ОТ АВТОРА

По причине большой отдаленности от нас времени, описанного в романе, и отсутствия письменных свидетельств об интересующих нас событиях написать исторически точную повесть практически чрезвычайно трудно. Главное действующее лицо этой книги — Роджер, граф Херефорд, на самом деле жил, и военные действия в ходе кампании Генриха Анжуйского, позднее короля Англии Генриха II, где он участвует, действительно имели место. Основные сведения о реальных событиях почерпнуты из хроники «Деяния Стефана» [1] — главной английской летописи периода правления Стефана Блуаского и лучшего документального источника того времени. Как и все летописи, эта хроника, к сожалению, не содержит сведений о характере или внешности упоминаемых личностей, все они аттестованы в соответствии со вкусами летописца либо храбрыми и энергичными, либо невежественными и злонамеренными. С учетом этих обстоятельств и следуя правилу не допускать искажения истинных событий и характеров, автор позволила себе лишь женить героя, наделила его характером и семьей.

Все подлинные исторические сведения о персонажах, упоминаемых в книге, сохранены в неприкосновенности. О главном герое в хронике сказано только, что «Роджер, сын Майлза, наследовал титул графа Херефордского, был молод, но отличался исключительной отвагой» [2]. Вильям, герцог Глостерский, там кратко охарактеризован как «человек уже в возрасте, но изнеженный и больше интересующийся любовными похождениями, чем войной» [3]. А о графе Честере замечено, что он «полностью отдавался коварным проискам присущего себе вероломства» [4].

Личность и внешность Генриха Анжуйского описаны более подробно в других источниках, главными среди которых могут быть названы De Nugis Curialium Уолтера Мапа, Epistolae Бернарда Клерво и De Principis Instructione Гиралдуса Камбринуса. С учетом расхождений упомянутых авторов личность и характер этого человека в книге воспроизведены с максимальной точностью.

Автор взяла на себя смелость женить Херефорда на дочери Честера (которой, возможно, вообще не существовало), потому что долгий и прочный союз этих домов мог действительно проистекать из близких связей между ними. Еще одна вольность, допущенная автором, — это добавление истории личной вражды между Херефордом, де Кальдо и Певерелом, констеблем Ноттингемским (исторических свидетельств об этой личности тоже не существует, кроме исходного для нас события, связанного с отравлением вассалов Честера). Подобные явления были обычными в ужасные времена правления Стефана, и такие авторские вмешательства ничуть не искажают исторической канвы повествования. Некоторые персонажи, кроме упомянутых, вымышлены — например, семейство Гонтов и Алан Ившем, — и введены они в роман исключительно в интересах сюжета и сопоставления характеров персонажей.

В остальном, что касается описания пищи, одежды и военного снаряжения, жилья и способов развлечения, военной тактики и осадных орудий, а также взглядов на отношения в семье, понимания долга, чести и личных чувств, автор стремилась, насколько это было возможно, оставаться в рамках обычаев описываемого столетия. Еще одно замечание нужно сделать для искушенного читателя, который может удивиться миролюбивым устремлениям баронов двенадцатого века, посчитав это для того времени неправдоподобным. Следует иметь в виду, что, во-первых, мир в то время, как и в наше, понимался как отсутствие всеобщей войны, хотя могли вестись войны локальные, притом район этих локальных войн не должен быть большим. Во-вторых, во время правления Стефана Англия дошла до такого жалкого состояния, что даже те, кто не считал войну чем-то более жестоким, чем, скажем, охоту на оленя, мечтали о короле, который положил бы конец феодальной междуусобице. Читаем летопись 1137 года:

…тогда (они) поняли, что он (Стефан) был мягким человеком, добрым и хорошим, и не мог решать по справедливости, тогда творили они подлости. Они присягали ему в верности и давали клятвы; но никто не держал слова своего. Все они преступали клятву свою и чести своей не хранили, а всякий лорд строил себе замок против его, и заполнили страну замками. Они угнетали простых людей Земли, заставляя работать в замках своих. Когда же замки возведены были, наполнили их бесы и злодеи. Тут они стали хватать людей, которых считали имущими, по ночам и даже днем, мужчин и женщин, держали их в заключении, дабы отнять золото и серебро, пытали их страшными муками, и не было мучеников несчастнее их…

Далее следует пространное описание применявшихся пыток, после чего летописец продолжает:

Я не могу и не смею описать все ужасы и зло, причиненные несчастному народу земли нашей, и продолжалось это 19 зим, пока был королем Стефан, и все хуже и хуже было далее. Они требовали подати с городов, называя это защитой бедных людей. Когда же видели, что нечего у людей больше взять, они жгли все города, так что можно было ехать день целый и не видеть живого человека в городе и поля засеянного… [5]

Понятно, что в такой обстановке даже воинственный лорд, считавший войну с соседом личным делом и главным развлечением, мечтал хотя бы временно прекратить вражду, потому что в ту пору все богатство создавалось трудом крепостных земледельцев.

Глава первая

Под неярким ноябрьским солнцем, тусклым и холодным, проливающим свет, но не греющим, узкая полоска берега выглядела живописной, но не гостеприимной. Пенистые волны, набегающие на борт судна, сейчас уже не казались мягким кружевом, каким плещется море летом, а блестели колючим холодом льда. Роджер Херефорд, сунув под локоть боевую кожаную рукавицу, вытащил из нее руку и подул на озябшие пальцы. Его передернуло при мысли, что придется шагнуть в эту студеную воду, чтобы выбраться на берег: встречавшие его уже ясно виднелись там. За купанием в ледяной воде была Англия, он был дома.

Молодой мужчина, смотрящий, как сокращается пространство воды между лодкой и берегом, был одет в моднейший наряд воина 1149 года от Рождества Христова. Поверх кольчуги двойного и тройного плетения, сплошь закрывающей голову и тело до колен, накинут ярко-синий плащ, обшитый по рукаву и подолу золотыми листиками. Ниспадая почти до пят, накидка скрывала боковые разрезы кольчуги, позволяющие удобнее сидеть в седле. При распахнутом плаще сквозь разрезы кольчуги виднелась белая шерстяная туника, защищающая тело от холодного прикосновения металла. На ногах — легкие башмаки мягкой кожи, одинаково удобные при ходьбе и в стременах, а выше — нечто из восхитительной алой материи, служащее одновременно чулками и панталонами, с плотной обвязкой крест-накрест того же ярко-синего цвета, что и плащ.

Может показаться, что за красочным одеянием и хозяина не разглядеть. Роджеру Херефорду это было бы безразлично. На сей день, а ему только что минуло двадцать второе лето, ничто не заслоняло безупречной красоты юноши, еще не подпорченной растительностью на лице. Не метили его шрамы ранений, как у большинства рыцарей того времени. Не потому, что не бывал в сражениях. Просто сама фортуна будто боялась повредить редкую мужскую красоту. Чудные брови, заметно темнее золотисто-русых волос, придавали лицу волевое выражение. Они плавными дугами огибали миндальный разрез его глаз какого-то особого переменчивого голубого цвета. В минуты задумчивости, грусти или переживания они становились почти черными. Гнев и смех зажигали их голубым пламенем пылающих углей, и они достигали почти белого каления, когда хозяина охватывал азарт. Прямой, резко очерченный нос мог бы показаться коротковатым для полного совершенства, зато к идеальному, классической формы рту с мягким выражением полуулыбки придраться было невозможно.

Сказать, что юный граф Херефорд не сознавал производимого впечатления, было бы неверно. Он довольно откровенно пользовался этим, особенно в отношениях с женщинами. Но тут же следует признать, что вовсе не кичился, спокойно принимая дар природы, как принимал факт знатного происхождения и немалого богатства. А в данный момент он все бы отдал, лишь бы успешно завершить начатое предприятие. А это было не чем иным, как изменой, хотя Роджер Херефорд и называл ее иначе: молодой лорд вернулся в Англию с намерением примкнуть к бунтарям, чтобы отнять королевскую корону у Стефана Блуаского и возложить ее на голову Генриха Анжуйского.

Быстро выбравшись на берег и уняв стук зубов, лорд Херефорд торопливо закутался в длинный темно-синий плащ, подбитый беличьим мехом и серебристо-серым горностаем. Он едва справился с зябкой дрожью, когда стоявшие на берегу приблизились.

— Приветствую тебя, Роджер. Как прошло путешествие?

— Очень спокойно и очень холодно. Вопреки всему, что вы предрекали в письме, на всем переходе нам не встретилось ни единого судна. Верно, поджидают более крупную добычу, или ваши осведомители напуганы собственной тенью. Что у вас происходит, ваша милость?

Герцог Гонт, сняв перчатку, протянул руку для поцелуя. Это был уже старик, перешагнувший за шестой десяток, но еще крепкий и живой, с острым и умным взглядом. Беззубый рот его провалился, но был сомкнут с твердостью и волей.

— Расскажу по дороге. Садись в седло. Мои старые кости не переносят холода. Все важное расскажу потом, когда спокойно сядем и выпьем. Об остальном сказ недолгий. У нас все хорошо.

По его знаку подвели коней, приготовленных для Херефорда, троих его оруженосцев и слуги. Усевшись, они поскакали к близлежащему замку дружественного герцога Девоншира.

— Я ожидал встретить лорда Сторма. Видно, все так же привязан к юбке леди Ли и никак не может оторваться!

Старый герцог хрипло рассмеялся.

— И да, и нет. Все еще пугается, что, оброни она слезинку или проведи он ночь в постели без нее, — и небеса падут на землю. Но долг свой исполняет как надо. К чести невестки должен сказать, что она не мешает ему в этом. Кэйн уже четвертый месяц в Шотландии. Ждем его обратно со дня на день. Он отправился договариваться о посвящении Генриха Анжуйского в рыцари, о чем ты просил в последнем письме. Задержался там из-за набегов скандинавов. Бог мой, эти черти, похоже, не боятся никакого холода, если могут сражаться в разгар зимы.

— А на рыцарское посвящение весной он поедет с нами на север?

— На это, Херефорд, я тебе ответить не могу. Зависит от многого. Ну вот, кажется, добрались. Сейчас усядемся, погреемся, и я расскажу тебе все по порядку.

Всадники проехали подъемный мост окруженного рвом замка. Боевые кони рыцарей звонко цокали копытами, а сопровождавшая кавалькада неподкованных лошадей вторила им глухим топотом. Минуя въездную башню, Херефорд едва удержался, чтобы не задрать голову, и внутренне сжался, проезжая под тяжелыми, с острыми зубьями воротами, хотя и не подал виду. Однажды ворота такого замка, который считался дружественным, рухнули на него. Удар пришелся так близко, что сорвал со спины плащ и рассек лошадь пополам, показав, что могло ожидать его самого. На этот раз ворота держались, и только когда все благополучно въехали внутрь, они со скрипом и скрежетом опустились на место.

По наружной лестнице поднялись на один пролет вверх. Загрубевшие на холоде башмаки Херефорда стучали по грубо отесанным ступеням. Темный башенный проход вывел их в просторный зал, освещенный окнами в узких бойницах и двумя жарко горящими очагами в противоположных углах помещения. Оба путника скинули свои меховые плащи, но держались подальше от жаркого огня, который, конечно, согревал озябшие руки и ноги, но был небезопасен для одетых в железо рыцарей. Но героям нашим, заметим, эти неудобства были, привычны. Пока слуги заправляли пряностями вино, Херефорд стал нетерпеливо расспрашивать.

— Ну, милорд, теперь мы одни. Так что нового? Ваше письмо ко мне во Францию было таким странным, мы не знали, что и гадать. Большого труда стоило удержать Генриха… Какое там, самому хотелось все бросить!

— Что тебе сказать? Знаешь, все обернулось против нас. Через два месяца после твоего отъезда скончался Роберт Глостер, а вместе с ним умерло восстание на юге. У нас еще оставалась надежда на выступление Вильяма, раз ни отца, ни брата Филиппа не стало. Он таки, как ты знаешь, блестяще выиграл сражение у Генриха де Траси при замке Кэри. Но наши надежды быстро развеялись. — Старик с досадой плюнул на пол. — Он счел усилия чрезмерными и вернулся к своим женщинам, мальчикам, к своим благовониям и драгоценностям.

— Нисколько не удивляюсь. Никогда мне не нравилась эта семейка, хотя вы, ваша милость, так им доверяли. Конечно, Роберт был большим человеком, но сыновья… А Вильям хуже всех. Человек, который мог держать вассалами этих де Кальдо…

— Нет Роджер, винить его не надо. Хью повешен, а Ральфа вигнали, как только нашелся повод избавиться от него. Нельзя просто так изгнать вассала, как бы плох он ни был, и ты знаешь это. Филипп здесь тоже не виноват. Человек смертен, и не нам о том судить. Если Глостер будет за нас, все будет наше. А Вильям против нас не повернул. Но его не переделаешь, и на войну он не пойдет. Войско Глостера поэтому без предводителя. Я уж было подумал о Кэйне, даже завел с ним разговор об этом. Но ты знаешь его верность долгу. Присяге вассала он повинуется беспрекословно. Чем биться с ним впустую, а его все равно не переубедишь, не поискать ли кого-нибудь среди нас, кто не хуже справится с делом и не присягал королю Стефану?

— Кто? Кому же вести глостерское войско, кроме вас и лорда Сторма?! Честер? Ему не по плечу такая задача, где нужна крепкая воля. Линкольн воспользуется войском для собственной наживы. Норфолк?..

— А Херефорд?

— Я?! — Молодой человек сразу и надолго замолчал.

Гонт потер ноющие руки и с тоской подумал о доме, где невестка поспешила бы устроить его в тепле и уюте. Он заставил себя сосредоточиться на обсуждаемом деле, и острый взгляд впился в молодого лорда, который отвернулся и тихо прохаживался взад-вперед. «Ухватится ли он за это? — думал герцог. — Херефорд слишком молод, а дело громадной важности. Нет, нет! Не Херефорд слишком молод, а сам я сильно стар».

Херефорд унаследовал титул в шестнадцать лет, когда его отец в 1143 году случайно погиб на охоте. Вскоре он утвердился, выйдя невредимым и свободным из битвы при Фарингдоне. Там Херефорд заслужил славу бойца, до последнего обороняя крепость. Когда защитники стен решили сдаться, он с небольшим отрядом пробился сквозь ряды неприятеля, избежал пленения и выкупа, так что катастрофа разгрома не коснулась его репутации. И все же Гонт колебался: сможет ли Херефорд упорно и настойчиво пробиваться к намеченной цели? Его стариковские, много видевшие глаза разглядывали нечто, таящееся за мальчишеской отвагой юного друга. Херефорд двинулся назад, глаза его потемнели, брови нахмурились.

— Мой герцог, я не смогу этого.

Гонт едва удержался, чтобы не раскрыть рот от удивления. Спохватившись, он изобразил на своем неподвижном, словно деревянном, лице легкое презрение.

— Что это значит? Боишься? Думаешь, не справишься? Или просто не желаешь?

Вспыхнув и кусая губы, Херефорд с трудом перевел дыхание. Как он старался сдерживаться, чтобы не сорвались с языка поспешные слова!

— Это значит только то, что сказано, не более и не менее… Не надо, мой герцог, не мучайте меня. Вы знаете, я готов дать руку на отсечение, продам душу дьяволу — только бы повести войско. Но мои земли не прокормят его. Меня это разорит, а солдаты, месяца не пройдет, станут голодать. Вы знаете, чем это кончится. Пойдут грабежи, а я… стану еще одним отверженным бароном, терзающим матерь-землю, меня родившую, не зная для чего… Войско повести может Сторм, если вы позволите ему распоряжаться вашим кошельком, как своим. А я… Нет, я не смогу.

Лицо Гонта преобразилось, он рассмеялся.

— Мальчик становится мужчиной и семь раз отмеряет, прежде чем отрезать. Молодец, Роджер! Кто эти умники, что учили тебя, взвалив на плечи командование армией, платить за ее содержание?

Херефорд сверкнул глазами и махнул рукой, без слов оценив опыт тех, с кем имел дело последние два года.

— Но кто же даст…

— Вильям Глостер готов хоть сейчас взять на себя основную часть расходов, если ему достанется главная военная добыча. Чем-то поможем и мы с Кэйном, не за счет своих владений, это было бы нарушением присяги Стефану. Хотя с некоторых пор я сильно приблизился к тому, чтобы стать клятвоотступником, но все же не могу зайти так далеко. Под опекой Кэйна сейчас три поместья. Поскольку доходы с них в конечном смете идут на детей, что делать с ними сейчас — решать только нам. Если ты прокормишь собственных ратников — от тебя ничего более не потребуется. Только выигрывай сражения!

Позабыв про закоченевшие ноги, холод и все остальное, Роджер весь напрягся, а это было так свойственно его горячей натуре, и рассмеялся невесело.

— Во всяком случае, хватит ума не дожидаться упреков, если проиграю. Побежденный, имевший шанс на победу, не заслуживает жить.

Покачав головой, герцог возразил:

— Не скажи. Все под Богом ходим, Херефорд. Мы говорим только о первых шагах большого плана. Здесь поражений не избежать.

— Какой еще план? Все, что нам надо, — это разбить Стефана и отнять у него корону.

Гонт сделал предостерегающий жест.

— Придержи язык, Херефорд. Слуги — не глухонемые. Не видишь, нам готовят стол.

— Разве тут небезопасно? Девоншир ведь с нами.

— И да, и нет. По-человечески — с нами, но в большой политике и дипломатии — все иначе. Никогда не доверяй чужим слугам и не полагайся во всем на своих. Лучше говори потише и смотри, не отирается ли кто поблизости.

— Хорошо, хорошо, но о каком плане вы говорите? — зашептал Херефорд. — Что, мы не сажаем на трон Генриха?

— В конечном счете — да, но низложить Стефана — еще не все. Сделав это, получим старые заботы, с той лишь разницей, что мы, на западе, будем сражаться за нового короля, а те, что на юге и на востоке, — за старого. Это же бессмыслица!

— Я думаю, Стефана ждет худшая участь.

— Ну будет он убит. Юстас уже мужчина и показал себя неплохим бойцом. И королева Мод за эти годы не стала ни слабее, ни глупее. А там подрастает второй ее сын. Констанция может принести Юстасу наследника. Что, ты готов всех их…

— Если будет надо.

— Нет, Роджер, ты говоришь твердо, но я тебя хорошо знаю. Я бы еще на это пошел, но ты и даже мой сын не могли бы сделать этого. Женщина зарыдает, и тем уже спасена, и никто из вас даже пальцем не тронет ребенка. Мужчины теперь стали не те.

Херефорд вскочил и сердито пнул подвернувшуюся скамейку.

— И что же делать? Опять ждать? Уже целых два года…

— Нет. Стал бы я просить тебя возглавить войско Глостера, если бы мы думали сидеть сложа руки и ждать?! Весной начнем то, к чему давно готовимся. Ты ударишь Стефана здесь. Хью Бигод поднимет Норфолк. Арундел — на юге, король Дэвид — на севере. У него не будет ни мира, ни передышки, а все наши силы будут нацелены на то, чтобы взять Юстаса.

— Почему не Стефана?

— Потому что Стефан — король. Он храбр, устрашением его отречься от престола не заставишь. Но даже если его принудить или, впав в бесчестие, убить, на трон взойдет Юстас. А Стефан прежде всего человек и отец, а король — потом. Тем он и плох. Поэтому, захватив сына, мы надавим на отца, а щенок дорог ему, я знаю, и свяжем его по рукам и ногам. А кругом будут враги. Он кидается на юг, на север, на запад, мучается страхом за сына, который ему дороже жизни; вот тогда, наверное, он сам протянет нам корону для Генриха и уберется в свой Блуа. А мы ему еще хорошо заплатим, чтобы оставил нас в покое. Мир стоит того. Дальше же все зависит от Генриха.

Гонт тяжело вздохнул, его одолевала усталость. Теперь она не покидала его. Даже утром после хорошего ночного сна он чувствовал себя усталым. «Черт бы побрал этого Стефана. Чтоб подохла вся эта семейка, тогда можно лечь и умереть спокойно, — думал Гонт. — Седьмой десяток пошел. Слишком стар я для такой жизни. В эти годы надо на покой, сидеть у огня и смотреть на внуков, хотя внук у меня лишь один», — предавался он своим грустным мыслям. Но и с молчащего Херефорда старый герцог глаз не спускал.

Молодой человек подошел к очагу и протянул к огню руки, не замечая обжигающего жара. Предложение Гонта обрадовало и ошеломило его. В разыгравшемся воображении он уже командовал полками глостерского войска, возводил на престол Генриха! Но Роджер Херефорд. . был в переходном возрасте — между порой возмужания и настоящей зрелостью — и знал, что в таком сильном волнении ясно думать нельзя. А продолжение разговора быстро вернуло его на землю.

— Наверное, вы правы, — медленно молвил он. — Не знаю. Не могу пока решить. В рассуждениях мне за вами и вашим сыном не угнаться. Сам я предпочитаю прямые действия. Не люблю сложные планы, они только запутывают, и когда много участников, каждый думает, что его обошли. Часто из-за этого ничего не получается.

— Сейчас твоего ответа не требуется. Время терпит. Сначала устрой свои личные дела. Войны не начинают, когда голова занята другим. Мы должны еще раз встретиться. Когда все обговорим, вот тогда, где-то в феврале, будь готов отправиться в Глостер к войску. Не меньше месяца тебе понадобится, чтобы присмотреться к людям, и будем надеяться, что, когда в марте потеплеет и пройдет посевная, мы сможем выступить.

— Хорошо. Вы правы, у меня тоже есть дела, и раз нет большой спешки, надо ими заняться, а то…

— Леди Элизабет волнуется, ага? — Гонт глянул на покрасневшего Херефорда и засмеялся. — В тебе есть какой-то секрет. Ну скажи на милость, что может заставить девушку так ждать?

Херефорд поспешил скорее отвернуться. Он умел владеть собой, но его светлая внешность была чистым наказанием, и молодая кровь, не спросясь, рисовала на лице все его чувства. Ничего не оставалось, как отойти в сторонку и ждать, пока краска не сойдет с лица.

— Не столь это, сколь мои земли. Мне мать писала о хозяйстве, и я знаю, что Сторм сторожил его хорошо. Хочется посмотреть, как родит земля. И ратникам мне надо напомнить о себе.

Гонт снова засмеялся и повел Херефорда к накрытому столу.

— Ну конечно, я знаю. Дела, дела, тут не до женщин! С моим сыном то же самое. Вижу, ты вовсе не спешишь к леди Элизабет, тогда давай сначала пообедаем, а потом поедем. Если доберемся к вечеру до Илминстера, то завтра перехватим Глостера в Бате и, может быть, договоримся, как тебя снабдить деньгами для войска. Если это устроится и припасы точно будут, дальше все пойдет гладко. Тогда ты сможешь заняться приданым Элизабет Честер и ею самой, а всякие пустяки вроде государственных дел просто выбросишь из головы.

* * *

Несколько дней спустя в богатом верхнем зале Честерского замка леди Элизабет, сложив руки на коленях, смотрела в горящий камин. Кроме нее, в зале никого больше не было, но те, кто знал леди Элизабет, сразу бы почувствовали, что тут происходит что-то важное, ибо леди Элизабет никогда не сидит без дела. Строго говоря, она и сейчас не была праздной, хотя выглядела именно так. Ее головка с двумя толстенными косами роскошных черных волос была откинута на резную спинку стула, украшенную фигурками львов и цветками лилии, а от всей фигуры исходило напряжение, просто физически ощущавшееся в воздухе.

В очаге громко треснуло, и дрова вспыхнули янтарным пламенем. Элизабет слегка отклонилась от огня, медленно сомкнула и вновь открыла глаза, огромные и чарующие. Блики пламени в очаге играли на нежной округлости щек, высвечивая гладкую, как у оливки, кожу, загнутые вверх большие ресницы казались не черными, а синими. Элизабет Честер была поразительно хороша: небольшой изящный нос, природно окрашенный яркий благородный рот, но больше других прелестей мужчин приводили в невменяемое состояние ее глаза. Все дело было именно в глазах, взгляд которых заставлял человека незнакомого замолкать на полуслове. Если обычно брюнетки берут нежно-карим цветом глаз, голубым или серым, то у Элизабет Честер они лучились изнутри, подобно тому как светится янтарным блеском пламя в очаге. Ее глаза порой делались жесткими и холодными, как топаз, но всегда оставались лучистыми и светлыми, сквозь них, казалось, можно было заглянуть в душу их хозяйки.

Даже явная озабоченность не могла замутить их прозрачности, а Элизабет сейчас была сильно взволнована. Минул год, как отец сказал ей о предложении графа Херефорда и своем решении принять его. Рассказывал об этом Честер длинно, извинительно и со всяческими подробностями, ожидая самого худшего, но Элизабет не возражала, и Честер потихоньку умолк, пристально вглядываясь в миловидное лицо дочери. Десять, двадцать или полсотни раз — Честер уже не помнил сколько — приезжали к ней свататься и уезжали ни с чем. Многим Честер отказывал сам, считая партии неподходящими: он любил дочь, как никто, и не хотел выдать за того, с кем она не была бы счастлива. Других же пытался ей навязать, применяя все формы воздействия, какие только мог придумать. Но в Элизабет не было кротости, свойственной женщинам того времени. Когда он ей приказывал — она смеялась ему в лицо, он ее бил — она ругалась, грозил уморить голодом — она плевалась. В конце концов он уступал, иначе жизнь его стала бы сущим адом.

Если Элизабет была не в духе, то одежда оставалась нестираной и нечиненой, стол накрывался кое-как, а еду готовили так, что было невозможно есть. Сама же она день и ночь скандалила, и ее ядовитый язычок отыскивал и жалил в самые уязвимые места отцовской больной совести. Последние лет пять Честер избегал ссор с дочерью. Он сообщал ей об очередном предложении и без вопросов принимал ее отказы. Но лишь отчасти его молчаливую покорность объясняло поведение дочери; главная причина состояла в том, что дочь Честера становилась все более полезной в делах политических. Теперь ее полезность, кажется, кончалась. Он порвал с королем Стефаном, а королева Мод удалила Элизабет из своей свиты. Королевское окружение оказалось для Элизабет закрытым, она больше не приносила отцу дворцовых новостей и перестала быть хорошей советчицей.

В этих условиях Херефорд становился мужем хоть куда: молод, строго говоря, даже моложе Элизабет, хорош собой, храбр, богат, душой и телом был заодно с Честером в политике. Земли Элизабет, наследованные от матери, лежали ближе к владениям Херефорда, чем к Честеру, а некоторые замки из приданого Элизабет стояли прямо на границе с имением Херефорда. Но главное, Элизабет знала лорда Херефорда, и он нравился ей. Поэтому Честер рискнул принять предложение Херефорда, преподнес его как совершившийся факт и понял, что не прогадал.

Элизабет тогда обрадовалась предложению не меньше отца. За год до этого она сама, между прочим, расставляла сети для лорда Херефорда и досадовала, когда, явно ею заинтересовавшись, молодой граф громко заявил, что жениться вовсе не намерен. Поэтому письменное предложение Херефорда уже год спустя после отъезда да еще на столь выгодных условиях женитьбы было для Элизабет торжеством. Теперь же она была не совсем уверена, что ей нужны трофеи этой победы, но отступать уже было слишком поздно.

У Элизабет Честер имелось немало недостатков, но склонности обманывать себя среди них не было. И тихий час у камина был потрачен на то, чтобы честно разобраться, почему возвращение Херефорда ее расстроило. Разумеется, он ей нравится и кажется привлекательнее всех, кого она до сих пор встречала; их смешат одни и те же вещи, оба любят мужские забавы и смелые шутки. Он богат, отец оставил ему хорошее наследство, но для нее это не так уж важно, потому что, пожелай она богатства, могла бы выйти за лорда Сторма. Грубым он с ней не будет: мужчина, столь мягкий в обращении с матерью и сестрой, как лорд Херефорд, не станет жестоким по отношению к жене. Так что же? Молод, хорош собой, до того хорош, что дух захватывает, красавец самец. Тут Элизабет остановила бег мысли и прикрыла свои янтарные глаза. Вот, подумалось ей, где собака зарыта. Все дело в этом. Она безоглядно принимала в Роджере Херефорде все — отвагу воина, смех, его взгляды, все, кроме его страстности. У нее задрожали колени, и она положила на них руки, чтобы унять дрожь, а лицо и шею залила жаркая краска стыда, еще более украсив ее румянцем с лиловым оттенком. Этот приступ при мысли о полной физической близости был, конечно, связан с былыми домогательствами, но не то было главной причиной. С Роджером это никак не связывалось; по отношению к нему не было ни холодного безразличия, ни голой неприязни; ей, оказывается, была невыносима страстность Роджера, которая будила в ней ответную страсть. Всякое его прикосновение возбуждало ее так, что хотелось кричать и колотить, но она не могла удержать себя, чтобы не заставить его прикасаться к себе еще и еще.

Минул год, но как же мало думала она о нем за это время! Ее больше занимало, как заставить его сделать предложение, чем то, какими их отношения станут после этого.

— А, вот ты где, Элизабет. Послал разыскивать тебя по всему замку. Наверное, захочешь прочесть письмо от Роджера.

— Спасибо, папа. С тем же гонцом я получила письмо и для себя.

Но все же взяла его и стала читать, чему не так уж много женщин обучались в те времена. А думала она не столько о написанном, сколько о внешности отца в сравнении с тем, каким ей помнился Роджер. У обоих глаза были голубыми, но отцовские лишены остроты и бегали. Высокий и широкий лоб, крупный с горбинкой нос придавали лицу отца более благородное выражение, но эту солидность верхней половины отцовского лица опрокидывали какие-то бесформенные губы и несколько сдвинутый назад подбородок. Даже белый рубец шрама внизу щеки не придавал подбородку отца недостающей решительности, тогда как рисунок челюсти Роджера говорил: «Не смотри, что весел и добродушен, если тронешь — будет плохо». Элизабет протянула свиток обратно.

— Великим писателем его не назовешь. Слова и фразы будто переписаны из одного письма в другое. Всего-то новостей — он будет здесь через две недели и торопится обручиться. Скорей, скорей! Целый год ему удавалось скрывать свое нетерпение. Что погнало его к этой цели сейчас?

— Не смей так говорить, Элизабет! Мысль написать тебе отдельно могла появиться только у очень тактичного человека. Знай, ему вовсе не требовалось посвящать тебя в свои планы.

— Договора у нас не было! — вспыхнула Элизабет. — Ему это было обещано без свидетелей. Я все еще могу отказаться.

Честер строго на нее посмотрел.

— Ты? Это не твоего ума дело. И сейчас уже поздно брать свои слова назад. Я сам подпишу с Херефордом брачный контракт, что бы ты ни делала и ни говорила. Необязательно это делать у нас. Я прекрасно могу поехать для этого в замок Херефорда. И потащу тебя в церковь, даже если ты будешь визжать и ругаться всю дорогу, а если изобью до полусмерти, то сам отвечу за тебя при венчании! Хороша будет картинка для твоих знакомых, и каким посмешищем ты себя выставишь!..

— Нет, со мной это так не пройдет. Ты часто грозишь, но только на словах.

Хотя сейчас Элизабет совсем не была в этом уверена, потому как голос отца звучал твердо, а ее слегка дрожал. Отца она знала хорошо. Хоть и слаб характером, и переменчив, но порой становился страшно упрямым, и временами уломать его было невозможно.

— Клянусь Господом Богом, Пресвятой Богородицей и всеми святыми заступниками нашими, что выдам тебя за Херефорда, даже если ад разверзнется на пути!.. Да что гнетет тебя, Элизабет? Тебе уже исполнилось двадцать четыре. Ты и так слишком засиделась, и кто тебя возьмет, кроме какого-нибудь вдовца или сумасшедшего вроде Роджера?! Где ты получишь еще такое предложение, как сделал он? Чем тебе не нравится Роджер из Херефорда?

— Так ты силой потащишь меня в церковь?! — Элизабет сплюнула, глаза у нее загорелись, как у разъяренной кошки, но на вопросы она не ответила. — Ты не в силах одернуть жалкого подхалима: захнычешь, побежишь к Роджеру и посулишь ему побольше приданого. Вот он — да, он сумеет затащить меня, только заплати ему получше. И деньги ему нужны лишь для того, чтобы заграбастать себе победу в этой распроклятой войне!

Она задыхалась, но тут же справилась с собой.

— Не бойся, я не откажу ему, но не потому что боюсь. Раз обещала — слово свое сдержу. Знаю, что обратного пути нет.

— Ага, где куснет, там и зудит! Нет, золотце, напрасно думаешь, что Херефорд домогается твоего приданого. Сама знаешь, в чем его предложение. Поставь я ему такое условие, он взял бы тебя и безо всякого приданого.

Честер подошел к дочери и хотел погладить ее по голове, но Элизабет сердито отклонилась.

— Будет тебе, детка, мальчик лишь исполнил свой долг. Скоро будет здесь. Он честно служит делу Генриха Анжуйского, молод и слову своему верен до конца.

— Вот-вот. Хоть в этом я выиграю, сменив своих хозяев. Уж он не нарушит клятву, услышав где-то сплетню!..

Она ударила хлестко. Честер посмотрел на нее с укоризной и повернулся, чтобы уйти. Он не был тверд и порой нарушал свое слово, но трусом он тоже не был, и перебегать то на одну сторону, то на другую заставлял его не страх, а гонор и мечты о славе. Намек дочери на его страстишки сильно его задел, потому что он знал: если дочь считает его таким, то и другие будут думать о нем так же. Но Элизабет не желала делать ему больно: отца она, конечно, любила, хотя без колебаний терзала его, когда он становился поперек; однако сейчас обижать его нужды не было.

— Папа, погоди, — поспешила Элизабет за ним. — Извини меня. Это все мой язык. Поверь, я не хотела тебя обидеть. Исполню все, что ты велишь. Ты бываешь не прав, и я бываю плохой.

Честер остановился, и Элизабет, низко склонившись, поцеловала ему руку.

— Папа, милый, прости меня. Сама не знаю, что со мной творится. Я такая скверная, ненавижу себя.

Честер поднял ее с колен и нежно обнял.

— Ты, видно, сама не понимаешь, что тебя гложет. Я скажу. Ты долго противилась замужеству, Элизабет, но теперь послушай меня. Поверь, тебе давно уже нужен мужчина и свой ребенок. Ты нянчила моих детей от мачехи, чтоб ей пусто было, и думаешь о них как о родных. Все так, но это не заменит тебе материнства. Природа требует своего, хотя душа протестует. Вот в чем дело.

Он привлек к себе дочь, но она отвернулась.

— Это не так, — прошептала она. По ее лицу пробежала судорога сдерживаемого рыдания.

— Будь умницей, Лизи, любовь моя. — Честер еще раз поцеловал дочь. — Подумай. Не торопись отвечать. Нет ничего постыдного, что ты откликаешься на зов природы, пусть попы и уверяют нас, что ублажать ее — грех.

Глава вторая

Лорд Херефорд едва шевельнулся, откликнувшись на стук в дверь, и даже не оглянулся на того, кто вошел: он сидел у домашнего очага, в своей спальне замка Херефорд в полной безопасности, совершенном покое и пышной роскоши. Спальня резко отличалась от душных или темных казематов остальной части замка. Ее отгородили от большого зала графского дома, возведенного внутри старой крепости, и со всей роскошью обставили еще родители. Пол возле огромного камина, где ярко горели и потрескивали дрова, вместо тростниковой подстилки покрывали два больших ковра, привезенные из крестовых походов Майлзом Херефордом как трофей. Бьющая в глаза пестрота ковров от времени и носки поблекла, но все еще горела алыми и синими красками с блестками золотых нитей. По бокам камина висели нарядные гобелены, вышитые руками герцогини Доваджер Херефорд, которые не просто украшали помещения, но и ограждали от холода каменных стен. В комнате было темновато, и рисунок на гобеленах не просматривался. Хотя на улице давно рассвело, шторы на окнах для сохранения тепла не открывались. Левее двери стояло просторное ложе под балдахином, и леди Херефорд, направляясь к сыну, бросила украдкой взгляд в сторону постели.

— Тебе письмо от лорда Честера.

— Это ты, мама! — Лицо Херефорда просветлело, когда он, вставая, протянул одну руку матери в приветствии, а второй запахнул халат. Леди Херефорд снова его распахнула.

— Дай-ка взглянуть на тебя.

Услужливо, с легкой улыбкой лорд Херефорд скинул халат и позволил матери всего себя осмотреть.

— Какой страшный шрам, — молвила она, касаясь красного рубца вполовину правого бедра.

— Да, это мы сражались с Генрихом в Нормандии, не успел его залечить. Знаешь, месяцев шесть хромал из-за него, но в общем, как всегда, все зажило.

— Как всегда… пока не загонишь себя в могилу. Пора быть благоразумным, Роджер. Письмо привезли вчера вечером, — сказала герцогиня, возвращаясь к причине своего вторжения и убедившись, что лечить рану сына нет нужды. — Гонец сообщил, что письмо послано с оказией, ответа не ждут. Я решила, пусть полежит до утра.

Леди Херефорд снова взглянула на скрытую занавесом постель теперь уже с выражением явного неудовольствия. Это рассмешило Херефорда, он своим скорым, широким шагом подошел к постели и откинул полог, показав, что она пуста. Так же быстро вернулся к очагу, накинул халат и взял письмо.

— Она ушла, мама. Садись и не смотри на меня так хмуро, не такой уж я негодник.

— Конечно, нет. Ты хороший сын, Роджер, и, надеюсь, порядочный человек. Отец гордился бы тобой.

Она замолчала и какое-то время смотрела в огонь. Муж умер шесть лет назад, но она еще не привыкла к утрате: они любили друг друга, брак их был счастливым. Сын относился к ней хорошо, понял ее желание остаться вдовой и в таком положении ограждал ее от назойливых ухаживаний. Хотя мог бы заставить ее снова выйти замуж и получить при этом хорошую мзду, поскольку вдовье наследство матери было большим и она могла еще рожать.

— Но все-таки, Роджер, — она отогнала свои грустные мысли и заговорила твердо, — хотелось бы знать, как долго ты намерен возиться со своими женщинами?

— Какими женщинами? — спросил он, пробегая строки письма Честера. За два года при дворе Генриха Анжуйского, большого знатока и любителя письмоводства, он научился бегло читать и писать.

— Своими девицами.

— О-ой, да выдам всех замуж побыстрее, и дело с концом. — Глаза Херефорда хитро загорелись. — Хорошо, что ты заговорила об этом. Вот взяла бы и занялась ими сама, да постарайся пристроить их получше. Боже, что скажет Элизабет, увидев всю эту ораву!

— А увидит детей?

Роджер запнулся, глаза посерьезнели.

— Пусть говорит, что хочет. И детей — всего-то две дочери! — я не брошу и в крепостные не отдам.

— Разумеется, в них благородная кровь, но Элизабет человек с норовом. Когда войдет сюда хозяйкой, может не посмотреть на твоих холопок. И еще, сынок, что станет со мной и твоими сестрами? Ты думал, как нас пристроить?

— Нет, не думал, — засмеялся Роджер, — и уверен, что ты все обдумала сама. А у меня есть, чем занять свою голову.

— Лучше всего, — герцогиня заговорила медленно и с грустью, — если мы переберемся в мой родовой замок.

Уезжать леди Херефорд не хотелось. Она любила этот дом, где была счастлива, но ее не прельщала перспектива стать прислугой у невестки. К тому же, зная себя, понимала, что не сможет молча уступить молодой жене бразды правления замком и поместьем. Конечно, они попадут в надежные руки: хозяйство в доме отца Элизабет вела с похвальным умением, но нет на свете двух хозяек, которые бы делали все одинаково, и леди Херефорд чувствовала, что ее будет раздражать, когда Элизабет начнет все переделывать по-своему.

Эти соображения матери сразу отрезвили Херефорда. Нельзя сказать, что он хорошо знал характер Элизабет, но то, какой она ему помнилась, было достаточным, чтобы понять: стычек в доме не избежать.

— Нет, я не думал об этом, но вижу, что подумать надо. Не уверен, что тебе следует спешить с переездом. Какое-то время она будет со мной, пока дело не дойдет до войны и нам придется попутешествовать. Смотрителя замка у меня нет, значит, пока я в отъезде, тебе нужно будет присмотреть за домом. Кроме того, хозяйство у нас немалое, и Элизабет еще предстоит узнать, что к чему и кто чем должен заниматься. Оставайся пока здесь. Посмотрим, как пойдут дела. — Херефорд снова хитровато улыбнулся. — Кроме того, мне будет тебя недоставать, и потом, что это за дом, где сестры не сводят с ума своими выходками!

— Откуда у тебя манера все откладывать на потом? Кроме драки, конечно. Твой отец был не таков, да и я не такая. — Она молча смотрела, как сын, блаженно развалясь в кресле, распахнул халат и подставлял теплу обнаженное тело. — Ты думаешь одеваться, чтобы осмотреть угодья, или весь день намерен сидеть у огня?

— Я хороший, послушный сын, — сказал он довольно сурово, но веселые чертики прыгали в его глазах, пока он поднимался с кресла. — Покорно и тотчас исполню твою волю.

Герцогиня отмахнулась. Где еще найти такого своевольного и непослушного парня! Она поднялась, строго глянула на него, Роджер сгреб ее в охапку и стал целовать щеки.

— Знаешь, из всех женщин мне Элизабет нравится больше всех тем, что говорит и смотрит на меня строго, как ты.

Леди Херефорд не откликнулась на шутку сына, а только посуровела. Хотя она порой и бранила Роджера, но ей совсем не нравилось, когда это делал кто-то другой. Роджер — ее самое большое достояние, старший сын, рожденный после неудачи с тремя дочерями. Потом у нее родились еще двое сыновей и две младшие дочери, но никто ей не был так дорог, как первенец. Она помогла ему одеться и вышла в зал позвать старшего оруженосца помочь в снаряжении сына. Затем направилась на свою половину, но вернулась с полдороги.

— Роджер, сколько ты думаешь пробыть с нами?

— Недели две, разве я не говорил тебе вчера? А теперь… Пожалуй, отправлюсь-ка сразу к Честеру, осмотром хозяйства займусь после. Особой нужды в том нет, я знаю, за моим добром ты присматривала хорошо, но все же надо будет взглянуть самому и, кстати, подберу для службы парней порасторопнее.

— Видно, от лорда Честера недобрые вести?

— Нет, — Херефорд слегка поморщился, — ничего плохого. Так, пустяки…

— Не давай Честеру втянуть тебя в новые неприятности, слышишь?

Роджер усмехнулся:

— Что ты, мама. Скорее я втяну его в неприятности. Дело в другом. Леди Элизабет…

— Опять эта чертовка?

Леди Херефорд была готова откусить себе язык. Она и не думала говорить Роджеру, как ей не нравится его сватовство. Не уезжай он далеко из Англии и скажи ей вовремя, она бы отговорила его от этого брака, не сулящего ему счастья. Но он с ней не посоветовался, а теперь уже поздно идти на попятный, даже если сам Роджер надумает это.

— Не смей так говорить о женщине, которая почти моя жена! Чтобы я больше не слышал этого!..

Леди Херефорд едва узнавала глаза сына, такими жесткими они стали вдруг. Обычно она не видела в них ничего, кроме смеха и добродушия.

— Прости меня, Роджер.

— Ничего. — Но лицо его не смягчилось. — Леди Элизабет, видимо, решила, что приданое мне важнее ее самой, и тем расстроена. Может быть, это справедливо для других браков, но тебе скажу как на духу, мама, чтобы и ты ничего такого не подумала, — здесь все не так.

Вообще-то отчасти это было именно так, но Херефорд хотел убедить родительницу в искренности своего чувства к Элизабет и внушить матери сдержанность в отношениях с будущей невесткой.

— Я знаю, не так, ну конечно, — забормотала леди Херефорд, — она прекрасная женщина — и добрая, и умная. Я ничего не хотела сказать против нее, кроме того, что она чуть-чуть резковата. Совсем не собираюсь ее осуждать. Но если ты решил ехать туда, то мне надо сказать тебе пару слов.

—Да?

— Анне исполнилось шестнадцать, и ей пора замуж. Чем скорее состоится ее. помолвка, тем лучше. Время подумать и о муже для Кэтрин. Весной ей будет тринадцать.

— Ну и хорошо. Вот и займись приготовлением к выдаче Анны. Я, как разберусь, скажу, когда мне удобнее устроить свадьбу, и для Линкольна, конечно. Буду писать Раннулфу и спрошу его, когда он будет готов жениться. Что-нибудь еще? Ты ведь не думаешь, что у меня за пазухой есть готовый муж для Кэтрин? Его еще надо поискать!

— С этим можно подождать. Ты сердит, лучше успокойся и выслушай меня.

Херефорд отошел к огню, постоял у него, подошел к матери с повеселевшим лицом.

— Не сержусь я. Верно, у леди Элизабет характер не из мягких. Не знаю почему, но меня задели твои слова. Все, забудем это. Лучше поговорим о том, о чем ты хотела спросить, пока сэр Джон не приехал. Он будет обедать со мной, и, думаю, он хочет отдать мне своего сына на воспитание. Все это можно быстро решить, но он будет болтать и болтать, так что у нас времени поговорить больше не будет, а утром я уже уеду.

— Вот что, твой брат Вальтер…

— Господи, что еще он натворил?

— Еще ничего, но совсем отбился от рук. Все было хорошо, пока он не узнал, что ты возвращаешься. Тут он связался с законченными разбойниками, и ему просто грозит виселица. Ума не приложу, почему он так осатанел. Ты всегда обращался с ним по-хорошему, чего ему не хватает!

— Ему будет не хватать головы, если я возьмусь за него! — Херефорд покраснел от ярости. — Мне некогда с ним возиться! Так ему и передай, мама: если он только посадит пятнышко на честь семьи, я вздерну его как бандита, чтобы больше он не гневил ни небо, ни меня.

Скамейка с треском полетела от удара ногой. Леди Херефорд стояла молча, скрестив руки и опустив глаза. Она думала, каким больше любит Роджера: когда он смеется и подшучивает над ней или в ярости, каким бывал его отец? Вспомнила она мужа, и сердце кольнуло. Гнев сына не пугал ее, она свыклась с горячим темпераментом Роджера. Вот когда он становился холоден, она его не узнавала и боялась этого.

— Я довольно терпел! Все, терпение кончилось. Я ему…

— Этим ничего не добьешься, Роджер. — Герцогиня была все-таки мать, могла себе позволить прервать сына. — Ты можешь сколько угодно сердиться, но Вальтер от этого только расходится. Прекрати шуметь и подумай, что нам делать, иначе мы просто получим атамана разбойников, и один из нашей семьи окажется на виселице.

— Дай сказать, я… — тут Херефорд осекся. Раскрасневшееся лицо снова стало нормальным. Он стоял в задумчивости, вперив взгляд в пустоту и подергивая себя за ухо. — Вот что, передай ему, чтоб не валял дурака, и пусть после Крещения приедет ко мне. У меня, кажется, для него есть дело по душе. Он получит богатую добычу и вдобавок завоюет славу вместо позора.

— Ты не вынуждаешь меня поставить ему ловушку, Роджер? Он тоже мне сын, хотя ты и дороже.

— Неужели я так переменился, мама? У меня нет никаких задних мыслей. Я не рассказывал, тебе это неинтересно, но сразу по возвращении из Франции я встречался с Гонтом и Глостером, у меня большие планы. — Он улыбнулся в ответ на ее удивленный взгляд. — Ничего страшного, не переживай. Это не женского ума дело, точнее, не для всякого женского ума, но Вальтер может быть полезен для меня, а заодно наверховодится всласть.

* * *

Лорд Херефорд со своими ратниками поднялся на взгорок и с облегчением увидел серые башни замка Честер. Ему так хотелось приехать пораньше, что в путь они отправились под вечер, заночевали прямо в поле, где едва совсем не замерзли. Роджер подозвал сэра Алана из Ившема.

— Скачи вперед и предупреди лорда Честера, что мы прибудем следом. Если его нет, спроси леди Элизабет.

— Слушаюсь, милорд. Помещение для людей просить?

— Да. Не отсылать же их назад в такой холод. — Лорд Херефорд улыбнулся. — Сам-то закоченел небось?

— Ух, милорд, не говорите! Такого еще с нами не бывало! Хотя с вами вместе мы готовы застыть в ледышку. Не скажу, что лорд Сторм плохо охранял вашу землю, он старался, и все было тихо, но эти дозоры так мне надоели, да и скучно с ним было.

— Ничего, Алан. Скоро наступят горячие денечки и ты повидаешь белый свет. Без дела я сидеть не стану.

— Уж это точно, милорд, ручаюсь головой.

— Ну пошел.

Лорда Честера не было дома — он уехал на охоту, которой занимался неистово, и в этом его не останавливали ни мороз, ни слякоть. Алана встретила Элизабет. Алан происходил из дворян, но был младшим сыном в семье и потому состоял на службе у Херефорда. Элизабет была вежлива с благородным вестником и не выдала смешанного чувства, вызванного полученным известием. Устроив его с горячим вином перед очагом в большом зале, она поспешила заняться подготовкой к размещению людей Херефорда. Предстояло вынести оружие и продукты, что хранились на первом этаже внутренней крепостной башни-донжона: снаряжение она распорядилась поднять наверх, а продовольствие убрать в амбар внутреннего двора. Сердито указав на переполненный золой очаг, Элизабет приказала чисто его вымести и развести большой огонь. Берега речки Ди замерзли, но леди велела собрать мужчин и послала их за свежим тростником на подстилку. Из сараев принеели старые запасы и, перемешав все с душистым сеном, разложили на полу. Послала пажа к главному повару с приказом заколоть еще одну свинью и добавить солонины из дичи: мяса на обед потребуется сегодня много.

«Сначала сообщает о приезде через две недели, а через четыре дня уже тут, — ворчала Элизабет, стараясь заглушить поднимающееся в груди волнение. — И все это делается мне назло, чтобы досадить, чтобы застать меня врасплох».

— Уже поздно вывешивать мясо на огонь, не зажарится, — указывала она, запыхавшись, поварятам. — Быстро сварите его в котлах, а потом обжарьте на горячих углях. Не забудьте добавить побольше перца. Если не хватит, скажите. Приготовьте мясо для пирогов, штук десять надо поставить на верхний стол. Его светлость пожелает поохотиться утром с отцом, и для скорого завтрака хлеба с вином им будет мало.

— Слушаюсь, миледи, но…

— Что еще? — Элизабет сердито обернулась к слуге. — Кто тут повар, я или ты? Ты что, не можешь управиться сам? Я должна переставлять твои горшки?

— Нет-нет, миледи! — Слуга испуганно попятился: миледи запросто может пустить в ход свои коготки. — Хотел лишь сказать, что мы не успеем испечь свежих хлебов, их осталось мало, хлебный день у нас завтра.

— Идиот! Пошли в пивоварню и забери все оттуда. Отправь кого-нибудь в деревню, пусть соберут хлеб по домам: по булке или половине с каждого. Если им ничего не останется, большой беды не будет. Бойцов надо кормить в первую очередь. Да-да, уже иду! — крикнула она мальчику, прибежавшему сообщить, что приехал лорд Херефорд.

«Чертов мужлан, — думала она, глотая слезы, приглаживая руками волосы, щипая щеки, покусывая губы. — Он нарочно подстроил так, чтобы в первую встречу за два года увидеть меня неприбранной и нечесаной». И то и другое, конечно, было неправдой. За своей внешностью Элизабет очень следила, даже когда была совсем одна. Ее огорчало, что она оказалась ненадушенной и без придворных нарядов, в которых обычно видел ее Роджер раньше. Ей также было непонятно, почему это ее огорчает, раз она не собиралась разогревать в Роджере страсть, и почему у нее слегка перехватило дыхание при виде его, стоящего с Аланом Ившемом возле огня в свободной, не лишенной изящества позе. Плащ его был распахнут, капюшон откинут, и золотые кудри перемешались с блеском дорогого шитья накидки поверх доспехов. Элизабет намеренно замедлила шаг, изо всех сил стараясь не выдать одышку. Алан тронул господина за локоть, и Херефорд, замолчав на полуслове, быстро обернулся. Шагнул навстречу и тут же остановился.

— Боже, я забыл, как ты хороша, — прошептал он. — Нельзя доверять воспоминаниям. Все время твержу себе, что память хранит только самое лучшее, а ты, оказывается, краше всех моих мечтаний.

Элизабет тоже остановилась, сжав руки и унимая дрожь.

— Какой изящный комплимент, милорд. Всю дорогу сочинял его?

Это сдуло с Херефорда благоговейную почтительность, и он быстро подошел к ней, смеясь.

— Лучше тебя, леди Элизабет, никто не разоблачит притворство и не уязвит самолюбие. Но даю слово, ты вполне заслуживаешь, чтобы постараться. Все, о чем мне думалось в пути, — это как бы согреться. И какой дурак может любить страну с таким климатом!

— Тогда надо было оставаться там, где тепло. Зачем спешить обратно? Что ты тут забыл такое?

Херефорд взял ее за руки, она хотела отнять, но он сжал их больно, и она уступила.

— Твои руки как лед, ты дрожишь, дорогая. Что с тобой?

— Холодно, милорд. И только. Вы нагрянули как снег на голову, пришлось бежать в промерзшую казарму размещать твоих людей.

— Извини за беспокойство, но я… — голубые глаза пожирали Элизабет, стали темнеть, в них все яснее загоралось желание. — Я решил свои владения оставить на потом.

Элизабет силой выдернула свою руку и прошла к очагу. Через минуту она пожалела об этом, потому что дрожь не оставляла ее и возле жаркого огня. Холод здесь был ни при чем. Херефорд подошел к ней, стоявшие у очага посторонились. Граф встал чуть сзади и справа, не делая больше попытки прикасаться.

— Проще говоря, леди Элизабет, я вернулся из-за тебя.

— Мое воспитание, милорд, не позволяет рассмеяться гостю в лицо, но очень редко, как сейчас, кое-кому приходится сносить и такое.

Хотя Херефорда и предупреждали, подобного он не ожидал. Женщины частенько злились на него за глаза, но взгляд восхищения и пара ласковых слов быстро приводили их в покорность. Тут же и взгляды, и слова были не лестью, а совершенно искренними и, казалось, должны были пронять святой правдой, но леди не поддавалась. С каждой новой фразой сердилась все больше.

— Я не лгу, Элизабет, позволь мне тебя так называть.

— Разве я могу запретить? — пожала она плечами. — Ты волен называть, как пожелаешь.

— Прекрасно, но мне хочется, чтоб тебе это было приятно. Часто я ругал себя, что не сообразил сделать тебе предложение до отъезда, тогда бы взял тебя с собой во Францию. Вообще-то думал об этом, но пришлось так спешить, все не ладилось, а положение мое было столь шатким — не мог я предложить такой женщине, как ты, делить со мной неопределенность будущего.

— Но наконец решился. Ты уверен, что сдерживали тебя обстоятельства, а не положение моего отца? Я говорю серьезно. Ведь он был в тюрьме. Не останавливали тебя сомнения, что он останется без владений, когда ты наконец решишься?

Херефорд жарко покраснел.

— Ей-богу, ты бьешь в самое больное место.

Элизабет сверкнула на него глазами.

— Значит, это в самом деле так, если больно? Не вижу греха в том, что хочешь прирастить свои владения, мне противно, что прикрываешь это сладкими речами о моей красоте. Ты, наверное, женился бы на корове, имей она мои земли или чего побольше.

Граф раскрыл рот, но, спохватившись, с лязгом закрыл его. Рот снова открылся, он опять закрыл его, плотно сжав губы. Постепенно краска с лица стала сходить, глаза его потеплели.

— Не будем ссориться, Элизабет. Вот какого ты обо мне мнения. Теперь мне понятен твой гнев.

Он говорил это тихо и был явно опечален. Но отказаться от Элизабет и от ее приданого он не мог. «Если ее не берет откровенное восхищение, может, возьмет здравый смысл? — думал Херефорд. — Элизабет — женщина незаурядная, ясно, что для подхода к ней старая тактика не годится».

— Что тебе надо? Хочешь, скажу отцу, что беру тебя без приданого. Я сам хотел предложить это, но что скажут о твоем отце? Мол, выдает свою дочь без гроша в кармане. И что будут говорить о тебе самой? Мол, идет замуж нищей служанкой. И кто осудит тебя больше собственных детей? Твоя земля, ты знаешь, никогда не станет моей. Это — наследство второго сына и приданое дочерей.

Янтарные глаза леди поблекли, длинные черные ресницы наконец опустились, она пыталась скрыть нахлынувшее чувство раскаяния. Лорд Херефорд было потянулся к ней, но опустил руку, увидев, как она снова напряглась. Его голос был слегка хриплым, когда он продолжал:

— Твои земли ничего не значат для графа Херефорда, Элизабет, а ты сама нужна, нет, просто необходима для Роджера.

Элизабет отвернулась.

— Тебя здесь встретили не совсем гостеприимно, милорд. Прошу извинения. Я не могу назвать причину своей холодности, но отец мой подтвердит, что так тут встречают не тебя одного. Позволь мне выйти и войти снова. Тогда мое поведение исправится. У меня плохой характер и злой язык. Подумай хорошенько: стоит ли вводить в дом сварливую бабу?

Лицо Херефорда выразило удовлетворение, но он поспешил скрыть его.

— Нет, миледи, не надо на себя наговаривать. Твой характер горяч, а язык остер, и с тем, и с другим я знаком давно, но в тебе нет зловредности. Ты всегда умела быстро забыть нечаянную обиду и не помнишь зла. Если бы я хотел жениться на плаксивой размазне, я мог бы выбирать из сотни именитых и благовоспитанных барышень.

— Ага, ты ничего не можешь сказать о моем происхождении, так решил упрекнуть плохим воспитанием? — Но глаза Элизабет уже смеялись, а к легкому румянцу щек добавился восхитительный розовый оттенок.

Херефорд торопливо потупил глаза. Леди явила благосклонность, и он боялся ее спугнуть.

— Ну хорошо-о, — протянул он, отступая немного назад и освобождая ей путь. Если она опять накинется, ему нужно место для маневра. — Однако не всякий, встречая гостя, пусть скромного просителя, будет пенять ему на причиненные неудобства. С таким я еще не встречался, явление, надо сказать, любопытное.

На этот раз он попал метко. Элизабет покраснела, но тут же рассмеялась.

— Ты чудовище, милорд. Как тебе не совестно попирать уже поверженную женщину! Разве рыцари так поступают?

— Нет, миледи, но ведь я не рыцарь.

— Что за глупости, Роджер? — Элизабет даже забыла формальность выговора. — Как это ты не рыцарь?

— А так! — рассмеялся он. — На церемонии посвящения в рыцари полагается присягать на верность суверену, в моем случае — королю. Я не желаю присягать на верность Стефану, поэтому я не посвящен в благородное воинство. Эрго — я не рыцарь. — Лицо Херефорда посерьезнело. — Я никогда не нарушал своей клятвы, Элизабет, и уверен, никакая сила не заставит меня это сделать.

— Охотно верю. Это всегда меня восхищало в тебе.

Море горечи выплеснулось на ее лицо при этих словах — так ее гордость страдала из-за политической вертлявости отца. Любовь к нему побеждала стыд, и она оставалась с ним во всех его перипетиях, но стыд за отца мучил ее жестоко. Тут внезапно сила Элизабет, ее амбиции и гордость, которые Херефорду были известны давно как явление незаурядное, всплыли в его памяти чем-то величественным и куда более значительным, чем ее изумительная красота.

— Присядем, Элизабет, мне надо кое-что тебе рассказать.

Он колебался, зная ее преданность отцу, хотел избежать слов осуждения Честера и убедить ее не связывать с ним то, что намеревался высказать.

— Я не писал об этом отцу, потому что, знаешь…

— Потому что отец порой делает глупости и бывает болтлив. Говори, Роджер, не таясь.

— Ну хорошо. В Ситоне меня встретил Гонт, который, как бы это выразиться… А-а, скажу все прямо, не любитель я ходить вокруг да около.

— Чтоб поговорить откровенно, давай лучше поднимемся ко мне наверх. Пойдем. Ты не голоден? Обед скоро подадут.

— Мы поели в пути довольно скудно. Хотелось добраться сюда поскорее, и полночи мы провели в седле. Если есть что под рукой перекусить, было бы неплохо.

— Ступай наверх, Роджер, ты дорогу знаешь, а я велю принести холодного мяса.

У камина друг против друга стояли два стула с высокими спинками, где были вырезаны стилизованные львы и цветы лилии, гладкие и блестящие от частых протираний. На стульях — подушки тонкого синего шелка. Искусные руки Элизабет украсили их вышивкой в стиле резьбы. Комната выглядела светлее, чем зал внизу: окна замка на третьем этаже шире; за тяжелым занавесом, отделяющим покои Элизабет от спальных и рабочих мест служанок, слышались их приглушенные голоса и звуки деятельности. Херефорд нетерпеливо шагал по комнате, а в его голове разгоревшаяся страсть к Элизабет боролась с сомнениями, стоит ли посвящать Честера в свои планы. Когда Элизабет хлопнула дверью, он вздрогнул, круто обернулся, рука потянулась к рукояти меча.

— Этим жестом ты напоминаешь мне лорда Сторма, хотя, на мой взгляд, не найти более разных людей по внешности и характеру.

— Извини, — сконфуженно улыбнулся Херефорд. — Последние два года я не выпускал из рук оружия ни на секунду и не припомню дня, проведенного среди друзей.

— Во Франции ты был не у друзей?

— У друзей? Да кому может быть другом императрица Матильда? Генрих относился неплохо, но и он смотрел косо, находясь среди клевретов матери. Эта женщина — хищница. Даже Жеффри Благородный, которого ни одна женщина не способна вывести из себя, не смог с ней ужиться. А меня она ненавидела особенно, потому что я наставлял ее сына быть осторожным.

Элизабет подошла к нему ближе, доверительно взяла за руку. Ее так заинтересовал рассказ, что цель его приезда выпала из головы.

— Давай сядем. Не могу тебя представить наставником… ну, если только умалишенных, а Генрих, я слышала, не таков.

— Конечно, нет. Умом он далеко опередил свой возраст. Несмотря на молодость, он может приструнить всех наших негодяев, я убежден. По молодости ему бывает трудно дожидаться своего часа. Ему бы стать королем и расправить крылья!

— Далеко ему до королевства, скоро он его не получит, если получит вообще. После смерти Глостера восстание выдохлось. Ты не мог этого не слышать.

— Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Ты необыкновенная женщина, Элизабет, и я чувствую, что тебя можно смело посвятить в свои планы. В случае успеха я займу место рядом с королем во главе государственного совета. Если поражение — я уничтожен. — Глаза Роджера вспыхнули и раскалились добела. — Когда делал тебе предложение, я не знал, что грядет такое.

Элизабет продолжала стоять. Рука ее лежала на его руке, пальцы непроизвольно сжались, но, даже разжав их с усилием, она осталась стоять вплотную к Роджеру. «Что же грядет? Разве дочь Честера не достойна почестей, которые могут ожидать Роджера из Херефорда?» — думала она. Он повернулся на ее взгляд, и она почувствовала, как напряглись мышцы его руки.

— Я хочу тебя, Элизабет, как не хотел ни одной женщины в жизни, я хочу тебя умом и телом, — заговорил он сдавленным голосом, самообладание, казалось, покинуло его. Херефорд перевел дыхание, стиснул зубы, стараясь хотя бы внешне унять волнение. — Но тебя не связывает обещание, данное отцом. Погоди, дай сказать. Мне бывает непросто подобрать нужные слова, а сейчас… Нет смысла обсуждать это с твоим отцом. Он не только простодушен, но и честолюбив сверх меры, он ищет славы. Ему нипочем угроза бедствий, ему важно, чтобы ты не изменила своему слову. Поверь, Элизабет, я вовсе не помышлял об этом, едучи сюда, но увидев тебя, такую красивую, такую… не просто женщину… Ну как можно предлагать тебе стать женой человека вне закона, прятаться по разным замкам, стать леди безземельного лорда, состоящего на службе у заморского повелителя? Мое сердце не выдержит, Элизабет. Ты рождена для другой жизни, ты — королева у себя в замке. Я хорошо знаю, как почитает тебя отец. Тебя нельзя просто так, как бессловесную девчонку, вытолкнуть замуж в земляную хижину. Ты вправе все рассудить сама и сама принять решение.

Она глядела на него, пытаясь сообразить, не захотел ли Херефорд избавиться от нее, раз дочь Честера может стать помехой в задуманных политических делах, или он говорит правду?

— Я… было бы бесчестно обманывать тебя, Элизабет, и я открыл тебе самую темную сторону дела. Можешь мне поверить: все, что в человеческих силах, я сделаю, чтобы миновать это. Дешево себя не продам. Хочу просить тебя об одном: взвешивая все это, брось на чашу весов, что я… — он закрыл глаза и сглотнул. Это никак не вязалось с ним: просить от женщины чего-то, кроме ласки! — Я не просто хочу тебя, без тебя мне не жить.

В камине треснуло полено, брызнули яркие искры, Элизабет отняла ставшую безжизненной руку. Ничем не мог Роджер покорить ее больше, чем этими словами. Они подстегнули Элизабет, как жесткий удар шпор по бокам лошади, а прямое признание ее способности мыслить и решать показало, что Херефорд не имел в виду использовать ее как курицу-наседку, и последние сомнения ее улетучились.

— Опала меня не страшит. Все это уже пережито. Бесчестье, как твоей жене, я уверена, мне не грозит. Но ты мне не сказал главного. Что я могу тебе ответить, не зная, что ты задумал?

Херефорд поднял на нее глаза, и сердце Элизабет едва не выскочило из груди. Ответ она прочитала на его лице. Ему требовались не ее советы. Ему была необходима ее слепая вера, вера не в дело, которому он себя посвятил, а вера в него лично. Есть ли у нее такая вера, она ответить не успела. Борьба между сомнением и влечением совсем лишила ее способности соображать.

Роджер откашлялся и отвел взгляд, прямая спина обмякла. «Не обманчива ли мягкость на лице Элизабет? Или она вся в честолюбивую породу Честеров и ей подавай великую идею, ради которой стоит рискнуть? Стой, да, может, ей нет дела до меня самого и моих чувств, а только эта цель ее занимает?» Роджер смахнул со лба свои кудри.

— Гонт…

— Погоди, Роджер, — заговорила она торопливо, ее голос, обычно окрашенный эмоциями, сейчас звучал сухо. Она даже не знала, что собирается сказать, и вырвавшиеся слова удивили ее самое не меньше, чем Херефорда. — Мне казалось, я ответила тебе, но, может быть, ты не понял. Опасения будущего не заставят меня изменить свое решение. Если тебе нужна я, ты можешь забыть о той, которая зовется Элизабет Честер, потому что ты давно мне предопределен… я вся твоя…

Она еще готовилась сказать, что хотела бы разобраться и понять, не окажется ли дочь Честера ему скорее помехой, чем подспорьем, и что для них сейчас лучше: готовиться ли к свадьбе, отложить ее или вообще отменить помолвку? Но больше ни слова она сказать не успела. Роджер вскочил и стиснул ее в своих объятиях. В горячей благодарности за доверие к нему он ответил самым быстрым и верным способом, каким надо благодарить женщину, — физической лаской. И только потом, часы спустя, он сообразил, что веры своей она ему Не отдала, а лишь выразила гордое намерение сдержать данное ранее слово.

Элизабет не была слабенькой, но в его могучих руках оказалась бессильным ребенком, и возбужденный Херефорд даже не почувствовал, что она пытается высвободиться. Но сопротивлялась она недолго, тело сразу перестало ей подчиняться. Когда Роджер оставил ее губы, она оцепенела, и он увлек ее к себе на колени, целуя шею, уши, уголки рта. Руки ласкали груди, бедра, и она уже не могла шелохнуться. Все, на что оказалась способной ее гордость, это заставить тело оставаться пассивным. От страстного желания отвечать на его поцелуи, ласкать его, как ласкал ее он, Элизабет всхлипывала, но что-то в подсознании кричало: если уступишь — пропала!

Женщина в те времена считалась имуществом. Как лошадь или собака, она принадлежала мужчине, своему хозяину. Ее жизненное назначение было двояким: обслуживать своего господина, готовя ему пищу, одежду, ложе, и рожать детей — мальчиков, которым передавалось наследство, и девочек — для продажи в качестве невест и заключения кровных союзов между семействами. В родном доме Элизабет занимала несравненно более высокое положение и, будучи отличной хозяйкой, была доверенным лицом отца и его главной советчицей. За исключением королевы Мод с ее дураком-мужем Элизабет не знала ни одной женщины, замужество которой не привело бы к потере независимости, и потому уступить физическому влечению для нее означало потерять право свободно мыслить и действовать. Зажатая между диким желанием и страхом потерять свою независимость, столь важную для нее и завоеванную такой дорогой ценой, Элизабет теряла рассудок.

— Прошу тебя, Роджер, прошу тебя! — плакала Элизабет, сама не понимая, чего она больше жаждет — прекратить сладкую муку ласки или отдаться его объятиям тут же, немедленно, до конца.

Ее мольба остановила Роджера, он отстранил лицо, пытаясь понять, чего она просит. Закрытые веки Элизабет трепетали, а по лицу разлилась такая бледность, с которой не совладал даже яркий огонь камина. Испуг умерил страсть Херефорда.

— Элизабет! — Теперь он с осторожностью поддерживал ее голову на локте, повернув лицом вверх. — Элизабет, пропади весь мир, если я причинил тебе каплю страдания! Что с тобой?

— Пусти меня, пожалуйста, пусти.

— Я не держу тебя, но ты вся дрожишь! Тебе плохо? Позвать служанок?

— Не надо! — крикнула она, кусая губы и сдерживая слезы. Она скорее умрет, чем предстанет в таком виде.

— Успокойся. Скажи мне только, я все для тебя сделаю…

Элизабет молчала, изо всех сил сдерживая рыдание. Из сердца ее рвалось: «Поцелуй еще». Губы прошептали:

— Уйди, оставь меня.

Но встать она не порывалась, и Роджер ничего не понимал. Будь она чужой женой, это означало бы открытое приглашение действовать дальше: она же обещана ему, ей незачем притворяться, чтобы сохранить достоинство, и ее отчаянная бледность не была притворной. Но даже самое богатое воображение не могло подсказать Роджеру истинную причину ее смятения. По нему, женщина не была существом самостоятельным, она не знала свободы, и ей не дано было ее знать — примерно так, подобно всем мужчинам, рассуждал Роджер. Вместе с тем для него Элизабет была не «просто женщина», а потому он соглашался признать за ней свободу выбора. Гордость и независимость больше всего привлекали в ней Херефорда, а красавицы, хоть не всегда равные Элизабет, были для него не в диковинку.

— Если хочешь, я уйду, только скажи, как далеко и надолго. Может быть, ты чем-то расстроена сейчас и тебе надо какое-то время, чтобы прийти в себя, или ты уже раздумала выходить за меня замуж?

— Я обещала, — сказала она тихо и печально.

— Но чем я тебя обидел? — В голоее Херефорда послышалось раздражение, гордость его была задета.

Элизабет почувствовала это. Еще чуть-чуть, и он откажется от предложения, тогда она свободна. Он отпустил ее с колен и встал сам. Глаза ее были широко распахнуты, словно готовые выскочить, в них копились слезы. И опять ее слова не имели связи с тем, что думалось. Язык, казалось, жил сам по себе и не подчинялся ей.

— О Роджер, пощади меня! Я боюсь… Меня ничто и никогда так не пугало, как я боюсь тебя!

Он растаял, как редкая в апреле снежинка тает под лучами весеннего солнца. Элизабет опустилась на стул, а он оказался перед ней на одном колене с элегантностью танцора, всю жизнь репетирующего это па.

— Боишься меня?! Я не позволю волоску упасть с твоей головы и убью всякого, кто взглянет на тебя не так. Да не найти на свете человека, которого тебе надо бояться меньше меня!

— Я боюсь тебя не в этом смысле, — прошептала Элизабет.

— А в чем же? — Он поцеловал ей руку, и она затрепетала вновь. У Роджера мелькнула догадка, которая удивила его еще больше. Элизабет в общении с мужчинами всегда вела себя смело: Херефорд ясно помнил, как она делала ему такие откровенные намеки, которые его смущали, а порой и раздражали. «Так не была ли, — думал он, — ее отвага той бравадой, которой испуганный воин пытается взбодрить себя перед боем? Но воину предстоял бой, а Элизабет в поединки не вступала — или, может быть, вступала? Такая прелестная, богатая и скромная девочка могла казаться лакомым кусочком. Может, нескромность служила ей защитой?» — Не надо, не отвечай, — сказал он с нежностью. — Я не будут больше допытываться. Если хочешь, я уйду и оставлю тебя в покое, но если можешь меня выслушать, тo я хотел бы досказать тебе то, что начал, когда мы сюда пришли.

Он отошел от нее, оказавшись вне поля ее зрения, так что она испуганно охнула, когда он прикоснулся к ней, чтобы погладить.

— Видно, ты совсем не в состоянии слушать, но когда отец вернется, нам с тобой уже не поговорить.

— Я в порядке, — ответила Элизабет, прижимая ладони к щекам. — Слушаю тебя.

— Хорошо, тогда слушай. Когда мы с Гонтом начали разговаривать, не прошло и получаса, как он предложил совершенно открыто, чтобы я возглавил войско Глостера и возобновил мятеж.

Элизабет сидела сгорбясь, боком к огню, стараясь держать лицо в тени. Тут она резко распрямилась и повернулась к Херефорду. Услышанное ее ошеломило.

— А Глостер что?

— Мы с Гонтом встретили его в Бате… Ага, вот и закуска, что мне обещали. Я и не слышал, как вошла служанка.

Не слышала и Элизабет, мельком подумав, как бы служанка не разнесла по дому увиденное и услышанное здесь. Все ее внимание было сосредоточено на Роджере, и присутствие дворовой оставило в голове след легкого беспокойства.

— Этот человек для меня совершенно непонятен, он как будто и не мужчина вовсе. Не поверишь, Элизабет, он почти флиртовал со мной. — Здесь леди рассмеялась, и глаза их встретились, что заставило Херефорда, убоявшегося соединения взглядов, отойти к столу и налить себе вина. — Это так, между прочим, но ты бы посмотрела на него! Он крутил кольца на руке, строил глазки — умора! Но Гонт мне рассказывал, что у замка Кэри он вел себя геройски и вырвал победу в упорном сражении.

— Да-да, я знаю Вильяма, мне знакомы его штучки. А что он сказал о войске?

— Так уж одно к одному — разве может девица вести армию! Он не только согласился, сам упрашивал меня взять предводительство над его наемниками.

— И ты согласился?

— Конечно, как я мог упустить такой шанс? Разве я один…

— Роджер, ты просчитался. Если даже отец согласится поддержать тебя и ты прибавишь мою долю, то все равно не сможешь содержать…

Улыбаясь, Роджер позволил себе только взглядом поласкать свою умницу. «Какая скорая, сообразила лучше меня, все сложила и получила верный ответ».

— Ты не считаешь меня глупцом, Элизабет? — А про себя подумал: «Это надо было сказать с обидой; если начинаются комплименты, надо переходить к поцелуям». — Вопрос о содержании войска быстро решился, об этом я тебе расскажу потом, лишь добавлю, что Глостер будет продолжать платить, но через меня.

— Зачем это Глостеру? В память об отце? Не может быть, он люто ненавидел Роберта. Что, он полюбил тебя? Роджер, мне это не нравится: Вильям — мужчина особого сорта.

Херефорд продолжал улыбаться, но улыбка стала совсем иной.

— Я тоже ему полностью не доверяю, но дело обстоит не так плохо. У его щедрости есть хорошая причина. Ему достанется добрая половина добычи, если таковая будет.

— Половина? — вскрикнула Элизабет, вскочив со стула. — Ты не должен соглашаться! Ты проливаешь свою кровь, а он сидит в окружении ароматов и шелков в полной безопасности. Ему много и десятой доли!

— Не надо, Элизабет, он заслуживает много большего. Это еще и наши уши при дворе. Больше того, он немалым рискует, отдавая мне своих людей. А если я поверну против него самого? А если буду разбит?

— А если солнце утром не взойдет? — возразила она горячо. — Он ничем не рискует, и ты это хорошо знаешь. Твое слово дороже золота. Чем он рискует, если ты падешь? Готовым доходом из сундуков, набитых доверху золотом? Ты будешь лежать умирающим на поле брани…

Ее голос дрогнул, когда смысл сказанного дошел до сознания, она откинула назад свои тяжелые черные косы. Рука Херефорда с кубком вина застыла на полпути ко рту: ему было интересно, какой будет ее реакция, но она быстро справилась с собой.

— Думаю, — продолжала Элизабет уже не так сердито, — что Гонт и Сторм заберут вторую половину добычи, а тебе оставят славу.

Херефорд рассмеялся, сделав глоток, поперхнулся и закашлялся.

— Элизабет, нельзя смешить человека, когда он пьет. Ты плохо знаешь Гонтов, да и меня тоже. Они просят только возместить их расходы по возможности, и чтобы Генрих, взойдя на престол, оказал им милости в размерах их забот. Сам Гонт считает, и в чем-то он прав, что ничего особенного они не делают и наград не требуют.

— Тогда они глупцы, как и ты… Чу, собаки! Отец едет.

* * *

— Херефорд! — крикнул Честер и почти бегом направился через зал. — Слава Богу, рад видеть тебя!

Мужчины тепло обнялись; хотя Честер был намного старше, держались они друг с другом на равных, и церемонии для Херефорда были излишни.

— Как хорошо, что ты приехал, мой мальчик, нет — сын мой, говорю это от чистого сердца. Я не был бы более горд и счастлив, будь ты мне родным.

— Вот видишь, как следует приветствовать гостя, — сказал Херефорд, обернувшись к Элизабет. Он освободился из объятий Честера, но продолжал дружески держать его за руки.

— Не ехидничай, Роджер, — строго, но с улыбкой сказала Элизабет. — Что заслужил!

— Нет, ты послушай! Знаешь, чем дочь твоя приветствовала меня? Заявила, что доставляю лишние хлопоты. А раз я был озябший с дороги, она быстренько согрела меня, отхлестав своим язычком.

— Роджер!

— Элизабет! — передразнил он.

Честер спрятал довольную улыбку. Он правильно сделал, что написал Роджеру, и хорошо, что его не было, когда тот приехал.

— Тебе, Роджер, еще повезло. Мне здесь ничего не дают, чтобы согреться, даже сердитых слов.

— Вот так, все против меня, — с притворным негодованием Элизабет подошла поцеловать отца и, сделав реверанс, оставила мужчин наедине, заторопившись распорядиться согреть вина и принести факелов: на дворе стало темнеть.

— А почему ты в доспехах, Херефорд? Неужели Элизабет была так рассержена твоим приездом, что не предложила разоружиться, или ты боишься предательства в моем доме?

— Кроме шуток, твоя дочь — штучка, Раннулф, голыми руками ее не возьмешь, но дело не в этом. Мне нужно было кое-что с ней обсудить в связи с нашим браком, и мы за разговорами забыли про все. По правде говоря, за два последних года не припомню дня без кольчуги, так что я ее даже не замечаю.

Белесые глаза Честера обежали кругом зал и снова устремились на графа.

— Итак, правду говорят, что ты вступаешь в войско Глостера?

— Боже мой, ну и языки! — вырвалось у Роджера. — Кто тебе сказал? Недели не прошло, как это решилось у…

— Спокойно, Роджер, я знаю не только это. Значит, это правда? Я рад. И какие у тебя планы?

Херефорд потянул себя за ухо и провел ладонью по щекам.

— А мне бы надо побриться, — заключил он и, взглянув на Честера, продолжал: — Извини, я не избегаю ответа, а все думаю об Элизабет. Да, собственно, мне нечего избегать, потому что, кроме предварительного разговора с Гонтом о положении дел, никаких планов нет. Гонт считает, а я с ним согласен, что мне лучше сначала заняться моими личными делами. Да и слишком холодно сейчас, чтобы отправляться в поход.

— Не хочешь ли ты сказать, что пока все остается как есть? — сощурился Честер.

— Именно так. — Роджер потер шею, где кольчуга раздражала кожу поверх сбившейся под ней туники. С Честером надо ухо держать востро: мало того, что он был не во всем надежен, дураком он тоже не был. — Клянусь тебе, — продолжал Роджер, греша против истины, но не искажая правду буквально, — никаких конкретных планов не принято. Гонту хотелось поскорее домой, он постарел и быстро устает, а Сторм, сам, наверное, знаешь, в Шотландии. Глостер, — он брезгливо сморщился, — вообще никакого интереса не проявляет, а меня самого занимает кое-что другое.

— А ты изменился, Роджер.

— Что ты хочешь сказать? Я стал старше, повидал свет, но не думаю, что стал другим.

— Значит, клянешься, эге? — Честер внимательно следил за лицом молодого человека, бросая на него быстрые взгляды. — Не сомневаюсь, что ты говоришь правду, раз клянешься, но боюсь, твоя правда похожа на правду Сторма, когда тот клянется: полправды есть, а полправды нету!

Херефорд покраснел: замечание попало в точку.

— Что еще хочешь знать? Сам понимаешь, нам надо встретиться с ними еще, а сейчас какие планы? Ты тоже изменился, если приходится объяснять такие простые вещи.

— Мне объяснять не надо. Сам слышу и вижу, но не ожидал, что мне придется клещами вытаскивать из тебя новости.

— Какие новости еще надо? — спросил Херефорд с раздражением и так громко, что Элизабет, занятая слугами, услышала его и поспешила к спорящим. — Я сказал все, что знаю и чего ты еще не слышал. Или ты хочешь послушать какие-нибудь сказки?

— Ты не упомянул Генриха и что происходит во Франции. Это тайна?

Элизабет хотела было вмешаться в разговор, но, прочитав на лице Херефорда чувство облегчения, остановилась, чтобы слушать дальше.

— Ах Генрих! — пожал плечами Роджер. — Тут и рассказывать нечего.

— Ты заметно охладел по сравнению с последним разом. Что случилось?

— Охладел по отношению к Генриху? Нет, совсем не то. У него нет своей роли в ближайшем будущем, которое меня очень занимает… Он приедет, когда это будет безопасно. Дэвид Шотландский посвятит нас в рыцари. Тогда я присягну Генриху как наследнику английского престола. Это вполне по правилам. Стефан открыто не расторгал соглашения о том, что Генрих наследует его корону. Все как полагается. Я присягаю Англии, не связывая свою честь с королем Стефаном.

Выражение облегчения на лице молодого графа, которое Херефорд тут же попытался скрыть, Честер видел так же ясно, как и его дочь. Не ускользнуло от внимания Честера и замечание относительно предстоящих забот, но ему хватило ума не давить на юношу, терпение которого было уже на пределе. У него еще будет время узнать все интересное, решил Честер, считая Роджера слишком откровенным и прямодушным, чтобы долго хранить тайны. Не знал только Честер, какую школу прошел Херефорд за эти два года. Зато он был близок к истине, заметив, как изменился Херефорд. Взяв из рук дочери бокал вина, Честер выпил и заговорил снова.

— Ты продолжаешь считать Генриха нашим? Он молод. Сможет ли он собрать баронов под английской короной?

— Собрать? — засмеялся Херефорд. — Он просто сгребет их в кучу, если они заартачатся. Клянусь Господом Богом, Раннулф, Генрих — это фигура. У нас не было такой после смерти первого Генриха. А может, даже и почище будет: в нем соединились ярость и устремленность старого короля с добрым характером отца. Ему совершенно чужды замкнутость матери и угрюмость деда. Не знаю человека более жизнерадостного, кто бы так любил посмеяться и поболтать. Говорит он не умолкая. Его надо видеть. Он изъясняется по-французски, пишет на латыни и тут же, не поверишь, одним глазом что-то читает или просматривает счета.

— Значит, молодой король — само совершенство?

— Нет, конечно. Он — человек, и не без греха, но король он будет хороший. Он горяч и в гневе может сказать и сделать все, но быстро отходит, а тогда он справедлив. Кроме того, и это у него от матери, он прижимист, как ростовщик. Много не берет, но все ему полагающееся или принадлежащее держит цепко. Этот момент мы должны хорошо обсудить, отец, причем тщательно и не торопясь. До того как он приедет, надо хорошо рассчитать, что тебе принадлежит по праву и что ты еще надеешься от него получить. Это все надо записать, сделать несколько копий, на случай если грамота потеряется, в одних — свое, в других — что ты желаешь получить. Когда он приедет, прежде чем обеать ему что-то, пусть он эти грамоты подпишет, каждую в отдельности. И копию каждой держи у себя. Понял меня?

— Хорошо понял, Роджер, спасибо за предупреждение. Не следует ли мне сейчас заявить ему о своей поддержке?

— Нет. Переходи к нему, когда ты будешь нужен, и тогда заключай сделку. Он хороший партнер. Но если думаешь чем-то его подкупить и получить сверх уговора, ты просчитаешься. Кто бы ни был перед ним, друг или враг, он сначала король. Если бы собственные интересы занимали меня больше благополучия Англии, я бы с ним не пошел. Это скорее получишь у Стефана. Я по-братски люблю Генриха, и надеюсь, взаимно, но он пошлет меня к черту или на виселицу, только сунься я к нему с подобными делами либо за неповиновение, и сделает это не колеблясь, как с заклятым врагом.

