Сесилия Джемисон

Леди Джейн

Голубая цапля

Происходило это в американском штате Техас, в живописнейшей местности. По железной дороге, связывавшей Техас с другим штатом, Луизианой, мчался поезд. Уже наступил июль; стояла невыносимая жара. Вагоны очень плохо проветривались, и пассажиры изнемогали от духоты, к тому же пассажиров было так много, что в третьем классе яблоку негде было упасть. Никому не было дела до восхитительных видов за окнами. Только две пассажирки первого класса, молодая женщина и девочка, с жадным любопытством всматривались в прелестные, стремительно сменявшие друг друга пейзажи. Изящная, красивая молодая дама была в полном трауре; пятилетняя девочка, очевидно, ее дочь – в простом, но изящном батистовом платьице с широким черным поясом и в широкополой соломенной черной шляпе. Черные шелковые чулки плотно облегали ее стройные ножки; лакированные черные туфли с бантиками довершали наряд. Кожа у девочки была необыкновенно нежной, щечки – румяными; длинные черные ресницы оттеняли темно-синие глаза; густые волосы, золотистые, как спелая рожь, ниспадали пышными волнами до самого пояса.

Мать подняла траурную креповую вуаль, и при этом движении из-под ее черной шляпы выбились белокурые, с тем же золотистым отливом, что у дочери, локоны. Вид у нее был страшно утомленный и нездоровый; заплаканные глаза заметно подпухли, на щеках горел лихорадочный румянец, лицо осунулось, рот с сухими, искусанными губами чуть приоткрылся. Было ясно, что молодая женщина невыносимо страдает.

Девочка, глядевшая в окно, время от времени поворачивала румяное личико к матери и, прижимаясь к ней, шепотом спрашивала:

– У тебя еще болит головка?

– Немного, душенька, – отвечала мать, ласково проводя рукой по ее густым волосам.

Тогда девочка вновь поворачивалась к окну, а мать опускала голову и закрывала лицо руками.

– Мама, мама, посмотри, какая чудная речка! – вдруг закричала девочка. – Какие славные домики! Ах, как мне хочется здесь погулять! Пойдем погуляем, мама!

– Нельзя, душенька, – проговорила мать, приподнимая отяжелевшую голову и измученно глядя на дочь. – Потерпи немного, скоро мы приедем в Новый Орлеан, там можно будет гулять и бегать.

Поезд остановился на небольшой станции у реки; в вагон быстрым шагом вошел пассажир и сел как раз напротив матери с дочерью. Это был красивый юноша лет шестнадцати; ясные карие глаза весело блестели из-под темных бровей; улыбчивое лицо было спокойно – он явно привык путешествовать в одиночку. В руках был дорожный мешок и узкая, высокая корзина, обвязанная сверху шерстяной материей. Задорно оглядев соседей, юноша поставил корзину рядом с собой, слегка постучал по ней пальцем и чирикнул по-птичьи.

– Пип, пип! – прозвучало в ответ из корзины.

Юноша рассмеялся. Едва он появился в вагоне, золотистая головка в широкополой шляпе отвернулась от окна и выразительные синие глаза так и впились в нового пассажира.

А он окинул взглядом грустную молодую мать, красавицу-дочь и сразу почувствовал к ним симпатию.

Вдруг у девочки навернулись на глаза слезы; она серьезно посмотрела на нового спутника и, прижавшись к плечу матери, робко сказала:

– Мама, в корзинке сидит какой-то зверек. Мне очень хочется поглядеть на него!

– Душенька, мы не знакомы с этим господином, нельзя обращаться к нему с просьбами, он может рассердиться.

– О нет, нет, мамочка! Он мне улыбнулся, когда я на него посмотрела! Можно я его попрошу? Можно?

Мать взглянула на молодого человека; глаза их встретились, он добродушно улыбнулся и кивком указал на корзину.

– Вашей девочке хочется посмотреть, кто у меня тут? – спросил он и принялся развязывать корзину.

– Вы очень добры, – мягко сказала женщина. – Она думает, что в корзине сидит какой-то зверек.

– Она не ошиблась, – вновь улыбнулся юноша. – У меня там действительно кое-кто живой, да такой прыткий, что я боюсь поднять крышку!

– Подойди, душенька, погляди, кто же там, – обратилась мать к девочке.

Малышка вопросительно взглянула из-под черных полей своей шляпы на юношу.

– Вряд ли вы когда-нибудь видели такое, – заметил он. – Это ручная птица, очень забавная. Нам надо быть осторожными: как бы она не вылетела, а то упорхнет в открытое окно. Мы вот что сделаем: я приподниму крышку корзины, а вы заглянете в нее.

Девочка так и припала к щели. Радостная улыбка осветила ее лицо.

– Ах, какая хорошенькая! Что это за птичка? – спросила она, не успев хорошенько рассмотреть сидевшую на самом дне корзины престранную птицу с длинным клювом и выразительными, круглыми глазами. – Я никогда таких не видела! Как она называется?

– Это голубая цапля, очень редкая птица в здешних местах.

– Она не голубая, а голубоватая, но все равно прехорошенькая! Можно мне ее погладить?

– Можно. Просуньте ручку в корзину; птица вас не клюнет.

– Да я и не боюсь, – и малышка просунула руку в щель под крышкой и погладила мягкие перья.

– Если бы окна в вагоне были закрыты, я бы вынул ее и пустил на пол. Знали бы вы, какая она умная: стоит ее только позвать – она сразу же подойдет.

– А какое вы дали ей имя?

– Я прозвал ее Тони, потому что когда она была совсем маленькая, то все время пищала «тон-тон! тон-тон!»

– Тони? У нее имя как у девочки! – девочка улыбнулась, и на ее щеках появились ямочки.

– А как зовут вас? Прошу прощения, но мне бы очень хотелось знать ваше имя.

– Меня зовут леди Джейн.

– Леди Джейн, – повторил юноша. – Как странно!

– Папа звал меня леди Джейн, и теперь все так зовут.

Мать печально взглянула на девочку, и на глазах ее выступили слезы.

– А вы не хотели бы взглянуть на мою цаплю? – спросил молодой человек и подвинул корзину к даме. – Белая цапля – птица обыкновенная, но голубая в нашем краю редкость.

– Благодарю. Действительно, это редкость. Вы сами ее поймали?

– Да, и совершенно неожиданно. Я охотился в поместье моего дяди, как раз той станции, где сел в поезд. Было уже довольно темно; выхожу из болота, очень тороплюсь, как вдруг слышу у самых ног, справа, кто-то кричит: «Тон! тон! тон!» Нагибаюсь – цапля! Крошечная такая, еще летать не умеет; подняла головку и смотрит на меня круглыми глазами. Я пожалел ее, унес домой, приручил, и теперь она узнает меня по голосу.

Он поставил корзину обратно на кресло и придерживал ее, пока девочка нежно поглаживала цаплю своими маленькими ручками.

– Похоже, цапля ей понравилась, – заметил юноша, обращаясь к даме.

– Да, она очень любит всякую живность, дома у нее осталось много разных зверюшек, вот она и грустит по ним.

На глаза дамы вновь навернулись слезы.

– Позвольте мне подарить вашей дочери мою Тони.

– О нет, благодарю вас! Зачем вам лишать себя...

