Глава пятнадцатая

Большие пышные облака недвижно висели в ослепительно голубом небе. Не было ветерка колыхнуть эти белые громады высоко в небе или шевельнуть листком на деревьях в парке замка Херефорд. Просвеченная солнечными бликами тень и сидящая в ней на траве прелестная женщина тоже не шевелились, и можно было подумать, что эта сцена изображена на полотне. Но вот рука Элизабет двинулась, свернула верхнюю часть пергамента и развернула нижнюю. Шуршание свитка нарушило полнейшую полуденную тишину так же резко, как контрастно выделялось оранжевое платье Элизабет на зеленой траве и на фоне темного ствола дерева, к которому она прислонилась, но Элизабет ничего этого не видела и не слышала. Все ее внимание было поглощено письмом, читаемым с таким вниманием, что приходилось по нескольку раз возвращаться и перечитывать снова.

Дочитав до конца, подняла голову, но тут же принялась читать все сначала. Письмо составлялось впопыхах, местами писать его было неудобно, Роджер, видимо, отрывал на него время от своего короткого отдыха. Первая половина содержала описание церемонии посвящения в рыцари. Описание было оборвано и не возобновлено, а остальная часть писалась рукой неуверенной, на неровной и шаткой поверхности, скорее всего прямо на коленях. И тональность этой части была совсем иной. Роджер писал, что они собираются напасть на Йорк. Сам он планировал послать для этого символический отряд, лишь бы заманить Стефана на север, но, против всех ожиданий, король Дэвид выделил им значительную поддержку. Теперь Честер твердо стоит за решительное наступление, и Генрих тоже хочет показать Стефану себя и рвется в бой против короля. Если они добьются успеха, они смогут продвинуться навстречу войску из Глостершира с юга и войску Бигода, идущему из Норфолка на запад. Это выглядело красиво, но было совершенно ошибочно и противоречило стратегическому замыслу, потому что основные силы Стефана были на юго-востоке; если Стефан не будет убит или пленен, сражение на севере никакого ущерба ему не причинит. С другой стороны, опустошение северных земель нанесет серьезный удар по Генриху. Бароны на севере заняты преимущественно борьбой с шотландцами, в гражданской войне придерживаются нейтралитета. Если Генрих придет туда вместе с шотландцами и будет одерживать верх, они его возненавидят, а если потерпит поражение — будут презирать. Это и политически было ошибочно; если судить по тому, что рассказывал Роджер, захват Стефана и разорение края, вытекающие из описанных действий, не входили в планы Генриха. Захватить надо было одного Юстаса или Мод; как отец и муж, Стефан был любящим, добрым и слабохарактерным, значит, ему можно было навязать торг. Ради горячо любимых сына и жены он мог созвать съезд баронов и объявить там Генриха своим наследником или отречься от трона, если ставка будет повышена. Но его никогда не заставить пойти на это угрозами; его можно считать глупцом, но трусом он не был, не заботился о благополучии страны и разорение ее совсем его не трогало.

Но невероятнее всего для Элизабет показалось само письмо, такого письма просто не могло быть. Роджер не мог описывать все это, чтобы потом гонять в такую даль курьера, и вообще не мог написать такое, если вспомнить, что при расставании с ней он не испытывал к ней такого высочайшего доверия. Элизабет нахмурилась и устремила взгляд в пространство. Если он писал это, чтобы излиться ей, значит, ему там не с кем поговорить и облегчить душу. Если захотел пожаловаться на обстоятельства, значит, сильно переживает крушение своих планов, хотя в самом письме таких сетований не было. Элизабет могла понять огорчение Роджера от расстройства его хорошо продуманных и организованных мероприятий, но это не могло повлечь такого упадка духа. Какие-то невидимые, скрытые под поверхностью причины беспокоили его, но какие именно, Элизабет не знала, и это удручало ее. Сидеть и переживать — не даст облегчения ни ей, ни мужу. Она поднялась в свою комнату, спрятала письмо, переоделась из кремовой туники и оранжевого блюо в простое льняное платье и отправилась к клетками своих охотничьих соколов. Пара часов скачки со своим кречетом могут ее успокоить.