— Но, Роджер! — воскликнула Элизабет.

— И никаких «но, Роджер», — оборвал он, повернувшись к ней. — Он несет нам мир и покой, чтобы мы женились, растили детей, умирали с миром. Не думаешь ли ты, Элизабет, что мне хотелось бы прямо с брачного ложа отправиться на войну, понимая, что скорее придется лечь в землю, чем увидеть ребенка, которого ты, может быть, мне принесешь? Пока нами правит Стефан, каждое оскорбительное слово и каждый клочок земли остаются поводом к тому, чтобы человек поднимал руку на другого человека. А кто им судья? Кто вмешается? Я готов выступить за короля, чтобы отстоять свои права, свои земли, но я также хочу оставить после себя след. Я не сложу оружия сегодня, чтобы снова браться за него завтра. Я желаю принести чистую присягу с ясным умом, не оскверняя ее мыслями об увертках от своего долга. Мой долг — биться за короля, а не поднимать против него бунт. Вы думаете, у меня не болит душа, когда я гляжу вперед, а еще больше — оглядываясь назад?

Роджер стряхнул с себя руку Честера.

— Пустите меня! Дайте дорогу, надо смыть с себя всю грязь, пока я в силах это сделать. Я все сказал!

Глава третья

Тихо протекли трое суток. В день приезда Херефорда к вечеру пошел снег. Честер и его будущий зять на следующее утро отправились на охоту, но она не задалась и едва не окончилась трагически. Лошадь Вильяма Боучемпа оступилась, сбросила седока и сломала переднюю ногу. Завалив одного оленя, они еще поохотились с борзыми, но, здраво рассудив, свернули травлю и возвратились в относительное тепло замка. Там джентльмены коротали время, сидя за шахматами или играя в карты, пили сдобренное пряностями вино и слушали, как Элизабет играет на лютне.

Подписали брачный контракт, в обсуждении которого Элизабет принимала самое живое участие; все пункты документа она обсуждала столь горячо и продуктивно, что прелаты церкви, присутствовавшие как писцы и свидетели, смотрели на договаривающиеся мужские стороны с нескрываемым изумлением. Если для Честера и Херефорда подобное участие было делом обычным и они либо отклоняли ее мнение, либо соглашались с ним, то епископ Честерский счел нужным прочесть ей длинное наставление об ее не совсем девическом и подобающем поведении. Это ли сказалось, что было сомнительно, поскольку нравоучения епископа за многие годы никакого влияния на Элизабет не имели, или что-то другое возымело действие, Херефорд и Честер решить не могли. Во всяком случае, Элизабет утихомирилась, и жизнь в доме шла спокойно.

На четвертый день еще до полудня из Херефордского замка прискакал полузамерзший, весь заиндевевший курьер. Первой из пакета Херефорд извлек записку матери. Он читал улыбаясь, а когда передавал се Честеру, заметил, что мать прекрасно жила в разлуке с ним два года, а теперь вот соскучилась на следующий день. Второе письмо он просто молча просмотрел, а еще одно быстро повергло его в мрачное настроение. Элизабет молча наблюдала за женихом, не желая расспрашивать его раньше отца, который ждать не стал.

— Ну что там, Роджер? Что так нахмурился?

— Есть от чего, — буркнул Херефорд. — На, прочти.

Он протянул свиток, на котором Честер увидел королевскую печать. Элизабет нетерпеливо переводила глаза с одного на другого: отец тоже помрачнел, а Херефорд, поймав ее взгляд, показал, что она тоже может прочесть.

Честер передал ей дочитать письмо, в которое она всматривалась через его плечо, и глянул на Херефорда.

— Откуда Стефану известно, что ты вернулся? Как он смеет так тебя называть?

— Как смеет! Да потому что прячется за толстыми стенами! — Херефорд задыхался от ярости, которая нарастала в нем по мере того, как он вдумывался в прочитанное. Он вскочил, чуть не плача от негодования. — О Боже, я забью ему в глотку его собственные слова! Он у меня будет глотать эти «легитимные отпрыски», все до единого, потом свои уши, потом — глаза… — Он грохнул по шахматной доске, разбив в кровь руку и разметав шахматные фигурки.

Появившийся в зале епископ торопливо подошел к юноше.

— Смирение, сын мой! Сколько раз я говорил вам, что эта игра — изобретение дьявола. Посмотрите, какую неприязнь она порождает между сыном и отцом!

Херефорд молча ходил по залу, с силой вонзая кулак в ладонь другой руки. Честер тоже не вступил в разговор с богословом и сердито отвернулся.

— Дело не в игре, отец мой, — разъяснила Элизабет. Глаза ее вспыхнули желтым огнем озлобленной волчицы. — Вы только посмотрите, как этот король, да покарай его Господь за такую наглость, ставит себя выше святой церкви! — Элизабет тоже была разъярена, но мужской спеси в ней не было, гнев ее не ослепил, и она увидела возможность отвести нависшую угрозу. — Вы посмотрите, как он ставит свою власть над Божьей! — крикнула она, протягивая епископу послание короля. — Он запрещает брак лорда Херефорда со мной. Отец дает свое согласие, церковь подтверждает, что мы не допускаем кровосмешения, и вашими руками благословляет нас, я, наконец, согласна. Разве не церкви надлежит скреплять таинство брачного союза? Почему король вторгается в промысел Божий?

— Дочь моя, дай сперва мне самому прочесть, — запротестовал епископ, но цели своей Элизабет уже добилась. Князь церкви, подобно мирским коллегам, ревниво оберегал свои привилегии и благодаря предисловию Элизабет воспринял послание Стефана с предубеждением, как посягательство на свою духовную власть. Он не обратил особого внимания на то место, где говорилось, что Стефан как сюзерен Херефорда, — хотя это, строго говоря, было не совсем верно, потому что Херефорд ему не присягал, — может не позволить ему жениться, и сосредоточился на той стороне дела, которая целиком входила в его компетенцию.

— Это же несуразность! Если вы не состоите в кровном родстве и обвенчаны в храме, то ваши дети признаются законными и должны наследовать ваши земли. Король не может лишать этого права законных детей, даже детей крепостных, не говоря уж о свободных лордах на собственной земле. Может, в каких-то случаях, — заколебался прелат, убоявшись зайти слишком далеко, — король может конфисковать имение, но законный брак никак не может дать для этого ни малейшего основания.

— Конечно! — согласилась Элизабет. Ее грудь высоко вздымалась. — Но какой священник посмеет теперь обвенчать нас при таком запрете?

Честер отвел взгляд от лица епископа, дабы не выдать, что понял, какую хитрую ловушку подставила прелату его дочь. Епископ Честерский славился привычкой буквально с оружием в руках и совсем не по-духовному отстаивать свои права, щеголяя при этом доблестью и отвагой.

— Я обвенчаю вас сам, — твердо сказал святой отец, прямехонько угодив в сети Элизабет.

— Но мы должны бракосочетаться в Херефорде уже через пару недель, — забеспокоилась Элизабет. — Епископ Херефордский убоится теперь…

— Эта старая развалина боится всего на свете. Тем лучше. Не подобает, чтобы такая прелестная леди и такой красавец мужчина, как лорд Херефорд, были воссоединены дряблыми и немощными руками. Я поеду в Херефорд и, если этот сопливый маразматик заартачится, все сделаю сам!

— Благодарю вас, милорд! — Элизабет отвесила ему низкий поклон и приложилась, к руке. — Вы облегчили мне душу и воскресили убеждение, что мужество не покинуло служителей Господа в исполнении воли его. А теперь я должна попытаться успокоить его светлость, пока он кого-нибудь не прибил в своем гневе.

Херефорд стоял у дальнего очага, и все бывшие там отступили в холодные углы зала подальше от его гнева. Наблюдая, как Элизабет направляется к жениху, некоторые женщины подталкивали друг друга локтями и ахали по поводу ее бесстрашия. Одна из служанок, получившая утром встрепку от Элизабет, горько посетовала:

— Эту никто не остановит — ни мужчина, ни зверь, ни сам дьявол. Она — дочь сатаны, а не лорда Честера, геенна огненная в ней самой!

— Оставь меня, Элизабет, — сдавленно проговорил Херефорд, прежде чем она успела молвить слово. — Я не смогу сейчас говорить даже с тобой.

Глядя на жениха, Элизабет уже все видела в новом свете, но понимала, что Херефорд управлять собой, как она, не может: ему бы сейчас переколотить слуг, разворотить мебель. Или, схватив оружие, броситься созывать вассалов и ринуться на войну.

— Если тебе станет легче, Роджер, можешь поколотить меня, пожалуйста. Но я придумала, как парировать выпад этого безмозглого дурака.

— Выпад! Да кто его испугался! Если я не заставлю своего епископа обвенчать нас, а я в этом не сомневаюсь, всегда найдется какой-нибудь домашний капеллан. — Он заскрипел зубами и затрясся в бешенстве, наливаясь кровью. — Но это же оскорбление! Как он посмел писать мне такое! Этот…

Элизабет подняла брови и поджала губы, слушая целых пять минут поток брани, какой ей не приходилось слышать за всю ее жизнь. Некоторые обороты были столь замысловаты, что она таращила глаза, а в одном месте даже присвистнула. Наконец Херефорд иссяк и затих.

— Роджер, это было очаровательно, — сказала она спокойно. — Но как ты не видишь, что клянешь вовсе не того, кого надо?

Это совсем усмирило Херефорда, он повернулся к ней.

— Как это?

— Ты слышал, чтобы Стефан к кому-то писал или обращался в таких выражениях? Он — дурак, каких не видывал свет, но ты не можешь отрицать, что он терпелив и обходителен, если его нарочно не приводить в ярость.

— Он в ярости… А на меня снизойди Божья благодать небесной гармонии и мира, так, что ли?

— Но что его разозлило? Успокойся, Роджер, и подумай.

— Да чего тут думать! О чем думать! Он знает, что я приехал и зачем приехал… Что еще надо?

— Но как он узнал? Конечно, ему сказали, что ты вернулся. У Мод везде шпионы, от них не спрячешься. Но ваши дела с Гонтом и Глостером — кто, кроме вас с нами, знал о них? Не думаю, что ты кричал об этом во все горло в общем зале. Кроме того, узнав о твоих планах, почему он свой гнев выражает запретом на женитьбу? Что ему до нас?

Херефорд задумался.

— Пожалуй, ты права. Правда, на все это не хватило бы времени, даже если кто-то подслушал мой разговор с Гонтом. Письмо написано на следующий день после моего приезда или около того. Что за чертовщина!

— Это значит, что кто-то из приближенных не желает нашей женитьбы и сближения наших домов.

— Странно! Мы с твоим отцом давние союзники, и ничего в этом не меняется.

— Да, но как простой союзник в семейные дрязги отца ты вмешиваться не можешь, а как зять — можешь, потому что сыновья у него еще малы. Случись с отцом беда, ты становишься опекуном мальчиков, раз мы женаты.

— Верно, но все равно не вижу тут никакой связи с нашей женитьбой. Какое Стефану до этого дело? Пусть он не любит Честера, но он не будет зариться на владения чужих вассалов. Он может опасаться, что мой приезд снова вовлечет твоего отца в политику, но это не зависит от того, женаты мы или нет.

— Вот об этом я и говорю. Для Стефана нет разницы, пусть мы десять раз женаты. Кто-то нарочно обставляет дело так, что наша женитьба станет для него опасной, и убеждает его в этом. Именно нашей женитьбе, а не военному союзу, мешает один человек — это Певерел.

— Певерел? Констебль из Ноттингема? Это же кузен твоего отца!

— Да, чтоб он сгнил от проказы! — Элизабет вспыхнула от гнева и стыда при воспоминании о нем. — Ты, наверное, не знаешь, что два года назад отца забрали и он попал в руки Певерела. Думаю, что Стефан тогда хотел сделать как лучше. У графа Честера при дворе было много врагов, и Стефан остановил свой выбор на человеке, верном себе и дружном с отцом. Певерел повел себя благородно… так благородно, что трое заключенных товарищей отца умерли в тюрьме, а отец месяц был на грани смерти.

— Не может быть!

— Может! Спроси лорда Сторма, он расскажет, что граф Честер после тюрьмы не мог держаться в седле. Я его и выхаживала, как же мне не знать!

— Ничего о том не слышал! Почему Честер не жаловался?

— Кому жаловаться! — Элизабет едва сдерживалась, глаза наполнились слезами гнева. — Разве при дворе кто бы посмел сказать что-то порочащее Певерела? Он там в таком фаворе!

Херефорду стало не по себе. Два года жизни среди интриг императорского двора Матильды не закалили его против подлейших форм предательства. Он был абсолютно прямолинеен: на оскорбление отвечал пощечиной, был вспыльчив, не торопился прощать, но если кого прощал, то полностью и от всей души. Он никогда не разносил сплетен, и его язык не выговаривал лжи, кроме как женщинам, по понятным причинам. Ему казалось невероятным, чтобы благородный человек вел себя так, как обрисовала Элизабет, и инстинктивно искал тому какое-то оправдание.

— Тут какая-то ошибка. У Певерела не было причин для такого поступка. Тебе не следует распространяться об этом, Элизабет, а то…

— По-твоему, я лгу? У меня много недостатков, но этого нет. Знаешь, от чего умерли товарищи отца? Их рвало и корчили судороги, как только они выпили вина, присланного кузеном! Да, Роджер, это правда. Посмотри, у тебя лицо, как твой зеленый халат! Не надо думать, что все люди такие, как ты, тогда поймешь Певерела со всеми его кознями. Сыновья моего отца еще Дети; брат отца, к тому же от другой матери, граф Линкольн, — всем известный бунтарь. Больше у них в семье никого не осталось, кроме Певерела, а он наушничает королю. Кого же в этом случае король назначит попечителем земли и детей Честера? Линкольн может бороться за это право, но ему своих проблем хватает. Подумай, какую власть обретает тот, кто приберет к рукам земли и крепостных Честера!

Херефорд хранил молчание.

— И все же я не вижу причин, почему он противится нашей женитьбе. Скоро я тоже стану для всех бунтарем. Чем я тогда отличаюсь от Линкольна?

— Но этого Певерел не знает. Он считает, что ты вернулся только для того, чтобы вступить в брак… Знаешь, некоторые мужчины делают это. — В голосе Элизабет звучала горькая ирония, но Херефорд ее даже не заметил.

— А что говорит твой отец?

Элизабет в отчаянии подняла глаза к небу.

— Господи милостивый, дай мне терпения! Об этом он еще не думал. Как и ты, он просто рвет и мечет, вместо того чтобы нормально поразмыслить. Ну почему мужчины, разгневавшись, превращаются в идиотов?!

— Потому что все идиотки такие умные! — обрезал Херефорд и направился к Честеру, стоявшему с епископом.

— Погоди, Роджер, мне надо еще что-то сказать.

— Пойдем, пусть и отец послушает.

— Нет, ему не надо это знать.

— Почему?

Элизабет опустила глаза.

— Я давно это утаиваю от него… Сначала боялась признаться, позднее между отцом и кузеном и без того хватало вражды, а потом это меня уже не беспокоило.

— Так что такое? — спросил Херефорд холодно. В том, что дядька Элизабет был гнусным предателем, ее вины не было, но его переполняло отвращение ко всему этому.

— Когда я еще была девочкой, отец и Певерел считались союзниками, он часто бывал в нашем замке. Он… — Элизабет отвернулась. — Он посягал на меня. Однажды он сорвал с меня одежду, трогал…

У Херефорда тошнота подкатилась к горлу, он отшатнулся с отвращением.

— Ты что, думаешь, я подбивала его на это? Господи, как я ненавижу мужиков!

Херефорд не мог ни сглотнуть, ни слова сказать, он сплюнул и прочистил рот. Тут Элизабет посмотрела на него открыто, холодно и зло.

— Я больше не стану тебе ничего говорить, скажу только, что вырвалась тогда и убежала, а потом еще и еще раз я отбивалась от него так, что он возненавидел меня. Теперь, я думаю, он готов на все, лишь бы придавить меня. Если я в твоих глазах стала теперь не той, Роджер, я не виновата.

Она вышла с гордо поднятой головой, оставив Херефорда бороться со спазмами желудка. Ему не потребовалось много времени понять полную безвинность Элизабет, и он догнал ее у дверей в ее покои.

— Элизабет! — Он подхватил ее на руки, внес в комнату и пяткой захлопнул дверь. — Не говори ничего. Что бы ты ни сказала, я всего заслуживаю… Не надо, не упрекай. Только дай тебя подержать.

Он обнимал ее, гладил ей голову, прижимался щекой к ее щекам, и она слышала его прерывистое дыхание. Постепенно она обмякла и уткнулась лицом ему в плечо.

Херефорд подошел к сундуку, стоящему у двери, и усадил Элизабет рядом, не выпуская из рук. Глаза, темные от ярости, не сулили Певерелу в будущем ничего хорошего: в голове уже велись подсчеты, сколько людей и времени потребуется, чтобы сровнять с землей замок Ноттингем вместе с хозяином, так что он почти забыл про невесту.

— Роджер, — проговорила она тихо.

— Помолчи, Элизабет. — Он прижал ее крепче. — Помолчи.

— Но я не могу этого выносить. Как мужики на меня смотрят… Всю жизнь смотрят. Даже ты… как сытый боров на самку…

У Херефорда перехватило дыхание. Даже если бы он мог измерить разницу между своим чувством к Элизабет и тем, что она вызывает в других своей роскошной статью, у него не нашлось бы слов выразить это. Ему ничего не оставалось, как только нежнее ее приласкать. Тут она зарылась лицом у него на груди и горько расплакалась. Херефорда охватила такая боль, что свело челюсти. Ощущение было совсем непривычно: плач сестер или матери вызывал у него смесь жалости и раздражения, но сейчас это было сравнимо только с тем, что он испытывал во время похорон отца.

— Перестань, Элизабет! — стал он умолять в отчаянии, едва найдя силы заговорить. — Ты убиваешь меня. Скажи что-нибудь. Я все сделаю. Хочешь, оставлю тебя? Брошу все, уеду во Францию… Хочешь, уйду в крестовый поход? Элизабет, хочешь, уйду из жизни? Это совсем просто устроить…

Она закрыла ему ладонью рот. Торжество, стыд, собственная страсть, вспыхивающая и насильно гасимая, вызываемая каждым прикосновением Роджера и тут же подавляемая, — все перемешалось в ней. Она вырвалась из его рук и убежала на свою постель. Спрятавшись за пологом, она дала выплеснуться всему этому на волю. Когда Элизабет немного успокоилась, ее утешило и даже польстило то, с какой готовностью Роджер шел на все ради нее. Нет, ни ей, ни ему ничего нельзя предпринимать под горячую руку. Она вытерла слезы, постучала косточками кулачков и, придя в себя, выглянула из-под полога. Херефорд стоял в дверях в нерешительности, не зная, уходить ему или остаться. Она подошла.

— Извини, Роджер. Не думала, что так распущусь. Ты знаешь, я не плачу попусту, и это все было так давно. — Тут она слукавила, отнеся свои слезы на счет давно пережитых страхов и стыда и не умея объяснить раздирающий ее внутренний конфликт. Лицо его оставалось напряженным, и голос у нее дрогнул: — Знаю, все это глупо, раз он со мной ничего не сделал. Меня разозлило, что ты не поверил, что Певерел предал отца. Этот злодей… — Ее снова передернуло.

— Не надо. Ему недолго осталось жить, — мертвым голосом сказал Херефорд. — Судья ему Господь, а я воздам. — Его отпустило, он тяжело передохнул. Кулаки были так сжаты, что он еле распрямил онемевшие пальцы. — Слава Богу, что он человек короля, — на лице Роджера появилось подобие улыбки. — После всего, я думаю, никакая самая святая присяга… — он задохнулся. — Своих родных… Извини, Элизабет. Все, не будем больше об этом. — Он перевел дух и попытался говорить нормально. — Как все некстати вышло! Еще пришло письмо от Гонта. Он пишет, что получил известие от лорда Сторма и ждет его в начале будущей неде-ли. Просит приехать в Пейнскасл. Он думал, что я в Херефорде, всего день езды даже в такую погоду, и сообщает заблаговременно. Но известие застало меня здесь, и расстояние… Чтобы поспеть, мне надо выехать рано утром.

— Понимаю! — Элизабет распрямилась. — Когда вернешься?

— Боюсь, уже не вернусь. Мать очень просит побыть дома, а я не представляю, сколько пробуду у Гонта и что ему от меня надо. Да ты сама через несколько недель приедешь в Херефорд. Там дождусь тебя.

— Не думала, что ты такой скорый на повеление матери. Может быть, раздумал возвращаться, считая, будто я слишком запятнана, чтобы быть леди Херефорд?

— Что ты говоришь, Элизабет! Чтобы добраться до Пейнскасла зимой, мне надо три — пять дней. Ты хочешь, чтобы я вернулся сюда и тут же отправился в Херефорд, что рядом с поместьем Гонта?

— Нет, конечно. Вовсе не хочу тебя утруждать ради себя.

— Но, Элизабет! — Раздражение Херефорда столкнулось с впечатлением от ее страдания. Впечатление победило. — Если хочешь, я, конечно, приеду. А может быть, ты поедешь со мной? Ты знакома с леди Ли, и она, я знаю, будет рада принять тебя и без приглашения.

— Как было бы хорошо, — засмеялась она не совсем уверенно. — Перемена обстановки. Скажу отцу и… Ой, Роджер, я не смогу.

— Почему?

— Потому, дорогой, — она положила ему руки на плечи, — что не могу приехать к тебе нищенкой. Мое подвенечное платье еще не готово, и надо будет переделать тысячу всяких других вещей. И тебе не стоит приезжать. Когда ты здесь — дела стоят, а оставлять все на последний, день, сам понимаешь…

Посмотрев на нее с сомнением, Херефорд подумал, что у женщин часто так бывает: говорят одно, а на уме совсем иное. Никогда не угадать, что скрывается за словами невесты. Поразмыслив, он сказал осторожно:

— Решай сама. Я хочу быть с тобой, но принуждать тебя не стану. Если передумаешь — едем вместе, захочешь, чтобы я приехал, — пошли весточку, и я тут же прискачу.

— Ты очень добр, Роджер, я это знаю и надеюсь на тебя. Я была безрассудна… ничего не поделаешь. Какая уж есть, — она улыбнулась, скрывая волнение. — Ступай, договаривайся обо всем с отцом и епископом… Я тебе не успела сказать, что он согласился приехать в Херефорд, чтобы обвенчать нас. А мне надо побыть одной.

* * *

На следующий день, едва встало солнце, Херефорд ехал вдоль живописной долины Ди прямо на юг, и даже красота раннего утра не развеяла его уныния и дурного настроения. Землевладелец, благосостояние которого зависит от урожая, больше интересуется погодой, а не пейзажами вокруг, но сейчас Херефорд думал о военном походе и проезжаемые места его заинтересовали. Рельеф в окрестностях реки Ди он по памяти сравнивал с долиной Трента, запомнившейся ему по одной поездке в Ноттингем, и тут до его сознания дошла прелесть окружающего ландшафта. Деревца ольхи и осины, склонившиеся над водой, были увешаны ожерельями из сверкающего инея; от легкого дуновения ветра ветки деревьев задевали друг друга, и морозное украшение падало в воду, издавая легкий всплеск. Кусты ежевики и терновника, принявшие под снежным покровом самые причудливые формы, были ослепительно белы, а лучи поднимавшегося солнца подкрашивали снег розоватыми бликами.

Местами розовый цвет, где он соседствовал с голубой тенью, обретал нежный лиловый оттенок, напоминающий румянец Элизабет. Херефорд перехватил поводья и сунул за пазуху озябшую руку. Расстались они с Элизабет довольно спокойно, того порывистого выражения теплоты в ней больше не было. Во время обеда и потом вечером она была попеременно то резкой, то удрученной, а прощаясь с ним утром — безупречно вежливой, и Херефорд понял, что она довольна его отъездом. Что он мог с ней поделать? Как себя вести с женщиной, которая восхищение собой принимает как оскорбление? Он хорошо понимал, что Элизабет для него много большее, чем утеха для плоти. Иначе он не сделал бы ей предложение. Простое наслаждение он мог получить с любой женщиной, мало кто в Англии отказал бы в этом Роджеру Херефорду! Как же она не понимает, почему не хочет этого понять?

Он начал было сердито выговаривать ей за это, но тут же прервал себя. Даже в раздражении он не мог упрекать Элизабет. Он попытался подобрать слова для выражения своего чувства, думая потом написать ей, но мысли возвращались к физическому влечению, он сбивался и наконец бросил эту затею, сильно расстроившись. Все выходило не так. Он твердо знал, что с Элизабет ему будет непросто, что не избежать с ней скандалов и брани, но и мысли, что он ей безразличен или что предложение его принято лишь потому, что «всякая женщина должна быть отдана мужу или Христу», у него не было, и все-таки она почему-то противилась всему, что было связано с женитьбой… Даже эта красивая дорога была ему не в радость. С каким нетерпением торопил он время во Франции, чтобы поскорее вернуться, пуститься в поход и готовить восшествие на престол Генриха! Херефорд почувствовал, что ему становится плохо, и сглотнул подступающую тошноту. Да, если бы ему сказали во Франции, о предложении, которое его ждало здесь, он с ума бы сошел от радости! Что же с ним происходит?

— Милорд! — Голос Алана Ившема выдернул его из мрака, в который он неумолимо погружался.

— Что такое? — Его выводило из себя даже то, что могло отвлечь от черных мыслей.

— Вьючные лошади сзади валятся, милорд. Вы едете слишком быстро, они не поспевают.

— Ладно, — Херефорд отмахнулся от оруженосца и осадил коня. Он неосознанно торопил его, пытаясь поскорее уйти от тяжких раздумий.

Алан пожал плечами и вернулся к Вильяму Боу-чемпу.

— Два года за границей, видно, дорого стоили его светлости. Уж очень он изменился.

Боучемп рассмеялся:

— Нет, Алан, это не два года там, а две недели тут. Могу тебе сказать, что две минуты в обществе Элизабет могут стоить двадцати лет ссылки.

— Помилуй нас, Господи! — с жаром взмолился Ившем, подняв глаза к небу.

— Воистину. Они только и делали, что цапались, как кошка с собакой. Могу понять всякого, кто бросается на нее, только увидев, но его светлость знает ее с детских лет! Думал, хватит у него ума разобраться в ней. А может быть, дело вовсе не в ней? Скорей всего он ищет способа, как привязать к себе Честера помимо клятвы.

— Женившись на Элизабет, он этого уж точно добьется. Лорд Честер души не чает в дочке. Если бы он не цацкался с ней так, и его светлость бы не маялись. Ты, наверное, прав: что-то надвигается, хватим мы лиха. Если дело пойдет так дальше, придется Честера крепко держать. Он все высматривает, откуда ветер дует; может повернуть не туда.

— А потом, он всегда может выгнать бабу из ее наследного замка, как она станет не нужна или отец умрет. Если от нее будет толку мало, у него братья есть, поддержат. Вальтер, правда, пустое место — одни хлопоты с ним, а вот Майлз, говорят, мальчишка что надо.

Алан Ившем с удивлением посмотрел на Вильяма:

— Слушай, ты четыре года провел с ним бок о бок, как ты можешь говорить такое? Я его знаю с Фарингдо-на… Там и мне, и ему лучше было умереть, чем отступить… Уже в шестнадцать лет, скажу тебе, это был мужчина. Но когда я посмотрел, во что он превращается с матерью и сестрами, совсем было решил не приносить присяги и уйти от него: мне тогда показалось, что смелость его — это мальчишеская бравада, и вся его отвага кончилась с первой схваткой. Но когда, оправившись, мы снова были в строю, я понял: в нем как бы два разных человека. С нами он один, добродушен, но тверд. С женщинами — как дрессированная собачка, готов ходить на задних лапках. Леди Элизабет может вывести его из себя, но достанется за это не ей, а нам с тобой.

— Мать и сестры — это совсем другое дело. Верно, он прямо тает и порхает, когда они с ним… И это, конечно, хорошо. Дом его полон тепла и ласки. Ты посмотри, как там бегут его встречать, как ублажают и балуют! Его женщины всегда веселы, им никогда не трудно спеть или сплясать для него, они рады обшить его и вместе развлекаться. Ты верно заметил, Алан, во Франции он уже не был таким веселым и беззаботным. Перемена в нем меня теперь не удивляет, я уже забыл, что раньше, когда мы еще были в Англии, он хохотал целыми днями.

— Да, он привык, чтобы его нежили и холили. Некоторым действительно это нужно, и в доме у него славно… И угораздило же его ради союза с Честером свататься к такой язве! Он никогда не бросит ее, но она его со света сживет.

— Не скажи. Это он так со своими родными, а с чужими… Он может мягко говорить, но если кто ему наскучит или досадит — прощай, голубка! Ни слезы, ничто не поможет!

— А, черт побери, да что он, спятил?! — Ившем, обернувшись на шум, увидел, что еще одна лошадь споткнулась. — Давай к нему, Боучемп, скажи, чтобы попридержал коня. Пусть теперь он тебе разок голову откусит, а я гляну, что там в обозе.

Но Херефорд тоже услышал шум. Он, как хороший предводитель, независимо от собственных переживаний хорошо чествовал, что происходит в отряде, поэтому сразу остановился, изготовившись к бою, и увидел причину переполоха.

— Кто ведет обоз? Почему не следят за порядком? — крикнул он подъехавшему Боучемпу.

— Вы быстро едете, милорд, — отвечал Вильям неторопливо, — обоз не поспевает за вашим боевым конем по рыхлому снегу.

— Надо меньше болтать, а смотреть, куда лошадь ступает. Скажи им, если еще одна упадет, шкуру спущу с него и с тебя тоже.

— Ваша воля, милорд.

— Слушай, как ты держишь копье, что это, удочка у тебя? Как я тебя учил?

— Извините, милорд, рука побаливает после того падения. Я исправлюсь.

— Эх ты, дуралей! Давай его сюда, сам буду держать. Почему не перевязал руку? Сильно ушиб? Дай посмотреть.

— Да ничего, заживет. Рука работает, вот копье тяжеловато.

— Ну смотри. Закутай ее потеплее, чтобы не разболелась, она тебе понадобится скорее, чем ты думаешь. Если не сможешь орудовать мечом, когда мне потребуется, услышишь от меня словечки покрепче, чем «дуралей».

Вильям Боучемп был не менее благородного происхождения, чем Херефорд, материально от него не зависел, поэтому разозлился. Он по гроб был обязан ему за обучение военному мастерству, но, будучи дворянином, вовсе не должен, считал Вильям, сносить от патрона оскорбления.

— Вы будете вправе говорить со мной таким тоном, если только я подведу вас, не ранее. Если же…

— Попридержи язык, Вильям. За тебя я несу ответственность перед твоим отцом. Что я ему скажу, если твоя ударная рука окажется покалеченной? Так что позаботься о ней, старайся не натрудить, а когда приедем в Пейнскасл, покажи леди Ли.

Боучемп повернул назад, кипя от гнева. Ившем встретил его смехом:

— Что, попало?

— Нет, Ившем, тут дело не в бабах, даже эта Честер, этот черт в юбке, не могла бы так его накрутить!

Вильям Боучемп был совершенно прав, ибо Херефорд, не умея думать обо всем сразу, был целиком поглощен уже другой заботой, забыв даже о существовании Элизабет. Он пытался понять, откуда у него предчувствие неудачи, и снова перебирал в памяти все подробности своей встречи с Гонтом и Глостером. Понять было невозможно. Все, что касалось его планов, как он их представлял другим, выглядело привлекательным. Херефорд предполагал атаковать королевские крепости в марте, сразу как земля просохнет после весенней распутицы. Это, безусловно, заставит Стефана покинуть Лондон и лишит его хитрых советов королевы Мод, получающей сведения о ходе восстания от своей шпионской сети. Если заговорщики на предстоящей встрече договорятся с Хью Бигодом, тот выступит через неделю-две и увлечет его сына Юстаса на северо-восток. Пока король с Юстасом будут поглощены защитой своей жизни и имущества, Генрих сможет в апреле тайно и в полной безопасности высадиться в Англии. Получив свободу действий, они с Генрихом отправятся на север и воссоединятся с войском Честера. Тогда Херефорд сможет оставить значительную часть своих сил для проведения отвлекающих операций.

В конце апреля — начале мая они будут уже в Шотландии, где помогут Дэвиду либо изгнать скандинавов, либо нанести удар по северным союзникам Стефана. Такие действия в случае успеха, а в этом Херефорд не сомневался, провозгласят на всю Англию, что пришел Генрих во всем блеске вождя и воина; если Генрих станет королем, создадутся условия для союза с Дэвидом, что должно положить конец междуусобице. По представлению Херефорда, кульминацией всех этих действий, а Глостер и Гонт подтверждали его расчеты, должна стать церемония посвящения Генриха в рыцари при дворе Дэвида. Генрих становится английским рыцарем, возведенным в этот ранг не во Франции, а на земле Англии.

Новоявленный рыцарь, Херефорд, Честер и Дэвид, объединившись, делают вид, что направляются в Йорк, и заставляют Стефана двинуться на север, оставив Юстаса сражаться в Глостершире. Если им удастся его пленить там, ближайшая цель будет достигнута, и можно будет начать переговоры со Стефаном.

Весь план исключал вероятность поражения и выглядел безупречным, а с учетом его надежных исполнителей успех ему был обеспечен. Кажется, все было предусмотрено. Если на север пойдет не Стефан, а Юстас, то это только упростит дело, освобождая Генриха и Херефорда от изнурительного марша на юг; если Юстас останется сражаться с Хью Бигодом — они пойдут на восток и нападут на него объединенными силами. Солдат у них достаточно, денег хватает, и всех союзников объединяют узы кровного родства, глубоко укоренившееся чувство чести, давняя ненависть к Стефану и, наконец, надежда на хорошие трофеи, которую питает Глостер, как, впрочем, и другие. Все это должно было внушать Херефорду полную уверенность, а у него, наоборот, росло, и чем дальше, тем больше, предчувствие обреченности, как неотвратимой кары.

Крупный гнедой конь под ним вдруг остановился, Херефорда тряхнуло, отогнав его невеселые мысли; он натянул поводья, успокоил коня. В этом месте, где река поворачивала на запад, у ближайшего села предстояла переправа на другой берег. Там они могут подкрепиться, согреться и дать отдых лошадям. Херефорд посмотрел на солнце.

— Алан!

— Милорд?

— Пошли людей к переправе, пусть приготовят обед и кров, корм для лошадей. Если сможешь — заплати за все, не хочу сердить уэльсцев; не прибегай к силе без нужды. Погоди, подержи копье. У меня есть грамоты от Честера и Гонта. Если тут есть замок или усадьба, какая-то из печатей заставит хозяев быть вежливыми.

— Слушаюсь, милорд.

— И сразу возвращайся, мне надо с тобой поговорить.

Двадцать выделенных всадников пришпорили и поскакали вперед. По пути они гадали, удастся ли найти пристанище и как получше устроить его светлость, чтобы самим тоже подольше отдохнуть. Алан обменялся взглядом с Вильямом и снова подъехал к господину.

— Сколько лет ты у меня служишь, Алан?

Ившем поднял брови. У Херефорда прекрасная память, и он не понимал, к чему тот клонит.

— Лет шесть, около того.

— Ты был со мной у Фарингдона и видел, как я получил это. — Херефорд показал себе на грудь, где под одеждой от левого соска до пупка шел шрам. — Ты хоть раз сомневался в моей храбрости?

— Нет, — твердо ответил Алан, но его смутило, что у Херефорда были те же мысли, о чем он сам только что размышлял. Решив, что хозяин с его чутким ухом мог слышать их разговоры с Вильямом, он подстраховал себя: — Однажды, когда мы только познакомились, я видел, какой вы мягкий с женщинами, я что-то такое подумал, но теперь знаю, что это совершенно разные вещи.

— Ты был верен мне, Алан, и ты сам теперь себе хозяин. Передо мной стоит сложная задача, она трудна и опасна. Будь я уверен в успехе, не стал бы тебе говорить, но у меня серьезные опасения, что все плохо кончится. Я хочу освободить тебя от твоей присяги мне.

— Боже! Чем я провинился? За что вы меня гоните?

Херефорд усмехнулся невесело.

— Наоборот, потому и освобождаю, что тебе не в чем виниться. Не бойся, Алан, я не оставлю тебя без средств существования и, прежде чем расстаться с тобой, устрою на новом месте. Гонт состарился и с удовольствием возьмет тебя к себе по моей просьбе, или лорд Сторм, у него подрастает сын, которому нужен наставник по военному делу. Если тебе это не подойдет, привлеку свои связи в Англии и во Франции, где тебе, может быть, будет лучше.

— Но Боучемп и другие остаются с вами! Что вас заставляет усомниться в моей верности?

— Вильям, Гарри и Патрик не вольны распоряжаться собой, о них речи нет. Я написал их отцам и оставил за ними решать: отзывать ли сыновей или оставить на моей службе. — Херефорд снова усмехнулся. — Дело не в твоей верности, Алан, а в безопасности.

— Я ничем не провинился, и вы сами не сомневаетесь в моей верности, так почему отказываете мне в праве выбора, как другим? Почему? Вы говорите о моей безопасности, будто я старая женщина. Разве мы не сражались с вами спина к спине в положениях, которые были хуже некуда? Давайте говорить прямо, милорд, я человек прямой.

— Я тоже, Алан, но прямее сказать не могу. Ты прав. Я без колебаний шел с тобой туда, где мы рисковали головой. Так было, это верно. Я всегда был уверен в успехе, когда все зависело только от нашего мужества. Теперь же я не уверен.

— Пусть дело плохо кончится, как вы говорите, мне все равно, только не нравится, что вы обращаетесь со мной как с ребенком, а я даже на десять лет старше вас, так что могу сам решать, на что идти и как поступать. Мне гордость не позволит принять вашу милостыню, милорд. Я служил вам честно; если вас это не устраивает, увольняйте меня, но если нет, то позвольте мне самому выбрать, что мне надо и с кем идти.

Херефорд молча смотрел на заснеженную дорогу.

— Мне нечего тебе сказать, кроме того, что очень скоро ко мне придут либо слава, либо поражение и позор, и я не знаю, что ждет меня. Но ты прав, возражая мне. Ты не ребенок, и выбирать тебе. Подумай хорошенько, потом скажешь мне. Спешного здесь нет.

— Мне нечего думать. Я пошел с вами у Фарингдона, потому что предпочел смерть сдаче в плен. Я прослужил у вас шесть лет и обрел в вас дорогого мне человека, — Алан усмехнулся. — В нашей стране и в наше время оказаться в немилости бывает почетнее славы. Вы же для меня не злая свекровь, так что мой ответ таков: шествуйте, а я иду следом.

Херефорд молчал, Ившем ждал. Этими несколькими словами он раскрыл свою душу так, как никому и никогда не раскрывал. Херефорд не признавал за мужчинами сентиментальности, какую проявлял сам в отношениях с женщинами. Его воспитали в убеждении, что мужская честь и верность клятве — дороже жизни, и поэтому служение своему господину до гробовой доски было для него делом совершенно естественным.

Наконец Херефорд вздохнул, и когда обернулся к Ившему, глаза его светились, а лукавая улыбка играла на губах.

— Ну что же, получил урок, впредь не стану спасать друзей от самих себя. Но если бы промолчал, тебе бы пришлось в случае чего ломать голову, как намекнуть о своей свободе. А теперь ты привязан ко мне своей чрезмерной гордостью. Будем, однако, надеяться, говоря словами старых пословиц, которые тебе так любы, да не упредит гордость твоя падения моего.

* * *

Пейнскасл, замок герцога Гонта и его сына лорда Сторма, всегда приводил Херефорда в уныние. Это была большая и некрасивая крепость на высоком холме, старая, как ее владелец, и вся избитая многочисленными осадами. В этот зимний вечер замок выглядел еще непригляднее и более заброшенным, чем всегда, а голые, невозделанные склоны холма составляли печальный контраст с опрятной деревенькой у его подножия. Проезжая деревню, Херефорд еще раз подивился бесстрашию и довольству крепостных Гонта. Он знал, что на земле Гонта они надежно защищены и обеспечены, потому что старый герцог исповедовал дикую, на его взгляд, теорию, будто довольные и незапуганные крестьяне работают на земле лучше. На это Херефорд пожимал плечами: его собственные крепостные жили неплохо, потому что он был хозяином благодушным, не жадным и справедливым, хотя и не делал, подобно Гонту, фетиша из скотины. Херефорду, конечно, хотелось, чтобы его крестьяне жили легко и не голодно, но только потому, что ему самому нравилось жить в тепле и довольстве. А что касается Гонта и Сторма, то они о своем благополучии, казалось, вовсе не думали и, ко всему прочему, почему Херефорд и не любил к ним наезжать, нисколько не заботились о том, как у них чувствует себя гость. Внутри замок Пейнскасл был таким же холодным и негостеприимным, как и снаружи.

Миновав подъемный мост и въехав во двор, Херефорд был немало удивлен. Во-первых, двор был в образцовом порядке, внешние постройки и кухни на площадке между внутренними и наружными стенами были отремонтированы и чисто побелены, мусора и роющихся в нем тварей не было видно. Откуда-то слышались мычание и блеяние, но, видимо, скотина содержалась в стойлах или в стороне от передней части, где проходила хозяйственная жизнь замка. Во-вторых, встретил его не Гонт и не Сторм, а седоватый, среднего возраста человек приятной наружности и с учтивыми манерами, который смутно ему кого-то напоминал.

— Я думаю, вы меня не помните, лорд Херефорд, я Гарри Боуфорт. Пожалуйста, входите и будьте как дома. Какая ужасная погода! Таких холодов не припомню за всю свою жизнь.

Херефорд спешился еле живой, осторожно переставляя бесчувственные от холода ноги. С радостью пожал протянутую руку сэра Гарри.

— А Сторм опять опаздывает?

— Нет, милорд, мы все приехали еще вчера, это и позволяет мне предложить вам свои услуги сегодня. Я тоже вчера едва не замерз до смерти.

Херефорд собирался спросить, где же хозяева замка, но, войдя в дом, остолбенел. Когда он в последний раз был в этом зале Пейнскасла, он являл собой живодерню. На полу среди всяких отбросов воевали между собой крысы, собаки и кошки; огонь в очагах еле пробивался сквозь горы золы, дымили скверно заправленные смоляные факелы, от их копоти щипало в глазах. Теперь все выглядело совсем иначе. Тростниковая подстилка на полу была почти свежей, и от нее шел сладковатый запах. Что удивительнее всего, к этому запаху примешивался аромат лаванды; Херефорд тут же вспомнил, что молодая жена Сторма любила лаванду, ее запахом были пропитаны волосы и одежда женщины. Два пса, любимцы Сторма, вынюхивали в тростнике кости и хлебные огрызки; это была единственная живность в зале. Кошек и крыс не стало. Очаги горели красным огнем, факелы — желтым, давая тепло и свет без дыма и копоти.

— Соблаговолите посидеть тут, лорд Херефорд, — касаясь его руки, говорил Боуфорт и пошел через огромный зал, потолком которому служили стропила перекрытия. — Лорд Гонт ни за что не поднимается в верхние покои леди Ли, он говорит, что слишком стар, чтобы с ним нянчились, и что не подобает мужчине торчать на женской половине, поэтому она устроила для него эту часть зала. Сначала он делал вид, что сердится за это, и не желал тут сидеть, но она быстро с ним справилась, как, впрочем, и с другими.

Здесь, несомненно, чувствовалась женская рука. Тростник был отметен в сторону, и на огороженном гладко выструганными тонкими досками пространстве перед очагом был расстелен тонкий ковер, какой лежал в комнате Херефорда. В стороне от огня стояли два стула с красивыми резными спинками и подушками темного шелка. Один с низкой спинкой был отставлен от вышивальной рамки, как если бы женщина только-только соскочила с него. Боуфорт указал Херефорду на стул с высокой спинкой, сам сел на женский.

— Благодарю вас за любезность, Боуфорт, но где же лорд Гонт и лорд Сторм?

— Герцог поехал в деревню по соседству разобраться в местном споре. А Сторм — здесь.

— Да где же? Или я не достоин, чтобы хозяева вышли навстречу?

Боуфорт рассмеялся.

— О, как вас ждали, как вас ждали, милорд, но что может быть важнее этого самого… — Он показал глазами на женскую половину с таким красноречивым видом, что Херефорд рассмеялся. А его комментарий прервал низкий громкий голос с лестницы:

— Роджер, как я рад тебя видеть!

Херефорд увидел гиганта, остановившегося для приветствия и снова с трудом заковылявшего вниз. Его темные глаза смеялись под перегруженными чувственностью веками, губы были неузнаваемо размягченными, и все лицо выражало удовлетворение. Только хромота да шрамы — один на щеке от брови до губы и второй, глубоким рубцом пересекавший лоб, — были прежними. Даже манера одеваться у лорда Сторма изменилась. Вместо домашнего халата на нем было нечто великолепное из шелка и бархата с вышивкой и украшениями. Херефорда посетило чувство утраты, которое несут с собой перемены давно привычного, пусть и в лучшую сторону.

— Скажи на милость, у тебя есть хоть какое-нибудь занятие помимо того, что ты спишь с женой все дни и ночи напролет?

Лорд Сторм остановился, широко раскрыл глаза, но его чувство от услады было столь глубоким, что он проглотил насмешку.

— Ах, Роджер, с каждым разом это удовольствие мне будто вновь!

Он изо всех сил заторопился вниз и заключил своего более стройного друга в медвежьи объятия, так что у того затрещали кости и треснули бы, будь он послабее.

— Зачем ты насмехаешься, когда сам планируешь кое-что в этой области? Ну, ничего, Роджер, хоть ты и не в духе после езды в такую гнусную погоду, я тебя все равно люблю.

— Черт бы тебя побрал, ты переломал мне все кости! — смеялся в ответ Херефорд. — Сколько раз тебе говорил, что ты великоват для нежностей.

— Ух, действительно, помял твою хрупкую внешность, но, честное слово, Роджер, ты хорош. Не могу привыкнуть и удивляюсь каждый раз. Пожалуй, скажу моей Ли, чтобы она не спускалась сюда. Такого удара от контраста моей морды с твоим лицом она просто не перенесет.

Херефорд слегка покраснел. Он привык к комплиментам от женщин и от мужчин вроде Глостера, но слышать такое от Сторма ему было неловко.

— Все прячешь свою женушку, как вижу. Ты ничуть не изменился ни в своем великолепии, ни в галантности.

— Это работа леди Ли. Меня не заботит, как я выгляжу, как живу. Молодец, Роджер, что ты приехал. Соскучился по тебе. Тоска без тебя тут, некого выручать из всяких переделок, поэтому пришлось отправиться в Шотландию, погонять этих скандинавов.

Боуфорт потихоньку удалился, и Сторм уселся на освободившийся дамский стул.

— Ну, шутки в сторону, отец мне говорил, что ты принял предложение Глостера.

— Да.

Сторм посмотрел на него с укоризной.

— Что это, Роджер? Ты — ни рыба ни мясо, будто и не рад вовсе.

— Не знаю я, не знаю, — отвернувшись проговорил Херефорд. — Могу только сказать, что здесь, в груди, у меня ничего не шевелится, будто кусок железа.

— Почему? Я ожидал встретить тебя, полного задора и огня. Если дело обстоит по-другому, то извини. Это я предложил тебя как человека самого подходящего. Совсем не думал, что окажу тебе плохую услугу. Думал, ты будешь этому рад.

— Все так. Когда отец твой сказал мне об этом, я… готов был прыгать от радости, а когда подумал…

— Да что тебя смущает? Ведь еще ничего не решено. Поэтому тебя и вызвали сюда, чтобы вместе обсудить все. Если считаешь, что надо переиграть, скажи. Подумаем.

— Я только то и делаю, что думаю. Сотни, тысячи раз перебирал в уме варианты действий. Все выглядит, как надо и должно получиться, если каждый исполнит свою роль, и все же…

— Может, посторонние дела мешают? — стал гадать Сторм. — Элизабет?

— Да что это все тычут в Элизабет?! Как будто других причин не может быть! — вскипел Херефорд. — Что, одна твоя жена идеальная?

— Тихо, тихо. Мне нравится Элизабет Честер, ты знаешь это. Ничего не собираюсь наговаривать на нее, хотя она и не в моем вкусе. Знаешь, кому поп, кому попадья… Просто хочу понять, в чем причина твоего недуга.

— Оставь мой недуг в покое, сам его исцелю! — Херефорд вскочил, едва не закричав от охватившего его чувства отчаяния и безысходности. — Повторяю тебе, я не знаю, откуда это, почему, но чувствую, что ничего из этого не выйдет. Люди погибнут, урожай сгорит, крепости падут — и все впустую, впустую!

Лорд Сторм становился все мрачнее и мрачнее, так у человека выходит наружу давно вызревающее и подавляемое чувство. Он молчал и поглаживал пальцем шрам у губы. Херефорд, тяжело дыша, как после быстрого бега, нервно теребил нитки на пяльцах.

— Не перепутай работу Ли, Роджер, — рассеянно сказал Сторм, но увидев, что Херефорд его не слышит, заговорил громче. — Ты не присягал всему этому делу. Верно? Значит, тебе надо сказать отцу, что ты отказываешься. Женись на Элизабет, хозяйничай на своей земле и рожай детей. Нечего браться за дело, к которому не лежит душа.

Херефорд оставил вышивку, которую бездумно перебирал пальцами, и медленно повернулся.

— Ты насмехаешься?

— Ничуть. Мне надо было тогда держать язык за зубами. Вообще-то говоря, когда предложил тебя, я только наполовину думал угодить тебе, в первую очередь старался для себя. Я чуть с ума не сошел тогда, так они на меня навалились, чтобы я взялся за это, вот я и перевел на тебя. Никто не хотел понять, даже собственный отец, меня таким воспитавший, что не могу я нарушить присягу Стефану и поднять на него руку. Да еще, знаешь, это…

— А-а, значит, и у тебя это свербит, — мягко проговорил Херефорд. — Что же это такое? Ради нашей Святой Богородицы, скажи, что же это?

Сторм покачал головой, посмотрел на свои руки.

— Всяк это переживает по-своему. Если я проиграю тебе всю гамму своих чувств, совсем необязательно, что у тебя будут такие же. Ты сам должен покопаться в потемках своей души и разглядеть, что там внутри.

Херефорд с изумлением посмотрел на друга.

— Кэйн, тебя тоже что-то пугает? Не знаю ничего такого ни на земле, ни на небе. За много лет ни разу не слышал, чтобы ты чего-нибудь испугался.

— Об этом рассказать непросто, — Сторм печально улыбнулся. — Не всякому откроешься. Легко сочтут тебя слабаком, трусом или дураком.

— Ну и что?

— Как что! Разве я похож на труса или дурака? Слабинка в характере есть, конечно, но это не велик грех. А вот ты, прости меня за прямоту, Роджер, ты едва ли не самый робкий человек, какого я только знаю.

Херефорд побледнел, поднял руки, как бы желая прикрыться.

— Но как я это выдал? Не надо, не говори, я не желаю слушать! Ты единственный, кто так глубоко заглянул мне в душу и остался добр ко мне. Но в тебе такого нет, не верю. Это ты говоришь, чтобы меня утешить. — Помолчал и спросил: — Чего же ты боишься? И выдумать такого невозможно. Ты это просто так говоришь.

— А всего, — угрюмо отвечал Сторм, что было так привычно в нем для Херефорда. — Мой отец стар, скоро помрет, и мне придется решать, что делать с людьми. Я боюсь этой обузы. Мне страшно умереть самому, оставив старого отца, маленького сына и богатую жену. Вот и полюбуйся. Душа человека не такая уж красивая на вид, но ты хотел посмотреть — я тебе откроюсь. Я боюсь боли. Боль ранений я могу выносить, хорошо этому обучен, но если ты думаешь, что я этого не страшусь, что это нипочем настоящему мужчине, что ты сам ее не боишься, то, значит, дурак — ты, а не я. Скажу тебе больше, Херефорд, только ты держись и не упади. Мне страшно ложиться с собственной женой. Я весь горю от страсти и ничего не могу с собой поделать, боюсь… — Его глаза сердито покраснели. — Даже наслаждение омрачено страхом. Я так боюсь, что она снова понесет, не могу тебе передать. Ты видел, Херефорд, как рожает женщина? Мне пришлось держать ее. Уже год прошел, а я все еще… — Он вскочил, опрокинув стул, и заторопился к двери на двор.

— Оставь меня! — крикнул он Херефорду, хотевшему пойти за ним. — Меня мутит из-за тебя. Больше нет мочи.

* * *

Граф Херефорд вертел в руках кубок с вином и поглядывал на сидящего рядом лорда Сторма, угрюмое лицо которого к разговору не располагало, да и Херефорду говорить тоже не хотелось. Его глубоко тронуло пылкое выражение любви и доброты, с какой тот излил ему свою душу, и он понимал причину печального окончания того излияния. Они сидели за столом, где вместо легкого ужина, обычно состоящего из мяса, сыра, хлеба и вина, был подан полный обед, поскольку Херефорд в дороге такого не имел. Мучившие его сомнения теперь оказались вытесненными множеством других мыслей.

Он еще и еще раз обдумывал состоявшийся разговор, пытаясь понять, был ли то его собственный страх, или предчувствие недоброго послано ему извне. Ничего нового, что прояснило бы ситуацию, он не узнал, потому что Гонт пришел уставшим, быстро проглотил еду и удалился на покой, а Сторм немного поел после долгих упрашиваний и уговоров со стороны жены, которой Херефорд поведал о приключившемся расстройстве, но потом не проронил ни слова, кроме односложных ответов на вопросы отца, и, после того как леди Ли вышла из-за стола, сидел словно в оцепенении. Херефорд поставил кубок на стол.

— Сторм.

— Что?

— Клянусь, дело в другом.

— Что в другом? — проворчал Сторм.

— Я тоже боюсь, но не больше, чем всегда, и новых страхов не прибавилось. Боль, смерть — все это, как ты говоришь, и меня страшит. Но так было всегда и не мешало мне быть всем довольным, или почти всем. Почему же я так несчастен сейчас?

— Почему ты об этом спрашиваешь меня? Ты сам должен знать.

— Да не знаю я! Сторм, ты разбираешься в таких вещах, скажи, чего может не хватать человеку, у которого все есть?

Сторм махнул рукой, как бы отгоняя свои мысли, и уставился на собеседника. Пожал грузными плечами.

— Наверное, ты боишься обнаружить в себе то, что, кажется, вырвано с корнями. Это может быть одна причина, но она к тебе, думаю, не относится. Ты прекрасно знаешь сам, что тебя терзает, просто не хочешь в этом признаться.

В голубых глазах, прямо смотрящих в черные, вспыхнули сердитые искры.

— Еще раз тебе говорю: изо всех сил я стараюсь быть честным!

Сторм пожал плечами.

— Тебе надо это услышать от меня? Хотел бы уберечь тебя от этого. Ну так слушай. Ты — благородный человек. Таким тебя родил и воспитал Майлз Херефорд, а теперь твоя честь раскололась пополам. Ты поклялся в верности Генриху и всей душой ему предан, но ты, как и я, знаешь, что король Англии Стефан Блуаский — помазанник Божий и силой отнять у него трон нельзя.

— Нет можно!

— Нельзя. Если будет на то Божья воля, Херефорд, Генрих станет королем, Стефан сам ему уступит трон, или холера его заберет, или… да что угодно может произойти.

— Значит, советуешь мне бросить это и даже не пытаться? Ты с ума сошел! Ты же сам ввязался в это дело и увяз в нем, как и я, даже если сбережешь свою честь, не подняв оружия против своего короля. Ты охраняешь слово «честь», а не его смысл, — проговорил Херефорд с горечью и сарказмом. Но лорд Сторм не реагировал и смотрел на молодого человека с тем же задумчивым выражением.

— Конечно, я замешан во всем этом, и, конечно же, я не советую тебе отказываться. Всегда ты, Роджер, торопишься. Неужели я порекомендовал бы тебя для дела, которое неправедно или безнадежно? Ты давно знаешь меня, разве я поступаю так с теми, кого люблю? Я просто хотел объяснить, что, на мой взгляд, расстраивает тебя.

— Ты снова ходишь вокруг да около, Сторм, толкуешь о дружбе. Не надо этого. Давай говорить начистоту.

— Да пойми ты, Херефорд, простому смертному не дано постичь всевышней мудрости. Мы можем следовать лишь тому, что подсказывают нам ум и совесть. Вот что я имел в виду, советуя тебе отказаться, если душа не лежит к этому. С другой стороны, если ты считаешь, что твои усилия направлены на благо, так, может, ты есть орудие в руках Божьих за престолонаследие Генриха!

Несмотря на серьезность спора, Херефорд не мог удержаться, чтобы не сострить:

— Ха, орудие Божье! Скорее сатанинское. Знаешь, каков счет моим грехам?

— Какое там, если судить по внешности — ты ангел, а я — соблазняющий тебя на зло дьявол. Только посмотри на мою морду и копыта. — Сторм лягнул Херефорда своей ножищей и захохотал. — Но какие здесь шутки! Ясно видно, и ты сам говоришь, что сомневаешься, правильно ли поступаешь. Я думаю, это прямой результат твоего воспитания. Нам с младых ногтей внушали быть верными своему господину. Стефан как король — твой повелитель, хотя ты и не присягал ему на верность. Мне кажется, тебя угнетает противоречие между тем, что ты считаешь правильным, и тем, как тебя воспитали. Вот и все. Если я ошибаюсь, — Сторм поднял руки, сдаваясь, — значит, понял тебя не так или увидел в твоей душе то же, что и в моей.

Херефорд слушал молча. Подсознательно, как эхо, ему вспоминались собственные слова, сказанные Элизабет в день приезда, когда он говорил, что Стефан — король Англии и что ему хотелось бы сражаться за короля, а не бунтовать против него. Он наблюдал за тем, как Сторм нервно водил пальцем по шрамам лица, и улыбнулся, вспомнив, сколько раз Элизабет предупреждала его, что такими машинальными жестами он выдает свои чувства, и перестал теребить себя за ухо. «Ну хорошо, будем сражаться за короля, но когда королем станет Генрих. И все начнется сначала». Он зевнул и потянулся.

— Эге, — заметил Сторм, — кончаем разговоры и идем спать. Ты столько думаешь, у тебя синяки под глазами. Лучше проспись хорошенько, Херефорд, и знай, что у тебя есть еще время и ты, ничего не стыдясь, можешь повернуть либо туда, либо сюда. Но, Бога ради, когда решишь, ступай смело и без колебаний. Если не будешь чувствовать себя уверенно, то навлечешь несчастье побольше, чем решив не участвовать в этом деле совсем или если надумаешь добиваться цели без войска Глостера.

Херефорд еще раз зевнул и повертел головой.

— Не знаю, смогу ли вообще уснуть. Ночь не дает мне покоя, стоит лечь — сна как не бывало. — Тут он засмеялся, потому что Сторм вопросительно поглядел на него и так же многозначительно показал глазами на женскую половину, как это делал Боуфорт. — Нет, спасибо. У меня была девка на последней ночевке. Но и это не помогло в полной мере.

— Это верно, но так не только у тебя одного случается, когда приходится ломать голову и планировать. Дойдет дело до схваток, сможешь отдыхать лучше, если сможешь вообще — Сторм дружески хлопнул Херефорда по плечу. — Предательство, Роджер, — грязное дело, вот что, надо называть вещи своими именами. Ничего, — рассмеялся он, — когда изваляешься в грязи, как я, тебе будет полегче.

Глава четвертая

— Сейчас мне ничего не ясно, — говорил Роджер Херефорд в полной темноте еще не наступившего утра. — Чтобы узнать, пойдут с нами Норфолк и Арундел, надо с ними сначала соединиться и спросить, хотят ли они этого.

Он был полностью снаряжен и готовился отправиться в путь, как только рассветет. За неделю неотрывного сидения в Пейнскасле над планами ни внешность его, ни настроение не стали лучше, но угнетенность несколько ослабла; приготовление военных действий его так поглотило, что раздумывать о личном было некогда.

— На Норфолка можно положиться. Он согласен оказывать любую помощь, лишь бы от него не требовали надолго удаляться от дома, и, я думаю, слово он сдержит. А вот Арундела надежным бойцом считать не стоит, но многого от него и не требуется, так что, надеюсь, он тоже не подведет. Даже наверное не подведет, — усмехнулся Сторм, — потому что, когда он пойдет встречать Генриха, я буду с ним. Все, что ему доверяется, — это сопроводить Генриха до Девайзиса, а я тем временем отправлюсь в Лондон посмотреть, что делает королева Мод.

— Это — да, тут все обговорили. Мне бы крепости в графстве Глостера усилить. Если деньги, что ты обещал, употребишь на это да еще присмотришь, чтобы все сделали как надо, — большую заботу с меня снимешь; тогда я всерьез займусь войском, оно, боюсь, в плачевном состоянии.

— Можешь на меня положиться. Как не помочь в хорошем деле, да еще названому брату! О наших приготовлениях Мод, конечно, узнает, от нее не спрячешься. Обрати, Роджер, особое внимание на баронов Глостера. Нельзя ли поставить их под себя понадежнее?

— За два месяца? Если Глостер продолжает твердить, что партизанить не собирается, то что же я могу поделать! Я был полным идиотом, когда согласился взять у него деньги и отряды наемников, которые он якобы распускает, а я их якобы собираю вновь. Да нет, это не идиотизм. — Херефорд криво улыбнулся на удивленный взгляд Сторма. — Это — честолюбие. Не пожелал, видишь ли, отдавать славу, за которую кровь проливаю… А дело важнее и славы, и чести… Если Глостер убедит своих баронов не брыкаться, что, собственно, он пообещал, то с него будет достаточно, а помощь их была бы хороша. Пожалуй, потолкую с ним об этом на свадьбе, попытаюсь уговорить оставить двор и номинально возглавить войско.

— Ну да, если ты все будешь делать сам, а он будет сидеть в каком-нибудь замке, только так. Пока он не уверится в успехе, он пальцем не пошевелит.

— Да, ты прав, но он скоро это увидит. Только бы собрать мне побольше сил до того, как мы с Генрихом вернемся из Шотландии и тут развернутся главные события. Ну вот, светает. Наверное, церемония прощания нам ни к чему, через неделю ты уже будешь у меня. Надеюсь, привезешь с собой леди Ли и малыша, она ведь не расстанется с ним. Элизабет специально просила, чтобы она приехала.

— Что ты, это я с ней не расстанусь, — засмеялся Сторм. — Отец насмехается, но в конце концов я так мало бываю дома. Ли тоже хорошо относится к Элизабет. Правда, они совсем разные.

— Мы, Сторм, тоже с тобой далеко не одинаковые.

— Это верно. И ей в мое отсутствие тоже было бы приятно, если к нам приедут гости. Пусть Элизабет наведывается. Твоей жене, конечно, не будет так одиноко, в доме остаются мать и сестра, но… Смотри, совсем рассвело. Не стоит задерживать тебя пустым разговором. Помогай тебе Бог! Счастливого пути!

— Храни тебя Господь, Сторм.

Херефорд поцеловал друга, улыбаясь его наивному представлению, что его мать и такая сноха, как Элизабет, могут составить компанию. «Вот как человек, способный заглянуть в душу мужчины, оказывается доверчивым ребенком в оценке женщины. Тут гляди, как бы кто из них не убил кого, пока они притерпятся друг к другу! — думал он, садясь на коня и выезжая на дорогу. — Не пришлось бы отправлять мать к ее замок, это так нежелательно. Ей, конечно, это не понравится, и Элизабет нужно будет заниматься тогда стиркой и кухней. Лучше бы мать взяла на себя заботы по дому. Ничего не остается, как стараться поддерживать между ними мир, и хорошо, если Элизабет еще не приехала. Передохнуть бы денек — тогда все устрою».

Была и другая причина, почему Херефорду хотелось успеть домой до приезда Элизабет и ее отца. Он рассчитывал увидеть у себя в замке графа Линкольна и наладить с ним родственные отношения, чтобы подговорить этого на редкость беспардонного джентльмена напасть на ненавистного Ноттингема. В разговорах со Стормом Херефорд не упоминал своего плана уничтожить Нот-тингемского констебля, поскольку это дело было чисто семейным, к Генриху отношения не имело, к тому же он не хотел припутывать Элизабет, но само дело не забыл. При всем своем добродушии и умении искренне забывать прощенные обиды, с врагами он был непримирим. То, что прощено не было, он никогда не забывал. Идею немедленно напасть на Ноттингем, к сожалению, пришлось отложить. Встреча в Пейнскасле со всей очевидностью показала, что забот в предстоящую пару месяцев у него будет выше головы. Благородство не позволяло ему мешать личные дела с тем, что он считал своим долгом, но решить эту проблему можно было с помощью Линкольна. Позднее, при благоприятном ходе событий, он мог бы выкроить время, чтобы самому довершить начатое дело, но никак не хотел, чтобы этим занимался Честер. Для того было приготовлено другое дело, и отвлекаться ему было нельзя, это во-первых. Во-вторых, Честер уже достаточно натерпелся от Стефана, чтобы стать совсем одиозной фигурой, напав на королевского фаворита. Любой пустяк мог толкнуть Стефана встать на путь отмщения, а Херефорду не хотелось подвергать замки жены опасности, будучи не в состоянии защищать их.

По дороге холод отпустил и начало таять. Херефорд вовсю, хотя и не слишком громко, поносил английский климат, приказывая Алану Ившему внимательно следить за обозом, чтобы поспеть домой, для чего, возможно, придется ехать ночью. Леди Херефорд, если судить по ее письму, перед лицом спешных приготовлений к грандиозному событию была в легкой истерике, и Херефорд считал, что его присутствие придаст стабильность действиям матери и успокоит сестер, которые, без сомнения, тоже осатанели. Кроме того, ему надо будет заняться охотой. Гости ожидают чего-нибудь повкуснее, чем простая свинина, баранина да говядина, а за промыслом дичи нужен хозяйский догляд, одним охотникам это доверять нельзя. Охотиться придется каждый день. Херефорд с ненавистью посмотрел на небо и снова выругался; он мог бы придумать себе развлечение получше, чем охота при такой мерзости.

Ожидания его сбылись. Сквайры еще помогали ему отстегивать меч и снимали с него кольчугу, когда в комнату влетели мать и обе сестры. Анна обхватила его за шею и безо всякого предисловия стала целовать забрызганное грязью лицо брата, но леди Херефорд, едва отдышавшись, подступила к сыну по-другому.

— Роджер, ты — сумасшедший. Безумец! Ну куда мы поместим столько народу зимой, да еще такой зимой?! Где мы наберем откормленной скотины, она не сможет нагулять жир за две недели! Ну кто устраивает свадьбу, такую свадьбу, в это время года!

— Спасибо, братик, дорогой братик, спасибо тебе…

— Роджер, Роджер, а обо мне ты подумал? Мама сказала, что вы уже говорили о моем замужестве. Он будет на свадьбе? Я увижу его?

Три женских голоса разной пронзительности били по ушам Херефорда. Казалось, ничто не могло бы разозлить уставшего, замерзшего, голодного мужчину, и без того пребывающего в прескверном настроении, но с ним происходило как раз обратное. Слегка оглохший, он мотал головой, пытаясь освободиться от обнимающей его Анны, хотя и осторожно придерживал ее за талию; другой рукой он поднимал младшую для поцелуя. В таком виде Херефорд повернулся к матери со своей обычной улыбкой:

— Ну, мам, тебе да не справиться с этим делом… Анна, не чмокай так в ухо, оглохнуть можно… Это тебе просто хочется поворчать на меня…

— Поворчать? Когда бы тебе снова стало три года, я с удовольствием отшлепала бы тебя. Неужели хотя бы до отъезда к Честеру ты не мог предупредить меня, что планируешь такое безумие? Я говорила, что Анну надо выдавать замуж, имея в виду весну, как принято у нормальных людей. Ты понимаешь, что все, включая Ран-нулфа, будут думать о причинах такой безобразной спешки? Как, благодаря тебе, могут называть твою сестру и что еще хуже — жену?

Здесь Херефорд длинно и громко присвистнул.

— О Господи, мне это и в голову не пришло. — Но тут же он рассмеялся, снял руку с талии Анны и шлепнул ее пониже спины. — Зато Раннулф скоро и лично все узнает сам. Верно, Анна?

Анна вспыхнула и потупилась. Ее волосы были темнее, чем у брата, глаза скорее серые, чем голубые, и, не обладая редкой красотой брата, она тем не менее была очень хорошенькой. Чем больше она смущалась, тем громче смеялся Роджер, вид скромницы у Анны держался недолго. Подняв голову, она тоже залилась таким же, как у Роджера, озорным смехом.

— Вот и узнает, как же, ну что ты смеешься… И все же спасибо тебе, Роджер. Теперь я буду замужней женщиной, у меня будет свой замок. А Раннулф очень хороший, мы виделись вчера, он…

— Да ну ее…

— О Роджер! — Анна еще раз оглушительно чмокнула его, так что он зашатался в притворной муке и обернулся к Кэтрин.

— Ну ее, Роджер. Она уже знает своего мужа. Скажи, Роджер, кого ты выбрал для меня? Ну, пожалуйста, Роджер! Неужели мне еще ждать и ждать, и ждать, а потом скажут в самый последний момент… Скажи, Роджер!

— Кэтрин, ты порвешь мне рубаху! И перестань прыгать! Пока, я вижу, ты еще слишком маленькая, чтобы думать о замужестве, совсем не умеешь себя вести! Боже мой, да вы разорвете меня пополам! Кекс, сладкий мой!

— Так прозвал он младшую за ее любимое лакомство. — Я еще ничего не решил. Как только решу, сразу тебе скажу…

Возня с сестрами начала действовать на нервы леди Херефорд. Взаимоотношения в семье ее очень занимали, и она радовалась любви, которую сама с великим тщанием пестовала в старшем сыне к младшим детям, но сейчас предстояло заняться серьезнейшим делом.

— Хватит, девочки, оставьте брата в покое! Или помогайте ему раздеться, или отправляйтесь к себе. Ты поступаешь крайне опрометчиво, Роджер, позволяя им виснуть на себе. Надо быть благоразумнее.

Отцепив, наконец, эти два репейника, которые тут же занялись приготовлением ванны и побежали за свежим бельем, Херефорд подошел к матери и обнял ее.

— Дело предстоит нелегкое, мам, но, поверь мне, я никак не мог отложить. Я буду очень занят, а мне нужно до весны закрепить свои отношения с Честером и Линкольном. Ты вправе ругаться, ничего не могу сказать, я взвалил на тебя тяжелую ношу, и времени очень мало. Но надо успеть и устроить все как можно лучше.

— Но ведь помолвка столь же связывает, как и свадьба, почему бы тебе не подождать до урожая, если ты занят весной? Как леди Элизабет могла согласиться с такой суматохой?

По лицу Херефорда пробежала тень недоброго предчувствия, которое постоянно преследовало его.

— Осенью было бы для меня поздно, слишком поздно. А у Элизабет особых возражений не было, она понимает, что ждет меня впереди.

Сказанное сыном заставило леди Херефорд побледнеть, а упоминание Элизабет резануло ее такой ревностью, что она была вынуждена опереться на стул. Херефорд видел все, но промолчал. Он не знал, какой удар нанесло имя невестки. А в другом — чем он мог утешить? Женщины теряют мужчин на войне независимо от того, как их любят. Такова жизнь. Но сестры уже снова были тут, смех и возня с ними отвлекли его: началось раздевание и купание. Сидя в ванной, он попросил мать подойти к нему.

— Сегодня можно говорить только о планах. А завтра надо будет засучить рукава и приняться за дело. Надеюсь, у нас готовы три этажа донжона и нижний зал дома? Это позволит разместить пятьдесят — шестьдесят благородных гостей. На двух самых верхних этажах башни — еще пятнадцать, если уложить поплотнее; человек двадцать — в большом зале. В каждой из шестнадцати башенных комнат поместится от двух до четырех человек. Значит, сможем устроить где-то человек сто пятьдесят. Больше, наверное, не будет. Из восточных графств, с дальнего севера мало кто приедет. Слишком далеко, да и путь тяжелый.

— Я не первый год живу на свете, и гостей принимать мне приходилось. Как вести дом, меня учить не надо. Ты мне лучше скажи, куда девать свиту гостей и чем всех кормить.

Вот для этого он и должен быть здесь, дабы ни у кого не было никаких вопросов. Без него ничего не получилось бы. Херефорд вылез из ванны, позволил сестрам вытереть себя досуха. Разговор с леди Херефорд прервался, когда он объяснял возбужденным сестрам, откуда у него тот или другой шарм. Как все юные леди, Анна и Кэтрин обожали военные истории и упивались рассказами о кровопролитных сражениях, что никак не вязалось с их хорошими манерами. В конце концов он оделся, отвесил каждой по шлепку и выпроводил заниматься собственными делами.

— Свиту набьем, как сельдей в бочку, в подвалах донжона, дома и в коридорах, а для остальной челяди надо освободить дома крепостных, почистить их, и пусть ночуют там. Они будут с крышей над головой и в тепле, а то, что кров их не слишком элегантен — переживут. Весь деревенский скот — на стол. Сейчас я при деньгах, так что освободим их от свадебного оброка и возьмем только скот.

— Эти живые кости? Да какое там мясо!

— Какое есть, такое и будет. Завтра иду на охоту. Линкольн с Раннулфом уже приехали. Анне, как я понял, молодой граф понравился. Они помогут мне на охоте. Когда приедет Честер, тот будет охотиться с утра до вечера. Ему больше ничего и не надо. Плохо, если нам не хватит фуража. Тогда придется идти на город. Не люблю воевать с торговцами, но тут уж ничего не поделаешь.

— Пусть будет так, как ты решил. А чем ты думаешь занять мужчин? Они передерутся насмерть, если их долго удерживать вместе.

— Вот это, мам, самое скверное! Турнир в такую погоду не устроишь, чтобы унять разбушевавшихся, на охоту не повезешь. Мы всю дичь перебьем для пира. Но думаю устроить травлю с собаками и пошлю людей выгнать зверя из дальних лесов. А лучше отправь гонцов ко всем вассалам, чтобы приехали со своими менестрелями, жонглерами да кого по дороге встретят. Танцы, наконец, устроим.

— Было бы где, — задумалась леди Херефорд. — У тебя ни гроша, Роджер, не останется после всего этого. Почему бы Честеру не взять на себя часть расходов на свадьбу собственной дочери?

— Пока я не банкрот, и как будто это мне не грозит. О расходах я позабочусь сам, мама. Ладно, не печалься. Клянусь, я вовсе не собирался досадить тебе, у меня не было другого выбора. Я стараюсь сделать как можно лучше.

Леди Херефорд попыталась улыбнуться и погладила сына по голове.

— Для всех остальных — да, ты сделаешь все. Вот подумать о себе у тебя получается не всегда.

— Ну вот, узнаю свою мамочку! Так может говорить только слепо любящая мать! Она не видит, что о себе я тоже забочусь.

— Твой отец был таким же. На словах он стоял за себя, но когда повелевал долг — шел первым, не думая об опасности или выгоде.

— Но разве не для себя старался, выполняя долг? А что дало ему титул графа, богатство и почести? Давай оставим этот разговор, мам, ведь я еще голоден, и пора выйти к гостям, они могут обидеться. Пошли.

* * *

Проснулся Херефорд на рассвете с большим желанием женщины. Он машинально протянул руку, но в кровати, кроме него, никого не было, и он в недоумении оглядел спальню. Тут он кисло ухмыльнулся и повалился обратно, борясь с неодолимой охотой. Маменька очень проворно спровадила всех его временных наложниц, он даже не успел спросить, куда она их рассовала, заводить же новую неловко, когда вот-вот должна приехать Элизабет. Ждать осталось недолго, сказал он себе, и встал помочиться, что в таких случаях помогало. Его тут же прохватил холод, и он, дрожа, юркнул в тепло пуховиков, чтобы вскоре уже одеваться для охоты. Уставившись в балдахин над кроватью, стал с удовлетворением перебирать, что успел переделать за вечер накануне.

Анна и Раннулф, кажется, неплохо подошли друг другу. Неудивительно: она хороша собой, нежна и с мягким характером, а Херефорд наделил ее богатым приданым, так что у Раннулфа были все основания остаться довольным. Молодой человек тоже выглядел достаточно хорошо: воспитан, храбр и неплохо выглядит в бою. Таким жена может вполне гордиться, а отец достаточно богат, чтобы наделить его по случаю женитьбы собственным замком и считать вассалом, хотя он и младший сын. Тут все было в порядке.

Дело с Певерелом тоже выгорело. Немало времени потратил Херефорд на рассуждения о том, как разбогател констебль Ноттингема, будучи фаворитом короля. При этом осторожно напомнил об оскорблении семьи попыткой отравить Честера, что осталось неотомщенным. Сказал также, как бы между прочим, что якобы Честер еще до предательства Певерела был связан с ним какой-то клятвой не чинить ему зла, на которую потом еще выдал свою гарантию. Поскольку король был другом Певерела и врагом Честера, нарушать клятву было бы неразумно: король мог покарать за это под предлогом той гарантии, хотя правда и была на стороне Честера. Ненароком вздохнул с сожалением, что из-за женитьбы на дочери Честера он не может воспользоваться этим предлогом для набега на замок Ноттингема, а между тем слышал, что Певерел — страшный скряга и набил сундуки золотом да яхонтами. И бойцы его пока не готовы воевать, новобранцы еще не обучены, а самое главное — тут Херефорд подмигнул, — у него другие планы. Этот прием он потом повторял еще и еще, всякий раз подмигивая, что должно было направить мысль Линкольна на свадьбу. Слова Херефорда лишали Линкольна возможности потом упрекать его во лжи, когда Херефорд начнет военную кампанию за престол для Генриха.

Глаза Линкольна алчно разгорелись, и он заверил Херефорда, что отмщение не заставит долго ждать. Он ничего не слышал о клятве Честера и думает, что его сводный брат пощадил Певерела по каким-то сугубо личным мотивам. В конце концов Честер ведь не умер, хотя трое его вассалов и погибли. Может статься, что Честер хотел избавиться от них, и Певерел тут оказал ему услугу. Они с братом не столь близки, чтобы делиться своими тайнами.

Херефорд подавил в себе брезгливое чувство, вызванное таким разговором, обратившись к мысли, что даже зло порой идет во благо. Скажем, мог бы он совладать с собственным братом Вальтером, если бы тот не вытворяд пакостей? Здесь же порочная алчность Линкольна поможет справедливому возмездию Ноттингемскому констеблю. Ну и свояк у него теперь! Херефорд зевнул и отбросил покрывало, прикидывая, что хуже — иметь такого человека среди врагов или среди родственников. Но дело сделано, к чему теперь раздумья! Раннулф выглядит вполне благонадежно вопреки своему происхождению, так что Анна будет счастлива, а если Линкольн кончит на виселице, куда ему и дорога, Херефорд, он был уверен в этом, сможет оградить Анну и Раннулфа от неприятных последствий.

— Роджер!

Херефорд невольно застонал.

— Да, я проснулся, входи.

— Проснулся, но лежишь, как медведь в берлоге. Ты идешь в церковь на заутреню?

— Иду. Вы меня не ждите. Пришли сюда Вильяма помочь одеться, а сами ступайте и скажи капеллану, чтобы меня подождал. Оставь мне место рядом с собой, а девочек посади где-нибудь подальше, мне надо поговорить о Кэтрин.

— Во время мессы?! — леди Херефорд широко открыла глаза.

Это была ошибка Херефорда, которая могла стоить ему длинной нотации. Он прикусил губу. Подвели обычаи в окружении Генриха Анжуйского, который всегда во время богослужения писал письма, обдумывал свои планы или просто болтал.

— Нет-нет, мам, недолго до и после службы. Я должен быть с Линкольном, у меня срочные дела, нам больше некогда будет поговорить.

— Как скажешь, Роджер, но поторапливайся. Мне не хотелось бы просить капеллана задерживать службу.

Церковь не отапливалась, и в ней было еще холоднее, чем в доме. Кольчуга холодила тело сквозь тунику и рубаху, ножны меча больно колотили по икрам ног и лязгали по каменному полу, когда Херефорд преклонил колени на паперти храма Незримого Присутствия. Толпившиеся при входе дворовые переминались, исподтишка потирали зябнущие руки и поспешно расступались, уступая дорогу своему господину. Обычно он был обходительным, но зимой, когда терпение Херефорда испытывалось неудобствами и холодом, да еще вдобавок если был не в духе, он мог швырнуть подвернувшегося под ноги так, что улетишь в самый дальний угол.

Прежде чем сесть, он снова преклонил колено и рассеянно начал говорить, еще не поднявшись.

— Очень бы хотелось помолвку Кэтрин устроить во время нашей свадьбы — это сбережет нам время и силы. Молодых людей не так уж много… Не могу решить: договариваться ли сейчас и получить себе еще одного надежного союзника или подождать?.. Тогда я смогу выбирать и подыщу ей мужа из самых верхов.

— О каких верхах ты говоришь? В чем дело, Роджер? Что ты затеваешь?

— Это не женского ума дело, но если получится, я стану одним из первых лиц в королевстве.

— Ты и так не из последних. А что, если у тебя не получится?

Вошел священник, служба началась, но леди Херефорд даже не заметила этого.

— С другой стороны, если Кэтрин нам определить не удастся, тебе придется взять ее полностью на себя или оставить на Вальтера. — Херефорд сокрушенно вздохнул. — Как жаль, что сын Сторма еще мал. Он бы подошел лучше всех, но ему нет даже двух лет. Если бы Кэтрин была мальчиком…

— Есть старший сын Шрюсбери…

Херефорд изменился в лице, глаза потемнели.

— Может, я согрешил, соединяя одну сестру с сыном жадного борова, но не выдам другую за отпрыска такого змея. Чтобы я больше не слышал этого имени!

Леди Херефорд смешалась. Дело в том, что обстоятельств поспешного отъезда сына во Францию ей никто не объяснил, а предательство Шрюсбери сыграло большую роль в тогдашних трудностях Херефорда. Он же не забывал этого, и союз с их домом исключался.

— Сын Честера тоже не в счет, — продолжал Херефорд, успокоившись, — церковь этого не допустит, да и что это дает, если Честер с дочерью гораздо ближе, чем с сыном. Я думал еще о втором мальчике Бигода… Мне нужен союзник на востоке, но я не видел его сам, и семья довольно тяжелая.

— Это так далеко от нас, Роджер! Норфолк — это через всю Англию. А что сын Глостера? У него мальчик в летах нашей Анны, не так ли?

— Д-да, — послышался протяжный ответ, — хилое, как его мать, создание с папиным выражением на лице. Конечно, хочется выдать сестру за богатого, но не так, чтобы она страдала потом. Ты напомнила мне еще подходящие партии… Двоих мальчиков. Лучший из них — Джон Фитц, старший сын Джильберта…

— Джильберта Фитца? Он же сам незаконнорожденный!

— Неужели? Но сын законный и прямой наследник Джильберта безо всяких помех. Роберт Глостер тоже был внебрачный ребенок. Мать Патрика, кроме того, сестра Солсбери…

— А его бабка была дочерью кожевника!

— И наш покойный король тоже! И мать Вильгельма Незаконнорожденного тоже была дочерью кожевника, а он ее как почитал! — засмеялся Роджер. — Не надо плохо говорить о дочерях кожевников, они рожали хороших мужчин!

— Нет смысла с тобой спорить, Роджер, делай как хочешь!

— Я так и делаю, только не как хочу, а как считаю лучшим. Ты знаешь, я всегда прислушиваюсь к твоим доводам. Иначе бы не обсуждал с тобой это. Просто ты говоришь не дело, отвергая жениха потому, что отец его был незаконнорожденным.

— Рожать внебрачных детей — это грех. Наказание за это падет на тех…

Тут Херефорд громко рассмеялся, и священник строго глянул на него.

— Полностью согласен, мама, только осторожно, ты отдавила мне ногу!

— И для тебя такой же грех, как для других, даже если ты мой сын.

— Конечно, — он продолжал давиться смехом, — так что молись за меня. Второй, о ком я подумал, не столь замаран происхождением, но уступает качеством и количеством… Это третий сын Солсбери. Он уже несколько лет сражается по правую руку отца и на десять лет старше Кэтрин, а это вполне допустимо. Наконец, Вильям… Этот младше Кэтрин, правда, ненамного, но для такой молодой пары, при том, какая Кэтрин своенравная, боюсь…

— У тебя на каждом шагу мудрая пословица и хороший совет, неплохо бы самому следовать им. Элизабет не моложе тебя, а уж упрямством…

«Начинается, — подумал Херефорд. — И зима — не мороз! Жарко станет в замке Херефорд, как приедет Элизабет!»