– Я ничего не лишаюсь, уверяю вас. В городе все равно придется цаплю кому-то отдать. В колледж ее приносить не позволят, а дома мне некому ее доверить. Прошу вас, разрешите отдать птицу леди Джейн, – настаивал юноша, обращаясь к матери и улыбаясь взволнованному ребенку.

– О, мама! Милая, хорошая мама! Позволь ему подарить мне птичку! – вскричала леди Джейн, с умоляющим видом складывая ручки.

Какое-то время мать колебалась, однако в конце концов отказала.

Молодой пассажир пересел поближе к матери.

– Надеюсь, вы перемените решение, – почтительно обратился он к ней.

Девочка между тем пришла в полное отчаяние.

– Мамочка, ты только вспомни, мне не разрешили взять с собой ни котенка, ни собачку, ни моих овечек. Мне без них так скучно!

– Хорошо, хорошо, милая, дай мне подумать, – откликнулась мать.

– Мама, позволь мне хоть сесть рядом с корзиной и гладить птичку!

– Разрешите ей пересесть в другое кресло. Посмотрите, как она устала. Ее надо немного развлечь!

– Благодарю. Она действительно устала, ведь мы едем издалека, из Сан-Антонио^[1]. Она все время была у меня умница, не капризничала. Хорошо, пусть она перейдет к вам.

Новый знакомый устроил малышку у окна, опустил шторы, чтобы цапля не улетела, поставил корзину на пол, достал птицу и посадил ее на колени леди Джейн.

– Взгляните, – сказал он ей, – я обшил кусочком кожи одну ногу, получилось нечто вроде браслета, за него можно закрепить длинную крепкую бечевку. Если ваша мама позволит вам принять от меня в подарок мою любимицу, вы, уходя из дому, будете привязывать ее бечевкой к креслу или к столу, и она в ваше отсутствие никуда не заберется, не набезобразничает и не ушибется.

– Но я ни за что ее одну не оставлю, – возразила девочка, – она всегда будет со мной.

– Все же если цапля вдруг потеряется, – продолжал пассажир, – я вас научу, как ее отыскать. – Он распустил одно крыло птицы и придержал его, положив на ручку леди Джейн. – Видите, она у меня словно меченая. Вот три черных креста, три родимых пятна – такие же и на другом крыле. Когда крылья сложены, кресты не видны. Цапля будет расти – и кресты будут увеличиваться. Если случится так, что вы надолго расстанетесь с птицей, то потом вы ее всегда узнаете по этим черным крестам.

– Значит, если мама позволит, мне сегодня же можно будет забрать ее?

– Конечно, корзина очень легкая, вы сами сможете ее нести.

– Знаете, – шепнула девочка, оглядываясь на мать, которая положила голову на спинку кресла и, по-видимому, задремала, – мне очень, очень хочется повидать мою собачку Карло, и кошку, и барашков, но я не жалуюсь маме – она все плачет.

– Какая вы молодец, что так заботитесь о своей маме! – заметил молодой человек, растроганный откровенностью малышки. Из деликатности он не стал расспрашивать ее о причине слез матери.

– У мамы ведь больше нет близких на свете, кроме меня, – продолжала леди Джейн шепотом. – Папа от нас ушел, и мама говорит, что он долго, долго не вернется. Он умер. Вот почему мы должны были оставить свой дом. Теперь мы едем в Новый Орлеан и будем жить там.

– А вы прежде бывали в Новом Орлеане? – спросил юноша, с нежностью глядя на белокурую головку, приникшую к его плечу.

– Никогда! Я никогда никуда не ездила. Мы жили в прериях^[2]. Там остались и Карло, и кошка, и барашки, и мой пони Подсолнух. Его так назвали потому, что он золотистой масти.

– А я живу в Новом Орлеане, и у меня там тоже есть домашние животные, – сказал юноша и принялся их перечислять.

Леди Джейн забыла о своем горе и внимательно слушала его, но вскоре она опустила голову и заснула крепчайшим сном. Румяная щека прижалась к плечу молодого человека, руки обхватили голубую цаплю, будто девочка боялась, что птицу отнимут.

Под вечер вагон оживился. Заспанные пассажиры начали приводить себя в порядок и готовить багаж.

Леди Джейн не открывала глаз, пока сосед осторожно высвобождал цаплю из ее объятий и вновь помещал в корзинку. Но тут к малышке склонилась мать – узнать, действительно ли она так крепко спит.

Девочка очнулась и весело вскрикнула:

– Ах, мамочка! Я такой хороший сон видела! Я была дома, в прериях, и со мной гуляла голубая цапля. Как жалко, что это только сон!

– Душенька, поблагодари этого молодого джентльмена за то, что он был так добр к тебе. Мы подъезжаем к Новому Орлеану, а птица опять в корзинке. Встань, дай я приглажу тебе волосы и надену на тебя шляпу.

– Мама, а птичка? Можно мне ее взять с собой?

При этих словах их новый знакомый выразительно посмотрел на мать.

– Позвольте ей взять цаплю, – сказал он, обвязывая корзину веревкой. – Это будет для нее забава. Да и корзинка не тяжелая.

– Ладно, если уж вы решили отдать птицу в чужие руки, пусть Джейн возьмет ее.

Молодой человек протянул леди Джейн корзинку, и девочка с радостью приняла подарок.

– Ах, какой вы добрый! – воскликнула она. – Никогда вас не забуду! И с Тони ни за что не расстанусь!

Новый знакомый грустно улыбнулся: ему было жаль расставаться… не с любимой птицей – с милым ребенком, к которому он успел привязаться. Потом он невольно рассмеялся над восторженными словами девочки.

– Нам нужно на Джексон-стрит. Это, кажется, пригород? – поинтересовалась мать. – Нет ли остановки поближе городского вокзала, чтобы пораньше выйти?

– Конечно, есть. Вам можно выйти на станции Грэтна, мы будем там через пять минут. Вы переправитесь на другой берег реки на пароме и попадете прямо на пристань, откуда и начинается Джексон-стрит. Таким образом вы выиграете целый час. А экипажи там всегда стоят.

– Как хорошо! Мои знакомые меня не ждут, и мне хотелось бы добраться до них засветло. А от станции далеко до парома?

– Нет. И найти его очень легко.

Юноша хотел было предложить свою помощь и проводить мать с дочерью, но тут кондуктор распахнул дверь вагона и рявкнул:

– Грэтна, Грэтна! Кому выходить в Грэтне?

Кондуктор взял из рук у дамы в трауре чемодан и пропустил ее с девочкой вперед. Они быстро сошли с поезда. Молодой человек только минуты через три увидел их вновь: они торопливо шагали по пыльной дороге, ярко освещенной лучами заходящего солнца, и с улыбкой кивали ему. Он снял шляпу и помахал им; тогда мать откинула траурную вуаль и еще несколько раз кивнула ему, а девочка приложила пальцы к губам и послала ему воздушный поцелуй.

Паровоз свистнул, поезд тихо тронулся с места, и в памяти молодого человека запечатлелись две изящные фигуры – мать и дочь, спускающиеся к реке.

«Вот глупость! – с досадой думал он, вновь усаживаясь в кресло. – Почему я не спросил их фамилию или хотя бы адрес, где они собираются остановиться? Почему не проводил их? Как можно было отпустить измученную женщину с ребенком одних! Мать такая слабая, а ей пришлось нести чемодан. Какой я дурак! И крюк был бы мне небольшой, если б я проводил их. По крайней мере, я узнал бы, кто они такие! Неловко как-то было приставать к ним с расспросами!.. Ну почему я не сошел вместе с ними?! Ой, да они что-то забыли».