* * *

Ее муж в это время тоже скакал на коне. Они с Генрихом и небольшим отрядом специально отобранных рыцарей затеяли отчаянную игру в казаки-разбойники с рыцарями Стефана, посланными устроить на них засаду. Поход на Йорк, как и предполагал Херефорд, окончился фиаско. Стефана предупредили о нападении загодя. Собственно, Роджер так и задумывал, планируя поход чисто демонстративным, лишь бы привлечь внимание короля к северным рубежам. Говорил он это Генриху, говорил Дэвиду, говорил Честеру — слушать его не желали. Стефан медлителен, говорили они, он не поспеет, и мы без труда захватим город. Он им возражал, что Стефан уже мог давно выйти из Лондона и собрать свои силы после событий у Ноттингема; на это ему твердили, что у них хватит сил разбить любое войско короля. В отчаянии, не заботясь задеть Дэвида, Херефорд кричал и внушал им, что, вступив на север Англии с шотландцами, они загонят баронов в лагерь Стефана. Дэвид оскорбился, Честер смеялся, а Генрих вышел из себя и обозвал Херефорда трусом.

Через несколько дней Генрих вежливо извинился, но случившегося уже было не поправить, и им оставалось одно — бежать. Когда стало ясно, что их встречает готовая к сражению и многочисленная армия Стефана, когда реакция баронов на появление шотландцев оказалась такой, какую предвидел Херефорд, войско Дэвида сразу растаяло. Узнав, что Стефан уже тут, расхотел сражаться и Честер. Он вообще был не в настроении вступать в драку с королем. В перепалке, которая предшествовала распаду объединенной группировки, Херефорд не участвовал. Бог его предупреждал, и не раз — под Бурфордом, колебаниями Честера, собственными предчувствиями. Но он шел намеченным путем, невзирая на предостережения, и следовал своему выбору, наверное, к собственному гибельному концу. Пока его мольба была услышана: ни сила, ни мужество его не ослабевали, а крушение его планов обернулось поражением других. Ему не на что было жаловаться.

Как это ни странно, после каждой стычки, стоившей им новой крови и потерь, дух Херефорда крепчал. Поражения его, конечно, не радовали и никаких надежд не вселяли, но в благополучном исходе он не сомневался, потому что какая-то высшая сила надежно хранила их. Может быть, время выбрали неудачно, думал он, что так все получается? Они часто плутали в незнакомых местах и, едва выйдя на дорогу, снова замечали за спиной блеск щитов и копий превосходящего по силам противника. Временами натыкались на банды бродячих рыцарей-разбойников, правда, большой опасности для них не представлявших.

— Слышал от кого-то, что есть святые покровители дураков и сумасшедших, — ворчал Генрих, отирая свой меч после одной из таких стычек. — Я подхожу под оба вида, так что мне полагается быть под их прилежным надзором. Мне непонятно, почему они тебя, Роджер, охраняют.

— Если я к вам так привязался, милорд, разве я не того же вида? — отвечал он со смешанным чувством.

Генрих рассмеялся. Видно, его приближенный полностью смирился со своим уделом. До этого Хересфорд был холодно-вежлив, что служило дурным знаком: свою привязанность к повелителю он обычно выражал свободой речи и манерами, часто граничащими с грубостью.

— Здесь ты дал промашку. Знаешь хоть, куда нас к черту занесло?

— Это, слава Богу, знаю. По крайней мере так мне кажется. Если эти святые еще побудут с нами немного, то к ночи мы въедем во владения Честера.

Генрих посмотрел на него внимательно с прищуром и, спросил:

— Думаешь, нам можно у него остановиться?

— Нет, не думаю, — просто ответил Херефорд. Совесть уступила дружбе, и он смягчил правду. — Задерживаться нам нигде не стоит, если мы не заставим обитателей замка сражаться вместе с нами. Но после Честера все замки так или иначе против Стефана, и там его войску не получить ни сведений, ни отдыха, ни поддержки. А я здесь знаю все тропы, каждый камень, куст и ручей. Если нужно, могу проехать лесами Честера. Вот в них мы уже в полной безопасности. А отдохнуть день-другой мы можем в Херефорде.

— А почему бы нам там не остановиться и не занять оборону?

— Зачем? — Херефорд широко открыл глаза и уставился на патрона с разинутым ртом. Лицо Генриха ничего не выражало, сколько он в него ни вглядывался. — У меня нет ни малейшего желания без нужды обрекать свои земли на растерзание. А потом, откуда у вас такое малодушие? На юге меня ждет армия, хочу скорее попасть к ней, но не обороняться, а наступать. Пусть Стефан обороняется! Обороной ничего не добиться. Вперед, милорд! Наши планы остаются в силе, хотя приходится под конец делать то, что планировал сделать в начале. Ручаюсь головой: когда мы приедем на юг, Юстас будет уже там, так что мы почти ничего не потеряли, если не считать немного крови и нескольких потраченных дней.