— Мне, мама, не пятнадцатый год, — примирительно сказал он, — но даже в пятнадцать и будь Элизабет на десять лет старше, при всем ее, как ты выражаешься, упрямстве, можешь быть спокойна, она бы мной не правила. — По его лицу скользнула усмешка, которую он постарался скрыть. — Я тебе отплачу той же монетой. Все, что мне надо, это чтобы ты проследила, если сможешь… и потом мне сказала, как Кэтрин будет себя вести с этими двумя пареньками или с другими, которые покажутся тебе подходящими, и кто из них и как ей понравится. Если Господь будет милостив, я постараюсь щедро ее оделить, а хороший боец, пусть и не крепкий союзник, тоже не пустяк.

— Роджер, ты испытываешь мое терпение. Я растила тебя, прививая любовь к сестрам, но это доброе чувство заводит тебя слишком далеко. Кто и как нравится Кэтрин, не имеет значения. Она обязана любить человека, которого ты ей выберешь. Ты ведь не спрашивал Анну!

— И Кэтрин тоже не спрашиваю. Она будет делать то, что я велю, уверяю тебя, но Кэтрин не Анна. Ты, их мать, разве не видишь этого?

— Я вижу только, как ты ведешь дело к тому, чтобы в доме было две Элизабет.

Теперь кончалось терпение у него, но он вздохнул и сдержался. Давать волю чувствам было невыгодно и неуместно.

— Ты не должна так говорить об Элизабет и выводить ее из себя, — сказал он спокойно, но давая понять, что разговор окончен. — Я сохраню в доме мир, даже если придется вести войну со всеми.

Когда на закате дня Херефорд вернулся с охоты, промерзший, мокрый насквозь и тяжело дыша, как его измученные собаки, мир в семье еще сохранялся, хотя Элизабет уже была на месте. Но атмосфера в доме напоминала затишье перед бурей. Он поцеловал руку невесты, протянутую довольно холодно, потом ее губы, которые, однако, предложены не были, и поспешил к более приветливому и теплому вниманию своих сквайров и сестер.

За поздним ужином, где подавали густой суп, жаркое и пироги, потому что Херефорд не ел с самого раннего утра, тучи начали сгущаться, и послышались раскаты грома. На охоте он добыл пять олених и троих самцов, оказавших упорное сопротивление, валился с ног от усталости и остаток сил употребил на то, чтобы ублажить Элизабет, но это ему не удалось. Отменно вежливая и учтивая, с манерами, безупречными для любой обстановки и в любой момент, она оставалась холодной, как погода на дворе.

Херефорд отозвал ее из кружка, где капеллан после ужина читал вслух какую-то повесть, и спросил, что случилось.

— Ровным счетом ничего. У тебя прекрасный дом, вовсю идет подготовка к пышной свадьбе.

— Пойдем ко мне, поговорим. Там горит камин и удобные стулья.

— И покажем, сколько мне еще не хватает скромности и приличия. Я поражена, ты воспитанный человек и предлагаешь мне такое!

Сарказм в ее голосе заставил Херефорда поднять брови и сразу объяснил все. Видимо, мать уже успела высказать Элизабет, конечно, в самых учтивых выражениях, свое удивление ее согласием на поспешный брак и предположения о вероятной причине такой сговорчивости. Херефорд вполне допускал, что мать могла вежливо заметить: Элизабет сама соблазнила сына, ибо он ничего дурного позволить себе не мог.

— Без глупостей, мне надо с тобой поговорить, о чем никто не должен слышать, — сказал он с раздражением. — Иди, дорогая, и устраивайся поудобнее. Я сейчас же приду, только скажу несколько слов матери.

Тут Элизабет смягчилась. Роджеру было ясно, что она подумала, будто он собрался выговорить леди Херефорд за оскорбление невесты. Но она ошибалась: его намерение было совсем иным. «Странно, — думал он, — как женщины плохо понимают друг друга. Каким кошмаром станут отношения матери и Элизабет, попробуй я только заступаться за невесту!» Когда он подошел и, наклонясь к леди Херефорд, шепнул свою просьбу, его лицо не выражало ничего, кроме физической усталости, скрыть которую было невозможно.

— Мам, можно тебя попросить?

— Конечно, дорогой.

— Пожалуйста, будь помягче с леди Честер. Займи ее, поговори с ней. Она невероятно бесит мужа, а тот Докучает мне своими жалобами. Я слишком устал, чтобы с ним возиться, но мне важно сохранять ему хорошее настроение.

— Разумеется, милый! Иди отдыхай.

— Я пойду сейчас, только поговорю с Элизабет.

Голос Херефорда звучал сухо, и родительница поняла, что разговор с невестой не обещал быть приятным. И эта женщина заблуждалась. Леди Мэри Честер была мало знакома Херефорду, но он знал: по характеру и складу мыслей она как нельзя лучше подходит матери. Если такая женщина станет жаловаться на Элизабет, а леди Честер обязательно это будет делать, ненавидя свою падчерицу всем сердцем, и, надо сказать, не без основания, леди Херефорд тут же начнет ее защищать, и свой замысел Херефорд осуществит, не пошевелив пальцем. Войдя к себе, он удобно уселся напротив Элизабет. Она внимательно посмотрела на него. Даже в слабом освещении были заметны фиолетовые тени под глазами и серый цвет ввалившихся щек. Это вопреки воле тронуло Элизабет.

— Может, отложим разговор до завтра? Ты выглядишь усталым до предела.

— Мило с твоей стороны. Но знаю, как тебе хочется услышать, что мне сообщил Гонт. Не скрою, все тело ноет от усталости, но откладывать бессмысленно. Завтра я устану еще больше. А стоит мне лечь, голова разламывается от дум, уснуть не могу. Буду очень тебе благодарен, сели побудешь со мной немного. Поговорив, может, скорее усну.

Элизабет расцвела от удовольствия. Как она ждала услышать такое! Неожиданно для себя самой она подошла к Роджеру и уселась на скамеечку у его ног, взяв его руки в свои.

— Выслушаю все, что пожелаешь. Говори, сколько хочешь.

Херефорд закрыл глаза. Ее груди касались колен, и он боролся с желанием взять ее на руки. Вместо этого он позволил себе лишь изменить положение рук: теперь он держал ее руки и мягко стиснул их. Элизабет была доброжелательна и вся внимание, но не к нему, а к новостям. Он поведал, о чем договорились в Пейнскасле, без колебаний открыл ей все, что может сорвать планы и привести его к полной катастрофе, если это дойдет до чужих ушей. Он смело полагался на ее верность и умение держать язык за зубами, а кроме того, она лучше его знала людей, вовлеченных в его планы, и могла сказать, насколько верны его оценки.

— Что сделать для тебя?

Это первое, что она произнесла, слушая его рассказ. Глаза ее стали неестественно яркими, она непроизвольно прижималась к нему, восхищаясь им и его идеями. Роджер из Херефорда в ее глазах вырос еще больше.

— Как женщина, Элизабет, ты хорошо знаешь королеву Мод. Она — самое слабое звено в моих планах. Если я не смогу ее перехитрить, она удержит Стефана и Юстаса от действий, в которые они по моим расчетам должны включиться и быть предоставлены сами себе. Прав ли я? Так ли она решит, как я предполагаю?

Рука Элизабет замерла в его руках, она прикрыла глаза, переведя внимание с жениха на то, что она знала о королеве.

— Не совсем. Размах военных действий подскажет ей, что надвигаются какие-то события, но тут уж ничего изменить будет нельзя, и если ты начнешь все загодя, до приезда Генриха, она будет вынуждена отпустить Стефана на защиту своих вассалов. Обязательно предупреди Сторма и Арундела: пусть приложат все силы, чтобы к ним не пробрались ее шпионы.

— За Сторма я не боюсь, он не болтлив, да и его красотка жена тоже, как это ни странно. У такой невинной девочки оказалась светлая голова, она меня порой изумляет.

Глаза Элизабет вспыхнули весельем.

— О, леди Ли — сама мудрость. Тебе не приходило в голову, Роджер, отчего произошла твоя ссора… с леди Гертрудой, как раз накануне твоего отъезда из Лондона во Францию?

— Леди Гертруда? — не без труда Херефорд вспомнил давнишнюю историю. Он взялся помешать графу Мальбруку явиться ко двору, графа опоили, и тот попал впросак. Мальбрук обвинил Херефорда в предательстве, и того ждала тюрьма. В отчаянии он искал себе алиби и собирался сослаться на то, что в это время был с женщиной. Но вмешалась Гертруда, бывшая недолго любовницей Херефорда, которая поломала всю его защиту при разбирательстве. В компании с Элизабет и целой толпой придворных сплетниц она стала укорять его в неверности, рыдая и осыпая бранью. Раздосадованный и обескураженный, Херефорд не смог оправдаться, история мгновенно разошлась, и все это выставило его бессовестным сердцеедом, да еще с такими подробностями, что ему и в голову прийти не могло.

— Да-да, это проделка леди Ли. Она пришла ко мне и рассказала о твоей печали. Я сама ничего не могла придумать, тут она и предложила напустить на тебя леди Гертруду. Вот была комедия! Я пыталась изобразить праведный гнев, а меня разбирал смех… как эта шлюха тебя вовсю поносила! Не скажешь, что ты совсем этого не заслуживал, но в данном случае ты был безвинен. Ли рассказывала мне, что Сторм чуть не помер от смеха, когда она описывала ему эту сцену.

Херефорд хотя и был уязвлен, но тоже рассмеялся.

— А я и не знал об этом. У нас с ней в то время ничего не было, как и с тобой. Почему ты не предупредила меня тогда?

Продолжая смеяться, Элизабет склонилась к его коленям, замотала головой:

— Что ты, нет! В том и был расчет, чтобы ошарашить тебя, только тогда и выглядело все правдоподобно! Ох, Роджер, никогда не забуду твоего комичного выражения. — Она вздохнула и выпрямилась. — Ну, сейчас другое дело, тут не до смеха. Если только она услышит, что Генрих приехал, то сама встанет во главе войска или выведет его из Норфолка и Глостера, чтобы вернуть Стефана и Юстаса. Знаешь, она все бы отдала, лишь бы захватить Генриха.

— Это понятно. Поэтому мне лучше самому встретить его…

— Ни в коем случае! За тобой будут следить, как ни за кем другим. Если ты двинешь хоть самый маленький отряд помимо своей охраны, ей это сразу станет известно. Поэтому не пей слишком много на пиру, чтобы не сболтнуть лишнего.

— Думаешь, я нуждаюсь в таком предостережении? — Херефорд нахмурился и закусил губу. Он сам собирался просить ее предупредить отца и дядьку, которые уж точно трезвыми не останутся.

— Каждый мужчина нуждается в этом. Когда вино льется рекой, они становятся как дети. — И добавила, словно прочитав его мысли: — Не надо, пожалуй, ничего больше говорить отцу о приезде Генриха. Он едет с вами в Шотландию, это вполне вознаградит его за лояльность. Но кое-что ему лучше будет раскрыть, чтобы не вызвать у него подозрения. Можно упомянуть о планах сражений в Глостере и Норфолке… Если он и проболтается, вреда не будет, тебе самому надо, чтобы Стефан знал об этом…

Смысл этих слов почти не доходил до сознания Херефорда, которое мутилось от нахлынувшего желания обладать ею. Последней попыткой совладать с собой стал его вопрос:

— Ты сама скажешь ему или лучше мне? — И, не дожидаясь ее ответа, он вдруг поднялся и отошел в сторону. — Я не могу сдерживаться рядом с тобой, Элизабет. Я все же мужчина. Ты требуешь от меня невозможного. Я не могу любить тебя и не хотеть тебя. Если это делает меня в твоих глазах животным, значит, я животное.

Элизабет тоже встала, эта перемена испугала ее. Его чувства были так глубоко запрятаны, что она и не подозревала о подобном повороте разговора. Первым порывом ее было убежать, но это было не в ее правилах, и потом, решись она на это, ничего бы не вышло: он уже стоял рядом.

— Позволь мне поцеловать тебя! Отдайся мне. До свадьбы осталось всего шесть дней. Мы же помолвлены…

— Если не терпится, есть другие женщины…

Глаза Херефорда стали черными, в них стояли слезы страстного желания.

— Мне не надо другой женщины! Я просто мужчина, я люблю тебя. Дай мне отведать тебя. Если не хочешь, больше не буду приставать.

Элизабет сковал страх. Она не очень пугалась самого акта, довольно наслышалась всякого и насмотрелась, как спариваются животные. Ее парализовало собственное желание этого… влечение своего тела. Разум кричал: если уступишь желанию, станешь просто еще одним телом! Уже не будешь той Элизабет, не будешь компаньоном, у кого спрашивают о мыслях и чувствах королевы, станешь просто роженицей и согревательницей постели. Но горше всего была мысль, что сопротивление бессмысленно, что, может быть, раз позволив, можно стать еще ближе и дороже…

Пока она стояла, оцепенев в роковой нерешительности, время действовать было упущено. Херефорд привлек ее к себе, прижал спиной к своей груди так, что, не отпуская, мог ласкать. Это не был обычный способ обнимать женщину, но для Роджера любовь была искусством, которое не терпит однообразия форм. В таком положении все чувственные места Элизабет были доступны его рукам, а его поднявшееся мужество с Нарастающей требовательностью упиралось ей в ягодицы. Он не мог достать ее губы, но они часто давались отцу, братьям и даже из вежливости другим мужчинам. В его же распоряжении оказались места, которых ничьи губы не касались, — ее шея, плечи под туникой, уши и крохотное местечко ниже и позади мочки уха, которое большинство известных Роджеру женщин заставляло дрожать и задыхаться.

Он преодолевал сопротивление многих женщин, от перепуганных крепостных девушек до слывших верными чужих жен, и знал, как на смену твердому сопротивлению приходят неудержимая дрожь и беспомощная слабость. Он точно знал момент, когда дрожь и слабость переходят в сладострастный стон согласия, но раньше для Херефорда все это было игрой, а теперь занимало его всерьез. Если раньше ему случалось довести женщину до такого состояния и получить отказ, то его самолюбие, конечно, страдало, но он знал, что с другой своего добьется. Теперь же было не так: никто в мире не мог бы заменить ему Элизабет, и сознание этого лишило его былой ловкости. Руки действовали не столь уверенно, он весь дрожал, и когда она была доведена до самого края и уже готова сдаться, настойчивость его вышла из-под контроля и он причинил ей нечаянную боль.

Какое-то время Элизабет стояла без сопротивления, и он не успел ее удержать, когда она оторвалась от него, как только боль вытолкнула ее из чувственного транса. Отпрянув от него на три шага, она повернулась к нему, тяжело дыша. Роджер клял себя за собственную глупость. Он поторопился с этой болью, она была нужна чуть-чуть позже, когда все стороны чувственного удовольствия уже испробованы. Он медленно и осторожно сместился в сторону, перекрывая ей дорогу к двери.

— Роджер, не надо… Ты обещал не принуждать меня… — Элизабет силилась говорить так, чтобы в голосе не звучало открытой мольбы.

— Если бы ты не хотела… Ты не обманешь меня. Не важно, что говорит твой язык; глаза и руки — все говорит мне другое. Элизабет… — Он осторожно придвинулся к ней, боясь испугать и обратить ее в бегство. Он мог бы разом овладеть ею; теперь она уже ни за что не убежит, ни от него, ни от кого другого.

— Ты, возможно, прав, Роджер, — прошептала она. — Но не делай этого. Не лишай меня девственности до свадьбы. Не топчи моего достоинства.

Достоинство — вот что он любил в ней, что выделяло ее из всех женщин. На ее достоинство он посягнуть не мог.

— Но скажи мне, чего ты хочешь. Дай мне услышать, что ты любишь меня, что ты хочешь меня, и я оставлю тебя в покое. Мне нелегко отпустить тебя так, дай мне хоть что-нибудь.

Он просил очень многого! Сказать это для ее гордости было даже труднее, чем просто уступить. Не желая того, он сыпал соль на живую рану. Глаза Элизабет сверкнули, как вдруг вспыхивает пламя в очаге.

— Да, я хочу. Я греховна, моя воля не так сильна, как моя страсть, поэтому я хочу. Мое тело в твоих руках. Как бы я ни сопротивлялась, ты всегда победишь, потому что желание за тебя, тут я бессильна. Но знай, душа моя этого не хочет, и чем сильнее твое желание владеть мной, тем больше, мне кажется, я ненавижу тебя, себя и все, что связывает нас.

Херефорд смотрел на Элизабет в растерянности.

— Элизабет, Элизабет!

Но ни сил, ни воли у него уже не оставалось. Она беспрепятственно ушла, оставив его с такой болью, какой он еще не испытывал.

Глава пятая

Последующие шесть дней стали настоящим кошмаром для всех активно вовлеченных в этот, как выражалась про себя леди Херефорд, «несчастный брак». Особенно кошмарными они были для самого Херефорда, все существо которого оказалось расколотым надвое, к чему он совершенно не был приспособлен. Для большинства своих гостей он оставался Роджером-сумасбродом, но голова его была все время занята подготовкой заговора, и душа разрывалась от этого. С Элизабет, которая могла бы значительно облегчить ему тяжкое бремя бесконечных переговоров с придворными, хорошо ее знавшими и по старой памяти ей доверявшими, они оказались в полном отчуждении. А в довершение ко всему он полностью увяз в этой проклятой ежедневной охоте и вынужден был убивать столько всякого зверья, что даже такой заядлый охотник-спортсмен, как Честер, разбуженный утром ехать в поле накануне самого дня свадьбы, простонал, что больше в жизни никогда на охоту не пойдет.

— Это уже не спорт, — ворчал Честер за завтраком, — мы обычные мясники, которые режут скот на бойне.

Херефорду, который сидел рядом с поникшей головой и не мог есть от усталости, слова тестя показались вещими. Вот к чему, он идет: стать мясником; сначала резать животных, потом — людей. Правда, в первом случае еще был какой-то смысл. «Что, так и придется всю . жизнь быть по локоть в крови? Спятил, — решил он про себя, — я просто спятил: ну что тут такого, если проливается немного крови? Она льется, когда охотишься ребенком и когда сражаешься взрослым. Что тут такого?» Он безжалостно гонял своих бестолковых сестер, заставляя отмывать себя и чистить свою одежду, при этом оставался глух к мольбам освободить их от услужения многочисленным съезжающимся гостям; проклинали его на чем свет и сквайры, вынужденные до поздней ночи скоблить его доспехи и охотничьи принадлежности, но от ощущения и запаха крови избавиться было невозможно. Он чувствовал себя куклой в руках циркачей, наезжавших иногда потешить своими представлениями; он, как их набитые шерстяным и тряпичным хламом балаганные чучела, смеялся и хороводился со своими гостями и чем дальше, тем больше страшился, что наступит момент, его мягкая набивка без костей не выдержит, и он развалится бесформенной кучей.

Этот вечер был самым тяжелым. Слушая громкий нервозный смех своего жениха, Элизабет в который раз пожалела о сгоряча сказанных словах. Всю неделю она безжалостно корила себя за многое, о чем Роджер и подозревать не мог. Не раз и не два пыталась она заговорить с ним наедине, но он уклонялся от разговора о личном, оставаясь неизменно мягким, галантным и пугающе веселым, хотя глаза были, как голубой лед, чистый, холодный и непостижимый. Элизабет проглотила набегающие слезы и сидела, опустив глаза, стараясь не показывать их сидящим рядом женщинам.

— Элизабет, — донесся резкий голос мачехи, — леди Херефорд обращается к тебе!

— Извините, мадам, я не слышала.

Женское общество заулыбалось с пониманием; леди Херефорд повторила свой вопрос: просто так, любопытства ради, в чем Элизабет будет завтра утром одета? Она отвечала машинально, не задумываясь, и ничего не слышала, кроме смеха Херефорда. Очнулась она, когда маленькая теплая ладонь коснулась ее холодной руки, и Элизабет встретилась взглядом с большими зелеными глазами леди Сторм. Элизабет целыми днями избегала смотреть в глаза других женщин, где виделось столько презрения, сочувствия и зависти, что ей трудно было удерживаться от резкости. А в глазах Ли она прочитала совсем другое — предостережение — и стала прислушиваться к разговору, который оказался важным.

— Она нервничает, бедняжка, — говорила леди Херефорд, причем голос ее звучал искренне. Она не любила Элизабет и, хотя не совсем убежденно, считала, что никогда не полюбит, но задумка Херефорда срабатывала. Многим другим Элизабет так не нравилась, что леди Херефорд оказалась вынуждена взять выбор сына под свою защиту, и эта оборонительная мера отвоевала в ее сердце местечко для Элизабет. — Роджер все время говорит о таких загадочных вещах, что я и сама стала нервничать. Неудивительно, что девочка расстроена. Подумать только, вовлечь ее в спешное бракосочетание и сразу обещать умчаться куда-то, когда супружеские отношения только…

— Совсем нет, мадам, — вмешалась Элизабет, — он ничего не говорил об отъезде из Херефорда, кроме, конечно, поездки в мои родовые имения. Правда, его светлость, — она смущенно засмеялась, — любезно позволил мне остаться дома в такую погоду, но я не допущу этого и поеду с ним.

Новая волна улыбок и киваний обежала кружок дам. Разумеется, Херефорд и не помышлял отказываться от свободы уезжать, когда ему захочется, и уже подумывал, как сделать супружеские узы наименее обременительными в этом отношении, хотя, с другой стороны, леди Херефорд столь же старательно пыталась всячески удержать свое сокровище дома. Элизабет понимала замысел их обоих и не возражала ради доброго дела, если характер мужа будет очернен, а над ней самой немного посмеются. Элизабет быстро оглядела слушающих, приготовившись ответить на любое замечание, но тут к ней придвинулась Ли и нежным голоском тихо, но слышно для всех проговорила:

— Мне все же кажется, что леди Херефорд права. Мой муж тоже забеспокоился после приезда лорда Херефорда. Я знаю, что гонцы все время скачут от нас в замок Херефорд. Туда и обратно.

— Не думаю, что нам следует обсуждать эти дела, — сухо проговорила Элизабет.

Ли широко открыла невинные глазки семнадцатилетнего ребенка.

— Мы же все здесь друзья. И лорд Сторм не из тех, кто посвящает меня в свои дела.

Хотя леди Херефорд так неудачно ляпнула, а Ли так отчаянно пыталась прикрыть ее оговорку, Элизабет с большим трудом удержалась, чтобы не рассмеяться: невозможно было себе представить женщину более осведомленную в делах мужа, чем Ли, и внешне столь неподходящую на роль серьезного советчика. Ли была осведомлена о всех делах и замыслах лорда Стррма, но, конечно, вовсе не собиралась тут разглашать что-либо ей известное. А она продолжала невинно щебетать, светясь детской чистотой на милом личике:

— А я слышала и мне кажется…

— Леди Сторм, вот мне кажется, что нам не следует обсуждать, что вы слышали в разговорах ваших мужчин, — резко прервала ее Элизабет, подхватывая игру.

— Пусть она расскажет, — это была леди Варвик. — Дальше нас это не пойдет.

Элизабет была всерьез обеспокоена, как и следовало ей по роли, чтобы к сдовам Ли отнеслись со вниманием. Ей самой не пристало молоть всякую чушь, все знали ее как советчицу своего отца и помощницу будущего мужа, зато она могла придать значимость словам Ли, притворно стараясь заставить ее замолчать. Спасибо, выручила леди Варвик, старше ее намного и столь же знатная, которой Элизабет из вежливости не могла помешать открыть дискуссию.

— Это, знаете, мой муж и лорд Херефорд намерены свести старые счеты.

— Старые счеты? — Леди Варвик в силу положения своего мужа не враждовала с королем Стефаном, но чуяла, когда надо ловить момент, и ушки у нее были на макушке.

— Да. Граф Шрюсбери несколько лет назад доставил им немало неприятностей, и они хотят с ним рассчитаться за это, зная, что король не сможет им помешать: они для него слишком сильны. И Шрюсбери больше не в почете, да еще…

— Ли, я до сих пор не показала тебе свое подвенечное платье, — снова прервала ее Элизабет. — Пойдем, пожалуй, посмотрим его, ты ведь обещала мне завтра помочь одеться.

— Чудесно! — Ли сразу вскочила на ноги.

— Но, леди Сторм! — герцогиня Варвик пыталась удержать молодую женщину. — Вы полагаете…

— Простите меня, мадам! — Ли была сама простота. — Я весь день приставала к Элизабет с просьбой показать ее вещи, а она была занята. Не могу отказать себе в таком удовольствии. Я сейчас же вернусь. — И они убежали. Голос и выражения Ли сразу изменились. — Элизабет, ты бы пошла к Херефорду и попросила его укоротить матери язык. Мой Бог, пожилая женщина и говорит такое! Я поговорю с Кэйном обо всем, пусть он что-нибудь подобное скажет и мужчинам, а потом я спущусь и посмотрю, как еще получше замести следы. — Элизабет кивнула ей и повернулась, чтобы уйти. — Элизабет! — Ли задержала ее и отвела глаза. — Роджер ужасен, и ты удручена. Если могу чем помочь, прошу тебя, позволь мне сделать это.

Элизабет, пробормотав слова благодарности, покачала головой. Заварила кашу — будет расхлебывать сама.

Херефорда она отыскала среди играющих в карты.

— Роджер, мне надо с тобой поговорить.

Лицо его напряглось, он сжал зубы.

— Прямо сейчас?

— Пожалуйста!

— Хорошо. Прошу извинить, — повернулся он к игрокам, — дама просит, я повинуюсь.

Он послушно пошел за ней в свою комнату, остановился, отойдя несколько шагов от двери, спросил сухо:

— Чем могу служить, мадам?

— Не хотелось тебя расстраивать, но придется, потому что надо принимать меры.

— Элизабет, если у тебя есть хоть капля совести, не говори мне, что мы оба ошибаемся и ты передумала выходить за меня. Спорить я не стану, просто женюсь на тебе, даже если, как уже говорил, придется тащить тебя к алтарю за волосы.

Слушая его, Элизабет кусала губы.

— Я не такая дура. Речь совсем о другом. Твоя мать рассказала всем женщинам, как таинственно ты говорил ей о грандиозных планах. Мы с Ли повернули дело так, будто ты планируешь набег на Шрюсбери, но если она начнет говорить о твоей встрече с Глостером…

— Ну, бабы! — застонал Херефорд. — Уверяет, что любит меня больше жизни, и сама готовит мне виселицу. Любила бы поменьше, а думала побольше. Кто там был еще?

Элизабет отвернулась, поджав губы. Не так заметно, как Херефорд, но и она была сильно расстроена, поэтому даже мелочи теперь казались ей целой горой.

— Прости, Роджер, тут я виновата, — голос ее дрогнул, она едва не расплакалась. — Мне надо было уследить, но я не сумела. Теперь не знаю. Моя мачеха там была, леди Варвик, леди Ланкастер… — Она закрыла лицо руками. — Еще пять-шесть женщин, не помню. Я ничего не видела и не слышала. Может, мать еще говорила что-то. Это леди Ли заставила меня прислушаться. Я виновата, думала совсем о другом.

— Узнаю тебя. Не надо, не расстраивайся, не стоит того. Сейчас все равно ничего не изменить. Отозвать ее оттуда значит только привлечь к ее словам больше внимания. Завтра… я посмотрю, что можно будет сделать.

Голос его утратил твердость, и у Элизабет вырвалось:

— Иди спать, Роджер, ты худ и бледен, как покойник! — На это он никак не откликнулся, казалось, он вообще ничего не слышит. Она подошла и взяла его за рукав, когда он молча направился обратно в зал. — Роджер, ты спишь на ходу. Очнись, иди и ляг в постель.

— Не поможет, — обреченно отмахнулся он, — я до того устал…

Он остановился. Зря стал жаловаться, у нее хватает своих забот. Не желая того, он снова ее огорчил, его слова прозвучали для нее заслуженным упреком. Она мучительно покраснела; хотя не в привычках Элизабет было каяться, тут ей захотелось признать неправоту в том, что она тогда ему наговорила, и это была первая возможность хоть как-то оправдаться.

— Если те мои слова… они вырвались от стыда и сгоряча, обидели тебя, прости. Я нередко говорю противное, ты знаешь. Но виноват ты сам, — добавила она поспешно, снова заговорив в привычно наставляющей манере. — Всю неделю пытаюсь сказать тебе это, но ты не желаешь слушать. Знай, — выкрикнула она, — если ты страдаешь, ты заслужил это своим упрямством!

Лицо Херефорда стало понемногу оживать; он положил свою руку на ее, которая еще держала его за рукав. Конечно, он не станет разуверять ее в том, что она — причина его печали, хотя это только отчасти правда. Вернейший путь завоевать любовь женщины — показать, что она дороже всего на свете. Херефорда сильно расстроила реакция Элизабет на его любовные призывы, но женщин он знал достаточно хорошо, а потому рассудил, что не стоит всерьез принимать ее гневные слова и что надежда завоевать ее совсем не потеряна. А про себя решил, что главная его беда заключена в болезненной мужской особенности. Он еще ни разу, начиная с двенадцати лет, когда получил первый опыт с девчушкой в поле, не имел такого длительного воздержания, которое переносил очень трудно. Собственно говоря, Элизабет разрешила ему переспать с другой женщиной, но он не настолько глуп и никогда бы не выставил ее на всеобщее посмешище, взяв в постель девку, когда гости съезжаются на свадьбу. Кое-кто может позволить себе такое, но Херефорд, благородный от природы, так бы не сделал, даже если бы не любил Элизабет. Но чувство праведника все же не облегчало его бессонницы, а она — благодатное время для всяческих раздумий. Ощущение тщетности, вытесненное было сидением над планами, вернулось снова, а физическое изнурение на охоте не только не давало сна, а лишь усиливало подавленное настроение.

Однако женщины оставались главным ориентиром в жизни Херефорда, ради которого можно было порой пожертвовать и важными делами.

— Согласен, я заслужил, только не упрямством, а глупостью. Нет, я вовсе не хочу казаться хуже, чем я есть. Я очень замучился и не понял, что ты пришла с важным делом. Если был холоден с тобой, значит, мы квиты; когда достается мне, достается и тебе, даже против моей воли.

Элизабет не отвечала, но изящное извинение Роджера пришлось ей по душе.

— Конечно, ты измучен, кто же этого не замечает! Вид у тебя ужасный. Даже если нет сна, ты можешь просто отлежаться. — Она потянула его за руку. — Пойдем, я провожу тебя до постели.

Лицо Херефорда осветилось улыбкой.

— Элизабет, ты балуешь меня. Хоть и зла ты на язык, нянчишься со мной еще больше моих домашних.

— Теперь ты подлизываешься, чтобы я простила твое нежелание выполнить мою просьбу, не так ли?

— Так, — засмеялся Херефорд. — Я не могу… В картах я выиграл. Джентльмены не простят моего ухода с Их золотом в Моем кошельке.

— Зря шутишь, Роджер. Ты не думай, мне вовсе не доставляет удовольствия обхаживать мужчину, но ты просто можешь свалиться.

— Не свалюсь.

— Как знаешь! — Элизабет могла бы уговаривать и дальше, он явно был настроен на это, но она стыдилась проявлять излишнюю заботливость и боялась продолжать тесное общение, опасаясь пробудить в Роджере и в самой себе чувственное желание. Его глаза уже загорались.

— Поцелуй меня, Элизабет. — Он будто читал ее мысли, когда добавил осторожно: — Ради приличия, в знак примирения. Я не трону тебя.

— Могу поцелуй продать!

— Покупаю! Святый отче, послушайте ее! Честер подсунул мне не дочь, а подкидыша, ты — Дочь торговца, нет, ростовщика! — Он теперь крепче держал ее за руку, широко улыбаясь. — Говори свою цену!

Элизабет покраснела; ей не хотелось показаться такой отходчивой, как большинство женщин. Это свойство в борьбе за самоутверждение она постаралась глубоко упрятать и чувствовала оттого себя неловко и пристыженно.

— Один поцелуй за час сна, два — за два часа, а если позволишь себя раздеть, чтобы уложить совсем, получишь что пожелаешь.

Она испугалась — это ясно читалось на ее лице, но больше всего она боялась, что он рассмеется своим полуистерическим смехом, который все еще звучал в ее ушах. Херефорд медленно закрыл глаза и так же медленно открыл.

— Это так важно для тебя? — Голос его звучал неуверенно. Он снова удивлялся, как сильно влияет на него все, что Элизабет говорит и делает. Стоит ему прийти к выводу, что это влияние не так уж отлично от влияния других, как она показывает другую сторону характера, и он вновь выведен из равновесия.

— Вопрос дельный, — ехидно ответила она. — Конечно, важно. Как весело будет, если в день свадьбы мой жених хлопнется без сознания! Хватит скандальных историй вокруг меня, не стоит добавлять к ним ту, как я во время свадьбы уморила собственного мужа.

Тон и слова не могли скрыть волнения Элизабет; ответная улыбка Херефорда и неуверенность в голосе тоже выдавали смущение.

— Послушай… Чем я оправдаюсь перед игроками?

Нервно сглотнув, Элизабет приблизилась. Она сама предложила сделку, теперь надо было платить.

— Твое оправдание на лице. Тебе все давно говорят, чтобы ты шел отдохнуть. Какое еще нужно тут оправдание? Пошли, дай снять с тебя камзол.

— Нет, любовь моя.

Облегчение и досада, словно в комедийной сцене, смешались на ее лице. Херефорд, не будь он так тронут, разразился бы смехом. Он привлек ее к себе, нежно обнял и потерся лицом о ее волосы.

— Иду спать, раз ты так хочешь, но раздевать меня не надо. Стало быть, платы с тебя не требуется. Ты сама так сказала… если дам себя раздеть. Тебе следует захотеть меня и безвозмездно, но никогда не нарушай ни слова, ни обещания, данных мне, и не искажай их смысла.

Своим вопросом Вильям Боучемп озадачил двоих младших сквайров:

— Вы еще помните, как нам завидовали, что наш хозяин такой благодушный и внимательный? И что же с ним стряслось за эту неделю? Он полночи ходит и совсем не спит!

Патрик оторвался от кольчуги Херефорда, которую чистил, продергивая шерстяную нитку сквозь кольца, так что стальная броня сверкала, как серебро.

— Я знаю, — сказал он. — Ему неохота ложиться в постель, которую никто не греет.

— Тогда чего же он не встает, чтобы поскорее привести того, кто заполнит пустое место? Всю неделю он скидывал нас с постелей до рассвета, едва мы только успевали уложить его и сами накрыться. А сегодня мы давно на ногах, уже все для него приготовили, штаны выглажены, туника зашита и сложена, на камзоле все складки уложены и ни одной лишней, а там еще надо будет десять раз прощупать лицо, чтобы отыскать недобритый волосок, расчесать мягкие кудри, а он все спит и спит.

Младший из троих, Гарри, который разглаживал бархатную мантию цвета, как его называли, королевского пурпура, уложив ее на сундук, заметил:

— Вот и хорошо, что спит, вчера было очень заметно, как ему этого не хватает. По крайней мере не бродит по комнате и не кричит: подай то, подай это! Готов помолиться, чтобы, проснувшись, он стал подобрее.

— Если б были такие молитвы, хорошо бы заплатил попу и сам бы помолился. Но все равно скоро придется будить. Посмотри, как там солнце, сколько уже сейчас времени?

— Какое солнце? — Вильям осторожно раздвинул штору и снова задернул с руганью. — Дождь со снегом. Даже небеса мокнут и зябнут от такой свадьбы, прости Господи.

— Сейчас, должно быть, шесть. Недавно слышал, как в капелле звонил колокол.

— Молодчина, Гарри. Вот и ступай будить. Он с тобой помягче бывает.

Херефорд сегодня обещал быть помягче со всеми. Он легко проснулся от глубокого сна без всяких видений совершенно освеженным, полежал немного в полудремоте, позволил помочь выбраться из постели и принять ванну. Он лениво сидел, пока его брили и одевали, но при случайном упоминании об одежде Раннулфа вдруг вскочил полуодетый.

— Где Анна? Мне надо поговорить с ней!

— Господи, опять капризы! — проворчал Вильям. — Не тот час, милорд, рано еще!

— Рано — не рано, она мне нужна. Давайте одевайтесь сами, чтобы время не терять. Я быстро схожу. Дай мне ту шкатулку.

— Позвольте пристегнуть перевязи, милорд!

Херефорд разомкнул висевшим у него на шее ключиком шкатулку и стал торопливо перебирать драгоценности. Он извлек перстень с гравировкой герба, который носил отец до того, как получил титул графа Хсре-фордского.

— Давай побыстрее!

— Какой скорый… Если хотите, чтобы держалось на ногах как надо, побыстрее не сделаешь, — ворчал Вильям. — В церковь наденете панталоны мешком?

Херефорд любил одеваться нарядно и, довольный, рассмеялся.

— Все, что чисто и красиво, всем по вкусу и мне мило!

Вильям хохотнул, порадовавшись нормальному настроению господина.

— Дай Бог, чтобы больше не перевязывать. Готово, только постарайтесь нигде не сидеть. Ноги как вырезаны из мрамора. Если испачкаете, умру с горя!

Когда Херефорд появился на женской половине, там поднялся переполох: он редко лично являлся в апартаменты матери. К нему вышла сама леди Херефорд.

— Что это значит, Роджер, ты в своем уме? Через два часа мы должны быть в церкви, а ты посмотри на себя!

— Мне надо видеть Анну, мам.

— Ты что! Мы надеваем два подвенечных платья, думаешь, у нас есть время заниматься твоими глупостями? Нечего тебе дергать сестер. Отправляйся!

— Я совершенно серьезно. Никого не собираюсь дергать. Позволь мне войти.

— Нельзя. Там Элизабет и Анна вместе с ней.

— Господи! Пошли тогда Анну сюда.

— Она не одета.

— Черт с ним, пусть выйдет голая! — нетерпеливо крикнул Роджер. — Что я ей плохого сделаю? Говорю тебе, мне надо передать ей что-то очень важное.

Через минуту вышла Анна, испуганная, в ночной сорочке.

— Что случилось? Раннулф…

— Ничего, дорогая. Не пугайся, все в порядке. — Он взял ее за плечи и внимательно оглядел. — Ну, ему повезло. Ты очень хорошенькая, очень. — Он взял ее лицо руками и сосредоточенно поцеловал в лоб, в оба глаза, в губы. — Послушай меня, родная. Я сделал для тебя все, что было в моих силах, и очень надеюсь, что твоя славная мордашка и добрая душа будут счастливы. Но всякое может случиться даже при самых лучших намерениях.

— Что ты, Роджер? Зачем сейчас говоришь про это?

— Милая моя, сегодня ты перестаешь быть моей, я не смогу дальше о тебе заботиться. Думаю, что мужа я тебе выбрал хорошего, но, Анна… дорогая, я навсегда остаюсь тебе братом и, пока жив, не оставлю тебя без своей защиты. Вот тебе старинное кольцо нашего отца. Никто, кроме меня и мамы, не помнит, что оно на себе несет. Если вдруг… я совсем не хочу тебя пугать, но если Раннулф окажется не тем, каким я его себе представляю, или, не дай Бог, он будет ранен или убит… не надо, детка, такое может случиться, вот тогда ты мне напишешь. Слушай теперь внимательно. Ты напишешь не о том, что случилось. Пиши, что все у тебя хорошо, что ты здорова, спросишь, как наше житье-бытье и все такое, и запечатаешь письмо не печатью мужа, а этим перстнем. Как только я получу письмо с такой печатью, я сразу к тебе приеду. Поняла?

— Да… поняла.

— Только, хорошая моя, будь осторожна. Не потеряй эту безделицу и не ставь печать на другие письма. Перепутаешь — случится большая беда: приду на землю твоего мужа с огнем и мечом. По твоей неосторожности могут погибнуть твой муж, ты сама и я.

Анну затрясло.

— Не надо меня спасать такой ценой, Роджер, я не возьму этот перстень!

— Ну-ну, перестань, Анна, ты же не дурочка, чтобы так все перепутать. — Он снова поцеловал сестру. — Не теряй голову. Если муж напьется и ударит тебя, улаживайте вашу ссору сами. Убеги от него, дай сдачи. Вот только если случится большая беда… и не та, когда в постели мужа окажется другая женщина, нет, когда настоящее горе, тогда приложишь эту печать.

— Ну, какой ты всегда хороший с нами, братик!

— Каким же мне еще быть. — Он прижал ее к себе и потрепал за плечи. — Не горюй, пиши, о чем хочешь, можешь пожаловаться, я или мама всегда тебе поможем советом или делом. Помни, что мы всегда с тобой. Помоги тебе Бог, будь счастлива.

Анна заплакала.

— Ты говоришь так, будто прощаешься навсегда. Я не уезжаю далеко. Ты же будешь приезжать к нам, будешь? Раннулф тоже позволит мне иногда приехать к вам, разве нет?

— Зачем плакать. Лицо распухнет, и твой бедняга муж подумает, что ты его не хочешь. Старайся не огорчать его. Твой дом теперь в замке Раннулфа, помни это, — сказал он твердо и добавил, смягчившись: — Но тебе и твоему мужу всегда будут рады в Херефорде. И я с удовольствием приеду к вам в гости… если Раннулф захочет меня пригласить. Ступай одевайся, хорошая моя, ты продрогла.

Она прильнула к нему всхлипывая.

— Будет, Анна. Мне тоже надо одеваться. Спрячь кольцо хорошенько и никому ни слова про него и про то, что оно означает, ни одной живой душе. Его могут использовать, чтобы заманить меня в западню, это будет стоить мне жизни. Не проговорись. Иди.

К леди Херефорд дочь вернулась в слезах, и та ухаживала за ней с подчеркнутой заботливостью и вниманием. Утешая дочь, она одобрительно наблюдала за будущей невесткой, которая сохраняла спокойствие в переполненной возбужденными женщинами комнате. Элизабет, слегка побледневшая, что, однако, совсем ее не портило, была почти полностью готова. Оставалось еще верхнее блюо. Украшенное жестким золотым шитьем верхнее платье с широченными рукавами могло помяться, и она решила надеть его в самый последний момент. Элизабет сочувственно и внимательно следила за Анной, вплетая в свои толстые черные косы золотые шнуры. Тунику она выбрала из мягкой шерсти кораллового цвета, узкие рукава и высокий воротник сплошь покрывала вышивка золотой нитью. А блюо привел всех в восхищение: это был тяжелый золотистый бархат, густо обшитый узором из дубовых листьев и желудей. Великолепный свадебный убор, который действительно был богатым, удивил всех желтой гаммой — это цвет траура, а весь наряд Элизабет был именно в этих печальных тонах.

Но все шло ей необыкновенно. Туника придавала коже лица теплый оттенок, а золото хорошо сочеталось с блеском ее глаз и толстыми черными косами до колен. На Элизабет только что надели весь наряд, в чем ей помогала Ли, поддерживая своими теплыми руками ледяные руки невесты, когда попросил разрешения войти запыхавшийся паж. Он доставил маленький мешочек мягкой кожи и сложенный лист пергамента лично для леди Элизабет. Она медленно приблизилась, взяла записку, потом мешочек, открыв который, обнаружила золотое ожерелье с рубинами. Все женщины в комнате разом ахнули.

Сдерживая волнение, Элизабет пробежала прилагавшуюся записку, потом прочла ее второй раз: «Элизабет, это не свадебное подношение, а личный подарок. Рубины мои собственные, приобретенные во Франции ценой своей крови и страданий, и я совершенно волен распоряжаться ими. Прошу надеть их в знак любви ко мне; если не любишь, делай с ними что хочешь. Херефорд».

Ах, Роджер, всегда успевает подумать наперед, не оставляя ей выбора! Теперь ничего не поделаешь, остается лишь надеть ожерелье. Какая женщина устоит перед такой роскошью! Но главное, если она его не наденет, придется объяснять каждой из присутствующих, почему она игнорирует столь дорогой подарок.

— От кого это, Элизабет? — подскочила леди Мэри; се резкий, пронзительный голос звучал особенно сварливо в предвкушении поймать своего мужа в разбазаривании семейного достояния или, еще лучше, перехватить послание от любовника Элизабет. — Позволь посмотреть записку. Кто бы мог прислать такую дорогую вещь?

Она ухватила пергамент, но Элизабет вырвала его. уронив ожерелье на пол. Что бы ни происходило между ней и Херефордом сейчас и в будущем, все останется делом только их двоих, а не этих сплетниц. Она сложила записку и сунула ее в тесный рукав туники. Лицо ее залила краска гневного возбуждения.

— Подарок от лорда Херефорда, от кого же еще!

— Такого ожерелья нет среди свадебных и семейных драгоценностей, Элизабет, — констатировала леди Херефорд. Она явно не хотела поддерживать леди Мэри Честер и вместе с тем считала необходимым выяснить происхождение подарка в интересах самого Роджера.

Элизабет распрямилась во весь свой не маленький для женщины рост и так посмотрела на мачеху, что та попятилась.

— Видимо, это из того, что его светлость привез с собой из Франции, — мягко проговорила леди Сторм, подбирая упавшее ожерелье. — Ему, наверное, захотелось сделать персональный подарок ей лично. Свадебные подношения она может носить, но не вправе распоряжаться ими, это переходит наследнику. Элизабет, можно я надену ожерелье на тебя? Оно гораздо лучше топазов, которые ты себе выбрала.

Элизабет оказалась в западне. Если она появится без ожерелья, все подумают, что подарок не от Херефорда и она не хочет, чтобы он его видел. Попыталась разозлить себя навязыванием чужой воли, но пришлось признаться в самообмане. Как же ей быть недовольной, если, надевая, можно не упрекать себя, что делаешь это, только чтобы доставить удовольствие Роджеру Херефорду. Ли продолжала непринужденно ворковать, как это она обычно делала на людях, что-то болтала о подарках лорда Сторма, показывала свои браслеты и ожерелье с обрезными изумрудами, которые, она уверяла, были подарены ей на рождение сына. Это тоже не относится к семейным сокровищам Гонтов, подчеркивала она, а принадлежит лично ей. Неловкая пауза была замята, и Элизабет смогла совладать с собой.

Наконец пришло время выходить. Ли не стала притворно вздыхать, сумев лучше выразить свои чувства: они вылились в тихую благодарственную молитву, которую она возносила, пока помогала Элизабет закутаться в теплый плащ на меху и надевала ей на голову капюшон, и поскольку никто из старших женщин сделать этого не мог, сама поцеловала подругу.

— Ты придешь к своему счастью, даже если так сейчас не думаешь, — прошептала она. — Ты хочешь сохранить свое лицо? Поверь мне, я сама хочу того же. Будь кроткой, тебе идет это.

Возможно, быть кроткой пойдет ей, думала Элизабет по пути в сельскую церковь Херефорда, пряча лицо от мокрого снега. Для Ли это нетрудно. Она из тех, кто будет гнуться, припадать к коленям мужа, плакать, пока тот не уступит. Эта кроткая душа свободна от грешной гордыни, которая защелкивает колени и спину, не позволяет кланяться, даже вымаливая себе жизнь. Опасаясь за судьбу отца, она не сгибалась перед самой королевой. У нее защемило сердце, когда она взглянула на ехавшего рядом с ней лорда Честера. Им было хорошо вместе…

Из-за скверной погоды молодожены не обменивались, как это принято, обещанием верности при входе в церковь, вся церемония проходила пред алтарем. Они стояли двумя парами. Анна тихо плакала, Раннулф держал ее за руку; Элизабет и Роджер стояли прямо, не касаясь друг друга, сосредоточенно следя за двумя епископами, которые решили разделить честь и ответственность за это бракосочетание. Несмотря на то что хорошо выспался, Херефорд выглядел утомленным, но глаза у него ярко светились, а уголки губ то приподнимались, то опускались в более подобающем случаю серьезном выражении, когда он думал о затруднении, в каком оказалась Элизабет с его подарком. О том поведала ему мать, посетовав, что он не поделился с ней своим решением. И хотя он знал, что вовсе не по велению сердца Элизабет надела рубиновое ожерелье, видеть его на ней ему было приятно.

Небольшое замешательство произошло оттого, что Херефорд выступал одновременно в роли жениха и посаженого отца сестры, но все уладилось, и оба жениха по указанию священников поцеловали своих невест. При выходе из церкви от порыва ветра тяжелая дверь с шумом захлопнулась. Херефорд, поспешивший заслонить новобрачную, восстановил порядок в процессии и рассмеялся:

— Видишь, как я говорил, церковь против нас. Или нет, это скорее Господь закрыл нас внутри, чтобы оставить наедине. Давай убежим от всех. Тебе не хочется ни пить, ни есть, ни танцевать на забаву гостям, а я не хочу идти завтра на кабанов. Пойдем спрячемся где-нибудь и мирно поссоримся.

— Ну что ты дурачишься! — она тоже рассмеялась.

Он оставался Роджером. Став ей мужем, он ничуть не поменялся. На лице хитрая улыбка, держит ее за кончики пальцев, как обычно делал, вовлекая в очередное озорство.

— Очень мило так отвечать своему повелителю и господину. Давай подбери свои юбки, сажай меня на свою лошадь. Если мы прискачем домой раньше всех, мы съедаем десерт, говорим, что обед закончен, и отправляемся в постель.

— Роджер, если ты толкнешь меня в грязь и заляпаешь мне платье, я удушу тебя твоим же ожерельем. Да ты просто пьян!

Она замотала головой и оттолкнула его, когда он попытался укусить ее за ухо, и громко рассмеялась, а не испугалась, хотя свое притворное намерение он осуществлял вполне серьезно; подобное он уже разыгрывал с ней прежде, до своего отъезда во Францию.

— Прекрати это! Веди себя пристойно. Уже открывают двери. У-и-ть, Роджер!

Он ущипнул ее, она в ответ огрела его, и тут дверь снова отворилась. Глаза Херефорда плясали от смеха, а Элизабет, смеясь и негодуя одновременно, казалось, готова была его убить.

— Ну, погоди, — цедила она сквозь зубы, — погоди, ты у меня дождешься! Живого места на тебе не будет, вот увидишь!

— Фу, как вы выражаетесь, мадам! Вы вольны поступать, как вам вздумается, но зачем же разглашать это на весь свет?!

Элизабет залилась краской. Ничего подобного она, естественно, делать не собиралась, но поправить Роджера означало еще больше его раззадорить. Он мог запросто обратиться к суду окружающих, он все мог, когда так расходился. За обедом, который проходил в самом большом зале донжона, он оставался совершенно неуправляемым. Подавали два супа: один овощной с мясом, другой из морских продуктов, в основном с устрицами. Роджер набрал их целое блюдо и торжественно преподнес Сторму, заявив во всеуслышание, что мужчина, который не смотрит на других женщин, а только на свою жену, нуждается в поправке здоровья с помощью устриц. Поскольку, по общему признанию, устрицы разжигали любовный пыл, леди и джентльмены разразились хохотом.

Лорд Сторм, хорошо знавший шутливую манеру Херефорда, возразил, что по той же причине ему самому понадобятся устрицы, потому как лучший способ поддержать добродетель жены — это самому оставаться с ней в постели. Веселье гостей направилось на самого хозяина, стычки которого с разгневанными мужьями стали почти поговоркой. Затем переключились на Элизабет: как она думает заставить мужа сохранять верность? Херефорд запретил ей отвечать, но она блеснула остроумием, расценив высказанное мужем намерение самоограничиться как чистое безумие.

Следующей выдумкой Херефорда стал жареный павлин, ловко украшенный перьями; он стал по одному выдергивать роскошные украшения и раздавать их любимым женщинам в качестве утешительного приза по случаю своей женитьбы. Теперь, когда глаза его определенно утратили способность фокусироваться, а вина в гигантских бочках заметно поубавилось, Элизабет всеми силами старалась помешать рискованной затее. Сделать это ей не удалось, он только пообещал ограничить круг премированных теми, мужья которых еще оставались трезвыми и способными воспринять его выходку как шутку. Но и это не спасло бы Херефорда от гневных взглядов, не начни он с жены Вильяма Глостера, что буквально свалило с ног сначала Элизабет, а потом и все собрание. Эта несчастная леди, некрасивая и вечно на сносях, так не подходила для любовных похождений, а ее муж настолько прославился своим пристрастием к представителям сразу обоего пола, что даже самые ревнивые мужья после этого только смеялись, когда их жены получали заветный приз.

Кульминацией пиршества стали пироги. Под предлогом малой нужды Херефорд покинул зал и собрал по клеткам всех ловчих птиц, своих и чужих вперемешку. Сокольничьи потихоньку вошли с ними в зал и встали по стенкам. Когда пять невероятного размера пирогов разрезали, из них вылетели живые голуби. Ястребов пустили, и тут началось столпотворение! Все почтенные гости и многие из дам повскакивали, стали натравливать своих птиц, ястребы визжали, голуби метались как ошалелые, гиканье, удары, перья и брызги крови летели сверху на гостей.

— Роджер, что ты натворил! — выкрикнула Элизабет и, выхватив у сокольничего ловушку, стала размахивать ею в попытках поймать собственного кречета, который промахнулся и теперь отчаянно кричал, кружа под самым потолком. — Ты просто идиот! Мы же не соберем и не успокоим птиц!

Как безумный, Херефорд хохотал над гостями, которые скакали по залу, сметали все со столов, опрокидывали скамьи, гоняясь за своими птицами. Он отнял у Элизабет ловушку и едва успел оттащить ее в сторону от мчавшихся на нее собственного отца и лорда Солсбери, заслонил ее собою в углу и отшучивался то от одного гостя, то от другой дамы, которые в сильном подпитии наезжали на него с разных сторон.

— Я идиот? — со смехом бросал он ей через плечо. — Нет, Элизабет, я вовсе не идиот! Эти пьяные рыцари без настоящего боя, чтобы отвести душу, если сейчас не уморятся, просто перегрызут друг другу глотки. Пока переловят всех птиц, они устанут и протрезвеют.

— На словах у тебя все так гладко. Ты сам хорошо набрался.

— Как не набраться, когда каждый желает чокнуться и выпить со мной, но не настолько я пьян, чтобы позволить пустить в ход мечи. Ты посмотри на Глостера, — снова разразился он хохотом, — улегся в пирог вместо начинки. Не знаю, кто его туда засунул, но идея прекрасная! Он лучше запеченный, а то ни жареный, ни пареный!

— Тише ты! — охнула Элизабет, сама давясь от смеха. — Услышит же тебя! А как он выберется из этой каши?

— Пусть льется кровь птиц, а не людей! У-у-й, Сторм, убери свой локоть! Больно!

— Мне всегда твердили, что голова у тебя не на месте, а я тебя защищал. Будь я проклят, если еще хоть раз заступлюсь! Присмотри за моей Ли, чтобы ее не раздавили, или лучше я побуду тут с женщинами, а ты разними Честера и Линкольна, пока они не придушили друг друга из-за сокола.

Херефорд бросился в гущу гостей, распевая что-то о славе и о чести, которая для рыцаря дороже жизни, а Сторм проводил его любящим взглядом своих черных глаз. Элизабет и Ли, спрятавшись за его широченной спиной, хохотали над гостями, кувыркавшимися на полу. Хотя он и застелен был свежим тростником, раскиданные яства сделали его скользким. Ли от хохота прямо повалилась на своего мужа, увидев, как собачонка высоко подскакивает за трепыхавшимся подбитым голубем, пружиня на брюхе осанистого и высокородного аббата, валявшегося на полу.

— Как славно, что Херефорд снова в нормальном состоянии, — говорил Сторм, вытирая слезы от смеха, когда вернулся на свой пост, подняв обессилевшего аббата на ноги. — А не мог он прийти в себя без этого светопреставления?

Элизабет объяснила ему расчет Роджера, и Сторм согласился:

— Тут надо отдать ему должное. Но интересно… — Он повел плечами, и от него, как от каменной стены, отлетел наскочивший Вильям Боучемп. — Сегодня — голуби, а завтра он выпустит здесь кабанов, чтобы мы удобно поохотились?

— Лорд Сторм! — вскинулась Элизабет, полусмеясь, полуплача, — умоляю, не говорите Роджеру! Вам шутки, а он возьмется за идею всерьез!

Спортивное действо свадебного вечера с ловлей птиц сменили танцы, и когда слуги второй раз меняли прогоревшие факелы в держаках на стенах зала, леди Херефорд, уловив момент, подошла к сыну, в изнеможении прислонившемуся к очагу.

— Роджер, я забираю Анну наверх. Отыщи Раннулфа… Если он в таком же состоянии, то поищи его где-нибудь под столом… среди других. Если не начать сейчас, мы не уложим вас с Элизабет до завтрашнего вечера. Ты слышишь, Роджер? Понял меня?

— Да, мам. — Он икнул и рассмеялся. — Не так уж я и пьян… хотя, сказать по чести, мог бы быть и посвежее. Где, ты говоришь, поискать его?

Леди Херефорд тяжело вздохнула и промолчала. Если начать говорить, будут слезы. Она молча взяла его за руку, он не упирался, только посмеивался, и направилась к черноволосой голове, заметно возвышавшейся над толпой; лорд Сторм умел держаться на ногах и в таких случаях всегда выручал Роджера. Но тут в ответ на ее обращение он так изогнулся в поклоне, что жена едва удержала его, помогая выпрямиться, — задача не из легких для хрупкой девочки, — а Сторм с блаженной улыбкой от приятной встречи обнял друга и затянул песню.

— Кэйн, где Раннулф Линкольн? — трясла его Ли, пытаясь оттащить от товарища.

— Зачем он вам? — Сторм перестал петь и сердито насупился.

Внятно, как говорят с недоразвитыми детьми, Ли стала объяснять:

— Ему надо ложиться в постель с молодой женой. Напоминаю, милорд, вы празднуете свадьбу.

На лице Сторма выразилось удивление.

— Я думал, это Роджер женится. Роджер, разве ты не женишься? — Сторм посмотрел на мычащего друга, оглянулся вокруг. — Как мы попали в Линкольн? Я был уверен, что мы в замке Херефорд. Это похоже на замок Херефорд!

— Тут есть хоть один трезвый мужчина?! — расплакалась леди Херефорд.

Ли хотелось смеяться, но ей стало жаль леди Херефорд, которой предстояло такое ответственное дело, как постельная церемония.

— Кэйн, ты пьян, ступай и намочи себе и Роджеру головы, — трясла она мужа. — Ему надо протрезветь, чтобы уложить сестру с мужем и лечь в постель самому.

Сторм, шатаясь, побрел к двери. Ли покачала головой:

— Мадам, его нельзя отпускать одного, он застрянет на полпути. Я пойду с ними. Где леди Элизабет?

— Она с Анной.

— Хорошо. Сейчас они выйдут подышать на волю и снова будут в порядке. Я отлучусь с ними ненадолго. Как только один из них придет в себя, я вернусь.

Не без труда Раннулфа и Анну препроводили в старую комнату леди Херефорд наверху донжона. После этого вся компания вывалилась из башни и направилась через двор в главный дом. Холод всех освежил, но хмель еще не выветрился; они долго не могли справиться с раздеванием Херефорда, и Элизабет, сидя голая на просторном ложе и слушая непристойные шутки, все глубже скатывалась в какой-то ужас.

Весь день ей было очень хорошо. Роджер был самим собой, сумасшедшим, горячим, забавным, он поддразнивал ее, откликался на ее шутки. А тут она увидела совершенно чужого человека. В свете свечей поблескивали золотистые волосы на его руках и ногах; остальное тело, лишенное почти всякой растительности, было словно вырублено из белого камня, казалось ей неживым, из другого мира. Как хозяйка Честерского замка, она не раз помогала при купании Роджера Херефорда и хорошо изучила его тело, но не узнавала его сейчас.

Ли отошла от изголовья кровати, где она стояла возле Элизабет, ее занимало происходящее в спальне, поэтому напряжение подруги ускользнуло от ее внимания. Заметив это, она подошла к мужу, думая о том, как поскорее выпроводить гостей из комнаты, пока с Элизабет не началась истерика. А та, чтобы не слышать разговоров и отвлечься от предстоящего, приглядывалась к разным деталям: как ходит Ли, как Сторм, хоть и пьяный, быстро поднялся, как смеясь отвечает на обращение жены, как она ему что-то говорит, отчего от удивился, заулыбался тепло и сочувственно. Затем он быстро подошел к Херефорду, поцеловал его и потрепал по голове. У Элизабет перехватило дыхание, подкатились рыдания. Вот это наступает; они уходят.

Херефорд проследил, как вышла последняя женщина, и с облегчением замкнул за ней дверь. Все ему казалось забавным, но и он был рад, что это кончилось. Он почесал ягодицы, потянулся, повел плечами, стряхивая напряжение. Почесывая спину и шею, повернулся к Элизабет, намереваясь перекинуться впечатлениями о развлечениях первого дня. Но жена, прикрывшись простыней, сидела вся сжавшись, глаза широко распахнулись, обнажив большие белки. Улыбка сошла с его лица; в голове еще шумело, а ее упрямство начинало раздражать.

— Элизабет…

— Не тронь меня! Не подходи ко мне!

— Не дури! — Он направился к постели и резко добавил: — Думаешь, я всю ночь буду стоять тут голый? — Только сейчас до его замутненного сознания дошло, что она сильно напугана. — Мне просто холодно, только и всего, — сказал он тихо и примирительно. — Подвинься и уступи мне теплое местечко… Будь доброй женой… Потрафь своему упрямому мужу.

Она не взглянула на него и не шевельнулась; глаза не мигали и застыли в неподвижности. Казалось, она онемела от ужаса. Распущенные волосы покрывали ее целиком, он взял полную горсть мягких шелковистых прядей. Сверху он видел раздвоение ее грудей, зеленоватые тени от прижатой руками простыни. Он не привык к затягиванию дела, и, кроме всего прочего, она была самой желанной женщиной. Его охватило желание схватить ее и силой овладеть, потому что хмель ослабил самоконтроль, но Роджеру насилование женщины не доставляло удовольствия. Полного удовлетворения он достигал, завоевав желание женщины, а не сломив ее сопротивление. Он попытается это сделать, но, так или иначе, долго ждать не станет. Он повернул се лицом к себе.

— Элизабет, ты знаешь меня всю жизнь. Посмотри на меня. Я тот Роджер, которого ты дразнишь и мучаешь долгие годы, и я люблю тебя. Почему ты боишься? — У нее задрожал подбородок. — Любовь моя, не плачь. Может, в темноте тебе не будет страшно?

Она не отвечала, но интимные дела легче проходят в потемках, и он поднялся, задул все свечи и направился обратно к ложу в уютном свете горящего камина. Он улегся рядом с ней, оставив полог кровати открытым: пламя в камине действовало успокаивающе и давало немного света. Осторожно, но настойчиво он уложил ее рядом на подушки. Кожа ее была теплой на ощупь, он осознал, как холодны его руки, а сердце гулко забилось; он тоже боялся, но совсем по другой причине. Ему было важно, чтобы она была удовлетворена. Раньше его это мало заботило. Конечно, ему хотелось, чтобы женщины, делившие с ним постель, оставались довольны общением с ним, но ему было совершенно безразлично, чувствовали они себя при этом в аду или в раю, они были просто женщинами. Но это — Элизабет; для нее должен быть рай.

— Роджер…

— Да, это я, Роджер, — откликнулся он на ее дрожащий шепот, стараясь говорить тихо, успокаивая.

— Помоги мне, — заплакала она.

Ему стало не по себе. На какой-то момент захотелось уйти, бросить ее здесь одну, но он тут же решил, что это будет глупо. Рано или поздно она станет его настоящей женой, и чем скорее, тем лучше для обоих.

— Конечно, дорогая, — сказал он после некоторого колебания тем же тихим голосом. — Можешь ты мне сказать, чего ты боишься? — Тут она первый раз двинулась. Вздрогнув всем телом, она повернулась в его руках. — Мне бы хотелось сказать тебе, что это будет не больно, но это неправда, больно будет… Ты этого боишься?

— Да… Нет… Чуть-чуть.

Тогда он нашел ее губы, но целовать их не стал. Часто лучше всего коснуться лишь уголков рта. Ее лицо было мокрым от слез, от их соленого вкуса у него перехватило дыхание. Он несколько раз провел с нежностью по руке, вытянув пальцы, коснулся ими грудей.

— О-о! — Это был легкий вскрик, полувздох-полу-стон. Херефорд тут должен был прекратить требовательные поцелуи, она была еще не готова и не шла ему навстречу, он это понимал, и опыт подсказывал: не спешить, сдержать себя, пока женщина не разогреется, пока еще одна волна чувства не захватит ее, — но терпения у него уже не было.

Она вскрикнула и передернула плечами, как бы желая высвободиться.

— Лежи тихо, Элизабет… — бормотал он.

Расслабившись после дрожи удовлетворения, Херефорд продолжал ласкать жену, нашептывая ей нежности. Глаза его закрылись, но ему не хотелось засыпать, оставив ее с ощущением боли и обиды. Она больше не плакала, но что бы и как бы он ни шептал ей, каменно молчала.

— Элизабет!

—Да.

— Ты в порядке?

— Да.

— Ты сердишься?

— Ты взял свое по праву. На что мне сердиться?

— Элизабет, не надо со мной так! Я изо всех сил старался быть нежным. Ты моя жена, я люблю тебя. Ты все еще боишься?

— Нет. Оставь меня в покое, Роджер. Не спрашивай меня ни о чем. Спи.

— Я не могу заснуть, — сказал он хрипло, — когда ты мной недовольна или, того хуже, когда я чувствую, что сделал тебе больно. Что я сделал не так? — Он сел. — Чем я виноват?

— Нет, Роджер, если что не так, это с моей сторони. — Она положила руку ему на плечо. — Я предупреждала тебя: не женись на мне. Ложись и спи. Я не сержусь, и мне не больно. Мне нужно побыть наедине с собой и подумать.

— Подумать? О чем? В это время?

— Тебе-то что? — взорвалась она, задетая за живое. — Ты думаешь, если употребил меня как хрюшку, так я сразу ею и стала?! Да, мы спарились, но думать я еще могу!

— Я так тебя употребил? — переспросил Херефорд, ничего не поняв. Он лег на спину и уставился в полог над головой. — Я много грешил, Элизабет, и меня часто заслуженно укоряли, но никогда мне не было так плохо.

— Не надо, Роджер, не надо. Я не то хотела сказать… Все не так… Ты был очень нежен со мной, ты все сделал осторожно, правда. — Она повернулась к нему и обняла, поняв, что сказала лишнее. Он не виноват, что не понимал ее. Зачем его мучить за собственные ошибки? Она нежно, с раскаянием поцеловала его. Это был ее первый поцелуй мужчины, ей по крови не близкого, который она отдала сама, по доброй воле.

Он молчал, и она уже хотела отодвинуться от него, считая, что ее бессловесная мольба о прощении осталась неуслышанной. Но он тут же тихо сказал:

— Элизабет, прошу тебя, думай, что ты мне говоришь.

— Не повезло тебе со мной, Роджер. Мой язык — мое проклятье!

— Твой язык я вынесу, дорогая. — Он повернулся и прямо посмотрел ей в лицо. — Вот когда у тебя на языке то, что тебя гнетет, — это меня убивает.

То, что он прочитал на ее лице, его совсем успокоило, хотя сама она этого объяснить не могла, и в душе у нее ничего не переменилось; он вздохнул, привлек ее к себе, так что се голова оказалась у него на плече. Положив на нее свою ногу, он умиротворенно промычал и потерся щекой о ее голову. Не прошло и двух минут, как его ровное дыхание подсказало, что он уснул. Элизабет стала смотреть на огонь в очаге, светившийся за размытым силуэтом его мускулистого тела. Бессознательно поглаживая его грудь и ощущая приятную тяжесть на своих бедрах, Элизабет думала: лучше Роджера нет никого, но замужество было большой ошибкой. Толкали ее на это гордость и тщеславие, помогало им и физическое влечение, которому она упорно сопротивлялась; Роджер был самой шикарной добычей во всем королевстве, и ей хотелось доказать, что двадцатичетырехлетняя старая дева способна ухватить такое. Теперь, когда он был ее, стало ясно, что удовлетворение гордости и тщеславия — это еще не все. «Любовь» не дарила ей счастья, а только страстное желание, удовлетворить которое она себе не позволяла, и, что хуже всего, она признавала свое поведение бессмысленным. Здесь ей нельзя было отдаваться частично, как она держалась с отцом, и сохранять все остальное себе одной. С Роджером было по-другому: надо отдать все или ничего.

В постели было тепло и уютно. Ровное дыхание его тоже успокаивало. Во сне он крепче обнял ее. Наверное, все не так уж и плохо. Ей было приятно, как Роджер дышит у нее под ухом, и чувствовать его тело. Сейчас не надо ничего решать, говорила себе Элизабет, не понимая, что все уже решено. Она не может надоедать Роджеру своими заботами, когда грядет огромное политическое дело. Пока на трон Англии не взойдет Генрих Анжуйский, она сделает все, чтобы не выводить из себя своего мужа. «Буду там, где оказалась», — сказала она себе и, почувствовав холод, плотнее укуталась теплом Роджера, поставив печать на принятое решение.

Глава шестая

Элизабет, теперь леди Херефорд, с отвращением смотрела, как ее мачеха демонстрировала собравшимся простыни. Жизненная активность Элизабет в сочетании с осторожностью и аккуратностью опытного Роджера смягчили обычный результат лишения девственности, и она обошлась почти без кровотечения. К тому же она еще и поднялась раньше, чем успели появиться несколько пятнышек — свидетельств девичества. Элизабет не видела Анны, хотя из обрывков разговора поняла, что та продемонстрировала лучший результат, который Роджер тут же со смехом опротестовал, отнеся это к неловкости Раннулфа. Он был в отличном настроении, на все замечания у него находились достойные ответы, но когда освидетельствование успешного бракосочетания завершилось и им позволено было одеваться, он сразу посерьезнел и сидел молча.

Мужчины собирались на охоту, теперь для развлечения, а не для стола, с одеванием можно было не торопиться, и Элизабет накинула на себя простой халат. Она стала собирать с некоторой неловкостью одежду мужа, не зная, что где должно лежать.

— Роджер, не вижу, где остальные подвязки, кроме этой шелковой…

— Не важно, иди сюда. — Он притянул ее к себе.

— Ты что! О Роджер, хватит! Ты опоздаешь.

— Никаких хватит, — говорил он, растягивая слова, на губах его играла вопросительная улыбка. — Утром тебе было приятнее, чем вечером, а? — Элизабет слегка покраснела и вскинула гордо голову, на что Роджер рассмеялся. — Нет, уклончивых ответов больше не надо. Согласись, что упрямой женщине нужен настоящий мужчина. — Он закрыл ей рот рукой, мешая се скорому и сердитому ответу. — Я серьезно спрашиваю, не просто так.

— Если серьезно, то да. Но это не означает…

— Что ты считаешь меня настоящим мужчиной, — закончил он за нее, сияя смеющимися глазами. — Ах ты, вампирчик! Кусаешь меня, когда я так потел, чтобы доставить тебе удовольствие. Ты что, неблагодарная… За что ты колотишь своего мужа! — Он схватил ее за руки, а ее рассерженный вид рассмешил его еще больше. — Осторожно, любовь моя, я чуть-чуть тебя подразнил, ты так хороша, когда сердишься. Но у меня действительно есть к тебе дело. Моя мать…

— Ненавидит меня, но я должна быть хорошей и вести себя как следует для твоего удовольствия… Ты хорошо начал, создав мне такое настроение. Я не намерена никому доставлять удовольствие, а твоей матери…

— Меньше всего!.. Остановись, Элизабет. Мне безразлично, что там у вас с матерью может быть. Вы взрослые люди и разбирайтесь между собой сами. Пока вы не втянете меня в свои дела, живите, как хотите. Дай мне досказать, не пытайся вставлять в мой рот свои слова.

— Ты мой господин и повелитель, последнее слово всегда за тобой. Я только…

Он поцелуем закрыл ей уста.

— И так будет всякий раз, когда тебе надлежит молчать и слушать.

— Тогда тебе придется потратить на поцелуи…

Он снова прервал ее тем же путем, и, когда отпустил, она уже молчала, отвернувшись в сторону. «Игрушка, сразу стала игрушкой — и все. Стоило откликнуться телом, самую малость, не смогла удержаться, и то, чего боялась, произошло. Эта женская уступчивость! Как все быстро рухнуло!»

— Элизабет, я пошутил, уж очень сладки у тебя губы. Ну что ты, дорогая…

— Ничего. Говори, что хотел сказать. Я слушаю.

— Любовь моя, мне нравится, когда ты злишься, но сейчас ты не сердита. Ты обижена. Извини, я не хотел этого.

«Конечно, ты не хотел, — думалось ей. — Тебе естественно считать женщину простой игрушкой».

— Роджер, я не желаю ничего объяснять. Все, что ты хочешь от меня — бери.

Его сильно расстроила эта подавленная пассивность, причины для такой крутой перемены в ней он не видел, но понял, что расспросы лучше оставить.

— Хочу просить тебя об одном маленьком одолжении. Причем не надо оправдываться, если тебе не захочется это делать.

— Одолжение? — переспросила она, а сама подумала с досадой: «Иди в постель или свари мне супчик». — Какое же?

— Ты, конечно, видела мою младшую сестру Кэтрин, ты говорила с ней?

— Не так, чтобы много. — Элизабет оживилась, она никак не ожидала этого.

— Так вот. Эта девочка непроста… Ее избаловали… Моя вина, каюсь, и Вальтера, он носится с ней… Дерзит, упрямая и…

— Хочешь сказать, как я.

— Да, золото мое, как ты. Спокойно, я буду снова целоваться, если будешь меня прерывать. На охоту я могу задержаться. Я ищу Кэтрин мужа.

Он рассказал ей об имеющемся выборе, упомянул о своем колебании: искать ли сейчас себе союзников с помощью ее брака или уповать на шанс получить для нее лучшую партию, дождавшись завершения весенней кампании?

— Моя мать не в состоянии определить, кому девочка отдаст предпочтение и есть ли кому его отдавать; она еще говорит, что для Кэтрин это не может иметь значения, она должна быть рада тому, кого выберу ей я. Раз не хочет этого сделать мать, не сможешь ли это сделать для меня ты, мой друг?

— Думаешь, это будет правильно, Роджер? Такой девчушке и самой выбирать? — Элизабет говорила намеренно беспристрастно, но смотрела на мужа с обостренным интересом. По его ответу она могла судить, как сложится ее собственная жизнь.

Совершенно не сознавая, сколь важен его ответ, Роджер, нахмурившись, задумался. Ему частенько не удавалось найти подходящих слов для мысли, которая складывалась в голове совершенно отчетливо.

— Правильно? Что правильно? В этом деле не надо разрешения церкви или закона, это дело сугубо личное. Все люди разные. Послушай, я не спрашивал, кого предпочтет Анна. Сам выбрал ей Раннулфа, не знакомого ей ранее, и тот приехал прямо на свадьбу. Для Анны правильно было так. Если бы ей пришлось выбирать самой, или она догадалась бы, что мне хочется знать, кого она предпочитает, она была бы в ужасе. Если Раннулф не окажется зверем, Анна будет счастлива с ним, как с любым другим… Здесь она вся в свою мать, как две горошины из одного стручка. А Кэтрин — другая.

— Совсем другая?

— Не знаю, не могу сказать, но думаю, что другая. Если Кэтрин сама не захочет, ничем ее не заставишь. Нет, милая моя, она — не твои громы и молнии, это я пошутил, когда сказал, что она, как ты. В тебе горит свет, указующий путь. Бывает, правда, — он улыбнулся, — свой путь ты устилаешь терниями и каменьями, через которые приходится продираться, но ты с него не свернешь. Кэтрин, которую я очень люблю, как и Вальтер, может легко обесчестить себя.

— Роджер, ей нет еще и тринадцати! Как ты можешь говорить такое о своей сестре?!

— А ты знаешь, что мне уже приходилось драть се в кровь за баловство с мальчишками из прислуги?

— Это же детские шалости, не они определяют выбор жизненного пути.

— А ты сама так баловалась?

Элизабет задумалась.

— Нет, но…

— Вот видишь!

— Но только потому, что мне не нравилось, как от них пахнет, я вовсе не раздумывала, хорошо это или плохо.

— Вот, но в тебе было, что тебя останавливало. В ней нет. Над проповедью капеллана она смеется, к материнским наставлениям глуха, на мою порку плюет. Они послушна одному своему чувству и последнее время повинуется мне только потому, что любит меня. Что с ней станет, если она не будет любить мужа?.. Мой Бог, собаки лают, а я в чем мать родила! Подумай, Элизабет, и обрати внимание на Кэтрин. Моя мать — добрая женщина, но порой…

Ему не надо было договаривать, Элизабет соскочила с его коленей и стала быстро собирать одежду мужа. Охота на кабана — тяжелая работа, тут не просто пустишь стрелу — и всё, да и плащ из домотканого сукна не наденешь; именно так погиб его отец, убитый собственным другом, принявшим серо-бурый плащ за спину оленя. Простую одежду Роджер надевал под кольчугу — шерстяную рубаху, тунику, панталоны, а плащ выбирал самой яркой зеленой окраски. Громыхая снаряжением, в сопровождении Элизабет он направился к выходу. Он уже был в дверях, когда Элизабет задержала его за руку.

— Роджер…

— Да?

— Будь осмотрителен.

Он с удивлением обернулся. Охота на кабана опасна, это так, но просьбы Элизабет быть осторожным он никак не ожидал. Ответом его был долгий и нежный поцелуи, а когда отстранился, нежность в его глазах сменило веселье.

— Я всегда осмотрителен. Разве ты не знаешь мою новую роль в жизни. Я теперь степенный и рассудительный советник. Кроме того, я уже женат, а это, как мне сказали, лишает мужчин задора и огня. Элизабет, не будь излишне хлопотливой, или я попрошу тебя не соваться дальше твоих булавок, вместо… Ах, черт побери, совсем забыл про материну болтовню. Я предупредил ее, но… Пора мне, Элиза. Держи ухо востро.

Он легко пробежал через зал, хотя был в тяжелых доспехах. Элизабет затворила дверь и вздохнула. Может быть, все не так уж и плохо. Есть в этом и свое хорошее. Она стояла, прислонившись к двери, рисуя себе, как Роджер хохочет, по-мальчишески задрав голову, как блестят его золотистые волосы в свете свечей, как он задумчиво устремляет вдаль взгляд своих голубых глаз, вспомнила его слова, что бывают вещи сугубо личные. Сквозь закрытые окна со двора донесся шум, который встряхнул Элизабет. Она кликнула служанок, потянулись будничные заботы.

Херефорд, здороваясь и раскланиваясь, шел мимо спорящих и жестикулирующих гостей к своему главному егерю, который разговаривал со своими подручными и давал указания псарям, успокаивая по пути прыгающих на него гончих собак. Некоторые псы хорошо его помнили и кидались к нему с выражением пылкой любви. Он потратил несколько минут на то, чтобы потрепать собачьи холки, окликал их по кличкам, задирал им губы посмотреть на клыки и десны, щупал лапы, замечая припухшие подушечки и разбитые когти. Даже свирепые волкодавы рвались со своих поводков на его знакомый запах, связанный с щедро брошенными необглоданными костями, и он ласково трепал их слюнявые пасти.

Отерев перчатки о плащ, Херефорд хлопнул егеря по плечу:

— Ну, Герберт, что у нас сегодня?

— Хорошая охота, если не увязнем в грязи и не утонем в снегу. Выследили трех больших кабанов и за неделю понемногу согнали их поближе. Сегодня утром они паслись в полумиле друг от друга. Бог даст, не передерутся между собой, время спариваться еще не пришло, и свиней пока поблизости не видели.

— Так что, поехали?

— Трубите в рог, милорд.

Один сигнал еще ничего не значил, организовать на охоту такую большую компанию было делом не из легких, многим больше нравилось обсуждать вчерашние забавы, чем отправляться на новую. Наконец, тронулись, и Херефорд оказался в паре со своим шурином.

— Надеюсь, Раннулф, тебя тут все устраивает? — сказал он серьезно, пряча за вежливым вопросом свое желание узнать, как себя чувствует сестра и в чем причина удививших его смущенных взглядов, которые бросал на него Раннулф, когда он догонял его в пути.

Молодой человек нервно прокашлялся. Хотя он был даже старше Херефорда на несколько лет, у него и близко не было такого твердого положения и уверенности, какие по необходимости приобрел Херефорд, став хозяином своей жизни и главой семьи. Граф Линкольн не поощрял в своих сыновьях самостоятельности и своей безопасности добивался подавлением. Слишком много мягкосердечных отцов нашли в собственных сыновьях своих палачей, и Линкольн не давал естественным родительским чувствам к сыновьям заслонить таящуюся в них угрозу. Поэтому Раннулф, получив хорошее образование, не выезжал в общество и редко покидал свое имение. Когда же он сопровождал своего отца в поездках, тот не спускал с него глаз, чтобы сын поменьше общался с незнакомыми и не набрался вредных мыслей. Херефорду потребовались вся его изобретательность и хорошее приданое невесте, чтобы убедить Линкольна выделить молодым во владение замок.

— Развлечение, милорд, у вас было великолепное.

Херефорд хлопнул себя по ляжке и так расхохотался, что оба коня шарахнулись под всадниками, а сопровождавшие их собаки дружно залаяли.

— Чудо ответ! И с каким тактом! Но спасибо за развлечение надо сказать моей матери. Я ведь почти никакого отношения к сотворению Анны не имею. — Это заставило Раннулфа покраснеть. Он имел в виду совсем другое и подозревал, что Херефорд прекрасно это понимает. — И зови меня просто Херефорд или Роджер, как тебе удобнее. Мы теперь братья-свояки. Надеюсь, мы станем настоящими братьями, — добавил он серьезно.

— Я тоже надеюсь.

— Когда ты планируешь обосноваться в Корби?

— Трудно сказать. Отец не говорил об этом… А я не решусь торопить его.

Херефорд с трудом сохранил равнодушное выражение. «Если Линкольн надеется так просто уклониться от выполнения этого условия договора, то он сильно ошибается», — думал он, но вслух сказал иное:

— Это будет большим огорчением для сестры, если ты сразу не отвезешь ее в собственный дом. Ей очень хотелось стать хозяйкой в замке.

— Я… Я знаю. Она мне говорила об этом, но отец сказал, что раз она так молода, то будет лучше какое-то время пожить в Линкольне, пока она не привыкнет вести хозяйство.

— Анна хорошо обучена и прекрасно справится с домом, — твердо возразил Херефорд. — Ее молодость тут ни при чем. Во всем королевстве нет лучше хозяйки, чем леди Сторм, а она была на год моложе Анны, когда взяла в руки управление Гонтским замком.

Раннулф отвернулся, явно обескураженный.

— Она… Я мог бы ускорить это дело, если бы она не перестала говорить на эту тему, а так… Она… Когда ночью я заговаривал с ней, она оставалась равнодушной к этому, а потом… а сегодня утром она вообще не пожелала со мной разговаривать.

«Вот корова!» — подумал Херефорд с раздражением.

— Тебе надо быть с ней поласковей, ты что, такой же девственник, как она, не знаешь, как надо с ними обращаться?

— Честно говоря, в этих делах я не такой знаток, как вы, милорд, — ответил Раннулф холодно, глаза его сердито сверкнули, и Херефорд обругал себя последним дураком. Надо же ему было такое сморозить!

— Постой, брат, — сказал Роджер, заметив, что Раннулф собирается пришпорить коня. — Прости за невежливые и глупые слова! Ты должен извинить слепую любовь брата к маленькой сестренке.

Тут он не лукавил, его любовь была слепа. Это Анну надо винить за такое поведение с мужем. Херефорд решил поговорить с ней, и строго. Если она позволит себе повторить такое, она утратит всякое влияние на мужа, а с ним и надежду на счастье.

— Скажу даже так, все разговоры о нежных девах — вздор, — продолжал Роджер, похлопав шурина по руке. Тут он слегка перегнул палку, но ради пользы дела. — И чем они кажутся добрее, тем хуже. Наверное, мы с матерью оба виноваты, что слишком строго ее воспитывали. Она оказалась в таких вещах полной неумехой.

— Не думаю, что моя кузина Элизабет вела себя так же, но даже если так, лорд Херефорд знает, как все уладить.

— Знал бы ты, как она со мной поговорила, — засмеялся Херефорд. — В этом недостатка не было. Мно-ого чего нашлось у нее высказать мне, и, должен заметить, ни единого ласкового слова, какого можно было бы ожидать от невесты. Если твои уши были оскорблены молчанием, то можешь посчитать себя счастливым: у меня они были прожжены насквозь.

Обида Раннулфа растаяла с его смехом над удрученным видом лорда Херефорда.

— Каждому свое. Если выбирать, предпочитаю молчание. — Но хмурое выражение быстро вернулось на лицо Раннулфа. — И все-таки какая радость, если жена только плачет и брыкается, когда ищешь ее губы! Зачем тогда вся эта канитель, если в итоге получаешь то же, что и с девкой на траве…

Это тронуло Херефорда, он понял, что для Раннулфа важно, чтобы с женой складывались добрые отношения, он не собирается держать ее за племенную кобылу.

— Привыкнет и будет уступчивей, надо немного терпения и обращаться с ней помягче; ее молодость и неопытность извинительны. Она станет любить горячо, даже страсть появится, со временем, конечно. Знаешь, Раннулф, она будет очень послушной, если держать се поближе к себе. Как только она увидит, что все благополучие зависит от тебя одного, она будет искать любой повод, чтобы тебе угодить, она так воспитана. Но если в доме будут такие, кто возьмет на себя ее заботы, или, скажем, твоя мать станет ее жалеть, у вас с ней не скоро отыщется общий язык.