Юноша подошел к креслу, в котором сидела мать; из-под боковой подушки выглядывал молитвенник. Переплет из красной кожи, серебряные застежки, монограмма «ДЧ». Он раскрыл молитвенник. На титульном листе мужским почерком было написано: «Джейн Четуинд от папы. Нью-Йорк. Канун Рождества 1883 г.».

– «Джейн Четуинд»! Так, наверно, зовут мать. Вряд ли книга принадлежит девочке: ей лет пять, не больше. Нью-Йорк... Значит, они с севера; я так и думал... А вот и семейная фотография!

С фотографии на него смотрели отец, мать и дочь. У отца было открытое, мужественное лицо, мать – не бледная, не заплаканная – была свежа, привлекательна, с улыбкой на губах и веселыми глазами; девочка лет трех положила голову на плечо отца. Узнать ее было нетрудно: те же вьющиеся волосы, тот же ласковый взгляд.

Сердце молодого человека затрепетало от радости при виде детского личика, с первой минуты очаровавшего его.

«Как бы мне хотелось оставить фотографию себе, – подумал он, – но нельзя, фотография чужая. Бедная женщина – она будет горевать, что потеряла ее! Завтра же дам объявление в газете о находке. Может быть, так узнаю их адрес!»

На следующее утро читатели одной из ведущих местных газет увидели в разделе «Потеряно и найдено» странное объявление:

«Найден молитвенник в красном кожаном переплете с серебряными застежками и монограммой “ДЧ”.

Адрес: Голубая цапля, П. О. № 1121».

Это объявление появлялось ровно неделю в одном и том же столбце газеты, но на него никто не отозвался.

Мадам Жозен

Мадам Жозен была креолкой полуфранцузской-полуиспанской крови. Резкая в движениях, мускулистая, мадам была некрасива: большие черные глаза навыкате, нос клювом, узкие губы (когда она молчала, они казались обрывком красной ниточки). Однако она умела придать своему лицу привлекательное выражение, возводя, будто с мольбой, глаза к небу. Надо сказать, мадам довольно часто прибегала к этой уловке. Глядя в такую минуту на ее кроткие бархатистые глаза, никто бы не поверил, что характер у мадам прескверный. Впрочем, хватало одного взгляда на нижнюю часть лица – вас тут же охватывало чувство отвращения к старой креолке.

У мадам Жозен были две слабости: она очень любила негодяя сына и страстно желала, чтобы все знакомые хорошо отзывались о ней. Тому, что она упорно старалась составить себе репутацию уважаемой женщины, удивляться не стоит. Ведь на ее долю выпало много испытаний.

Когда она была молода, ей предрекали завидную будущность. Как же иначе? Она была единственной дочерью зажиточного местного булочника по фамилии Бержеро. В наследство от родителей ей досталось большое состояние. Выйдя за дурного, но смекалистого человека, увлеченного политикой, мадам Жозен в первый год замужества была довольно счастлива и все мечтала поскорее зажить как знатная дама. Увы, мечты ее не сбылись – у мужа оказался бешеный нрав. У них начались ссоры. И как-то в гневе муж столкнул ее с лестницы. Мадам Жозен сломала ногу и навсегда осталась калекой. Вскоре на нее обрушилось другое горе – мужа уличили в тяжких преступлениях и приговорили к пожизненному заключению. Через какое-то время он умер в тюрьме, оставив жену и маленького сына нищими. Ей пришлось работать ради куска хлеба. Из важной дамы она превратилась в прачку. Но стирала она тонкое белье и поэтому смогла снять приличную квартиру на окраине Нового Орлеана.

Как же горевала бедная вдова! Легко ли было мириться с таким положением? Муж окончил свои дни преступником, от состояния ничего не осталось, сама она, состарившаяся, хромая поденщица, нередко голодала целыми днями. А тут еще неприятности за неприятностями из-за Эраста, который, по-видимому, унаследовал от отца только пороки и считался в городском училище первым негодяем; товарищи и соседи старались держаться от него подальше. Из-за сына мадам пришлось переезжать – все дальше и дальше от районов, где жили зажиточные люди. И наконец она очутилась в беднейшем предместье – Грэтне.

Мадам Жозен занимала одноэтажный домик, где имелось всего две просторные комнаты и каморка, служившая кухней. Вход был прямо с улицы – в дом вели две ступеньки перед дверью, выкрашенной зеленой краской.

В тот вечер, о котором мы повествуем, мадам Жозен в черной юбке и белой кофте сидела у себя на крыльце и беседовала с соседками. Дом, где она жила, выходил на улицу, спускавшуюся к парому. Из-за хромоты мадам Жозен не могла пойти на пристань и посмотреть на пассажиров, а потому удовлетворяла свое любопытство, наблюдая за проходившими по улице приезжими со ступенек крыльца.

Июльский вечер был душным. Мадам Жозен чувствовала какую-то странную усталость, и настроение у нее было прескверное. В тот день ей не повезло: она не угодила жене богатого местного купца Жубера, отдавшей в стирку кружева; заказчица выбранила мадам Жозен и отказалась принять работу. А деньги были так нужны!

– Уж я тебя проучу, гордячка! – ворчала себе под нос мадам Жозен. – Кружева твои будут чистенькие, так и быть, но они расползутся, как только ты их наденешь!.. Ох, как я устала! Как хочется есть! А в доме, кроме кофе да холодного риса, ничего нет!

Соседки разошлись; оставшись одна, мадам принялась зевать. Она зевала, качала головой и сокрушалась – ну почему она хромая! А то бы сбегала на станцию, на людей бы посмотрела!

В эту минуту раздался гудок подъезжавшего поезда.

– Немного сегодня приехало, – проговорила мадам Жозен, наблюдая за небольшой группкой пассажиров, с дорожными мешками и узлами спешивших по улице, мимо ее дома, к перевозу.

Спустя несколько минут – уже стало темнеть – улица опустела.

– А это еще кто? – удивилась мадам Жозен, увидев даму в трауре и маленькую девочку, подходивших к ее дому. – Наверняка приезжие, но почему они не торопятся? Паром без них уйдет... Ведь опоздают!

Мать и дочь были в нескольких шагах от дома. Девочка тащила в одной руке высокую, узкую корзину, а другой крепко держалась за мамино платье. Обе путницы казались растерянными. Мать хотела было идти дальше, но девочка удержала ее.

– Остановимся здесь, мама, отдохнем! – сказала она умоляющим голосом.

Дама в трауре подняла вуаль и тут только заметила мадам Жозен, вперившую в нее взгляд.

– Позвольте нам отдохнуть здесь немного, я совсем без сил, мне дурно... – проговорила слабым голосом молодая женщина. – Не дадите ли мне стакан воды?

– Сейчас, милая, сейчас! – засуетилась мадам Жозен, забыв о своей хромоте. – Зайдите в дом, прошу вас, и сядьте в мою качалку. На перевоз вы уже опоздали.

Измученная молодая женщина охотно вошла в дом. В комнате – сразу за входной дверью – было тихо, прохладно; широкая кровать с безукоризненно чистой постелью так и манила к себе. Мадам Жозен особенно гордилась опрятностью своей спальни.