— Ты тверд как сталь, Роджер. Но и я не такой малодушный. Просто хотел выяснить одну вещь. Ты об этом не говоришь, поэтому спрошу прямо: чего ты боишься?

— Я?

— Да. Тебе снится все время такое, что мне не хотелось бы видеть. Ты перестал смеяться, а когда смеешься, то через силу. Стонешь и мечешься во сне или бродишь остаток ночи без сна. Я все время жду, когда ты мне расскажешь сам, теперь спрашиваю: что тебе известно такого, чего не знаю я?

Генрих прямо смотрел в глаза Херефорда. Но это было не нужно: он не умел притворяться.

— Таких вещей две, милорд. Одну я вам не могу назвать. Другую — не хочу. Но ни та, ни другая никак не влияют на то, что мы собираемся делать.

— Что ты этим хочешь сказать? — Голос его звучал ровно, но из-под загара стала проступать краска.

— То, что сказал. Если верите мне, прошу поверить: я не скрою от вас ничего, что вы могли бы своими силами изменить.

Так оно и было. Честер себя никак еще не проявил и опасности для них не представлял. Генрих пока ничего против него не мог предпринять, только, может быть, рассердиться, что тот надумал перебежать на другую сторону. А кроме того, Херефорд ясно видел, что Генрих и без его подсказок хорошо чувствует ход событий. А относительно собственных раздумий о тщетности и своей разочарованности — что он мог сказать Генриху? Предостережения свыше касались его одного, а возможно, были плодом его воображения. Глупо и опасно заразить Генриха его пораженческими мыслями.

— Я верю тебе. Но я спрашиваю не о твоей верности мне, дурак ты этакий, я хочу разделить твои заботы. — Генрих перехватил поводья коня в левую руку а правой тепло и дружески потрепал Херефорда по плечу.

Сердце Херефорда дрогнуло. Пряча и заглушая свои страхи, он зашел слишком далеко. Ему очень не хватало доброжелательного слушателя, не важно даже какого, лишь бы готового посочувствовать. Херефорд открыл рот, приготовился наконец снять с души тяжелое бремя и устремил свой взгляд далеко вперед, чтобы не смотреть на Генриха и не видеть удивления своего повелителя или его презрения за слабость. Но вместо исповеди вдруг крикнул:

— Тревога! К оружию!

За поворотом дороги его взгляд наткнулся на блеск металла среди деревьев. Новая схватка, и опять добрые силы уберегли их от гибели, а когда они были уже вне опасности, о случившемся разговоре так и не вспомнили.

Если лошади отказывались дальше идти, они делали привал. Ели что оставалось у них из припасов, запивали прямо из ручья и в нем обмывали свои раны. Херефорд и Генрих были так измотаны, что серьезного разговора вести не было сил. Они решили обходить замки, чтобы не попасть в ловушку, пройти владения Честера и заночевать где-нибудь в охотничьих угодьях. Никто из героев серьезно ранен не был, хотя сильно страдали от ссадин и ушибов, но среди их рыцарей были и раненые, а некоторых им пришлось оставить еле живыми и даже мертвыми. Без ночного отдыха они уже не могли, потери бойцов стали бы еще больше.

* * *

Ожидаемого результата от прогулки Элизабет не получила. Всю вторую половину дня она скакала на коне по лугам и лесам, борясь с желанием скорее вернуться домой, где ее могло ждать новое письмо от Роджера, сильно устала, но так и не успокоилась. Приехав, она взялась еще раз перечитать его послание, думая, не пропустила ли она спрятанного в нем распоряжения. Беспокойство не оставило ее ночью и продолжало терзать на следующий день, сделав ее и без того не слишком покладистый характер просто нестерпимым для окружающих. Она побила служанок, ставших разбегаться при одном ее появлении, дерзила свекрови и отшлепала старшую дочь Роджера, к которой очень привязалась. И тут же она подхватила на руки напуганную крошку, не видевшую раньше от нее ничего, кроме ласки, и сама горько расплакалась.

Леди Херефорд стала внимательно приглядываться к невестке после этого и прислушиваться к ее разговорам, хотя была сильно недовольна тем, что она передала ей содержание только первой части послания сына. Исхитрившись, она потихоньку выспросила у служанок Элизабет определенные сведения, которых те сообщить не смогли, поскольку их госпожа скрытничала. Леди Херефорд припомнила, что в начале каждой своей беременности она бывала крайне раздражительной, и в надежде, что именно это служит причиной несносного поведения снохи, позволила себе проглотить на нее обиду. Для Элизабет это было не совсем кстати, поскольку она лишалась одного выхода для своего раздражения, но в конце концов это пошло ей на пользу.