Херефорд вел дело к главному, чтобы поселить Раннулфа в замке Корби. Проще говоря, он понял, что свояку была чужда жестокость, иначе в сопротивлении Анны он видел бы повод для развлечения. Вот почему им и следовало жить одним, в сложившейся ситуации это лучше и для них, и для Херефорда.

— Я не думал об этом. Но в том, что ты говоришь, есть резон, однако…

— Если хочешь, я поговорю с твоим отцом. В известном смысле это меня касается тоже, потому что договор заключен со мной и речь идет о судьбе моей сестры. Мы с отцом договорились, что она будет самостоятельной хозяйкой.

Раннулф почувствовал, это было видно, большое облегчение. Он не мог сразу сбросить путы страха и почтения, которые навязывались ему годами, хотя стать самостоятельным рыцарем было его заветным желанием.

— Если возьмешься за это дело, окажешь мне большую услугу. Я вроде не трус, но ссориться с отцом для меня было бы верхом непочтительности.

— Договорились. Значит, этим делом займусь я.

— Тут есть еще одно… — Раннулф весь зарделся, внимательно разглядывая уши своего коня. — Анна сказала, что не хочет быть со мной, что убежит от меня и что ты возьмешь ее под свою защиту.

— Я?! — Херефорд был просто взбешен. — Да за такие штучки ее надо отхлестать ремнем, да еще пряжкой! Если мать узнает, а она не признает за женщинами самомнсния, она с нес с живой кожу сдерет! Пусть Анна только пикнет еще об этом, вздуй ее как следует! Быстренько образумится.

— Не надо так на нее сердиться, — поспешил на защиту жены Раннулф, встревоженный яростью шурина. — Она еще, сам сказал, молода. Похоже, она напугана, а где же ей еще искать защиту. И я бить женщину не могу, насмотрелся, как отец избивал мою мать. Может, ваша мать поговорит с ней…

У Херефорда родилась мысль, как одним махом решить сразу две проблемы.

— Тебе нравится моя мать, Раннулф? Ее общество не будет тебе обузой?

— Нет, конечно. Она добрая леди, мне очень понравилась.

— Тогда ты окажешь мне услугу, поможешь Анне и отведешь возражения отца. Только не думай, что все это я хочу свалить на тебя одного, и если тебя не устроит, говори прямо, это меня никак не обидит. Позволь моей матери поехать с тобой и Анной в Корби. Я говорил, что она не приемлет своевольных женщин, а с Элизабет… Словом, в Херефордском замке на этой неделе обстановка слегка перегрелась, ты, наверное, сам это заметил.

— Я бы сказал, немного прохладная обстановка, но можно выразиться и по-твоему, Херефорд. — Раннулф был польщен просьбой высокочтимого графа Херефорда и его обращением к нему как к равному. — Я с радостью сделаю это.

— Жарко, холодно, называй как хочешь, обстановка одинаково неблагоприятная. А прошла всего неделя. Через какое-то время мы с Элизабет поедем в ее родовые имения, мне их надо посмотреть. Вот пока мы будем отсутствовать, мать должна вернуться в Херефорд. А к тому времени Анна уже будет устроена.

— Прекрасно… Ищи, ищи!

В лас волкодавов, бежавших немного впереди, появилась новая нота: собаки учуяли зверя. Херефорд и Раннулф пришпорили коней и поскакали на лай собак. Гончие тоже рванулись вперед, далеко опередив лошадей. След они еще не взяли, а просто бросились на тревожный лай своих компаньонов. Херефорд глубоко вонзил золотые шпоры в бока коня, стремясь не отставать от своей пока молчащей своры. Низкие ветки хлестнули его по лицу, он выругался, пригнулся к седлу, избегая новых ударов и облегчая галоп коня. За ним слышался тяжелый топот коня под Раннулфом, а краем глаза он заметил мелькающий черный плащ с золотом, который мог принадлежать только лорду Сторму, как и хриплое «Ха!», которым тот погонял своего вороного жеребца.

Лай сменился глухим ревом кобелей и волкодавов, к которому примешался высокий лай гончих сучек. Кабан удирал. Кровь Херефорда взыграла, холодный ветер бил в лицо. Погоня сменила направление, Херефорд левым коленом со всей силой повернул коня следом. Они пролетели заросли папоротника, колючки драли одежду всадника и ноги коня, подгоняя его болью глубоких царапин.

— Взять, взять! Давай, голубчики, ату-ату! — Это Честер натравливал своих собак. Ему вторил Линкольн:

— Дави его! Жми, жми! Держи крепче его, детки! Смелей, смелей!

По дружному лаю Херефорд понял, что кабана обложили и зверь встал. Еще миг, и он увидел, как собаки яростно наскакивали и отлетали от него. Херефорд почти скатился с коня, бросив поводья. Пешие егеря и крепостные поймают лошадей, если они убегут с места. Схватив короткую охотничью пику, быстрым отработанным движением проверил прочность крепления крестовины, дернул длинны и нож, чтобы убедиться, что он не застрянет в нужный момент. Крестовина, закрепленная в восемнадцати дюймах от острия, служила для защиты охотника, задерживая тушу свирепого зверя на безопасном расстоянии.

Отчаянный визг означал, что кабан разделался с одной из собак. Херефорд побежал, Раннулф кинулся за ним. Еще одна собака завизжала, лай усилился. Херефорд и Раннулф разошлись на несколько шагов и пригнулись к земле. Они вышли на поляну, перегороженную с одной стороны большим упавшим деревом. Здесь кабан встретил своих преследователей. Херефорд упер древко пики в землю у ног, направив острие в сторону зверя, на два фута от поверхности земли. Человек не в состоянии выдержать бросок взрослого кабана; всю силу удара должна принять на себя земля. Раннулф встал справа, Линкольн и Честер — на одинаковом расстоянии левее, Сторм, немного замешкавшийся из-за своей хромоты, справа от Раннулфа. Маловероятно, чтобы кабан проскочил между охотниками, разъяренное животное, как правило, бросается на врага.

Кабан кидался на собак, те отлетали от него врассыпную. Херефорд успел разглядеть черную тушу, налитые кровью глаза зверя, торчащие из оскаленной пасти мощные клыки, с которых лилась кровь и падала пена. Тут кабан стрелой метнулся в сторону Раннулфа. Раздался оглушительный рев, лес загудел от него, зверь напоролся на пику. Она угодила ему ниже груди и пропорола брюхо, слишком низко держал орудие Раннулф. Обезумев от боли, зверь изогнулся дугой, сорвал древко пики с упора, и оно вырвалось из рук Раннулфа. Херефорд прыгнул на помощь упавшему Раннулфу, увидел блеск его ножа и услышал испуганный крик шурина: зверь нагнул голову, приготовившись вновь ударить поверженного охотника. В тот же миг Херефорд был у кабана на спине, левой рукой он ухватил за морду, задрал ее вверх и всадил нож ему в глотку. В этот миг Херефорд почувствовал острую боль, пронзившую левую ногу.

Под его правой рукой что-то блеснуло. Это пика лорда Сторма вонзилась в грудь у передней ноги кабана и, ломая ребра, достала до его сердца. Удар милосердия не потребовался. Нож Херефорда порвал шейную артерию, кабан истекал кровью, хлеставшей у него из пасти, и дергался в предсмертной конвульсии.

— Ты в порядке? — в один голос спрашивали Линкольн и Честер. Линкольн — своего сына, а Честер склонился над Херефордом.

— На, Роджер, перевяжи себе ногу. Ты что надумал, идиот, — бороться с кабаном? — Сторм протягивал ему лоскут, отрезав его ножом от своей туники.

— Не было выбора, боялся, он повернет и снова кинется на Раннулфа. Не ожидал, что вы тут же подскочите…

— Затяни потуже, кровь течет! — Честер нагнулся над своим зятем, а Сторм занялся собаками, надрывающимися возле кабана.

— Ничего, это не рана, — торопливо отвечал Херефорд, но поднимался с земли с гримасой. — Раннулф не пострадал?

— Тоже ничего, немного запыхался, — ответил за него Линкольн.

— Эта свинячья морда… как двинет меня под дых, — хватал ртом воздух Раннулф, держась за правое плечо, откуда текла кровь, окрашивая синий плащ.

— Убери руку, — скомандовал Линкольн. — Дай я остановлю кровь. Он порвал тебе плечо?

Раннулф, с трудом переводя дыхание, покачал головой и сморщился от боли, когда отец затягивал повязку, прижав к ране края порванной кожаной куртки.

— Вернешься домой или продолжишь с нами охоту? Как ты, Херефорд?

— Я еду, меня чуть царапнуло. А ты, Раннулф?

— Я тоже, только дайте отдышаться… Вот пику, наверное, удержать теперь не смогу… Если сейчас отец не прикончит меня совсем, я попробую… Пропускать такую охоту не хотелось бы… У-у-й!

— Ага! — заметил Линкольн, прилаживая повязку и хлопнув сына в шутку по лбу. — Будь у тебя шкура, как твоя башка, все бы обошлось!

Сторм протрубил сигнал отбоя, охотники стали подходить посмотреть первый трофей. — Кто убил? — спрашивали Херефорда.

— Раннулф. Мне показалось, что в агонии зверь снова бросится на него, а то бы я не вмешивался. Он хорошо взял зверя, пика еще торчит в нем.

По заведенному древнему обычаю, тушу выпотрошили, требуху отдали собакам, а добычу увязали и отправили в замок. По правилам, внутренности надо было мешать с кровью и хлебом, это служило кормом для собак, но охотников ждали еще два кабана, так что соблюдать заведенный ритуал было некогда. Херефорд в сопровождении главного псаря поковылял к раненым собакам, не дотянувшим до заслуженной награды. С первого взгляда стало ясно, что их уже не спасти. Еще дышавшие, они услышали тихое слово, почувствовали теплую хозяйскую руку, а быстрый и точный удар ножа все кончил.

* * *

Элизабет, одетая в бежевую тунику и ярко-красный блюо, ее любимое сочетание цветов, отпустила горничных и оглядела комнату. Делать в ней практически было нечего, все убрано. Она быстро пристроила свое главное сокровище — большое серебряное блюдо с зеркально отполированной поверхностью, в котором при достаточном освещении можно разглядеть каждое пятнышко и волосок на собственном лице. Рядом встал столик, инкрустированный ценными душистыми породами дерева, а по соседству у стены — сундук с ее гардеробом. Все, что еще надо сделать, — это поставить напротив зеркала мягкий стул с невысокой спинкой, дабы удобно можно было осмотреться и причесаться, и комната обретала вполне приемлемый вид.

Она решила приказать дворецкому принести такой стул и обратилась к вещам Роджера. Собственно, особой нужды в том не было. Под отличным управлением леди Херефорд хорошо обученные женщины ткали, шили и даже искусно украшали вышивкой одежду Херефорда, и он был всегда прекрасно одет. У него была личная служанка, которая следила за его бельем, чистила и гладила верхнее платье, помогала одеваться, когда по каким-то причинам мать или сестры к нему не допускались или он не хотел их беспокоить. Элизабет решила, что больше никакой личной служанки не будет. Она сама станет помогать ему при купании и одевании, да и в других подобных делах. Добровольно принимая эти обязанности, она не питала сентиментальных идей сделать себя необходимой и нужной, она просто не желала свободного доступа прислуги в свои покои. Элизабет ясно предвидела, что им с Роджером не обойтись без стычек, и не важно, на чьей стороне будет победа, лишь бы знать, что это не будет разноситься по дому. Вот почему она довольно резко откликнулась на стук в дверь.

— Кто там?

— Леди Элизабет, можно мне войти?

Элизабет подняла голову от сундука. Женский голос принадлежал не служанке. Она выпрямилась и проговорила вежливее:

— Прошу. Как, Анна? Входи.

— Могу я с вами поговорить минутку, леди Элизабет?

— Конечно! — улыбнулась хозяйка, но улыбка сразу сошла, как только она увидела лицо Анны. — Что с тобой, милая? Что случилось?

— Леди Элизабет, помогите мне, я так несчастна!

Обняв дрожащую и плачущую Анну, удивляясь, но без сочувствия, Элизабет думала, что Роджер, пожалуй, был прав, когда так вольно отзывался о сестре утром.

— Если смогу, конечно…

— Вы сможете! Роджер вас так любит и сделает для вас все, я знаю! Меня или маму он слушать не станет, а вас послушается. Я не хочу замуж! — зарыдала девочка. — Я не хочу отсюда уезжать! Попросите Роджера, чтобы он оставил меня здесь. Пусть он отошлет Раннулфа.

— Анна, сколь бы ни любил он меня, не думаю, что мне удастся убедить его, тем более без видимых причин. Ради Бога, что случилось? Мне казалось, что ты шла замуж охотно, и Раннулф тебе как будто нравился.

— Раннулф тут не виноват. Я не гожусь для замужества. Не могу этого вынести! Он… сделал мне больно. Я боюсь его.

— Что ты, Анна! — воскликнула Элизабет, сразу поняв, в чем дело. — Тебе уже шестнадцать лет, тебя не должны смущать такие вещи. Ты не видела, как спариваются животные? Тебе мама не говорила ничего об этом?

— Да, говорила. Но я… — Анна снова разрыдалась. — Я думала, что это очень приятно. Наверное, у меня все не так устроено. Я не подхожу к роли жены… — Она горько плакала на руках Элизабет. — А мне так хотелось…

Элизабет была огорошена, но ей все стало ясно. Роджер был, конечно, прав в оценке сестры. Она оставалась ребенком и либо не помнила, что говорили ей мать и другие женщины, наставляя перед свадьбой, либо, оберегая ее, те ничего ей не открыли, а сама она никаких выводов из того, что наблюдала, не сделала и осталась полной невеждой в интимных делах супружества. Элизабет готова была держать пари, что и Раннулф в этом отношении не лучше. Его опыт едва ли выходил за круг общения со шлюхами и крепостными девками. Элизабет спрятала улыбку, осознав себя в странной роли проповедницы послушания, терпения и смирения, уговаривая девочку быть уступчивей любовным домогательствам мужа. Милая роль! Но в том сумбуре чувств и мыслей она испытала горячую благодарность Роджеру за относительную легкость, с которой они миновали этот этап.

— Не реви, Анна. Пойдем присядем. — Усевшись на кровати, Элизабет привлекла к себе Анну. — Ничего неправильного в тебе нет. У всех девиц устроено все одинаково… Да, не удивляйся, и у меня так же. Твоя мама выходила замуж давно, возможно, забыла, а может быть, не хотела тебя пугать. А может, Раннулф подошел к тебе слишком поспешно, но ты должна радоваться этому, значит, он тебя любит.

Тут голос Элизабет слегка дрогнул, она не была уверена, что говорит правду, а лгать ей не хотелось.

— Это правда, леди Элизабет? Или вы только успокаиваете меня?

— Правда! — твердо ответила Элизабет. «Роджер был совершенно прав. Люди — разные. Анна довольно-таки глупа, так что, поверив в любовь мужа, даже если он и не любит ее, будет счастлива. А если и Раннулф не станет особенно мудрствовать, то любовь и верность жены заставят его заботиться о ней, даже если она поначалу безразлична».

— О Боже, — Анна стала всхлипывать с новой силой, — Боже, что я наделала!

— Что такое, Анна?

— Я… Я не поняла этого… Я оттолкнула его, не позволила ему поцеловать себя… Не разговаривала с ним. Он так рассердился, я думаю…

«Ничего страшного. Роджер, конечно, успокоит Ран-нулфа, тактично объяснит ему неопытность Анны. Его только надо перехватить сразу, как вернется. Бедняга Роджер, ему только этой заботы не хватало!» — подумала Элизабет, а вслух сказала:

— Вот это плохо, Анна, ты не должна была так поступать. Но ошибки можно исправлять. Оденься в самое красивое платье и, когда Раннулф вернется, встречай его с лаской. Если он пойдет с тобой, извинись, постарайся объяснить, почему ты оказалась такой глупенькой.

— А что если он не подойдет ко мне, не будет со мной разговаривать?.. Он был таким сердитым. Роджер никогда не бывает таким злым.

Элизабет снова сдержала улыбку. У Роджера не было такого повода злиться на сестру, но он может приходить в ярость, Элизабет это знала, когда его хорошенько уколоть.

— Тебе надо запастись терпением. Вы ночью будете одни. — Тут Анну передернуло. — Не повторяй своей ошибки, Анна. Принимай его с готовностью. Это… Знаешь, очень трудно жить с сердитым мужчиной. Ну, хватит, нельзя весь день лить слезы! — Тон Элизабет стал строгим. — И не ходи жаловаться кому попало. Я — твоя сестра и буду держать язык за зубами, а другие не станут, и ты выставишь себя смешной. А кроме того, ты портишь свой вид, покажешься мужу дурной, мужчины не любят, когда женщины льют слезы. Пойдем, покажешь, где лежат вещи Роджера и что он предпочитает надевать.

Эта просьба пришлась Анне по душе, и в ободряющей компании Элизабет к ней вернулась обычная жизнерадостность. Вскоре к ним присоединились Кэтрин и леди Херефорд, и они провели остаток дня в кругу других дам за разговорами возле очага, где жарились орешки и происходил обмен наблюдениями жизни. Для многих женщин подобные события — едва ли не единственная возможность выехать из своих замков, обменяться новостями, пообщаться с женщинами своего класса. Мужья обычно не посвящали жен в свои дела, не брали их с собой, когда ездили ко двору или на другие общественные мероприятия. От этого интерес женщин к политической жизни только возрастал, и они с жаром расспрашивали тех, мужья которых придерживались более либеральных взглядов.

Тут на Элизабет легло главное бремя расспросов, поскольку все знали ее как главного советчика своего отца. По мере того как она отвечала на вопрос за вопросом, скрашивая свои ответы то пикантной подробностью, то веселой шуткой, она все больше убеждалась, что очутилась в этой неуютной позиции из-за собственной гордыни и тщеславия. Ей хотелось, чтобы весь мир знал, как высоко ее ценит отец, и теперь должна была соответствовать той модели, которую для себя придумала. Она не могла не позавидовать леди Сторм, в положении которой были одни только преимущества. С первого момента выхода в общество Ли повела себя как хорошенькая, невинная простушка. Таким путем ей удавалось многое разузнать, потому что никто не таился перед ней, считая, что она все равно ничего не понимает. С другой стороны, она могла подпустить слушок, полезный мужу. Она даже пыталась, не обращая внимания на насмешки, представить дело так, что муж безразличен к ней, лишь бы посодействовать планам лорда Сторма, правда, здесь у нее успеха не было, потому что в этом отношении муж оказался плохим партнером. Сторм был без ума от своей женушки и не пытался это скрывать, не отходя от нее ни на шаг, ревнуя и всячески оберегая. Вот этому, думала Элизабет, она не завидовала: в таком внимании она бы задохнулась. Роджер может восхищаться, но никогда не теряет от любви голову.

Элизабет несколько насторожило замечание мачехи, что Роджер пренебрегает необходимым отдыхом, что может подорвать репутацию жены, его самого или их обоих, и с облегчением вздохнула, когда вбежавший паж сообщил, что охотники возвращаются. Известие вызвало легкий переполох, и тема разговоров переменилась. Элизабет с интересом следила за тем, как повели себя после этого сообщения разные женщины. Леди Солсбери и леди Варвик остались совершенно безразличными и продолжали свою беседу как ни в чем ни бывало; леди Ланкастер была в меру довольна и заинтересована, а леди Глостер — просто раздражена: чем дольше муж отсутствовал, тем для нее было лучше. Леди Сторм сразу же поднялась, готовая побежать к двери или даже выскочить во двор, чтобы увидеть поскорее своего милого. Можно было подумать, что с таким нетерпением встречают красивого, тонкого и, может быть, не очень здорового человека, а не большущего детину, надменного, неприятного внешне, да еще и покалеченного.

Сделав такие наблюдения, Элизабет посмеялась над собой: а что она прочитала бы на своем лице, глядя на себя со стороны? Первым ее шагом было подойти к Анне, снова расстроенной и напуганной, чтобы уговорить ее выйти Раннулфу навстречу. Без поддержки пойти на сближение первой Анна не решалась, поэтому Элизабет взяла ее за руку, и они пошли встречать вдвоем.

Получилось удачно: их окровавленные, измученные, но довольные мужья подъехали вместе. Реакция женщин была естественной. Анна побежала навстречу с криком:

— Раннулф, ты ранен, ой-ой, покажи мне! Тебе больно?

Элизабет осталась стоять на месте, руки опущены, в голосе огорчение:

— Роджер, ну как же так! Неужели нельзя было поосторожнее! Раз ты думаешь не тем местом, каким полагается, мозги твои, надеюсь, целы?

Реакция мужчин для тех, кто их знал, в равной степени была предсказуема. Раннулф выглядел встревоженным, но заботливость Анны заставила его практически простить ее и забыть все случившееся ночью. Поэтому он тихо отвечал:

— Ничего. Не надо такого шума!

Роджер ухватил свою жену за уши, полностью лишив ее возможности вывернуться, и, смеясь, громко поцеловал.

— То мне говорят, что голова у меня растет не на месте, то думаю я задницей, но еще не указывали, что мозги мои в икрах ног! Ну разве так надо встречать раненых героев? Вы должны все обмирать надо мной, лить реки слез и выстроить всех лекарей, что есть в замке, чтобы они занялись моими ранами!

— Отпусти мои уши, негодяй! Хочешь, чтобы они вытянулись, как у ведьмы? Только этого и не хватает для моего доброго имени. Роджер, где ты так вывалялся? Иди и снимай эту грязь!

— Иду, иду, но думаю, что заслужил хоть немного сочувствия. Посмотри на Анну — вот как надо встречать мужа! Раннулф, пожалей сестру, отправляйся с ней, пока она не упала в обморок. Она ни за что не поверит, что ты не умираешь, пока не увидит все своими глазами.

Раннулф подумал немного, смущенно улыбнулся жене, и они отправились в свою комнату. Сначала они молчали, а когда Анна снимала повязку и он поморщился, она стала бормотать свои извинения.

— Заживет, — ответил он безразлично.

— Я не только за это… — Голос Анны дрожал, глаза полны слез. — Я… Раннулф, прости, пожалуйста… Я не понимала.

Он молчал, не зная, как лучше ответить на ее извинения, и думал, не припугнуть ли ее еще для верности. Раннулф совсем забыл про свою рану, как всякий мужчина, приученный переносить не слишком сильную боль, но когда Анна снимала кожаную куртку, наспех прибинтованную к свежей ране, та снова открылась, и он вскрикнул от внезапной боли. Из глубокой ссадины опять потекла кровь. Анна окончательно расплакалась из страха, что он еще больше рассердится на нее за неловкость.

— Ты лучше останови кровь, Анна, — деловито сказал Раннулф. — Что ты, говоришь, не поняла? Что поняла, чего не понимала раньше? Ты с кем разговаривала?

— Мне леди Элизабет сказала… Раннулф, мне совестно, я вела себя так глупо!

Голос ее дрожал, но руки уверенно промыли и перебинтовали рану.

Раннулф довольно улыбнулся. Вот как решают дела по-семейному: он пожаловался брату Анны, она — его кузине. Он посмотрел на заплаканное лицо жены.

— Ты больше не собираешься бросать меня? Не будешь просить у брата защиты для себя?

Анна скользнула на пол и обняла колени мужа.

— Пожалуйста, не говори Роджеру, — прошептала она. — Он расскажет маме, надо мной будут смеяться. Прошу тебя…

Раннулф схватил и рывком поднял Анну. Ему не хотелось быть грубым, но это было ему неприятно: слишком часто он видел на коленях своих сестер и мать.

— Не надо этого делать, Анна, не люблю, когда стоят предо мной на коленях. — Он молча разглядывал жену. — Я рад, что ты изменила поведение и мне не пришлось учить тебя. Тут, наверное, есть и моя вина, — добавил он мягче, — мне следовало самому быть внимательнее.

Он наклонился и поцеловал губы жены. Они теперь отвечали ему, хотя дрожь в теле выдала присутствие страха. И Раннулф забыл про обед и почести, ожидавшие его за успех на охоте. Его враз возбудила бесстрашная готовность молодой жены, так не похожая на то, что он встречал в женщинах прежде.

* * *

Разговор в спальне Роджера был совершенно другим. Во-первых, Элизабет не была ни молчалива, ни испугана. Она подробно расспросила, как прошла охота, пожалела, что сама не присутствовала на ней, а Роджер охотно ей все рассказывал. Обсуждая приключения. Элизабет помогала ему умыться, раскладывала белье, как вдруг он прервал свой рассказ о втором убитом кабане.

— Слушай, не может быть, чтобы ты успела растратить все мои деньги и разогнать всех слуг. Объясни, что тебя заставило в наших условиях делать работу горничной?

Элизабет пристально посмотрела на него.

— Мне надо тебе сказать то, что никто не должен слышать. Мои служанки не смеют входить ко мне, пока их не позовут, и я взяла на себя смелость приказать твоему мордастому камердинеру строго следовать этому правилу. Надеюсь, у тебя не будет возражений? — добавила она саркастично.

— Попробовал бы я! Итак, что случилось плохого? О хорошем уже известно.

— Ничего плохого, просто личные дела. Анна вела себя по отношению к Раннулфу как дурочка…

— Слышал. А ты как узнала?

— Анна рассказала. Полагаю, Раннулф тоже тебе выложил. Мужики!

— При чем тут мужики? Значит, Анна прибежала жаловаться к тебе. Почему не к матери?

— Она считает, что только я смогу уговорить тебя оставить ее здесь, а Раннулфа отослать обратно.

— В самом деле? Господи помилуй, она так прямо и сказала? — Роджер не на шутку рассердился. — Вот чем оборачивается хорошее отношение к женщинам. Надо бы ему пройтись по ней палкой.

— Да не виновата она вовсе! — горячо заступилась Элизабет, тоже рассердившись. — Ее, беднягу, не посвятили в эти вещи, вот она и закусила удила.

Херефорд прикусил язык: он забыл, что это еще оставалось больным местом и для Элизабет.

— В остальном все спокойно? — переменил он тему разговора.

— Развяжи эту штанину, Роджер, дай посмотреть, что У тебя с ногой. В замке все спокойно. Но целое утро я успокаивала Анну, а когда вышла, разговоры были самыми обычными. Увижу Ли, спрошу у нее.

Говоря это, она помогала ему раздеться и, подтолкнув его к стулу, начала снимать повязку.

— Осторожно, больно!

— Ничего не поделаешь, терпи, — отвечала Элизабет без всякого сочувствия. — Если бы сразу вернулся домой, одежда бы не присохла к ране. — Она внимательно ее рассмотрела. — Ужасная дыра, — сказала она смягчившись. — Может быть, лучше зашить рану? Давай я отмочу повязку, чтобы она отошла легко.

— Не надо, только сразу.

Сорвав повязку, Элизабет лучше могла оценить состояние травмы и решила, что накладывать шов не нужно. Ссадина была длинная, рваная, но не глубокая, и, по ее мнению, должна хорошо заживать под повязкой. Херефорд не стал прятать вздоха облегчения; когда надо, он был настоящий стоик, но вовсе не считал нужным казаться героем всегда и везде.

— Можешь сказать, какое бедствие ожидает нас сегодня вечером? — говорила Элизабет, аккуратно забинтовывая ему ногу. — Хочу знать, можно ли мне надеть светлое блюо.

— Ничего сказать не могу, — прошептал Херефорд, — мне что-то очень неважно.

Его голос был в самом деле таким жалким, что Элизабет вскочила и в тревоге склонилась было над ним, но вовремя заметила следящий за ней хитро прищуренный глаз. Притворившись, что не замечает этого, Элизабет приблизилась и со всей силой двинула его в ухо. Отскочив на безопасное расстояние, крикнула:

— Слабость — от недостатка крови в голове. Вот лучшее лекарство!

— Изверг! Откуда ты взялась такая! В тебе нет ни капли сочувствия. Я тут истекаю кровью, умираю…

— Только не здесь, — жестко отвечала Элизабет. — Истекать кровью и умирать отправляйся на двор или в зал. Здесь ты перепачкаешь все ковры. Эти дурные привычки у меня не пройдут!

Херефорд от души расхохотался. На миг ее опередив, несмотря на поврежденную ногу, он настиг ее и обхватил в страстном бесстыдстве полного хозяина.

— Отпусти, Роджер. Мы и так засиделись за разговором. Отпусти! Ты обидишь гостей, хочешь, чтобы они рассердились и уехали?

— Да. Я хочу, чтобы в замке, кроме нас двоих, не было ни одной живой души. — Говорил он с большим чувством, никаких следов веселья на лице у него не осталось. — Мне хочется всю тебя съесть вместе с башмаками, Элизабет. — Она конвульсивно дернулась, в глазах Херефорда отразилась боль, когда он разжал свои руки. — Когда-нибудь, когда ты будешь только моей… Только ты одна, чтобы не было никого и ничего… Может быть, тогда я смогу тебя понять совсем.

Глава седьмая

Элизабет проснулась, крича от боли: кто-то ее сильно ударил. Задыхаясь от страха, она вскочила, закрылась руками от нового удара и увидела, что она лежит в постели, а ударил ее собственный муж. Он замахивался снова, она в ужасе отшатнулась, решив, что тот сошел с ума, и тут поняла, что он спит и ведет борьбу во сне.

— Роджер! Проснись, Роджер! — трясла она его за плечи, но испугалась по-настоящему, когда его рука потянулась к обнаженному мечу, стоявшему в изголовье.

— Ты что, Элизабет! — Меч был в его руке, он сел и положил его на колени. — Тише, не кричи. Чего ты испугалась?

— Ты проснулся?

— Проснулся. Какой тут сон, когда тебе в ухо кричат! Тебе приснилось что-то нехорошее?

— Это тебе снилось нехорошее. Убери свой меч. Ты мне поставил синяк под глазом. Хорошенькое дело, мне еще надо объяснять, что мне приснилось! Это ты дрался с кем-то во сне.

— Прости, Лизи! Ушиб тебя?

— Нет, — отвечала она едко, — просто получила синяк и свернутую челюсть.

— Ничто на свете не может заставить меня ударить тебя, Элиза, ничто и никогда! — бормотал Херефорд, снова ложась и прижимая ее к себе.

— Да что тебе приснилось, что ты так разбушевался во сне?

Роджер знал множество способов успокоить женщину, но в постели ему на ум пришел только один.

— Не помню, — сказал он рассеянно и крепче обнял ее. За два месяца замужества Элизабет поняла, что просить Роджера не трогать ее — бесполезно. Всякий раз, как она просила об этом, он добивался компромисса, лаская ее до тех пор, пока в ней не пробуждалось желание, и сколь ни сладостно было ей потом, собственная слабохарактерность казалась ей унизительной. Но иногда его можно было отвлечь шуткой или вопросом.

— То ты колотишь меня до полусмерти, а теперь пытаешься задушить, — голос ее звучал сухо, но свободной рукой она гладила его по лицу и волосам. — Что это было, демоны или кто-то из реальных людей?

— Довольно-таки реальные. Но давай поговорим о чем-нибудь другом, — обрезал он, и Элизабет была готова заплакать от досады.

Вообще говоря, ее страхи перед супружеством не оправдались. Роджер охотно, а порой даже с удовольствием делился с ней своими планами, но все же иногда он что-то скрывал от нее, причем довольно значительное. Много раз Элизабет заставала мужа сильно озабоченным, с низко поникшей головой. К этому же относился и кошмар, повторявшийся чуть не каждую ночь. На ее расспросы он неизменно отвечал смехом, отговаривался пустяками или тем, что вникает в положение женатого человека, и ей было совершенно ясно, что он старательно уклоняется от разговора на эту тему.

— Вальтер тебя послушался, Роджер?

Неделю назад младший брат Роджера вдруг появился неизвестно откуда и пару дней пробыл с ними в Уоллингфорде. Он не присутствовал на свадьбе и не появился, как обещал матери, после Крещения. Вместе с ним в Уоллингфорд нагрянула плохо организованная банда безземельных рыцарей со своей солдатней. Никакой дисциплины в отряде не было, вели они себя по-хамски и скоро потеряли одного человека, который неосмотрительно позволил себе вольность с Элизабет. Ее испуганный возглас и его вскрик от боли, когда она ткнула его своим кинжалом в руку, привели к месту события Херефорда, который, не говоря ни слова и не моргнув глазом, мгновенно расправился с наглецом. Элизабет вспомнила о том, что последовало за этим. Прибежал Вальтер, чтобы заступиться за своего человека. Роджер уже знал от Элизабет, что ей ничего не сделалось, и молча стоял над телом убитого, спокойно вытирая руки и нож. Он не отвечал на вопросы разъяренного Вальтера и, казалось, не слышал его криков. Даже когда Вальтер повернул его лицом к себе, положив руку на плечо и подняв другую, чтобы ударить, Херефорд не произнес ни слова. С ножом в руке Роджер стоял не шевелясь, и у Элизабет, наблюдавшей сцену, перехватило дыхание. Херефорд смотрел прямо в глаза брату, и тот сразу стал пунцовым и опустил руку, продолжая выкрикивать, что не останется ни на минуту там, где из-за женщины оскорбляют и убивают рыцарей.

Элизабет думала, что Роджер от этого взорвется; ей была знакома ярость отца, которой тот прикрывал свою неправоту, она знала, как Роджер мог сразу рассвирепеть из-за пустяка и так же быстро отойти, но сейчас она видела нечто совсем иное. Ее муж тихо, даже ласково произнес:

— Это не просто женщина. Это — Элизабет Херефорд, моя жена. Кроме того, Вальтер, уезжать тебе сейчас нельзя. Мне нужно поговорить с тобой, рассказать о своих планах.

Последовала долгая пауза. Вальтер, пряча глаза, что-то говорил о клятве Роджера не подставлять ему ловушку. Херефорд посмотрел на свои руки, как бы желая удостовериться, что они чисты, и продолжал тем же мягким тоном:

— Не надо, Вальтер, не надо со мной лукавить. Ты — плоть моей плоти, ты мой брат, в нас течет одна кровь. Не заставляй меня губить то, что я люблю всем сердцем.

Роджер тронул ее за руку, и они ушли. Элизабет совсем не трусиха, но до сей минуты она ни разу не решилась упомянуть имя Вальтера. Даже сейчас она почувствовала, как напряглись мышцы его плеча под ее головой, и пожалела, что затронула эту тему. Но это было так свойственно ей: она сама шла туда, где ей вовсе не хотелось оказаться.

— Вальтер послушался? — настаивала она.

— Не знаю. Да, сначала он делал, как я ему сказал, пока не прошел его страх передо мной и пока добыча была легкой. Но в любой момент он может повернуть и ударить по ближайшему и богатому союзнику. Ради Бога, Элизабет, ты можешь спросить меня о том, что бы не вынимало душу?

— Ты слишком горд. Если на дереве оказалось одно гнилое яблоко, разве можно яблоню считать плохой?

Херефорд пожал плечами.

— Видимо, так, но дело не только в гордости, я не могу отделаться от мысли, что с Вальтером я поступил как-то не так. Но в чем — не могу понять. Видит Бог, я ему дал больше, чем полагается младшему в семье. Даже обращаюсь с ним, как со своим наследником.

— Зачем ты на себя наговариваешь? Даже если ты что-то сделал или сказал не так, ты же сам еще молод. Зачем ты себя коришь?

— Я не корю себя, просто говорю, что ничего другого сделать не мог. Даже сейчас, когда я стал многое понимать лучше, оглядываясь назад, я не вижу, что сделал ему плохого. И все же…

— Но доверять ты ему не можешь, Роджер… Бессмысленно сейчас говорить, что ты сделал для него или не сделал… Разве можно на него положиться в твоем большом деле? Если он обратится против тебя или, еще хуже, против союзников, это же будет катастрофа!

— Думаешь, я не понимаю? Оставь это, Лизи. У меня и так хватает забот.

Он надолго замолчал, и Элизабет решила, что он уснул. Она сама начала дремать, когда темноту прорезал отблеск огня в очаге. Это Роджер, откинув полог, выскользнул из постели. Он снова опустил полог, но Элизабет было слышно, как он ходил взад-вперед, шевелил дрова в камине, наливал вино. В этом не было ничего необычного, после этого он снова ложился, озябший и еще более пылкий, но иногда она находила его под утро в кресле у огня или меряющим шагами комнату. Его мрачное настроение менялось молниеносно, как только он замечал, что она проснулась, и он становился шутливо-нежным или поддразнивал ее, но Элизабет знала, что это вывеска, это только фасад, за которым скрывается настоящий граф Херефорд.

Ее начинали душить слезы, она боролась с ними: слезы не облегчали. Было просто невыносимо сознавать, что она, такая умная и предусмотрительная, какой себя считала, не может разобраться в собственном муже, не может разглядеть в нем что-то еще, что существует рядом с бодростью Роджера Херефорда, его умом и сильным характером. Горше всего ей было от мысли, что Роджер не доверяет ей полностью.

Элизабет и в голову не приходило, что Херефорд прячет от нее свою слабость и свои страхи и что она сама бессознательно сделала эту скрытность условием их брака. Она ясно показывала Роджеру, что, несмотря на свою любовь к отцу, она презирает его за безволие, и Роджер именно тем ее и привлекал, что соединял в себе шарм Честера с упорством и целеустремленностью. Более того, она не раз и не два подтверждала, что ее любовь не настолько крепка, чтобы выдержать разочарование, узнай она, что он терзается страхами так же, как все люди. Поэтому второй натурой Херефорда вместе с бессознательным желанием соответствовать представлению Элизабет о нем, как о человеке сильном, было стремление поглубже спрятать свою нерешительность и боязливость. В шестнадцать лет на него свалилась неимоверно трудная задача отстоять свое право первородного сына в стране, где не было никаких законов и порядка, где право утверждается только силой; он стоял перед выбором — либо увлечь за собой людей, показав свою силу и бесстрашие, и расплачиваться за это кошмарами во сне, либо лишиться всех прав и привилегий и кануть в нищету и беззвестность. Херефорд выбрал кошмары сновидений и бился с ними один на один в темноте ночи..

Элизабет вслушивалась во все ночные звуки, время, казалось ей, тянулось вечно, хотя не прошло и четверти часа. Была полная тишина, ставшая невыносимой. Отогнув полог, она выглянула наружу. Сначала она не обнаружила Роджера, и сердце у нее покатилось, но тут послышался легкий скрип, и она увидела его стоящим в тени у щели бойницы.

— Роджер, ты замерзнешь! Что ты там делаешь?

Он замер, словно от удара, втянув голову в плечи.

— Извини, я потревожил тебя. Спи, Элизабет. Мне что-то не спится.

— Что тебя мучит?

Она поняла, что спросила его напрасно. Не время было приставать к Роджеру с расспросами. Он отвечал ей глухо, не повернувшись:

— Это мои заботы. Уверяю, что тут нет ничего, что бы тебя хоть как-нибудь касалось.

Его так и следовало понимать, буквально. Голос звучал мягко, немного устало. Он никогда и не помышлял отстранять Элизабет от своих забот, будь то дела политические или домашние. Только свое внутреннее противоборство он исключал из сферы их общих интересов.

Однако для Элизабет это выглядело совсем в ином свете, и его слова выстроились для нее в самую обидную комбинацию. Она тут же разразилась потоком горьких упреков, суть которых сводилась к тому, что его дела ее нисколько не интересуют, потому что он сам для нее пустое место, и если он не в состоянии ответить на простейший вопрос, значит, все дело в том, что он к ней тоже безразличен.

— И я вынуждена маскировать наши скверные отношения, чтобы никто не догадался о нашей ошибке. Если ты не боишься выглядеть смешным, не желая хотя бы из вежливости ответить на простой вопрос для разговора, то зачем мне все это нужно!

Херефорд повернулся к жене и, выслушивая эту тираду, не прерывал ее. Когда она назвала его пустым местом, тень боли скользнула по его лицу, но последние слова, сказанные просто со зла, были так нелепы в этот час и в этом месте, где, кроме них двоих, никого не было, что неведомые преследователи оставили его, а доброе расположение духа вернулось.

— Моя дорогая женушка, ты всегда для меня то, что мне нужно, — засмеялся он. — Не такая точно, признаюсь, какую хотелось бы, но такая, с которой всегда хорошо! Не надо, прошу тебя, говорить про нашу ошибку. На всем свете нет второй такой женщины, которая бы значила для меня столько, сколько значишь ты.

Он вернулся в постель, а Элизабет торопливо отодвинулась в самый дальний угол и повернулась к нему спиной. Это тоже было ошибкой: она оставалась беззащитной. Лежа к нему лицом, она могла оттолкнуть и продолжать браниться, чего нельзя делать, уткнувшись в полог кровати, как нельзя оттолкнуть мужчину, который целует тебя между лопатками у шеи. Брыкаясь и возмущаясь, Элизабет быстро сдалась, смущаясь и сердясь, уступила требованиям мужа. Она научилась симулировать усталость и сонливость, чего на самом деле не испытывала после любви Роджера, который, когда она так не делала, продолжал свои ласки, что ее еще больше раззадоривало, или нашептывал ей нежности и задавал вопросы, отвечать на которые она не могла. Чего Элизабет не знала, так это то, что Роджер вовсе не обманывался. Он был слишком опытным любовником, чтобы принять слабовыраженное удовлетворение Элизабет за полный ответ на его ласку. Но он терпеливо относился к ее неотзывчивости, верно связывая это с общим состоянием неудовлетворенностч. Ошибался Херефорд в определении коренной причины переживаний своей жены: он полагал, что она просто не любит его, и совершенно не догадывался, что это проистекает из ее страха перед своей покорностью, которую она связывала с жаждой любви.

Признав очередное свое поражение в попытке покорить свою жену любовью, Роджер сразу уснул, оставив ее бороться с гневом на себя самое, пока и она не погрузилась в дремоту, которую ранее притворно на себя напускала. Но сон их длился недолго. Едва минул час, как в комнату ввели забрызганного весенней грязью гонца. Когда Херефорд услышал принесенное известие и прочитал послание без герба, без подписи и печати, но написанное знакомой неразборчивой рукой Глостера, он разбудил Элизабет. Его лицо не выражало ничего, словно мраморное, когда он велел Элизабет быстро собраться и с рассветом выехать.

— Куда? Зачем?

— Куда пожелаешь. — Роджер не думал грубить, просто нахлынувшие заботы лишили его тактичности, и, поглощенный событием, он совершенно не заметил безразличного тона, которым говорил. — Король выступил. Слишком быстро… Опять слишком быстро. Мы думали… Теперь это не важно. У меня нет времени на разговоры, Элизабет. Я должен быть с войском.

— Но, Роджер…

— Все, Элизабет, никаких разговоров. — Его глаза были пучиной без дна. Ее больше не существовало для него, он, вероятно, даже не слышал, что она говорит. — Я сказал, уезжай… уезжай сейчас же. Алан Ившем и моя охрана проводят тебя до места, какое назовешь сама. Я дождусь их или оставлю известие в Девайзисе.

Он не взглянул на нее, пока сквайры надевали на него доспехи, и вышел, не сказав больше ни слова. Элизабет заплакала от злости, твердя про себя, что никуда не поедет, что не позволит командовать собой, как последней крепостной. Но быстро поняла, что все это напрасно. Роджер был для Алана богом на земле, и он исполнит волю господина, даже если придется привязать ее к седлу. Она вытерла слезы и стала одеваться с горящими глазами, при этом сердце ее так колотилось, что она ничего не соображала. Немного поостыв, пока прикидывала, что взять с собой, и укладываясь, решила, что ей надо хорошенько проучить мужа.

Элизабет знала, что, по мнению Роджера, она может поехать либо в Херефорд, либо в Честер, либо в Пейнскасл к леди Ли. Так вот, она преподаст ему урок! Она поедет в Колби к Анне и Раннулфу. Это не так далеко, как Честер, и его охрана сможет быстро к нему вернуться. Как ни сердита была она на Роджера, ей не хотелось ставить его под угрозу, надолго отвлекая самых верных его рыцарей. В Колби она будет также в безопасности, зато ему будет не так просто до нее добраться, и он весь издергается, не получив из Херефорда известия, что она проезжала мимо.

На удивленного ее выбором Алана она посмотрела с надменным молчанием, и тому ничего не оставалось, как повиноваться, поскольку хозяин уже уехал, а других указаний не было. Но место назначения ему не понравилось, и он высказал свое мнение без церемоний. Ехать мимо Оксфорда, королевского оплота, а потом через Нортгемптон, где герб Херефорда не любили из-за делишек Вальтера, он счел высшей мерой безрассудства. Будь у нее времени побольше, она бы с ним согласилась, потому что безрассудством не страдала, но теперь, в пылу гнева, все возражения только укрепляли ее в своем намерении.

* * *

Вальтер лежал на голой земле, смотрел, как на небе начинают светлеть облака, и предавался горьким размышлениям. Он промок, ему было холодно, но он не шел в палатку, где было тепло и лежала приготовленная сухая одежда. Телесные муки усиливали муки душевные, и он полной чашей пил эту горечь. Он дважды по плану Роджера нападал на маленькие гарнизоны короля перед самым закатом, когда караул усаживался ужинать, и дважды уходил без единой царапины в ночь с богатой добычей. Когда светало, он со своими людьми был уже далеко. Несомненно, Роджер хорошо знал обстановку, и его наставления были умны. Вальтер мотнул головой и сплюнул. Все наставления Роджера умны. Роджер все делает как надо, он — безупречен. Но это все было на руку Роджеру, всегда в его пользу! Роджер сидит со своей большой накормленной армией, его нахваливают и почитают, хотя он пальцем не пошевелит, а он, Вальтер, по ночам сражается, потом, словно крыса, бежит в темноту, и его все называют вором! «За то, что я о нем знаю или догадываюсь, его можно повесить! Повесить, как обыкновенного вора, потому что он изменник, — подумал Вальтер и рассмеялся, хотя ему было совсем не весело. — Как зарыдает мать! А ведь нас семеро! Никто не стоит и волоса с головы ее милого Роджера! Если я только пойду к королю, я получу больше, чем за десять лет сражений. И титул графа Херефорда тоже будет моим! — Его губы изогнулись в невеселой усмешке. — Моим… Но ценой бесчестья, и какого! В обмен на славу человека, предавшего собственного брата. Моим, но ценой дружбы с Честером на севере и Гонтом на западе. Они так любят Роджера, что не дадут его убийце остаться безнаказанным. Ах, Роджер, Роджер, весь мир стоит за тебя!»

Он поднялся, пинком разбудил своего оруженосца и распорядился выходить в очередной рейд по плану брата. На темно-синем небе в первых лучах солнца золотились облака. Но Вальтер не замечал их, а если бы заметил, то и облака напомнили бы ему Роджера, его светлые кудри: Вальтер был темноволосым, и эта случайность рождения тоже вызывала у него зависть к брату. Они ехали недолго, но успели обойти цель с востока, чтобы ввести жертву в заблуждение. И этот налет им удался тоже, как все, что планировал Роджер; сундук с драгоценностями в хозяйском доме обнаружен сразу, быстро очищен, и они уже скакали во всю прыть, прежде чем стражи мирно спавшего городка сообразили, что же с ними произошло. Сейчас они не стали останавливаться, чтобы поделить добычу, а безостановочно скакали на север, пока совсем не стемнело. День-другой они намеревались отсидеться в замке Аундл, зализать свои раны, почистить доспехи и подсчитать прибыль.

* * *

Роджер видел золотистые облака на темно-синем небе, лишь на один момент отвлекшись от военных планов. Он спешил к своему войску в Девайзис, и все его мысли крутились вокруг солдат, лошадей и фуража. Слишком скоро! Сн собирался начать наступление первым. За неделю или две он хотел собрать достаточные силы. С ними он мог бы засесть в нескольких малых крепостях вдоль маршрута движения сил противника и заставить Стефана расчленить свою армию или по крайней мере замедлить ее продвижение. Теперь же он сомневался, стоит ли делить свое войско по гарнизонам, чтобы нападать с разных сторон, без риска понести большие потери, и не лучше ли продвинуться на запад, чтобы отрезать Стефана от основной его базы и там нанести удар. Или же оставаться на хорошо знакомом и укрепленном месте и решить все в генеральном сражении двух примерно равных по силе группировок. Тут шансов у него было больше. Его войско стояло вблизи дружественных крепостей, где можно укрыться в случае поражения; воины были отдохнувшие и хорошо накормлены; у большинства рыцарей их дома были за спиной, куда двинется неприятель, если они не повернут его назад. Они будут упорно сражаться, чтобы не пустить Стефана в Глостершир, как и наемники, у которых за долгие годы службы здесь тоже появились жены и дети. По сведениям, полученным от гонца, Херефорд рассчитал, что у него достаточно времени, чтобы подготовиться к сражению и провести его по своему плану. Об отступлении он не помышлял, это было ему противоестественно. Они встанут и здесь встретят короля, если только разведка не донесет ему о подавляющем превосходстве противника.

Херефорд глубоко вздохнул с облегчением; хорошо ли, плохо ли, но решение принято. Он поглядел на небо. Если погода устоится, сражение будет на сухом поле. «А завтра хорошо бы начаться дождю, пусть бы полил и лил, и лил, — думал Херефорд. — Ничего, что мы промокнем и будем скользить по грязи, но Стефану придется эту грязь преодолевать, переходить вброд вздувшиеся реки. Будет знать, что такое английская весна, она научит, как выходить в поход сразу по оттепели!»

К вечеру второго дня пути Ившем тоже глядел на небо. Его, однако, надвигающийся дождь совсем не радовал, хотя он так подходил планам Херефорда. Они успели проделать очень хороший путь для отряда, в котором ехали женщины. Ее светлость держалась не хуже закаленного солдата, не обращала внимания на неудобства сопровождавших ее дам и заботилась только об одном: скорее добраться до места. Она ехала без жалоб весь первый день, с рассвета дотемна, и встала готовой отправиться в путь на рассвете второго дня. Но при дожде дальше Гедцингтона им не пройти. До Колби придется ехать весь следующий день, и это будет нелегко под дождем.

Когда упали первые капли дождя, Элизабет нервно закусила губы. Она давно осознала свою ошибку и горько о ней сожалела, но возвращаться было опаснее, чем продвигаться вперед. Ей хотелось одного — скорее добраться до спасительной гавани в Колби, и когда сэр Алан спросил, не вернуться ли им на полмили назад, в Кеттеринг, она сказала:

— Давайте поторопимся, сэр Алан, прошу вас. Я не из соли, не размокну.

Рыцарь посмотрел на небо. Оно быстро темнело, собирались тучи, но до Геддингтона было еще несколько миль.

— Слушаюсь, миледи.

Но через милю пути он был готов многое отдать, чтобы вернуть время назад. Он услышал, что их нагоняет большой отряд всадников. Расстояние между ними быстро сокращалось. Алан не мог определить, враги это или друзья, и ему совсем не хотелось встречаться с кем бы то ни было в этот час на этом неудобном для обороны месте.

— Миледи…

— Кто это едет?

— Не знаю, миледи. Но будет лучше, если мы свернем с дороги.

— Вам виднее, сэр Алан, но взгляните, кругом только поле, где тут спрячешься?

— Впереди небольшая рощица, видите? Давайте туда быстрее. Может быть, успеем доскакать.

* * *

Вальтер Херефорд вытер мокрое лицо и выдал хорошую порцию своего непустякового запаса ругательств. Он оказался далеко от Аундла и от своих компаньонов. Досталось оленю, за которым он тщетно гонялся все это время; досталось собакам, которые потеряли след, а потом нашли новый, когда конь уже устал, и, наконец, совсем от него убежали; досталось погоде, не забыл и себя самого за то, что, увлекшись охотой, заблудился. Он не узнавал места, куда его занесло, но впереди явно проглядывала дорога. На всякий случай при нем был кошелек, туго набитый золотом, и по привычке он был хорошо вооружен. Ничего не оставалось, как следовать по дороге до первого пристанища, где можно переночевать. Он направил коня в просвет между деревьями, но тут же натянул поводья. Внизу явственно слышались звуки боя: лязгало железо, звучали хриплые голоса. Вальтер потихоньку подъехал поближе. Его трудно было заметить между деревьями, хотя было еще достаточно светло, и его разбирало любопытство.

Небольшая группа воинов билась против целого отряда. Это было ясно видно, причем отряд состоял из хорошо обученных бойцов, при них было даже знамя. Он не разглядел, чье это знамя, а исход схватки был предрешен, хотя горстка воинов сражалась отчаянно, сомкнувшись вокруг кого-то, кого они обороняли как нечто ценное. Вальтер подумал, что делать тут ему больше нечего и оставаться было небезопасно. Но тут сквозь шум боя прорвался истерический девичий крик:

— Помогите, леди Херефорд! Помогите!

— Рубите всех до последнего, но женщин не трогать! — это был грубый голос Ральфа де Кальдо. — Среди них невеста Херефорда! Наш лорд сделает нас богачами, если мы доставим ему такой подарок!

Вальтер так потянул коня назад, что тот едва не упал. Леди Элизабет! Что она тут делает? Он засмеялся про себя. Итак, всеведущий Роджер попался сам! Бог с ним, пусть сам расхлебывает. Он повернул в лес, шум боя стал стихать, но ощущение собственной вины грузом давило на руки, и конь замедлял свой шаг, пока совсем не остановился. «О каком лорде они говорили? Зачем им жена Херефорда? Жена Херефорда! Это имя его и его отца. Роджер все время твердит, что я позорю это имя. Какой тут позор?» Он тронул коня шпорами. «В эти лихие времена каждый старается урвать для себя. Да, я позор семьи и ничтожество. Но пусть ляжет позор и на Роджера, раз он послал свою жену с плохой защитой в эти враждебные края! Сам дурак. Простота — хуже воровства!»

Ругаясь про себя, Вальтер повернул коня обратно на опушку. Херефорд — его имя, он волен распоряжаться им, но не позволит никому марать его у себя на глазах! Однако сделать он сейчас ничего не может… Один на усталом коне… Остается только следовать за отрядом и смотреть, куда тот направится.

* * *

Вильям Боучемп зевнул и протер глаза. Почему он должен не спать, если у хозяина бессонница? День и ночь они скакали из Уоллингфорда в Девайзис, останавливаясь только на час-другой, чтобы дать передохнуть лошадям. Приехав, правда, поспали три часа. А потом все дни смешались для Вильяма в один. Они писали и писали послания, рассылали их в разные концы, нарочные сновали туда и сюда. Со всех сторон съезжались готовые к войне рыцари и становились лагерем на лугах вокруг Девайзиса. Летучие отряды целыми днями носились по окрестностям, пытаясь обнаружить продвижение короля.

Стефан не появлялся, очевидно, его задерживали дожди, о которых мечтал Херефорд и которые полили всерьез. Вильяму хотелось бы, чтобы стихии не так старательно угождали господину: сырость и холод измучили его. Он поднял голову, которая поминутно сваливалась на грудь, и прислушался к голосу Херефорда, громко спорившего с лордом Стормом. «Великие предводители великой армии! — усмехнулся Вильям. — Посмотреть на них, не отличишь от последнего нищего рыцаря. Одеты кое-как, небриты и так забрызганы грязью, что цвета плащей не разобрать. Измотались, как будто тут нет рыцарей помладше, даже глаз не видно. Обоим надо просто выспаться».

Он посмотрел внимательно на своего хозяина. Как он осунулся! Но глаза горят ясным огнем, какого он не видел со дня возвращения в Англию. Как ни трудно, как ни тяжело сейчас, но настроение у лорда Херефорда явно исправилось. Временами он даже был весел, и, казалось, ничто, разве только открытое неповиновение приказу, не могло вывести его из себя. Наверное, это было ожидание дела. Вильям и сам торопил начало боевых действий: сражаться под знаменами Херефорда было здорово! Лишь бы суметь выспаться до того. Голова его снова свесилась на грудь.

Минута прошла или часы, сказать он не мог, когда очнулся от удара: кто-то чужой, запнувшись о его ноги, свалился прямо в шатер. Вильям вскочил, схватился за меч, чтобы защитить господина, но этого не понадобилось. Солдат не делал попытки подняться: он был без сил.

— Милорд, — выдохнул он, — вашу леди захватили…

Глава восьмая

Мертвая тишина после вымученных слов длилась мгновение. Херефорд был уже на коленях возле солдата, повернул ему голову и с ужасом узнал в нем Альфреда Саутфидда, одного из эскорта Элизабет.

— Кто? Когда?

— Легче, Херефорд, ты придушишь его, а он и так еле живой. Боучемп, вина. Подними ему голову и влей прямо в рот.

— Где захватили? Кто? — тряс бесчувственного солдата Херефорд, не видя и не слыша ничего.

— Ничего не знаю… Темно было, напали внезапно… Это около Кеттеринга, миля или две севернее…

— У Кеттеринга? Врешь!

Это взбодрило раненого лучше вина.

— Милорд, я ваш верный слуга и всегда им был. Это правда. Леди Элизабет приказала нам ехать в Колби к вашей сестре, туда мы и направились.

Херефорд страшно побледнел, губы его стали белыми.

— Когда это случилось? — спросил Сторм, тоже побледневший, но не совсем сраженный этой вестью.

— Не знаю… Они оставили меня как мертвого… Сколько я пролежал у дороги, сколько добирался… В живых там больше никого не было, лошадей не осталось. Я полз вдоль дороги до первого загона… Дождался ночи… увел лошадь и все ехал, пока мог держаться… Крал других лошадей, когда падал… терял сознание…

— Боже, Боже, — стонал Херефорд, — что с ней стало!

Но он тут же овладел собой.

— Боучемп, созови вассалов леди Элизабет и моих. Пусть возьмут с собой еды только в седло. Мы не будем останавливаться ни днем, ни ночью, пока не доберемся до Кеттеринга.

— Погоди, Херефорд! — Сторм положил руку на плечо друга. — Не хотят ли выманить тебя с хороших позиций, чтобы легче было разбить?

Недвижный и бледный лорд Херефорд посмотрел на своего окровавленного слугу.

— Нет, не думаю. Ступай, Боучемп. Альфред всегда был верен мне, а до меня — моему отцу. Да и что это меняет? — крикнул он в ярости. — Все равно надо пытаться! Ты бы не рискнул?

— Конечно, — хмуро кивнул Сторм. — Но куда двинемся? Какой смысл идти на Кеттеринг? Там они не будут держать ее. Это не просто разбойники захватили твою жену. Наверняка тут кроется замысел, и ты скоро услышишь, что…

— Ты мне друг или не друг? Что, сидеть здесь, пока она не окажется в Уайтауре или другой такой же мощной крепости? Представляешь, какой тогда потребуется выкуп за нее? Мои земли? Моя верность? Моя голова? Зачем идти на Кеттеринг? Кто-то видел это войско, знает, кто они. Кто-то видел их позднее, как они вели пленников. Я узнаю это, даже если придется сжечь все дома, риги и замки, выпустить кишки из всех живущих за сто миль вокруг Кеттеринга!

— Ладно, Роджер. Иду поднимать своих людей.

— Зачем? Если ее захватил король, чего я очень боюсь, из-за присяги королю ты не встанешь на мою сторону. Лучше оставайся тут…

— За насилие над женой друга я встану против кого угодно, присягал я ему или нет. И что мне тут делать? Наши крепости Стефану недоступны. Урожая он не сожжет, его еще нет. Нам ничто серьезное не грозит, кроме как упустить шанс побить короля. У меня триста добрых ратников, и тебе понадобится каждый, кто готов пойти на бой.

Две с лишним тысячи рыцарей в полном вооружении и с ненавистью к врагу выступили задолго до рассвета. Херефорд объяснил цель их похода очень просто.

— За поруганную честь! — крикнул он громко. — Как же боится нас этот трус, раз с оружием нападает на мирно едущих женщин!

Кто слышал эти слова, передавал их дальше по рядам. Некоторые воины лично знали темпераментную и прекрасную леди Элизабет, потому что принадлежали к се родовым имениям и были ее людьми; другие служили в войске Херефорда, видели и слышали ее, когда она с мужем посещала их гарнизон. Многие не хотели, чтобы их жены и сестры попадали в такое же положение, и все хотели исправить зло, причиненное господину.

Даже в спешке Херефорд отобрал только таких бойцов, кто шел на бой по доброй воле, потому что горстка воинов с ненавистью к врагу с этом случае была лучше колеблющейся и нерешительной армии. Каждый будет сражаться, когда ему грозит опасность, но требуется совсем другая готовность, чтобы штурмовать хорошо укрепленный замок, а именно это предстояло сделать Херефорду.

Рассвело, прошла половина дня. Проголодавшиеся подкреплялись на ходу вяленым мясом и сухарями, запивая водой из фляг, притороченных к седлу. Солнце стало клониться к закату, а они все ехали и ехали. Кони совсем обессилели, спотыкались на всякой неровности, седоки засыпали в седле. За все долгие часы пути граф Херефорд не проронил ни слова и не оглянулся, остановив взгляд на спине едущего впереди. Лорд Сторм поглядывал на него, но заговорить не решался. Ничего утешительного он сказать не мог. В сумерках он коснулся руки компаньона.

— Херефорд, командуй привал. Лошади больше не в состоянии идти, как их ни погоняй. Ты посмотри, мой Фьюри и твой Шадоу еле стоят, а каково менее сильным коням?

Херефорд мрачно посмотрел на него.

— Нам еще ехать и ехать.

— Не так уж и много. Я не очень знаю эти места, но думаю — миль десять. Рыцарям предстоит биться, им надо отдохнуть.

— Хорошо. Один час. Все равно до ночи мы не успеем.

Когда они сошли с коней и собрались поесть, Херефорд и Сторм вместе подняли головы и посмотрели в сторону поля.

— Тревога! Направо всадники!

Рыцари вскочили на коней и сомкнули строй. Но к ним подъехал только один всадник. Остановившись на почтительном расстоянии, он спросил, что за войско.

— Графа Херефорда. Близко не подходи, лучше поберегись.

В ответ раздался смех.

— Тебе меня не взять, Роджер. Мои люди и кони свежие, и мы хорошо знаем эти места.

— Вальтер! Что ты здесь делаешь? Ты должен быть на другом конце Англии!

— Сказать по правде, братец, тебя поджидаю. Разослал своих соглядатаев по всем дорогам на северо-запад и наблюдаю второй день. Что тебя так задержало? Или мой гонец к тебе опоздал? — Вальтер говорил весело, а когда подъехал, на его лице заиграла улыбка победителя, и смотрел он на брата сверху вниз.

— Гонец? — Лицо Херефорда сразу покраснело. — Какой гонец?

— Ага, тебе хочется, чтобы я был на другом конце Англии! Хорошо, дорогой брат, к твоему удовольствию, я охотно отправлюсь туда, хотя мне и надо тебе кое-что сообщить.

— Брось шутки, Вальтер. Мне сейчас не до них. Если тебя привели сюда дела, о которых…

— Роджер! — Сторм удержал шагнувшего вперед друга.

— Милый Роджер, умница Роджер… Ха, ты оказался глупым ослом, послав свою жену почти без охраны прямо в руки врагов! Ты, наверное, думал, что, испугавшись одного твоего имени…

Сторм не смог удержать Херефорда, тот рванулся к брату и стащил его с коня. Рассвирепев, он готов был задушить Вальтера. Он рванул на нем кольчугу, пытаясь схватить за горло, и Сторм едва успел разнять братьев, горой став между ними. Вильям Боучемп и еще двое поспешили на помощь, Сторм оставил на их попечение Вальтера, пока сам усмирял Херефорда.

— Подержите его… Дайте сказать! — тяжело дышал Вальтер. — Мой дорогой, бесценный братец, не дав и слова молвить, готов меня задушить! Видит Бог, я буду молчать, пусть он изойдет кровавым потом, но это будет моя месть!

— Говори, что у тебя есть, и быстро! — прорычал Сторм, удерживая Херефорда. — Или я сам придушу тебя как собаку!

— Я — собака и дурак, да? Злодей и мразь, да? Вальтер всегда мразь, а Роджер — хороший! Зачем же я тогда два дня и две ночи без сна, без отдыха рыскаю, чтобы узнать, где леди по имени Херефорд? Или вы думаете, я ее захватил? Думаете, что я готов приложить руки к любому дерьму?

Юноша весь дрожал, в глазах стояли слезы гордости и обиды. Херефорд, которого Сторм не выпускал из рук, успокоился. Сторму показалось, что он даже перестал дышать.

— Что ты мне дашь, Роджер? — Вальтер пытался справиться с душившими его рыданиями.

Один из тех, кто держал его, выругался и сплюнул, сочтя, что его слезы вызваны страхом, а слова — жадностью. Но мудрого Сторма это тронуло до глубины души. Он хорошо помнил, как ему еще совсем недавно пришлось выкрикивать столь же отчаянные слова. Он мог бы много рассказать, что делает с человеком несправедливое обвинение в коварстве и зле. Но сейчас было не время и не место для этого. Он оставил Херефорда и поковылял прочь: тяжко ему было смотреть на ссору братьев.

— Отпустите его! — приказал Херефорд. — Вальтер, скажи своим, чтобы сошли с коней и передохнули.

— Не боишься, что я брошусь на тебя и отниму твою добычу?

— Пройдемся немного со мной, — сказал Херефорд, пропустив мимо ушей слова брата. — Я устал в дороге, все затекло, надо размять ноги.

Они молча пошли вместе в сгущавшиеся сумерки.

— Ну, что ты дашь мне? — спрашивал Вальтер с язвительной усмешкой. — Мы одни. Никто не узнает о твоей сделке с братом-простолюдином.

— Ничего. Ничем платить тебе не собираюсь, ни деньгами, ни обещаниями. У меня всего час времени… пока появятся звезды, если они вообще появятся. Я хотел бы помириться с тобой. Вальтер, ради всего святого, скажи… нет, не то, где сейчас Элизабет, решай сам, сказать это или не сказать… Скажи, какого гонца ты мне послал?

Вальтер остановился, посмотрел прямо в лицо брата, уже плохо различимое в темноте, стараясь понять, чего он хочет.

— А какая тебе разница?

— Разницы нет, но, пожалуйста, ответь на мой вопрос.

— Какой ты стал вежливый.

— Разве грубость в моей привычке? — тихо переспросил Херефорд.

— Ты никогда раньше не говорил со мной так. Только поэтому и не из-за чего другого скажу… Ты не знаешь этого человека, но он знает тебя хорошо, это был Рыжий Олаф, шотландец. Ты доволен?

— Да. Доволен и сильно огорчен одновременно.

Вальтера удивило страдание и раскаяние, звучавшее в этих словах, он никак не ожидал такого ответа и смутился. Он не подозревал и не мог знать, как нелегко Роджеру, который больше всего боится показать свою неуверенность. Только поэтому брат встречал в нем либо строгую жесткость, либо снисходительную мягкость, которой тот прикрывал свою вину, а это страдание Роджера он истолковал как уязвленную гордость.

— Огорчен? Тебе есть от чего. Многоуважаемый Херефорд попал впросак, и кто его выручает — его непутевый брат! Да предложи ты мне корону, я не возьму! Все, что мне надо — признайся, что ты глупец, и как сатисфакцию — проси сведений о своей жене.

— Твоя цена слишком мала. Расспрашивать об Элизабет я готов на коленях у последнего нищего… А тебе, Вальтер, я должен много больше. Ты смягчишься, если я стану пред тобой на колени? — Херефорд взял его руку, готовый припасть к ней, и собирался опуститься к его ногам, но Вальтер так рванулся, что они оба едва не свалились.

— Мне этого не вынести!

Все это Вальтеру казалось бредом, хотя происходило наяву. Он собирался торжествовать или хотя бы поиздеваться, а оказался сам напуган, как если бы ему грозило потерять то, без чего было невозможно жить.

— Нет, не надо! — торопливо проговорил он. — Если для тебя женщина значит так много… Она в Ноттингеме. Ее захватил Певерел.

К новому удивлению Вальтера, брат не стал его благодарить, не разразился бранью в адрес обидчика, он издал стон и зашатался. Младший брат крепко схватил старшего за плечи.

— Что с тобой, Роджер? Она же не у Стефана, это еще не так плохо!

— О, нет, — стонал Херефорд, — это очень плохо! — И тут же, не раздумывая, подгоняемый страхом за Элизабет, он поведал брату всю историю ее отношений с констеблем из Ноттингема.

Вальтер выслушал молча, не выпуская руку брата. Когда Херефорд закончил, он еще помолчал, оглушенный услышанным, потом неуверенно проговорил:

— Он не посмеет тронуть ее. Кого угодно, но не жену Херефорда! — Здесь уже имя это звучало у него без всякой иронии. — Подумай, Роджер, ему лучше отдать Элизабет королю, ведь это сильнее должно тебя ударить, нет?

Херефорд пожал плечами и махнул безнадежно рукой.

— Я думаю, не в меня он будет целить. Огради ее, Дева Мария… Эх, Элизабет, Элизабет! — Во время всего долгого пути его разбирало такое зло на Элизабет, такую ярость вызывало в нем ее злосчастное легкомыслие, что он не подумал о грозящей ей самой опасности. Роджер разрыдался.

Еще крепче стиснув брата, Вальтер крикнул:

— Возьми себя в руки, будь мужчиной! Поднимай своих людей. Если все так, как ты говоришь… Да нет, не посмеет он этого сделать, он же знает, посягни он на нее, и ему вынесен смертный приговор… Все равно, пока не случилась беда, надо скорее вырвать ее из его рук!

Херефорд покачал головой.

— Мои люди не могут дальше продвигаться, Вальтер. И нам не взять Ноттингема. Мы идем от самого Девай-зиса, откуда вышли за три часа до рассвета и ни на минуту не останавливались.

— Болван! Ты глуп! Ты не поверил мне… Я знаю, не поверил! Но я же послал к тебе Рыжего Олафа четыре дня назад. А ты такой умный, меня считаешь лгуном и посылаешь в Херефорд…

— Нет, Вальтер. Твоего гонца не было. Разве не понимаешь, почему я подумал… Господи, прости меня грешного… что ты…

— Не было?! Тогда почему ты здесь? Куда ты шел?

— Одному из сопровождавших Элизабет удалось спастись, и он все мне рассказал. Но он знал только, что напали на них около Кеттеринга, и я направлялся туда, чтобы обшарить местность и найти, кто бы мне сказал, что стало с женой.

— Что могло случиться с Олафом? Он очень надежный рыцарь… Но теперь не важно. Да, если твои люди идут из Девайзиса, им Ноттингем этой ночью не взять. Тогда так. Пойду туда я. У меня пятьсот рыцарей, они отдохнувшие и готовы к бою. Мы не дадим Ноттингемскому констеблю выспаться. Я так грохну в его ворота, что он никогда не забудет, как шутки шутить с Херефордом.

— Вальтер!

— Ну что? — Он не видел лица брата, но знакомый повелительный тон Херефорда заставил его снова ожесточиться. — Не бойся, я дорого за свою службу не возьму, — ухмыльнулся он.

— Если ты не подумал, во что это обойдется тебе, то знай, мне придется платить очень много. Я не будут скрывать, что эта женщина для меня очень дорога, но не настолько, чтобы за один день терпения платить жизнью брата. Ты мне тоже дорог, а пятью сотнями твоих бойцов не взять Ноттингемский замок.

— Я не ребенок, чтобы мне выговаривать.

— Вальтер, извини меня за резкий тон. Я до того устал, что уже плохо соображаю. Я тебе не выговариваю. Ты оказал мне огромную услугу, даже еще больше…

— Ты ошибаешься. Я не собирался тебе услужить. Ты всегда мне говорил, что я позорю имя Херефорда… Пусть так, но это я делаю сам, это мое дело, и пока я жив, никому другому сделать его не позволю, никому не позволю коснуться тех, кто этим именем защищен! Не надо мне мешать в том, что велит мне делать собственная гордость.

— Не важно, по каким причинам, но ты сделал мне добро, и я воспринимаю это как услугу. Мне это очень нужно сейчас, Вальтер.

— Тебе вовсе этого не надо… — отвечал младший с горькой усмешкой. — Ты благополучен, хорош собой, богат, верен своему слову… Пусти меня, а не то я разозлюсь и вообще не пойду.

Он оставил брата посреди дороги, и несколько минут спустя его отряд с шумом поскакал на север. Роджер медленно вернулся, приказал становиться на ночлег и готовиться с рассветом выехать на штурм Ноттингема. Он кратко сообщил Сторму, что Элизабет в руках Певе-рела. Зная, что тот — человек короля, никаких пояснений Сторму больше не требовалось, и чтобы уйти от дальнейших расспросов, он завернулся в меховой плащ и притворился, что спит.

* * *

Бодрствовала и леди Элизабет. Она вообще почти не спала с того самого момента, как ее захватили шесть дней назад, но совсем не из боязни чего-то. Она не сомневалась, что сможет отбиться от Певерела, как не сомневалась ни на минуту, что Роджер, как только все узнает, придет к ней на выручку. Она очень боялась другого — сколько будет стоить ее свобода для Роджера в деньгах, людях и во времени. Час за часом, день за днем ее мысль, словно белка в колесе, крутилась вокруг одного: как найти хоть малейшую уловку для спасения?

Первые два дня заключения были ужасными: Певе-рела в замке не было, и ее заперли в грязный чулан. Кормили сносно, но холод и неудобства были чудовищными. Где-то за стеной она слышала стоны раненых и умирающих воинов своего эскорта и не имела возможности им помочь или утешить. Когда Певерел вернулся, ее поместили лучше, но охраняли так же строго. Лично к ней пока относились с полным почтением, но когда она, пересилив постоянное чувство презрения, вежливо попросила облегчить участь ее охраны, Певерел рассмеялся ей в лицо.

Служанкам ее тоже пришлось несладко. Теперь они были при ней, но поначалу обошлись с ними жестоко, и больше всех свирепствовал де Кальдо, командовавший отрядом, их захватившим, человек извращенный и любивший насиловать женщин. Кончив с одной, он отдавал ее солдатам. Певерел вернул служанок, но они были так запуганы и растеряны, что рассчитывать на их помощь Элизабет не могла. Надежда убывала. У нее не было драгоценностей на подкуп охраны, все у нее отобрали. Певерел следил за тем, чтобы приносившие ей еду и охрана у дверей каждый день менялись. Он хорошо знал, как умна и хороша собой Элизабет, и следил за ней во все глаза. Она не знала даже, как далеко отсюда содержатся ее люди, потому что привели их сюда с завязанными глазами. Было ясно лишь, что держат ее в башне, которая находится внутри замка: все три окна-бойницы смотрели во двор или упирались в глухую каменную стену.

В дверном запоре заскрежетал ключ, но Элизабет не подняла головы. Конечно, опять Певерел. Руки ее сложены на коленях, взор обращен на руки, никакого внимания вошедшему.

— Добрый вечер, леди Элизабет.

Молчание.

— Вам все удобно, миледи? Могу я что-то для вас сделать?

Молчание.

— Отказываясь со мной разговаривать, вы не облегчите своего положения. Небольшой любезностью можно добиться многого, Элизабет.

Она подняла на него глаза.

— Я буду благодарна, если вы не будете пачкать мое имя своим языком.

— Вы поступаете неумно, — усмехнулся лорд Певерел. — Не понимаете, что ваша судьба целиком в моих руках? На вашем месте я бы выбирал выражения.

— На моем месте вы валялись бы в ногах, вымаливая пощаду, а я бы на вашем месте не поступала так подло с женщинами. Все, кто не в ссоре с королем, поддержат моего мужа, чтобы наказать каждого, кто вероломно и неспровоцированно пленил его жену. Вы, несомненно, запросите у короля помощи. Тогда война будет действительно всеобщей. А если вы не призовете помощь, сколько вы продержитесь против Херефорда, Честера, Линкольна, Гонта?.. Мне надо перечислять дальше, кто связан с Херефордом и мной родством и любовью?

— Это все я уже слышал, мадам.

«Верно, — подумала Элизабет, — и я буду повторять это еще и еще, потому что с каждым разом ты становишься беспокойнее».

— Но вы не сказали, как граф Херефорд найдет вас здесь. Вам известно, что кто не был убит в стычке, все в плену.

Элизабет знала это. Роджер скоро хватится, если уже не хватился, что она пропала, но кто ему скажет, что она поехала на восток, а не на запад, — вот в чем вопрос.

— Просто: узнав, что я не приехала на место, он проследует моей дорогой и расспросит всех.

— И какое это место?

На мгновение Элизабет показалось, что все это происходит в каком-то дурном сне, столько раз уже повторялся этот разговор.

— Это вас не касается — сказала она механически.

— Послушайте, Элизабет, довольно играть в прятки. Я пришел в последний раз. Будете благоразумны — я сам отправлю вас к мужу ради мира между нами. Я знаю, вы считаете меня врагом, но я вам не враг. Я вас люблю, поверьте, очень люблю. Все можно сделать полюбовно…

Он подошел к ней, Элизабет отстранилась, не спуская с него глаз.

— У тебя все равно нет выбора. Если будешь артачиться, — он засмеялся, но как он засмеялся! — я все равно возьму тебя, а потом отошлю к королю.

Он наклонился к ней, и Элизабет плюнула ему прямо в лицо. Певерел отшатнулся на миг, но этого хватило ей, чтобы вскочить и схватить со стены горящий факел.

— Назад, пес, или я подпалю тебя! Думаешь взять меня? — Она тоже засмеялась, и как она засмеялась! — Тебе придется звать на помощь. Иди, скликай своих людей, пусть они вяжут меня! Вот какой ты на самом деле… Слабак, мерзавец и такой подлый трус, что одна слабая, беспомощная женщина, которую ты держишь взаперти, может загнать тебя в угол. Назад, говорят тебе, или подожгу твои наряды и дам отведать, что ждет тебя здесь!

Сначала Певерел задохнулся от ярости. Он готов был убить, дотянись он до нее, но быстро одумался. Чувство самосохранения пересилило похоть, ему не надо было говорить, что Элизабет из тех, кто с радостью примет смерть ради отмщения. Он надеялся, что неделя в заключении безо всякой надежды на выручку сломает ее и она уступит ради свободы. В подавленном состоянии она будет держать язык за зубами. Но если он возьмет ее силой, она молчать не станет, и рано или поздно Херефорд обо всем узнает. Певерел был достаточно смел, чтобы испытывать судьбу в сражении, но ему не хватало отваги при мысли, каких безжалостных гостей приведет к нему такое оскорбление. Он знал непреклонную гордость Майлза Херефорда, и, конечно, такая же пылала в душе его сына. Даже если жена безразлична Роджеру Херефорду, подлый акт не останется без отмщения. Певерелу не оставалось ничего другого, как действовать расчетливо. Даже сейчас он уже преступил безопасную черту. Попади он сегодня в руки Херефорда, дело не кончится выкупом или смертью. О смерти ему придется молить и молиться. Чтобы спастись, надо было избавиться от этой бабы. Он решил сначала просто убить ее, но это не был выход, поскольку в Кеттеринге знали, что его дружина прошла следом за кортежем леди Херефорд. Целому городу рот не заткнешь. Вернейший путь к спасению — это как можно быстрее и не торгуясь отправить ее к королю. Он тогда сможет сказать Херефорду, что ее вовсе и не было у него, даже открыть ему донжон, пусть ищет. Он может и признать, что это его люди захватили Элизабет, но без его ведома, это так и было; они же и отвезли ее к королю.

К счастью для Элизабет, Певерел не знал, что она рассказала мужу о том, как тот покушался на нее, и что Херефорд в действительности понятия не имел, куда она направилась. Знай Певерел об этих двух фактах, ей был бы конец, потому что от первого он просто потерял бы голову, а второй давал ему, хотя и обманчивую, надежду выпутаться.

— Ну, хорошо, мадам, будь по-вашему. Мое желание несколько затмило мне разум, к вашему удовольствию покарать меня, но ваш факел указал мне правильный путь. Завтра утром вас доставят ко. двору. Не сомневаюсь, ваш муж будет рад вашей полной безопасности. Не сомневаюсь также, что он будет счастлив оставить вас залогом своей верности королю Стефану.

У Элизабет потемнело в глазах, и она побледнела. Она ни на минуту не сомневалась, что Певерел не выпустит ее из рук просто так; только уступая силе, только торгуясь, и не иначе. Факел дрогнул в ее руке, в глазах встали слезы. Это ее сразило, она была готова бросить факел и сдаться. Случилось самое страшное: вот так, просто со зла, она становится причиной крушения всех планов мужа и его мечтаний.

Она оказалась совершенно обезоруженной; даже если она что-то сама предложит, Певерел этого уже не примет. Ее ужас пролил бальзам на его гордыню, он тут же сообразил, что, отдав ее в руки короля Стефана, убьет трех зайцев: два — это Херефорд и Честер — будут в руках Стефана, а он, давший королю вместе с Элизабет эту власть над ними, еще выше поднимется в глазах короля. Может быть, это принесет ему титул графа! Певерел по пути в свои апартаменты смеялся, рисуя себе, как Херефорд и Честер будут плясать у него на цепи, а он будет дергать ее, как ему заблагорассудится.

Он улегся в тот вечер позднее обычного, вспоминая побледневшую Элизабет с глазами, полными ужаса. Не всякий мужчина, думал он, заставит Элизабет Херефорд трепетать. Не понимал самодовольный Певерел, что боялась Элизабет не его, она испугалась за Херефорда.

В ту ночь вспоминал Элизабет Херефорд еще один человек, вспоминал не такой, какой она была сейчас, а какой видел ее неделю назад. Алан Ившем, которого отпустила мучившая его лихорадка, вспоминал приказание ее светлости, отданное на рассвете того дня. Он пытался восстановить в памяти каждое ее слово, выражение ее лица, стремясь отыскать хоть малейший признак того, что лорд Херефорд знал, куда им предстоит направиться. Бесполезно. Прошло слишком много времени, да тогда он и не обратил на это внимания. Значит, кому-то надо выбираться, вырваться к его светлости, пусть даже ценой жизни всех остальных. Один из охранников, которого он спросил о самочувствии ее светлости, бросил, что скоро ее должны куда-то отвезти. Это был шанс выручить Элизабет. Сколько бы солдат ни сопровождало переезд, ее легче отбить, чем штурмовать Ноттингемский замок; а если ее успеют увезти, одному Богу известно, где ее потом спрячут.

Если лорд Херефорд не знает, где его жена, и ведет поиски на севере, нужно вовремя сообщить ему, чтобы успеть перехватить ее в пути; если он знает, надо его предупредить, чтобы не атаковал, а день-другой выждал, не выдавая своего присутствия. Алан закрыл глаза, у него потекли слезы от слабости, горя и отчаяния. Оставалась одна крошечная, крошечная надежда. Но как вырваться отсюда? Все они ранены, и даже те, у кого раны были несерьезными, теперь ослабли от голода, духоты и тюремных паразитов. Кого выбрать? Сам он не мог: попробовал двинуться и застонал. Не знал он, кто и сколько оказались с ним с темнице, не знал также, куда послать разыскивать его светлость, кроме как в далекий Девайзис. Но если лорд еще там, он не успеет; если же он поблизости и готовится к штурму, — поздно прятаться: Певерел не станет отправлять ее светлость из замка.

Он лежал и плакал, беспомощный и пристыженный, моля Создателя послать ему смерть. Он не смог услужить своему господину, и только Бог знает, что это за собой повлечет. Но его отчаяние было недолгим. Алан Ившем слыл твердой косточкой, он привык бороться до последнего вздоха. Собравшись с силами, твердым голосом сказал лежащим рядом начать перекличку, о чем велел передать дальше. Каждый должен сообщить свое имя, куда и как ранен. Кто мог двигаться в полной темноте, подошли и примостились рядом с сэром Аланом. Как ни тяжко было, команда переломила настроение, бойцы ободрились: их командир худо-бедно снова начал действовать. По крайней мере он принимал решения и отдавал приказы. Солдаты так приучены к повиновению, что потеря командира, который бы говорил, что и как надо делать, подрывает их дух и лишает сил больше, чем темнота, голод и холод.

Сорок семь, сорок семь бойцов было в темнице. Перекличка шла с перебоями, иногда сосед был неподвижен и не отвечал, тогда приходили на помощь те, кто мог двигаться, и перекличка продолжалась, и через полчаса сэр Алан знал точные цифры. Из сорока семи двадцать три были в сознании и могли двигаться, одиннадцать, включая его самого, — в сознании, но слишком слабы, чтобы действовать, трое без сознания, все равно что трупы, и десять мертвецов. Двадцать три из ста, что выехали с ним. Алан Ившем зажмурился: никогда за свою службу старшим предводителем Херефорда он не терял столько бойцов!

Пленники тихо переговаривались. Когда же сэр Алан приказал выделить одного-двух человек, чтобы выбраться и призвать помощь, их существование обрело уже смысл, начался поиск способа, как лучше достичь этой цели. Адам, сын кожевника, темноволосый, среднего телосложения солдат, не имел ранения, которое могло бы выдать в нем беглеца. Его оглушили в стычке ударом по голове, других ран у него не было. Он еще сохранил силы, был смекалист, и ему решили доверить это задание. Если удастся выбраться двоим, к нему присоединится Герберт, племянник егеря. Далее разговоры затихли. Определить кандидатов на побег было легче, нежели придумать, как его осуществить. Никто не знал расположения Ноттингемского замка, и было неясно, куда двигаться после преодоления закрытых дверей темницы.