Молодая женщина почти упала в кресло-качалку, откинула голову на подушку и выпустила из рук чемодан. Девочка поставила корзину на ближайший стул и прижалась к матери, с испугом осматривая чужую комнату. Мадам Жозен, ковыляя, вернулась со стаканом воды и пузырьком нашатырного спирта. Она ловко сняла с головы гостьи шляпу, обвитую тяжелой траурной вуалью, освежила мокрым полотенцем горячий лоб и руки, дала понюхать спирта. Малышка, крепко державшаяся за платье матери, то и дело спрашивала вполголоса:

– Мама, мамочка, тебе лучше?

– Лучше, душенька! – ответила мать минуты через две и, обернувшись к мадам Жозен, тихо произнесла: – Как я вам благодарна!

– А вы издалека приехали? – поинтересовалась мадам Жозен, стараясь, чтобы голос ее звучал как можно мягче.

– Из Сан-Антонио. Но я нездорова, – молодая женщина вновь закрыла глаза и откинулась на спинку кресла.

Мадам Жозен сразу сообразила, что это люди небедные, а значит, ей будет чем поживиться.

– Да, да, путь не близкий и не легкий, особенно для больного человека, – заметила она. – А вас никто не ждет по ту сторону перевоза? Не приедут сюда справиться, куда вы делись?

– Нет, нас никто не ждет; я направляюсь в Новый Орлеан. У нас есть знакомые на Джексон-стрит, я думала остановиться у них и отдохнуть дня два. Напрасно я вышла на этой станции. На ногах не держусь!..

– Не тревожьтесь, милая! – принялась успокаивать гостью мадам Жозен. – Поспите, а когда паром вернется, я вас разбужу и сама провожу до перевоза, тут всего несколько шагов. Хоть и ковыляю, а все равно доведу вас в лодку. А на той стороне вы найдете экипаж.

– Благодарю, вы так добры! – проговорила молодая женщина, опуская веки и вновь откидывая голову на подушку.

Мадам Жозен изучала ее с минуту каким-то особенно сосредоточенным взглядом, а потом, переменив выражение лица, с нежной улыбкой обратилась к девочке:

– Подойдите сюда, душенька, я сниму с вас шляпу. Вам, наверно, жарко?

– Нет, не надо, благодарю вас, я останусь возле мамы, – ответила девочка.

– Как хотите. Но только скажите мне, как вас зовут?

– Меня зовут леди Джейн, – с самым серьезным видом ответила малышка.

– Леди Джейн! Самое подходящее имя! Настоящая маленькая леди! Присядьте по крайней мере; ведь вы устали.

– Я очень проголодалась, мне бы хотелось поужинать! – откровенно заявила девочка.

Мадам Жозен нахмурилась, вспомнив, что буфет пустой; но, чтобы развлечь ребенка, продолжала болтать, не умолкая. Вдруг послышался сигнал парома. Молодая женщина встрепенулась и принялась торопливо надевать шляпу, а девочка схватила в одну руку чемодан, в другую корзинку и весело вскричала:

– Скорей, скорей! Мама, пойдем!

– Боже мой, какая вы бледная! – заметила мадам Жозен. – Вам не дойти даже с моей помощью. Как жаль, что Эраста нет дома. Он у меня такой сильный, на руках бы снес вас на паром...

– Может, я дойду сама… попробую... – пробормотала гостья, поднялась, закачалась и повалилась на руки мадам Жозен.

В первую минуту хозяйка растерялась, затем проворно приподняла молодую женщину, уложила ее в постель, расстегнула лиф платья и осторожно начала ее раздевать. Несмотря на хромоту, мадам Жозен отличалась завидной физической силой. Не прошло и четверти часа, как гостья уже была устроена в постели на свежей чистой простыне, под легким одеялом. Малышка Джейн, припав к холодным рукам матери, горько плакала.

– Не плачьте, моя крошка, не плачьте, – уговаривала ее мадам Жозен, – помогите мне обтереть спиртом маме лоб – сейчас ей станет легче; она скоро заснет.

Девочка вытерла слезы, сняла шляпу и открыла чемодан.

– Вот, возьмите нюхательную соль и одеколон, – проговорила она совсем как взрослая, доставая их из чемодана. – Мама ими пользуется.

Мадам Жозен мельком заметила, что в чемодане было много серебряных вещей и туго набитый бумажник. Когда девочка прикладывала пропитанный одеколоном платок к лицу матери, хитрая креолка вытащила из чемодана бумажник и несколько серебряных туалетных принадлежностей, сунула их на полку в шкаф, заперла его, а ключ спрятала в лиф.

«Не надо, чтобы Эраст видел эти вещи, – подумала она, – он у меня не очень-то рассудительный: польстится на чужое добро, а потом разбирайся».

Долго возилась мадам Жозен с нежданной гостьей, стараясь привести ее в чувство. Малышка Джейн усердно помогала ей, едва удерживаясь от слез.

Наконец мать ее застонала и приоткрыла глаза, но по ее тусклому взгляду сразу было видно, что сознание еще не полностью к ней вернулось.

– Мама, мамочка, миленькая, тебе лучше? – допытывалась девочка, обнимая и горячо целуя ее.

– Душенька, ваша мама открыла глаза, значит ей легче, но только она хочет спать, – ласково уговаривала малышку мадам Жозен. – Не надо ее беспокоить, ей это вредно. Дайте ей хорошенько выспаться, а сами пока поешьте. Вот парное молоко и вареный рис, поужинайте. Потом я помогу вам раздеться и уложу в кровать рядом с мамой. Поспите – и утром будете обе хорошо себя чувствовать.

Леди Джейн до этого беспрекословно подчинялась распоряжениям хозяйки, но теперь ни за что не соглашалась отойти от матери, которая опять впала в беспамятство.

– Можно мне ужинать здесь, рядом с мамой? – спросила девочка.

– Конечно, милочка, садитесь где вам удобнее, а я придвину маленький столик и принесу еду.

Мадам Жозен устроила все так, как хотела девочка, и с самой приветливой улыбкой стала смотреть, как леди Джейн принялась за еду. Затем, убрав тарелки и столик, креолка умыла девочку, надела на нее ночную рубашку, расчесала и заплела на ночь густые, длинные волосы. Мадам Жозен уже взяла было ее на руки, чтобы уложить рядом с матерью, но леди Джейн воспротивилась и с легкой досадой воскликнула:

– Подождите, я еще не молилась! – большие глаза смотрели с упреком, и она выскользнула из рук мадам Жозен. – Мама не услышит – мама спит, зато Бог услышит. Он никогда не спит, – серьезно проговорила она.

Став на колени, малышка вполголоса прочитала обычную детскую молитву, известную всем благочестивым матерям, и добавила: «Господи, сделай так, чтобы милая мама была завтра здорова и чтобы мы могли отправиться утром в дорогу». Поднимаясь с колен, девочка задержала взгляд на корзине с голубой цаплей, про которую не вспоминала с той минуты, когда мать упала в обморок.

– Что я наделала! – воскликнула малышка, подбегая к корзине. – Я совсем забыла о Тони.

– Кто это там? – поинтересовалась креолка, встревоженная шорохом, который послышался в корзине. – Кто там шевелится?

– Птичка, голубая цапля, – ответила девочка с улыбкой, – мне в поезде подарил ее один добрый джентльмен...

