешивает тесто для пирожков, готовит обед и ужин, а между делом еще шьет на заказ – и все ради Пепси.

Однажды Пепси сказала матери, что ей бы очень хотелось пожить в деревне. Пепси знала о деревенской жизни только из книг и из рассказов матери, которая в молодости провела какое-то время в деревне. Часто, истомленная городской духотой девочка, сидя у окна, закрывала глаза и представляла себе зеленую долину с извивающейся по ней речкой. С одной стороны синеют горы, поднимаясь до облаков, с другой – чередуются поля золотистой пшеницы, леса, сады, а у самых ее ног раскинулся ярко-зеленый луг, покрытый густой травой и цветами. Это была единственная мечта девочки, но матери, к ее великому горю, никак не удавалось отвезти Пепси в эту прекрасную долину.

Переезд

По другую сторону улицы Добрых детей, почти напротив домика Мадлон, стоял одноэтажный, но довольно высокий дом очень своеобразной архитектуры. Входная дверь была странно массивной; два огромных окна по обе стороны двери украшали миниатюрные, чисто декоративные балкончики, на которых не поместился бы и ребенок; карниз поддерживали небольшие лепные фигуры. Перед домом был разбит крошечный садик, в котором росли чахлое фиговое дерево и полузасохший розовый куст. Этот дом, к искреннему сожалению Пепси, долго пустовал. Ей так надоело смотреть на запертые двери и окна! Она каждый день говорила себе: «Вот бы поскорее нашлись постояльцы». Наконец, в одно прекрасное августовское утро на улице, как раз под окном Пепси, остановилась группка незнакомых ей людей: одетая во все черное, хромая, с тростью в руке, средних лет женщина, молодой человек и прехорошенькая девочка. Они долго и внимательно осматривали пустой дом, затем поднялись на крыльцо. Отперли дверь и вошли.

Девочка сразу вызвала интерес у Пепси: ей доводилось видеть детей из высших слоев общества, и Пепси отметила белое батистовое платьице незнакомки, черный шелковый пояс, черную шляпу с широкими полями – все отличалось необыкновенным изяществом; походка, движения, жесты девочки были совсем не такими, как у детей, игравших под окном Пепси.

Но прежде всего поражала ее бледность, грустное выражение лица и странная худоба, наводившая на мысль, что девочка перенесла тяжелую болезнь. Женщина в черном вела девочку за руку; малышка шла медленно и все оглядывалась на необычной формы корзину, которую нес следом широкоплечий, черноглазый, рыжий и франтовски одетый молодой человек.

Пепси не сводила глаз с дома напротив – ей так хотелось еще разок увидеть девочку! Пепси была уверена, что посетители осмотрят дом и выйдут, однако молодой человек стал с хозяйским видом распахивать настежь все окна и двери. Женщина в черном сняла шляпу с вуалью, повесила свою и детскую шляпу на крючок, вбитый в стену у ближайшего окна. Девочка же спустя минут пять появилась на боковой галерее с чем-то в руках. Как Пепси ни вытягивала шею, как ни приподымалась в кресле, забывая об увечных ногах и спине, ей никак не удавалось рассмотреть, что же такое у девочки в руках.

«Это, должно быть, котенок, – подумала Пепси. – Или щенок? Нет, не котенок и не щенок! Наверно, это птица: да, вон она машет крыльями. Птица, птица, и большая. Но что за странная птица?!» – гадала Пепси, раскрасневшись от волнения и сильного любопытства.

Тем временем незнакомая девочка рассеянно осмотрелась и села на ступеньки лестницы, нежно прижимая к себе птицу и разглаживая ее перышки.

«Значит, – решила Пепси, – они будут жить в доме, иначе не стали бы отворять окна и развешивать свои вещи. Вот было бы хорошо, если бы так!..»

В эту минуту по мостовой загромыхали колеса, и к дверям дома напротив подкатил громадный фургон для перевозок, набитый мебелью, сундуками и дорожными мешками.

Пепси с напряженным вниманием следила за разгрузкой фургона. Вдруг в комнату вихрем влетела Мышка. Ее короткие косички торчали в разные стороны. Она улыбалась от уха до уха, сверкая белыми, как слоновая кость, зубами; ее глаза восторженно блестели. Сидя на скамейке перед домом, она увидела приезжих и спешила сообщить новость Пепси.

– Мисс Пип! Мисс Пип! – затараторила она, – кто-то снял дом, что напротив нас; там сейчас фургон разгружают! Я видела женщину в черном, мужчину и маленькую девочку. У девочки светлые волосы и в руках длинноногий гусь. Как она с ним возится! Наверно, очень любит.