— Воды, — слабым голосом попросил Алан. — Есть хоть глоток воды? Умираю, хочется пить.

К его рту поднесли кожаную фляжку.

— Попробуйте выпить, это тоже почти смертельно.

Алан отхлебнул гадости, в которой что-то шевелилось, поперхнулся от отвращения. Но все же это была жидкость.

— Наш план не пошел дальше двери, — наконец сказал командир. — Нет смысла даже напрягать головы. Поступим так: лежать тихо, так, чтобы усыпить бдительность стражи. Двое или даже один, которые приносят… — тут он вставил словцо, которое рассмешило бойцов, потому что сэр Алан был всегда сдержан в выражениях, — … что они называют едой. Сколько они здесь пробудут? За эти мгновения их надо тихо взять. Поняли? Без единого звука! Чтобы ни крика, ни бряка, ни шороха. Тут же раздеть, Адам и Герберт наденут их одежду. Молим Бога, чтобы шлемы у них были с забралом.

План быстро уточнили, Алан объяснил, как они должны действовать дальше, чтобы не вызвать подозрений. Следует снова запереть дверь темницы, потому что другим без оружия выходить нельзя. Эти же двое не спеша должны искать выходы. В войске Певерела сейчас много новобранцев, ими и надо притвориться, если к ним обратятся с расспросами. Нужно смело спрашивать, как пройти, например, на кухню. Тут он, обессилев, замолчал, довольный, что в темноте не видно, как дрожат его губы и какие мокрые у него глаза. Его товарищам лучше не знать, что план их совершенно нереален. Они воспитывались не так, как Алан, для которого долг стоял впереди всего остального на свете. Все держалось на одной ниточке случайности, а ниточка эта была очень тонка.

— Да поможет нам Бог.

— Да поможет нам Бог, — дружно и тихо вторили ему с надеждой. Они уповали только на него.

Глава девятая

— Милорд, проснитесь! — громко кричал сквайр, тряся Певерела. Тому совсем не хотелось прерывать приятные сновидения. — Милорд, деревня горит! На нас напали!

— Что? Кто напал?

— Не знаю, ваша милость. Из деревни никого нет. Мост поднят, ворота замка заперты.

Со стены Певерел увидел, что деревня полыхает вовсю — горят скирды соломы, загоны для скота. Значит, Элизабет оказалась права: Херефорд ее нашел. Но только сумасшедший мог учинить такой разгром и спалить амбары! Ведь что-то самому надо будет есть и кормить лошадей. И как он сумел выведать в Кеттеринге, оставшись незамеченным его шпионами? Сам продажная душа, Певерел всех готов был подозревать в предательстве: что же он сделает с этими собаками, попадись только они ему в руки! Кто напал и какими силами, сказать было нельзя. Только один всадник, поблескивая шлемом и размахивая мечом, появлялся то в одном месте пожарища, то в другом. Ничего, скоро рассветет, все сразу прояснится. Но как же все это напугало Певерела! Он надеялся, что время еще есть, и сильно полагался на своих доносчиков. Может, обратиться за помощью к королю? Но замок его крепок, провианта у него достаточно, так что осаду можно выдержать. А противник? Раз он сжег склады с провиантом, значит, длительную осаду не планирует, хочет сразу пойти на штурм. Ну что же, пусть попробует! Скрываясь за прочными стенами. Певерел избежит потерь, а урон нападающего будет большим. Певерел еще посмотрел на пожарище и постарался унять расходившиеся нервы. Крепость неприступна. «Только бы не поддаться на уловки противника, не выйти из-под защиты стен. Надо ждать, пусть проявит себя».

По замку раздавались команды. На стену спешили лучники, готовые пустить стрелы в цель, какая только появится из темноты. Под их прикрытием велись другие приготовления к отражению штурма: заносились наверх каменные ядра для катапульт, которыми можно разрушить прикрытия наступающих; налаживались сами метательные машины, проверялись на прочность приводящие их в движение пучки эластичных жил и готовились запасные на случай их обрыва; из арсенала несли мощные с коваными наконечниками стрелы для арбалетов, оружейники смазывали маслом их тяжелый механизм, проверяли устройства для натягивания пружин смертоносного орудия, называя при этом его ласковым именем. Пущенный из такого арбалета снаряд способен насквозь пробить коня, не говоря уж о плетеной кольчуге воина.

За стенами развели огонь под огромными чанами с салом и смолой; их доведут до кипения и будут лить через специальные люки и прямо со стен на головы штурмующих. На них обрушатся тяжелые камни, также загодя приготовленные. На северной стороне замка был довольно крутой спуск, не позволявший устроить защитный ров. Туда направили самое большое число защитников, вооруженных баграми, чтобы сталкивать приставленные штурмовые лестницы.

«Теперь все зависит от Херефорда: с какими силами он пришел и какие потери может выдержать?» — размышлял Певерел, проходя по стенам и проверяя выполнение своих приказов. Если сил у Херефорда достаточно и потерь он не страшится, замок может пасть. Констебля Ноттингемского мучили сомнения: как лучше поступить? Еще можно под покровом темноты послать полдюжины гонцов, из которых хотя бы один должен добраться до короля. Но запросив подмогу, он сразу лишает себя возможности договориться с Херефордом. Нет, мотнул головой Певерел, так поступать глупо. Херефорду неоткуда собрать большое войско, и его атаку нетрудно будет отбить собственными силами. Кроме того, в руках Певерела сильнейший козырь для сделки — леди Элизабет. К тому же король Стефан в таких делах очень ненадежен: он может опоздать с подмогой или вообще не прийти. «У плохого хозяина не бывает хороших слуг», — проворчал Певерел и решил действовать сразу в двух направлениях. Он пошлет гонцов к Стефану, умолчав о пленнице, и парламентеров — к Херефорду. Если он с Херефордом договорится, то скажет королю, что осадившие замок не одолели мощных укреплений и отступили или что противник был разбит в сражении. В подтверждение этого у него есть пленные из дружины Херефорда, а люди Певерела будут привычно мвлчать, если он закроет им рты монетой. На самый худой конец, он скажет королю, что враг его пересилил и он был вынужден пойти с ним на соглашение, иначе замок был бы разрушен, а земли разорены.

Хорошо бы, заведя переговоры с Херефордом, дождаться подхода Стефана. Херефорд тогда окажется между двух огней, а Элизабет останется у него, и за нее он сможет получить выкуп или продать как заложницу королю. Эта идея понравилась Певерелу, он сразу ободрился, но ненадолго. Вполне возможно, что Херефорд не будет дожидаться парламентеров и начнет с рассветом штурм, крепость может пасть, и что ждет его тогда? Певерел содрогнулся от этой мысли и заставил себя думать о другом. На такой случай у него был еще один вариант. Когда штурм начнется, он займет башню, где заточена Элизабет. Если оборона не выдержит, он забаррикадируется в ее каземате и потребует сохранить себе жизнь и свободу в обмен на пленницу. Он был уверен: пригрозив молодожену Херефорду убить Элизабет и себя, с ним можно будет договориться.

Певерел вспомнил о сопровождающем его рыцаре высокого роста и свирепого вида. Это был Ральф де Кальдо, перешедший к Певерелу на службу, когда разорился из-за своей жадности и жестокости. Певерел платил ему хорошо, но опасался его, потому что человек он был ненадежный. Де Кальдо слыл непревзойденным бойцом в турнире на копьях, сильнее даже Хью Бигода, графа Норфолкского, и самого лорда Сторма, и мало кто мог тягаться с ним в пешем бою на мечах. Вот это больше всего и привлекало Певерела в звероподобном громиле, и в своем слуге он пока не разочаровался. Более того, он собирался сделать де Кальдо своим вассалом. Сейчас Певерел думал поручить де Кальдо командовать обороной наружных стен, и тут ему в голову пришла счастливая мысль.

— Дс Кальдо, не хотел бы ты снова стать владельцем замка или даже нескольких? — спросил он верзилу.

Тот посмотрел на Певерела маленькими злыми глазками старого кабана, помолчал и с некоторой осторожностью заговорил хриплым голосом:

— Такие вещи сами не падают с неба. То, что мне хочется, и моя работа, чтобы получить это, редко лежат в одном месте.

— Нет, де Кальдо, тут твоя работа будет рядом с вознаграждением: нужно уложить на поединке Херефорда или заставить его просить пощады.

— А для этого, — сказал дс Кальдо, кивнув за ров, где полыхал пожар, — я должен выдернуть его из этой веселой компании, ага? — Он засмеялся и затряс головой. — Нет, поищите еще кого таскать для вас каштаны из огня.

— Нет, нет. Таким глупцом я тебя не считаю, и ты меня, надеюсь, тоже. Я говорю о турнире, который берусь устроить сам. А каштаны будут твоими тоже. Заметь, Херефорд едва ли полюбит тебя, узнав, что это ты захватил его жену и перебил се рыцарей.

Тут жадные глазки де Кальдо стали еще меньше, в них загорелась злоба, но и осторожность ему не изменила.

— Одного его я не боюсь. Он хороший боец, но мне не чета. А где гарантия, что его люди не кинутся на меня, когда я его уложу?

— Раз ты в себе уверен, все остальное сделаем, как пожелаешь: условия поединка будешь ставить сам. Если нет, драться не будешь.

Тут де Кальдо увидел одинокую фигуру рыцаря, который, словно злой дух, носился среди пылающих домол. Единственное на земле, что дс Кальдо любил, была сама земля. Устроить пожар в его понимании означало загубить землю, и это был для него смертный грех. А тут еще как раз через стену перелетел огненный шар и шлепнулся во дворе замка. «Греческий огонь» — горшок с горючей смесью из смолы, масла и селитры, которая горит в полете и не заливается водой на земле. Вторая бомба угодила на соломенную крышу сарая, и тот начал гореть. Крики перепуганных дворовых смешались с громкими командами. Де Кальдо колебался, но уже был разозлен.

— Если Херефорд ночью на штурм не пойдет и все сегодня не кончится, я убью его у вас на глазах.

* * *

Когда лорд Певерел ушел, Элизабет долго оставалась недвижной. Она не замечала, что у нее затекла рука, не слышала истерических рыданий служанок на своих тюфяках. У нее даже не было страха, она просто пребывала в шоке. Наконец ее рука сама собой разжалась и факел выпал из нее. Элизабет стала ходить, ходить, как заведенная. Она шагала по своему тесному каземату взад и вперед, взад и вперед, ее мысли от сурового самоби-чевания перекинулись на предмет еще более горький. Она подумала, какие новые испытания обрушит ее пленение на Роджера, потому что теперь, освободившись от гнева, она понимала, как он се любит. На него будет давить отец и просить его примириться с королем ради спасения дочери. Король, со своей стороны, будет требовать ее родовые имения, как компенсацию за ее содержание при дворе. Это тоже ударит по Роджеру, когда ему остро понадобятся деньги. К Стефану примкнут те бароны, которые не признают главенства графа Херефорда: они будут рады выйти из-под его власти, чтобы платить подати прямо королю. А Стефану от этого только лучше, он выигрывает кругом, оставаясь слабее самого слабого игрока: ему будет достаточно просто не мешать баронам устраивать свои личные дела.

Элизабет не плакала: слезы не облегчали ее отчаяния и самоистязания. К счастью, все, что могло служить орудием смерти, у нее было изъято. В отчаянии она была готова покончить с собой, дабы устранить новые беды, грозящие мужу. Своими руками она сплела путы для его рук! Никогда Роджер не был еще для нее так дорог!

— Почему не грешников карает небо! — вскрикнула она. — Что ему делать, безвинному в этом зле, как ему разорваться между двумя клятвами: то ли освобождать меня, то ли помогать Генриху! Боже милостивый и справедливый, как можно ставить верящего Тебе человека перед выбором путей, ведущих только в пропасть!

Она не знала, как долго она так ходила, но звук ее голоса как бы извлек нечто из потаенных глубин ее души, дерзко бросил к ногам Господа этот вопрос, и ей пришел ответ: в замке происходило движение. Она долго вглядывалась то в одно окно, то в другое, боясь верить глазам и ушам. Но скоро стало совсем ясно: гарнизон Ноттингема готовился к отражению нападения. Роджер! Сердце Элизабет готово было выпрыгнуть из груди. Пришел Роджер! Вот тут потекли слезы, она упала на колени возблагодарить Господа за чудо. Она благодарила не за себя, о себе и не думала, ведь ни свобода, ни безопасность к ней не приблизились ни на шаг. Элизабет молила об одном — не дать Певерелу возможности использовать ее как оковы для мужа.

Пленники на нижнем этаже северной башни узнали о приготовлениях замка к обороне еще позже Элизабет. Не потому, что они не следили за обстановкой, а из-за прочности сооружения. В их темнице не было ни окон, ни бойниц, толщина стен достигала двенадцати футов. Звуки не проникали внутрь сквозь толщу земли и камня, а возле зарешеченного оконца в дубовой двери никто не появлялся.

Алан Ившем сразу очнулся от неглубокого, лихорадочного забытья. Для него не было ничего важнее долга перед господином и ответственности за подчиненных, поэтому он чутко прислушивался ко всему, что происходило вокруг. Сначала, услышав какие-то шумы, он себе не поверил. Лихорадка обострила его слух, это так, но она могла перепутать воображаемое с реальностью. Он лежал, болезненно вслушиваясь в темноту, вздыхал и снова закрывал глаза. Ему показалось, что он слышит бряцание оружия, но хорошо понимал немыслимость этого. Что-то, видимо, ему вспоминалось или грезилось. Даже если бы сражение происходило у самых стен башни, никакие звуки сюда бы все равно не проникли. Он снова стал вслушиваться. Нет, это ему не мерещится, и звуки определенно раздавались сверху. Сэр Алан был готов рассмеяться: только в лихорадке может пригрезиться сражение на небесах! Но все же звук шел. Да, сомнений не осталось: наверху громыхали оружием. Почему? Он позвал Герберта.

— Кто караулит у дверей? Пусть подойдет.

Чья-то рука тронула его ногу.

— Ничего не заметил?

— Есть. Солдаты бегают взад-вперед, таскают оружие.

— Идиот проклятый! Что же не докладываешь?

— К нам никто не подходил. Вы сказали предупредить, когда принесут еду.

Сэр Алан заскрипел зубами.

— Осел! Если выберемся отсюда живыми, я тебя выпорю! Как далеко они носят?

— Если судить по времени на бег, наверное, около мили…

— Герберт!

— Сэр?

— Передать всем, но тихо, обшарить крутом и собрать все металлическое, острые камни, пряжки ремней — все, чем можно попытаться расщепить дверь и сломать замок.

— Сэр, эта дубовая дверь крепка, как железная, и замок совсем не игрушка. Наш первый план лучше.

— О Боже, за что ты наказал меня, послав мне отряд балбесов! Ты что, не слышишь? На крепость напали! Зачем иначе понадобилось таскать оружие? Я не знаю, кто враг Певерела, но его враг нам друг, а сердце мне подсказывает, что наш милорд разыскал свою леди и своих рыцарей! Даже если нам не вырваться на свободу, как ты можешь не помочь своему господину, когда он идет на бой?

Он задохнулся и замолчал, но сказанного было достаточно. Бойцы, кто был поближе, услышали и сразу приободрились. Брань предводителя была им даже в радость, значит, ему стало лучше, а потом, им уже не раз приходилось выбираться вместе с Херефордом из отчаянных ситуаций. Его имя было паролем успеха.

— Граф пришел!

— Лорд Херефорд пришел за нами!

Эти слова вместе с командой Алана Ившема шепотом передавались из уст в уста, все начали искать подходящие предметы, и эти жалкие приспособления ловкие руки обратили на штурм двери и замка. Задача практически безнадежная, но это не обескураживало их. По крайней мере они занялись серьезным делом.

Когда первый снаряд «греческого огня» перелетел через стену, Певерел не поверил глазам и пришел в ярость. Второй, вызвавший загорание сарая, заставил его броситься действовать. Он приказал де Кальдо послать гонцов к королю и заняться обороной внешних стен. Сам он займется защитой донжона, сказал Певерел, стараясь придать голосу больше твердости. Но. старался он напрасно, на де Кальдо не произвел впечатления твердый тон человека, пославшего другого оборонять передний край, которому пока ничто де угрожало. Все это показалось ему странным. Трусом Певерела, конечно, не назовешь, но и храбрецом, сохраняющим мужество до конца, он тоже не был. Де Кальдо показалось, что хозяину что-то известно о противнике, но что, он не говорит. «Не беда, — подумал он. — Если противник силен, открою ему ворота на условиях, что меня и моих людей не тронут. А если заплатят хорошо, поможем преодолеть внутреннюю оборону. Уж тут меня оценят! Кто хорошо знает крепость, окажет врагам хозяина неоценимую услугу! Так что ничего опасного мне пока не грозит».

Певерел размышлял примерно о том же, пока с чрезмерной поспешностью шагал в сторону главной цитадели. Он понимал, что поступает неправильно, но его охватил неодолимый страх, и ничего с собой поделать он не мог. Умом он понимал, что замок при организованной обороне взять невозможно, что он сам делает глупость, ослабляющую эту оборону. Он запаниковал и в таком состоянии не мог командовать в сражении. Все силы его ушли на то, чтобы сдержаться, не вскочить на коня, не скомандовать эскадрону сопровождения следовать за ним и не убежать. Ему хотелось поскорее уединиться, чтобы справиться с собой. Пытаться командовать в таком состоянии означало внушить подчиненным мысль, что положение безнадежно, подорвать их способность к сопротивлению и превратить в кучку трусов.

* * *

Хмурое утро обещало дождь, и Вальтер желал, чтобы дождь шел посильнее, лишь бы только досадить Певе-релу. Он не предполагал штурмовать замок своими пятью сотнями. У него не было осадных машин, не было снаряжения для этого. Да и не такой он безумец, каким его считал брат, чтобы пытаться с лету захватить замок. Зато он мог… тут ему открылась картина, от вида которой бег его мыслей сразу остановился. Вся округа выгорела. Здесь произошел пожар, и совсем недавно. Развалины деревни еще дымились. Вальтер поднял глаза на стены Ноттингема. В замке тоже горело.

Первой мыслью у него было, что брат снова оставил его в дураках и раньше нанес удар. С отчаяния он готов был бросить своих рыцарей в атаку. Но хоть и молодой, солдат он был хороший и опыт ему подсказал, что делать этого не следует. Даже если Херефорд обманывал насчет усталости своих рыцарей, он все равно не мог обогнать Вальтера, а то, что он увидел, произошло много часов назад. Вальтер нахмурился. У констебля Нот-тингемского было много врагов, но его враги необязательно станут друзьями Херефорда. Также очевидно было и то, что Ноттингемскому замку непосредственная опасность пока не грозила. Вальтер потер лоб. Что же делать? Налетчиков не было видно, сколько их — неизвестно, куда они подавались — непонятно. Ясно было одно: торчать на виду не стоило. Надо куда-то отойти. Быстро светало, а на открытой местности спрятаться было нельзя.

Вальтер повернулся к своему отряду и скомандовал четверым всадникам скакать назад, найти графа Херефорда и передать ему, что какой-то неизвестный поджег замок Ноттингем. Пусть скорее поспешит сюда. Двенадцать других послал объехать замок вокруг и попытаться узнать, кто его поджег. Но сделать это он наказал осторожно, чтобы не выдать себя и не попасть в руки поджигателей. Не хотел он также вообще обнаруживать себя, а потому велел отряду спуститься ниже моста и укрыться, до того как рассветет.

Делать больше было нечего, он слез с коня. Сквайры быстро отпели лошадь подальше, а сам он улегся прямо на землю. Было холодно и сыро, но это его не беспокоило. Разведчики могли вернуться и через десять минут, и через два часа. Ему лучше за это время отдохнуть: бой завтра предстоит тяжелый.

Гонцы без труда нашли Херефорда, и его войско поспешило на призыв брата. Лошади отдохнуть не успели, Дорога была трудной, так что лишь поздним утром Херефорд соскочил с коня и разбудил брата.

— Мы умаялись до полусмерти, пока добрались сюда, а ты тут разлегся! Что здесь происходит, черт побери?

— Не тряси меня так, голову оторвешь! Почему бы мне не соснуть, когда другие за нас поработали — полюбуйся!

Они поднялись на возвышенность и посмотрели вокруг. Земля уже на дымилась, а лежала черная и мокрая под мелким дождем. Никакого движения, ни одной живой души не было видно ни на пожарище, ни в крепости. Мост был поднят, ворота наглухо закрыты; стоял ли кто на стенах, издалека видно не было. В это время дня народ должен ходить по своим делам, занимаясь мирным трудом, или предпринимать вылазки, если шла война. Но ничего подобного не происходило. Самое же странное состояло в том, что не было никакого признака тех, кто атаковал замок.

Вальтер посмотрел на удивленного брата.

— Вот это наблюдаю с самого рассвета. Тогда еще деревня догорала, но кроме трупов на улице не было ни души.

— Чего же они в замке ждут? Почему не выходят, раз никого вокруг нет?

— Откуда мне знать! Сам хочу поблагодарить кого-нибудь за труд, от которого меня освободили. Тот, кто подставил нам свое плечо, растаял в воздухе, как дым.

Херефорд пожал плечами и вопросительно посмотрел на Сторма, который оставался верхом. Нападению на Ноттингем Роджер не так удивился, как его брат: немало он людей настроил против Певерела по городам и весям. Но тактику нападения понять не мог. Было верхом глупости сжечь поля, деревню, амбары, поджечь крепость — и удалиться. Он доверял сообщению и опытности воинов Вальтера, которые объехали всю округу и никого не нашли. Тишина в замке была странной, если… если его уже не захватили, до того как Вальтер сюда подъехал.

— Нет, этого не может быть, — возразил решительно Сторм. — Тогда ехали бы телеги с награбленным добром. Не знаю, что тут нам сулит, но мы тоже кое-что значим. Чего гадать. Давайте станем лагерем перед замком, вызовем их на бой и померяемся силами.

— А ты что думаешь? — намеренно вежливо обратился Херефорд к брату.

Юноша удивился. Брат обычно указывал ему, не спрашивая мнения. Это заронило в душу Вальтера подозрение, но в словах и облике брата не было ничего, кроме искреннего желания разобраться.

— Нам ничего другого не остается, может быть, только показать им небольшую часть наших сил, чтобы выманить их наружу. Мне кажется, они не станут сражаться, пока мы сами не начнем, что бы мы ни предпринимали. Так что я согласен с лордом Стормом.

На том и порешили. Они уже не могли рассчитывать взять замок штурмом, захватив неприятеля врасплох, хотя Херефорд и не считал вообще это возможным. Все замки обычно хорошо охраняются и быстро изготавливаются для обороны, а замок Певерела из-за ненависти, которую к нему питают большинство его соседей, тем более. Немного оставалось сделать и в подготовке к осаде, кроме разве того, чтобы позаботиться о фураже для лошадей и продовольствии для солдат. Они колоннами выстроились позади холма, на котором стояли предводители, на безопасном расстоянии, куда не долетают стрелы, пущенные со стен замка. Неподалеку от деревенского пожарища стали устанавливать палатки, а Сторм, Херефорд и Вальтер поехали вокруг замка — осмотреть его снаружи и разведать прилегающую местность.

За полчаса не спеша, а потом еще медленнее они объехали замок, поглядывая на суровые серые стены, а больше друг на дружку. За стенами не раздавалось ни единого звука, ни одной стрелы не пролетало мимо, никакого движения заметно не было. Эта тишина действовала на нервы. Складывалось впечатление, что из-за зубчатых стен на них обращен не злобный взгляд живого неприятеля, а холодные глазницы самой смерти.

Они выехали к северной стороне крепости и остановились. Здесь можно было попытаться преодолеть стены без особых штурмовых приспособлений, на изготовление которых ушло бы несколько недель. Дружно, хотя и не сговариваясь, они приблизились к стене, нарочно подставляя себя под стрелы лучников, и — ничего.

— Да что они там, вымерли? — тихо бормотал Херефорд, боясь нарушить эту странную тишину, чтобы не разбудить какое-то спящее за стенами чудовище.

То же, видимо, испытывали и его спутники, и они долго стояли молча. Первым не вытерпел Вальтер. Зазвенел его меч, вырванный из ножен, он загрохал им по своему металлическому щиту и громко закричал:

— Выходи! Вылезай, урод проклятый! Лизоблюды и обормоты, выходите сразиться, или отворяйте ворота!

Сторм и Херефорд прикрылись своими щитами, ожидая, что на них сейчас падет туча стрел, но вместо этого раздался хриплый смех. Тут рядом с ними открылась потаенная дверь, так хорошо спрятанная, что они и не заметили ее. В ней стоял кто-то ростом со Сторма, но еще более грузный и безобразный внешне.

— Ну, иди, иди сюда, мой петушок. Сейчас я навалю тебе кучу дерьма, посмотрим, как ты закукарекуешь! Тогда не будешь кричать, чтобы впустили, а поскорее бы выпустили!

Все чары развеялись. Конь Херефорда шагнул вперед, Вальтер даже не успел тронуть шпорами своего коня. Теперь уже звенел громкий смех и чистый голос Роджера:

— Не надо нам твоего приглашения, ты, паршивый обитатель кучи дерьма, мы идем! Только идем туда и тогда, когда хотим сами! Скажи своему хозяину, что я. Роджер, граф Херефорд, пришел забрать свою жемчужину из этого навоза! — При этом он так посмотрел, что де Кальдо, это был, конечно, он, слегка попятился. — Он может спасти себе жизнь и сохранить замок, если отдаст мне ее и моих людей, но если только на ней окажется пятнышко его грязи, я не оставлю на этом месте камня на камне, и никаким золотом, никакой кровью он от меня не откупится!

Все трое сразу повернули и галопом поскакали прочь под свист посыпавшихся на них стрел, которых они так долго ждали. К счастью, они никого не задели, а когда отъехали на безопасное расстояние, Херефорд снова рассмеялся:

— Молодец, Вальтер! Вытащил этого дурака, и он показал нам вход. Надо это место хорошо запомнить. И на душе стало легче. Я уж думал, не заколдован ли этот замок.

В известном смысле Херефорд был прав, замок был заворожен. Это действовали злые чары страха Певерела, парализуя волю защитников, нагнетая предчувствие поражения. Подобное всегда подкарауливает человека, вынужденного сражаться по принуждению. Когда нет ясной цели, даже самые незначительные признаки слабости или неуверенности предводителей действуют на подчиненных разлагающе. Де Кальдо мог бы вселить в них уверенность, потому что сам он страха не испытывал, но этого не делал, не решив для себя, что ему лучше: сражаться или отступить! Он быстро поднялся на стену и посмотрел, как всадники объехали замок кругом и вернулись в свой лагерь. Затем с легкой усмешкой он передал Певерелу послание Херефорда. С одной стороны, ему хотелось разведать, знает ли тот что-то еще о силах Херефорда, а с другой — полюбоваться, как станет ерзать Певерел при этом известии. Это удовольствие он получил, хотя и не такое сильное, как ожидал, а узнать ему пришлось нечто совсем другое. Остаток ночи Певерел искал способ, как ненадежнее спасти свою шкуру и вместе с тем ничего своего не уступить. Выслушав план, де Кальдо его одобрил, хотя рисковал при его исполнении только он один. Ему же должен был принадлежать главный выигрыш в случае успеха, на фоне чего риск показался ему небольшим.

В лагерь Херефорда в качестве герольда послали главного сквайра Певерела. Послание было кратким. При гарантии безопасности де Кальдо готов встретиться с Херефордом в поле у крепостного моста и договориться о мире, чтобы не губить бесцельно жизни людей обеих сторон. Герольду было приказано послание передать не лично Херефорду, а громко огласить его в лагере. Как считал Певерел, это не позволит Херефорду избежать встречи, даже если он этого захочет, дабы не показать своим воинам, что он боится или готов напрасно жертвовать их жизнью.

— Это западня, — сказал Сторм.

— Этот трус отдаст нам все, — засмеялся Вальтер.

Херефорд стал озабоченно теребить свое ухо. Он был согласен и с тем, и с другим, но не полностью. Судя по поведению Певерела, было видно, что он действительно напуган, но трудно было поверить, чтобы такой своекорыстный человек так легко пошел на какое-то соглашение. Также было маловероятно, чтобы де Кальдо рискнул напасть на Херефорда на виду у всей дружины, в присутствии брата и друга, которые тут же обратят против него безжалостное возмездие. Де Кальдо. в таком случае не выбраться живым, так рисковать, конечно, он не станет.

— Каких гарантий просит де Кальдо?

У герольда было на этот счет указание, и он громко ответил:

— Никаких, кроме вашего честного слова. Лорд Певерел захватил ваших телохранителей. Если вы позволите себе коварно напасть на его человека, вы получите от него по куску тела каждого пленника. Как чуткий господин, а о вас все так говорят, вы не тронете посланца лорда Певерела, чтобы не приносить в жертву своих людей.

— Передайте своему господину, что я приду и буду чуток к его посланцу, как к собственной душе. Только ничего разговорами он не добьется. Лучше пусть выведет мою жену и моих людей. Ни на что другое я не соглашусь.

Херефорд отвернулся, поглаживая свой небритый подбородок. События последних трех дней напоминали ему частые кошмарные сны, хотя в происходящем ничего общего с ними не было. Как и во сне, он стремился к какой-то неясной цели в ходе совершенно необъяснимых и неуправляемых событий. Он снова ощущал себя марионеткой в чужих руках.

— Если ты пойдешь, я иду с тобой, — сказал Сторм, сразу прервав размышления Херефорда.

— Я тоже, — сказал Вальтер.

— Нет, друзья, — мягко возразил Херефорд. — Один должен остаться, чтобы повести рыцарей, в случае если Певерел задумал коварство. Вальтер, остаться попрошу тебя. Ты мой наследник. Майлз слишком мал, чтобы отомстить за нас двоих. Для Певерела трудно найти больший соблазн, чем разом прихлопнуть тебя и меня.

— Ты глупец, Роджер! — рассмеялся Вальтер. — А ты не думаешь, что это мы с Певерелом сговорились? Здесь соблазн для меня, а не для Певерела. Это же отдает мне титул графа Херефорда!

— Если ты избрал этот путь, Вальтер, смело забирай титул. Желаю тебе насладиться таким завоеванием, — беззаботно сказал Херефорд и повернулся к Сторму.

— А тебе зачем это надо? Какой смысл без нужды совать голову в петлю?

— А ты не лазил черту в пасть ради меня? А кроме того, мне хочется взглянуть на этого де Кальдо, которого даже Вильям Глостер не вынес. Его брата повесили года три назад, а этот, говорят, злодей почище первого.

Херефорд улыбнулся Сторму с признательностью за Дружеский жест.

— Ну, ты достаточно взрослый, чтобы учить тебя, и великоват, чтобы водить за руку. Тогда пошли. Ждать больше нечего. — И когда Сторм направился за конями, обратился к брату: — Если тебе придется упокоить меня в мире, поручаю тебе, Вальтер, выручить мою жену из замка, что бы ни произошло. И не горячиеь, не трать на них без нужды свои стрелы и мечи.

Как только они подъехали к месту встречи, мост со скрежетом опустился, ворота следом растворились, и навстречу выехали десять полностью вооруженных рыцарей. Сторм взглянул на них и наклонился к Херефорду.

— Мне и ехать сюда не стоило. Этот матерщинник, что выходил к нам из потайной двери, и есть де Кальдо.

Херефорд не откликнулся на попытку Сторма разрядить напряженность. У него было такое ощущение, будто какая-то неведомая сила неудержимо влечет его невесть куда. Хотя и много довелось ему пережить страхов и треволнений, несмотря на молодой возраст, нечасто посещало его такое неприятное чувство; пока до сих пор в пределах воли Божьей он сам распоряжался своей жизнью.

— Вы де Кальдо?

— Вы граф Херефорд?

— Отдает ваш хозяин мою жену и людей?

— Вы не вправе просить этого. Вы восстаете против своего короля, и ваша жена взята в плен. Безо всякого на то повода вы сожгли владения лорда Певерела и тем самым еще больше преступили закон. Но мой милорд великодушен, он не желает никому доставлять лишних страданий.

Сторм издал презрительный звук, нечто среднее между смешком и сердитым фырканьем. Херефорд держался невозмутимо. Дс Кальдо говорил ничего не значащие формальности и бросал на двоих друзей взгляды, полные зависти и злобы. Он продолжал:

— Поэтому, если вы отведете свое войско, возместите нанесенный ущерб и, конечно, уплатите разумный выкуп, лорд Певерел с удовольствием вернет вам вашу жену и людей.

Херефорд тронул поводья, собираясь повернуть коня назад.

— Ничего платить я не буду. Я пришел взять мне принадлежащее и отомстить за нанесенное оскорбление. Если только за этим вас послал сюда ваш господин, вы напрасно потратите свое и мое время. Это мне нанесен ущерб, и потом, кто бы я ни был, ни один человек не имеет права воевать с женщинами, а вы напали на них, от вас пострадали близкие мне люди, которые ничего вам не сделали.

— Высокие и громкие слова, лорд Херефорд, но бездоказательные. Ноттингем — неприступная крепость, и вам тут не стоит задерживаться. Гонцы моего господина отправлены к королю, и он будет здесь, когда вы еще ничего не успеете предпринять против нас. И еще. Лорд Псвсрсл велел передать, что, если вы нападете на нас, он убьет вашу жену.

У Херефорда все внутри перевернулось. К счастью, он и без того был бледен, так что цвет лица его не выдал, а контроль над собой он не терял и оставался бесстрастным. Даже малейший признак того, что его можно взять страхом за безопасность жены, что в личном плане это его беспокоит больше, чем в материальном или политическом, могло бы круто изменить разговор.

— Если хоть один волос упадет с головы леди Херефорд, я не пощажу здесь ни единого человека, кроме, быть может, вас и лорда Певерела. По крайней мерс его… или какую-то часть его я буду сохранять живьем много, много лет.

Тон, которым это было сказано, звучал так вежливо и ровно, что стоявшие сзади спутники де Кальдо инстинктивно прижались друг к другу. Холодок пробрал и Де Кальдо; сам палач и мучитель, он вздрогнул, вникнув в смысл сказанного. На свете существуют веши похуже просто смерти, а Херефорд, как известно, не бросает слов на ветер. Ходили слухи о том, как несколько лет назад он добивался признания такими способами, что старый и опытный специалист по выпытыванию Честер запросил пощады для жертвы. Тут де Кальдо приободрился. Он, конечно, знал, что у Певерела и в мыслях нет как-то повредить Элизабет, это прежде всего, а потом он оставался в убеждении, что сможет спасти свою шкуру, перебежав на другую сторону, если события примут дурной оборот.

— Вы глупы и упрямы, как осел, — насмешливо сказал он Херефорду. — Советую принять великодушное предложение лорда Певерела. Но лорд Певерел на меньшее тоже не согласен и уполномочил меня сделать еще одно предложение, чтобы сберечь жизни его и ваших людей, которые пострадают, будучи ни в чем не повинными. Вы говорите, что ущерб понесли вы; он говорит, что ущерб на его стороне. Пусть вас рассудит Бог. Констебль Ноттингемский предлагает вам поединок, и там вы решите, кто прав.

Всего мог ожидать Херефорд, только не этого. Он рот открыл от удивления.

— Певерел вызывает меня на поединок?

Де Кальдо рассмеялся.

— Не сомневаюсь, это соответствовало бы вашему мужеству: человек, на тридцать лет старше вас и давно отошедший от ратных дел. — Он говорил нарочито оскорбительным тоном. — Но даже в таком возрасте и состоянии он, вероятно, победил бы вас, у кого больше успехов на простынях, чем на поле брани.

Бледное лицо Херефорда вспыхнуло от ярости. Он знал, что его уязвляют умышленно, но гнев был инстинктивным и совладать с ним он не мог.

— Нет, дорогой лордик, — продолжал насмешливо де Кальдо. — Я предложил ему себя в поборника чести. Ага, это вам уже меньше нравится! И я сказал ему, что у вас не будет никакой охоты выйти в поле против настоящего мужчины, один на один, без своей армии, и что вы сразу угомонитесь. Так что давайте платите, что с вас просят, и уходите подобру-поздорову.

Сторм ухватил Херефорда за руку.

— Роджер, не надо! Тебе нельзя…

— Идет! — Херефорд тяжело дышал, с трудом сдерживая себя, чтобы тут же не кинуться на своего мучителя. Рука его была на рукояти меча. — Где и когда угодно. Называйте время и место.

— Погоди, — запротестовал Сторм, — как ты можешь доверять этому мерзавцу? Где гарантия, что в случае твоей победы он откроет ворота?

— А где гарантия, что в случае моей победы люди вашего лордика не налетят на меня? Наш риск одинаков.

Белый шрам лорда Сторма стал пунцовым от гнева. Мало кто осмеливался открыто выражать сомнения в его честности. Он скинул шлем, сорвал капюшон из кольчуги.

— Ты знаешь, кто я?

— Знаю. Ты чертово семя по имени Гонт. Ну и что? Будь ты хоть зверь, хоть демон, я не боюсь.

— Это мы еще посмотрим.

Сторм овладел собой, понимая, что чем больше их разозлят, тем труднее будет договориться об условиях, чтобы соблюсти интересы Херефорда. Явно де Кальдо пытался довести их до такой точки кипения, чтобы они потеряли голову. Но лучшим средством отомстить ему было навязать свои условия поединка.

— Пусть эта трусливая скотина, опозорившая некогда благородное имя, выведет леди Элизабет и людей лорда Херефорда под охраной, скажем, трехсот человек к восточному углу этого поля. Я соберу такое же количество своих воинов, моих, не Херефорда, они не будут вмешиваться без моего приказа, и поставлю у западного угла. Армию отведем за тот мост, и она будет стоять там. Тут вы можете сражаться.

Договориться удалось не сразу. Певерел рассчитывал, что разъяренный Херефорд сразу попадет в поставленную ловушку и согласится сражаться без всяких предосторожностей. Он всерьез намеревался в этих условиях предпринять как раз то, против чего предостерегал Сторм. Не сомневаясь в победе своего подручного, он тем не менее совсем не хотел ничем рисковать. Больше того, если победит Херефорд, он все равно будет жестоко изранен и не сможет атаковать замок, так что лучше ему будет держать Элизабет под замком. Но переспорить Сторма было невозможно, а Херефорд, уже к тому времени поостыв, поддержал Сторма.

Потом де Кальдо стал пытаться оттянуть время поединка на неделю. Могло статься, что Стефана поторопят и он подойдет до назначенного дня, разобьет Херефорда или заставит его отступить. Но и тут де Кальдо проспорил, потому что был совсем не алмазом в испытании на твердость. К тому же он сообразил, что, победив Херефорда без вмешательства короля, он добьется большего. Он уже мечтал о той минуте, когда граф будет ползать у него в ногах и молить о пощаде, и не хотел на неделю откладывать такое удовольствие. Поэтому он не упорствовал на собственных предложениях, пока дело не дошло до условий самого поединка. Тут он настоял на трех съездах с копьями и затем — бой на мечах или палицах. Сторм спорил долго и отчаянно, потому что Херефорд был неопытен в турнирных поединках, а де Кальдо слыл сильнейшим из сильных, но был вынужден уступить настойчивости де Кальдо и нетерпеливости Херефорда, с раздражением твердившего, что один или три съезда для него значения не имеют, потому что его защитит Господь. В конце концов лорд Сторм с досадой. махнул могучим кулаком, проворчав, что самому Господу время от времени не мешает руководствоваться здравым смыслом. Де Кальдо был доволен. Подходя к людям со своими мерками и в известной мере обманываясь внешней деликатностью Херефорда, он смотрел на своих оппонентов с презрением. Мало сказать, что он был от природы неумен, но еще страдал недугом всех глупых людей — не извлекать полезных уроков из своих просчетов: он уже позабыл, что за один день дважды был напуган одним взглядом Роджера Херефорда. Сразиться с Херефордом его толкало даже не тщеславие, а грубый расчет. Де Кальдо надеялся, что, заставив Херефорда вымаливать пощаду, он вынудит его отдать за свою жизнь приличную часть своего большого достояния. Это восстановит де Кальдо в положении военачальника, что было его заветным желанием.

Наконец, условия были установлены, главным образом те, что выдвигал лорд Сторм, и бой было намечено провести на следующее утро. Херефорд стал было настаивать на второй половине того же дня, но оба, Сторм и де Кальдо, стали возражать: Сторм — потому что Херефорду нужно было отдохнуть после изнурительной скачки, а де Кальдо хотел хорошенько выспаться. Но вслух он говорил, что ему нужно затвердить условия поединка у Певерела и что он не хочет, чтобы поединок ограничивался наступлением темноты.

— Не хочу давать вам предлога уклониться от решающего боя, — ухмылялся он Херефорду, — и желаю, чтобы все рыцари видели, как вы встанете предо мной на колени.

Глава десятая

Когда де Кальдо со своими людьми вернулся в крепость и подъемный мост заскрипел, поднимаясь, Херефорд повернул коня к лагерю. Если он и слышал последнее замечание де Кальдо, то вида не подал. Предложение поединка он принял, правда, сгоряча, но будь он спокойнее — все равно бы принял. Его младшие предводители присутствовали при разговоре, и его отказ был бы равносилен признанию, что он испугался или что его дело несправедливо. Херефорд с силой сжимал поводья, как будто стремясь восстановить контроль над ходом событий, который выскальзывал из рук. Сторм тоже молчал, хотя ехал рядом, а все другие поспешили в лагерь, чтобы рассказать там новость. Темное лицо Сторма дрогнуло, когда он принял важное решение.

— Роджер!

Херефорд услышал в голосе друга нечто, заставившее его остановиться.

—Да?

— Давай-ка лучше я буду драться за тебя как поборник чести.

Пораженный и задетый, Херефорд внимательно посмотрел на человека, столь откровенно и бесстрастно сделавшего немыслимое предложение. Он не поверил собственным ушам.

— Что?!

— Черт бы тебя побрал! Мне неприятно это говорить, как тебе неприятно слушать, но давай поговорим напрямую, без околичностей. Этот тип такой дуэлянт, с которым и мне не хотелось бы связываться. Он убьет тебя!

Красивое даже в небритом состоянии лицо Херефорда приняло жесткое, упрямое выражение.

— Меня убить не так просто.

— Да ты подумай! — хрипло крикнул Сторм. — Сейчас не время задаваться. Безопасность твоей жены, вся наша затея зависит целиком от тебя.

Граф покачал головой.

— Нет, не целиком. Если меня убьют, Элизабет все равно ничего не грозит, потому что она бесценна. Честер или даже Вальтер заплатят за нее выкуп, и Певерел отпустит ее. Без меня Стефану она не нужна. А о других наших делах… не знаю. Мы говорили, как я смотрю на это… Возможно, вообще не надо было это затевать, вернее, мне не следовало влезать в это. Здесь все в руках Божьих.

— Брось! — сердился Сторм, снова возвращаясь к высказанной ранее мысли. — Господу тоже надо помогать здесь, на земле. У человека есть свой разум, а твой ведет тебя прямо к гибели!

— Не мучай меня, Кэйн! — взмолился Херефорд. — Ты желаешь мне добра, я знаю, но не могу я принять твоей жертвы, при всем желании. На меня смотрят мои рыцари. Что они подумают, если ты заступишься за меня, словно я ребенок? А моя жена с ее гордостью? Как я посмотрю ей в глаза, если на бой вместо меня выйдешь ты? — Он усмехнулся. — Да что там говорить, каково мне будет самому!

Замолчали. Сторм что-то бурчал про себя. Он понимал, что резоны Херефорда сильнее его доводов о своей силе и опыте.

— Кроме того, — оживился Херефорд, — я не такого плохого мнения о своем умении драться, как ты, Сторм. Это даже хорошо, что де Кальдо не принимает меня всерьез. Надо проучить этого хвастуна.

Но в темноте, когда сон долго не шел к Херефорду, он не раз пожалел, что не принял предложение друга. Уже за полночь он пошел поговорить с братом. Вальтер сразу отозвался на его оклик, он тоже лежал с открытыми глазами.

— Вальтер, мне надо тебе кое-что сказать, но это должно остаться между нами. Завтра… Ты будешь с войском или останешься со Стормом?

— Я и за корону не пропустил бы завтрашнего боя, какое там, даже за спасение души!

Брат говорил уверенно и холодно. Херефорд помолчал. Он нуждался в словах утешения, но тут этого ждать не приходилось. Обида и гнев заставляли его повернуться и уйти, но он остановил себя, подумав, как часто он не понимал Вальтера, а ведь злой язык брата не всегда выражает, что у него на душе. Херефорд старался говорить тоже твердо.

— Прошу тебя позаботиться о матери и сестре Кэтрин, вот об этом хотел сказать.

— Ну, ясно, мне надо напомнить об этом! Ты, конечно, думаешь, что я отниму у них родовые имения и продам в рабство! Ведь только ты их любишь.

Херефорд вздохнул, губы у него пересохли. Он знал, что Вальтер не бросит семью, ему просто хотелось, чтобы тот был с родными помягче.

— По хозяйству, знаешь, не считаю себя вправе оставлять распоряжения, но у меня есть письменные указания, если понадобится — ты их найдешь. Что касается дел политических, меня будут судить на небесах. Вот по отношению к тебе я виноват, хотя не знаю, в чем конкретно. Я только очень тебя прошу, Вальтер, не повторяй моих ошибок с Майлзом, воспитывай его более внимательно.

Херефорд замолчал, но ответа не последовало, он слышал лишь ровное дыхание брата. Посидел еще немного. Ему просто не хотелось быть одному, но гордость брала свое. Он уже договорился со Стормом о выкупе Элизабет, и ему оставалось сделать одно. Он потихоньку и быстро погладил Вальтера по лицу, поднялся и тихо пошел по спящему лагерю к священнику — исповедаться и причаститься.

Уход брата освободил Вальтера от напущенной на себя суровости, он стиснул зубы и выругался про себя. «Роджер, ты — дьявол, настоящий дьявол! Никому не придумать такой изощренной пытки, никто не может так вывернуть душу». Он мстительно пытался вообразить, как будет повержен и унижен Роджер, но, несмотря на старания, представить этого не мог. В реальности Вальтер восхищался старшим братом, почти обожествлял его. Для него было невероятным, чтобы кто-то победил Роджера, и его мечтания об унижении брата были чисто мальчишеским протестом против его авторитета, своего рода реваншем за то, что Роджер так часто одергивал его и пресекал дурные намерения. Вспомнив, что брат говорил, предполагая свою гибель завтра утром, Вальтер упал ничком на землю и сжал зубами одетую кольчугой руку. Ему достанется все, что сейчас принадлежит Роджеру, — богатство, положение, власть. Роджер уйдет навсегда… его больше не будет, никогда больше он не скажет ему «нет», не будет его одергивать и стыдить. Вальтер отчаянно цеплялся за эти мысли, но слезы все равно потекли из глаз. Роджера не станет, он больше не рассмеется, не пойдет с ним на охоту, не будет с ним бороться и не сыграет в шахматы, не похвалит за удачный выпад при фехтовании, не подмигнет своими ясными, веселыми глазами, советуя, как уломать строптивую девицу. Сердце Вальтера разрывалось на части. Он всей душой страждал занять место Роджера, но в этот отчаянный момент, впервые с самых детских лет понял, как он любит брата. Он боялся его смерти.

К утру Вальтер так и не решил, чего же ему хочется больше, и когда они, прежде чем сесть на коней, ели свой скромный завтрак, он выглядел более осунувшимся, чем Роджер. Остаток ночи Херефорд проспал крепким сном. На исповеди он успокоился, а причастие принесло ему утешение. Все свои дела он привел в полный порядок, а самым прекрасным было яркое солнце, впервые появившееся за последние дни и светившее ему как доброе благословение. Он добродушно посмеивался над суетой Сторма, хлопотавшего со сбруей его боевого коня, проверявшего заточку и прочность трех турнирных копий. Единственное, что его огорчало, — это сожаление об остающемся не выполненном обещании оказать Генриху поддержку в борьбе за английский трон. Сторм отошел отдать своим рыцарям последние распоряжения. Херефорд посмотрел на солнце, чтобы определить, который час. Вальтер, все такой же молчаливый, неотрывно глядел на Ноттингемский замок за выжженным черным пустырем.

Внутри крепости настроение тоже было бодрым. Де Кальдо, уверенный в своей победе, с мрачным упоением прилаживал свое вооружение и сбрую. Через несколько часов его услужение кончится. Сознание, что он может быть ранен, его ничуть не страшило. Немного крови — ничтожная плата за богатство и положение, которые он собирался получить. Хорошо был настроен и Певерел. Он почти не сомневался в победе своего наемника и давал понять людям, назначенным охранять Элизабет и пленных воинов, что не собирается в точности выполнять свои обязательства. Победит де Кальдо или нет, в любом случае он намеревался только выиграть.

С видом безусловного победителя он отправился лично препроводить Элизабет. По пути к ней Певерел говорил себе, как хорошо он сделал, что не поддался искушению взять ее к себе в постель. Он убеждал себя, что, посягая на нее, просто хотел припугнуть, но если быть честным, то, конечно, желал ее. Увидев Элизабет, он поразился, и от его самодовольства не осталось и следа. Элизабет улыбалась, ее глаза сияли, как раскаленные угли, а на его приказ одеться и следовать за ним она ответила взглядом, полным спокойного презрения. Ничто не напоминало в ней ту потрясенную и дрожащую женщину, которую он оставил здесь две ночи назад. Певерелу видеть это было невыносимо: он стал описывать, что сейчас ей предстоит увидеть, и даже упомянул о намерении нарушить договоренность с Херефордом, если де Кальдо «подведет». Элизабет, даже не взглянув на него, с готовностью пошла, куда ее повели, легко шагая, даже беззаботно, но держалась она одним мужеством. Она не страшилась поражения Роджера, не боялась, что Певерел обманет и не освободит ее; к счастью, она почти ничего не знала про де Кальдо. Больше всего ее пугала встреча с мужем. За две ночи и день, прошедшие после ее благодарственного моления, она полностью осознала, чем ради ее спасения жертвовал Роджер и что ему еще придется за это отдать. Он был вынужден уйти со своих надежных позиций, где мог уверенно сразиться с армией Стефана и нанести ей серьезный урон, может быть, даже полностью разгромить ее. Теперь же он оказался во враждебном краю, плохо ему известном, где враг был силен и опасен. Если Стефан подойдет, Херефорд окажется окруженным: с севера — Певерел, с юга — Стефан, а сторонники короля на западе отрезают Херефорда от своих друзей. Его могут ранить на этом безумном суде с помощью меча, Певерел не давал заверений, что его наемник — истинный поборник чести. Если ранение окажется серьезным, он может не поправиться до приезда Генриха, и результатом ее своенравия будет полная катастрофа.

«Боже, Боже, — думала Элизабет, гордо вскинув голову и выпрямив спину, — нет на земле большей грешницы, чем я! Меня мучит не беда, которую я навлекла, и не тяготы и муки, причиненные собственному мужу, а то, что он мне больше не будет верить. Стараясь всю свою жизнь подняться выше уровня обычных женщин, я поступила так абсурдно и мелочно, так по-бабьи, что являю собой образец человеческой глупости, тупости и непорядочности».

* * *

Для тех, кто, словно крысы в ловушке, пытались прогрызть двери своего подземелья, дни и ночи шли неотличимо. Они не вели счет времени, им казалось, что они уже годы отщипывают от двери щепку за щепкой. С того момента, когда в крепости начали переносить оружие, никто не подошел к их башне. У них не было еды, а что хуже всего, не было воды, и они исступленно ковыряли дверь и запор, понимая, что пропадают от голода и жажды, и это только подстегивало их усилия.

— Ш-ш-ш, тихо, — прошептал Герберт. — Скажи сэру Алану, что кто-то идет к нам. Спроси, что делать, если нам несут еду и воду.

Вопрос пошел от одного к другому, все ждали, притаившись в темноте. Они слышали, как на внешней двери отодвигали засов, как она заскрипела на несмазанных петлях. Герберт нервно кусал губы. Если сэр Алан быстро не ответит, шанс будет упущен; ему и в голову не пришло действовать без команды. Тем временем Алан Ившем приходил в себя из беспамятства. У него даже не было сил рассердиться, что его пробуждают для новых страданий и страхов. Он пытался понять, о чем так настойчиво спрашивают его, но смысл отдельных слов до него не доходил, другие в голове мешались с воспоминаниями прошлого, голова кружилась, пока не зацепилась за одно слово.

— План! — сумел он выговорить распухшими губами. — По плану…

Все вздохнули с облегчением и прижались к стене. Они еще больше ослабели, но шестеро из них были в состоянии справиться с двумя, несущими в руках бадью с бурдой и флягу с водой. Они знали, что будет дальше. Дверь откроется, потом закроется, и вошедшие или вошедший бросят свой груз на пол, расплескав больше половины по грязи, и уйдут. Притаившиеся сглатывали голодную слюну, лизали растрескавшиеся губы, пытаясь отвлечься от навязчивой мысли о питье. Времени на это не будет. Им придется их убить и сразу выходить, сразу всем. Там будет вода, вдосталь воды, говорили они себе, не надо будет ползать за ней по грязи.

За дверью раздались шаги, тела приготовились к броску.

— Отставить! — прошептал громко Герберт. — Ложись, это целый отряд!

* * *

— Поехали! — хрипло сказал Вальтер Херефорд своему брату. — Они опускают мост. Пора.

— Да. — Роджер кивнул с недоброй усмешкой, он уже горел желанием сразиться с противником, и это прогнало все страхи. — Да, едем!

Противники почти одновременно показались на поле. Отряд Сторма выстроился далеко у западного угла, в то время как из крепости потянулась колонна к восточному краю. Херефорд один приблизился к этой процессии и убедился, что среди ехавших там женщин была Элизабет. Он должен был сердиться на жену, его жизнь из-за нее висела на волоске, но в этот момент он не испытывал ничего, кроме ошеломляющей радости видеть ее живой и здоровой. Тут же были и его рыцари, одни шли, других, словно мешки с зерном, везли на спинах лошадей. Херефорд сжал кулаки. Так обращаться с благородным противником нельзя. Он крутанул коня, ударил его шпорами и галопом поскакал на свой край поля. Церемония открытия была краткой, бой не был состязанием в ловкости, где победа присуждается по очкам. Тут не было правил, разноцветных флагов и красочных знамен. Доспехи Херефорда тронуты ржавчиной, а плащ забрызган грязью; щиты обоих противников так избиты, что гербы на них совсем стерлись. Судьями в турнире были сила и искусство бойцов; их бой прекратится, только когда один из них сдастся, будет не в состоянии продолжать бой или окажется убит. Стояла мертвая тишина, слышались только глухой стук конских копыт по выжженной земле, когда Херефорд и де Кальдо разъезжались по местам, да бренчание сбруи у лошади кого-то из зрителей. Противники обернулись лицом друг к другу и стали опускать копья, наблюдая за противником. Херефорд крепко прижал древко копья локтем. Оно ровно и твердо лежало в его руке под правильным углом, хорошо отточенное острие блестело, но сердце у него колотилось с такой силой, что слышно было его стук, во рту у него пересохло. Если он выдержит эти три съезда, у него будет преимущество, он сможет тогда побить де Кальдо. Если… Он был много легче противника, и ему требовался больший разбег для хорошего удара.

Херефорд отвел в сторону ноги и с силой вонзил шпоры в бока своего серого скакуна. Конь рванулся с места галопом. Мгновением позже тронулся де Кальдо. Сквозь конский топот раздался треск ломающегося дерева и сдавленный выкрик двух мужских глоток, когда страшный удар вытолкнул воздух из легких. Копье Херефорда угодило точно по центру щита де Кальдо, но тот не шелохнулся, а копье сломалось. Де Кальдо, то ли слишком самоуверенный, то ли забавляясь, был невнимателен. Его копье ударило выше центра щита и скользнуло поверх плеча Херефорда, даже не задев его.

Вздох облегчения раздался с обеих сторон наблюдавших. Вальтер Херефорд нервно облизывал сухие губы. Лорд Сторм, затаив дыхание, бормотал бесполезные указания и советы своему другу. Элизабет, которая разбиралась в тонкостях турнирного боя не хуже любого мужчины, впервые увидев, с кем сражается муж, испугалась и стала молиться. Алан Ившем, почувствовав на лице весеннюю свежесть, увидел себя много лет назад в поле, слышал хорошо знакомый ему треск ломающихся копий, звон мечей, стук копыт. Ему виделось, как он едет за своим смеющимся красивым господином, ему казалось, что он уже на свободе, его бойцы невредимы, к чести его и ее светлости… Он чувствовал, как ветер овевает его горячее тело, стал тихо, тихо погружаться в забытье и спокойно, почти с радостью отошел…

Бойцы взяли у своих сквайров новые копья и вернулись на исходные позиции. Херефорд разжал и снова сжал пальцы, держащие щит, чтобы восстановить в руке кровообращение. Удар де Кальдо, хоть и не меткий, был такой силы, что рука занемела. Один съезд пройден, но это не утешало, ему было ясно, что де Кальдо просто играл с ним. В подтверждение этого тот не стал ждать, когда двинется Херефорд, и погнал коня первым. Мастер турнирных боев удивился силе своего легкого противника: челюсть, куда ударило краем щита, сразу распухла. Но никакого беспокойства он не испытывал; его рассердила собственная неосторожность. Кони снова неслись навстречу друг другу. Де Кальдо, приноравливаясь к ходу своего коня, нацелился в правое плечо Херефорда, выставленное вместе с рукой, держащей копье. Он и сейчас не думал сразу убить противника, как того желал Певерел, он хотел ударить и обезвредить его Правую руку, сделав его беззащитным. Это упрощало дело перед пешим боем на мечах. За миг до столкновения Херефорд предпринял отчаянный маневр. Верно оценив характер своего противника, но рискуя жизнью, он перенес щит на правую сторону, открыв свой левый бок. Он угадал правильно: де Кальдо был упрям и прямолинеен, не способен быстро переменить план действия. Его копье не дернулось в сторону не прикрытого теперь сердца Херефорда, а скользнуло по краю щита и снова прошло мимо цели.

Херефорд издал победный клич: удар снова потряс его, но и после второго съезда он остался невредим. Даже больше: теперь уже не ошибка противника, а он сам спас себя. Правда, его копье даже не коснулось де Кальдо, но он уже надеялся на свой меч, теперь он близок к победе! Еще один съезд, игра перейдет в его руки, ибо мощь де Кальдо не шла в сравнение с быстротой его клинка. Разъяренный де Кальдо развернул коня на конце поля и сразу бросился вперед, не сменив копья, даже не осмотрев его. Теперь Херефорду было нечего противопоставить зверскому удару де Кальдо, вложившему в него всю силу на последнем заходе. Его копье зацепило левый край щита. Под тяжелой массой де Кальдо, удвоенной скоростью двух коней, копье прогнуло щит и скользнуло вдоль бока Херефорда. Де Кальдо надавил всей своей тяжестью, и Херефорд почувствовал, как треснула кольчуга и тело пронзила боль. С ясностью, какую иногда дарит один миг, он увидел, как дугой изогнулось древко копья. С оглушительным треском копье лопнуло, его конец отлетел, но ничто не могло остановить обломка, который, словно дубиной, ударил Херефорда с такой силой, что его вышибло из седла.

К счастью, Херефорд падал в левую сторону и конь Де Кальдо его не задел. Левая рука Херефорда была парализована, а тяжелый щит лишил возможности смягчить падение. В левом плече при ударе о землю у него что-то хрустнуло. Но времени думать не было. Он вскочил на ноги и выхватил меч. Конь де Кальдо уже приближался, и Херефорд изготовился встретить врага. Он тряхнул головой, разгоняя мглу, затуманившую мозг.

По щекам Элизабет текли слезы, она их не замечала, глядя, как муж медленно поднимался на ноги, как на него наезжал грозный всадник. Она больше не молилась; она ничего не могла ни видеть, ни слышать, ей хотелось вырвать все происходящее из зрения и понимания. Такой власти у нее не было, и она знала, что заслуживает это наказание. До конца жизни она будет видеть и вспоминать это. Будет видеть и вспоминать, как умирал ее муж.

Лорд Сторм сжал луку своего седла с такой силой, что костяное украшение треснуло в его руке и поранило ладонь. Он ничего не замечал. Стиснув зубы, он стонал:

— Встань, Роджер. Очнись, вставай быстро!

Вальтер Херефорд не шевелился, не издавал ни звука, его боль была так нестерпима, что нельзя выразить. Его руки не сжимали поводьев, а тело не напрягалось в мысленном порыве встать между бойцами, как хотелось лорду Сторму. В тот самый момент любовь к брату и страх за него преодолели ненависть и зависть, а он не мог прийти ему на помощь. Вальтер окаменел, и единственным движением у него была бегущая по подбородку и плащу струйка крови от искусанных губ.

Де Кальдо поднял меч. Он улыбался. Его копье не выдержало, и он не убил Херефорда третьим ударом, но он был на коне, а противник сброшен и оглушен. Один хороший удар его парализует окончательно; тогда он спешится и поставит Херефорда на колени молить о пощаде и отдать все, чтобы выкупить себе жизнь.

Херефорд шумно дышал. Он оказался в крайне невыгодном положении — на земле, а противник на коне, притом такой, который по-рыцарски не сойдет с лошади. С предельным напряжением он поднял поврежденную руку со щитом и вцепился пальцами в плащ. Если они не расцепятся, он будет прикрыт, хотя левая рука совсем не слушалась. Еще раз он рисковал своей жизнью. Если бы не рука, он мог рассчитывать на свою быстроту и проворство, напасть на всадника, защитив голову и плечи поднятым кверху щитом. Теперь же это стало невозможно. Было неблагородно в бою целить в коня, но у Херефорда не оставалось другого выхода. Каждое движение отдавалось болью, и это сковало его быстроту. Он стоял неподвижно, наблюдая, как де Кальдо наезжал на него. Меч приподнят и направлен навстречу коню. Стиснув зубы, Херефорд ждал, сдерживаясь, чтобы не отскочить в сторону. Сердце ухнуло вниз, рот переполнился горькой слюной страха. Судорожно сглотнув и схватив ртом воздух, он сделал быстрый и длинный выпад, бросил руку с мечом вперед — и отпрыгнул. Хрип лошади прозвучал для него прекрасной музыкой, а тяжкое падение коня открыло ему дверь жизни. И теперь, не чувствуя боли в плече, он подбежал перехватить лежащего на земле де Кальдо.

Успел он не вполне, но и грузный противник еще только поднимался и не изготовился для боя. Меч Херефорда опустился на него с такой силой, что мог разрубить надвое, но опытного противника было взять непросто. Даже полуоглушенный, он отразил удар щитом и, продолжая движение, нанес его краем сильный удар Херефорду в висок. По щеке Херефорда потекла теплая кровь, но других ощущений он не испытывал. Он опять отскочил в сторону, упреждая выпад де Кальдо. Рисковать принять удар на щит он не мог: пальцы, удерживающие непослушную руку и висевший на ней щит, все больше немели и могли расцепиться. Это оставило бы левый бок незащищенным, а что еще хуже, он указал бы противнику свое самое уязвимое место.

Херефорда мутило от слабости, две небольшие раны кровоточили, но уверенность уже вернулась к нему. Сердце билось сильно, но ровно, во рту стояла сухость, но уже от учащенного дыхания. Глаза налились кровью ненависти, на губах застыла жесткая и беспощадная улыбка победителя. Не все сложилось для него благополучно, он не мог долго сражаться из-за ран и травмы, но этого уже было и не нужно. Поза и поведение де Кальдо говорили Херефорду, что противник испуган, и этот испуг был для Херефорда лучше двух союзников за спиной. Роджер Херефорд знал таких людей, как де Кальдо: в отличие от него самого де Кальдо не обладал бесстрашием в исполнении своего долга. Страх не мог сломить Роджера Херефорда, а де Кальдо он просто уничтожил.

Де Кальдо ткнул в Херефорда мечом и промахнулся. Дыхание его сбилось, он задыхался. Клинок Херефорда скользнул под его щит и резанул в бедро; ему стало совсем страшно. Никогда еще у де Кальдо не было противников, в силе и искусстве которых он так бы ошибался, никогда его турниры не проходили в обратном к его расчетам направлении. Теперь он видел, как страшно недооценил он силы противника, и был подавлен его мощью, относя ее к явлению сверхъестественному. Он в отчаянии замахнулся мечом и рубанул, целясь отсечь голову или руку этого маленького человечка с горящими глазами, с ироничной и уверенной улыбкой на лице, но Херефорд снова увернулся. Когда, промахнувшись, де Кальдо наклонился, меч Херефорда опустился ему на спину, едва не угодив по затылку, куда был нацелен. Кольчуга де Кальдо выдержала скользящий удар, а сам он не выдержал. Он крутанулся, задыхаясь и крича, но Херефорд уже наступил ему на пятку. Издав вопль ужаса, де Кальдо упал. Херефорд занес меч для последнего удара. Ему казалось, что он очищает мир от чего-то страшного и злого, но тут же понял, что свершить это сейчас он не может. Это не было актом помилования, как не было отвращением к хладнокровному убийству уже поверженного врага; он просто физически не мог выполнить" необходимое для такого действия движение — сильное и быстрое. Все, на что хватило сил, это упереть меч в горло де Кальдо и навалиться на клинок телом.

— Бросай меч, слышишь! У тебя на глотке крепкая кольчуга, но я нажму и задушу тебя!

Лорд Сторм повернулся и громко отдал короткий приказ. Пятеро всадников стегнули коней и поскакали за холм, где стояло остальное войско, сообщить известие об исходе поединка. Другая команда — и целый отряд поспешил к подъемному мосту, чтоб преградить путь, если люди Певерела на обратном пути захватят с собой Элизабет, сведя на нет результат боя Херефорда. Стоит промедлить, им на помощь из ворот хлынет вся рать Ноттингема. На стене Певерел сыпал проклятиями и в ярости топал ногами. Де Кальдо сражен, а этот чертов сын Сторм прочитал его мысли! Он уже упустил шанс привести свой предательский план в действие, не приказав подстрелить тех первых пятерых конников, а потом бросить на небольшую дружину Сторма все бывшее в крепости войско. Мудрый лорд Сторм послал к своей армии не одного — целых пять вестников! Собственный страх нанес ему еще одно поражение, он застыл в нерешительности, медлил с приказами, пока не стало слишком поздно. А теперь лучше изобразить невинность, отдать всех пленников и запереться в замке в надежде, что Херефорд выполнит свою половину обязательств и, получив свою жену, уйдет. Когда Сторм блокировал въезд, ничего другого не оставалось, можно было потерять и тех, что были за стенами, а в обороне на счету каждый.

Де Кальдо без звука выпустил свой меч. Он проиграл свой бой, проиграл в тот момент, когда Херефорд свалил его коня. Знай он, что Херефорд пощадит его, он бы сразу бросил оружие. Как большинство мужчин, не верящих ни в Бога, ни в черта, насколько это было принято в середине двенадцатого века, де Кальдо был глубоко суеверен. Поэтому ему казалось, что Херефорд, физически его слабее и менее опытный в таких турнирах, охранялся неведомой и неподвластной человеку силой. Он видел своими глазами и слышал своими ушами, как лорд Сторм творил свои заклинания! В этом коренилось полное превосходство Херефорда, этим легко и просто объяснялось его, де Кальдо, поражение. Но де Кальдо не сетовал ни на сверхъестественные силы, ни на Сторма. Сокрушил его Херефорд, единственный и первый, победивший его своей рукой, на Херефорда излилась вся ненависть его жестокой и примитивной души. Когда он громко произнес полагающиеся слова о своем поражении и признании тяжбы Херефорда на этом Божьем суде справедливой, де Кальдо тут же поклялся себе отомстить ему и стал искать способа выпутаться из положения, в котором оказался: Херефорд его пощадил, но от убийц Певерела ему не уйти. Он отбросил свой щит и протянул руки к коленям Херефорда, когда тот сделал шаг назад.

— Милорд, послушайте меня. Лорд Певерел приказал своим людям забрать вашу жену обратно, если я паду. Он думал, я не знаю…

Выражение Херефорда не изменилось, и голос де Кальдо стих. Он не знал, что Херефорд, стоя над ним, видел, как ратники Сторма перекрыли дорогу к воротам замка.

— Милорд, я слуга у Певерела, — заговорил он в отчаянии. — Я… я не мог ослушаться… Я дрался не по своей воле, не в полную силу… знайте. — На лице Херефорда появилось выражение брезгливости. Де Кальдо еще более его возненавидел, и это он тоже добавил к своему личному счету, но тут же торопливо продолжал: — Вы сохранили мне жизнь, ваше великодушие зачтется вам. Но Певерел меня убьет. Не отдавайте меня ему, оставьте меня пленником!

Херефорд отдернул свою ногу и повернулся к Вальтеру, подводившему коня. На лежащего на земле он даже не взглянул.

— Ты в порядке, Роджер?

— В порядке. Только подставь мне колено, помоги сесть в седло, что-то у меня с левым плечом. Нам еще предстоит сражаться, как думаешь?

Херефорд сунул в ножны меч и с помощью брата вскочил в седло.

— Думаю, уже не придется, тебе — во всяком случае. На сегодня с тебя хватит. — Вальтер по-прежнему говорил сухо, но эта сухость скрывала рвущуюся из сердца нежность: он еще не успел справиться со своим чувством.

— Милорд! — громко крикнул де Кальдо.

Херефорд поморщился. Он не обернулся и не посмотрел на де Кальдо, но без ответа оставить его не мог.

— Если у тебя найдется пара лишних солдат, Вальтер, пусть они… в плен его.

Вальтера это несколько удивило: в турнирных поединках, проводимых, как суд Божий, пленных не бывает, и Херефорд обычно строго следовал правилам. Он предложил Роджеру ехать в лагерь, а за остальным взялся присмотреть сам: оставалось доставить туда Элизабет и остатки ее отряда.

Следующие полчаса граф провел в полуобморочном состоянии. Как это бывает, пока лагерный лекарь подручными средствами врачевал его раны, все пережитые страхи навалились на него с новой силой, и в глазах потемнело. Он помнил только, как вскрикивал, когда встаскивали с него кольчугу и бинтовали поврежденное плечо. Сторм и Вальтер теребили его вопросами, но о чем они спрашивали и что он им отвечал, он не помнил, все затерялось в мучительной тошноте и головокружении. Его одолевали приступы рвоты, и, ухватившись за Вильяма Боучемпа, он судорожно изрыгнул из келудка непереваренный завтрак, а из головы — черный туман. То, что он увидел проясненным взором, когда открыл глаза и вытер рот, ему показалось видением. Над ним стоял и смеялся лорд Линкольн.

— Ну, Херефорд! Я знаю, что многие меня не переваривают, но не ожидал, что и тебе я так противен!

— Линкольн! — Херефорд так поразился, что все собственные заботы тут же выскочили у него из головы.

— А ты думал кто? Ты считаешь, что Певерела подожгли духи и волшебники? Ты же сам меня просил об этом.

Херефорд снова вытер рот и посмотрел на Боучемпа.

— Вильям, найди мне где-нибудь вина. — Когда сквайр вышел, он повернулся к Линкольну. — Садись. У меня еще не было времени обо всем подумать. Но почему… и куда ты делся?

— Певерел не держит свои сундуки в Ноттингеме, — снова рассмеялся Линкольн, — они у него там, где до них легче добраться. Мне нужно было напугать его, чтобы он остался здесь. Я сжег его амбары, заставив ждать прямого нападения. Если бы я знал, что ты придешь сюда, не гонял бы своих людей. Но о своей помощи тебе я не жалею. Собирался вернуться сюда еще ночью, здесь оставались следить мои люди, они сообщили мне о твоем появлении. Да вот захват Карлтона затянулся дольше, чем я ожидал.

Тут у Херефорда вырвалось ругательство, и Линкольн удивленно посмотрел на свояка.

— Нет, я о другом, — поспешил объяснить Херефорд. — Если бы я тоже знал, мы вместе… Хотя нет, вчера ночью было бы уже поздно. Я дал Певерелу слово, что не сделаю ему вреда и уведу войско, — говорил он с горечью. — Будь он проклят, этот мерзавец, вывернулся от меня, я не смогу изжарить его на медленном огне и помочь тебе расправиться с ним. Ты знаешь, почему я здесь? — Линкольн кивнул. — И что произошло? — Он еще раз кивнул. Херефорд сморщился и помотал головой. — Наверное, невольно я оказал тебе плохую услугу. Мне сказали, что он послал гонцов к королю. Конечно, если Стефан придет, то не за тем, чтобы снять с него осаду, а чтобы захватить меня… это его интересует. Так что следи за югом, если тут останешься.

— Пока не знаю. Мы хорошо начали, а Стефан быстро дела не делает. Но долгая осада…

Херефорд опустил глаза. Ему надо было сообразить, не выдавая себя собеседнику. Может, он делает глупость, думалось ему, но все равно, иначе он не может: ему надо избавиться как-то от де Кальдо.

— Нет худа без добра, — сказал он задумчиво. — Я захватил у Певерела самого опытного предводителя, который хорошо знает замок изнутри и снаружи. У него, наверное, есть свои люди также в замке.

У Линкольна загорелись глаза. Что бы о нем ни говорили, он был, конечно, неглуп. По-своему истолковав, что намеревался ему сказать Херефорд, он сразу же и на свой манер спросил:

— Что за него хочешь?

— Ничего. Отдаю тебе де Кальдо даром, от души и из ненависти к Певерелу. Но сам он за предательство своего господина что-то запросит, что — не скажу. — Херефорд колебался, но вспомнив, что Линкольн дядя Элизабет и свекор сестры, родня двойная, положил свою руку на руку свояка. — И так же от души хочу предупредить: сколько бы ни заплатил ему и сколько бы он ни был тебе обязан, ему не доверяй.

Вместо ответа Линкольн рассмеялся. Он никому не доверял, сейчас и самому Херефорду, так что в предупреждениях не нуждался. На них пала чья-то тень — это подошел Сторм. Оба повернулись к нему.

— Приветствую, Линкольн. Ты как, Роджер?

— Сносно.

— Тогда заканчивайте ваш разговор. Дела у нас больше тут нет, раз ты дал свое слово, значит, чем скорее мы уберемся отсюда, тем будет лучше.

— А мы уже закончили. — Линкольн поднялся. — Я пошел к своим. Пока я ничего не придумал, и мы остаемся сегодня здесь, так что с хорошим почином, Херефорд. Где этот де Кальдо?

— У Вальтера, моего брата. Прощай. Будешь связываться с Раннулфом, передай мой привет и благословение сестре Анне. Сторм, где мои люди, кто из них уцелел? Мне нужен Алан. — Он говорил с беспокойством и еще больше забеспокоился, когда Сторм ему не ответил. Он понял, что означает молчание Сторма, но продолжал умоляюще смотреть на друга, не решаясь спросить. Сторм опустил глаза.

— Понятно, — тихо проговорил Херефорд. Он потер здоровой рукой лицо и проговорил подавленно: — Совсем не нашли его? Боже милостивый! Неужели его даже не предали земле для упокоения?

— Не горюй, Роджер… — утешал друга Сторм, который сам потерял немало друзей, бывших дороже родных. — Он здесь. Я нашел священника, и его соборовали…

— Пойду к нему, — торопливо поднялся Херефорд. — Если он еще жив…

— Преставился. Но он еще не остыл, и священник его помазал. Это сделано для тебя. Но ты уж лучше не ходи. Зачем еще надрывать себе сердце? Он сражался за тебя до конца, это ясно. Я прослежу, все почести ему будут отданы.

— Живой или нет, не важно. Я должен с ним проститься. Мне, кажется, не перенести смерть Алана… Горше потери быть не может…

У Сторма не нашлось слов утешить друга, что мог он еще сказать? Но он горько пожалел, что не удержал его, наблюдая страдание Херефорда, когда тот склонился над истерзанным телом того, кто был его верным оруженосцем. Отойдя от покойного, он тихо поговорил с остальными освобожденными пленниками и, отпустив их, снова повернулся к Ившему.

— Хватит, Роджер, пойдем.

— Почему? — шептал Херефорд про себя. — Лучше тебя я не знаю людей! За что такой конец?

— На то воля Божья! Только Бог знает, каким был его конец, а лицо его не выражало ни боли, ни страдания. Слушай, ты плохо кончишь сегодня. Нельзя себя так истязать. Пойдем, тебе надо хоть немного отдохнуть. Если ослабнешь и мы из-за этого задержимся тут, еще много кому придется здесь умереть. У тебя будет время погоревать, когда мы будем в безопасности.

— Я в порядке, и хорошо, что пришел проститься. Теперь мне легче. Мне бы не хотелось оставлять своих людей в таком положении. Алана тем более. Ведь ты сам…

— Не беспокойся. Нам надо отправляться, и поскорее. Если не возражаешь, я отвезу в Херефорд Алана и тех из твоих воинов, кто плох и с тобой на юг не пойдет. Это мне по пути домой. — Сторм в нерешительности остановился перед входом в шатер. — Я с удовольствием бы сопроводил до дому также леди Элизабет. Вы еще не виделись, ты не…

— Занимайся своей женой, а мою оставь мне!

Бледное лицо Херефорда слегка покраснело. Сторм спрятал довольную усмешку: к его удовольствию, глухой, мертвый голос друга оживился. Он понимал, что это упоминание рассердит Херефорда не на него самого, а на жену, и потому смело пожертвовал Элизабет, чтобы отвлечь друга и облегчить ему горе. Как и все малые задумки Сторма, эта тоже удалась. Давний и уже забывшийся гнев был разогрет. Херефорд решительно вошел в шатер и сел. Он знал, что фигура, стоящая в глубине, была Элизабет, и не взглянул на нее. Вильям вернулся с бутылью скверного вина, которым разжился в дружине Линкольна. Роджер схватил ее, припал к ней торопливо и поперхнулся. Глаза Элизабет привыкли к сумраку шатра, и она все видела до мелочей, но стояла молча, не двигаясь. Лицо мужа посерело, светлые кудри слиплись от крови. Ничего ей так не хотелось, как броситься перед ним на колени и молить его о прощении, но колени ее не сгибались, а глаза были сухи. Она должна была ждать.

— Певерел с тобой обошелся плохо?

— Нет.

— Куда же ты ехала? — голос Херефорда звучал спокойно и холодно.

— В Колби, — сказала она еле слышно.

— Что? — Тут он повернулся к ней, его правая рука на колене сжалась в кулак.

На миг у Элизабет вспыхнула целительная надежда, что он изобьет ее, но он не двигался, и надежда быстро умерла.

— В замок Колби, — сказала она немного громче, — к Анне и Раннулфу.

— Почему?

Губы Элизабет шевельнулись, но выговорить она не смогла. Она не могла солгать, но и признаться тоже никак не решалась, что действовала в порыве детского каприза. Ей казалось, она достаточно пережила за свою ошибку, и не ожидала, что впереди ей уготована новая пытка. Она терпеливо снесет наказание, но не была готова каяться.

— Я спрашиваю тебя, почему ты поехала в Колби. Не притворяйся немой, таких женщин не бывает.

— Я не немая… Я не желаю отвечать. — Угроза в голосе мужа пробудила в Элизабет гордость. Она отвечала спокойно и с достоинством, как разговаривала с Певерелом в замке. Они посмотрели друг на друга. В глазах Роджера было столько боли, что жалость смыла всю ее гордость и твердость. Элизабет опустила глаза.

— Прости меня, Роджер!.. Я так, я так перед тобой виновата. Клянусь тебе, никогда не огорчу тебя… Никогда так больше не буду делать.

Голос ее задрожал, но в этот раз не тронул Херефорда. Он подумал: наверное, это были дела ее личные или отцовские, о которых ей не хочется говорить. Ни на минуту не допускал он мысли, что Элизабет что-то затевала против него, но знать, что в множестве своих проблем он не может больше на нее полностью положиться, было для него невыносимо. Он шагнул к ней, не совсем уверенный, что предпринять: допытываться ли дальше, зачем туда ехала, или просто прибить ее, — но ему помешали.

— Роджер, мне надо… Простите, я зайду после.

— Вальтер, что у тебя? Я освободился. — Он сказал это намеренно бесцеремонно, как будто ее тут вообще не было.

Вальтер смущенно глядел то на него, то на нее.

— Просто хотел спросить, действительно ли де Кальдо надо отдать Линкольну? Я…

— Да, мне хочется избавиться от него. Погоди, Вальтер, хочу у тебя спросить одну вещь.

— Потом, Роджер, мне надо…

— Потом у нас не будет возможности, скоро будем выступать, а тебе надо решить, куда идти. Я потерял… — Херефорд запнулся, прочистил горло. — Я потерял свою правую руку. Алан Ившем погиб.

Тут Элизабет всхлипнула, но Херефорд проигнорировал ее.

— Алан?! Не может быть! Он был хорошим рыцарем и добрым тебе другом. Не найти лучшего человека, с кем можно стать спина к спине.

— Не надо, Вальтер, не могу об этом говорить. Еще слово, начну реветь, ничего хорошего из этого не выйдет. Заговорил об этом, чтобы ты хорошо понял, о чем тебя хочу спросить. Ты мне нужен. Ты пойдешь со мной, будешь сражаться под моим знаменем?

Лицо Вальтера стало суровым. Херефорд сел, ноги его совсем не держали. Ему так хотелось задержать брата, оставить его при себе, что он опять сделал грубую ошибку, начав его уговаривать.

— Я не смогу обещать тебе никакого скорого выигрыша, ничего похожего на то, если ты продолжишь действовать по нашему старому плану. Если потерпим неудачу, могу пообещать только веревку на шею. Но если мы победим, Вальтер, ты можешь просить все, что ни пожелаешь… землю, титул графа, любую богатую невесту в жены…

Вальтер сощурился, плотно сжал губы. Роджер, глядя на брата, понял, что опять говорит не то, не то!.. Ему хотелось крикнуть, вернуть сказанное, не дать пробудиться ненависти и отчужденности.

— Мало даешь! — бросил Вальтер.

Все время Роджер хочет купить его, как простого наемника, и это неизменно вызывает у Вальтера жгучую обиду и резкий отпор. Он не понимал, что сам своим злым языком и отталкивающим поведением не дает брату найти к себе подход. Глядя на мужа, Элизабет начала плакать, но никто из мужчин не обратил на нее внимания. Противоборство их силы воли вновь захватило братьев. Вальтер закусил искусанную губу, чувствуя свое новое поражение, и упорно продолжал сопротивляться. Тяжело вздохнув, Херефорд признал, что опять допустил просчет, и понял, что сейчас будет лучше остаться без поддержки брата, чем пытаться подчинить его своей воле. Вальтер может пойти с ним только по доброй воле, и никак иначе.

— Прости меня, Вальтер. У меня нет права толкать тебя, куда ты не хочешь. Я должен был знать это. Мне остается только просить тебя и умолять простить меня. Что ты будешь дальше делать? — Тут Херефорд рассмеялся, пряча свою неловкость. — Нет, не надо, можешь не отвечать. Ты мужчина, а не ребенок, за которым нужен глаз. Ты вправе поступать, как считаешь нужным.

Вальтер молчал, но уйти так просто он уже не мог. Херефорд прилег, его трясло, силы оставляли его.

— Что сделать для тебя? — спросила Элизабет и подошла к нему.

— Ты мне сделала довольно. — Ответ был жесток, но Херефорду было худо, он вот-вот мог лишиться чувств. Элизабет будто хлестнули, но она хорошо сознавала, что получила по заслугам, оправдания себе она. не находила.

— Черт бы тебя побрал, Роджер! — крикнул Вальтер.

Элизабет вздрогнула, подумала, что Вальтер решил заступиться за нее, но тот даже не слышал их разговора.

— Я тебе нужен, значит, я пойду с тобой! Глупец, ты торгуешься со мной. Но я тебе не слуга, я не желаю вникать в твои дела. Однажды, когда ты что-нибудь сделаешь или скажешь не так, я выступлю против тебя. — Он подошел к лежащему брату и посмотрел на него сверху вниз. — Тебе не купить моей преданности, Роджер, потому что у тебя право первородства, и за это я ненавижу тебя.

Херефорд не посмотрел на него. Его лицо заблестело в сумраке шатра, возможно, это выступил пот, но Элизабет подумала, что он плачет. Вальтер не обращал на это внимания. Он наклонился к брату и положил руку на здоровое плечо.

— Но в одном ты справедлив. Ты сказал как-то, что мы с тобой одной плоти и одной крови. Когда просишь меня как брата, я ни в чем не могу тебе отказать.

Он выпрямился и направился к выходу, но тут же обернулся и закончил деловито:

— Давай договоримся так. Я пойду с тобой и буду служить тебе, сколько смогу. Ты пока подбирай себе помощника по душе. Когда найдешь такого, отпустишь меня совсем… или когда это станет мне совсем в тягость. Я тогда скажу тебе и уйду сам.