– Ваш знакомый?

– Нет, мы с ним раньше не встречались, – леди Джейн тихо рассмеялась. – Я даже имени его не знаю. Неловко было спросить, ведь это невежливо.

– Конечно, конечно! – заметила мадам Жозен. – Но что вы будете делать с длинноногой цаплей?

– Это голубая цапля. Такая цапля – говорят, редкость! – отвечала девочка, развязывая корзину и вынимая оттуда птицу.

На хорошенького ребенка, стоявшего босиком в длинной ночной рубашке, с голубой цаплей в руках, нельзя было не залюбоваться.

– Я боюсь ее оставить на свободе ночью, она может убежать, – сказала леди Джейн, – а ей, наверно, пить и есть хочется. Что же делать?

– А мы вот что сделаем, – откликнулась ловкая креолка, стараясь угодить ребенку. – Я вам принесу из кухни старую клетку из-под попугая, и мы посадим в нее вашу птицу.

– Я вам очень благодарна, – вежливо, но довольно сухо проговорила девочка. – Когда мама проснется, она вас тоже поблагодарит.

Мадам Жозен быстро притащила клетку и поставила туда блюдечко с рисом и кружку с водой. Леди Джейн посадила в клетку голубую цаплю, заперла дверцу и, не смея целовать мать, чтобы не разбудить ее, осторожно улеглась с краю постели. Через минуту измученная малышка крепко спала.

Мадам Жозен более получаса провела в кресле-качалке, раздумывая, что делать с больной гостьей, если болезнь затянется. «Если я оставлю ее у себя и буду за нею ухаживать, – рассуждала креолка, – она, конечно, мне хорошо заплатит. По-моему, гораздо проще быть сиделкой, чем чистить кружева капризным дамам. Если бедняжка опасно занемогла, ее лучше не отправлять в больницу, тем более что у нее в городе нет ни родных, ни знакомых. Похоже, у нее начинается горячка, она долго не опомнится. Грешно выгонять из дома такую молодую женщину, да еще, судя по всему, настоящую леди. Если она, не дай Бог, умрет и я не узнаю, кто она, можно будет покрыть все расходы ее же собственными деньгами. Вон их сколько в бумажнике! Надо только действовать осторожно. Без доктора не обойтись… но тут как раз и попадешься. А я вот что сделаю: если завтра ей не станет лучше, пошлю за доктором Дебро. Старик будет очень рад, ведь к нему никто не обращается – он совсем поглупел от старости. А когда-то, говорят, был хороший доктор».

Рассуждая таким образом, мадам Жозен вышла на крыльцо, чтобы дождаться там сына. У нее в голове зашевелились нехорошие мысли – обобрать приезжих и на их средства поправить свое положение. Набитый бумажник и серебряные вещи из чемодана пробудили в ней алчность. У нее в жизни была одна цель – деньги. Она терпеть не могла трудиться; еще горше было унижаться перед теми, кого она считала ниже себя. Какое удовольствие прийти к мадам Жубер и швырнуть ей в лицо кружева со словами: «Пусть их приводит в порядок кто-нибудь другой!» Какое счастье сделаться независимой, ни в чем не нуждаться! Эраст – молодец, ему бы немного денег – и он тотчас займется выгодным делом.

В это время из комнаты донесся стон, больная беспокойно задвигалась на кровати, затем все стихло. У мадам Жозен пробежали мурашки по телу, когда она услыхала эти звуки, – неужто ее мысли можно подслушать?! Но через минуту старая креолка успокоилась и вновь принялась рассуждать про себя: «А нужно ли посвящать Эраста в мои тайные планы? Зачем рассказывать ему, что я спрятала в шкаф бумажник с деньгами и серебро?»

Доставая из чемодана детскую ночную рубашку, мадам Жозен нашла в боковом кармане билеты в Новый Орлеан, две багажные квитанции, толстую пачку банкнот и горсть мелочи. Все это можно показать Эрасту, а о бумажнике лучше промолчать, решила она.

И тут она заслышала знакомые шаги сына. Эраст возвращался домой, напевая веселую песню. Мать быстро спустилась с крыльца и заковыляла навстречу, боясь, как бы он не разбудил спящих. Сын у нее был высокий, плечистый, рыжеволосый, кареглазый, с кожей красноватого оттенка, особенно заметного на лице. Одевался он щегольски. Судя по наружности, человек он был сметливый и ловкий. Мать считала, что он очень хитрый, пронырливый, точь-в-точь отец, и что откровенничать с ним не совсем безопасно.

Сразу заметив, что мать как-то непривычно тороплива и бледна, он догадался: что-то случилось, к тому же она никогда не выходила к нему навстречу.

– Матушка, – крикнул он, – что произошло?

– Тише, тише, Эраст, не шуми! Присядь-ка на ступеньки, я тебе все расскажу.

И мать вкратце поведала ему о неожиданном появлении приезжих и о внезапной болезни молодой женщины.

– Значит, они спят у нас? – уточнил Эраст. – Славно, нечего сказать! Взяли на себя обузу – больную, к тому же с ребенком!

– Что же мне было делать? – раздраженно воскликнула мадам Жозен. – Не вытолкать же на улицу умирающую женщину, да еще ночью! Пускай уж спит до утра на моей постели.

– А что она собой представляет? Может, нищая, побирушка? У нее есть какой-нибудь багаж? Ты видела у нее деньги? – выспрашивал сын у матери.

– О, Эраст, не шарила же я у нее по карманам! Они обе прилично одеты, у матери дорогие часы с цепочкой, а когда я заглянула в чемодан, то увидела там много серебряных вещей.

– Вот удача! – радостно воскликнул Эраст. – Значит, она богачка, и завтра, уезжая, отвалит нам долларов пять!

– Не думаю, чтобы она смогла завтра отправиться в дорогу, она долго пролежит у нас. Если ей не полегчает к утру, тебе придется переправиться на ту сторону и привезти доктора Дебро.

– Это еще зачем? Ты не можешь держать больную у нас в доме, надо отправить ее в больницу. Ведь ты даже имени ее не знаешь, не знаешь, откуда она приехала, куда едет. А вдруг она умрет у тебя на руках, что тогда делать будешь?

– Если я буду ее лечить и она умрет, вина будет не моя, – заявила мадам Жозен. – Тогда у меня будет право за свои хлопоты и труды воспользоваться ее имуществом.

– Да хватит ли имущества – расплатиться? – спросил сын, а потом присвистнул. – Ох, маменька, хитрая же ты! Но я вижу тебя насквозь!

– Не понимаю, что ты хочешь сказать! – с искренним негодованием воскликнула мадам Жозен. – Если я ухаживаю за больной, уступаю ей свою постель, то я вправе ожидать, что мне за это заплатят. Отправить ее в больницу у меня не хватит духу. Имени ее я не знаю, фамилия знакомых, у кого она хотела остановиться, мне неизвестна, – что же мне остается делать?

– Делай, что задумала, маменька... Да, жаль, очень жаль молодую женщину! – заключил он со смешком.

Мать ничего не ответила и несколько минут сидела в раздумье.

–Ты денег не принес? – спросила она вдруг. – На ужин ничего нет, а я собираюсь всю ночь просидеть у постели больной. Может, сбегаешь в лавку купить хлеба и сыру?

– Ты спрашиваешь, есть ли у меня деньги? Гляди! – Эраст вытащил из кармана целую пригоршню серебра.