– Уймись, Мышка! Лучше делом займись! – прикрикнула на служанку Пепси. – Будто я без тебя не вижу… Иди убери на кухне: мама вот-вот вернется домой!

– Я убрала, уже все убрала, мисс Пип, и только вышла отдохнуть и посидеть на скамеечке перед домом, как смотрю – она грязная-прегрязная. Позвольте мне ее вымыть, мисс Пип, я мигом!

– Ладно, ступай, вымой скамейку, – мягко улыбнулась Пепси. – Но к маминому возвращению на кухне должен быть порядок.

Такое происшествие, как новые жильцы в пустовавшем доме, взбудоражило всю улицу. Пепси всерьез думала, что все в округе живут с допотопных времен, и она сразу поняла, что Мышка, вызвавшись мыть скамейку, пустилась на невинную хитрость – просто ей невыносимо хотелось поглазеть вместе с соседями на новых жильцов.

Наконец мебель и прочее имущество внесли в дом; оставались только два громадных сундука, которые втащить стоило немалых трудов. Из толпы зевак послышались голоса, а громче всех – голос испанца Фернандеса, который стоял в дверях своей табачной лавки:

– Ну и ну, вот это сундучищи!

Зрители ощутили прилив почтения к новой хозяйке дома.

Как только фургон уехал, новые жильцы заперли входную дверь; зрители разошлись. Однако Пепси со своего наблюдательного пункта продолжала следить за приезжими. Она видела, как дама в черном вешала кружевные занавеси на одно окно, и тотчас решила, что там будет гостиная. В уме ее уже сложился план квартиры.

«Там, должно быть, четыре комнаты, – рассуждала она. – Самую большую, ту, что налево, займет мадам; маленькая девочка будет спать вместе с ней. Направо, где кружевные занавеси, наверно, будет гостиная; позади – кухня, а рядом с кухней – комната молодого человека. Интересно, будет ли у них в гостиной ковер, вазы на мраморных подставках с искусственными цветами, полочки с красивыми раковинами и мягкий диван?»

Когда-то, очень давно, Пепси видела у кого-то в доме такую гостиную. Почему бы гостиной у приезжих не быть точно такой же?

Наступил вечер, а Пепси и забыла, что дела не сделаны. Но мать не рассердилась ни на ее, ни на Мышку, ведь случай был из ряда вон выходящий. На следующее утро Пепси проснулась раньше обыкновенного и так торопилась усесться на своем месте у окна, что то и дело подгоняла мать, одевавшую ее. Выглянув на улицу, Пепси увидела, что занавески у соседей еще задвинуты. Мышка, подавая кофе, поведала, что хозяйка в доме напротив поднялась ни свет ни заря и собственными руками красила скамейку перед входной дверью.

– Жаль! Значит, они бедные! – со вздохом заметила Пепси. – Будь они богаты, они бы держали служанку. Пожалуй, гостиной у них не будет.

Но вот раздвинулись занавеси в правом окне и на стекло прилепили объявление. На белом картоне в золотой рамке было написано красными чернилами: «Blanchisseuse de fin et confections de toute sorte»^[3]. Под изящной надписью Эраст смело – и не заботясь о грамотности – предложил свой перевод с французского: «Здесь делается тонкое мытье и заказы всех сортов».

Читая это объявление, Пепси успела рассмотреть стоявшие в комнате столы с наваленными на них отрезами кружев и кисеи, картонками, которые были полны нарядных детских платьиц, фартучков, дамских воротничков, манжеток, шейных и носовых платков, переложенных подушечками с благовониями. Ближе к окну был придвинут длинный стол, на котором разложили катушки с нитками для швейной машинки, пуговицы всевозможных размеров, мотки шерсти, тесемки, свертки лент – словом, мелкий товар, всегда необходимый каждой женщине.

Дама в черной юбке и свежей белой кофточке приводила в порядок товар, самодовольно осматривалась и старалась придать комнате еще более нарядный вид. Ей оставалось только ждать заказчиков, которые, конечно же, не замедлят явиться.

Теперь мадам Жозен вздохнула свободно и почувствовала, что у нее наконец твердая почва под ногами. Все устроилось именно так, как предсказывал Эраст: молодая мать покоилась в склепе Бержеро, а ее малолетняя дочь была не в состоянии сообщить какие-нибудь сведения о своей семье; девочка не помнила ни имени, ни фамилии родителей, потому что после тяжелого тифа память отказала ей, и она ничего не могла рассказать о своей прежней жизни.