Глава одиннадцатая

Солнце светило весь день, но для троих всадников большого отряда, ехавшего с полудня до самого позднего вечера, оно было невидимо за тучами мрачного настроения. Возглавлявший отряд Вальтер терзался сомнением, что напрасно так горячо взялся помогать брату. В середине отряда, где было наиболее безопасно, вместе ехали Херефорд и Элизабет; он был без доспехов, левая рука плотно прибинтована к телу, чтобы не тревожить тряской поврежденное плечо. На таком порядке настоял Вальтер, а Роджер пассивно и молча согласился. Он понимал свою бесполезность в авангарде или арьергарде, понимал, что представляет дополнительную обузу для отряда, вынужденного защищать его в случае нападения, но и без этого он все равно бы со всем согласился, потому что ему все стало безразлично. Он отрешенно молчал, погрузившись в невеселые думы, связанные с настроением брата и переживаниями из-за Элизабет. Жена не смела заговорить с ним; страха у нее не было, но при виде молчаливо страдающего мужа ее мучили угрызения совести. И она не спускала с него полных боли глаз. К сожалению, Херефорд на нее ни разу не взглянул, иначе, хорошо зная женщин, он сразу бы все понял, и тяжкий груз на душе стал бы вдвое легче.

Они еще не покинули враждебную землю, но испытывать долготерпение Роджера было опасно. Вальтер и Сторм решили остановиться на ночлег и разбили лагерь. Херефорд и тут не стал возражать, как он ни торопился; с одной стороны, он был сильно измучен, а с другой — на следующий день им предстояло разлучиться. Сторм должен был ехать с Элизабет на запад, в Херефорд, а они с Вальтером — на юг, в Девайзис. Себе Роджер не признавался, но возражать против ночевки в лагере он не стал еще и потому, что ночью, наедине, можно было бы как-то наладить свои отношения с женой. Когда посланные за провизией вернулись и они с Элизабет остались одни у костра, он продолжал сидеть молча, тупо уставившись на огонь. Тут Элизабет решилась заговорить и слабым голосом сказала:

— Роджер, поешь хоть немного.

Херефорд механически протянул к лежащему перед ним цыпленку руку, хотел разломить его и застонал от боли. Элизабет побледнела и потупилась. Это из-за нее мучился муж, и ей вспомнилось обо всем. Херефорд, конечно, так не думал. Для него травма связывалась с успешным поединком, и воспоминание о том, как он сломал ключицу, если и могло оказывать на него влияние, то только в направлении улучшения настроения. В другой обстановке и в другое время он очень бы гордился этим.

— Дай я сделаю.

Элизабет разломила цыпленка на четыре части и протянула мужу, который первый раз за весь день посмотрел на нее без заслоняющего глаза гнева. Ее облик напугал его: за своими заботами он как-то упустил из виду, чего стоила Элизабет эта нескончаемая неделя переживаний из-за бедствия, причиной которого она оказалась. Он медленно взял кусок цыпленка, придумывая, как начать разговор.

— Тебе самой тоже надо поесть. Завтра предстоит долго ехать.

От его мягкого голоса в глазах у нее встали слезы, она их опустила и сказала тихо:

— Я не голодна.

— Я тоже, но это не причина морить себя голодом.

— Тебе плохо? У тебя жар?

Теперь Элизабет занимали вещи серьезные, а собственные переживания уже не смущали. Она протянула к лицу мужа руки, убрала волосы, пощупала лоб и, не удовлетворившись этим, подошла ближе, тронула лоб губами. — Нет, — вздохнула она, одновременно с облегчением и сожалея. С лихорадкой она, возможно, могла бы отвезти его домой, в Херефордский замок.

Муж с удовольствием допустил эту ласку и сладостно закрыл глаза.

— Я очень устал, Элизабет. Устал и печалюсь.

Сказал некстати; это обоим напомнило об их ссоре. Херефорд нахмурился, Элизабет отодвинулась. Он стал Молча есть, с трудом проглатывая и незаметно поглядывая на жену. Может, и следовало бы оставаться на нее сердитым, но Элизабет была так близко, ее печально опущенная головка так прелестна, что никакого гнева он не чувствовал, а лишь одну печаль, в которой хотелось утешать и получать утешение. Он не простил ей того, что она натворила, и, наверное, никогда не простит, но в распре с ней жить не мог и с каждой минутой все больше укреплялся в мнении, что без нее он вообще не мыслит свое существование, как бы на нее ни злился.

— Хотелось бы знать… — начал он, но она сразу перебила его:

— Пожалуйста, Роджер, не надо меня спрашивать. Я виновата, один Бог видит и знает, как я перед тобой виновата. Ты можешь меня избить, можешь посадить под замок. Ни жаловаться, ни оправдываться я не стану, я все это заслужила.

Тут Элизабет начала рыдать так, как еще никогда не рыдала. Она вообще плакала редко, делать это не умела, и сейчас рыдания просто разрывали ее на части. Измученной душе Херефорда видеть это было тоже невыносимо. Женские слезы вообще сильно на него действовали, и он легко уступал даже легким всхлипываниям матери или сестры. Остановить отчаянный плач Элизабет он был готов чем угодно. Он отбросил недоеденного цыпленка и притянул ее к себе.

— Я ничего не собираюсь спрашивать. Не плачь, Элизабет, Сама расскажешь, когда сочтешь нужным, или все оставь при себе. Прошу, не плачь только.

Рыдание прервалось, животный стон вырвался у нес из груди. Элизабет выскользнула из рук мужа и упала перед ним, обхватив его колени.

— Бей меня, Роджер, накажи. Не надо со мной ласково, мне этого не вынести!

Она пала пред ним на колени не в покаянии, она не хотела смягчить сердце мужа, в этой позе ей было легче перенести сдавившую грудь удушающую боль.

— Я виновата, — стонала она, — как я виновата! Что же я наделала, сколько беды тебе принесла! Погибли твои рыцари, рухнули планы… Из-за меня все пошло насмарку! Но я не хотела этого! Пресвятая Дева Мария знает, я не желала тебе зла, Роджер! Если ты не поверишь, я не смогу жить!

Он поднял ее и усадил рядом.

— Я верю тебе. Перестань, Элизабет, успокойся. Даже когда был готов убить тебя, не думал, что ты сделала это со зла. — Он поцеловал ее, прижав к здоровому плечу. — Да и все это закончилось не так страшно, — начал было он, успокаивая, но вспомнился мертвый Алан, и слова застряли у него в горле. Он мог целовать ее и любить, но ни забыть, ни простить не мог. Элизабет почувствовала его настроение и заплакала опять. Херефорд принялся снова ее утешать, и видение стало уходить. Ослабев, она припала к нему, не переставая дрожать, он стал ее молча гладить, а потом задумчиво заговорил:

— По крайней мерс я пришел к пониманию… или скорее к договоренности с братом. Понять его я, наверное, не смогу. Но хорошее что-то в нем есть, и это меня согревает. И с этим де Кальдо у меня вышло неплохо. — Элизабет вздрогнула, и Херефорд ее поцеловал. — Ну-ну, перестань, ты ведь понимаешь толк в турнирах. Я доволен, как у меня получилось, ведь он много тяжелее меня, — Херефорд улыбнулся печально, — и лучше орудует копьем. Но все равно у меня получилось. — Он рассмеялся, ему в голову пришла совершенно посторонняя мысль. — Это послужит мне уроком, надо будет потренироваться. Ведь слух пройдет об этом, и многие, наверное, захотят встретиться с человеком, который выдержал три съезда с де Кальдо и победил!

Элизабет прерывисто вздохнула, уткнулась лицом ему в грудь и обняла за шею. Все плохое постепенно отступало, воспоминания о поединке делались для Херефорда приятными, а победа поднимала его в собственных глазах. Тут Элизабет никогда не сможет говорить с ним на равных. Стоило ей закрыть глаза, она видела его сброшенным на землю, когда конь де Кальдо скакал прямо на него.

— Да что ты! — почти весело говорил Херефорд. — Что дрожишь, как монастырская воспитанница. Не видела раньше поединков?

— Такого, насмерть, когда один — мой муж, не видела. — Она крепче прижалась, Херефорд поморщился.

— Потише, кость сместится, а поставить ее не так просто. — Она отпрянула, он, засмеявшись, привлек ее снова. — Убегать от меня тоже не надо. Только не висни на шее. А вместе теплее, ведь ночью холодно.

Элизабет с готовностью примостилась рядом с ним. Но от его объятий ей не делалось легче: чем нежнее к ней был Роджер, тем страшнее ей казался ее проступок. Чувство вины буквально раздавило ее, ей хотелось как-то облегчить эту тяжесть.

— Роджер, что ты сделаешь со мной за все это?

Он покачал головой и усмехнулся. Он любил ее, но она обошлась ему в семьдесят человек, один из которых был дороже брата.

— Надо бы отхлестать тебя пряжкой ремня, сколько хватит сил, но сделать это сейчас я не в состоянии. Мне будет больнее, чем тебе, правда? Что ты хочешь, чтобы я сделал? Я же люблю тебя. Даже сердиться на тебя больше не могу.

Элизабет не успокаивалась и снова просила:

— Роджер, пожалуйста! Я столько натворила. Я должна быть наказана!

«Ты уже наказана за все, — думал Херефорд, разглядывая ее. — Возможно, я даже поступаю жестоко, оставляя тебя безнаказанной». А вслух сказал:

— Мне не заставить себя сделать тебе больно. Тем более когда мы должны расстаться, не зная, что нас ждет впереди. Завтра ты едешь в Херефорд, я — встречать войско короля.

— Завтра? Не могу ли я поехать с тобой на юг?

— Это рискованно, — сказал он, думая, нет ли какой возможности взять ее с собой или самому поехать домой, но чувство долга быстро расставило все по местам. Доспехов на нем не было, и он чувствовал теплое мягкое тело Элизабет, думая в то же время о том, что подготовка восстания подходит к концу, наступает время сражений. Потеря Алана, непредсказуемость поведения Вальтера только усиливали и без того нарастающее предчувствие недоброго, и Херефорд подумал, что, может быть, он больше живым и не увидит Элизабет. Это чувство, что у него, возможно, сегодня последний шанс насладиться Элизабет, сделало ее для него бесконечно желанной. Его охватила легкая дрожь, бледное лицо порозовело, а глаза стали ярко-синими.

— Элизабет, — тихо проговорил он совсем изменившимся голосом, склонив свою светлую голову к ее темным волосам, — ты зажигаешь мою кровь. Придешь ко мне ночью?

Это потрясло ее. Она никак не ожидала такого, но тут же поняла логичность его просьбы. Он говорил, что любит ее, но она понимала: ни доверять ей, ни уважать ее после всего он уже не мог. На что еще она годилась Роджеру? Она заслужила, заслужила это! Хотя бы этим она могла кое-что сделать для него, безоговорочно, даже с охотой. Может быть, отдавая себя целиком, безо всякого сопротивления, какое она обычно оказывала, она хоть чуточку загладит свою вину перед ним. Любовь для Роджера, она знала, была важна. Она обратила уста ему навстречу.

— Да, с радостью, только…

Он ей улыбнулся, но лицо стало жестким, страсть и возбуждение его нарастали.

— Не беспокойся, — проговорил он сквозь стиснутые зубы, прочитав ее мысли, — я покажу тебе способ, какой не повредит мне. Я много способов знаю, Элизабет…

* * *

Утром они нежно простились, но глаза их были полны печали. После сладкого ночного забытья груз тревог навалился с утра на Херефорда, а Элизабет, вспоминая каждое слово и нежное движение Роджера ночью, просто не могла дышать под гнетом своей вины. Она оставалась в худшем положении. Обязанности и военные тревоги скоро сотрут в памяти Херефорда эти горести, оставив лишь слабые воспоминания. А Элизабет вернется к домашним делам, текущим размеренно и не требующим большого внимания, встретится со своей свекровью, которая ее не любит и от которой из-за своей гордости и честности она не посмеет утаить свой ужасный поступок. Ее ждут дни, недели и, очевидно, месяцы полной праздности, когда у нее не будет иного занятия, кроме раздумий о своем скверном характере и беспечности, обернувшимися таким злом.

Вальтер громко отдавал распоряжения своим воинам и уже открыл рот, чтобы указать порядок построения колонны, задать темп и направление движения, но спохватился и пошел к брату. Он вспомнил, что теперь он на службе и такие вещи надо делать только с ведома Роджера. Тот охотно со всем согласился, но вчерашнего безразличия у него не было и в помине. Он внимательно выслушал все предложения Вальтера, надо сказать, типичные для маленького узурпатора, но менять ничего не пожелал. Вальтер с облегчением вздохнул, все складывалось не так уж и плохо.

— Единственное, что не могу сам решить, это как далеко мы сможем сегодня проехать. Не знаю, Роджер, сколько ты выдержишь в седле. Вижу, тебе пока легче не стало.

— Нет, несмотря ни на что, лучше не стало, — рассмеялся Херефорд. — И все же я смогу проехать сколько надо. Нам бы добраться только до Глостершира. Там мы в безопасности, исключая некоторые замки. Так что хорошо бы нам сегодня попасть в Челтем, дальше не надо. Признаюсь, мне хочется хотя бы ночь выспаться в нормальной постели. Завтра я спокойно доеду до Девайзиса, а потом, столько времени потеряв, день раньше, день позже — положения не меняет.

Они безо всяких помех добрались до Девайзиса, где их встретил Патрик, граф Солсбери, с плохим известием: пал Даутаун. На это Херефорд разразился долгим ругательством, едва сдержавшись, чтобы сразу же не написать Элизабет, дабы и эту потерю она отнесла на свое сумасбродство. Строго говоря, делать этого не стоило: Даутаун был давно осажден, и серьезного влияния на их положение это не оказывало. К тому же и произошло это только по его собственной вине, в чем он сам потом чистосердечно признавался Солсбери, в ярости бегая по залу, проклиная свою глупость и пытаясь придумать способ выместить свою злобу на Стефане. Но до короля было далеко. Вопреки ожиданиям он не появлялся, никаких вестей не было тоже и от Глостера. Тут Херефорд выложил в адрес Стефана и Глостера такой набор эпитетов, который просто восхитил Вальтера своей забо-ристостью и мастерским исполнением. Но забавлялся он недолго: когда брат успокоился, Вальтер увидел совсем другую сторону графа Херефорда. Сразу пять писарей строчили под диктовку Херефорда срочные грамоты-вызовы к союзникам, вассалам и предводителям наемников, которые еще не успели подойти. Потом он писал тем рыцарям, которые из соображения безопасности неделю назад разъехались по своим замкам. Диктуя, он заглядывал в большой лист пергамента, на котором было изображено расположение войск и крепостей, причем те, что принадлежали королю, изображались черным цветом, свои — красным, а нейтральные — синим или голубым, в зависимости от стороны, к которой они склонялись.

Вальтер наблюдал за ним, пораженный. Мелкие ц крупные войны велись наугад и сводились к сериям отдельных стычек, не связанных единым общим планом. Это считалось вполне естественным, поскольку целью таких действий служило истощение сил противника, после чего он либо сдавался, либо просто бежал. Херефорд не зря общался с самыми опытными военачальниками Франции, а от Генриха он научился планировать свои действия намного вперед, что было в ту пору в новинку. Он исходил из того, что силы у него и Стефана были далеко не равными, да и фактор времени тоже играл на руку Стефану. Союзники Херефорда могли быстро в нем разувериться, если он не будет демонстрировать свои успехи, тогда как Стефан при неизменности положения своих союзников не терял. Выход для себя Херефорд нашел в том, чтобы даже небольшие удачи выглядели внушительными, а поражения оставались скрытыми. Две главные задачи Херефорда состояли в том, чтобы вынудить Стефана и Юстаса покинуть Лондон, где они были недосягаемы, и не допустить их на юго-восток, куда должен приехать Генрих. Общий план действий Херефорд изложил в пространном письме Хью Бигоду, графу Норфолкскому, и, воспользовавшись этим, Вальтер внимательно рассмотрел карту брата. Глаза его загорелись, когда до него стал доходить смысл нанесенных на карту обозначений. Впервые в жизни он заинтересовался делом, выходящим за пределы добывания личных трофеев. Его совсем не занимало, кому быть королем. Собственно говоря, если бы пришлось выбирать, то он предпочел бы Стефана, потому что из услышанного о Генрихе понял, что при таком короле на его любимом занятии — грабеже будет поставлен крест. Просто его не могло не увлечь авантюрное мероприятие, предпринятое Херефордом.

— Роджер…

— Да, — Херефорд откликнулся сухо, но без раздражения.

— Я вижу помеченные крепости, но почему ты пропустил Фарингдон и Хенли? Они обе мешают тебе, как занозы в теле, и обе важны для короля.

У Херефорда не было времени читать лекцию по своей стратегии, но ему был приятен интерес Вальтера и, конечно, он не хотел его разочаровать. Он понимал также, что посвящать Вальтера во все тонкости своего дела не стоило, но, в силу обстоятельств вынужденный с ним советоваться, счел крайне важным сохранить его расположение. Вальтер его не продаст; Херефорд признался себе, что ошибался в брате, считая его способным на это, но и уверенности, что Вальтер не изменит ему сгоряча, у него также не было.

— Сейчас мы не сможем поговорить подробно, слишком много разного надо учесть и объяснить, скажу тебе кратко. Здесь помечены те крепости, которые я или мои союзники должны атаковать немедленно. Обрати внимание, что все они на дружественных землях или в окружении союзных нам замков. И в то же время все они граничат с землями сторонников Стефана. А кроме того, они не сильно укреплены и слабо защищены, поскольку не имеют особого значения.

— Тогда какой же смысл тратить на них время и силы?

Херефорд вздохнул, он терпеть не мог тратить слова на объяснение самых очевидных вещей, но продолжат:

— Смысл в том, что для не очень сведущих в истинном положении дел я выгляжу сильным. Этим я привлекаю к себе союзников, надо сказать, не очень стойких, но таких, кто побоится выступить против меня, и одновременно рассеиваю сомнения своих старых сторонников, показывая, что не сижу без дела. Кроме того, люди Стефана, видя, что творится у них под боком, будут звать его на помощь. Если он на призыв не поспешит, они будут спрашивать себя, заслуживает ли он их верности. Здесь же мы можем совершать набеги и добывать себе провиант, освобождая от поборов своих крестьян и нанося ущерб противнику.

— Это мне понятно. Но Фарингдон и Хснли, хотя они и крепки, тоже укладываются в этот план, их важность куда больше проблем с их взятием. Почему же…

— Вальтер, подумай, — Херефорд начал терять терпение, — Фарингдон и Хенли не просто крепкие опорные пункты, они изначально были нашими и отняты у нас. Их гарнизоны особенно сильны и боеспособны. Я же нападаю лишь там, где могу взять верх с наименьшими потерями сил и времени и с большими шансами на успех. — Он потер себе лоб. — Давай отложим этот разговор до обеда, прошу тебя. Неделю, что я потратил на Элизабет, я никак не мог себе позволить. Так что со временем у меня сейчас очень туго.

Херефорд направился к своему столу, но Вальтер задержат его.

— Роджер, дай мне какое-нибудь дело. Не то, знаешь, трутни горазды до плутни…

Рука Херефорда потянулась к уху — признак раздумий. Осталось недоделанным задание лорда Сторма, помощь брата тут была бы кстати. Вальтер мог хорошо справиться со снабжением, с организацией гарнизонной службы и умел ладить с людьми, но Херефорда страшно смущало непостоянство брата. Здесь колебаться было нельзя. На одно у него не было времени, на другое — это могло обидеть Вальтера. Он не мог решиться, нервно вытер губы обратной стороной руки.

— Роджер, тебе нездоровится?

— Угу. Будь у меня время, с удовольствием бы поболел. — Херефорд ухватился за предложенное братом оправдание. В конце концов это было недалеко от истины. — Трудно соображается… Ага, вот… Есть одно дело, где ты мог бы оказать мне большую услугу. В судебной палате и в подвале есть народ — несколько захваченных соглядатаев, пленные, дворовые, дезертиры из тех крепостей, которые меня интересуют. Можешь ими заняться и выведать у них все для нас полезное? Извини меня, это грязная работа, я сам собирался ею заняться, но времени решительно нет, а доверить ее больше некому. А сейчас…

— А сейчас тебя еще мутит, — засмеялся Вальтер. — Понятно. Мне все равно.

Он посмотрел вслед Роджеру, когда тот, быстро оправившись, поспешил к своим делам. Ему было тяжело видеть брата таким уставшим и больным. Долгие годы сопротивление Роджеру он строил на своей зависти. Херефорд был богат; он, если не считать милостыню брата, — беден. Херефорд красив — он нет. Более всего вызывало зависть то, что Херефорд неизменно держался уверенно и довольно, а он всегда чувствовал себя униженным и несчастным. Нынешний нездоровый вид Роджера разрушил всю конструкцию, возведенную им, чтобы избавиться от безвольного обожания. Но если его оборона рухнет, Херефорд его проглотит, как он проглотил мать и сестер, которые, кажется, даже дышать не решаются без его ведома. Может быть, Роджер вовсе не намеренно низвел их до такого жалкого положения, но его заботливая и охранительная любовь была и… удушающей.

Тем же днем, немного ранее, лорд Сторм остановил своего коня. Через милю будет развилка путей. Дорога направо приведет их к Херефордскому замку, дорога прямо, минуя город, идет на запад к Пейнскаслу. Он с удовольствием оглядывал мирные поля; теплый апрельский ветерок ласкал лицо, заставляя принюхиваться к запахам весны. Внешне видно этого не было, но с каждым шагом сердце у него билось все сильнее и в душе звучала музыка под стать хору в кафедральном соборе. Теперь он целую неделю, куда там — две недели! — проведет дома безо всяких забот, кроме личных маленьких дел, будет играть с сыном и заниматься любовью с женой. При мысли о Ли он почувствовал, как приятно тяжелеют гениталии и учащается дыхание. Лошадь стояла смирно, он сидел не шевелясь, как будто просматривая дорогу перед собой и оглядывая место вокруг, но глаза его были повернуты внутрь, он наслаждался ощущениями в своем большом теле. Он пьянел от приятной картины мирной, цветущей земли, весенних запахов, от предвкушения любви и уюта. Очнулся он от прикосновения Элизабет. На лице ее читался испуг.

— Почему так долго стоим?

— Извините, мадам, не учел, что вы спешите. Не мог не остановиться и не порадоваться мирной земле.

Элизабет вздохнула и поджала губы.

— Я не тороплюсь. Если не грозит никакой опасности, мне что, можем стоять весь день.

— Со мной тебе нечего бояться, Элизабет. Здесь ты в полной безопасности.

Лорд Сторм был немало удивлен. Он сызмальства знал Элизабет, ее отец был его крестным, и никогда раньше он не слышал, чтобы она чего-нибудь боялась. Этим она в числе прочего и не нравилась ему, на его вкус, храбрость женщинам не идет. Хотя он с удовольствием разделял общество Элизабет, когда она была еще под фамилией Честер, он считал сумасшествием для Роджера делать ей предложение. Он ни за что бы не женился на женщине с таким характером и волей, говорил он себе, будь она в десять раз богаче и в десять раз красивее. Он был в счастливом неведении: его собственная жена, представлявшаяся ему новорожденным ягненком, была еще более волевой и норовистой, только держалась и владела собой лучше. Однако мужем правила она иначе, выказывая ему полную покорность и послушание, что того вполне устраивало.

— В безопасности? — вырвалось у Элизабет. — Зачем мне безопасность? Мне лучше не жить. — Она отвернулась, пытаясь совладать с собой, и заговорила более спокойно. — Это все из-за того, что я столько бед принесла Роджеру. Больше не хочу, чтобы он страдал из-за меня.

Лорд Сторм обычно не выражал свои чувства открыто, а тут в изумлении вытаращил на Элизабет глаза. Такое признание поразило его больше, чем ее выражение страха. Он не думал, что ее может занимать хоть кто-то, кроме нее самой да, может быть, ее отца. Или он был невнимателен со свояченицей все эти дни? Видно, тяжкий груз был у нее на душе от причиненного ею зла, а он еще добавил к этому свое презрение!

— Элизабет, давай поедем со мной в Пейнскасл, а? Думаю, тебе в Херефорде будет не совсем уютно. Леди Херефорд, я имею в виду старую хозяйку, наверняка все узнает… — Он остановился, не зная, как выразить, что приключилось с Элизабет. — Ли будет рада тебе, ты знаешь, это действительно так. Она тебя любит. Погости у нас месяц или два. Ли будет тебя занимать, сынишка позабавит, он это умеет, а я через неделю-две уеду.

Она не сразу ответила ему, все никак не могла с собой справиться.

— Ты добр ко мне, Кэйн, но я думаю, гостеприимство, которое меня ждет в Херефорде, это то, что я заслуживаю.

— Возможно, — просто согласился Сторм. Его симпатия к Элизабет была не столь велика, чтобы опровергать сущую правду. — Только я не думаю, что Херефорд будет рад, если тебе будет плохо. Его нельзя винить, что он на тебя сердился, да и сердился недолго. — Его голос стал суше, когда ему припомнилось лицо Херефорда при известии о захвате Элизабет. — Он не просто ценит твои качества, он по тебе с ума сходит. Я не знаю и не желаю знать, зачем ты выкинула этот фокус, но поступок твой был неподобающим, и, зная Роджера хорошо, должен тебе сказать, что он этого совсем не заслужил. И если он не слишком добр, не проявил сочувствия к твоим переживаниям, то потому, что его собственные были слишком мучительны и забыть их нелегко.

— Он оказался слишком добр, — ответила Элизабет сухо. — Мне было бы легче, будь он со мной жестче. Еще раз спасибо за твое приглашение, но я поеду домой.

Сказала она это твердо, исключив всякие возражения, и больше к этому они не возвращались. Сторм так любил короткие паузы, которые он проводил со своей женой, что гостям особенно не радовался, а для Элизабет желаннее всего было передохнуть без всяких разговоров. Сторм одну ночь провел в Херефордском замке, и поскольку леди Херефорд любила его и очень интересовалась его женой и ребенком, рассказами о своих делах он предупредил расспросы о тяжелораненых бойцах дружины Херефорда, которых доставил с собой. Он не мог не сказать хотя бы вскользь о тяжелых боях, объясняющих появление такого количества раненых, но слукавил несколько, заверив мать своего друга, что Роджер в полном порядке, и находчиво перевел разговор на другую тему. Это было заботой Элизабет — рассказать, как все было на самом деле, если она того пожелает. Свой долг Элизабет исполнила на следующий день. Очень рано она отправилась к раненым посмотреть, как за ними ухаживают и не нуждаются ли они в чем. Там ее и нашла леди Херефорд, пришедшая туда с той же целью, но с меньшим основанием.

— Что случилось, Элизабет? Ты находилась там, когда было это сражение? Я сейчас об этом подумала, а лорд Сторм почти ничего не рассказал мне.

— У него на это были причины, мадам, — ответила Элизабет. Она вскинула голову и сжала плечи. — Когда мы останемся одни, я все вам расскажу. Вы вправе это знать, я не буду ничего скрывать.

Элизабет кратко изложила ход событий, ничего не утаивая, даже мотивы своих действий. Она со зверским наслаждением выставила на обозрение свою вину, испытывая такую потребность в наказании, что сошла бы с ума, не сделав это. Если леди Херефорд расскажет Роджеру, тем лучше; она будет рада и этому, потому что извелась до такой степени, что стала считать себя недостойной его любви. Еще когда Элизабет все это изливала, она надеялась, что печаль оставит ее и она будет сожалеть не о проступке, а о своей горячности; но, как это всегда с ней происходило, чувства увели ее в другую сторону, и ее целью стало просто облегчить себе душу.

— Я говорила ему, что он пожалеет, взяв тебя в жены! — сердито крикнула леди Херефорд. — Он ничего не понимает в женщинах. Он готов бежать за всякой хорошенькой мордашкой. Сейчас он один и может все здраво взвесить. Помоги мне, Боже, я освобожу его от тебя. Теперь, когда ты показала свое вероломство и непостоянство, он послушает меня. Ребенка от него у тебя нет. Мы достаточно богаты… В крайнем случае я продам завещанное мне имущество и золото. Мы купим у папы разрешение разорвать этот несчастный брак. Это противно Божьей воле, чтобы такой прекрасный человек, как мой сын, был связан с такой порочной женщиной.

* * *

На вторую ночь в Девайзисе Херефорда разбудил Вальтер, который тряс его и окликал по имени. Роджер сразу проснулся и был готов действовать.

— Тревога?

— Нет, пока не знаю, в чем дело. Прибыл курьер…

— Значит, у тебя ночное дежурство? — Херефорд говорил с некоторым раздражением человека, внезапно пробужденного от хорошего сна. — Но ты еще сам не разучился читать?

— Мне приятно знать, что ты такого высокого мнения о моих способностях. — Вальтер отвечал ядовито, начиная злиться все больше. Но служба оставалась службой, и он изо всех сил сдерживался, глотая обиду. — Донесение должно быть передано тебе лично. Отрубить нарочному башку и отнять письмо? Или сказать, что граф Херефорд почивают и не должно сметь их будить?

Херефорд почесал в затылке и зевнул.

— Хорошо, зови. — Он с некоторым усилием приподнялся в постели, осторожно двигая левой рукой и морщась на ее неподатливость, взял свиток, протянутый ему усталым курьером, но, взглянув на печать, тут же передал Вальтеру: — Раскрой. С одной рукой не управлюсь.

Вальтер тоже посмотрел на печать, ее рисунок был незнаком и ничего ему не говорил. Наблюдая за братом, который по мере чтения мрачнел все больше и больше, Вальтер не вытерпел и спросил, что плохого там сообщалось.

— Ничего плохого, наоборот. Только все не совпадает с моими планами. Но тут уж ничего не поделаешь, надо сразу выступать, или будет поздно. — Он повернулся к нарочному. — Вы сэр Ральф Причард?

— Так точно, лорд Херефорд.

— Откуда вы знаете, что я граф Херефорд?

— Я видел вас при дворе. Кто раз видел Роджера Херефорда, тот его не забудет.

Херефорд рассмеялся, но комплимент принял не моргнув глазом.

— Раз вы попали сюда, то вернетесь или останетесь у нас?

— Как прикажете, милорд.

— Прекрасно. Ступайте подыщите себе место выспаться и поесть, если желаете. На следующей неделе я буду рад каждому лишнему мечу.

Вальтер с пергаментом в руках, насупившись, слушал разговор и не мог не восхититься непринужденностью Роджера. Не дав гостю сказать пары слов и безо всякого выставив благородного курьера, он не позволил себе ни малейшей бестактности по отношению к нему и при этом не обронил даже намека на то, от кого послание и что в нем содержится. Если бы Вальтер не знал хорошо брата, он бы даже упустил значимость разговора. Поняв это, все еще обиженный Вальтер хотел, чтобы Роджер изъяснился прямее. Он швырнул пергамент брату на кровать.

— Мне что, надо отвернуться, закрыть глаза и заткнуть уши, чтобы не услышать лишнего? Ты просил меня помочь. Но если ты совсем мне не доверяешь…

Какой-то момент Херефорд казался в растерянности, но тут же принял решительный вид. Вальтер был ему, безусловно, нужен, но держать его при себе было бы бессмысленно, если все время оглядываться, чтобы ненароком не задеть его самолюбие. Это должно быть решено раз и навсегда.

— Совершенно верно, мне не хочется, чтобы ты знал, о чем это письмо и от кого оно пришло. Извини, если это тебя обижает, но есть вещи, знать которые никому, кроме меня, нельзя. Если ты служишь мне, придется с этим смириться. А теперь забудь этот вздор и разверни нашу карту. Тебе предстоит трудное дело, а я мало чем смогу помочь. Я очень надеялся на отсрочку, пока заживет плечо, но, — Херефорд вздохнул, — как всегда, времени не осталась.

— Что за дело?

Херефорд взглянул на карту, хотя это ему и не требовалось. Каждый штрих на ней он знал наизусть.

— Завтра ты должен идти на Бурфорд. Взять его надо за неделю, не более. Сколько тебе понадобится воинов и снаряжения?

— Это надо сказать сейчас? Все сразу? Я же никогда там не был.

— Ты знаешь о нем столько же, сколько и я. Ради Бога, Вальтер, займись этим делом сам. Мне хватает забот с теми, кого следует еще водить за ручку. Неужели с тобой тоже надо возиться?!

— Все, все! Понял! — обрезал его Вальтер, польщенный и готовый ринуться исполнять, хотя прекрасно понимал, что именно этого и ждал от него Роджер. — Дай мне хотя бы полчаса подумать. Вот и все!

— Хорошо. Мне надо отписать Солсбери. Он будет брать Стокбридж. Это не потребует моих войск, он возьмет замок и удержится в нем своими силами. Джон Фитц Джильберт должен взять Хангерфорд, его тоже надо слегка подталкивать. — Херефорд со стоном поднялся на ноги. — Можно подумать, что в нашей стране спать ночью запрещено законом.

Он взял перо и пергамент, но тут же их отложил. Полученное известие в самом деле было первостепенной важности. Арундел переслал ему написанное рукой Генриха и запечатанное его печатью письмо с извещением о дате своего приезда — первого мая. Херефорд, конечно, понимал, что дата может измениться, многое зависит от погоды, попутного ветра, но даже если Генрих будет запаздывать, он сам должен быть к этому дню готов. Теперь это все надо было изложить в своем послании. Хотя план действий был ему ясен, подходящих слов для его изложения не находилось. Граф Солсбери и маршал Джон были абсолютно благонадежными, оба много лет отдали на благо дела Генриха, но чем меньше людей будет знать о месте и времени высадки Генриха, тем меньше опасности, что об этом узнают те, кто этого знать не должен. Херефорд озабоченно наморщил лоб. Было бы лучше и ему самому не знать эту новость. Трудно было торопить людей и удержаться, чтобы не проговориться, зачем такая спешка нужна. Трудно также, подумал он, глядя на бутыль вина, не отметить кубком вина хорошую победу или залить им горечь поражения, боясь, что после этого развяжется язык.

Херефорд начал медленно писать. В искусстве письма он много преуспел, но рука с пером обращалась не так ловко, как с мечом, и обычно свои послания он диктовал писцам. Но в данном случае письмо должно быть собственноручным, и недостаточная скоропись оказалась ему кстати: каждое слово получилось взвешенным. Закончив письмо, он собрался обдумать две мучившие его проблемы, но тут же отбросил их с возгласом нетерпения и засел писать хозяину замка Уоллингфорд. Надо было сковать королевские войска в том районе. Если для этого потребуется поддержка, он ее по возможности окажет. Этим, по его мнению, также можно было отвлечь внимание от побережья.

Когда Херефорд поднял глаза от последнего письма, уже рассвело. Вальтер давно занимался подготовкой похода на Бурфорд и скоро должен был подойти, чтобы узнать, когда ему с войском выступать. Пора было заняться теми мучившими его вопросами и попытаться найти на них ответ. Идти ему вместе с Вальтером или не идти? Поскольку он сам был не в состоянии участвовать в сражении, он практически бесполезен для брата, который не хуже его знает, как надо брать крепость. Тогда что же его беспокоит? Недоверие к брату? Нет. Предстояло как раз то, что Вальтеру нравилось и что он с радостью сделает из любви к одному искусству. Он потянул себя за ухо и улыбнулся разрешению загадки: он просто хотел заботливо присмотреть за младшим братом. Если Вальтер поймет это, а он же не слепой, не миновать истерики. Когда они были еще маленькими и Роджер пытался защищать его, Вальтер сердито вырывался из-под его опеки. Обладая счастливым даром юмора, Херефорд мог смеяться и над собой, будучи объектом шуток других. Тут же он ничего поделать не мог, себя не переделаешь, видно, суждено ему до старости злить Вальтера и досаждать самому себе. Только вот доживут ли они оба до старости — вопрос совсем не смешной.

Ему надо идти с Вальтером. Это было ясно с самого начала, не стоило на раздумья тратить время; поглядывая на светлеющее небо, Херефорд понял, что занимал себя мыслями о Вальтере, чтобы отогнать подальше более важную и трудную для разрешения задачу. Надо было предупредить Честера, чтобы тот готовился сопровождать их с Генрихом в Шотландию. Его тестю потребуется от трех недель до месяца, чтобы собрать своих вассалов и другие силы, но как об этом его просить — вот что беспокоило Херефорда. Две недели назад он бы просто написал Элизабет и оставил Честера на усмотрение дочери. Но теперь доверие к ней у него поколебалось, вот он и хмурился в розовеющем свете зарождающегося дня, поглаживая больное плечо и пальцы левой руки. Как бледна и подавлена была она при расставании! Как неистово клялась, что не хотела причинить ему зла! В конце концов, думал он, ее захватили по чистой случайности, а не по ее умыслу. Попади она туда часом раньше или позже, ничто бы ей не помешало благополучно добраться до Колби. Херефорд потряс головой. Нет, другого пути к Честеру нет, он слишком неустойчивый и чересчур любопытный. Тут надо использовать Элизабет. Она наказана и будет следовать его указаниям, не пытаясь узнать всех его планов, как она обычно делала. Он взял перо и пергамент, довольный случаем написать жене, не касаясь произошедшего между ними. Херефорд кратко просил Элизабет уговорить своего отца не позднее второй недели мая быть готовым выступить и сражаться за дело Генриха. Он просил далее сделать так, чтобы тесть в полной готовности ждал его в собственном замке, не зная при этом ни истинной причины сборов, ни где и с кем ему придется сражаться. Быстро написав письмо, Херефорд долго просидел неподвижно с пером в руке. Рука тянулась дополнить недостаток сведений словами любви, но оказалось, что ласкать жену и говорить ей нежные слова — это одно, а подбирать слова, которые бы не выглядели в письме дурацкими, — нечто совсем другое. В итоге он просто добавил, что жив-здоров, что плечо и раны заживают, и попросил ее не беспокоиться о себе.

Глава двенадцатая

На день раньше конца отведенной ему недели Вальтер Херефорд, тяжело дыша, стоял в главном зале донжона небольшого замка Бурфорд. Он поздравил себя с чисто выполненной работой: против его ожидания, гарнизон замка оказался гораздо сильнее, и укреплен он был много лучше. Но он их ловко обвел вокруг пальца: его солдаты перегородили ручей, наполнявший крепостной ров водой, а потом вместо штурма стен сделали под них в мягкой земле подкоп. Он глядел на смотрителя замка и его семейство, сгрудившееся под охраной его ратников, и улыбался, вспоминая пораженных защитников замка, когда земля под ногами у них обвалилась и оттуда хлынули враги. Это было единственным вкладом Роджера в проведенное сражение. Он предложил прорыть тоннель, постепенно расширяя его и укрепляя кров досками на деревянных опорах. Когда достаточный объем земли вынули, опоры подожгли, земля обвалилась. А тем временем отвлекали внимание противника несерьезными наскоками то на стены замка, то на его ворота. Все было разыграно как по нотам.

Вальтер глядел на старшую дочку смотрителя, смазливую деваху лет четырнадцати, и улыбался; пленники понемногу стали успокаиваться. Вообще-то говоря, Вальтер и не разглядывал девицу. Женщины его особенно не интересовали; в случае нужды, когда не было любовницы, он обходился крепостными девками или просто шлюхами, но смотритель, конечно, этого не знал.

— Что вы хотите от нас? Мой замок теперь ваш, вы не могли бы обращаться с нами достойно?

Вальтер посмотрел на говорившего и не ответил. Вместо этого он сказал пару слов одному из солдат, тот быстро открыл стенной шкаф и подал ему кусок ткани. Это была тонкая шерсть для рубашки или сорочки. Вальтер обтер ею меч и сунул его в ножны. Продолжая улыбаться, он послал человека открыть ворота, чтобы Херефорд мог спокойно въехать в захваченный замок. Наконец, он обратил взор на обеспокоенного отца.

— Тебе надо было сдаваться, когда я подошел и предложил это. Тогда ты мог о чем-то просить. Теперь тебе ничего не осталось, только повиноваться или умереть, мне безразлично, что ты выберешь.

— Я сдался. Что вы еще желаете?

Вальтер только рассмеялся и вместо ответа приказал готовить хороший обед. Почему бы не пообедать, когда тут всего вдосталь? Некоторое время он наблюдал, как собирали трофеи, молча прикидывая стоимость добычи и сожалея, что не сможет распорядиться ею самостоятельно. Это и значит быть на службе у других, хотя располагаешь регулярным войском и обильным снабжением. Узнав шаги брата, он обернулся и сразу попал в крепкие, но нежные объятия Херефорда. Инстинктивно он отшатнулся сначала, но уступил и позволил ему поцеловать себя, потрепать по плечу и снова поцеловать.

— Довольно, Роджер: Мы расстались всего час назад, не десять лет.

— Хвала Деве Марии, ты цел. Цел! Боже, как я молился!

Вальтер освободился от объятий, недовольно сморщился, привычно раздираемый между удовольствием и раздражением от любви и заботы, которые открыто выражал его брат.

— Да что могло случиться! Штуку ты придумал отменную! Разве это бой? Можно сдохнуть, сколько ты всего знаешь!

Смеясь с облегчением, Херефорд потрепал темные волосы брата, когда тот скинул кольчужный капюшон.

— Ворчи, ворчи, пес неблагодарный! Но знаешь, одно дело, когда дерешься сам, и совсем иное, когда с твоим противником дерется другой, а ты стоишь и беспомощно наблюдаешь. Не дай Бог еще раз пережить такое!

— Ага, понял, каково это! Может, теперь не будешь выскакивать и заступаться за тех, кто в этом не нуждается! — Вальтер указал на пленников и переменил тему разговора. — А что делать с этими… и с трофеями?

— Казна у них здесь? — уточнил Херефорд. — Возьми себе что нравится, но в разумных пределах, остальное передай счетоводам. А пленных… Наемников среди них нет?

— Нет.

— Крепостные пусть идут на свои поля. Они не посеют — нам не есть. А солдат… сколько их? — Вальтер пожал плечами. — Их разбить на партии и отправить по разным гарнизонам. — Тут он обратился к благородным пленникам. — Жаль, что он живой. Отсек бы ему голову, и дело с концом. — Жена и дочь начали плакать, мужчина стал безобразно серым. — Эти мелкие вассалы — настоящая беда. Он не представляет цены для своего господина, наверное, и для нас он не хозяин дома. Как твое имя, несчастный?

— Сэр Роберт Тревор.

— Тревор, Тревор… — Херефорд тряхнул головой. — Имя мне ничего не говорит. А тебе, Вальтер?

— Ничего.

— Ну…

— Милорд, я сдался, рассчитывая на милосердие. Если бы мне хотелось умереть, я бы сражался, и это обошлось бы вам в десятки бойцов.

Херефорд заскучал. Все это было чепухой, на которую жалко тратить время. Он склонялся к тому, чтобы мужчин казнить, а женщин отослать, но если помилование обещано, он был обязан его дать.

— Помилование ему обещал?

— Я не ударил, когда он склонился, но ничего не обещал.

— Тогда он твой. Может, Оксфорд заплатит за него немного серебром. Поступай, как знаешь.

Поздним утром следующего дня Херефорд проснулся, ворча от боли и раздражения. Но придя в себя и глянув на рассерженного брата, разразился смехом. В замке была только одна нормальная постель смотрителя и его жены, братья выбрали ее для ночлега и улеглись вместе, как спали в детстве. Последние несколько лет Херефорд делил постель с лицами иного пола, и по тому, как смотрел на него Вальтер, понял, что пребывание в постели еще одного тела побудило его во сне к некоторым действиям.

— Я обычно с мужчинами не сплю, — стал оправдываться Херефорд, продолжая смеяться.

— Надеюсь! А если у тебя есть такая пакостная склонность, то старайся не делать этого, чтобы не соблазняться.

Это еще больше рассмешило Херефорда.

— Да нет же! Видимо, мне показалось, что ты — женщина.

— Ему показалось!.. А мне не показалось!.. — Вальтер продолжал орать, но постепенно до него доходил смысл произошедшего, и он тоже стал смеяться. — Ну, доложу я тебе, и девиц ты себе подбираешь! Уж на что я непривередлив, и то на такую, с плечами, в латах и с ногами, как у медведя, я бы не позарился!

— Бр-р, — замотал головой Херефорд, — не надо портить себе утро. Давай подниматься. Смотри, светло уже совсем.

— Ты вставай, а я всю ночь отбивался от тебя, — отвечал Вальтер. — Чтоб я еще пустил тебя к себе в кровать, дудки! Даже без грязных поползновений ты все равно норовишь залезть на компаньона. Бедная твоя жена!

Когда Вальтер вышел к брату в зал, от хорошего настроения Херефорда не осталось и следа. Он был таким мрачным, что весело настроенный Вальтер отшатнулся от него в притворном страхе. Не дав брату открыть рта, быстро заговорил:

— С таким выражением ты мне, пожалуй, пока ничего не говори. Дай мне сначала поесть. С полным желудком я храбрее.

Не откликнувшись на шутку, Херефорд толкнул к брату лежавшие перед ним два небольших свитка. Письмо матери вызвало в нем раздражение: прочитав его наспех, он толком даже не понял, чего она от него добивается. Но второе, написанное крупным и тяжелым почерком лорда Сторма, его просто убило. Вальтер начал медленно читать, шевеля губами, Херефорд не мог дождаться, когда тот закончит, и вспыхнул:

— Так тебе на неделю хватит! Гонт умер. Умер! Два месяца назад я видел его крепким и здоровым.

— Что же тут поделаешь? Он старик. Хотел бы я столько пожить и умереть, как он, в покое.

— Да понимаешь ли ты, что это значит? Я просто чувствую, что Господь отвернулся от нас. Схоронив Гонта, Сторм… теперь сам Гонт… он не сможет оставить свои владения, пока все вассалы не дадут ему присяги, а это затянется на месяцы!

— Ну и что тут такого? Ты и не мог ожидать от него помощи в войне. Во всем другом он будет верен слову отца и тебе не откажет, тут нет сомнений. Чего тебе надо? Садись и ешь.

Херефорд открыл было рот, но тут же умолк. Два года назад он бы разразился слезами и стенаниями, но эти годы были для него суровой школой. Вальтер не понимал, что на него обрушилось. Он не знал ничего о приезде Генриха и о том, что Сторм должен был встретить его. Это возлагалось на Арундела, но Херефорд не доверял ему, как Сторму, а кроме того, жена его, леди Алис, слишком ретиво интересовалась Генрихом, допускать ее сюда было никак нельзя. Без Сторма, который мог сказать Арунделу «нет!», тот спокойно может прихватить ее с собой или поведать ей… Об этом лучше не думать, кусал себе губы Херефорд. При этом ему пришло в голову, что скорее надо злиться на себя самого. Во-первых, он чуть не выболтал Вальтеру, чего тому знать вовсе не следовало. А потом, чем он лучше леди Алис, если ведет себя как тряпка!

Свои мучительные чувства Херефорд называл злостью, и переживания, ими вызванные, походили на гнев, но на самом деле Роджер Херефорд терзался страхом. Уже который раз его тщательно разработанные планы, вот-вот готовые принести плоды, летят прахом. И всякий раз удар, причем без всякого злого умысла, следует от тех, кому он верит больше всего! Стоит ему только после некоторого успеха приподнять голову и освободиться от преследующей его угнетенности, как новое несчастье ставит все с ног на голову. Стоит ему сделать шаг вперед, его тащат на два шага назад. Казалось, ему свыше дается указание остановиться, как будто кто-то громко предрекает, что чем больше он будет стараться, тем горше ждет его поражение. Знамения, казалось, ясно говорили: тебя покинут, ты пропадешь! Он не боялся политической измены со стороны Глостера или Честера, на это у него легко найдутся контрмеры. Такой предательский удар можно ждать от смерти. Вот так покинул его Алан, сделав правой рукой Вальтера, на которого он не мог полностью положиться. Могила Алана на херефордском кладбище была еще свежей, скоро она зарастет травой, какая поднималась за окном под яркими лучами весеннего солнца. У Херефорда перехватило дыхание, он потянул на шее кольчугу, мешавшую дышать. А может, смерть его самого?.. Он встряхнулся, отогнал тяжелые мысли. Умирать так умирать, но пугаться этого, когда никакой опасности в поле зрения нет, значит расписываться в собственной никчемности.

От таких мыслей ему стало совсем худо. «Боже, прости мне глухоту к предвещаниям Твоим! Я слышу их, я хочу повиноваться, но не могу! Я присягнул именем Твоим помочь Генриху занять престол. Это дело справедливо. Смилуйся надо мной и над моей землей окровавленной! Боже всемилостивый, если судишь мне пасть, не дай погибнуть по слабости и в бесчестье. Пусть я умру, если надо, но пусть храбрость не оставит меня!»

Вальтер, тоже угрюмый, сидел с письмом матери, которое поставило его в тупик. Он стал читать его второй раз, вдумываясь в каждое слово, но результат был практически тот же.

— Роджер, а мама о чем пишет? Ты понял? — спросил он нетерпеливо. — Эй, дьявол тебя возьми, что с тобой? Неужели старик так дорог тебе; я думал, ты ближе был со Стормом.

— Вообще о смерти думаю, — повернулся к нему Херефорд. — Не могу поверить, что не увижу больше Гонта… Алан — в объятиях земли, из них уже не вырваться… Что ты про маму спросил? — оживился он, не желая делиться с Вальтером своими страхами.

— Спросил, о чем это проклятое письмо. Ты ведь не будешь в самом деле разводиться с дочерью Честера? Если не доверяешь ей, уж лучше посадить ее под замок. Просить разорвать брак и тратить на это приданое Честера в такое время — это же рехнуться надо!

Гнев был лучшим лекарством исправить Херефорду настроение. Он подошел к столу, схватил письмо и быстро его перечитал. Когда он оторвал от письма взгляд, он одновременно смеялся и трясся от ярости, так что Вальтер не знал, с каким братом иметь дело.

— Ну, бабы! Ну, бабы! — воскликнул Херефорд. — Вот еще на мою голову! Ей-богу, если мужчин сотворил Господь, то женщин — сам черт, чтобы всех отправить в ад! Нет, кажется, я прикончу их обеих. Ты когда-нибудь слышал такое? Слышал? Одна психопатка вдруг взъелась на меня — убей, не знаю за что, Бог видит, ничем я ее не обижал, — как сука бесхвостая несется через всю Англию, путает мне все планы, над которыми я корплю месяцами, я из-за нее едва не лишился головы, губит моих телохранителей и лучшего верного слугу — и после всего не соизволит объясниться! Зато все это она выплескивает матери, которая и так ее не любит! Господи, Боже мой! Я излуплю ее до полусмерти, как только увижу! А тут вторая идиотка — подумай только, родная мать, и такая безмозглая дура! — мало ей, что натворила мне первая, теперь эта уговаривает меня избавиться от жены и от ее приданого, конечно, ради моего собственного и ее благополучия! Ей и этого мало! Чтобы доказать свою любовь ко мне, она хочет устроить еще и политический разгром! — Херефорд набрал полную грудь воздуха, ему определенно сделалось лучше. — И эту я тоже излуплю до полусмерти!… — продолжал он прокашлявшись. — В довершение всего, она мне сообщает, что моя стерва-жена намеревается писать мне о том же и что я должен ее послушаться! — Он снова закашлялся. — Я не слушаюсь ее саму с семи лет, как только ушел с женской половины! А уж моя баба, еще более безмозглая и упрямая, как свинья, послушается ее, напишет отцу и потребует от него возмещения ущерба!

Доведя себя до царственного гнева, Херефорд выдохся, он буквально лишился дара речи. В этот момент ярость была для него лучшим лекарством, поскольку чувство безысходного отчаяния, преобразованное в гнев, обратилось на конкретный объект и развеяло на какое-то время все страхи. Больше того, это был гнев, который не мог держаться долго. И вот уже чувство юмора брало верх над гневом, а Вальтер, уронив голову на руки, просто трясся от хохота.

— Так тебе и надо, — с трудом проговорил он сквозь смех, — не стоило с ними связываться. А потом, глупости все это. Ты просто напиши Честеру, что это просто бабий вздор.

— Я не только напишу Честеру! Ух, попадись они мне в руки! Ох, и проучу же я их обеих! Ах, как я их отделаю! — Херефорд еще тяжело дышал, но всепобеждающая улыбка уже начинала изгибать его губы. И Bof он уже тоже заливается смехом. — Вся соль в том, Вальтер, что глупее всех я сам. Ведь я пальцем не трону ни ту, ни другую, потому что люблю их, а теперь даже еще больше… Они такие женщины!

Вальтер недовольно махнул рукой.

— Что ты удивляешься, когда мать морочит тебе голову, если ты сам точно такой же! Я это всегда говорил и буду говорить.

— Наверное, ты прав, но мне почему-то этот кавардак по душе. Смешнее всего, что я не расстанусь с Элизабет, даже если она это сделала умышленно, хотя я в это и не верю… но она сама признается в этом матери… Ты представляешь? — он снова начинал яриться. — Это какой же идиоткой надо быть! Судьба целого королевства могла зависеть от сумасбродства одной бабы! Но, видно, Господь не отвернулся от нас совсем. Пожелай он нас покарать, более удобного момента для этого не было!

Излив так свои чувства, хорошо освежившись и взбодрившись, Херефорд бросился к составлению и рассылке своих реляций. Отправив курьеров, как гигант, в которого писание писем вдохнуло новые силы, он приступил к планированию согласованных с братом действий. Взрыв гнева вызвал прилив такой энергии, для которой все проблемы были нипочем. Если все сложится удачно, они смогут за неделю-другую овладеть еще одним небольшим замком и начать осаду третьего. Это дело он оставит полностью на ловкого Вальтера, а сам с небольшим отрядом как можно скрытнее отправится на встречу с Арунделом и Генрихом. В случае успеха самостоятельной операции Вальтер сможет перейти к рейдам на юге. Заниматься этим Вальтеру нравилось и скоро не надоест. Такие же действия там будут предпринимать Солсбери и Джон Фитц Джильберт, в то время как он сам вместе с Генрихом оправится на север в Шотландию, прихватив по пути Честера. Дальше ему останется только выбрать объекты для своих ударов.

* * *

Херефорду, конечно, вовсе не нужно было убеждать Элизабет, что он и не думает затевать развод. Она, безусловно, упряма, но не настолько глупа, чтобы обеспокоиться этой суматохой леди Херефорд. Она прекрасно понимала свое политическое и финансовое значение для своего господина, что в конечном счете перевешивало все остальное. Она также ни под каким видом не стала бы писать отцу о своей вине и несчастье. Когда Элизабет получила первое письмо от мужа, леди Херефорд еще пребывала в гневе и приготовилась принять меры, чтобы сделать жизнь Элизабет в Херефорде невыносимой. Она тоже пришла к заключению, что сын не может допустить развода с Элизабет, но считала справедливым, если он водворит жену в ее собственное имение. Но и этот расчет не оправдался, когда вскорости после такой ссоры Элизабет стала получать от мужа письмо за письмом, и тогда леди Херефорд решила, что единственный путь избавиться от нежеланной невестки — это самой ее выжить, а потом сказать, что та убралась по собственной воле.

До того как от Херефорда прискакал следующий курьер, прошел целый день, ставший для обеих дам по разным причинам одинаково трудным. Леди Херефорд уже начала свою операцию по выживанию невестки и оттого чувствовала себя прескверно, хотя Элизабет, поглощенная своими заботами, этих приготовлений даже не заметила. Леди Херефорд, конечно, побаивалась немного, что Роджер узнает о ее проделке, но больше всего ее огорчала собственная жалость. Элизабет выглядела дурно; ее бледность придала коже зеленоватый оттенок, глаза провалились, а под ними — черные круги. Большую часть дня Элизабет сидела, устремив взгляд в пустоту. И не вмешайся Херефорд со своими письмами, его мать уже была близка к тому, чтобы пытаться утешить девочку. Она твердила себе, что Элизабет недостойна ее сына, но, оставаясь женщиной благочестивой и доброй, все больше склонялась к мысли, что такое отношение к Элизабет диктует ей ревность.

Для Элизабет просьба Роджера обратиться к отцу в качестве его посредника была теперь очень некстати. В другое время она охотно бы взялась за это поручение, видя в нем признание своей полезности и будучи уверенной, что она в состоянии его выполнить. Но сейчас, когда самое плохое миновало, она пребывала в недвижном состоянии исцеления, затягивания душевных ран. Его просьба вновь бросала ее в бездну отчаяния, где не было веры в себя. Она чувствовала, что с отцом ей не справиться, что он будет задавать ей вопросы, на которые без подсказки Роджера самостоятельно ей не ответить. Иметь дело с Честером непросто, и кто это знал лучше его дочери! Поэтому, сделай она неверный шаг, или случись у него самого что не так, он запросто может отвернуться от Херефорда. Элизабет знала также, что из одного упрямства и назло кому угодно он может действовать себе же во вред, и боялась в своем нынешнем состоянии сделать и сказать такое, что толкнет его на пагубный для себя и для мужа путь.

Перед тем как улечься в постель, Элизабет машинально расплетала косы, задумчиво уставившись в зеркало перед собой. Вглядевшись в свое отражение, она уронила голову на руки и зарыдала. Если с этими провалившимися глазами и печально опущенными губами она явится перед отцом, он сразу решит, разуверяй его или не разуверяй, что Херефорд с ней обращается жестоко, и она одним своим внешним видом опять нанесет удар по замыслам мужа. Она не может ехать в Честер, не может! А кроме того, и не хочет. Может быть, Роджер вернется… Даже если ему не захочется видеть ее. Может статься, что он будет продолжать думать о чудовищности ее проступка, а она, уехав, не сможет еще раз сказать, как раскаивается, не сможет, надо это добавить, разжечь у него страсть. Она перечитала последние строки его письма, где он холодно просил не беспокоиться о нем, и, чувствуя себя несчастной, забралась в постель. Как ей теперь не хватало его тепла, его ласки, которую она так часто отвергала! Элизабет еще не осознавала, но уже началось ее душевное воскрешение: теперь она нуждалась в Роджере, чтобы он ее утешил, она больше не носилась со своим горем, как наседка с яйцом. Его ласка больше не будет утяжелять ее вины. Чувство этой вины ее никогда не покинет, этот шрам на совести Элизабет будет носить до гробовой доски и со временем начнет ценить его как драгоценность, когда, годы спустя, поймет, что это горе превратило ее в настоящую женщину.

Следующий ужасный день начался смертью еще двоих раненых и вылился в настоящий кошмар с прибытием второго курьера от Херефорда. Леди Херефорд читала послание сына, не веря собственным глазам. Никогда еще Роджер не писал ей таким стилем. Он был вне себя. Эта ведьма его просто околдовала. Но, взглянув на невестку, тоже читавшую письмо от Роджера, она увидела, что Элизабет позеленела еще больше. Действовали на Роджера колдовские чары или не действовали, но письмо жене было явно не любовным.

— Мадам, я должна покинуть Херефордский замок, — с трудом выговорила Элизабет.

Значит, Роджер все-таки выгоняет ее из замка! Вместо радости сердце леди Херефорд упало. Ну зачем она написала Роджеру тогда и выдала признание Элизабет!

— Не надо, Элизабет, этого делать. Роджер сейчас сердит, но это не будет длиться вечность. Если ты уедешь, тебе все равно придется вернуться, потому что своим следующим письмом он сам попросит об этом. Посмотри, — она протянула Элизабет свое письмо, — он и на меня ужасно разгневался.

Сначала Элизабет хотела отказаться от предложения, хорошо зная, что, если бы Роджер захотел познакомить их с тем, о чем он сообщал каждой из них, то написал бы общее письмо, сэкономив пергамент и силы. Но колебалась она недолго; ее тронуло выражение женской солидарности леди Херефорд, что было еще одним признаком исправления ее настроения, ну и, конечно, было любопытно. Когда она брала письмо леди Херефорд и протягивала ей свое, в ее глазах мелькнула искорка смеха — первая с того злосчастного дня принятия решения отправиться в Колби. «Если бы нас видел сейчас Роджер, его бы хватил удар», — подумала она.

— Элизабет, тут Роджер ничего не говорит, чтобы ты уезжала! Он сердит, это так, и ты не должна выводить его из себя самовольными действиями, даже если тебя и обидели его слова… И должна сказать, что тебе не на что обижаться. На твоем месте, говорю это дружески, я бы сейчас без его указания никуда не уезжала. Сама знаешь, что получается, когда поступаешь ему назло. — Леди Херефорд не могла удержаться, чтобы не сказать это, и Элизабет потупилась, но преднамеренное напоминание ее греха против ожидания не причинило ей большой боли. — Если ты решила уезжать лишь потому, что он просит тебя быть доброй снохой, можешь не беспокоиться. Мне это вовсе не нужно, а ему больше ничего говорить не стану, раз он не желает слушать моих советов.

Это было очень мило с ее стороны, и Элизабет сама поделилась с ней некоторыми обстоятельствами.

— Я еду по его распоряжению. Об этом он просил меня во вчерашнем письме. Мне надо отправиться в Честер. Вернусь, как только смогу.

Элизабет по-прежнему не хотелось уезжать, она все еще сомневалась, сумеет ли уломать отца, но теперь она решила попытаться. На ее решение повлиял жесткий выговор от Херефорда, вызвавший в ней легкое раздражение, на которое, ей казалось, она была уже не способна. Еще более важным оказалось краткое и решительное заявление Роджера в письме матери, что жена ему нужна и без нее он не может. Здесь Элизабет невольно улыбнулась: эти слова предназначались не ей. Ах, как бы она могла подколоть его за позу мужа-деспота, который и не подозревает, что две женщины, даже не любя друг друга, могут объединиться против мужчины, намеренного их вышколить!

* * *

Необычайно холодный и дождливый март сменился теплым и солнечным апрелем. На мирных полях честерских угодий появилась нежная зелень молодых всходов. Дымка такой же нежной зелени окутывала ветви дуба, бука, лиственниц и осин, обещая щедрую тень и летнее великолепие. По пути к родному дому на сердце Элизабет стало удивительно легко, и она стала мурлыкать какую-то песенку, где говорилось о приходе весны. В самой глубине души оставалось что-то отчаянно черное, что могло всплыть наружу, оглушить и сломить ее, но это было очень далеко. А впереди ее ожидало немало приятного и радостного, хотя встреча с отцом поначалу была какой угодно, но только не радостной, потому что битье, о котором Элизабет все время говорила, она получила от Честера. О ее прегрешении он узнал от Линкольна, который с большим удовольствием поиздевался над своим сводным братом за негодное воспитание дочери. Вдвойне разъяренный ее поступком и срамом, который этот поступок на него навлек, он встретил Элизабет оплеухой, уложившей ее на землю. Она поднялась, и он с воплями набросился на нее снова. Честер решил, что она приехала к нему просить защиты от гнева мужа. Загораживаясь от его ударов, она сначала пыталась ему что-то объяснять, но Честер был невменяем, продолжал ее колотить и проклинать. Она была уже вся в синяках и сама разозлилась не на шутку. То, что ее не понимают и даже не хотят выслушать, привело Элизабет в ярость и полностью освободило от депрессии. В конце концов она применила свой старый способ защиты: сама обложила его крепкими солдатскими выражениями и схватилась за свой маленький кинжал. Честер знал на опыте, что этот кинжальчик может больно ранить, и отступил. Отец и дочь стояли друг против друга пунцовые от бешенства и тяжело дышали.

— Вон отсюда, — крикнул Честер, — вон! Чтобы ноги здесь твоей не было! Херефорд тебя убьет и правильно сделает. Иди прячься в другом месте!

Внезапно его гнев сменился выражением глубокого уныния.

— Элизабет, почему?! Как ты могла! Зачем?

— Не буду тебе отвечать, хоть убей меня на месте! Можешь обо мне не беспокоиться. Я уйду. Дай мне горы золота, я не пробуду здесь и часа дольше, чем мне надо. «Прячься!» Я лучше тебя защищусь и от Херефорда, и от кого хочешь. Я скорее сдохну, чем попрошу твоей помощи! — Она перевела дух и сказала спокойнее: — Я приехала по поручению мужа и только ради него одного имею с тобой дело.

— Да что он, с ума сошел, доверять тебе после этого! Не может быть! Он еще в своем уме.

Элизабет сразу пришло на ум решение ее задачи, и гнев ее мгновенно утих. В своем падении она растоптала гордость, и это оказалось на руку! Иначе она не смогла бы заставить себя произнести слова, которые приготовилась сказать:

— У него не было другого выхода. Он не мог послать гонца мимо Шрюсбери. Он и мне, дуре проклятой, не мог многое доверить, поэтому он ничего не передает, кроме просьбы собрать вассалов, набрать наемников и быть готовым на вторую неделю мая.

В довершение она показала ему первое письмо Херефорда, и Честер, поверив ее объяснению, больше ничего не спрашивал. После этого препятствия все было уже легко. Честер охотно согласился сделать, что его просили, таким образом Элизабет удалось то, в чем надежды на успех, казалось, не было. Их шумная ссора других последствий не имела. Элизабет несколько недель провела с отцом, восстановила за это время с ним мир и увидела, как начало собираться войско. Она была счастлива. Лишь одно темное облако омрачало светлый горизонт: от Роджера снова не было никаких вестей. Страхам она не поддавалась и, пока могла, радовалась весне и своему успеху.

* * *

На истерзанном войной юге, по которому ехал Роджер Херефорд, весна являла совсем другое лицо. Поля оставались невозделанными, часто попадалась выжженная стерня — след прошлогодних набегов; немногие уцелевшие на этих землях крестьяне прятались по оврагам или, обессилев от голода, с протянутой рукой просили милостыню. Херефорд бросал им медные монеты или приказывал оставить мешок с зерном, но чаще просто не обращал на них внимания: картина бедствия была всеобщей, и чувства притуплялись, а кроме того, его одолевали свои заботы. Солсбери и Джон Фитц Джильберт справились со своей задачей и приступили к новой; они с Вальтером взяли Бамптон, а замок Харвелл сдался им без сопротивления. Сейчас Вальтер занялся осадой Шривенхема. Если он возьмет его, Фарингдон будет фактически окружен. При воспоминании о Фа-рингдоне у него под ложечкой шевельнулся червячок: под Фарингдоном он едва не потерял все — речь шла не о жизни, а о его чести и власти. Он отогнал неприятные мысли: очередь Фарингдона не пришла. Может быть, когда они с Генрихом вернутся из Шотландии, но не сейчас.

Генриха он ждал с нетерпением. Во-первых, с приездом герцога Анжуйского сразу облегчается его бремя ответственности; во-вторых, вступают в действие огромное влияние молодого политика и его неукротимый, если выражаться осторожно, оптимизм. С прибытием юного претендента на трон шаткие союзники Херефорда обретут стойкость, к ним присоединятся многие другие, кто ранее не верил, что Генрих сдержит свое обещание и приедет. Независимые дворяне скорее будут сдавать свои замки, потому что Генрих может надежно подтвердить их права на землевладения, тогда как Херефорд мог только обещать это.

Лишь два момента омрачали Херефорду приятное ожидание. Один — это глубоко спрятанное, но стойкое чувство тщетности, с которым он все время безуспешно боролся и которое периодически накатывало на него, главным образом по ночам или в пору вынужденного безделья. Второй — глубочайшее отвращение к торгу с Генрихом, который ему предстоит провести. Это он намеревался совершить прежде всего, даже не приступая к рассказу о том, что сделано и что еще предстоит. Херефорд считал свои требования вполне разумными, поскольку речь шла в основном о подтверждении того, что ему уже принадлежало по праву наследования или было завоевано личной доблестью. Он также хотел просить титул для Вальтера, дельце тоже простое, потому что дающие основание для титула земли тот уже приобрел, хотя способ их приобретения может оказаться Генриху и не по вкусу. Все дело было в том, что даже на самые обоснованные просьбы Генрих соглашался без большой охоты. С землями и титулами он был особенно прижимист, понимая, и вполне резонно, что чем меньше он раздаст сейчас, тем больше этих подарков сможет сделать потом. Все свои просьбы Херефорд преподнесет в готовом для подписания виде и не сомневался, что Генрих в конце концов прошение подпишет, но предстоящие уговоры и упрашивания наводили на него тоску.

— Вильям! — позвал он Боучемпа. — Пошли гонца к Арунделу… Нет, лучше поезжай сам. Скажи все, что полагается. Думаю, лорд Сторм… я говорю о герцоге Гонте, никак не привыкну его так величать… уже отписал Арунделу, но если не писал, объясни, почему вместо него еду я.

— Слушаюсь, милорд.

— Вильям…

— Да?

— Объясни тактично. Не заставь Арундела ершиться.

— Вы хотите, чтобы я не повторял, что вы ему не доверяете и что, по вашему мнению, жена у него — смазливая дура? Нет, милорд, от этого я воздержусь. Мне вернуться назад?

— Если только он нас не примет.

Арундел их, конечно, принял, но радости по этому поводу у него не было. Он никогда не соглашался с выдвижением в лидеры Херефорда, считая себя более подходящим для этого. В известном смысле здесь резон был: он уже человек зрелый и давно стоял на стороне Генриха, но Гонт главную надежду возлагал не на него, а на Херефорда, и, что было еще существеннее, против него решительно возражал Глостер, по мнению которого, Арундел и без того был слишком влиятельным. А кроме того, замки Арундела, откуда можно было нападать, находились значительно ближе к владениям Глостера, чем замки Херефорда. Вильям Глостер не был любителем воевать и, чтобы уберечь себя от этого, в отношениях со своими соседями проявлял осторожность.

К счастью, Херефорду и Арунделу не пришлось долго терпеть друг друга. Погода стояла хорошая, из Франции дул попутный ветер, несший аромат весны и соленые брызги, так что Генрих появился точно, как обещал.

Первое мая, приход весны. На мирной земле шумел народный праздник. Дамы и господа в своих лучших нарядах шли на мессу, затем выезжали на природу — не охотиться, а просто погулять; они срывали цветы, завтракали на траве и танцевали. Был выходной даже для крепостных, господа щедро оделяли их выпивкой и закуской; устанавливали «майское дерево» и вокруг него водили хороводы, на что одни священники смотрели милостиво, другие с осуждением отворачивались, а третьи в своих проповедях клеймили их как проявление язычества. Но Первомай оставался Первомаем, и все простые люди радовались приходу весны. Лорды милостиво улыбались, крепостные шли в лес, куда им в другое время разрешалось входить только за особую плату, и тащили оттуда охапками хворост и дрова для больших праздничных костров, которые будут гореть всю ночь. В их красном свете, отбросив всякое приличие, веселились подвыпившие и разошедшиеся господа, вместе со своими женами соизволившие досмотреть на древние крестьянские обычаи.

У Херефорда не было возможности веселиться на Первомае, но атмосфера праздника захватила его, поэтому, взбегая по трапу на корабль, чтобы приветствовать своего повелителя, он лучился радостью. Благодаря большей подвижности и меньшему чувству достоинства он несколько опередил Арундела, и когда помпезный джентльмен появился, Херефорд был уже поднят с колен и заключен в дружеские объятия.

— Милорд Арундел! — приветствовал его Генрих, протягивая руку для поцелуя.

Пожилому джентльмену было неловко преклонять колени, когда Херефорд стоял, дружески обнятый за плечи, и Генрих это заметил. Он жестом освободил Арундела от коленопреклонения: в королевских почестях он не нуждался, ему нужна была королевская власть.

— Для этого у нас будет время, Арундел, когда я получу корону. Ты хорошо выглядишь. Как твоя милая жена?

— В отличном здравии и наилучшем виде, сир, не дождется, чтобы приветствовать вас в нашем доме.

— А твоя, Роджер?

— Ха-ха, свою Элизабет я посадил под арест, милорд! Она слишком хороша, чтобы при вас оставлять ее без присмотра, и слишком хорошо разбирается в людях, чтобы устоять против вас. А вообще-то говоря, давно ее сам не видел. Был слегка занят вашими делами.

— Ну и репутацию ты мне создаешь! Как не стыдно! Хочешь, чтобы мои вассалы разбежались, боясь, что я стану соблазнять их жен? Уж не твою, Роджер, это точно. Рядом с твоей физиономией все остальные мужчины выглядят, как кроты.

— Если хоть раз увижу рыжего крота с веснушками, постригусь в монахи… или брошу пить вино.

Генрих шутливо стукнул Херефорда, отчего тот пошатнулся. Гость был ростом меньше своих приближенных, чуть ниже среднего, но шире в плечах. В восемнадцать лет его плотное квадратное тело с короткой, как у быка, шеей обрело полную мощь. Волосы имели рыжеватый оттенок, а лицо щедро усыпано веснушками. Подвижный рот, в улыбке открывающий крепкие зубы, несколько смягчал квадратный волевой подбородок, который выдавал жесткий характер. Но самыми заметными были глаза поверх ничем не примечательного носа. Небольшие, с короткими светлыми ресницами, они были такого яркого серого цвета, а взгляд их был столь пронзительным, что лишь самый тупой мог обмануться мягким и добродушным выражением лица. Конечно, совсем в добродушии Генриху отказать было нельзя, но в целом его характер был жесток. Увидев, что Херефорд охнул и побледнел от удара, он испугался:

— Боже мой, Роджер! Сделал тебе больно?

— Вы же сильны, как буйвол. А я ключицу сломал пару недель назад, она еще не совсем срослась. Ничего, не обращайте внимания.

— Сломал ключицу? Что за мальчишество! Небось лазал по деревьям или пьяный свалился с лошади?

— Милорд, — вмешался Арундел, шокированный и смущенный этим легким подтруниванием между королем и его вассалом, — нам следует сойти на берег.

Арунделу не нравилось и скромное одеяние Генриха, при том, что он сам и Херефорд были одеты значительно торжественнее. На королевиче были великолепные доспехи, но панталоны, верхнее платье и плащ — из грубой шерстяной ткани. Башмаки и пояс из отличной мягкой кожи не имели ни позолоты, ни украшений из камней и были изрядно поношены. Генрих сбежал на берег, рассмеялся, угодив в воду, сам выбрался, отказавшись от протянутых рук, и проворно вскочил на коня, также не обратив внимания на услужливо предложенную помощь взобраться в седло. Дорогой он беспрестанно смеялся и разговаривал с вельможами и сопровождающими военными, останавливался поговорить с празднующими крестьянами, объясняясь с ними при помощи жестов и через переводчика. «За два года ничуть не изменился, но что простительно мальчику в шестнадцать лет, негоже для мужчины, собравшегося на войну за престол», — хмурился Арундел.

Совсем другого Генриха увидел бы Арундел через несколько часов, если бы наблюдал его, когда Херефорд выставил ему свой счет: Генрих, когда требовалось, держался с большим достоинством. Он мог обаять и умел побеждать в спорах, так что Херефорду пришлось употребить всю свою настойчивость.

Херефорд и Генрих засиделись за бумагами до поздней ночи, когда погасли даже праздничные костры. Арундел, сидя в кресле, клевал носом и называл их сумасшедшими, а они, склонив светлые головы над столом, совершенно зарылись в карты и пергаменты с планами операций, путями снабжения и отхода, количеством живой силы и оружия, детальными сведениями о местности. Ни с чем подобным Арундел за долгие годы, проведенные в войнах, не встречался и никак не мог взять эти премудрости в толк, сколько те ему ни объясняли, говоря то хором, то каждый по отдельности.

— Пустая трата времени, — ворчал Арундел. — Давайте нападать и захватывать замки, где противник слабее и где нам удобнее. Мы его опустошим, и он сдастся.

— Согласен, — резко возражал Генрих. — Но вы заодно опустошите и страну. А я сюда пришел не развлекаться. Во-первых, я здесь, потому что имею право стать королем, а во-вторых, в стране должны быть власть и достаток. Какой смысл быть королем разоренного царства? Я желаю победить, но при этом пощадить страну, насколько это возможно, чтобы иметь что-то, чем можно было править.

Глава тринадцатая

Из замка Арундела Генрих со своими сопровождающими и Херефорд с маленьким отрядом направились на запад к Солсбери. Выехав вечером, они ехали всю ночь, как только могли быстро и бесшумно. Их было слишком мало, чтобы отбить преднамеренное нападение, и потому они старались не привлекать к себе внимание: в этой части страны было немало таких, кто ревностно поддерживал Стефана, и лучший подарок для них трудно было придумать. У Солсбери они получили подкрепление и двинулись на север. Херефорд предпочел бы передохнуть в Солсбери день, но Генрих, казалось, в трудах черпал свежие силы. Этот коротышка был неутомимым и неунывающим. Но в Девайзисе они все-таки остановились: Херефорд настоял на том, чтобы пообедать и сменить лошадей.

— Милорд, — уговаривал патрона Херефорд, — предлагая поторопиться, я не думал, что буду понят так буквально.

— А я и не тороплюсь особенно, Роджер, но где нечего делать, не вижу причин мешкать.

Херефорд сокрушенно рассмеялся:

— Два месяца без вас, и я все позабыл! Милорд, вы, кажется, можете обходиться без сна, но люди нуждаются в том, чтобы выспаться… и я тоже. А кроме того, если мы будем так гнать, мы прискачем в Шотландию вперед собственных курьеров. Давайте остановимся, я вам раздобуду бабца, чтоб вам не было скучно, а мы, слабосильные, тем временем пару часиков соснем.

— Вам не придется спать слишком долго, если на отдых отводишь то время, что я буду возиться с твоим бабцом. Кстати, Роджер, кажется, я не писал тебе, что у меня родился сын, Жеффри, славный мальчуган, хотя долго побыть с ним мне не пришлось.

— Вы назвали его в честь своего отца? — Херефорд не мог сдержать смеха. Все это ему казалось довольно диким.

— Да, ему бы это, наверное, понравилось, но я назвал ребенка, как это принято в нашей семье, именем для старшего сына. Я тоже должен был быть Жеффри, но нужно было показать Англии, что по линии матери я наследник Генриха Благочестивого.

Херефорд спать все-таки не пошел. Он воспользовался кратким отдыхом, чтобы продиктовать записку матери, полагая, что Элизабет еще в Честере. Мать он просил быть готовой хорошо занять «того, кто приедет со мной», и его сопровождение, указав своему посыльному доставить письмо как можно скорее, для чего щедро наделил его золотыми, чтобы тот в пути почаще менял лошадей и не задерживался на отдых. Письмо было всего в две строки, сухих и холодных, хотя и неумышленно. Сердиться на мать он уже перестал и в заботах и тревогах забыл о своем гневе. Столь же краткое послание пошло и к Вальтеру, в котором сообщалось, что к осаде замка Херефорд не вернется и что Вальтер должен продолжать действовать по плану, пока не получит особого уведомления. Под конец, размышляя, писать ли Элизабет в Честер или самому лорду Честеру, или же сделать это позднее из Херефорда, он уснул, уронив голову на руки.

Следующую ночь они опять скакали, но, к счастью, недолго. В Бристоле их ждал Глостер, пожелавший лично выразить Генриху свою поддержку. Генрих тоже не любил Вильяма Глостера из-за его характера, который так возмущал Херефорда, но по другой причине.

— Стоит ли, Роджер? — спросил Генрих, получив приглашение Глостера. — Готов ринуться к черту в пасть, только бы поговорить с его отцом… И даже с Филиппом… Но Вильям… Какая нам от него польза? Может, это ловушка?

— Нет, он твердо стоит за нас. Никакого риска для нас тут нет. А польза от него может быть большая, потому что пока у меня одни его бывшие наемники. Когда мы вернемся из Шотландии, он обещал собрать своих вассалов и выступить с нами против Стефана. А без него, милорд, этими силами я командовать не смогу. Обидеть Вильяма Глостера было бы очень неразумно.

— Быть по сему. Вражды с ним я не желаю. Он все-таки мне кузен, как это ни прискорбно. Тьфу, до чего он мне омерзителен! И что это за мужчина, который заставляет других сражаться за себя! А потом, я слышал он заглядывается не только на женщин?..

Херефорд поморщился.

— Что правда, то правда, на себе испытал. Мне хотелось порой выглядеть, как старик Гонт. Меня другое в нем сильно беспокоит: он любит заглядывать в чужие тайны, вот что плохо.

— Да, я знаю и думаю, что этот недуг из тех, который уже не изгонишь из больного тела. Спрашивается, не будет ли он из любви к этому искусству также вынюхивать у меня, когда я займу место Стефана? — Глаза Генриха жестко прищурились. — Людям такого сорта ни в чем доверять нельзя.

Но такое мнение Генриха Анжуйского о герцоге Глостере отнюдь не помешало ему встретиться с ним во всем блеске своего очарования. И так Генрих в этом преуспел, что Вильям Глостер, кажется, ни разу и не взглянул на Херефорда, который посидел немного молчком и, извинившись, довольный вышел. Этот шарм Генриха, так пленявший его самого, очень насторожил Роджера, будучи обращен на лицо, кому Генрих явно не симпатизировал и не доверял. Херефорд знал, что Генрих обычно держит свое слово, но главным образом потому, что почти никогда ничего не обещает. При всей своей молодости он был непревзойденным мастером делать многозначительные намеки, понимающе улыбаться, бросать взгляды, красноречивее всяких слов. Твердо он пообещает на словах или своей подписью, только когда его принудят или когда он сам в этом заинтересован. Херефорд был вынужден признать, что если король не умеет привлечь на свою сторону обещанием выгод, он должен быть кровавым тираном и подчинять себе страхом. Но винить в этом, в конце концов, надо было подданных, а не королей. Если бы они сами с честью хранили верность своей присяге, королю не приходилось бы прибегать к методам, граничащим с бесчестием, чтобы держать подданных в узде.

Как он влез в эти дела? Какая разница между Стефаном, дающим обещания языком, и Генрихом, обещающим взглядом? Что ему не сидится в своем поместье? Это был вопрос всех вопросов. Дела в правление Стефана пошли таковы, что отсиживаться было нельзя. Разница между Стефаном и Генрихом заключалась не в том, насколько один честнее другого, в этом, Херефорд понимал, они мало отличались друг от друга, разница была в их характерах и взглядах на королевское правление. Стефан был человеком слабовольным и довольствовался одними поклонами верноподданных. Пока его величали королем, его мало заботило, что подданные воевали друг с другом, а сильный угнетал слабого. Генрих был человеком другого склада и требовал подчинения власти. Добившись ее коварством или силой, он баронов призовет к порядку, если те не успокоятся. Пока не затронуты его собственные интересы, чувство справедливости Генриху не изменяет, более того, его честь и достоинство не позволят кому бы то ни было выпрашивать у него послабления. «Я поступил правильно, — решил про себя Херефорд. — Это от усталости приходят в голову черные мысли».

Когда они снова собирались в путь, хороший сон и яркое утро совсем успокоили Херефорда. Подкрепившись у Глостера, они с облегчением расстались с герцогом и снова выехали в ночь по направлению к Херефорду. Роджер столько раз ходил по этой дороге, что мог ехать по ней с закрытыми глазами. Теперь он пожалел, что не попросил Элизабет вернуться домой. Она бы очень помогла развлечь Генриха. Сестру Кэтрин Херефорд решил держать взаперти, потому что его высокий гость забудет о всяком приличии, если хорошенькая особа выразит хотя бы малейший знак поощрения. Тут его глаза загорелись и он заулыбался: неплохо бы развлечься и самому! При этой мысли он громко рассмеялся, и Генрих, целых пять минут ехавший молча, живо и с любопытством посмотрел на него.

— Я подумал о том, что удивительно верен своей жене, — ответил Херефорд на его вопрошающий взгляд. — За четыре месяца, что мы женаты, из которых два мы провели порознь, я не то что не прикоснулся, даже не взглянул ни на одну.

— Чего же тут смешного? На твоем месте я бы немедленно обратился к лекарю. Только не надо мне говорить, что ты любишь свою жену.

Херефорд снова рассмеялся.

— Представьте, люблю, как это ни странно. Но если говорить честно, то моя чистота проистекает не от любви, а от усталости. И все же, милорд, вынужден сказать, если позволите, конечно, что вы тратите жизнь впустую.

— Хи-хи! Четыре месяца праведного брака — и у него уже охота выговаривать мне. Роджер, во Франции у нас были одни и те же шлюхи, я порой даже восхищался твоей работой. Ты перегнал меня на одного ребенка, да и по годам, когда начал делать незаконных детей, ты тоже впереди меня. Если ты становишься таким ханжой, мне придется тебя повесить как предателя. Но все же кому, как не тебе, с таким многогранным опытом, упрекать меня? Во всяком случае, тебе это позволяется.

Оба мужчины были утомлены, оба очень молоды, на плечах их лежала тяжесть ответственности. Весенний воздух, тихая звездная ночь кружили им голову сильнее всякого вина; хмельные от возможности расслабиться, которой скоро у них уже не станет, они дурачились вовсю. Херефорд самозабвенно восхвалял целомудрие, которому бы позавидовал святой, Генрих ему благоговейно внимал и едва не падал с лошади от смеха.

* * *

Тихая ночь и хмельной весенний воздух на Элизабет такого воздействия не производили. Только что вернувшись из Честера, она столкнулась с курьером от Херефорда, а когда выяснилось, что он не привез ей даже единого словца привета, ее душевный мир, который так помалу и трудно восстанавливался, вмиг разлетелся вдребезги. Свекровь, с жаром принявшаяся готовить замок к приему Генриха, сделала ее положение еще горше: Элизабет решительно было нечего делать. Хуже всего было сознание, что не она теперь хозяйка в замке, что в подготовке к приему именитого гостя, тем более именитого, что назван он не был, ее помощь не требуется.