Через час мадам Жозен с сыном сидели в кухне, ужиная и дружески болтая, а больная женщина с дочерью крепко спали в отведенной им комнате.

Последние дни в Грэтне

На следующее утро гостья оставалась в тяжелом забытьи, щеки ее покрывал нездоровый румянец, лоб горел. Опасность была очевидной. Мадам Жозен решила послать Эраста за доктором Дебро. Но прежде мать с сыном уединились на кухне, притащив туда чужой чемодан, и принялись рыться в нем, оценивая его содержимое. В нем было белье, туалетные принадлежности, багажные квитанции, пассажирские билеты, но ни писем, ни записок, ни визитных карточек, ни счетов – ничего такого не было, и только монограмма «ДЧ», помечавшая белье и серебряные вещи, свидетельствовала, что все, уложенное в чемодан, принадлежало одному и тому же лицу.

– Возьму багажные квитанции с собой, – сказал Эраст, вставая и пряча их в карман жилета. – Если больная очнется, объясните ей, что им обоим не обойтись без платьев, вот мы и решили получить багаж. – Он многозначительно улыбнулся; мать же, не отвечая, закрыла чемодан с озабоченным видом и стала торопить сына.

– Скорее привези доктора! Я так боюсь за бедную леди. Девочка вот-вот проснется и расплачется, увидев мать в беспамятстве.

Эраст проворно оделся и побежал к переправе.

Старик Дебро, действительно почти выживший из ума, осмотрел больную и заключил, что за нее можно не опасаться. Хитрая креолка сказала ему, что приезжая – их хорошая знакомая из Техаса.

– У леди лихорадка, – объявил доктор. – Долго лежать она не будет, скоро наступит кризис. Я сделаю все, что возможно. Вы, мадам Жозен, отличная сиделка, я это узнал во время холеры. Лучше вас никто не сможет ухаживать за вашей знакомой.

Он прописал лекарство и дал нужные наставления по уходу за больной, поглаживая золотистую головку девочки, которая, проснувшись, не отводила глаз от лица матери.

Доктор распрощался и уехал. Вскоре воцарившуюся в маленьком домике тишину нарушил грохот подъехавшей к крыльцу повозки. На ней стояли два громадных сундука, и Эраст засуетился, помогая втащить тяжелый багаж во вторую комнату, рядом со спальней. Дорогие сундуки резко контрастировали со скромной, почти нищенской обстановкой комнаты. Глядя на них, мадам Жозен подумала: «Что если больная умрет? Что тогда делать со всеми этими вещами?»

Повозка уехала, зеленая дверь дома захлопнулась и будто скрыла ото всего света бедную мать с ребенком.

Доктор Дебро продолжал навещать больную и каждый раз покидал ее все более встревоженным: он убедился, что положение безнадежно, и страдал, глядя на девочку. Бледная, молчаливая, она целыми днями сидела на кровати возле матери с выражением безысходного горя в глазах. И старичку-доктору ничего не оставалось, как твердить, что маме скоро будет лучше. Он всячески старался развлечь малышку. А она всегда радовалась, когда он приезжал, и ждала от него слов, внушавших надежду.

Мадам Жозен как-то сказала девочке, что ее больной матери необходим полный покой. И девочка часами сидела, не шелохнувшись и не выпуская материнской руки из своей.

Нельзя было упрекнуть мадам Жозен в недостатке заботливости. Мадам усердно ухаживала за больной и за ее маленькой дочерью, но при этом мысленно восхищалась своей самоотверженностью. А порой расхваливала себя и в разговорах с сыном:

– Ну кто, кроме меня, мог бы так заботиться о больной, так баловать ее ребенка? Беспомощные, одинокие, только во мне одной они и нашли опору.

Старая креолка прежде всего хотела уверить саму себя, что действует бескорыстно.

Спустя двенадцать дней после появления в доме мадам Жозен молодой матери с ребенком по узкой улице Грэтны, к переправе, двигалась самая скромная погребальная процессия. Встречные отступали к обочине и удивленно оглядывали Эраста Жозена, одетого с иголочки и занимавшего место рядом с доктором Дебро в открытой коляске, единственном экипаже, который следовал за гробом.

– Это какая-то иностранка, родственница мадам Жозен, – послышался чей-то голос в толпе. – Она с маленькой дочкой недавно приехала из Техаса, а вчера умерла. Вчера же ночью, говорят, и девочка слегла. По словам старика-доктора, с той же горячкой.

Мадам Жозен, напомним, была урожденная Бержеро, фамильный склеп Бержеро находился на кладбище при церкви Святого Людовика. Впервые после смерти булочника Бержеро склеп открыли в первый раз, и ненадолго пережившую мужа женщину похоронили там среди чужих людей.

Когда Эраст вернулся с похорон, мать его сидела в качалке возле кровати, которую теперь занимала новая больная – леди Джейн. Волнистые волосы пребывавшей в беспамятстве девочки рассыпались по подушке; темные круги под глазами и лихорадочный румянец на щеках служили верным признаком того, что ребенок заразился тифом.

Мадам Жозен, надевшая свое самое лучшее черное платье, проплакала все утро. Завидев вернувшегося сына, она бросилась к нему и разрыдалась.

– Мы погибли! Какие же мы несчастные! Как же мы наказаны за доброе дело! Взяли в дом совсем незнакомую больную женщину: и уход ей, как за родной, и место в нашем фамильном склепе!.. Вдруг девочка тоже заболела! Доктор Дебро говорит, что это повальная горячка, мы с тобой заразимся и помрем! Вот что значит творить добро!

– Пустое, маменька! Зачем видеть все в черном свете? Старик Дебро тебя сильно напугал. Может, горячка и не прилипчивая. Больше никого не будем к себе приглашать; да к нам, наверно, и побоятся идти в дом. Я на время переселюсь в город, а к тебе горячка не пристанет. Через несколько дней все решится – девочка или поправится, или умрет, а тогда мы уедем отсюда и устроимся где-нибудь в другом месте.

– Ладно, – ответила на это мадам Жозен, вытирая слезы; слова сына ее немного успокоили. – Я исполнила долг перед умершей. Никто меня не упрекнет. Теперь буду ухаживать за девочкой, сколько хватит сил. Тяжело, конечно, в такую жаркую погоду сидеть взаперти, но, с другой стороны, все же лучше, что малышка в беспамятстве. Сердце разрывалось видеть, как она убивается по матери. А та, бедняжка, такая молодая, красивая!.. И умерла на чужой стороне!

Пепси

На улице Добрых детей все знали Пепси и ее мать. Пепси была калекой от рождения, а мать ее Мадлон, или Миндалинка – этим прозвищем она была обязана детворе, – пользовалась всеобщим уважением. Мать с дочерью жили в скромном домишке между аптекой и табачной лавкой испанца Фернандеса. Выкрашенная зеленой краской дверь, окно с красивой чугунной решеткой… Окно было такое широкое, что взрослый человек среднего роста с улицы мог прекрасно рассмотреть всю обстановку комнаты. Массивная деревянная кровать на высоких ножках, с красным балдахином и кружевными накидками на подушках занимала угол комнаты. По другую сторону был небольшой камин, украшенный фестонами из розовой бумаги. На каминной полке стояли часы, две вазы с бумажными цветами, голубой кувшин и попугай – статуэтка из гипса.