Случилось это так: она долго не могла уснуть и стояла у открытого окна, когда услышала скрежет металла о камень, какой раздается при опускании подъемного моста. В такой ночной час мост может быть опущен для единственного человека в мире. Схватив подсвечник, Элизабет выбежала разбудить слуг, а потом, поменяв свечи на факел, который уже не задует ветром, кинулась вниз и во двор встречать своего лорда. Генриха она даже не заметила. В ее глазах стоял один Роджер в доспехах и со шлемом на голове, шатающийся от усталости. С хвалой Господу она швырнула факел и обняла мужа.

— Роджер! Роджер!

— Дай нам поесть, вина и спать, Элизабет, больше ничего.

— Уже готовят. Как ты?

— В порядке.

Он больше не мог ни говорить, ни есть, только пил. Генрих, подумав, отказался от их спальни и от услуг Элизабет. Спешно разбудили леди Херефорд, и она спустилась к Генриху проследить, чтобы у него все было, и дать Элизабет возможность ухаживать за мужем. Элизабет, сгорая от нетерпения прикоснуться, помогла ему снять доспехи и раздеться. Только сейчас она поняла, как она боялась за него! Ей не терпелось расспросить его, но тормошить человека с посеревшим лицом, ввалившимися глазами и невиданными раньше ранами было нельзя. Пока она снимала с него одежду, он задремал сидя, и ей пришлось закинуть его ноги и закатить под покрывало. Когда сама прикорнула рядом, увидела, что глаза его открыты.

— Спи, Роджер, — прошептала она. — Все позади. Ты дома.

Но для него это было не так. Утром или через день все начнется снова. Сил для этого у него уже не оставалось, и его начала бить дрожь. Он почувствовал, как замерла рядом жена. Стыдясь этой слабости, он попытался унять озноб, но тело не слушалось, колотить стало сильнее. Он снова неверно расценил молчание Элизабет. Она просто не знала, что предпринять: притвориться, что не замечает? попытаться успокоить? заговорить? Шли томительные минуты, он начал успокаиваться, прерывисто дышал в промежутках между приступами озноба. Ей было горько, что он не ищет у нее утешения, но гордость Элизабет пережила столько ударов, что самолюбие ее уже не страдало. Ей подумалось, что у него иссякли силы; уж лучше пусть рассердится на нее, чем так мучиться в одиночку, решила она, повернулась к нему и обняла.

— Что с тобой, Роджер? Позволь мне помочь тебе.

Он не ответил, а только прижался к ней телом, холодным как лед. Большего ей было не надо; сердце радостно забилось, она еще крепче обняла его, стараясь согреть своим теплом. У Херефорда пролились слезы — слезы ярости и стыда, а когда это прошло, он подарил Элизабет знак полного своего доверия — сразу уснул. Заснула и Элизабет, но малейшее движение или звук мужа будили ее. Под утро увидела, что он уже не спит.

— Тебе полегче?

— Да. Мне совестно, как я глупо держал себя ночью. Устал очень.

Элизабет поймала его взгляд, посмотрела прямо в глаза.

— Тебе нечего стыдиться. Всякий может переутомиться, даже такой сильный, как ты. Мне хотелось бы помочь тебе, но ты не доверяешь. Я не жалуюсь, сама виновата. Но у меня есть силы, и мне хочется что-то делать, а дела ни для рук, ни для головы у меня нет. Жить праздно я не могу, ты знаешь, а потом — трутни горазды на плутни.

— Потерпи немного. У меня была идея передать тебе управление этим замком, но я подумал, зачем тебе возиться с житейскими делами. Ошибся. Но исправить ошибку не успел… — Голос его звучал неуверенно. — Потом столько всего произошло. Подожди, дай закончить дела, или пусть они закончатся сами.

— Не хочешь ничего мне рассказать? Даже из прошлого? Никакого вреда от этого не будет.

— Какое там! Расскажу тебе все. Только мало ь рассказе будет хорошего.

— Вас побили под Йорком? Из письма я поняла, что там были неприятности… Погоди, я возьму мази, сделаю тебе повязки, а ты будешь рассказывать.