Элизабет, возможно, смогла бы сохранить хладнокровие и какой-то резон, чтобы понять, что муж не собирался третировать ее, сумей она дать выход своим чувствам. Но гордость лишала ее такой возможности: не будет же она жаловаться другим женщинам в замке! Она даже не могла выплакаться в постели, потому что не знала, где теперь ее постель. Если гостем будет Генрих, что обе женщины предполагали, то спальню Херефорда, без сомнения, уступят ему. Где будет спать Роджер, гадать не стоило. Он мог спокойно устроиться за ширмой в комнате матери над залом; мог пожелать быть у гостя под рукой и остаться ночевать прямо в зале; а мог и освободиться от назойливых гостей и отправиться в верхний зал старого донжона. Короче говоря, Элизабет вообще не была уверена, что окажется с ним в одной постели. И довела она себя до такого состояния, что, когда измученные форейторы сообщили: следом едет лорд Херефорд, — она выскочила из зала на женскую половину. Что бы ни произошло, она не позволит отчитывать себя в присутствии человека, который, она знала, будет королем Англии. Она спустится лишь тогда, когда Роджер пошлет за ней, и сделает это вежливо.

Леди Херефорд не заметила ухода Элизабет и, встречая своего любимого сына и взволнованно приветствуя Генриха Анжуйского, совсем забыла про нее. Элизабет остановилась в лестничном проходе, прислушалась. Раздавались голоса прибывших, среди, которых угадывался голос Генриха, и легкий смех ее мужа. Она слышала, как слуги приносят еду и вино, но Херефорд ни разу не произнес ее имени и никто из слуг не шел позвать ее вниз. Вместо чувства вины и угрызения совести в ней вспыхнул гнев: что бы она ни сделала, она совершила это не со зла и не заслуживает такого отношения. Шаг за шагом растущее негодование и любопытство спускали ее вниз по лестнице и вывели в двери зала.

Будь она активной участницей события, мало что могло бы порадовать ее больше увиденного. Зал был залит ярким светом, в обоих очагах пылал огонь, в каждом настенном держаке горел свежий факел, а на столах и на всех подходящих сундуках и ящиках стояли канделябры с зажженными свечами. Оба мужчины выглядели уставшими, но довольными. Генрих, стоявший возле кресла леди Херефорд, по своему обыкновению что-то говорил, оживленно жестикулируя. Генрих подтолкнул Херефорда своим бокалом, и тот обернулся.

— Элизабет! Откуда ты, черт побери, выскочила?

Он, собственно, не ожидал ответа, а подбежав, сердечно обнял ее. Впервые в жизни Элизабет онемела от удивления и удовольствия. Роджер подвел ее и представил Генриху, что дало ей еще несколько мгновений полностью овладеть собой, пока она, склонив голову, приседала в надлежащем для короля приветствии. Этих же мгновений хватило и Херефорду прийти в себя, чтобы спросить, что она тут делает.

— Ради Бога, ты что, еще не ездила в Честер? Ты же знаешь, как я тороплюсь! Если ты опять задумала изводить меня своими причудами, то ты зашла слишком далеко! Я же тебя излуплю!

Вот тут и началось. Все негодование, которое она в раскаянии глотала, вдруг ударило ее в грудь и заставило вскочить из низкого поклона, будто она уселась на горячие угли. Генрих, увидев ее величественную и нарастающую ярость, присвистнул и залился беззвучным смехом.

— Сукин ты сын! Как ты со мной разговариваешь при гостях! Ты смотри, как бы тебе самому еще хуже не влетело! Ты спрашивай по-человечески, если хочешь услышать ответ, а не ори, как осел!

Херефорд стал пунцовый и остолбенел. Рука потянулась к поясу, рука Элизабет — к ее кинжалу. Генрих положил руку на плечо леди Херефорд, удерживая ее от вмешательства.

— Не надо, — шептал он, — не мешайте им. Видеть и слышать такой разговор любящих — это чудо! Они, конечно, соскучились друг по другу. Я не дам им причинить себе вреда.

— Ты мне будешь отвечать, подлая тварь, перед гостями или перед всем людом, иначе я спущу с тебя шкуру на площади на потеху дворовым!

— Это ты-то! Давай еще десятерых, гадина! Ты сначала попробуй, сунься только! Герой нашелся! Иди зови сюда свою армию! С ними ты, конечно, справишься с одной женщиной!

Херефорд так рассвирепел, что никак не мог расстегнуть свой пояс. Генрих сначала вертел головой, как наблюдают за перебрасыванием мяча, потом, дав волю своему изумлению, что-то забормотал и рухнул, закатившись хохотом. Это подействовало на Элизабет, как ведро холодной воды. Со своей заносчивостью, будь они наедине, она бы осадила Роджера или была избита до полусмерти. Но позорить мужа на глазах его господина — такой жертвы ее гордость не принимала.

— Ой… Хватит… Погоди… Мой проклятый характер! — начала она заикаясь. — Была я в Херефорде. Только сегодня днем вернулась. Отец будет готов. При мне войско стало собираться.

Себя она отстояла, хотя была готова провалиться сквозь землю, еще более покраснев и столь же великолепная в своем стыде, как и в гневе. Не дав сказать Херефорду ни слова, Генрих вышел вперед.

— Оставь ее, Роджер, — тихо сказал гость. — Этот раунд за тобой. Будь великодушен. — Но думал он немного иначе: Херефорду не следовало испытывать судьбу. По Элизабет он ясно видел: если бы вступили в дело клинки, успешнее мог оказаться ее.

Такую ситуацию никак нельзя было считать пустяковой, и потому, вдоволь натешившись, Генрих повел себя благородно и, пока Херефорд бурчал, а Элизабет приходила в себя, взял на себя труд поддержать разговор. Он ловко вовлек ее в беседу, начав тонко расспрашивать об отце. Хорошо обученная держаться и скрывать внутренние неурядицы, Элизабет сумела вежливо, хотя и кратко, ответить, а успокоившись, повела беседу с таким умом и блеском, что целиком завладела вниманием собеседника. Могло показаться странным, но Генриха ничуть не шокировала разыгравшаяся сцена: в среде, его воспитавшей, это было нормой. Отличие этого дома он нашел в том, что Элизабет была много красивее его матери и с лучшим вкусом. Было очевидным, что она предпочитает ссориться с мужем наедине, тогда как Матильда получала удовольствие только от публичной склоки. Генрих был очарован и лез из кожи вон, чтобы самому очаровать собеседницу. Все больше воодушевляясь его открытым восхищением, Элизабет стала ему подыгрывать, и наконец ее умопомрачительные глаза заиграли таким кокетством, какого не видел даже Роджер.

Херефорд не мог быть вежливым с женой и потому совершенно исключался из разговора. Переведя дух, он воспользовался занятостью гостя и велел матери доставить Генриху приличную девчонку, не холопку, не девственную и, кроме того, не пугливую; Генрих предпочитал женщин услужливых. Тут же он подумал, не сделать ли такой заказ и для себя, чтобы отомстить Элизабет, но эта мысль ушла так же быстро, как пришла. Когда она была рядом, никакой другой женщины он не желал. Несмотря на всю свою злость, жена оставалась для него желанной; это чувство навсегда осталось для него сильнее самой ярой злости. Он бесцеремонно прервал Элизабет, которая углубилась в рассказ о тактике обороны Честерского замка.

— Милорд, уже далеко за полночь. Нам пора укладываться спать.

— Да-да, — отмахнулся Генрих и продолжал увлеченно: — Нет, леди Элизабет, это не ваш успешный маневр, а глупость противника привела его к поражению. При таком численном превосходстве ему ничего не стоило отвести воду ото рва и засыпать его. Затем…

— О, воду отвести невозможно, сир. Ров наполняется ручьями, но основной поток идет из подземного русла реки. Честер взять невозможно; замок будет стоять вечно!

Генрих хлопал глазами. Его «честер» уже стоял…

— А где же выход реки?

— Не знаю, милорд, и отец не знает. Однажды он мне поведал, что пытался отыскать его, когда из пруда ушла вся рыба и он решил перегородить его. Но не нашел.

«Возможно, она говорит правду, но возможно, и сочиняет, — думал Генрих. — Так всегда с умными женщинами: с ними интересно поболтать, но пользы от них никакой. Женщина — лгунья от природы и от нее же доверчива. Сочетание природы с умом делает ее бесполезной как источник сведений, если ею не руководит любовь».

— Я вас задерживаю глупыми разговорами, милорд. Вы долго были в пути и по плохим дорогам. Вам, конечно, надо отдохнуть.

— Ваш разговор далеко не глуп, а я вовсе не утомлен. Но не отдохнув сегодня, могу устать завтра. Вы обещайте рассказать мне утром о королеве Мод.

Херефорд увел своего повелителя, нашептывая по пути, что тот может взять с собой любую вот из этих девиц. Вернувшись в зал, он прошел мимо Элизабет, не взглянув на нее. Но в дверях он обернулся, идет ли она следом: увидев, что нет, подошел к ней, сердито схватил ее под руку.

— И чью постель, мадам, вы хотите проверить? Уверяю вас, Генрих обеспечен… Свое широкое гостеприимство на постель распространять не следует!

Элизабет молчала и не делала попытки освободиться. Когда Херефорд повел ее за собой, она покорно пошла, гадая, что ее ожидает. Он протащил ее из дома через двор замка в донжон. Пока они поднимались по наружной лестнице, Элизабет задрожала от мысли, что ее хотят запереть в сырой подвал или в один из мрачных казематов башни. Он шел не раздумывая, провел ее через нижний зал к внутренней лестнице, ведущей к старой женской половине.

— Скажи, куда мне идти, я пойду сама, — попыталась протестовать Элизабет.

Ответа она не получила, а когда поднялись наверх, он так толкнул ее в старый верхний зал, что она едва удержалась на ногах.

— Чего ты там дожидалась?

— Просто не знала, куда идти. Ну Роджер, погоди. Не надо сердиться на меня…

— Не надо? — Он даже задохнулся. — Не надо сердиться? Ты — зловредная ведьма! Стоит тебе открыть рот, из него брызжет яд! Как ты только сама им не отравишься!

— А твой язык источает один мед, да? Со мной ты получил, что заслуживаешь. Я предупреждала тебя не жениться на мне. Не послушал — теперь получай и наслаждайся!

— Вот этим я и займусь!

Элизабет, конечно, имела в виду совсем иное и стала отбиваться от него всерьез, но в этот раз Херефорд и не думал покорять ее лаской. Он повалил ее и овладел с такой яростью, что Элизабет не посмела более сопротивляться. Если учесть изначальную усталость Херефорда и бурное извержение страсти, он должен был сразу уснуть как мертвый. Но, оторвавшись от жены, он лежал с широко открытыми глазами. Ее тело было безответным и таким холодным, словно неживое. Херефорд не был ревнивым. Раньше он твердо верил в свои чары, а сильных привязанностей у него не было. Теперь же все круто изменилось. Он знал, что страсть Элизабет не увлечет, а вот ее амбиции могут завести далеко.

— Элизабет, — заговорил он тихим голосом, какой звучал, когда он был предельно серьезен, — если ты мне изменишь телом с кем бы то ни было, клянусь, я убью тебя.

— Ты сам развратник, заришься на всякую бабу, с какой заговоришь, так думаешь, что я из того же теста. — Она отвечала холодно, с полным равнодушием.

— Нет, так я не думаю. Здесь не надо со мной лукавить. Не смогу простить, но смогу понять сильную страсть. У тебя ее нет. Если ты отдаешься, то за что-то. У тебя душа проститутки.

Элизабет должна была бы обидеться, но ее страсть, причем к самому Роджеру, была столь сильной, а его обидное высказывание оказалось столь далеким от истины, что ничуть ее не задело. Она презрительно мотнула головой.

— А ты еще говоришь, что у меня ядовитый язык. Если я приговорена умереть за измену, могу утешиться: мне суждено жить вечно. — Она повернулась на бок и посмотрела на него. — Я вот что тебе скажу, в настроении ты слушать меня или нет. Я прошу прощения за то, что вырвалось у меня в присутствии твоего господина. Повторяю, прошу прощения не за слова, ты их заслужил, а за место и время, когда они были сказаны.

Херефорд не отвечал, но слушал. В его голове пронеслись воспоминания всей их связи с Элизабет. Вот она соблазнительно заигрывает с ним перед отъездом во Францию; холодно его встречает, когда он возвращается в качестве будущего мужа; горячо сочувствует его политическим амбициям; вот она почти уничтожила их и его самого из-за дурацкого каприза. И наконец, события этой ночи: как она обрадовалась его теплому приветствию, а он заметил это; как она яростно ответила на его гнев; и как она внезапно и необъяснимо капитулировала. И со всем этим тесно и обязательно сплетены его собственные неверные слова и неправильные поступки. Тут он вдруг вспомнил, с каким восхищением глядел Генрих на разъяренную жену, и стал беспомощно смеяться.

Напуганная неожиданной реакцией, Элизабет села:

— Что с тобой, Роджер?

— Элизабет, ох, Элизабет, ну почему у нас все не как у людей? Мы хохочем, когда надо плакать, извиняемся, когда надо сердиться, спорим, когда надо заниматься любовью, любим, когда надо спать, и во всеуслышание скандалим на глазах у всех! Если ты не сводишь меня с ума от злости, ты сводишь меня с ума от любви к тебе.

— Ты еще любишь меня, Роджер?

Тут сел он.

— А как же! Ты что, сомневаешься? Что это за любовь, которая не выдерживает маленькой ссоры! Почему я не могу сразу любить тебя и сердиться?

Ответа она не знала. Хотела спросить, какую любовь он имеет в виду, но не посмела. Вместо этого она с некоторой горечью спросила, почему он о приезде Генриха написал не ей, а матери.

— Да я был уверен, что ты в Честере. — В его голосе тоже звучали нотки обиды. — Раз ты была «дома» со своим отцом, которого так любишь, и в местах, где тебе всегда хорошо, как ты мне много раз говорила, я считал, тебя оттуда выманить обратно в Херефорд будет нелегко.

— Мой дом теперь здесь, а потом…

— А потом?

Она говорила так тихо, что он должен был напрягать свой слух.

— Я тебя тоже люблю.

Головка ее повисла. Херефорд приподнял ее за подбородок.

— Это самые чудные слова, Элиза, каких я от тебя никогда не слышал. Что же ты поникла, вроде смущаешься этого?

Она не отвечала и не смотрела на него, а когда он привлек ее к себе, голова ее была снова опущена так, что виден был один белый пробор в ее пышных волосах.

— Что бы я ни говорил тебе в сердцах, ты настоящая женщина. Ответь, почему ты это сказала сейчас?

— Неужели я не могу тебе сказать такого, чтобы ты был поласковей со мной… даже когда я заслуживаю хоть немного ласки? Ты плохо думаешь обо мне, наверное, считаешь совсем бесчувственной.

— Про тебя я ничего не думаю и не считаю, я о тебе вообще не умею мыслить, ты как-то умудряешься вести себя так, что у меня к тебе одна страсть, и я не могу думать, а только чувствую. — Он снова улегся, увлекая ее, отчасти потому что устал, а отчасти желая заняться ее изучением. — Хочу задать тебе вопрос, на который, знаю, ты не пожелаешь ответить. Можешь не отвечать, хотя мне очень хочется знать. Почему ты холодна со мной телом? Нет, не так, это не холодность, потому что я знаю, ты хочешь меня. Ты не холодна… Ты не позволяешь мне дать тебе удовольствие. Почему ты отказываешь мне и себе тоже в этом полном удовольствии? Это не входит в твою любовь?

— А для тебя что в нее входит? — Элизабет отстранилась, чтобы видеть лицо Роджера. — Какая тебе от меня радость, кроме этого и рождения твоего наследника? В твоем доме я не нужна, тут хозяйничает твоя мать. В делах тебе женщина тоже не нужна, ты сам силен и в поддержке не нуждаешься…

— Даже если все так, как ты говоришь, почему ты мне отказываешь в одной-единственной вещи, которую я прошу?

Последовало долгое молчание, во время, которого Элизабет жалобно заползла под руку мужа. Он обнял ее, но не прижал к себе и не стал ласкать. Свечи начали заплывать, сначала одна погасла, потом вторая, к аромату весенней ночи примешался запах горячего воска, а Элизабет, прижавшись к мужу, еще ощутила острый запах здорового мужского тела.

— Я не могу, — ответила она подавленно. — Если бы я могла, ты бы все получил. Ты прав, сначала мне не хотелось отдать тебе всю власть надо мной, но той ночью… когда мы вернулись из Ноттингема, я пыталась. Я действительно пыталась. У меня не получается.

Херефорд глубоко выдохнул. Элизабет поняла, что он даже не дышал, вслушиваясь в каждое ее слово.

— Это… это неподходящее время было, Элиза. — Его голос дрогнул, он поднял руку и погладил ее по голове. На лице появилось выражение удовлетворения. — Расплети свои косы, любовь моя, и постарайся уснуть. Я больше не буду тебя мучить.

Глава четырнадцатая

Солнечный луч медленно двигался по застланному тростником каменному полу, в его свете пылинки сухой травы мелькали крохотными звездочками. Херефорд сквозь тяжелые веки следил за полетом этих звездочек в легком дуновении, проникающем сквозь открытое окно-бойницу. Сегодня он начинает сбор своих вассалов, которых пока держал в резерве, но предупредил быть готовыми к походу на север. Присутствие Генриха было помехой: Херефорда совсем не устраивала прямая встреча его вассалов с будущим королем. Он вовсе не боялся, что вассалы останутся приверженцами Генриха, если он вдруг бросит своего сюзерена. Херефорд знал натуру их и Генриха: одни мечтают получить право на владение землей прямо от короля, а тот, конечно же, с готовностью откликнется на эти пожелания. Херефорду вовсе не улыбалась тяжба с вассалами и Генрихом насчет того, кто для кого будет считаться повелителем.

Для сборов надо было два или три дня, но как избавиться от Генриха и при этом не вызвать его подозрений? Долгие бессонные ночные часы ломал он голову, но так ничего и не придумал. Наблюдая за полетом пылинок в луче солнца, он увидел, что оставил раскрытым полог постели и теперь солнечный луч скользнул на лицо Элизабет и разбудил ее. Первым ее чувством было ощущение утраты: заснула она на руке Роджера, а теперь в постели было пусто. Еще в полусне она вскочила.

— Ушел! Ушел молча, не попрощавшись! — Так вскрикивает не взрослая женщина, а потерявшийся ребенок. Тронутый Херефорд поспешил ее утешить:

— Что ты, Элизабет, я здесь!

Она вцепилась в него как маленькая, сразу проснулась и отпрянула, смущенно улыбаясь. Улыбка ее тут же сошла, когда она увидела синяки под глазами мужа.

— Роджер, ты совсем не спал?

— Поспал немного.

— А я думала…

— Ты ни при чем, Элизабет. — Он снова притянул ее к себе. Она молчала. Положение теперь ее было таково, что спрашивать ни о чем она больше уже не могла. У Херефорда имелись сомнения другого порядка. При всех обстоятельствах он доверял ей полностью и не видел, чтобы она чем-то могла ущемить его власть как мужа. Он только не решался поделиться с ней своими заботами, не понимая, что они ее не угнетают, как угнетают его, а, наоборот, стимулируют.

— Мне пора идти вниз. Уже давно надо было. Генрих небось гадает, куда я подевался.

— Погоди, я оденусь и пойду с тобой. Ты скажи, что из-за меня задержался.

— Что ты, как можно? Стыдись! — Он улыбнулся и погладил ее по голове. Волосы жены были удивительные — шелковистые, мягкие, пушистые. Херефорд склонился над ней и зарылся лицом в этот душистый пух с ароматом ее тепла, сна и тела.

— Пусть он думает, что ты готовишь на него заговор.

— Вздор говоришь, Элизабет, — отрезал Херефорд вставая. — Я повстанец и вожак его волчьей стаи и пока еще не взбесился!

Элизабет сразу одернула себя. Теплота мужа сейчас ей была дороже всего, и сердить его она не хотела, но его благополучие для нее было еще дороже.

— Ты сам говоришь вздор. — Ей тут же захотелось откусить себе язык: нельзя начинать с этого. Она поднялась, подошла к нему, взяла его руки, приложила к груди. — Только добра я тебе желаю! У меня нет неприязни к твоему повелителю, но он окружен людьми недостойными. Ты сам говорил, что он не верит даже самому себе.

— О да, временами он подозревает всех и вся. Тут ты права, — добавил он сокрушенно и вздохнул: — Как мне хотелось бы избавиться от него на день-другой!

— Бога ради, Роджер, не обмолвись ему. — И чуть не добавила: «Позволь мне заняться Генрихом», но спохватилась. Генрих — не отец. Она решила заняться этим на свой страх и риск.

По своему опыту общения с королевой Мод, по натуре еще более подозрительной и коварной, если не сказать больше, Элизабет придумала план, который сработал очень хорошо. Она нашла Генриха обеспокоенным, ему было скучно и не терпелось чем-нибудь заняться; она тут же уселась его развлекать, не обращая внимания на хмурые взгляды Роджера. Начала рассказывать Генриху, как обещала, что знала о Мод, сразу оговорившись, что может описать те черты королевы, которые были видны в женском обществе.

— Кто ее действительно знает и кто не раз сталкивался с ней в спорах, притом выходил из них цел и невредим, а таких, прямо скажем, не много, — это герцог Гонтский, бывший лорд Сторм.

— Знаю его. Мне надо было поговорить с ним, но он не приехал, как обещал, — мрачно сказал Генрих.

— Но не потому, что он непослушен. Вы знаете, у него умер отец, и он должен принять подданство своих вассалов. Откладывать это никак нельзя, милорд, даже на неделю. Вы не знаете уэльсцев. Я всю жизнь прожила возле них. Это дикий, страшный народ. Их легче покорить, чем удержать в повиновении. Гонт не станет вашим придворным; от него вам не дождаться ни денег, ни людей, но до конца дней своих он будет служить вам верой и правдой; такие, как он, ограждают Англию от нашествия уэльсцев.

— Надо было послать туда хорошее войско с четкой задачей, и все было бы в порядке. Тут вина короля. Это его долг усмирить непокорную провинцию и следить, чтобы на земле был мир, а лорды — на службе короля.

— Не могу сказать вам «нет», милорд, я не вправе…

Генрих загоготал.

— Это вы подлизываетесь ко мне. — Он смотрел на нее не строго, но оценивающе. — Должен заметить, вы, как Моисей, если захотите, и самому Господу сможете сказать «нет»!

В ее золотистых глазах блеснуло удовольствие.

— Не буду отрицать, мне хотелось, чтобы вы были в хорошем настроении, но в делах с уэльсцами, поверьте, не решусь оказывать на вас влияние. Мне кажется, просто завоевать их невозможно… Вы бы видели эти края: сплошные топи, пещеры, овраги, глухие ущелья, и все покрыто густым лесом. Уэльсцы умеют прятаться как звери, а уж храбры — я думаю, это лучшие бойцы в мире!

— Тогда почему бы не использовать их в королевской армии? Если умеют сражаться, пусть сражаются за своего господина.

— Как просто и мило! Нет, милорд, беда в том, что они не признают дисциплины, даже своим вождям они не подчиняются. Если бы не это, мы, норманны, ступить бы в их земли не смели. Британцы — это не саксонские болваны.

Элизабет изо всех сил старалась заинтересовать собеседника, но при этом не выдавать себя, и это ей хорошо удалось. Генрих оживился необычайно. От его скуки не осталось и следа, он засыпал ее вопросами. Элизабет охотно рассказывала, не забывая отмечать при этом, что ее знания не. могут удовлетворить ненасытный интерес гостя. И когда ее запасы были полностью исчерпаны, она снова упомянула Гонта.

— Никто лучше его не знает уэльсцев… С пятнадцати лет он воюет с ними в лесах и на полях, в горах и в долинах. В нем есть уэльсская кровь, а некоторые в его родне — чистокровные уэльсцы.

— Мне бы хотелось посмотреть эти земли, и обязательно надо поговорить с Гонтом. И хочу еще узнать, исполнит ли он волю отца и присягнет ли мне сейчас, переняв титул герцога.

— Вот это я могу вам пообещать. Он тверд в своих взглядах. Пейнскасл от нас недалеко, день нетрудной езды. Жаль, что у вас нет времени съездить к нему.

Херефорд молча слушал весь разговор, крутя в руках свой кубок.

— Времени у нас нет. Уэльсцы могут подождать, — сказал он резко, поднялся и направился к двери. — Милорд, мы заболтались сегодня. Если я должен созывать вассалов, нам надо отправляться.

— Сколько это займет? Они предупреждены и должны быть готовы.

— Не меньше трех дней. Чтобы собрать их, мне еще понадобится объехать все ближние замки. Я должен сам посмотреть, кого мне подобрали. Могут вместо лучших ратников подсунуть необученных юнцов в бросовом снаряжении. Настоящий хозяин должен хорошо следить за своими вассалами. Вам надо ехать со мной.

В его речи был прямой намек на авторитет власти, а в последних словах — легкое нетерпение. Элизабет взглядом зааплодировала ему; она и не подозревала, какой хитрец скрывается в Роджере! Но это было не так. Он говорил совершенно искренне. Слушая разговор, он понял, что Элизабет старается удалить Генриха с его пути, и одобрил ее намерение, но тут вмешалась в дело ревность, и она победила. Кто-то из них должен будет сопровождать Генриха в Пейнскасл. Он ехать не может. Поручить это Элизабет? Он может быть спокоен: она призналась ему в своей любви… Именно поэтому ему стала невыносима мысль, что на целых три или четыре дня она будет отдана во власть «этого шарма из Анжу». Уж лучше отдать ему своих вассалов, решил про себя Херефорд, не скрывая своего огорчения.

— Я тебе вовсе не нужен, — заупрямился Генрих. — Полагаю, и без меня твои люди откликнутся на призыв и подтвердят свою верность. — Он обернулся к собеседнице. — Леди Элизабет, примет нас Гонт без приглашения?

— Конечно, милорд. Тут другое. Его может не оказаться в замке, тогда вы просто потратите время. Почему бы не подождать, пока вы вернетесь с севера, и предупредите, чтобы ждал вас дома?

— Тогда у меня совсем не будет времени, а потом, я предпочитаю внезапные визиты, когда хозяева не ждут. А кроме того, проехать по стране — это не трата времени. Всегда узнаешь что-то новое. Вы сопроводите меня, леди Элизабет? Ты отпустишь? — довольно холодно спросил он Херефорда.

— Как вам угодно, милорд, — ответил Роджер столь же холодно.

— Если отправимся тотчас, у нас будет три-четыре полных дня в Уэльсе. На север в Честер я могу отправиться прямо из Пейнскасла, и встретимся, Херефорд, мы там.

Херефорд, сдерживая себя, повторял: «Как угодно, милорд», — но когда Элизабет, зная нетерпеливость Генриха, сразу приступила к делу и выбежала готовиться к отъезду, Херефорд расстроенный последовал за ней.

— Будь осторожна, Элизабет.

Она, оторвавшись от сборов, посмотрела на негр с удивлением.

— Что ты, Роджер, что может случиться по дороге в Пейнскасл? Земли тут только наши да Гонтов, их хорошо сторожат.

— Я опасаюсь друзей, не врагов.

Это озадачило ее, но она тут же швырнула свои платья и обхватила его за шею.

— Роджер, милый, ты ревнуешь! У тебя есть основания, — засмеялась она лукаво. — Этот мужчина — просто гибель для женщин, хоть и не так красив, как ты. Его манеры — загляденье!

— А привычки — мерзкие! Ты хоть и жена Херефорда, но с ним тебе будет не легче, чем простой служанке.

— Ты не станешь уверять, что он решится меня изнасиловать?!

— Не буду и пытаться. Он любит угодливых. Я прошу быть осторожной тебя, а не его.

Голос Херефорда потеплел. Он никак не ожидал, что благопристойная Элизабет повиснет у него на шее, да еще в присутствии своих горничных, или станет нежно тереться щекой о его, что она теперь делала. Только тут он сообразил, каким балдой он себя выставил.

— Как не стыдно, Роджер! Уж тебе-то это говорить! Ты сам скольких рогоносцами сделал, а?

— Это к делу не относится, и тем более моей жене не пристало давать повод для подобных сплетен.

Но все-таки он успокоился и попрощался с ними в похвальном, если не сказать, превосходном равновесии. А следом он с головой погрузился в свои заботы, так что лишь изредка и бегло вспоминал о путешественниках, и только за несколько часов до собственного отъезда в Честер к нему вернулось беспокойство. Толчком послужила короткая записка от Генриха, что тот рассчитывает на позволение Херефорда взять с собой леди Элизабет в Честер, надеясь, что в родном доме она будет встречена хорошо. Херефорду не понравилось, как гость начал распоряжаться его женой и как жена стала такой покорной; могла бы и предупредить его о намерении Генриха, чтобы при желании можно было вмешаться. А еще больше его рассердила новая поездка Элизабет в Честер. Для него чем дальше она будет от своего отца — тем лучше. Конечно, отец поедет с ними, и Элизабет недолго будет с ним наедине, но все же…

Элизабет не писала Херефорду совсем не потому, что он ей был безразличен, наоборот: она просто болезненно боялась чем-нибудь его задеть или обидеть. Поэтому она призналась ему в своей любви и своем желании убрать препятствие, которое она сама установила в их физической близости. Она уже дважды умудрилась из-за своего характера вконец испортить их отношения, чего она старалась избегать даже в доме отца, и у нее просто не оставалось никаких оправданий; а что хуже всего — кажется, насовсем утратила его доверие. И как это ни странно, она была довольна судьбой, хотя не имела ясного представления, чего ей, собственно, хочется и куда следует двигаться. Она была неспособна составить себе программу действий. Зато стоило Роджеру обратиться к ней с просьбой, пусть даже самой пустяковой, ее голова сразу включалась в активную работу, будто без внешнего толчка жизнь в ней замирала. Она отдалась судьбе и плыла по течению, не прилагая никаких усилий, чего с ней раньше никогда не случалось. По причине этой вялости она и не написала Роджеру. К тому же нечего было сообщить. А в Честер она поехала, чтобы увидеться с Роджером, и ей было хорошо в компании с Генрихом; после всего она намеревалась вернуться в Херефорд, потому что этого хотелось Роджеру, а ей надо было ему угодить.

* * *

Под задернутым пологом ее девичьей постели в замке Честер был красный полумрак. Она давно пропустила мессу, и вставать ей было незачем. Все уехали. Впервые за долгие годы, с ранних детских лет, Элизабет пожалела, что она женщина. Одинокая женщина, оставленная ждать: томиться, вышивать и гадать, что станет с ней, если ее мужчины не вернутся. И страха у нее такого тоже не было много лет, того страха, что зародился, когда она наблюдала за боем Херефорда с де Кальдо. Теперь ее стал посещать кошмарный сон: сброшенный с коня и беспомощный муж ожидает гибели от скачущей на него армады всадников. Она перевела свои мысли с жуткой картины на другое, но они ушли недалеко. Всплыли сцены расставания с Роджером сегодняшним предрассветным утром. Он был холодно вежлив и очень сердит, ни о чем ее не спрашивал и за те два дня, что они пробыли вместе, не дал ей шанса объяснить свои действия в Пейнскасле. Даже его любовь в постели была торопливым актом насыщения без учета ее настроения, чего Роджер никогда себе не позволял ранее и что повергло ее в тихое отчаяние. В последние часы он немного помягчел, снял с Элизабет скованность, позволив ей помочь себе облачиться и надеть доспехи. Она медлила, думая о том, что не увидит его много месяцев, пока он с нетерпением не выхватил у нее из рук свой пояс. Она наблюдала, как он опоясывается тем самым поясом, который не мог расстегнуть, чтобы отхлестать ее, как он потянулся за ремнем для меча. Может, пройдут даже не месяцы, когда она снова увидит Роджера; а может, не увидит вообще.

— Роджер!

— Да?

— Роджер, я не спрашиваю о твоих планах. Знаю, ты не в духе, но…

— Пожалуйста, Элизабет, у меня нет времени да и желания тоже выслушивать извинения и оправдания. Давай простимся как можно проще.

— Выслушай меня, Роджер. Я недолго, не хочу ни извиняться, ни оправдываться. Хочу тебя попросить об одном…

Она колебалась и кусала губы. Херефорд отвернулся в нетерпении скорее закончить неприятную сцену, а Элизабет ухватила и держала его за рукав. Ей надо было обязательно высказать ему, и это желание было сильнее гордости. Она чувствовала, что в отношениях с Роджером у нее от гордости скоро вообще ничего не останется.

— Роджер, прошу тебя, не заставляй меня неделю за неделей жить в страхе. Пиши мне, пусть пять слов, что жив-здоров. Ты не знаешь, — голос ее дрогнул, — ты не знаешь, что такое ничего не делать, а только ждать, ждать.

Херефорд хотел было молча уйти, у него еще тлело негодование на ее покорность, как он выражался, всем, кроме него самого, но тут он вспомнил, как он сам болезненно переживал за Вальтера в сражении у Бурфор-да. Ему сразу сделалось нехорошо: да, переносить такое неделями, а то и месяцами непросто. Эту пытку не сравнить с теми, что он придумывал для наказания Элизабет.

— Буду писать. Ты не пугайся, буду писать обо всем, что можно доверить письму. Куда посылать, в Честер или в Херефорд?

В свете свечей Элизабет выглядела трогательной и нежной с распущенными волосами в халате, небрежно запахнутом на тонкой талии.

— Я хотела просить Гонта, чтобы прислал за мной отряд сопроводить домой. Его дружины часто ходят в Рос. Это от нас недалеко.

Говорилось и делалось это для него, и Роджер понял. Он притянул жену и поцеловал нежно и благодарно.

— Я был недобр с тобой, Элизабет. Ты же великодушно ищешь способа угодить мне. Прости, если я был не прав. Значит, буду писать в Херефорд, но ты не волнуйся, если я вдруг замолчу. Нас ждут нелегкие дни на севере. Имей в виду, плохие вести приходят скорее.

С этим она осталась одна, а время легло перед ней длинным и пустым трактом. «Кому какое дело, кто будет королем? — вдруг подумала Элизабет. — Если бы Роджер не был такой фигурой, эта прекрасная весна и наступающее лето стали бы временем счастья. Мы бы вместе охотились, гуляли в саду, рвали цветы на лугах. Самыми большими печалями были бы проделки крепостных да капризы погоды. Даже осень и зима несли бы свои радости. Долгими зимними вечерами я читала бы сказания или вместе с Роджером слушала пение менестрелей, а потом бы нас ждали тепло и уют постели — с ним вместе». Откинув полог, Элизабет встала. В одинокой кровати не было ни тепла, ни уюта.

* * *

Херефорд прислонился спиной к дереву и зевнул. Они хорошо успели и точно в назначенный день будут при дворе короля Дэвида. Там их ждут посвящение в рыцари, турнир — все идет своим чередом. Чем скорее займутся всем этим, тем лучше. Генрих и Честер с утра были в омерзительно хорошем настроении, и он мог бы быть таким… Но мешало не отпускавшее его, как зубная боль, чувство, что все это делается впустую. Херефорд снова зевнул.

— Не выспался, Роджер?

— Немного, милорд.

Генрих глянул через плечо на Честера, убедился, что тот не слышит.

— У тебя очаровательная жена, очаровательная.

— Когда спит.

— Ты что, все еще дуешься? — Генрих фыркнул. — Подумайте, такой горячий, когда надо умерить гнев, и такой холодный, когда следует быть вежливым.

Херефорд не отвечал, и Генрих как-то по-птичьи стал приглядываться к нему сбоку, что никак не вязалось с его солидной внешностью. Он не вытерпел и заговорил снова:

— Достаточно искры, и она вспыхивает, как солома. Никогда не встречал такой яростной женщины. Даже моя мать ничто в сравнении с ней.

Генрих еще не знает, что ему предстоит жениться на Элеоноре, королеве Аквитанской, которая станет со временем английской королевой Альенорой, женщине, перед характером которой ярость Элизабет выглядит хвалебным гимном. Пока он еще мог посмеиваться над другими. А Херефорд тем временем обдумывал его замечание.

— Я рад, что она была вам не в тягость, — просто ответил ему Херефорд.

Генрих насупился. Это было уже слишком! Херефорд, правда, говорил как-то ему, что любит свою жену, но сколько было других женщин, в любви к которым он признавался примерно с такой же беззаботностью! «Примерно, да совсем не такой», — подумалось Генриху. Это его озадачило. Вероятно, дело было значительно глубже, и Херефорда не столько занимала его собственная честь, сколько чувства жены. Ну не уверять же ему этого строптивца, что не трогал он Элизабет! Если Херефорд останется в таком настроении из-за своей жены, а в отличие от него самого Херефорд способен нести это бремя бесконечно долго, дело для Генриха приобретает нешуточный оборот. Человек с камнем на сердце — плохой соратник на поле боя, если даже он верен тебе.

— Слушай, Роджер, шутки шутками, но наше дело совсем нешуточное. Если ты сердишься, скажи, что у тебя на душе, и дело с концом. Нести в себе груз обиды — доля тяжкая, а со временем ее бремя становится тяжелее. На тебе и на мне без того большая ноша, к ней не стоит добавлять тяжести.

«Шутки! — думал Херефорд. — Я покажу тебе, какие со мной могут быть шутки!» А вслух сказал все так же холодно: — Я верю, бесчестия вы мне не принесли, так что же еще может быть на душе?

— Ты вовсе не веришь, осел ты этакий, а ты должен верить. Твоя жена была со мной в безопасности вовсе не потому, что я люблю тебя или что ты мой слуга, совсем нет. Не буду обещать этого и на будущее. Но сейчас даже к Деве Непорочной я бы относился с меньшим почтением: в твоих руках ключи от королевства. Ты — это ворота к моей мечте. Знай, я не упущу своего шанса получить трон из-за женщины, какой бы она ни была, и уж подавно из-за чужой жены.

Херефорд был готов стоять на своем, преподать Генриху урок и отучить его от такого развлечения впредь, но не выдержал. Чистосердечное признание обезоруживало, Херефорд от души рассмеялся.

— Не такой уж я дурак, милорд. Если бы думал, что вы меня обесчестили, мы не сидели бы сейчас рядом и не говорили. Я поклялся поддержать ваше притязание на трон, но не обещал избегать с вами ссоры. Вы знаете, милорд, я не поднимал шума из-за других женщин. Вы сами говорили, во Франции мы делили одних шлюх. Но сейчас у меня жена. В прошлом я был таким кобелем, что теперь многие ждут, чтобы она оступилась. Элизабет слишком горда, чтобы дать мне повод опасаться за свою честь; но ее манеры… Вот тут я не желаю стать посмешищем.

— Ну и ладно, теперь ей ничто не грозит, так что направь свои мысли на наши дела, и кончим переливать из пустого в порожнее.

— Да что тут особенно думать? Мы в Шотландии будем посвящаться в рыцари, поздновато, правда, для нашей боевой карьеры, но лучше поздно, чем никогда, — рассмеялся он снова. — Вот после нам будет о чем подумать.

— Ты хочешь быть как все: сегодня — сражаться, а думать — завтра? Проснись, человече! Думаешь, Дэвид дурак? Что он с меня запросит? Сколько я ему должен дать?

Начало новой партии складывалось очень хорошо, эта атака может быть легко отбита, и Херефорд воспользовался случаем:

— Тут просто. Ваш ответ на все, что он запросит, — «слишком много»; на все, что требуется отдать, — «накось выкуси». — Но тут же посерьезнел: — Здесь от меня будет мало проку, милорд. Я незнаком с вашим дядей и не знаю положения в Шотландии. Без старого Гонта в этих делах нам будет трудно. Он разбирался в характере короля Дэвида и был знатоком его королевства.

Но уйти от этих проблем было нельзя, и скоро они встали перед Херефордом в полный рост. Король Дэвид встретил их так сердечно, так гостеприимно, а программа посвящения в рыцари была столь великолепна, что даже Херефорд, будучи человеком простодушным, заподозрил что-то неладное. Поздно вечером в день их приезда он бесцеремонно ворвался в апартаменты Генриха, прервав амурные занятия своего повелителя. Тот удивился, но недовольства не показал. Девчонку он не отпустил, а предложил Херефорду пройтись.

— Знаешь, она может быть на содержании у Дэвида и будет подслушивать. Лучшее место для наших бесед — большой пустырь.

— Что ему от нас надо?

— Ничего. Он сказал, что делает все по-родственному, ради наших кровных связей; его жена приходится родной сестрой моей матери.

— Вы поверили?

Генрих тихо рассмеялся.

— Он дурак, думает схватить все, но получит шиш. Мне восемнадцать, а ему за сорок, и он считает меня ребенком. Нашел ребенка! Я похож на ребенка? — спросил он сердито и снова рассмеялся. — Вот он и поработает у меня на этого ребенка! «Да, дядюшка», «Вы правы, дядюшка», «Хорошо, дядюшка, если смогу, я сделаю».

— А мне что делать?

— Ах ты мой глупый советник! Ты забыл о своей репутации сорвиголовы и бабника? Вот и предавайся! Дэвид предложит что-нибудь серьезное, ты возражай! Если скажет глупость — соглашайся, лишь бы не попасть в ловушку. Короче, мне надо убедить его, что, когда я сяду на трон, он будет править Англией. Так я его куплю задаром.

Слушать это Херефорду было противно.

— Генрих…

— Ну?

— Он, конечно, ищет своей выгоды, это так, но…

— Что но? — голос Генриха звучал жестко и резко, каким Херефорд редко его слышал.

— Он же оказывает нам услугу. Как мы можем платить ему черной неблагодарностью?

— Что мне с тобой делать?! Для чести есть свое место и время. Думаешь, к нам обращаются только с благородными намерениями? Ты на четыре года старше меня, а на деле еще младенец! Не знаешь, на чем держится мир? А кроме того, о какой черной неблагодарности ты говоришь? Сейчас он поможет мне в борьбе с моими врагами, потом я, придя к власти, буду помогать ему. Но разве это справедливо — отдать ему все, когда он платит гроши?

— Но убеждать его… — Херефорд запнулся. Собственно, Генрих прав, а он просто глуп. Нет у них другого пути получить всемерную поддержку Дэвида. Он не станет ради них стараться за гипотетическую помощь в будущем при неопределенных обстоятельствах, которых может вообще не быть. Вот если он сможет направлять действия и политику английского короля, если получит хорошую долю золота и зерна северных провинций Англии, сможет подобраться к житнице средней полосы, тогда есть смысл делать на них серьезную ставку.

— Роджер, если ты мне помешаешь или испортишь эту игру…

— Сознательно — никогда. — Сердце Херефорда упало еще больше. — Но я плохой актер и ненадежный союзник в таком деле.

— Думаешь, я не понимаю? Ты старайся. Ведь, если ты не отвлечешь внимания, все будут смотреть только на меня.

В течение последовавших двух недель проходили ничем не примечательные военные действия против небольших крепостей Стефана на севере, главной целью которых было лишь обозначить появление Генриха, но для Дэвида и его двора они были делом немаловажным; на «плохую игру» Херефорда внимания не обращали. А Генрих в этих действиях должен был раскрыть свои карты, считая важным продемонстрировать окружающим свое военное мастерство и доблесть. Как человек молодой, он скорее мог проявить себя не проницательным и уверенным правителем, а доблестным рыцарем и хорошим военачальником. Один Честер, старая хитрая лиса, посмеивался. Он отозвал своего зятя в сторонку и еще раз поблагодарил за подсказку поймать Генриха на крючок с помощью подписи на прошении. Шла подготовка к праздничному пиру накануне церемонии посвящения в рыцари, и сквайры Херефорда были готовы убить Честера, прервавшего так некстати процедуру облачения своего лорда для торжества. У Херефорда, в свою очередь, было плохое предчувствие, и ничего худшего, чем разговор с тестем, для него придумать было невозможно. А тот себе бубнил:

— Он почти одурачил меня своим мальчишеством! И как он поддакивает, когда выкладываешь свои просьбы! Но, хвала Господу, я послушался тебя, он мне все подписал… Вот теперь я посмотрел на него в деле, и знаешь, Роджер… Правильно ли мы делаем? — Он перешел на шепот и, обняв зятя, заговорил ему прямо в ухо: — Когда этот усядется на трон… как ты говорил… он нас прижмет, вот увидишь, палок для нас он не пожалеет. Под Стефаном мы шатаемся и колобродим, а под Генрихом будем сидеть тихо… как в тюрьме. Может быть, сейчас все не так уж и плохо, может, наши печали от слишком большой свободы? Не навлечем ли мы на себя чего похуже?

— Отец, ради Господа нашего, не бросай сейчас дела! — Херефорд содрогался от прикосновений Честера, у него мороз пошел по коже. — Для нас с тобой обратного пути к Стефану нет. Даже если он нас примет, возле него слишком много наших врагов. Плох ли, хорош ли Генрих, он — наша единственная надежда!

— Ты уверен в этом?

— Отец, не мучай меня! — шептал Херефорд в отчаянии. — Я поклялся Генриху, а ты связан со мной кровью через Элизабет. Не ставь меня перед выбором нарушить клятву или поднять руку на родню. О Господи, если я для тебя ничего не значу, подумай, какие страдания ты принесешь Элизабет. Ты убьешь ее этим!

— Об этом ты не беспокойся! Если ты не разделяешь мои сомнения, вовлекать тебя не стану. Когда мои планы изменятся, я уйду с твоего пути. Драться мы с тобой не будем.

Уходя, Честер похлопал Херефорда по плечу, но молодой лорд был сильно напуган. Он вернулся к занятию со своими сквайрами с каменным лицом и на их вопросы отвечал так рассеянно, что у Вильяма Боучемпа лопнуло терпение.

— Милорд, при всей величине ваших проблем, обратите внимание на мою меньшую, но требующую немедленного разрешения: какой плащ вы сейчас наденете, зеленый или синий?

Натянутые нервы Херефорда сделали его сверхмнительным, и все для него обретало в этот момент особый смысл. Синий цвет символизировал правду, зеленый — преданность. Херефорд переводил взгляд с одного на другой. Предупредить Генриха о колебаниях Честера? Для Честера это было бы смертельным ударом, которого он никак не ожидает. Он говорил с ним доверительно, сугубо по-родственному. Во всяком случае, не сегодня, решил Херефорд. Вечером после обеда у них церемония омовения и рыцарское бдение. Херефорд глубоко вздохнул. В храме пред алтарем с заката до рассвета у него будет время подумать.

— Зеленый, — сказал он наконец. — Пусть на мне будет зеленый.

Сказано это было необычно, и Боучемп посмотрел на господина. Но раздумывать о странности колебаний Херефорда он не стал. Освободившись от облачения лорда, ему еще предстояло подготовить одеяние для всенощного бдения, потом почистить и проверить доспехи для завтрашнего турнира. Кроме того, Вильяму хотелось самому погулять на праздновании. Пусть Херефорд стоит на голове со своими проблемами. У него самого такой охоты нет.

Праздничный обед проходил как обычно. Слишком много ели, еще больше пили. Веселость Роджера из Херефорда была какой-то лихорадочной, но в шумной компании на это внимания не обращали. Теплое и душистое купание с наступлением сумерек было успокаивающим, и только Честер, присутствовавший при омовении зятя как попечитель его рыцарства, действовал ему на нервы. Всенощное бдение показалось Херефорду бесконечным. Первые часы он переминался с ноги на ногу, придумывая способ решения своей задачи, но чем сильнее уставал от неподвижного стояния, тем туманнее просматривались честные решения. Он считал долгом сказать Генриху, что Честер может бежать; но было долгом и перед Честером держать язык за зубами. Он смотрел на ровное пламя двух алтарных свечей, словно две маленькие красные, воздетые к небесам ладони, и решил помолиться. Встал коленями на холодный каменный пол, но подходящей молитвы на память не приходило. Он упер меч в щель между каменными плитами и, держась за рукоять, склонил голову над эфесом меча со святыми мощами. Теперь его мысли перешли с Честера на его дочь. Как Элизабет радовалась бы блеску, великолепию и чести, с какими его посвящали в рыцари вместе с Генрихом! И как жаль, что он не смог привезти ее с собой, лишив удовольствия ее и себя! Ему не хватало ее вовсе не из-за недостатка в женском обществе. Этого тут предостаточно, просто, нет отбою. Херефорд сокрушенно ухмыльнулся. Будь Элизабет здесь, она бы оградила его, он бы так не выматывался… и не терялся. Она знала бы, что делать; Элизабет взяла бы на себя Честера; солгала бы, когда надо, где надо и кому надо, освободив его от всего этого; а он бы просто сражался, и на душе у него было бы спокойно. Херефорд закрыл глаза. Если Честер поступит бесчестно, это разобьет Элизабет сердце.

Скрежет стали разбудил Херефорда, и вовремя: клинок соскользнул, и он едва не упал. Видно, он проспал какое-то время, колени и руки на эфесе меча затекли. Он несколько раз пытался подняться с колен, ноги не слушались. Тут сильная рука справа подняла его и поставила прямо. Это был Генрих. Херефорд не решился посмотреть на него: он не считал себя очень набожным, но ко всем церковным обрядам относился почтительно, а поведение в церкви Генриха граничило с богохульством. Повернись он сейчас к нему, Генрих как пить дать начнет болтать. Говорить же не хотелось, и кроме того, Херефорд чувствовал себя виноватым. А во сне к нему пришло решение. Пока Честер не предпримет против Генриха решительных шагов, он будет молчать; он не может и не будет причинять Элизабет страдания из-за собственных сомнений. Чувство еще одной дополнительной вины сверх груза, лежащего на его совести, — разве сравнить с болью, какую он может ей причинить? К этому грузу он уже привык, а Элизабет и без того достаточно натерпелась от отца.

Херефорд посмотрел с тоской на высокие стрельчатые окна; до рассвета было еще далеко. Ему бы следовало заняться молитвами и раздумьем, но голова занята другим. Как человек может возноситься мыслями к небесам, когда у него отнимаются ноги? Святые это, видимо, могут, но он не святой. Потом, зачем ему вымаливать позволение стать хорошим рыцарем? Он и так хороший рыцарь, лучше большинства других. Не чета Генриху и Честеру! Как может рыцарь следовать путем чести, когда кругом такое… Нет, он не станет винить других и больше не будет раздумывать об этом, пока язык не выдал его ненароком.

С наступлением утра пришли священники, отслужили мессу и освободили молодых людей от бдения. Сама церемония посвящения только начиналась. Сначала дали им поесть, потом все отправились на поле турниров с помостом, обтянутым королевским пурпуром. Там, на виду у всех король Дэвид ударом меча посвятил Генриха в рыцари. Херефорд посмотрел на небо и вздохнул с облегчением: день обещал быть ясным, значит, все будет хорошо. Удар рыцарского посвящения был нешуточным: Херефорд приготовился к тому, что слетит от удара с помоста, и мечтал только не угодить в грязь. Это его миновало; на помосте он удержался, но потом долго в голове стоял гул, а когда вечером разделся, то обнаружил гигантский синяк под ухом и на плече, куда угодил железный кулак Дэвида. Он слышал как Генрих смеялся, когда Роджер тряс головой и брел, шатаясь, чтобы встать рядом со своим господином, пока Дэвид давал рыцарское крещение пятнадцати другим молодым людям.

— Тебе надо набрать веса, Роджер. Ты же почти лишился чувств, — шептал ему Генрих.

Сам он выдержал удар Дэвида как скала, и хотя король несомненно умерил свой удар по племяннику, выдержать его не качнувшись — было настоящим праздником силы.

— Как мне набрать вес, если вы не даете времени ни есть, ни спать? — в тон ему ответил Херефорд, тихо смеясь. — После возвращения в Англию я похудел на целых тридцать фунтов.

— Это не из-за моих дел, — сказал Генрих сухо, и можно было подумать, что говорит он вполне серьезно. — Это из-за твоего распутства.

— Тогда вы — бесплотный дух.

Генрих въехал ему локтем под ребра.

— Советую быть почтительнее. Разве так надо разговаривать с человеком, кому ты сейчас будешь присягать на верность?

— Я лишь пытаюсь уберечь вас от смертного греха гордыни. Вы должны благодарить меня за мои старания на ваше благо.

— Тише ты, сумасшедший, все смотрят на нас! Хорошенький путь моего спасения! Уберегаешь от адских мук за гордыню и посылаешь на них же за распутство.

— Это потому, что вас люблю. Хоть туда мы пойдем рука об руку.

— Похоже что так, только тебе отправляться туда за одно, а мне за то и за другое. Значит, надо шествовать в ад с достоинством.

— Какое достоинство может быть от гордыни? Если вы шествуете за гордыней, а вес быка не позволяет вам легко вскочить в седло, вот где будет смех, а гордыня сделает сцену еще забавнее.

Генрих фыркнул. Тут был намек на его неумение вскочить на коня, не касаясь стремян. К этому испытанию рыцаря он долго и безуспешно готовился…

Церемония шла к завершению. Дэвид сошел вниз, уступив место племяннику. Когда Генрих встал на небольшое возвышение перед теми, кто присягал ему сегодня на верность, его глаза уже не смеялись, а молодое лицо стало суровым. Подвижный рот вытянулся в твердую линию, волевой подбородок выдался вперед; Генрих собрался, чтобы любой из стоящих перед ним рыцарей проникся каждой буквой своей присяги ему. Восшествие на престол было для него делом и смыслом всей жизни. Такая устремленность придавала его личности огромную силу; при его появлении на большое скопление людей, собравшихся на принесение присяги, опустилась мертвая тишина.

Херефорд, как самый важный, первым вышел вперед, преклонил колено и протянул обнаженные руки своему повелителю. Генрих крепко сжал их своей железной рукой, две пары глаз, голубых и серых, встретились суровым и открытым взглядом.

— Сир, я присягаю вам верой и жизнью своей, устами и руками, клянусь и обещаю хранить вам преданность и верность против всех других и всеми своими силами оберегать ваши права.

— Мы обещаем тебе, Роджер из Херефорда, что мы и наследники наши будем оберегать земли твои и дарованные нами тебе и наследникам твоим от всякого посягательства всей нашей властью, дабы тебе владеть этими землями в мире и покое.

Генрих медленно наклонился и поцеловал крепко Херефорда в губы. Когда он распрямился, Херефорд встал на ноги, и они расцепили руки. Тут подошел епископ Кармислейский и поднес Роджеру величественную раку со святыми мощами. На всех сторонах пирамидальной крышки золотые барельефы изображали Благовещение, Крещение, Распятие и Вознесение Христа. На стенках — другие сцены земной жизни Сына Божьего. Вся святохранительница была украшена полированными самоцветами, сапфирами, изумрудами, она блестела и сверкала в ярком свете весеннего солнца. Херефорд возложил на нее руки.

— Во имя святой Троицы и с благоверием к сим святым мощам я, Роджер из Херефорда, клянусь, что буду верен своей присяге и навсегда сохраню преданность Генриху, законному королю Англии, моему повелителю! Епископ отступил, вперед снова вышел Генрих. Он еще раз поцеловал Херефорда и вручил ему боевую перчатку из крашенной в пурпур кожи, спинка которой была покрыта толстыми пластинами блестящего золота.

— Носи с честью. Защищенный ею, стойко бейся за мое дело!

С горящими глазами Херефорд натянул рукавицу на правую руку и сжал кулак.

— За Генриха! За Англию! — громко крикнул он, потрясая сияющим кулаком.

— Файт! Файт! — громыхнула толпа собравшихся дворян. — Да будет так!

Глава пятнадцатая

Большие пышные облака недвижно висели в ослепительно голубом небе. Не было ветерка колыхнуть эти белые громады высоко в небе или шевельнуть листком на деревьях в парке замка Херефорд. Просвеченная солнечными бликами тень и сидящая в ней на траве прелестная женщина тоже не шевелились, и можно было подумать, что эта сцена изображена на полотне. Но вот рука Элизабет двинулась, свернула верхнюю часть пергамента и развернула нижнюю. Шуршание свитка нарушило полнейшую полуденную тишину так же резко, как контрастно выделялось оранжевое платье Элизабет на зеленой траве и на фоне темного ствола дерева, к которому она прислонилась, но Элизабет ничего этого не видела и не слышала. Все ее внимание было поглощено письмом, читаемым с таким вниманием, что приходилось по нескольку раз возвращаться и перечитывать снова.

Дочитав до конца, подняла голову, но тут же принялась читать все сначала. Письмо составлялось впопыхах, местами писать его было неудобно, Роджер, видимо, отрывал на него время от своего короткого отдыха. Первая половина содержала описание церемонии посвящения в рыцари. Описание было оборвано и не возобновлено, а остальная часть писалась рукой неуверенной, на неровной и шаткой поверхности, скорее всего прямо на коленях. И тональность этой части была совсем иной. Роджер писал, что они собираются напасть на Йорк. Сам он планировал послать для этого символический отряд, лишь бы заманить Стефана на север, но, против всех ожиданий, король Дэвид выделил им значительную поддержку. Теперь Честер твердо стоит за решительное наступление, и Генрих тоже хочет показать Стефану себя и рвется в бой против короля. Если они добьются успеха, они смогут продвинуться навстречу войску из Глостершира с юга и войску Бигода, идущему из Норфолка на запад. Это выглядело красиво, но было совершенно ошибочно и противоречило стратегическому замыслу, потому что основные силы Стефана были на юго-востоке; если Стефан не будет убит или пленен, сражение на севере никакого ущерба ему не причинит. С другой стороны, опустошение северных земель нанесет серьезный удар по Генриху. Бароны на севере заняты преимущественно борьбой с шотландцами, в гражданской войне придерживаются нейтралитета. Если Генрих придет туда вместе с шотландцами и будет одерживать верх, они его возненавидят, а если потерпит поражение — будут презирать. Это и политически было ошибочно; если судить по тому, что рассказывал Роджер, захват Стефана и разорение края, вытекающие из описанных действий, не входили в планы Генриха. Захватить надо было одного Юстаса или Мод; как отец и муж, Стефан был любящим, добрым и слабохарактерным, значит, ему можно было навязать торг. Ради горячо любимых сына и жены он мог созвать съезд баронов и объявить там Генриха своим наследником или отречься от трона, если ставка будет повышена. Но его никогда не заставить пойти на это угрозами; его можно считать глупцом, но трусом он не был, не заботился о благополучии страны и разорение ее совсем его не трогало.

Но невероятнее всего для Элизабет показалось само письмо, такого письма просто не могло быть. Роджер не мог описывать все это, чтобы потом гонять в такую даль курьера, и вообще не мог написать такое, если вспомнить, что при расставании с ней он не испытывал к ней такого высочайшего доверия. Элизабет нахмурилась и устремила взгляд в пространство. Если он писал это, чтобы излиться ей, значит, ему там не с кем поговорить и облегчить душу. Если захотел пожаловаться на обстоятельства, значит, сильно переживает крушение своих планов, хотя в самом письме таких сетований не было. Элизабет могла понять огорчение Роджера от расстройства его хорошо продуманных и организованных мероприятий, но это не могло повлечь такого упадка духа. Какие-то невидимые, скрытые под поверхностью причины беспокоили его, но какие именно, Элизабет не знала, и это удручало ее. Сидеть и переживать — не даст облегчения ни ей, ни мужу. Она поднялась в свою комнату, спрятала письмо, переоделась из кремовой туники и оранжевого блюо в простое льняное платье и отправилась к клетками своих охотничьих соколов. Пара часов скачки со своим кречетом могут ее успокоить.

* * *

Ее муж в это время тоже скакал на коне. Они с Генрихом и небольшим отрядом специально отобранных рыцарей затеяли отчаянную игру в казаки-разбойники с рыцарями Стефана, посланными устроить на них засаду. Поход на Йорк, как и предполагал Херефорд, окончился фиаско. Стефана предупредили о нападении загодя. Собственно, Роджер так и задумывал, планируя поход чисто демонстративным, лишь бы привлечь внимание короля к северным рубежам. Говорил он это Генриху, говорил Дэвиду, говорил Честеру — слушать его не желали. Стефан медлителен, говорили они, он не поспеет, и мы без труда захватим город. Он им возражал, что Стефан уже мог давно выйти из Лондона и собрать свои силы после событий у Ноттингема; на это ему твердили, что у них хватит сил разбить любое войско короля. В отчаянии, не заботясь задеть Дэвида, Херефорд кричал и внушал им, что, вступив на север Англии с шотландцами, они загонят баронов в лагерь Стефана. Дэвид оскорбился, Честер смеялся, а Генрих вышел из себя и обозвал Херефорда трусом.

Через несколько дней Генрих вежливо извинился, но случившегося уже было не поправить, и им оставалось одно — бежать. Когда стало ясно, что их встречает готовая к сражению и многочисленная армия Стефана, когда реакция баронов на появление шотландцев оказалась такой, какую предвидел Херефорд, войско Дэвида сразу растаяло. Узнав, что Стефан уже тут, расхотел сражаться и Честер. Он вообще был не в настроении вступать в драку с королем. В перепалке, которая предшествовала распаду объединенной группировки, Херефорд не участвовал. Бог его предупреждал, и не раз — под Бурфордом, колебаниями Честера, собственными предчувствиями. Но он шел намеченным путем, невзирая на предостережения, и следовал своему выбору, наверное, к собственному гибельному концу. Пока его мольба была услышана: ни сила, ни мужество его не ослабевали, а крушение его планов обернулось поражением других. Ему не на что было жаловаться.

Как это ни странно, после каждой стычки, стоившей им новой крови и потерь, дух Херефорда крепчал. Поражения его, конечно, не радовали и никаких надежд не вселяли, но в благополучном исходе он не сомневался, потому что какая-то высшая сила надежно хранила их. Может быть, время выбрали неудачно, думал он, что так все получается? Они часто плутали в незнакомых местах и, едва выйдя на дорогу, снова замечали за спиной блеск щитов и копий превосходящего по силам противника. Временами натыкались на банды бродячих рыцарей-разбойников, правда, большой опасности для них не представлявших.

— Слышал от кого-то, что есть святые покровители дураков и сумасшедших, — ворчал Генрих, отирая свой меч после одной из таких стычек. — Я подхожу под оба вида, так что мне полагается быть под их прилежным надзором. Мне непонятно, почему они тебя, Роджер, охраняют.

— Если я к вам так привязался, милорд, разве я не того же вида? — отвечал он со смешанным чувством.

Генрих рассмеялся. Видно, его приближенный полностью смирился со своим уделом. До этого Хересфорд был холодно-вежлив, что служило дурным знаком: свою привязанность к повелителю он обычно выражал свободой речи и манерами, часто граничащими с грубостью.

— Здесь ты дал промашку. Знаешь хоть, куда нас к черту занесло?

— Это, слава Богу, знаю. По крайней мере так мне кажется. Если эти святые еще побудут с нами немного, то к ночи мы въедем во владения Честера.

Генрих посмотрел на него внимательно с прищуром и, спросил:

— Думаешь, нам можно у него остановиться?

— Нет, не думаю, — просто ответил Херефорд. Совесть уступила дружбе, и он смягчил правду. — Задерживаться нам нигде не стоит, если мы не заставим обитателей замка сражаться вместе с нами. Но после Честера все замки так или иначе против Стефана, и там его войску не получить ни сведений, ни отдыха, ни поддержки. А я здесь знаю все тропы, каждый камень, куст и ручей. Если нужно, могу проехать лесами Честера. Вот в них мы уже в полной безопасности. А отдохнуть день-другой мы можем в Херефорде.

— А почему бы нам там не остановиться и не занять оборону?

— Зачем? — Херефорд широко открыл глаза и уставился на патрона с разинутым ртом. Лицо Генриха ничего не выражало, сколько он в него ни вглядывался. — У меня нет ни малейшего желания без нужды обрекать свои земли на растерзание. А потом, откуда у вас такое малодушие? На юге меня ждет армия, хочу скорее попасть к ней, но не обороняться, а наступать. Пусть Стефан обороняется! Обороной ничего не добиться. Вперед, милорд! Наши планы остаются в силе, хотя приходится под конец делать то, что планировал сделать в начале. Ручаюсь головой: когда мы приедем на юг, Юстас будет уже там, так что мы почти ничего не потеряли, если не считать немного крови и нескольких потраченных дней.

— Ты тверд как сталь, Роджер. Но и я не такой малодушный. Просто хотел выяснить одну вещь. Ты об этом не говоришь, поэтому спрошу прямо: чего ты боишься?

— Я?

— Да. Тебе снится все время такое, что мне не хотелось бы видеть. Ты перестал смеяться, а когда смеешься, то через силу. Стонешь и мечешься во сне или бродишь остаток ночи без сна. Я все время жду, когда ты мне расскажешь сам, теперь спрашиваю: что тебе известно такого, чего не знаю я?

Генрих прямо смотрел в глаза Херефорда. Но это было не нужно: он не умел притворяться.

— Таких вещей две, милорд. Одну я вам не могу назвать. Другую — не хочу. Но ни та, ни другая никак не влияют на то, что мы собираемся делать.

— Что ты этим хочешь сказать? — Голос его звучал ровно, но из-под загара стала проступать краска.

— То, что сказал. Если верите мне, прошу поверить: я не скрою от вас ничего, что вы могли бы своими силами изменить.

Так оно и было. Честер себя никак еще не проявил и опасности для них не представлял. Генрих пока ничего против него не мог предпринять, только, может быть, рассердиться, что тот надумал перебежать на другую сторону. А кроме того, Херефорд ясно видел, что Генрих и без его подсказок хорошо чувствует ход событий. А относительно собственных раздумий о тщетности и своей разочарованности — что он мог сказать Генриху? Предостережения свыше касались его одного, а возможно, были плодом его воображения. Глупо и опасно заразить Генриха его пораженческими мыслями.

— Я верю тебе. Но я спрашиваю не о твоей верности мне, дурак ты этакий, я хочу разделить твои заботы. — Генрих перехватил поводья коня в левую руку а правой тепло и дружески потрепал Херефорда по плечу.

Сердце Херефорда дрогнуло. Пряча и заглушая свои страхи, он зашел слишком далеко. Ему очень не хватало доброжелательного слушателя, не важно даже какого, лишь бы готового посочувствовать. Херефорд открыл рот, приготовился наконец снять с души тяжелое бремя и устремил свой взгляд далеко вперед, чтобы не смотреть на Генриха и не видеть удивления своего повелителя или его презрения за слабость. Но вместо исповеди вдруг крикнул:

— Тревога! К оружию!

За поворотом дороги его взгляд наткнулся на блеск металла среди деревьев. Новая схватка, и опять добрые силы уберегли их от гибели, а когда они были уже вне опасности, о случившемся разговоре так и не вспомнили.

Если лошади отказывались дальше идти, они делали привал. Ели что оставалось у них из припасов, запивали прямо из ручья и в нем обмывали свои раны. Херефорд и Генрих были так измотаны, что серьезного разговора вести не было сил. Они решили обходить замки, чтобы не попасть в ловушку, пройти владения Честера и заночевать где-нибудь в охотничьих угодьях. Никто из героев серьезно ранен не был, хотя сильно страдали от ссадин и ушибов, но среди их рыцарей были и раненые, а некоторых им пришлось оставить еле живыми и даже мертвыми. Без ночного отдыха они уже не могли, потери бойцов стали бы еще больше.

* * *

Ожидаемого результата от прогулки Элизабет не получила. Всю вторую половину дня она скакала на коне по лугам и лесам, борясь с желанием скорее вернуться домой, где ее могло ждать новое письмо от Роджера, сильно устала, но так и не успокоилась. Приехав, она взялась еще раз перечитать его послание, думая, не пропустила ли она спрятанного в нем распоряжения. Беспокойство не оставило ее ночью и продолжало терзать на следующий день, сделав ее и без того не слишком покладистый характер просто нестерпимым для окружающих. Она побила служанок, ставших разбегаться при одном ее появлении, дерзила свекрови и отшлепала старшую дочь Роджера, к которой очень привязалась. И тут же она подхватила на руки напуганную крошку, не видевшую раньше от нее ничего, кроме ласки, и сама горько расплакалась.

Леди Херефорд стала внимательно приглядываться к невестке после этого и прислушиваться к ее разговорам, хотя была сильно недовольна тем, что она передала ей содержание только первой части послания сына. Исхитрившись, она потихоньку выспросила у служанок Элизабет определенные сведения, которых те сообщить не смогли, поскольку их госпожа скрытничала. Леди Херефорд припомнила, что в начале каждой своей беременности она бывала крайне раздражительной, и в надежде, что именно это служит причиной несносного поведения снохи, позволила себе проглотить на нее обиду. Для Элизабет это было не совсем кстати, поскольку она лишалась одного выхода для своего раздражения, но в конце концов это пошло ей на пользу.

Случилось это так: она долго не могла уснуть и стояла у открытого окна, когда услышала скрежет металла о камень, какой раздается при опускании подъемного моста. В такой ночной час мост может быть опущен для единственного человека в мире. Схватив подсвечник, Элизабет выбежала разбудить слуг, а потом, поменяв свечи на факел, который уже не задует ветром, кинулась вниз и во двор встречать своего лорда. Генриха она даже не заметила. В ее глазах стоял один Роджер в доспехах и со шлемом на голове, шатающийся от усталости. С хвалой Господу она швырнула факел и обняла мужа.

— Роджер! Роджер!

— Дай нам поесть, вина и спать, Элизабет, больше ничего.

— Уже готовят. Как ты?

— В порядке.

Он больше не мог ни говорить, ни есть, только пил. Генрих, подумав, отказался от их спальни и от услуг Элизабет. Спешно разбудили леди Херефорд, и она спустилась к Генриху проследить, чтобы у него все было, и дать Элизабет возможность ухаживать за мужем. Элизабет, сгорая от нетерпения прикоснуться, помогла ему снять доспехи и раздеться. Только сейчас она поняла, как она боялась за него! Ей не терпелось расспросить его, но тормошить человека с посеревшим лицом, ввалившимися глазами и невиданными раньше ранами было нельзя. Пока она снимала с него одежду, он задремал сидя, и ей пришлось закинуть его ноги и закатить под покрывало. Когда сама прикорнула рядом, увидела, что глаза его открыты.

— Спи, Роджер, — прошептала она. — Все позади. Ты дома.

Но для него это было не так. Утром или через день все начнется снова. Сил для этого у него уже не оставалось, и его начала бить дрожь. Он почувствовал, как замерла рядом жена. Стыдясь этой слабости, он попытался унять озноб, но тело не слушалось, колотить стало сильнее. Он снова неверно расценил молчание Элизабет. Она просто не знала, что предпринять: притвориться, что не замечает? попытаться успокоить? заговорить? Шли томительные минуты, он начал успокаиваться, прерывисто дышал в промежутках между приступами озноба. Ей было горько, что он не ищет у нее утешения, но гордость Элизабет пережила столько ударов, что самолюбие ее уже не страдало. Ей подумалось, что у него иссякли силы; уж лучше пусть рассердится на нее, чем так мучиться в одиночку, решила она, повернулась к нему и обняла.

— Что с тобой, Роджер? Позволь мне помочь тебе.

Он не ответил, а только прижался к ней телом, холодным как лед. Большего ей было не надо; сердце радостно забилось, она еще крепче обняла его, стараясь согреть своим теплом. У Херефорда пролились слезы — слезы ярости и стыда, а когда это прошло, он подарил Элизабет знак полного своего доверия — сразу уснул. Заснула и Элизабет, но малейшее движение или звук мужа будили ее. Под утро увидела, что он уже не спит.

— Тебе полегче?

— Да. Мне совестно, как я глупо держал себя ночью. Устал очень.

Элизабет поймала его взгляд, посмотрела прямо в глаза.

— Тебе нечего стыдиться. Всякий может переутомиться, даже такой сильный, как ты. Мне хотелось бы помочь тебе, но ты не доверяешь. Я не жалуюсь, сама виновата. Но у меня есть силы, и мне хочется что-то делать, а дела ни для рук, ни для головы у меня нет. Жить праздно я не могу, ты знаешь, а потом — трутни горазды на плутни.

— Потерпи немного. У меня была идея передать тебе управление этим замком, но я подумал, зачем тебе возиться с житейскими делами. Ошибся. Но исправить ошибку не успел… — Голос его звучал неуверенно. — Потом столько всего произошло. Подожди, дай закончить дела, или пусть они закончатся сами.

— Не хочешь ничего мне рассказать? Даже из прошлого? Никакого вреда от этого не будет.

— Какое там! Расскажу тебе все. Только мало ь рассказе будет хорошего.

— Вас побили под Йорком? Из письма я поняла, что там были неприятности… Погоди, я возьму мази, сделаю тебе повязки, а ты будешь рассказывать.

— Нет, нас не разбили, — вздохнул он, — до сражения дело не дошло. — Он покорно лег, дал себя обмыть и втереть в больные места снадобья, иногда морщился от боли и прислушивался, как под ее руками она утихает. — Самое скверное, что нас заставили бежать. Я вообще не люблю бегать, а тут пришлось уносить ноги и весь путь от Йорка отбиваться от засад. Если не считать этого позора и нескольких погибших, мы практически ничего не потеряли. Я и не планировал вторжение в Йорк, это нам ничего не давало, мне хотелось только отделить Стефана от сына, что нам удалось. Потом Генрих стал больше меня слушаться и доверять. А было такое, что, когда сказал ему «не надо», он назвал меня трусом. Каково это было слышать от своего повелителя!

— Это он со зла. Сам говорил, что в гневе он может сказать и не такое. Никто в мире не смеет считать тебя трусом. Но, наверное, не это была главная беда?

— Конечно. — Об этом говорить ему было тяжело, не хотелось ее расстраивать. — Что бы ты сказала, если бы мы с твоим отцом пошли друг на друга? На чью сторону встанешь?

— Боже! — Она выронила банку с мазью, и та разбилась, разлив содержимое по ковру. — Он давно не перебегал… Разве можно так жестоко испытывать мою верность, если нет на то оснований!

— Когда не хочешь оказаться перед таким выбором и если сумеешь переубедить отца, тебе придется этим заняться. — Херефорду стало неловко за резкость, но тут у него возникла мысль, как одним ходом устроить два дела. — Элизабет, не будем сейчас говорить об отце. Скажи, ты мне предана?

— Я бы хотела быть рыцарем и присягнуть тебе на верность. Клянусь, я бы не изменила своей присяге, ни духу ее, ни букве. А как женщине доказать свою преданность?

— Ты больше рыцарь, чем многие, носящие это звание.

Странное выражение появилось на лице Херефорда. Он придумал сделать такое, что заставило бы смеяться всю Англию, от края и до края. Он решил принять от Элизабет по всем правилам присягу на верность. Ничто, никакие привязанности не заставят ее нарушить такую присягу, думал он, все еще считая гордость сильнейшей чертой характера Элизабет.

— Подай мне меч и правую перчатку.

Элизабет подала просимое онемев от изумления, ей и в голову не могло прийти, что он надумал сделать. Единственное, что она могла вообразить, это решение убить ее этим мечом за какую-то неведомую ей вину, если он не сошел с ума. Но зачем ему боевая перчатка? Страха у нее, однако, не было, только досадные мелочи отвлекали внимание: мокрая и задубевшая рукавица, залитая кровью от раны на правой руке, лужа мази на ковре, куда она ступила босой ногой и поскользнулась, страшные красные пятна на белом теле Роджера, когда он поднялся ей навстречу.

— Ты сказала, что хотела бы мне присягнуть. Думаю, у тебя довольно гордости, сил и храбрости. Но прежде прошу тебя еще раз подумать. Если ты присягаешь как рыцарь, к твоему слову я буду относиться по-мужски. Никакое уклонение от услужения мне по причине женской слабости в расчет принимать уже не буду.

Это было как раз то, чего хотелось Элизабет. Роджер предложил ей даже больше, чем доверял родной отец! Завершить свое самоутверждение таким триумфом она не могла и мечтать. Это было ошеломляюще! Но вместо радости у нее вырвалось:

— Значит, как жена я тебе больше не нужна?

Глаза Херефорда сразу потеплели.

— Что ты, дорогая, как женщину я тебя люблю больше всего и ни на что не променяю. Я говорю о том, что, когда потребую от тебя исполнения рыцарского долга, ты будешь не вправе отказаться, ссылаясь на женские причины, скажем, обидевшись на меня, если я как муж запрещу тебе общение с кем-то или какое-то действие. Поняла?

— Кажется, да.

— Тебе нужно время подумать? Мы тут пробудем еще одну или две ночи. Времени у тебя немного.

— Нет, — тихо сказала она, — думать мне нечего. Ты можешь взять мою верность и преданность, когда захочешь. Я буду твоим «человеком» и женщиной одновременно.

Для стороннего наблюдателя эта сцена могла бы показаться комичной. В слабом свете раннего утра совершенно голый мужчина стоял над преклонившей колено женщиной с распущенными до пола волосами, что свидетельствовало об их тесной близости. Он обращался к ней как к своему вассалу мужского пола и когда давал ей свой поцелуй мира, губы его были жестки. Под конец он протянул ей свой меч со святыми мощами в рукояти, служившей одновременно и крестом, она поднялась, возложила на меч руки и поклялась. В заключение, как символ новой связи между ними, он вручил ей свою окровавленную перчатку и еще раз твердо, по-мужски поцеловал. Для участников этой церемонии ничего забавного в ней не было. Оба были предельно серьезны. Херефорд впредь будет относиться к жене как к верному вассалу, а Элизабет в момент исполнения ее мечты с испугом поняла, что вовсе не хотела, чтобы отношения с мужем стали теперь такими, однако всей душой стремилась быть достойной чести, какой редко удостаивается женщина в личной жизни.

— Файт! — провозгласил Херефорд и уселся на постель, закутавшись в покрывало. — Теперь, Элиза, у меня есть для тебя дело.

— Ой, Роджер, не сразу! Я боюсь!

— Что? — удивился Херефорд, потом рассмеялся и привлек жену к себе. — Я стану умнейшим человеком на земле, когда научусь тебя понимать. Ты постоянно без спросу и согласия вмешиваешься в мои дела, а когда я прошу тебя что-то сделать, тебе становится боязно. Неужели я был с тобой так груб и бесцеремонен или просил тебя о чем-то невозможном?

— Ты был тогда другой. Когда вот такой, мне не страшно. Но я понимаю, почему тебя боится Вальтер и беспрекословно повинуются люди.

— Хорош бы я был лорд, когда бы сажал на колени и ласкал своих вассалов! — Херефорд снова смотрел по-доброму и ласково улыбался. — А если бы еще испытывал к ним то же, что и к тебе, то вообще бы ничего не делалось: какая работа тут пойдет на ум? Я раньше думал, что женщин не делают вассалами, потому что они не могут носить оружие, но теперь вижу, что они опаснее другим. — Он засмеялся. — Слушай, Элизабет, мы всегда все делаем шиворот-навыворот. Почему бы нам не продолжить в том же духе? Становится светло, мне ужасно некогда, много надо и тебе рассказать, так что… давай заниматься любовью.

Он опрокинул ее на постель, она не стала сопротивляться. Сначала она не испытывала ни желания, ни страсти, только чувство тепла, сделавшее ее нежной и податливой. Роджер, видимо, понял ее состояние, и его движения были неторопливыми, хотя и говорил, что времени у него нет. Иногда он совсем останавливался, целовал и ласкал ее, изгибался, чтобы потрогать губами груди, гладил бедра. Элизабет застонала тихо, потом громче, и когда Роджер замирал в нерешительности, — сама стала его подталкивать. Ее выражение стало сосредоточеннее, и она бессознательно все крепче прижималась к мужу.

Немного погодя, лежа на спине и смотря в полог над постелью, он сказал задумчиво:

— Помнишь, однажды сказал тебе, что ты будешь визжать, как сучка при вязке. Вот получилось.

— Какой ужас! Что ты говоришь!

— Некрасиво, зато выразительно и точно. — Он повернулся к ней, глаза еще переполняла влага нежности, и ему захотелось разбавить это чувство шуткой. — Ты знаешь, когда ты краснеешь, кожа у тебя розовеет и выглядит так аппетитно, что мне хочется тебя съесть.

— Лучше помолчи. Ты сейчас позеленеешь, а не порозовеешь, если скажу тебе кое-что.

Элизабет нигде не уступала и всегда была готова дать ему сдачу, не важно, дразнил он ее или любил. Херефорд вытаращил глаза.

— Что ты такого можешь мне сказать, чего я еще не слышал?

— А вот и скажу, раз обзываешь меня сучкой, — захихикала Элизабет. — Ты сам стал таким развратником, что спишь с собственным вассалом! Ну, что скажешь?

— Сучка! — сказал он нежно и ласково ущипнул ее за плечо. — Неблагодарная сучка, кусающая руку, ее кормящую.

Она снова засмеялась, но муж уже отвлекся от любовной игры и, глянув на светлеющее небо, посерьезнел. Его ждала масса дел, и времени, как всегда, не хватало. Особой спешки, однако, не было, если не считаться с привычной торопливостью Генриха. Раз он был уже в Англии, теперь все время работало на их дело завоевания трона, теоретически можно было не торопиться, но заботила опасность отхода разочарованных союзников, если война затянется. Так что Херефорду было непонятно, почему ему надо спешить, но чувство у него было именно таким: надо гнать и гнать, иначе все развалится на части. И ничего поделать тут было нельзя. Будучи человеком простым, он поступил просто: немедленно поднялся с постели.

Элизабет не желала вставать и еле шевельнула губами, чтобы Роджер опустил полог. Ей хотелось остаться в теплом полумраке и посмаковать новую для себя и полную свободу от скованности, вспоминая острое больно-сладкое ощущение. Роджер в другое время сам с наслаждением повалялся бы с женой, поддразнивая и лаская ее, снова бы предался удовольствию. Вместо этого он отвернулся.

— Нет, любовь моя, знаю, что тебе хочется, но сейчас этому не время. — Он улыбнулся ласково, но выражение было достаточно твердым и не допускающим возражений. — Вставай, вассал, есть дело для тебя.

— Не поручай мне дела выше моих сил.

— У тебя нет предела сил, когда приложишь старание. Я даю тебе только задание. Пойдут за тобой люди твоих родовых имений… если случится немного повоевать?

— Думаю, да.

Элизабет задумалась. Конечно, Роджеру хватит ума, чтобы не послать ее командовать боевой дружиной. Она довольно хорошо разбиралась в военном деле, это так, и были женщины, которые брались за оружие и шли воевать, но все ее знания имели отношение главным образом к обороне, когда и другим женщинам приходилось заменять мужей. Заставить женщину атаковать его врагов было бы настолько нелепым и позорным для него, что она ни за что, ни по каким обязанностям вассала, ни за какую любовь не позволит ему сделать это. Но очень скоро стало ясно, что Роджер имеет в виду другое, Элизабет успокоилась и стала слушать.

— Я отзову твоих ратников с юга, хотя бы только кавалеристов. Если не произойдет тяжелых боев с большими потерями, каких я не ожидаю, у тебя может получиться около семисот проверенных бойцов. С такой дружиной ты сможешь спокойно ехать куда угодно. Когда мы с Генрихом уедем на юг, отправляйся на север и найди там отца. Мы с ним расстались прохладно, так что не скажу, где он может оказаться. Ты должна его удержать, чтобы он не перебежал. Если не удержать, то хотя бы не дать соединиться со Стефаном или, что еще важнее, помешать ему повернуть на юг. Мне безразлично, что он делает там, на севере, пока не вредит нашему делу. Понимаешь, что мне надо? Сможешь это сделать?

— Не знаю. Раньше мне удавалось заставить слушаться его, но порой в него будто дьявол вселяется. Тогда никто его не сдвинет с места. Многое зависит от того, что произошло с ним после вашего расставания. Я сделаю все, что будет в моих силах, Роджер, только должна тебе сказать… Ни мой долг перед тобой, ни вся моя любовь к тебе не заставят меня остановить его силой: он мой отец.

— Я и не требую этого, как не требую, чтобы его рыцари, которых он давно водит, пошли против него, но я хочу, чтобы ты сообщила, если не сможешь его удержать. Пиши всегда в Девайзис. Там будут знать, куда переправить мне грамоту.

— Ты не будешь с ним драться, Роджер?

— Не знаю, Элизабет. Я его тоже люблю, но моя клятва остается клятвой. Я не хочу разрываться между вами, так что постарайся сделать, как я тебя прошу. А теперь — за дело, мне надо составить письма, а это для меня всегда непросто.

После неудачной попытки держать Элизабет подальше от Генриха Херефорд махнул на это рукой. Все несколько дней, что они провели в Херефорде, Генрих бессовестно флиртовал с Элизабет, а она шаловливо провоцировала и подыгрывала ему. Но после памятного отпора со стороны Херефорда Генриху больше не удавалось вызвать в нем ревности. Сам же Херефорд, овладев любовным резервом жены, стал более уверенным в ней, а на остальное у него уже не оставалось сил. Не обладая способностями своего повелителя делать сразу несколько дел, он так погрузился в военные приготовления, что даже не замечал Генриха за обеденным столом, когда не происходило общего разговора. Если Генрих был великолепным лидером, то Херефорд брал железной исполнительностью, и это позволяло им дружно работать, причем Генрих с лету оценивал ситуацию и принимал решение, которого Херефорд искал бы часами. Все теперь у них ладилось; Генрих был силен в оценке местности и выстраивании боевых порядков, а Херефорд лучше разбирался в боеспособности и выносливости войска. В вопросах тактики Херефорд подчинялся решениям Генриха, но если Херефорд отвергал план действий и объяснял почему, Генрих тоже не спорил.

Темноволосая головка Элизабет сразу отвернулась от Генриха, как только муж начал говорить.

— Здесь нам делать больше нечего, милорд. Наш следующий шаг — это выполнять, что запланировали.