Крыльцо, рама входной двери, тротуар перед домом были выкрашены красной краской, приготовленной из толченого кирпича, которая очень гармонировала с желтовато-розоватыми стенами, зеленой дверью и белеными ставнями, немного полинявшими от времени.

За комнатой, или спальней, находилась небольшая кухня, которая выходила во дворик, окруженный забором. На кухне Мадлон стряпала – жарила миндаль и сладкие пирожки. Мышка (так звали девочку-негритянку, прислуживавшую в доме) по утрам обычно готовила еду и наводила порядок, а в случае необходимости – когда Мадлон отлучалась – обслуживала мисс Пепси. Возле здания Французской оперы, на Бурбон-стрит, Мадлон держала небольшую палатку, в которой торговала разными сладостями: жареным миндалем, особого сорта пирожками с рисом и конфетами-пралине.

С утра Мадлон отправлялась на Бурбон-стрит с большой корзиной свежеприготовленных лакомств, а к вечеру у нее обычно все раскупали. В это время ее единственный ребенок, ее бесценная Пепси сидела дома у окна в специальном кресле на колесах. Из окна Пепси могла видеть угол улицы, маленькие домишки, лавки – овощную, обувную, винную и другие. Все торговцы знали бедняжку Пепси. Все привыкли к тому, что в окне целый день виднелось ее продолговатое, бледное лицо, блестящие черные глаза, большой рот с крупными белыми зубами – ведь она то и дело улыбалась доброй улыбкой, – густые черные волосы, старательно собранные в узел на самой макушке. Голова у Пепси была непомерно большая, казалось, что ее подпирают приподнятые кверху уродливые плечи. Колени ее прикрывал стол, на котором Пепси колола орехи и делила все на три кучки: в первую – целые ядра, во вторую – поврежденные во время чистки и в третью – иногда попадавшиеся испорченные. Из целых Мадлон и Пепси приготовляли те самые конфеты, которыми Мадлон прославилась в городе, – за которые ее и прозвали Миндалинкой, вторые она обжаривала, а третьи продавала оптом менее честным, но более расчетливым торговцам.

Сидя у окна, Пепси целыми днями проворно щелкала орехи стальными щипчиками. И при этом следила за тем, что делалось на улице; от зорких ее глаз не ускользал ни один прохожий – кому-то она кланялась, другому приветливо улыбалась, с третьим, если он останавливался под окном, непременно заводила разговор: за решеткой ее окна часто стоял кто-нибудь. Вид у Пепси всегда был такой веселый и приветливый, что все ее любили, а соседские дети просто обожали. Только не подумайте, что она их закармливала конфетами. О нет! На первом месте у Пепси всегда было дело, а конфеты-пралине стоили денег. За десять штук ее мать выручала восьмую часть доллара!

Детей привлекал сам процесс работы: им очень нравилось смотреть, как Пепси, начистив целую кучу орехов, ловко бросала их в фарфоровую чашку с кипящим сиропом, которую ставила перед ней Мышка. Как по волшебству, появлялись конфеты; Пепси нанизывала их на проволоку и раскладывала для просушки на листах чистой белой бумаги. Делала она это так проворно, что ее тонкие белые пальцы, казалось, порхали от кучки орехов к чашке с сиропом и листу бумаги. За час конфет получалось много, и, пожалуй, можно было бы осудить Пепси: вот жадина, – не дать глазеющим с улицы ребятишкам хоть горсточки конфет! Но это было никак невозможно. С наступлением сумерек в комнату прибегала Мышка за пустой чашкой из-под сиропа. Пепси аккуратно пересчитывала пралине, записывала их число в маленькую записную книжку и тем препятствовала маленькой негритянке тайком полакомиться драгоценными конфетами. Но главное, Пепси нужно было точно знать, сколько конфет поступит в продажу.

Покончив с одним делом, Пепси вынимала из ящика стола молитвенник, какое-нибудь рукоделие и непременно колоду карт. Пепси была очень благочестива и читала молитвы по нескольку раз в день. Помолившись, она принималась шить, а шила она замечательно. Устав от шитья, она убирала работу и бралась за карты. Пасьянс, известный под названием «Пустынник», был для бедняжки истинным наслаждением. Она аккуратно раскладывала карты, никогда не позволяла себе плутовать, и изредка сокращала серьезные занятия на несколько минут, чтобы подольше предаваться любимому развлечению.

Как же она обожала гадание! И если выпадало исполнение желания, она сияла от радости. Вот так она проживала день за днем, деля их между привычной работой и невинным развлечением; но всегда была счастлива и довольна. Ее чисто прибранная комнатка имела очень уютный вид, зимой в ней было тепло, летом – прохладно. Пепси не испытывала физических страданий, но все-таки ей было больно, если ее кресло катили неосторожно или к ней самой грубо прикасались. Правда, ее очень оберегали.

Несмотря на то что девочке минуло двенадцать лет, мать по-прежнему видела в ней малышку. Каждое утро, перед тем как отправиться на Бурбон-стрит, Мадлон сама умывала, одевала и обувала дочь, осторожно брала ее на руки и ловко усаживала в кресло. Девочке немедленно подавали горячий кофе и мягкую булочку, будто маленькой принцессе. У нее и гардероб был особенный. Летом она носила серебристо-белые кофточки с каким-нибудь цветным бантом у шеи и юбки из легкой материи; зимой – теплое платье из мягкой, но плотной шерсти. Ради того, чтобы обожаемый ребенок не только ни в чем не нуждался, но имел бы все в избытке, Мадлон не щадила сил. Бывало, дождь льет с утра до вечера, а она сидит в палатке, торгует конфетами, потом до полуночи возится дома на кухне, замешивает тесто для пирожков, готовит обед и ужин, а между делом еще шьет на заказ – и все ради Пепси.

Однажды Пепси сказала матери, что ей бы очень хотелось пожить в деревне. Пепси знала о деревенской жизни только из книг и из рассказов матери, которая в молодости провела какое-то время в деревне. Часто, истомленная городской духотой девочка, сидя у окна, закрывала глаза и представляла себе зеленую долину с извивающейся по ней речкой. С одной стороны синеют горы, поднимаясь до облаков, с другой – чередуются поля золотистой пшеницы, леса, сады, а у самых ее ног раскинулся ярко-зеленый луг, покрытый густой травой и цветами. Это была единственная мечта девочки, но матери, к ее великому горю, никак не удавалось отвезти Пепси в эту прекрасную долину.

Переезд

По другую сторону улицы Добрых детей, почти напротив домика Мадлон, стоял одноэтажный, но довольно высокий дом очень своеобразной архитектуры. Входная дверь была странно массивной; два огромных окна по обе стороны двери украшали миниатюрные, чисто декоративные балкончики, на которых не поместился бы и ребенок; карниз поддерживали небольшие лепные фигуры. Перед домом был разбит крошечный садик, в котором росли чахлое фиговое дерево и полузасохший розовый куст. Этот дом, к искреннему сожалению Пепси, долго пустовал. Ей так надоело смотреть на запертые двери и окна! Она каждый день говорила себе: «Вот бы поскорее нашлись постояльцы». Наконец, в одно прекрасное августовское утро на улице, как раз под окном Пепси, остановилась группка незнакомых ей людей: одетая во все черное, хромая, с тростью в руке, средних лет женщина, молодой человек и прехорошенькая девочка. Они долго и внимательно осматривали пустой дом, затем поднялись на крыльцо. Отперли дверь и вошли.