— Нет, нас не разбили, — вздохнул он, — до сражения дело не дошло. — Он покорно лег, дал себя обмыть и втереть в больные места снадобья, иногда морщился от боли и прислушивался, как под ее руками она утихает. — Самое скверное, что нас заставили бежать. Я вообще не люблю бегать, а тут пришлось уносить ноги и весь путь от Йорка отбиваться от засад. Если не считать этого позора и нескольких погибших, мы практически ничего не потеряли. Я и не планировал вторжение в Йорк, это нам ничего не давало, мне хотелось только отделить Стефана от сына, что нам удалось. Потом Генрих стал больше меня слушаться и доверять. А было такое, что, когда сказал ему «не надо», он назвал меня трусом. Каково это было слышать от своего повелителя!

— Это он со зла. Сам говорил, что в гневе он может сказать и не такое. Никто в мире не смеет считать тебя трусом. Но, наверное, не это была главная беда?

— Конечно. — Об этом говорить ему было тяжело, не хотелось ее расстраивать. — Что бы ты сказала, если бы мы с твоим отцом пошли друг на друга? На чью сторону встанешь?

— Боже! — Она выронила банку с мазью, и та разбилась, разлив содержимое по ковру. — Он давно не перебегал… Разве можно так жестоко испытывать мою верность, если нет на то оснований!

— Когда не хочешь оказаться перед таким выбором и если сумеешь переубедить отца, тебе придется этим заняться. — Херефорду стало неловко за резкость, но тут у него возникла мысль, как одним ходом устроить два дела. — Элизабет, не будем сейчас говорить об отце. Скажи, ты мне предана?

— Я бы хотела быть рыцарем и присягнуть тебе на верность. Клянусь, я бы не изменила своей присяге, ни духу ее, ни букве. А как женщине доказать свою преданность?

— Ты больше рыцарь, чем многие, носящие это звание.

Странное выражение появилось на лице Херефорда. Он придумал сделать такое, что заставило бы смеяться всю Англию, от края и до края. Он решил принять от Элизабет по всем правилам присягу на верность. Ничто, никакие привязанности не заставят ее нарушить такую присягу, думал он, все еще считая гордость сильнейшей чертой характера Элизабет.

— Подай мне меч и правую перчатку.

Элизабет подала просимое онемев от изумления, ей и в голову не могло прийти, что он надумал сделать. Единственное, что она могла вообразить, это решение убить ее этим мечом за какую-то неведомую ей вину, если он не сошел с ума. Но зачем ему боевая перчатка? Страха у нее, однако, не было, только досадные мелочи отвлекали внимание: мокрая и задубевшая рукавица, залитая кровью от раны на правой руке, лужа мази на ковре, куда она ступила босой ногой и поскользнулась, страшные красные пятна на белом теле Роджера, когда он поднялся ей навстречу.

— Ты сказала, что хотела бы мне присягнуть. Думаю, у тебя довольно гордости, сил и храбрости. Но прежде прошу тебя еще раз подумать. Если ты присягаешь как рыцарь, к твоему слову я буду относиться по-мужски. Никакое уклонение от услужения мне по причине женской слабости в расчет принимать уже не буду.

Это было как раз то, чего хотелось Элизабет. Роджер предложил ей даже больше, чем доверял родной отец! Завершить свое самоутверждение таким триумфом она не могла и мечтать. Это было ошеломляюще! Но вместо радости у нее вырвалось:

— Значит, как жена я тебе больше не нужна?

Глаза Херефорда сразу потеплели.

— Что ты, дорогая, как женщину я тебя люблю больше всего и ни на что не променяю. Я говорю о том, что, когда потребую от тебя исполнения рыцарского долга, ты будешь не вправе отказаться, ссылаясь на женские причины, скажем, обидевшись на меня, если я как муж запрещу тебе общение с кем-то или какое-то действие. Поняла?

— Кажется, да.

— Тебе нужно время подумать? Мы тут пробудем еще одну или две ночи. Времени у тебя немного.

— Нет, — тихо сказала она, — думать мне нечего. Ты можешь взять мою верность и преданность, когда захочешь. Я буду твоим «человеком» и женщиной одновременно.