Девочка сразу вызвала интерес у Пепси: ей доводилось видеть детей из высших слоев общества, и Пепси отметила белое батистовое платьице незнакомки, черный шелковый пояс, черную шляпу с широкими полями – все отличалось необыкновенным изяществом; походка, движения, жесты девочки были совсем не такими, как у детей, игравших под окном Пепси.

Но прежде всего поражала ее бледность, грустное выражение лица и странная худоба, наводившая на мысль, что девочка перенесла тяжелую болезнь. Женщина в черном вела девочку за руку; малышка шла медленно и все оглядывалась на необычной формы корзину, которую нес следом широкоплечий, черноглазый, рыжий и франтовски одетый молодой человек.

Пепси не сводила глаз с дома напротив – ей так хотелось еще разок увидеть девочку! Пепси была уверена, что посетители осмотрят дом и выйдут, однако молодой человек стал с хозяйским видом распахивать настежь все окна и двери. Женщина в черном сняла шляпу с вуалью, повесила свою и детскую шляпу на крючок, вбитый в стену у ближайшего окна. Девочка же спустя минут пять появилась на боковой галерее с чем-то в руках. Как Пепси ни вытягивала шею, как ни приподымалась в кресле, забывая об увечных ногах и спине, ей никак не удавалось рассмотреть, что же такое у девочки в руках.

«Это, должно быть, котенок, – подумала Пепси. – Или щенок? Нет, не котенок и не щенок! Наверно, это птица: да, вон она машет крыльями. Птица, птица, и большая. Но что за странная птица?!» – гадала Пепси, раскрасневшись от волнения и сильного любопытства.

Тем временем незнакомая девочка рассеянно осмотрелась и села на ступеньки лестницы, нежно прижимая к себе птицу и разглаживая ее перышки.

«Значит, – решила Пепси, – они будут жить в доме, иначе не стали бы отворять окна и развешивать свои вещи. Вот было бы хорошо, если бы так!..»

В эту минуту по мостовой загромыхали колеса, и к дверям дома напротив подкатил громадный фургон для перевозок, набитый мебелью, сундуками и дорожными мешками.

Пепси с напряженным вниманием следила за разгрузкой фургона. Вдруг в комнату вихрем влетела Мышка. Ее короткие косички торчали в разные стороны. Она улыбалась от уха до уха, сверкая белыми, как слоновая кость, зубами; ее глаза восторженно блестели. Сидя на скамейке перед домом, она увидела приезжих и спешила сообщить новость Пепси.

– Мисс Пип! Мисс Пип! – затараторила она, – кто-то снял дом, что напротив нас; там сейчас фургон разгружают! Я видела женщину в черном, мужчину и маленькую девочку. У девочки светлые волосы и в руках длинноногий гусь. Как она с ним возится! Наверно, очень любит.

– Уймись, Мышка! Лучше делом займись! – прикрикнула на служанку Пепси. – Будто я без тебя не вижу… Иди убери на кухне: мама вот-вот вернется домой!

– Я убрала, уже все убрала, мисс Пип, и только вышла отдохнуть и посидеть на скамеечке перед домом, как смотрю – она грязная-прегрязная. Позвольте мне ее вымыть, мисс Пип, я мигом!

– Ладно, ступай, вымой скамейку, – мягко улыбнулась Пепси. – Но к маминому возвращению на кухне должен быть порядок.

Такое происшествие, как новые жильцы в пустовавшем доме, взбудоражило всю улицу. Пепси всерьез думала, что все в округе живут с допотопных времен, и она сразу поняла, что Мышка, вызвавшись мыть скамейку, пустилась на невинную хитрость – просто ей невыносимо хотелось поглазеть вместе с соседями на новых жильцов.

Наконец мебель и прочее имущество внесли в дом; оставались только два громадных сундука, которые втащить стоило немалых трудов. Из толпы зевак послышались голоса, а громче всех – голос испанца Фернандеса, который стоял в дверях своей табачной лавки:

– Ну и ну, вот это сундучищи!

Зрители ощутили прилив почтения к новой хозяйке дома.

Как только фургон уехал, новые жильцы заперли входную дверь; зрители разошлись. Однако Пепси со своего наблюдательного пункта продолжала следить за приезжими. Она видела, как дама в черном вешала кружевные занавеси на одно окно, и тотчас решила, что там будет гостиная. В уме ее уже сложился план квартиры.

«Там, должно быть, четыре комнаты, – рассуждала она. – Самую большую, ту, что налево, займет мадам; маленькая девочка будет спать вместе с ней. Направо, где кружевные занавеси, наверно, будет гостиная; позади – кухня, а рядом с кухней – комната молодого человека. Интересно, будет ли у них в гостиной ковер, вазы на мраморных подставках с искусственными цветами, полочки с красивыми раковинами и мягкий диван?»

Когда-то, очень давно, Пепси видела у кого-то в доме такую гостиную. Почему бы гостиной у приезжих не быть точно такой же?

Наступил вечер, а Пепси и забыла, что дела не сделаны. Но мать не рассердилась ни на ее, ни на Мышку, ведь случай был из ряда вон выходящий. На следующее утро Пепси проснулась раньше обыкновенного и так торопилась усесться на своем месте у окна, что то и дело подгоняла мать, одевавшую ее. Выглянув на улицу, Пепси увидела, что занавески у соседей еще задвинуты. Мышка, подавая кофе, поведала, что хозяйка в доме напротив поднялась ни свет ни заря и собственными руками красила скамейку перед входной дверью.

– Жаль! Значит, они бедные! – со вздохом заметила Пепси. – Будь они богаты, они бы держали служанку. Пожалуй, гостиной у них не будет.

Но вот раздвинулись занавеси в правом окне и на стекло прилепили объявление. На белом картоне в золотой рамке было написано красными чернилами: «Blanchisseuse de fin et confections de toute sorte»^[3]. Под изящной надписью Эраст смело – и не заботясь о грамотности – предложил свой перевод с французского: «Здесь делается тонкое мытье и заказы всех сортов».

Читая это объявление, Пепси успела рассмотреть стоявшие в комнате столы с наваленными на них отрезами кружев и кисеи, картонками, которые были полны нарядных детских платьиц, фартучков, дамских воротничков, манжеток, шейных и носовых платков, переложенных подушечками с благовониями. Ближе к окну был придвинут длинный стол, на котором разложили катушки с нитками для швейной машинки, пуговицы всевозможных размеров, мотки шерсти, тесемки, свертки лент – словом, мелкий товар, всегда необходимый каждой женщине.

Дама в черной юбке и свежей белой кофточке приводила в порядок товар, самодовольно осматривалась и старалась придать комнате еще более нарядный вид. Ей оставалось только ждать заказчиков, которые, конечно же, не замедлят явиться.

Теперь мадам Жозен вздохнула свободно и почувствовала, что у нее наконец твердая почва под ногами. Все устроилось именно так, как предсказывал Эраст: молодая мать покоилась в склепе Бержеро, а ее малолетняя дочь была не в состоянии сообщить какие-нибудь сведения о своей семье; девочка не помнила ни имени, ни фамилии родителей, потому что после тяжелого тифа память отказала ей, и она ничего не могла рассказать о своей прежней жизни.