Для стороннего наблюдателя эта сцена могла бы показаться комичной. В слабом свете раннего утра совершенно голый мужчина стоял над преклонившей колено женщиной с распущенными до пола волосами, что свидетельствовало об их тесной близости. Он обращался к ней как к своему вассалу мужского пола и когда давал ей свой поцелуй мира, губы его были жестки. Под конец он протянул ей свой меч со святыми мощами в рукояти, служившей одновременно и крестом, она поднялась, возложила на меч руки и поклялась. В заключение, как символ новой связи между ними, он вручил ей свою окровавленную перчатку и еще раз твердо, по-мужски поцеловал. Для участников этой церемонии ничего забавного в ней не было. Оба были предельно серьезны. Херефорд впредь будет относиться к жене как к верному вассалу, а Элизабет в момент исполнения ее мечты с испугом поняла, что вовсе не хотела, чтобы отношения с мужем стали теперь такими, однако всей душой стремилась быть достойной чести, какой редко удостаивается женщина в личной жизни.

— Файт! — провозгласил Херефорд и уселся на постель, закутавшись в покрывало. — Теперь, Элиза, у меня есть для тебя дело.

— Ой, Роджер, не сразу! Я боюсь!

— Что? — удивился Херефорд, потом рассмеялся и привлек жену к себе. — Я стану умнейшим человеком на земле, когда научусь тебя понимать. Ты постоянно без спросу и согласия вмешиваешься в мои дела, а когда я прошу тебя что-то сделать, тебе становится боязно. Неужели я был с тобой так груб и бесцеремонен или просил тебя о чем-то невозможном?

— Ты был тогда другой. Когда вот такой, мне не страшно. Но я понимаю, почему тебя боится Вальтер и беспрекословно повинуются люди.

— Хорош бы я был лорд, когда бы сажал на колени и ласкал своих вассалов! — Херефорд снова смотрел по-доброму и ласково улыбался. — А если бы еще испытывал к ним то же, что и к тебе, то вообще бы ничего не делалось: какая работа тут пойдет на ум? Я раньше думал, что женщин не делают вассалами, потому что они не могут носить оружие, но теперь вижу, что они опаснее другим. — Он засмеялся. — Слушай, Элизабет, мы всегда все делаем шиворот-навыворот. Почему бы нам не продолжить в том же духе? Становится светло, мне ужасно некогда, много надо и тебе рассказать, так что… давай заниматься любовью.

Он опрокинул ее на постель, она не стала сопротивляться. Сначала она не испытывала ни желания, ни страсти, только чувство тепла, сделавшее ее нежной и податливой. Роджер, видимо, понял ее состояние, и его движения были неторопливыми, хотя и говорил, что времени у него нет. Иногда он совсем останавливался, целовал и ласкал ее, изгибался, чтобы потрогать губами груди, гладил бедра. Элизабет застонала тихо, потом громче, и когда Роджер замирал в нерешительности, — сама стала его подталкивать. Ее выражение стало сосредоточеннее, и она бессознательно все крепче прижималась к мужу.

Немного погодя, лежа на спине и смотря в полог над постелью, он сказал задумчиво:

— Помнишь, однажды сказал тебе, что ты будешь визжать, как сучка при вязке. Вот получилось.

— Какой ужас! Что ты говоришь!

— Некрасиво, зато выразительно и точно. — Он повернулся к ней, глаза еще переполняла влага нежности, и ему захотелось разбавить это чувство шуткой. — Ты знаешь, когда ты краснеешь, кожа у тебя розовеет и выглядит так аппетитно, что мне хочется тебя съесть.

— Лучше помолчи. Ты сейчас позеленеешь, а не порозовеешь, если скажу тебе кое-что.

Элизабет нигде не уступала и всегда была готова дать ему сдачу, не важно, дразнил он ее или любил. Херефорд вытаращил глаза.

— Что ты такого можешь мне сказать, чего я еще не слышал?

— А вот и скажу, раз обзываешь меня сучкой, — захихикала Элизабет. — Ты сам стал таким развратником, что спишь с собственным вассалом! Ну, что скажешь?

— Сучка! — сказал он нежно и ласково ущипнул ее за плечо. — Неблагодарная сучка, кусающая руку, ее кормящую.

Она снова засмеялась, но муж уже отвлекся от любовной игры и, глянув на светлеющее небо, посерьезнел. Его ждала масса дел, и времени, как всегда, не хватало. Особой спешки, однако, не было, если не считаться с привычной торопливостью Генриха. Раз он был уже в Англии, теперь все время работало на их дело завоевания трона, теоретически можно было не торопиться, но заботила опасность отхода разочарованных союзников, если война затянется. Так что Херефорду было непонятно, почему ему надо спешить, но чувство у него было именно таким: надо гнать и гнать, иначе все развалится на части. И ничего поделать тут было нельзя. Будучи человеком простым, он поступил просто: немедленно поднялся с постели.