— Я думал, ты хочешь дождаться вестей от брата.

— Хотел, только Вальтер очень ненадежный корреспондент.

Херефорд не добавил, что Вальтер и союзник ненадежный, поэтому, не дождавшись от него известий, очень хотел лично посмотреть, что там происходит. Его также беспокоило отсутствие вестей от Глостера. Возможно, что, прослышав о фиаско в Йорке, этот привередливый герцог снова раздумал полностью переходить на сторону Генриха, для чего ему нужно будет оставить королевский двор и выехать в войска повстанцев. Херефорду очень не хотелось, чтобы город Глостер оказался бы для них закрытым, и предложил утром же отправиться прямо туда. В зависимости от обстановки они могут потом отправиться на восток, в Шривенхем, или на юг, в Девайзис.

Генрих пожал плечами и согласился.

— Мне порядком надоело путешествие по Англии. Когда мы увидим действия?

— Мы едем ради этого, милорд, а не путешествовать. Если Вальтер взял Шривенхем, мы можем заняться Фарингдоном. Взяв его, мы отрежем весь юг от Оксфорда, главного опорного пункта Юстаса. Он не заставит себя долго ждать, как только увидит наши намерения. Если решили, иду отдавать распоряжения.

— Мы не успеем закончить нашу игру, леди Элизабет, — сказал Генрих, когда Херефорд вышел. Генрих играл в шахматы хорошо, но Элизабет играла не хуже, и они увлеклись сложной комбинационной игрой, конца которой не было видно.

— Мне очень жаль. Я запишу нашу партию, и когда вы вернетесь, мы ее продолжим.

— Сегодняшнее расставание, кажется, не огорчает вас, как тогда, в Честере. Вы не боитесь за мужа?

— За Роджера? Нет, он заговорен!

Ни поведение, ни загадочные золотистые глаза Элизабет не давали прочесть, что творится у нее в душе. Выражать свои чувства она опасалась, их могли сделать оружием против нее самой. Возможно, Генриху она и могла бы довериться, но Элизабет твердо знала: чем меньше знают про нее, тем лучше.

— Он тоже так считает?

Генриху хотелось выведать у Элизабет, что беспокоит ее мужа. Он не ожидал, что она станет распространяться; во всех их совместных разговорах она ни словом не обмолвилась ни о муже, ни о себе лично. Но попытка — не пытка…

— Понятия не имею. Но точно могу сказать, что он никогда не скажет, если его что-либо беспокоит.

Генрих рассмеялся.

— Леди Элизабет, если бы я спросил вас, какого цвета чулки будут у вашего мужа завтра, ваш ответ был бы таким же прямым?

— Можете не сомневаться, милорд. — Дружеское расположение, восхищение и удивление добавили красок на ее лицо и очаровательного блеска глазам. — Мне только странно, почему это вас интересует и… почему вы не верите. — Потом добавила серьезно: — Милорд, моя прямота не зависит от доверия. То же самое я бы ответила и отцу, который сердечно любит Роджера.

«Всегда не доверять — защита женщины», — утвердился в своем мнении Генрих, но возражать не стал.

Между тем в этот раз Элизабет расставалась с Роджером спокойнее, хотя теперь она осознала, что любит его больше жизни. Она любила так неистово, что ей трудно было говорить о нем, даже упоминать его имя. В эти дни при всякой мысли о нем у нее сосало под ложечкой, и необычная мягкая боль не давала дышать. Сейчас она стала больше переживать за своего мужа, но страх за него не лишал ее уверенности. Это самообладание она черпала сразу из нескольких источников. Восстановленное доверие Роджера значительно упрочило ее веру в себя. Плотское удовольствие от любви, которое у нее появилось и надежно повторялось при желании, вселило в нее уверенность в свою полноценность, выкорчевало корни раздражения и горечи, о существовании которых она и не подозревала, пока они не были удалены. Больше того, она поняла, что, отдавая себя, ничего не теряет, а обретает многое, и чем больше она дает Роджеру своего, тем больше его веры и доверия получает. А самое главное, теперь ей не нужно было тихо сидеть в страхе и неведении и только ждать, ждать…

Но боялась она за него отчаянно, и в эту последнюю ночь после любовной страсти она снова забралась в объятия Роджера и целый час не давала ему уснуть, требуя новой ласки. «Может быть это в последний раз, в последний раз», — говорила она себе, борясь со сном. Это могло быть в последний раз, и Элизабет решила взять все, и думала при этом, что, боясь за Роджера, она больше не боится за свое будущее. Если Роджер будет убит, сердце ее разорвется, но жизнь для нее не остановится. Она больше не ощущала себя слабой и беззащитной, за себя она теперь не боялась. Если Бог даст и она зачала ребенка… Тут Элизабет остановила бег своих мыслей и улыбнулась; она раньше не думала о ребенке от Роджера, не связывала это с удовольствием. Так вот, если он зачат, она будет хранить земли Роджера для этого ребенка, никому их не отдаст, это она знала твердо. Если ребенка не будет, у нее останутся другие дороги. Одно для нее стало совершенно определенным: если Роджера не будет, чтобы ею владеть, больше владеть ею не будет никто. По ее убеждению, никто в Англии не мог сравняться с Роджером, и сравнивать с ним она никого не хотела.

Утром при расставании граф Херефорд выглядел более расстроенным чем жена. Он никак не хотел выходить из комнаты, где Элизабет помогала ему облачиться в дорогу и надеть доспехи, ходил взад-вперед, говоря, какими путями ей лучше ехать на север и что делать в разных мыслимых и немыслимых ситуациях. Снова и снова он поглядывал на шпиль херефордской церкви, сокрушаясь о смерти Алана Ившема. С одной стороны, он был уверен в силах и способности Элизабет, но с другой — душа его обмирала по женщине, которую он любил и намеренно подвергал опасностям.

— Бога ради, Элизабет, будь осторожна! Остерегайся всюду, даже если это будет тебе мешать. Не бойся и не стыдись убежать. Тебя никто в этом не упрекнет. Самое главное, не забывай каждый день посылать курьера с известием, каждый день непременно, где бы ты ни находилась, даже если тебе совсем нечего сообщить.

Он поднял ее толстые тяжелые косы и поцеловал их.

— Я не забуду, сделаю все как велишь, но рассчитывать на курьеров трудно. С каждым может произойти что угодно на долгом пути между нами. Потом, когда я отыщу отца, я буду с ним в полной безопасности, а ежедневные курьеры — сколько же это мне потребуется людей?

— Один человек, меняя лошадей, доберется до меня за три — пять дней, а как он отдохнет, я отправлю его назад. Значит, тебе потребуется всего двадцать — тридцать конников. Я больше не хочу мучиться, не зная, где тебя искать. Тебе все понятно, что надо будет делать?

— Да, все. Я должна удержать отца на севере и по возможности — от перехода на сторону короля. Ты сам… — Она замолчала, разглядывая лицо мужа. За эти лесколько месяцев он постарел на десять, какое — на двадцать лет. И несколько дней отдыха не убрали сизого налета на скулах и кругов под глазами. — Ты сам тоже будь осторожней, ладно?

— Сколько позволят мои честь и долг. Наше дело не одно и то же, Элизабет. Ну, кажется, все. Будь смелей, моя дорогая, но не слишком!

Глава шестнадцатая

Элизабет посмотрелась в зеркало и улыбнулась своему отражению. Тяжелые косы убраны и плотно пришпилены на голове; коричневые домотканые туника и блюо были очень далеки от привычного для нее роскошного наряда и никак не льстили потемневшей и побледневшей коже лица. Она вынула из ушей серьги, положила их к другим драгоценностям в стоящем перед ней ларце и стала снимать обручальное кольцо. Оно не поддавалось, и Элизабет остановилась, потом надвинула его обратно, при этом сердце у нее куда-то ухнуло. И вовсе не потому, что оно не стаскивалось, совсем нет. Она повернула кольцо камнем внутрь ладони и натянула перчатки для выезда верхом. С накинутым на голову капюшоном она могла спокойно сойти за мальчика из невысокого сословия.

Самым последним делом в Хсрефордском замке для нее было запечатать записку Роджеру и отправить ее с курьером. Накануне вечером она уже попрощалась с леди Херефорд, Кэтрин и двумя дочками Роджера; делать это еще раз не требовалось. Ничего другого не оставалось, и ничто больше ее не задерживало. Без Роджера ничто не связывало ее с этим местом, поэтому, не оглянувшись и ничего не припоминая, она вышла во двор, села на своего мерина и двинулась с дружиной на север.

Зная нерешительность своего отца, Элизабет направилась в Йоркшир. Скорее всего, Честер был еще там, пребывая в нерешительности, начать ли заигрывание с королем или вступить с его войском в сражение. Она уже направила в Честерский замок форейторов с приказанием встретить ее возле Уинсдорфа, если отца в замке нет, — опасный Шрюсбери решила объехать с востока: дороги в Англии лучше, чем в Уэльсе. Роджер бы одобрил ее решение, подумала она, довольная собой, не заметив, как сильно изменились с декабря ее взгляды.

* * *

В это время у Херефорда и мысли о жене не было. Он находился в десяти милях от Бристоля, бурно радуясь неожиданно быстрому и легкому разрешению недоразумения. По приезде в Глостер они с Генрихом выяснили, что сильно недооценили герцога Вильяма. Этот джентльмен ничуть не встревожился неудачей на севере, и единственная причина отсутствия от него вестей состояла в том, что они обогнали его гонцов, все еще разыскивающих их в Йорке и Честере. Он встретил наших героев, кипя негодованием: у него был готов небольшой план, который весь строился на их присутствии. Он ожидал их приезда на два-три дня раньше, для чего направил к ним гонцов с просьбой поторопиться, чтобы они успели попасть в Дурели, о чем он намеревался конфиденциально и как бы невзначай намекнуть Юстасу. Когда он объяснил простую суть этого плана, Генрих и Херефорд одобрительно ему кивнули.

Юстас прибыл в Глостершир по приказу отца, где Вильям приветливо его встретил и позволил беспрепятственно объехать свои владения в поисках нужных ему лиц. Затем он в присутствии ушей, от которых эти сведения могли пойти дальше, обронил фразу, что искомое Юстасом находится в Дурели. Сказать Юстасу об этом прямо он якобы не решался, оправдывался он потом перед королевичем, так как друзья его отца, преданные делу Генриха, наверняка его убили бы, и он побоялся.

— Вот где вам следует сейчас быть! И не надейтесь обвести его форейторов и шпионов! — говорил Глостер своим вкрадчивым вздорным голоском, не обращая внимания на переглядывание слушателей, пораженных, что человек может полагаться в таких делах на заведомых сплетников. Глостер с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться над этими горделивыми дураками. — Бристоль уже поднят на ноги и ожидает вас, а под Алмонерсбери уже стоит и готова к действиям целая армия. Раз Юстас уверен, что вы находитесь в Дурели, вам только и нужно сделать вид, что вы бежите под защиту Бристоля. Мои люди не откроют ворота Дурели, но скажут ему, что вы направились в Бристоль. С Божьей помощью, молодой и горячий Юстас помчится за вами, если только Раннулф из Южного Райдинга не остановит его. Заманите Юстаса к Алмонерсбери — и он в ваших руках.

— Мой дорогой Вильям, — Генрих наградил его самой обворожительной улыбкой, — если нам удастся взять его, ты об этом не пожалеешь!

— Если бы я сомневался, мой план был бы иным. Боюсь прослыть негостеприимным, но, если вы не хотите опоздать, вам лучше сейчас же отправляться.

* * *

— Это не ловушка? — спросил Генрих, когда они уже были в седле. На этот раз Херефорд пожал плечами; он даже гадать не мог, что было на уме у Глостера.

Как ни подозрительно выглядел его план, пока все шло у них гладко. Они пробыли в Дурели до появления авангардных сил Юстаса и где-то в полночь выскользнули из крепости только с небольшим отрядом рыцарей. Они отклонили предложения смотрителя взять с собой подкрепление, отчасти боясь прихватить с собой предателей и предвидя возможность, что Юстас может напасть на Дурели. Они сочли неразумным ослаблять силы защитников при осаде крепости, пока не смогут прийти им на помощь. Люди Глостера заблаговременно что подмога у него под рукой, снова собрались с силами. Беспокойство Херефорда возрастало, он все напряженнее вслушивался в шум боя, пытался хоть что-нибудь разглядеть в темноте. Он боялся в этом треске деревьев, лязге металла по щитам и кольчугам, в криках, стонах и командах с обеих сторон не расслышать призыва Генриха вступить в бой. Хотя уже было ясно, что его бойцам не придется преследовать убегающих и не достанется сметать последнюю защиту Юстаса, он продолжал стоять на месте по одной-единственной причине: Генрих ревнив к славе победителя, делить ее ни с кем не желает.

Херефорд не пропустил сигнала Генриха, но тщеславный Генрих с ним запоздал, сигнал пришел слишком поздно. Когда дружина Херефорда вступила в бой, она сумела помешать Юстасу выбить Генриха с его позиций, но сделать большего уже не смогла. Много крови пролилось, пока предводители обеих сторон, поглощенные сражением за собственную жизнь, не оценили общую обстановку. Когда наступил день, им стало ясно, что ситуация патовая. Сил у Юстаса было больше, потери меньше, но и продвинуться далеко он не сумел, а войско Генриха находилось на дружественной территории вблизи главного оплота, который мог отбить куда большее войско, чем то, что было у Юстаса. Генрих предпринял еще одну отчаянную атаку, чтобы захватить Юстаса, но молодой принц умело защищался, а его охрана стала вокруг стеной, сквозь которую не могла пробиться даже анжуйская ярость.

Эта атака чуть не стоила жизни Генриху. Его рыцари пробивались к Юстасу сквозь ряды противника жиденьким клином, и пока он пытался смять охрану принца, путь назад для него оказался отрезанным. Херефорд сам бросился на группу бойцов, отрезавших его повелителя, за ним кинулись его отчаянные вассалы, расчистив путь, по которому Генрих смог отступить. Таков оказался финал для дружины повстанцев. Их потери были тяжелее, предупредили о трех засадах, выставленных Юстасом на пути к югу, и провели их безопасными путями в обход, так что они без помех установили связь с армией, вышедшей из Бристоля. И вот они ждут своих преследователей, которые должны появиться с минуты на минуту. Херефорд нервно поглаживал пальцами левой руки свою пурпурно-золотую боевую перчатку. Они так напряженно прислушивались, что даже Генрих замолчал.

Наконец послышался глухой раскатистый топот идущих рысью сотен коней. Дыхание Херефорда участилось, и, когда он натягивал на руку левую перчатку, поправлял шлем и укреплял щит, на лице появилась холодная, беспощадная усмешка, с которой он ходил в бой, а глаза загорелись ярким голубым пламенем. Тихим голосом он подозвал Вильяма Боучемпа, передающего распоряжения своего господина всей дружине.

— Взять принца любой ценой, невзирая ни на что. Кто возьмет, сразу прорывается с ним в Бристоль, чтобы не дать его отбить.

Команда «Взять Юстаса» пошла от уст к устам. Но это легко сказать, да не просто сделать. Как только схватка началась, стало ясно, что Юстас не очень поверил своим доносчикам. Обычно принц, смелый и сильный рыцарь, сражался впереди своей дружины. В эту ночь все было не так. Юстас держался, или его держали, позади, в окружении сильной охраны, и, судя по всему, весь его отряд был готов именно к такой встрече, какую ему приготовили.

Первый удар, нанесенный Генрихом, пока Херефорд с половиной отряда рыцарей оставался в резерве, не смутил, как ожидалось, противника. Отряд Юстаса сомкнул ряды и яростно бросился вперед. Арьергард отряда, явно подготовленный к этому, галопом ринулся через поля и рощи в обход, решительно ударив Генриха во фланг. Его рыцари попятились, но под криками и бранью своего предводителя, показывавшего им пример, сметающего всякого на своем пути и знающего, и цели своей они не добились. Стоять и продолжать сражение было бессмысленно; они не могли одержать верх, зато потерять могли еще многое. Повинуясь очередному приказу, шедшему от отряда к отряду, они вышли из соприкосновения с противником и в боевом порядке последовали в Бристоль. Произошел еще короткий арьергардный бой, когда дружина Юстаса попыталась обратить отступающих в бегство, но Херефорд четко руководил своим отрядом, и принц решил не продолжать преследование, не желая оказаться один на один с городом, полным ярых сторонников повстанцев.

— Он знал, — тяжело дышал Генрих, — он все знал! Засада не застала его врасплох.

— Похоже. — Херефорд был подавлен, страдая от множества перенесенных ударов. — Но дело, наверное, в другом. Юстас уже несколько лет сражается то с вместе с отцом, то самостоятельно. Стефан, конечно, дурак, но только не в военном деле, и сына он обучил хорошо. Зайдя так далеко по подсказке Вильяма, у него хватило ума быть осторожным. Тут я виноват… Слишком увлекся. Думал, что будет, как спланировали… Мне следовало знать, что все так просто не бывает.

— Пресвятая Богородица, меня всего изуродовали! Мы не можем взять подкрепление в Бристоле и снова напасть?

— Можно попытаться. Только где его теперь найдешь? Юстас думал взять нас в замке Дурели, который не особенно крепок, или перехватить по пути. Он никогда не пойдет на Бристоль. Стефан попытался было с целой армией, ничего у него не вышло. Мне кажется, он сейчас на всех парусах летит в Оксфорд. Его потери оказались меньше наших, но раны зализать ему надо.

— Черт тебя побери, Роджер, давай повернем и попробуем еще раз!

— Повернуть можно, милорд, но люди устали, боюсь, они не выдержат.

— Это ты не выдерживаешь…

Херефорд сверкнул глазами.

— Вы второй раз называете меня трусом. Если я вас не устраиваю, поищите другого, кто с такой готовностью будет ради вашего дела проливать кровь, не щадя живота своего.

Генрих умерил свой гнев, не желая дальше выводить из себя и без того расстроенного компаньона. Не на Херефорда сердился Генрих, а на крушение своих планов.

— Нет, извини, я так не думаю, ты мне дорог. Просто наскакиваю со зла. Что же нам делать теперь?

Херефорд угрюмо смотрел под ноги коня, помолчал и сказал глухо:

— Напишу в Бат, Девайзис и Шривенхем с просьбой, чтобы наши там попробовали его захватить или погоняли подольше. Чем больше у него будут потери, тем легче нам его будет поймать.

Юстас, как и предполагал Херефорд, благополучно скрылся в Оксфорде, оставив своим противникам горькое сожаление, что дали ему спокойно уйти. Он не вернулся в Лондон, а засел в своей крепости и стал частыми набегами на их замки держать Херефорда и Генриха в напряжении. Все их планы, как, например, намерение взять Фарингдон, повисли в воздухе; то они спешили на выручку Джону Фитц Джильберту в обороне Марлборо, то мчались обратно на север укрепить Девайзис, откуда они брали подкрепление для Джона. Херефорду было некогда даже подумать, и это было хорошо, иначе в цепи неудач мужество могло ему изменить. Вести с севера, которые поначалу были обнадеживающими, стали тоже плохими.

Гонцы от Элизабет приезжали регулярно, исключая некоторые дни, когда они не поспевали за передвижениями Херефорда. Она успешно выполнила свою задачу, и Честер согласился упрочить оборону сторонников Генриха в Йоркшире. К сожалению, его войско, даже с учетом отряда Элизабет, было недостаточно сильно, чтобы противостоять Стефану, который, приступив к боевым действиям, проявил себя бойцом серьезным. Сначала одна, потом другая крепости пали; Честер был не из тех, кто мужественно сносит удары судьбы, и в письмах Элизабет зазвучали нотки усталости и депрессии. В один прекрасный июльский день Херефорд узнал, что она больше не может удерживать отца и намерена вернуться в Честер. «Мне удалось повлиять на отца, — говорилось в письме, — и он не вступит в переговоры со Стефаном, не повернет на юг и не станет вам мешать. Большего я не могу. Я вместе с ним вернусь в Честер, если не будет других указаний, останусь там и постараюсь упрочить его отношение в вашу пользу. К сему собственноручно печать прилагаю, июля 12 дня, Элизабет Херефорд».

Уронив голову на грудь, Херефорд погрузился в раздумья. «Других указаний», — устало думал он; если бы они у него были для собственной дружины! А настоящий кошмар только начинался. Когда Честер покинул Йоркшир, Стефан тоже освободился. Король был на редкость добродушным человеком, его трудно было рассердить, еще труднее заставить что-то предпринять. Но если его растревожить, он мог совсем обезуметь. Стефан пришел с войском на юг и не стал воевать с Генрихом, а принялся методично уничтожать и без того опустошенный край. Королевским войскам было позволено делать все; они могли совершать любые зверства и получили приказ специально выжигать все на своем пути. Они не оставляли после себя ни хижины, ни росточка и ничего живого и двигающегося. Что не могли забрать с собой, валили в кучи и сжигали. Детей и мужчин убивали всех без разбора, женщин использовали и тоже убивали. Непроглядный ужас представляли собой сгоревшие лачуги, выжженная земля и разлагающиеся трупы, покрывавшие всю землю.

В поисках короля с его войском Херефорд кидался в одну сторону, Генрих в другую, но нигде его не было. Они не слезали с коней ни знойным днем, ни душной, изматывающей ночью: это было самое жаркое лето в Англии, какое только могли вспомнить. В этих погонях Херефорд стал походить на смерть с горящими, переполненными ужасом глазами, а у железного Генриха отваливались руки и ноги, когда он падал с коня, чтобы урвать короткий, не дававший отдыха сон. Не надеясь усмирить непокорных герцогов Солсбери и Джильберта, воинственного графа Херефорда и Генриха Анжуйского, Стефан решил уморить их голодом и немало в этом преуспел.

Роджер из Херефорда скинул свой шлем и снял кольчужный капюшон. Его золотые кудри выглядели комками мокрой глины, а по лицу ручьями стекали пот и нескрываемые слезы. Опять они подоспели слишком поздно, и поля с крестьянскими хижинами вокруг крепости Девайзиса представляли собой дымящиеся пустыри. Он сидел и рыдал, как измученный ребенок, от безнадежности у него не было даже гнева. Полчаса спустя в крепости он встретился с Генрихом, который от ярости и отчаяния был почти в истерике.

— Мы же были тут, тут, ничего не заметили, как вдруг все кругом заполыхало! — кричал он. — Клянусь тебе кровавыми руками и ногами Христа, мы в полчаса поднялись и вылетели на них. А они прямо на наших глазах растаяли как дым. Мы прочесали все кругом, перевернули каждый камень — никого! С ними дьявол заодно, только дьявол может сотворить такое!

«Боже мой! — думал Херефорд, молча валясь на лавку. — Стефан — помазанник Божий на престол! Не гневим ли мы Всемогущего, выступая против короля? Не наказание ли это нам — умирать с голоду и пропадать нашим землям?» Генрих продолжал неистовствовать и метаться по комнате, а Херефорд, захваченный этими мыслями, но не решаясь высказать их вслух, молча разглядывал свои грязные руки, будто пытаясь прочесть на них ответ.

— Милорд. — Вильям Боучемп тронул своего господина за плечо. Частенько приходилось ему делать это в последние дни, чтобы привлечь внимание Херефорда, и его сердце разрывалось от удрученного, тусклого взгляда голубых глаз. — Письма, милорд. — Другого ему сказать было нечего.

— От жены?

Вильям протянул ему несколько коротких записок от Элизабет. Отец по-прежнему ничего не предпринимал, засел в своем любимом замке, охотился, жаловался дочери, «и весь исходит желчью», писала Элизабет, что грозит совсем подорвать его приверженность делу зятя. Честера надо вовлечь в какое-то дело, убеждала Элизабет и спрашивала, на что нацелить отца, чтобы не дать ему примкнуть к королю или кинуться в какую-нибудь отчаянную авантюру. Пока Херефорд читал это, у него ничего в душе не шевельнулось. Он настолько вымотался, что никаких чувств у него не осталось, даже просьба жены о помощи не нашла у него отклика. Не обратил он внимания и на то, что читалось между строк: Элизабет страдала не только от поведения отца, но и от плохих вестей или глухого молчания мужа. Следующее письмо было из дома. Хоть на его землях все было спокойно; у Стефана еще не дошли до его владений руки, и мать писала о текущих делах, мелких проблемах с крепостными, о видах на урожай. Пока лично его беда обходила стороной. Видно, его достояние Стефан приберегал для последнего решающего удара.

От двух последних писем мертвенное от усталости лицо Херефорда стало совсем хмурым и озабоченным. Первой он сломал печать на письме от Анны. Он развернул его, быстро пробежал и с раздражением отбросил. Второе было от Линкольна, и читал он его с жадностью.

— О Боже, — застонал он, — только этого и не хватало! Я же предупреждал его, предупреждал!

Генрих, уныло глядевший в окно, услышав возглас Херефорда, утратившего, как он считал, дар речи, подбежал к нему.

— Что еще на нас свалилось?

— Не на нас, хвала Деве Марии. На меня одного, только меня одного касается. Когда я рассказывал вам о Ноттингеме, не упомянул, что попал туда из-за жены, которую захватил Певерел. Я отбил ее в турнире, где рыцарем чести выступал де Кальдо, я взял его в плен. Потом по личным соображениям отдал его Линкольну, предупредив, что де Кальдо коварный предатель. И вот результат: уж не знаю как, ему удалось отнять у Линкольна несколько замков и поднять против него город.

— Ну а тебе-то что? — спросил Генрих в недоумении. — Насколько я знаю, вассалы Линкольна только и ждут, как бы восстать против него. Если он сам взял де Кальдо и ты его предупреждал, ну и шут с ним.

— Линкольн — отец сестриного мужа и родня мне. Моя сестра Анна замужем за третьим сыном Линкольна Раннулфом. Он вправе просить моей помощи, а кроме того, вот письмо от сестры. Она в панике: мужа, как полагается, его отец призвал к оружию, а она ждет ребенка.

Генрих перестал метаться и уставился на Херефорда, сощурив свои серые глаза.

— И что, пошлешь ему помощь?

— Кого? У нас тут поваренка лишнего нет! — махнул рукой Херефорд. — Вот если только написать матери, чтобы она потрясла крепостных, наскребла немного золотых, или, может быть, занять у Честера… Господи Боже мой! — выкрикнул Херефорд, как обращаются с жаркой мольбой, и уставился в землю. Он замолчал, помотал головой на расспросы Генриха, которому пока не говорил о колебаниях Честера, а мысль продолжала неоконченное восклицание: «Слава Богу, может, предательство де Кальдо даст решение задачи с Честером. Линкольн и Честер, конечно, не очень любят друг друга, но подавить бунт прислужника — тут Честер наверняка поможет своему сводному брату. Потом, если Элизабет подстегнет его, он не успокоится на де Кальдо, а сможет хорошенько тряхнуть всю провинцию. А вдруг ей удастся подбить его напасть на Ноттингем? Боже милостивый, это погонит Стефана на север и оставит нам Юстаса!»

— Роджер, ответь мне, не может Линкольн сам обратиться к Честеру за помощью?

Проницательность Генриха развязала Херефорду язык.

— Возможно. Между ними нет вражды, хотя они и не любят друг друга. Даже если Линкольн обратится к нему, Честер торопиться не станет. Ему нужно время подумать, особенно когда предстоит потратить свои деньги. Вы должны извинить меня, милорд, мне нужно срочно написать Честеру, Элизабет и Линкольну, чтобы выяснить, что можно сделать и чего ожидать, да и Анне тоже надо. Бедняга! Мало чем могу ее утешить, только сказать, что муж ведет себя правильно… но ей от этого не будет легче.

Солнце опустилось, и взошла луна, прежде чем Херефорд закончил со своей корреспонденцией, тем более что написать эти письма было нелегко. Проще всего было писать Элизабет. Он напрямую высказал ей, чего ему хотелось бы от нее, и также без околичностей и приукрашиваний описал свои серьезные затруднения. Ей предстояло заставить отца пойти на помощь Линкольну и в случае необходимости последовать с ним на север, но ни в коем разе не участвовать в сражениях и по возможности сразу уехать в Херефорд, если Честер и Линкольн серьезно включатся в боевые действия: братья могут быть разбиты, тогда Элизабет не избежать пленения.

Приукрашенное письмо Херефорд отправил Анне, постаравшись ее приободрить и внушить смирение, сочетая убеждение, любовь и восхищение ею. Ему было ясно, что все это для нее пустое, но он правильно расценил, что видеть его руку будет для нее уже утешением. Начиная письмо Честеру, он подергал себя за ухо, расчесал пятерней волосы. Ему надо было изложить положение Линкольна и убедить Честера вмешаться, не говоря ничего о собственной выгоде, кроме личного удовлетворения. Это было несложно; труднее было бороться с собственной совестью и не писать, что сам он занят борьбой со Стефаном на юге. Строго говоря, дело обстояло именно так, но сказать это значило пообещать удержать Стефана на юге, если он сможет, а вот это уже была неправда. Херефорд вздохнул и неправду написал. Эта война и из него сделала лгуна. Прав был Сторм, когда говорил, что, вывалявшись в грязи, легче в нее погружаться. Что же останется от него, подумал Херефорд, когда все закончится?

Последним и самым трудным было письмо Линкольну, где надо было посочувствовать и приободрить, не обещая прямо помощи и уж никак не говоря о намерении использовать его затруднения в своих целях. Если Стефан бросится на север против Честера, Линкольну придется тяжело, что тогда его ожидает — не угадать. Херефорду было противно собственное лицемерие, но, отправляя своего последнего курьера к Линкольну, он почувствовал облегчение: хоть что-то он начал предпринимать сам, а не плыл словно щепка по бурным водам обстоятельств. Вернувшись в общий зал, где на соломенных . хах, а то и просто на тростниковой подстилке на полу спали его измученные воины, Херефорд стал снова размышлять. Он так давно и так безуспешно гоняется за неуловимым врагом, что это преследование слилось с его ночными кошмарами. Чтобы не сойти совсем с ума, думал Херефорд, надо прекратить эту погоню словно в сновидениях и отделаться от чувства бесполезности своих усилий, которые неумолимо влекут его к поражению от истощения сил и голода, чего и добивается Стефан.

Вместо преследования короля с целью поймать и нанести ему поражение в открытом бою им надо испробовать другое: расчленить свои силы на маленькие отряды и разместить их на еще не подвергшихся набегам землях, куда Стефан рано или поздно все равно придет. Но размещать их надо не в замках. Бесполезность этого показало разграбление окрестностей Девайзиса. Дружины надо будет разместить в селениях, причем не разбивая лагерей, которые обнаружат их пребывание и численность. Конечно, тут есть доля риска оставить отряды вне защиты каменных стен и без снабжения, которое имеется в крепостях. Но это заставит их быть более бдительными. Кроме того, даже потерять целый отряд не будет большим уроном, потому что они будут малочисленными. Его новая идея развивалась дальше: они с Генрихом могут быть наготове с дружиной подходящего состава где-то в центре, а каждый из отрядов выделит гонцов на быстрых лошадях. Возможно, что сражение со слабым противником все же на какое-то время сможет задержать Стефана, соблазненного перспективой легкой победы; это даст им возможность настичь его и нанести сокрушительный удар возмездия. Возможно, будет иначе, но по крайней мере эти отряды — не беспомощные крестьяне и смогут защитить то, что еще сохранилось на этой несчастной земле.

Воодушевившись первым за долгие недели проблеском надежды, Херефорд склонился над своими картами, которые давно лежали без движения, и несмотря на поздний час и усталость стал их внимательно рассматривать. Было похоже, что такое настроение Херефорда каким-то необъяснимым образом поправило ход событий. Через день внезапно объявился Вальтер, от которого несколько недель не было никаких вестей. Он въехал в Девайзис израненный, всклокоченный, без трети своих бойцов, но с радостным известием: он случайно столкнулся с шедшим на юго-запад войском Стефана и основательно его потрепал.

— Они потеряли людей вдвое больше меня, — говорил он с гордостью, блестя черными глазами. — И клянусь, мы бы захватили короля самого, если бы не стало темнеть. Поэтому они сумели улизнуть и спрятаться в одном из замков Генриха де Траси. Уставшие и раненые, мы не рискнули преследовать их, чтобы не нарваться на свежие силы из крепости.

— Благослови тебя Господь, Вальтер, ты словно луч света в темной ночи. Мы давно ничего такого радостного ни от кого не слышали. Ступай перевяжи свои раны, пока тебя не свалила лихорадка.

— Ты как старушка, Роджер! На мне одни царапины, — рассмеялся Вальтер. — Не лучше ли нам поспешить туда, где я оставил Стефана? Мои ратники должны передохнуть, а ваши свежие. Пошли, я еще продержусь. Поменяю коня, переоденусь и покажу вам дорогу.

Херефорд колебался. Он искренне жалел брата, и ему не хотелось отказываться от своего нового плана. Херефорд посмотрел на Генриха, тот с воодушевлением закивал:

— Даже если Стефана там уже нет, мне будет приятно посмотреть, как горят поля его приспешников, а потом не исключено, что, считая себя в безопасности, он там остановится. Мы сможем взять замок? Что думаешь, Вальтер?

— Было уже темно, я его не разглядел и не имел охоты подходить близко. Но что бы там ни было, Стефан Блуаский — человек храбрый и боец добрый. Если бы не его твердое руководство и умение собрать силы в кулак, мы бы не понесли таких потерь, а может быть, даже одолели их полностью. Этот замок я не знаю, но такие вещи всегда зависят от того, сколько на штурм потратить времени и сил.

Генриху ответ понравился. Это была его первая встреча с Вальтером, и молодой человек показал себя в самом лучшем свете. С точки зрения Генриха Вальтер имел преимущества перед старшим братом. Он и близко не был так щепетилен и озабочен в вопросах чести. А Херефорд лопался от гордости, словно отец, хвастающийся успехами собственного сына. И все же он, не слушая протесты брата, решительно выпроводил Вальтера заняться собой. Чем меньше тот будет демонстрировать свои куда менее благопристойные черты, тем лучше для Херефорда.

— Ну конечно, ну конечно, я старуха и еще кто хочешь, только ты у меня сейчас будешь умыт и перевязан, а после этого уложен в постель на пару часов, пока мы соберемся. — Херефорд только громко рассмеялся, когда Вальтер стал брыкаться и ворчать что-то насчет роли курицы-наседки.

— Что ты меня таскаешь, будто я младенец и мне надо поменять мокрые пеленки? Вот насчет передохнуть — это дело. А ты давно на себя не смотрел? Если бы Боучемп не показал тебя, я бы прошел мимо, не узнав. Ты выглядишь, как мой самый последний и негодный наемник. Ты что, решил совсем не мыться и не менять белье? Тебя по запаху даже в свинарнике узнать можно.

— Ага, — со смехом отвечал Херефорд, наблюдая, как сквайры и несколько служанок раздевали и купали Вальтера, — я умерщвляю плоть, как это делали святые, в надежде, что Всевышний станет к нам более милостивым. Ты мое послание получил?

— О да! Только ответить было некогда. И ты знаешь, как я люблю писать.

— Тогда ты в курсе наших дел. Я вовсе не шутил, когда сказал, что ты стал для нас как луч в долгом, долгом царстве тьмы.

Вальтер задумчиво посмотрел на брата, вылез из ванны и жестом отпустил сквайров и служанок. Когда он молча улегся в постель и натянул легкое покрывало, его лицо ничего не выражало.

— Если ты поставил не на того, еще можно переиграть, — сказал он еле слышно.

Херефорд молча покачал головой, затем быстро присел на край кровати.

— Нет, так или иначе, во здравие или за упокой, я принадлежу Генриху, в этом я поклялся, с ним и останусь. — Оба замолчали. Херефорд медленным и нежным движением погладил брата по лицу. — Но ты такой клятвы не давал. Ты, брат, не веришь или не хочешь верить, но ты действительно мне дорог. Хоть я и злюсь порой, ни на мгновение я не переставал тебя любить. Мне хотелось бы, чтобы ты выбрался из всего этого подобру-поздорову. Я сожалею, что втянул тебя в свои дела. Проклинаю слабость, из-за которой оперся на тебя в минуту горя, когда потерял Алана.

Сейчас Вальтер не отстранился от ласки брата, но и не отвечал. Выйдя из-под его надзора, он хорошо поработал на дело Генриха, с удовольствием занимаясь тем, что пришлось делать, но оставался равнодушным к посулам наград и титула, о чем ему написал Роджер. Единственный титул в стране, ради которого Вальтер был готов пойти на брата, был титул графа Херефордского. Лицом к лицу с братом, кого он одновременно обожал и ненавидел, он снова стал жертвой своей парализующей раздвоенности. Помогать Роджеру в решении стоящей перед ним дилемме он не станет, но и отклонить нежность сидящего рядом измученного человека-привидения он тоже не мог.

Херефорд первым нарушил затянувшееся молчание.

— Знаешь, Вальтер, мне хочется освободить тебя от данного мне обещания. Если хочешь уйти, я найду для этого предлог. — Голос Роджера дрогнул, и он помолчал, собираясь с силами. — Подожди до исхода этой операции. Если мы захватим Стефана, то надобность в твоем уходе отпадает, но если нас побьют… Что бы со мной ни произошло, тебя я спасу. Возможно…

— Успокаиваешь свою совесть? — засмеялся Вальтер, но смех был натянутым. — Твои слова красивы, но ты остаешься себялюбивой скотиной! А ты думаешь о моих чувствах? Ничуть! Ты тащишь меня и выталкиваешь, когда тебе заблагорассудится или когда хочешь снять с души грех. Помнишь наш уговор? Я служу тебе, пока ты не подыщешь себе человека или пока я не захочу освободиться. Итак, человека у тебя нет, и я еще не готов. Когда мне надо будет уйти, я тебе скажу.

Обняв Вальтера, который лежа оказался в невыгодном положении, Херефорд громко поцеловал его в щеки, в лоб и в губы, как тот ни брыкался.

— Не знаю другого такого типа, который бы свою доброту выражал таким гнусным способом. Вполне возможно, прежде чем сказать, что ты любишь меня, ты должен отправить меня на тот свет. — Поднявшись, чтобы уходить, Херефорд не заметил, как вздрогнул Вальтер и насколько открыто было у него выражение страха. Никогда не узнать Херефорду, как близка к истине была его шутка. Вальтер мог безоговорочно полюбить своего брата только мертвого.

— Спи, — сказал Херефорд. Быстро наклонился к нему, потрепал по волосам и еще раз поцеловал. — Я разбужу, когда будем готовы выходить.

Повторное обещание Вальтера не принесло душе Херефорда облегчения. Он искренне хотел освободить брата от этой партизанщины, но признавался себе, что мотивами этого были не чистый альтруизм или любовь. Его сильно заботила судьба владений и титула, которые без надежной защиты король мог отобрать, если он погибнет как бунтовщик. Самый младший брат был еще ребенком, а надежда на Честера там, где дело его лично не касалось, была плохая. Но если графом Херефордским станет Вальтер, этого титула у него, Роджер был уверен, никто не отберет. Их разговор натолкнул Херефорда и на другие мысли. Когда вся эта заваруха закончится, а они проиграют, Вальтеру будет нелегко найти подходящего мужа для Кэтрин. Если он сосватает ее за одного из своих партизан, — других возможностей сейчас у него нет, — она тоже станет несчастной.

Херефорд решил поговорить об этом, когда они с братом уже ехали к замку де Траси.

— Кэтрин — твоя любимица, и я давно хочу спросить тебя, как устроить ее замужество.

— Ей только исполнилось тринадцать, у тебя еще достаточно времени, чтобы ее обручить. И что ты меня спрашиваешь? О замужестве Анны ты со мной не советовался.

— Ты теперь совсем взрослый, и Кэтрин тебе ближе других. Это во-первых. А главное… — Херефорд стал подыскивать слова, но решил говорить без обиняков. — А главное, исполнение контракта помолвки ляжет на твои плечи, если все это для меня закончится плохо; а зная тебя, я думаю, что ты не посмотришь на контракт, если человек тебе окажется не по душе.

— Ты всегда такого мнения обо мне?

— Раньше я ошибался, может, ошибаюсь и сейчас, но ты спрашиваешь, я — отвечаю. Вместо того чтобы спорить, подумай, Вальтер, над этим.

— Да чего тут особенно думать! В нашей стране не много семей, какие сравняются с нашей, если только ты не пошлешь ее во Францию… — Вальтер сплюнул сквозь зубы и поерзал в седле, удобнее устраивая ноющее тело. — Нет, все-таки самым лучшим здесь будет Патрик Фитц Джильберт, старший сын Джона. Другие — все вторые сыновья, которые Кэтрин не подойдут, или парень Глостера — тьфу! Этот не подойдет по другой причине.

— Твои мысли точно совпадают с моими и с тем, что я слышал от Элизабет. Кэтрин обожает настоящих рыцарей. Я уж подумываю, может быть, совсем взрослый…

— Да, но это будет, видимо, вдовец, а я не знаю подходящего, у кого не было бы сыновей. Ты думаешь, Кэтрин будет носить ребенка, которому суждено стать вторым сыном?

— О, я и не подумал об этом. Что же, может, тогда мне поговорить с Фитц Джильбертом и сделать формольное предложение? Я уже прощупал его, парень свободен, и сам он не против.

— Если ты настроился на помолвку, не вижу, что тебе остается.

Херефорд снова задумался, как заговорить по другому делу, и снова решил, что над выбором слов голову ломать не стоит. Вальтер привык все выкладывать прямо и не церемонясь.

— В помолвке с Патриком есть еще одно преимущество. Если это произойдет, я думаю, отец отдаст мне парня. Он мне нравится, и, наверное, он мне платит тем же. Я мог бы взять его…

— На мое место, — закончил Вальтер. — Господи, ну до чего же ты упорный негодяй! Дорого бы я дал узнать, почему ты так стремишься избавиться от меня. Или мои удачи затеняют твое сияние? А, братец дорогой?

Херефорд, сморщившись, замотал головой и спорить не стал. Возражать Вальтеру, когда тот садился на этого конька, было бесполезно.

— Если так думаешь, думай себе на здоровье. Но разве я тебе давал повод для этого? Не надо, не говори. Мы все переливаем из пустого в порожнее. Оставим, что я решу насчет Патрика, но ты согласен, что он подойдет для Кэтрин?

— Это имеет для тебя значение?

— Говорят тебе, имеет! — Херефорд сказал это резко, с трудом сдерживаясь. — Я не спрашиваю советов, когда не интересуюсь мнением. Ты отмахиваешься от будущего Кэтрин, чтобы позлить меня?

— Подойдет, насколько я знаю, — буркнул Вальтер. — Откуда мне знать, каким он будет мужем. Я не был за ним замужем!

— Ба! — все, что нашелся ответить на это Херефорд, пришпорил коня и поехал вдоль строя своих ратников. Когда бы не был он в таком истощенном состоянии, то посмеялся бы над ершистым братцем, как обычно делал, но сейчас он был слишком измотан, чтобы смеяться вообще.

Небольшая крепость Брутон, куда Вальтер привел их. была снесена во время сражения при замке Кэри, и ярый сторонник короля де Траси, воспользовавшись бездеятельностью Глостера, отстроил ее заново. Находясь всего в трех милях от замка Кэри, главной крепости в этом районе, Брутон не представлял угрозы, и Херефорд его не учитывал в своих планах, справедливо полагая, что в случае необходимости Брутон может быть ликвидирован гарнизоном Кэри. Его расчеты относительно слабости Брутона оправдались в тот же вечер, когда они подошли и быстро, почти без потерь овладели им. Птичка, за которой они охотились, конечно, уже улетела, иначе дело не было бы таким кратким и легким. Когда Стефан уходил, он увел с собой лучшую и самую боеспособную часть гарнизона Брутона, чтобы возместить свои потери в сражении накануне. Но и этот небольшой успех хорошо ободрил наших героев, а кроме того, здесь захватили несколько важных пленников, раненных и оставленных здесь королем. Выкуп за них пополнит казну Генриха, а некоторые из пленников, обиженные на то, что их тут оставили, живо откликнулись на обезоруживающее обхождение Генриха, его доброту и шарм.

Следующие дни Стефан сидел тихо, видимо, занимаясь перегруппировкой своих сил, и Генрих с друзьями оставался в Брутоне; Херефорд корпел над своими планами, Вальтер оправлялся после ранений, хоть и не серьезных, но многочисленных, а Генрих очаровывал своих новых сторонников.

* * *

Пока на юге стояло затишье, на севере стало снова бурлить, когда Элизабет получила письмо от Анны, все еще считавшей, что она может просить Херефорда о чем угодно. Элизабет и без указаний Херефорда сообразила, что ей стоит вовлечь отца в заботы Линкольна, хотя и не учитывала, что это снова может привести на север Стефана. Она считала, что Честер вполне может помочь сводному брату. Семейное дело было удобным поводом отвлечь его от мрачных размышлений. Элизабет была нездорова, она страдала от недомоганий ранней беременности, и хотя не открывала причины своего состояния, полностью пользовалась его преимуществом, чтобы занять своего заботливого отца.

Письмо пришло, когда они сидели в саду за шахматами, и Честер с беспокойством смотрел на прослезившуюся дочь.

— Не плачь, детка. Плохие вести от Роджера?

— Нет, папа, — отвечала она тихо. Слезы были от сочувствия Анне и жалости к себе, потому что их положение было в чем-то схоже. — Письмо от сестры Роджера Анны, — говорила она, прикидывая, как лучше представить полученное известие. — Знаешь, папа, когда я попала в Ноттингем, твой брат помогал Роджеру освободить меня, и я…

— Не надо, Лизи, не надо сейчас об этом. Зачем думать о плохом, когда нездоровится?

— Не могу не думать, папа, потому что тот самый человек, едва не убивший Роджера и плененный, которого Роджер отдал дяде Вильяму, путем страшного предательства повернул многие замки и сам город Линкольн против него. Конечно, я напишу Роджеру, как просит Анна, чтобы он помог дяде Вильяму, но у него столько своих забот, а дела у них там не очень хороши… — Элизабет не нужно было изображать волнение, она и так была напугана новостями, пришедшими от мужа.

Честер погладил дочь по руке, желая успокоить.

— У нее, наверное, что-то случилось, вот она и капризничает. Не могу поверить, что Вильяма можно было так облапошить, а потом, он бы обратился ко мне за помощью. Мы частенько с ним расходимся во мнениях, но у нас одна отцовская кровь, и я, конечно, помогу ему справиться с бунтом слуг или вассалов.

— Да, пожалуй, ты прав, папа, — вздохнула Элизабет. Она добилась, чего хотела, даже не прося. Честер был уже готов помогать Линкольну, если это потребуется.

Оно и потребовалось, потому что после обеда от Линкольна пришло письмо именно с такой просьбой. Предварительная подготовка Элизабет не была впустую, потому что отец, по своему обыкновению, сразу начал колебаться, и она тактично напомнила ему об утреннем разговоре.

— Милая моя, — отвечал он на ее осторожные подталкивания, — не надо расстраиваться. Конечно, я пойду ему на помощь. Мне только нужно время собрать свое войско. Пойдем, ты увидишь, что я говорю дело. Если ты еще в силах, сделаем вид, что ты, как раньше, младшая хозяйка дома и поможешь мне разослать вызов вассалам.

Она, конечно, была в силах и принялась за дело с рвением. Пока ее гусиное перо выводило на пергаменте стандартные обороты вызова, думы были заняты другим. Встречи Линкольна и Честера всегда начинались непросто. Притеревшись, они потом могли поддерживать вполне работоспособные отношения, изредка прерываемые небольшими стычками, но если сразу нет какого-то объединяющего их обстоятельства, они очень быстро могут рассориться. Элизабет не хотела тащиться в такую даль, но чувствовала, что из-за этого придется. Теперь ей нужно было убедить отца, что она полностью здорова, хотя ни особой решительности, ни аргументов для этого у нее не было. Свою кампанию она начала категорическим заявлением, что она едет тоже, потому что у нее хорошая и отдохнувшая дружина, и что она желает выразить этим свою благодарность за помощь Линкольна под Ноттингемом.

— Нет, дорогая, — мягко возразил Честер, погладив ее по голове. — Ты нездорова. Оставайся здесь, отдохни. Если настаиваешь, я могу взять твою дружину, но это просто ни к чему.

— Отец, мне значительно лучше. Ты был прав, я сама теперь чувствую, что это не было недомоганием, а просто огорчение от плохих новостей. Теперь появилось дело, и мне стало лучше.

— Это ты возбудилась, вот тебе и кажется, что все прошло, но это не продлится долго, и тебе снова станет еще хуже. Я не могу позволить тебе рисковать.

— Папа, я совсем не возбуждена! И отчего? Мне просто все интересно.

— Хватит, Элизабет! Я тебя не возьму, не приставай. Как ты не поймешь, если тебе на полдороге станет плохо, ты поставишь меня в жуткое положение!

Элизабет понимала, но не думала, что ей станет хуже. Конечно она рисковала выкидышем в результате длительной езды, но при такой ранней беременности, думала она, задержки не будет больше чем на день. Все же эти мысли расстраивали ее; ей очень хотелось родить Роджеру ребенка, и она утешалась мыслью, что если Господь даровал ей зачать наследника земли Роджера, то Он не даст его потерять. Так что замечание Честера, что слушать свою дочь он не будет, было очень далеко от истины. Оказывается, он еще даже не начинал выслушивать всего, что ему предстояло. Три следующих дня Элизабет урезонивала и упрашивала его; после получения письма от Роджера она начала ругаться. У бедного Честера аргументов не оставалось. Его единственным доводом против было то, что ей в поездке придется нелегко, но и тут ее энергии в настаивании было куда больше, чем у него в сопротивлении. Не прошла и неделя, еще не все вызванные вассалы собрались, а она уже победила. На следующей неделе она опять одевалась под мальчика, но теперь не столь успешно. Пышная фигура Элизабет чутко откликалась на ее положение, и грудь в коричневой тунике торчала так, что издалека выдавала в ней женщину. Она вздохнула, сняла все это и надела самое скромное свое платье. Удовольствие погарцевать верхом не стоило риска показать перемены в своей фигуре тем, кто укажет на это отцу, который вовсе не глуп и знает что к чему.

Глава семнадцатая

Через некоторое время де Кальдо понял, что совершил грубую ошибку. Как загнанный в угол зверь, он рычал на своих врагов, не желая или не смея выпустить из когтей захваченную добычу. Ошибка состояла не в том, что он овладел замками Линкольна, а в том, что уверовал, будто город Линкольн ему подчинится, раз он указал горожанам способ выйти из-под владычества своего графа. Безо всякого зазрения совести богатые бюргеры дали ему от ворот поворот, сами составили хартию вольности и направили ее королю с выражением своей ему преданности. Расположенные вокруг города замки, которые по идее должны были упрочить владение де Кальдо, теперь оказались просто ни к чему. Во-первых, тот, кто владеет Линкольном, без труда поглотит все, что находится в поле зрения могучих каменных стен города. Речь, конечно, шла не о бюргерах, в военном отношении они никакой силы не представляли. Командовать городом-крепостью будет либо король, либо старый граф, и тот, и другой означали для де Кальдо конец. Во-вторых, если город откажется от него, он остается безо всяких средств. Ни гроша он теперь не получит ни с горожан, ни с крестьян: Линкольн оставлял им только гроши, и эти гроши он уже успел у них отобрать. Все деньги были в кошельках бюргеров и в сейфах Линкольна, надежно спрятанных в городе. Найти их до своего изгнания де Кальдо не сумел, он полагал, что они… придут к нему сами.

Правда, Линкольн тоже не имел доступа к своим Деньгам, а без них он не мог собрать необходимое войско, чтобы снова овладеть городом, но у него в отличие от дс Кальдо были другие источники. Хотя некоторые вассалы под разными предлогами не явились на вызов Линкольна, де Кальдо теперь видел, что время тоже играет на руку Линкольну. На помощь к нему придут его сыновья, его сводный брат Честер и этот, тут де Кальдо багровел от ярости, ненависти и страха, этот проклятый зять Честера — Херефорд.

Все его несчастья начались с Херефорда. У де Кальдо непроизвольно появлялся злобный оскал, когда он думал о том, что бы он сделал с этим Херефордом, только попадись он ему в руки. Расстояние и ярость сделали его храбрецом, и он забыл, какой паралич страха наводил на него ледяной взгляд тех голубых глаз. Он говорил себе, что Херефорд был простой марионеткой и ничего не значил бы без присутствия демонического Сторма, и верил в это, позабыв, как страшно ему было умирать. Вот в каком настроении он ожидал решения своей судьбы, зная наперед, что ему придется собрать своих людей и бежать. Убежав, он, может быть, найдет еще какого-нибудь неразборчивого военачальника, который по глупости или доверчивости решит взять его на службу. Понимая, что он может потерять все, он не мог заставить себя уйти с этой земли, которую уже стал считать своей по праву завоевателя, так велики были его тяга к владению землей и желание ее иметь. Земля — это власть, это безопасность и поставщик всего. Даже золото не шло в сравнение с землей, потому что, потраченное, оно пропадало, а земля оставалась навсегда, принося из года в год золото, пищу и новых людей. Свою землю он потерял из-за жадности к чужой земле и теперь по той же причине мог потерять жизнь. Он понимал это, но уйти не мог.

* * *

Элизабет справилась с тошнотой и ласково улыбнулась своему дядюшке.

— Не надо так серьезно относиться к словам отца, дядя Вильям. Вы же знаете его. Наблюдая вас с младенчества, он все еще считает вас маленьким. Он и со мной так же обращается, хотя я давно уже взрослая…

— Я просил его помочь мне, а не советовать, — сердился Линкольн.

Элизабет замахала рукой.

— Я знаю, все знаю, дядюшка. Со старшим братом ведь не поспоришь. Вы должны извинить его, он не желает вам зла. И простите мою улыбку, но то же самое происходит у моего мужа с его братом Вальтером. Стоит им сойтись вместе — тут же ссорятся; Роджер никак не хочет позволить Вальтеру делать свои ошибки и жить своей жизнью, никак не может отказаться от привычки поучать Вальтера и говорить ему, насколько было бы лучше, если бы тот следовал советам старшего брата. Не позволяйте нескольким резким словам лишить вас большой выгоды.

Рассерженный Линкольн открыл было рот, чтобы резко возразить, и медленно закрыл его. Он с растущим удивлением разглядывал скромно стоящую перед ним племянницу — руки сложены вместе, глаза опущены, на лице легкая бледность и очаровательная улыбка на губах. Ее поза не была бы странной для любой скромной и послушной женщины, но только не для Элизабет! Линкольн порылся в своей памяти, но ничего подобного ни в поведении Элизабет, ни в том, как она выглядела и что говорила, он не припомнил. Она, скорее, должна была бы давать свои неприятные советы, а не смягчать удары, нанесенные отцом! Значит, ей что-то было от него нужно. Но что? В нынешнем своем положении он был не в состоянии ей что-нибудь дать, да к тому же ни отец, ни Херефорд ни в чем и не нуждались. Пауза затягивалась, и Элизабет, взглянув на своего дядю, сразу все поняла. К последовавшему от него вопросу она успела хорошо подготовиться.

— Ну хорошо, моя дорогая племянница, не буду с тобой притворяться. Что тебе от меня надо?

— Вы не так меня поняли, дядюшка. Мне ничего не надо, кроме благополучия для вас, для моего отца и мужа. Меня жизнь хорошо проучила за неумное поведение и своеволие, и мне больше всего хочется, чтобы другие не делали подобных ошибок и не накликали на себя беду.

Сохранять такой тон Элизабет было непросто, она с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Теперь, если знаешь мужчин, сделать задуманное совсем нетрудно. А Элизабет знала. Достаточно посмотреть на Линкольна. Они, кроме Роджера, конечно, словно из воска: лепи из них что хочешь, думала она. От недовольства и обиды на брата у Линкольна не осталось и следа. Теперь все его существо заполнилось подозрением и желанием понять, чего она хочет, хотя от него она не хочет ровным счетом ничего, но этому-то он и не верит.

И все только потому, что она разговаривала с ним не в своей обычной манере; Линкольну теперь все в ней будет казаться подозрительным, и все свои силы он направит на то, чтобы раскрыть ее несуществующий замысел. Что-то бормоча в ответ на его допытывания, она думала: наверное, он сейчас побежит к отцу узнавать, зачем она приехала. Она поперхнулась смехом и вынуждена была притворно откашливаться, представив его выражение, когда отец будет чеканить, как она добивалась привести своих ратников, чтобы поблагодарить за его «доброту» и помощь мужу при ее спасении. Элизабет нехотя раскланялась с Линкольном и проводила его до выхода взглядом: все вышло превосходно. Подозрительность Линкольна насторожит отца, который вспомнит ее странное поведение, как упорно она настаивала на поездке с ним, и, планируя свои операции, они будут про нее говорить, думать, чего она добивается, и совсем забудут про ссору.

Элизабет было забавно, и она улыбалась, идя по тропкам прекрасно ухоженного парка, но совсем не мистификация и не манипуляция людьми доставляли ей главное удовольствие. Ярко светило солнце, аромат цветущих розовых куртин, розмарина и тимьяна наполнял воздух. На дорожке лежала пятнистая тень от шелковицы, усыпанной еще незрелыми красными плодами, сулящими обильный урожай сладких черных ягод. Дальше тянулись вверх багряные пики лаванды. Нежный аромат остановил Элизабет и напомнил ей о милой подруге Ли. Наверное, Ли идет по более правильной дорожке. Свое сердце она целиком отдала семье и друзьям. При всем своем уме она не интересуется политикой и не ищет большего, чем возможность властвовать в собственном доме и жить в мире с мужем и ребенком. Раньше Элизабет считала такую жизнь недостойной, а живущих так винила в трусости, слабости, недостатке твердости, что позволяет отцам и мужьям порабощать женщину. Теперь это представлялось ей иначе. Видимо, настает время, когда женщине лучше посидеть сложа руки, заняться шитьем или помечтать. Сама она не стала ни слабее, ни более робкой, даже приняла обязательства вассала, но честно себе признавалась, что сделала это напрасно; теперь ей хотелось другого — покоя.

Однако заниматься ей приходилось вопросами войны. Как Линкольн, так и Честер продолжали считать Элизабет немного чудаковатой, над чем она порой давилась от смеха, потому что за чудачкой стояли семьсот отборных ратников, а посему ей полагалось участвовать в утверждении их планов. Никаких возражений отцу и дяде она не выдвигала. У них был огромный опыт в таких делах, и она выслушивала их предложения лишь с целью предотвратить использование своих бойцов в рискованных действиях. В остальном их боевые операции ее мало интересовали.

Итак, Элизабет целиком положилась на них и не обманулась; общими силами нескольких вассалов, откликнувшихся на призыв Линкольна, небольших дружин его сыновей и солидных отрядов Честера и Элизабет де Кальдо был полностью разгромлен. Последним пал замок, в котором укрылся сам де Кальдо и для защиты которого он безуспешно и отчаянно взывал к городу Линкольну, умоляя горожан и заклиная их всем, что он для них сделал. Большие, из крепчайшего дуба городские ворота остались закрытыми для него. Бюргеры и не думали помогать де Кальдо, хотя в качестве соседа предпочитали иметь именно его, почему они отправили Стефану срочное послание с уведомлением, что в окрестностях Линкольна свирепствует Честер, угрожая городу осадой и разрушением.

Де Кальдо в конце концов обнаружили и вытащили из-под целой груды трупов им же убитых людей. По всем правилам его ожидала судьба собственного брата — виселица, именно такое решение безо всяких эмоций вынесли Честер и Элизабет, но Линкольн в негодовании треснул кулаком по столу.

— Ни за что! Даровать ему покаяние и отправить к праотцам — нет, так не пойдет! Еще отыщутся охотники совершить такое, если их будет ждать столь легкий конец! Что он теряет — человек без рода и без чести? Стыда он не ведает. Нет, это слишком просто для него.

— Успокойся, брат. Мне безразлично, что ты с ним сделаешь. Мне он совершенно не нужен, так что поступай с ним как знаешь, ни у меня, ни у Элизабет никаких возражений не будет.

Едва не сойдя с ума от ужаса, де Кальдо стал вырываться как бешеный, но тут же успокоился. Он вел себя странно, не смотрел ни на Линкольна, ни на Честера, а только на Элизабет, которая в его сознании была связана с Херефордом. Он не просил ни пощады, ни снисхождения и, пока Линкольн обдумывал для него наиболее подходящую и мучительную казнь, вдруг начал дико хохотать.

— Какое покаяние! Не беспокойтесь, покаяние не спасет меня, но не спасет и тебя, леди Херефорд, и твоего проклятого мужика. Чем дольше мне предстоит умирать, тем больше я буду молить своего повелителя, кому так долго и преданно служил! За эту службу Сатана выполнит мою просьбу. Я вернусь, клянусь именем нечистого! Я вернусь, я заражу плод чрева твоего и уничтожу Роджера, графа Херефордского!

Элизабет побелела как полотно. Линкольн инстинктивно шагнул вперед, заслоняя собой племянницу от страшного проклятия, а Честер подхватил бесчувственную дочь на руки.

— Ты не умрешь, де Кальдо, — произнес Линкольн дрожащим голосом. — Я не могу придумать тебе достойной смерти. Заберите его! Отсечь ему правую руку до плеча, отрезать уши, нос и яйца, а на лоб поставить клеймо беглого холопа и вора. Проследите, чтобы он остался жив, и отпустите на все четыре стороны.

— Пощадите! — заорал де Кальдо. — Пощадите! Дайте лучше умереть, я беру назад свое проклятие! Дайте мне умереть, и я буду молиться за вас и даже за Херефорда до своего последнего вздоха!

Но его уже поволокли вон.

Элизабет овладела собой и сказала, стараясь говорить твердо и непринужденно:

— Сатана на редкость неблагодарный повелитель. Будем надеяться, что он выполнит свое обещание, как это делает обычно, — проигнорировав. — По телу Элизабет пробежала дрожь. — Боже, какая же это мерзость! Может быть, все-таки эту нечисть уничтожить?

— Мы и так уничтожим его, — ответил Линкольн. — Безрукий он не сможет ни напасть, ни защититься. Ни один порядочный человек не подаст клейменому вору милостыню, ни одна воровская шайка не приютит его. На что им такой, кто не способен ни драться, ни работать, ни шпионить?

Полностью оправившись, Элизабет небрежно махнула, чтобы де Кальдо увели прочь.

— Да, вы правы. Сейчас нам важнее подумать о другом: что делать дальше? Итак, ваши замки, дядя Вильям, снова у вас, но в этом году вы от них ничего не получите. Пока город против вас, положение ваше незавидное.

— Ох уж эти мне бюргеры! Я их изжарю на медленном огне, буду наблюдать, как сочится из них жир, и съем потом, как жареных поросят!

— Ну да, если доберешься до них, — хмуро заметил Честер. — Элизабет права. До тех пор, пока твоя казна в их руках, мы остаемся без денег; поход на север основательно вытряс меня, у Херефорда положение не лучше. Если эти свиньи решили дать нам отпор, своих сил взять город нам не хватит. Нам нужны деньги набрать хорошее войско.

— Деньги можно добыть иным путем, — сказал Линкольн, ожесточенно грызя ногти. — Зачем мне мучиться ради собственных денег? Гляди, рядом находится Туксфорд, хозяин которого на стороне Стефана. У тебя с ним дружбы нет. Там мы можем пополнить твой и мой кошелек, что будет совершенно справедливо, поскольку на нем вина, что твой кошелек опустошился: это он обещал поддержать взбунтовавшихся негодяев, отчего те и посмели восстать против меня!

Честер сначала заколебался, потому что никак не мог решить, с кем он в конце концов останется, но брат был настойчив. Честер начал склоняться, когда Линкольн указал на легкость овладения прежде мирным замком и особенно когда выяснилось, что тем самым Честер может припугнуть собственного нерадивого вассала, который считал себя в безопасности на землях Туксфорда. А после обеда, существенно подняв боевой дух хорошим вином, Честер был готов к активным действиям, так что Элизабет посчитала излишним оказывать на него дополнительное давление. В случае успеха задуманной операции ее дружина будет уже здесь не нужна, и она может отправиться с ней на юг, как это было предписано Роджером.

* * *

Херефорд с удовлетворением прочитал эти известия. Ему будет гораздо спокойнее, когда Элизабет окажется за прочными стенами Херефордского замка. По мере того как стали чаще идти дожди и холоднее становились ночи, ему все меньше нравилось, что он находится вне дома.

— Твоя жена — удивительно прилежный корреспондент, — лениво проговорил Генрих, повернувшись к горящему очагу другим боком.

— Да. Она пишет, что все идет, как мы задумали. Линкольн вернул обратно свое и теперь собирается прибрать к рукам то, что принадлежит Стефану, а Честер согласился ему помочь и тоже на этом нажиться.

Генрих поджал губы.

— Сейчас я доволен их поддержкой, но что потом я буду делать с этой парочкой?

Сидящий напротив Херефорд покачивал ногой, поблескивая позолотой на своем элегантном башмаке, и Генрих следил за сверканием украшений на носке и подъеме. Они наслаждались покоем, после того как Вальтер задал Стефану трепку, и Херефорд снова блистал великолепием своего наряда. Но это совсем его не украшало; роскошные цвета костюма, золотое и серебряное шитье, камни и меха только подчеркивали его изнуренность. Передышка ничего Херефорду не дали, если не считать, что он был чисто вымыт и безупречно выбрит; отдыха для него тут не было. Им владело такое чувство нетерпения, что сидеть без дела для него было мучением. Он знал, что-то ему настойчиво говорило это: отпущенное время истекает. Тщательно контролируя движение, Херефорд стал медленно покачивать башмаком в другом направлении. Его руки, лежащие на подлокотниках кресла, были напряжены и мелко дрожали, но со стороны это не было заметно.

— Что делать с ними, я вам не скажу, но могу успокоить: они не очень любят друг друга, — сказал Херефорд и продолжил с некоторым раздражением: — Вы заглянули слишком далеко. Если Стефан в ответ на их действия пойдет на север, куда будет нанесен наш следующий удар?

Последовало долгое молчание. Генрих делал вид, что обдумывает ответ, а сам наблюдал за компаньоном. Херефорд сохранял полное самообладание, его голос ничуть не дрогнул, а нога продолжала спокойно покачиваться с прежней невозмутимостью. Генрих видел немало людей, доведенных до крайности, и хорошо знал все признаки этого, а тут шла неделя за неделей, но у Херефорда этого края не наблюдалось, и, насколько Генрих мог судить, ничто не было в состоянии вывести его из себя!

— Сколько времени ты уже на войне, Роджер?

— Восемь месяцев, одна неделя и три дня. Сказать, сколько часов?

— Это слишком долго. Да нет, я говорю, что ответ твой звучит долго. Только тот, кто изнурен до предела, будет считать часы, отделяющие его от дома. Тебе надо отдохнуть, отдохнуть по-настоящему, не так, сидя как на иголках в ожидании, когда на тебя нападут или когда нападать самому. Посмотри, Юстас на востоке бьется с Бигодом. Стефан, как ты говорил, похоже, снова двинется на север. Мне кажется, тебе надо ехать домой на неделю или даже на месяц. Сейчас самое время, а если будет надо, я тебя вызову.

— Не скажу, что отдохнуть не хочется, — отвечал Херефорд спокойным голосом, но тон этот был для него более неестественным, чем крик. — Возможно, в этом есть резон. Я…

— А ты не уйдешь от меня совсем? — спросил Генрих со смехом, но заметив, как Херефорд сразу побледнел, торопливо продолжал: — Что ты, я пошутил! Если ты оставался верен мне, когда все было плохо, зачем оставлять кампанию, когда дела пошли на поправку. Больше так шутить не буду. Езжай домой и…

— Нет! — Херефорд вскочил и стал вышагивать по комнате. — Нет, милорд, не надо меня искушать. — Он вздрогнул, подошел к Генриху и положил ему на плечо руку. — Это дьявол подал вам мысль расстаться со мной, но мой ангел-хранитель подсказал просить не уходить от вас! Нет, Господь свидетель, даже во сне я не сдаюсь…

— В каком сне? Что тебе снится, Роджер?

Херефорд задумчиво провел рукой по лицу и сказал нерешительно:

— Бегство, но чье и от кого — не знаю. Сон всегда один и тот же: большое сражение, я испытываю чувство радости, вот она — победа, она уже в руках. И вдруг я один, еду по чужой разоренной земле, и у меня чувство полного провала и отчаяния, но это будто и не я вовсе, а душа моя тащится. И все время мне слышится голос: «Не уходи! Не уходи сейчас!» Но я еду не останавливаясь, понимаю, что совершенно одинок, рядом нет ни одной живой души, потому что я кого-то покинул или меня покинули… Не знаю…

— И это все?

Махнув рукой, Херефорд отвернулся и снова принялся вышагивать.

— Мне трудно передать свое чувство… А, вздор все это, Генрих! — прервал он себя нервным смешком и снова уселся на свое место. — К нам это не имеет никакого отношения. Мне стало это сниться после смерти отца, всегда одно и то же, будто я не поспеваю куда-то или ошибаюсь в чем-то и этим навлекаю беду на себя и на тех, кого люблю. А теперь, рассказав, мне стало легче. Я говорю вам, — он сказал это с ударением, потому что Генрих нахмурился и отвернулся, глядя на огонь, — все это вздор. Ни к чему нам этот разговор. Давайте лучше поговорим о дальнейших планах.

— Говоришь, что все это вздор, но домой из-за этого ехать не хочешь… Роджер…

— Не еду из-за того, чтобы не испытывать без нужды судьбу, — ответил Херефорд с более присущей ему нетерпеливостью. — Кроме того, было бы большой глупостью не воспользоваться открывшейся возможностью чего-то добиться. Если Стефан двинет свою армию на север да еще, будучи дураком, прихватит с собой с юга вассалов, он же всю область оставит без прикрытия. Какими идиотами надо быть, чтобы в это время отправиться на отдых!

— Вот это верно! — Природный оптимизм Генриха уже стряхнул суеверный страх, навеянный рассказом Роджера. — Мы сделаем вот что: попросим Глостера присоединиться и нанесем совместный удар.

— Правильно. А где?

— На Бридпорт.

— Почему на Бридпорт? Почему не на Фарингдон?

— Потому что это порт, который нам очень пригодится, и потому что мне кажется, его комендант относится к нам не без симпатии. Если мы устроим перед его воротами хорошую демонстрацию своих сил, мне говорили, они откроются для нас без боя.

— А де Траси…

— Вот это заковыка. Бридпорт мы возьмем, показав, что мы сильнее, а как этого вытащить на бой, спроси чего-нибудь полегче. У этой хитрой лисы больше нет таких слабых замков, как Брутон. Прибрежные крепости он укрепил особенно сильно, они практически неприступны. Едва ли нам удастся без больших потерь взять что-нибудь похожее на Бридпорт, и…

— Это не важно сейчас. Давайте идти шаг за шагом. — Херефорду надо было действовать, только действовать, и даже хорошее планирование для него не играло большой роли. — Для этого нам нужен Глостер, а ему надо захотеть, без этого ничего не получится. Едем к нему, все равно мы тут ничего не делаем. Готов заключить с вами пари, он придумает, как выманить де Траси. На это он большой мастер.

Херефорд проиграл бы это пари, хотя герцог Вильям во всем пошел им навстречу. Он встретил их улыбкой понимания и прямо подтвердил их догадки, что Стефан собрал свое войско и двинул его на север.

— Откуда вы знаете это?

— Ах, милорд, надо долго объяснять, — просто ответил Вильям, — но будьте уверены, что это именно так. Мне все известно. Настолько точно, что даже без вашей просьбы я собрал своих вассалов и готов выступить вместе с вами. — Его глаза перебежали с Генриха на Херефорда. — Роджер, мальчик мой, ты неважно выглядишь. Я буду очень сердит на нашего повелителя, если он с тобой дурно обходится. Заставлять тебя так хмуриться — слишком большая цена даже для королевской короны. Я бы с тобой так не обращался.

Генрих благородно поспешил на выручку друга.

— Если Стефан Блуаский уже двинулся на север, нам следует немедленно приступить к подсчету наших сил. Не будем терять время.

— Разумеется. У моих писцов готовы списки вассалов, обязанных быть на военной службе, вы их немедленно получите. Но в самом деле, граф Херефорд меня сильно обеспокоил. Вы с ним все время рядом и, видимо, не замечаете, как он бледен и худ…

— Не надо обо мне беспокоиться, Вильям, я не цветочек полевой!

Глостер с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться. Его действительно неудержимо влекло к Херефорду, такому красивому и воспитанному, он страстно хотел его покорить. Но человеку умному, ему было достаточно легкого намека, чтобы понять безнадежность своих притязаний. И только из-за сердитой реакции Херефорда не мог он отказать себе в удовольствии помучить его.

— Но ты не истязай себя, пожалуйста, иначе тебе будет плохо. Пойдем, я провожу тебя в тихую комнату.

— Мне никогда не бывает плохо, — отрезал Херефорд.

— Хороший обед и красивая девка восстановят его силы лучше всякой тихой комнаты, — вмешался Генрих, незаметно, но весьма чувствительно подтолкнув его в бок. — Вся беда с Херефордом в том, что он, как хорошая гончая, так рвется на поводке, что может задохнуться. Если вы хотите исправить его настроение, дайте ему настоящее дело, тогда он перестанет злиться от безделья. Передайте Херефорду те списки, Вильям, — сказал Генрих, взяв Глостера под руку и обратив на него всю мощь полученного от отца обаяния, — и пойдем со мной. Ему будет на пользу это задание, не требующее напряжения сил, но дающее пищу для размышлений, а я воспользуюсь вашим советом в некоторых делах.

Это предложение было куда более привлекательным, чем просто досаждать Херефорду. Вильям пошел с Генрихом в надежде услышать что-нибудь новенькое и вообще поговорить с молодым человеком, и Генрих оправдал его интерес, расспрашивая о разных пленных, взятых в Брутоне, и советуясь, как вести себя с теми, кто выразил желание перейти на его сторону. Херефорд вздохнул с облегчением. Вильям всегда выводил его из себя, но обычно он сдерживал свое естественное отвращение. Он усмехнулся про себя и решил впредь не разрешать себе так раздражаться. В конце концов никто его не собирается насиловать. И все-таки этот инцидент стал дополнительным раздражителем в его и без того напряженном состоянии и привел к большой оплошности. Приказав писарям подготовить вызовы вассалам и написав самые важные своей рукой, Херефорд набросал короткую записку Элизабет, где предупреждал о марше Стефана и просил ее безотлагательно и со всей осторожностью направиться в Херефордский замок. В тот момент, когда он собирался отправлять письмо, его, наверное в десятый раз, стали просить разобраться в уже надоевшем ему споре по поводу дележа трофеев и выделения фуража. Обругав бестолковых подчиненных, он послал их заниматься своими делами, схватил вместо письма Элизабет другую грамоту и передал ее поджидавшему курьеру.

— Галопом скачи к жене и передай на словах, чтобы строго следовала моим предписаниям.

— Слушаюсь, милорд. Мне ждать ее ответа?

— Если она сможет выполнить, что я прошу, особого ответа не требуется. Если нет, она пошлет ко мне тебя или другого. Гони скорее и ее попроси тоже поторопиться.

Ровно через сутки изможденный курьер выложил Элизабет повеление ее мужа; когда Херефорд просил гнать галопом, его курьеры коней не щадили, и она трясущимися руками сломала на грамоте печать. Прочитав послание, она просто вытаращила на курьера глаза. Без обычного приветствия, незнакомой рукой ей предписывалось явиться в Глостер для отбывания воинской повинности своего господина.

— Это мне? Тут нет ошибки?

— Милорд вручил мне грамоту собственноручно, мадам, и просил передать на словах строго следовать его предписанию и сделать это как можно поспешнее.

Продолжать расспрашивать было бессмысленно, курьер не мог ей ничего объяснить. Элизабет проглотила свое недоумение и жестом отпустила курьера. «Что могло стрястись с Роджером? — гадала она в полном недоумении. — Как бы ни был он занят, он мог приписать строчку своей рукой, а потом, ведь я не военный вассал!» Единственное, что она могла предположить, это крайне тяжелая обстановка не позволила ему написать все в письме, опасаясь, как бы оно не попало в руки врага, и надеясь на ее сообразительность. Но как бы это ни толковать, ей надо было немедленно отправляться, видимо, у него были веские причины вызвать ее таким способом. Элизабет срочно пригласила своего главного вассала и приказала готовиться к немедленному маршу на юг.

— Прямо сейчас, мадам? Через всю враждебную страну?

Сердце Элизабет упало. Почти теми же словами Алан Ившем спросил ее перед выходом в Корби по тем же краям, только немного севернее. Но ее колебание было недолгим.

— Да, причем ночным маршем. Мой муж и твой сеньор очень нуждается в нас. Наша дружина сильная, так просто нас не возьмешь. Не надо малодушничать. Может, мне надеть доспехи и защитить тебя? Не стыдно, что обычная женщина уговаривает тебя исполнить свой долг? Фи, какой же ты мужчина!

— Как прикажете, мадам. Ваш приказ — для меня закон, — заторопился исполнять распоряжение бывалый воин, пока госпожа совсем не распалилась. Когда Элизабет повернулась к нему спиной, торопясь повидаться с отцом, он покачал головой и пробормотал: — Ну и «обычная женщина»! Упаси Боже оказаться на противной стороне, если она поведет войско! Ее отец — просто молочница в сравнении со своей «обычной дочкой». — Он направился поднимать людей и готовить их в дальний путь, ворча про себя по дороге: — Дьявол, а не женщина, и хуже ее только ее собственный муж, который под видом обычных дел вытворяет такое, что и представить себе невозможно.

С Честером ей объясниться было значительно труднее, чем с вассалом, а письмо Роджера она не решилась показать ему, боясь, что он сочтет его сумасшедшим. Отец, конечно, ничего не знал о ее присяге вассала, и получение такого вызова для него никакого смысла не имело. Но и он в конце концов уступил, потому что ничего поделать с ней не мог: не запирать же ее под замок! Она была самостоятельной хозяйкой и предводительницей своей дружины. В ответ на все возражения отца она твердила одно: «Я люблю тебя и не хотела бы расставаться с руганью».

— Папа, милый, я должна отправиться к Роджеру, раз он просит, сам понимаешь, что я должна. Тем более что здесь я вам уже не нужна. Вассалы Линкольна откликнулись на его призыв, а у тебя людей и денег достаточно…

— Элизабет, я не держу тебя. Конечно, ты должна отправиться к мужу. Но на ночь глядя! Что там у него стряслось?

— Сама не знаю. Это даже не похоже на него, чтобы так вызывать. Мои люди уже отслужили свой срок, и он хотел, чтобы я вернулась отсюда в Херефорд. Но в его письме сказано, чтобы я торопилась, а курьер на словах передал его устное распоряжение, чтобы я выехала как можно скорее. Мне нельзя задерживаться ни на час.

— Если все так серьезно, может быть, мне поехать с тобой?

— Он бы так и сказал, если бы счел это необходимым. А тебе спасибо на добром слове, папа. И будь наготове день-другой. Если что случится по дороге непредвиденное, я дам тебе знать.

— Хорошо, Элизабет. — Честер обнял дочь и нежно поцеловал ее. — Ты всегда идешь собственной дорогой. Что бы ни случилось, я тебя не оставлю, родная. Обязательно сообщи мне, как твои дела.

Стало смеркаться, и решительность Элизабет оставила ее. Как тогда, в марте, когда она была захвачена, шел мелкий дождь и быстро темнело. Ее вассал, как и тогда Алан, не раз спрашивал, не остановиться ли им, и она снова, считая возвращение опаснее, чем продвижение, подгоняла его хлесткими выражениями. Но сходство это было чисто внешним, и Элизабет успокаивала себя. Теперь ее эскорт представлял собой внушительную силу, способную отразить нападение армии, а путешествие имело совершенно иную цель. Исход этого события тоже был совершенно иным: несмотря на обеспокоенность вассалов, под вечер третьего дня они уже были вблизи высоких каменных стен Глостера. Элизабет внимательно и пристально осмотрелась, вздохнула с облегчением и скомандовала идти к городу. Осады, к счастью, не было. Когда слезала с коня, она еле держалась на ногах, но полностью владела собой и была готова к любым действиям и решениям. Не была готова только к бешенству, в какое привело мужа ее появление.

— Чего ты к чертовой матери тут делаешь?! Ты что, совсем рехнулась и ничего уже не соображаешь?! — орал он, не давая ей выговорить слова. — Боже мой, Боже мой, угораздило меня жениться на этой бабе!! Неужели ничто на свете не может остановить тебя, чтобы не погубить нас обоих??!

— Вот Господь слышит, Роджер, да заткнись ты наконец! — ее пронзительный высокий голос заглушил вопли мужа. — Остановить меня!! — Она рванула поясной кошелек, выхватила из него злосчастный кусок пергамента и швырнула ему в лицо. — Вот же, вот, твой собственный приказ пригнал меня сюда! Да я двух шагов больше не сделаю к тебе по доброй воле!

Как ни устала и ни расстроена была Элизабет, ее не могло не позабавить комичное выражение досады на лице мужа, читавшего собственный вызов вассалу. Но он тут же снова стал сердитым.

— Но это же чушь, Элизабет, сама должна понимать! Надо быть идиоткой, видимо, так оно и есть, чтобы не понять, что это не для тебя.

— Я так и подумала, милорд, — отвечала она ему с нарочитой вежливостью, и он тут же сообразил, чем это может для него обернуться. — Я переспросила курьера, не ошибка ли это. — Элизабет остановилась, золотистые ее глаза накалялись от ярости. — Он мне ответил, что грамоту получил из ваших собственных ручек и с подробным напутствием из ваших собственных милых уст передать мне строго следовать предписанию и сделать это как можно поспешнее. — Она говорила все быстрее и громче, пока не перешла на визг.

Если сначала пораженный Херефорд выглядел комично, то полное смятение сделало его вовсе смешным. Теперь он вспомнил, как он вручал свое послание, и думал, что пришлось пережить Элизабет, чтобы быстро до него добраться. Но ей было совсем не смешно; прежде чем он пришел в себя, она выскочила из зала и вызвала рассыльного вассала, через которого передавала свои распоряжения. Однако джентльмен, присутствовавший при вышеописанной сцене, зная характер своей госпожи, умышленно скрылся подальше. И найди она его в течение получаса, им пришлось бы тотчас снова отправиться в путь. Расчет состоял в том, чтобы не попадаться ей на глаза, пока муж не успокоит ее; они очень надеялись на это, проведя несколько дней и ночей в седле, выставляя оцепление на местах, пока кормили и поили лошадей.

Роджер изловил жену в каком-то переходе и, не сумев уговорить ее, притиснул к стенке. Не желая в своем возбуждении слушать его, она некоторое время сопротивлялась, но потом решила не ронять достоинства в бессмыленных усилиях. Но он и не пытался объясниться, а только хохотал как сумасшедший.

— Боже милостивый, — наконец смог он выговорить, глядя на нее полными слез глазами, — я так не смеялся со дня нашего расставания. И по-прежнему ты для меня лучше всех на свете.

— Я счастлива доставить тебе развлечение, если мне не удалось оказать тебе необходимое содействие, — проговорила она довольно холодно, при этом голос ее подозрительно дрогнул.

— Я смеюсь не над тобой, ты знаешь это, так что не надо притворяться, что ты не находишь это тоже смешным. Каким же ослом я выглядел, читая этот дурацкий вызов! Должно быть, я схватил не тот пергамент… Как это я так сплоховал! Но сейчас поздно толковать об этом. Дружочек мой дорогой, ты же полужива от усталости! Ведь трех дней не прошло, как я послал письмо.

— Выглядел ты ослом, самым натуральным ослом! — язвительно поддакнула Элизабет.

— Зови меня, как тебе нравится, любовь моя, только прости, пожалуйста. Господи, а кто же получил то письмо? — охнул Роджер. — Кого из вассалов Глостера я назвал «моя бесценная» и кому целую нежные ручки и стройные ножки?!

— Ой, Роджер, не говори! — Элизабет представила, с каким выражением мог читать это письмо закаленный в боях и израненный старый ветеран, и они захохотали, обнявшись.

Успокоившись, Роджер сразу посерьезнел.

— По правде говоря, с тобой могло случиться всякое, и нам было бы совсем не до смеха. Ну ладно, тебе надо устроиться. Пойдешь в покои леди Глостер или в мою комнату?

— Я сейчас не в настроении слушать хныканье Иза-бель, Роджер.

— Ну хорошо, — проговорил он задумчиво, — только не замерзла бы ты там. Я выбрал северную башню старого замка, там камин сильно дымит, и я не велел его разжигать. Но… если ты хочешь…

— Прекрати свои выкрутасы! Если там у тебя другая женщина, пойди скажи, чтоб она убиралась, а я несколько минут могу посидеть в зале.

Херефорд склонился к ней и нежно-нежно поцеловал.

— Никого там теперь нет.

Он не стал уверять, что верен ей, чему Элизабет все равно бы не поверила, а объяснил свое бегство в башню приставанием Глостера, которое он выносить больше не мог, но и одернуть которого так, как ему бы хотелось, тоже не смел. Затем он занялся распоряжением устройства своей жены, и она больше его не видела, пока, вымывшись, надушившись и переодевшись в роскошный халат, не улеглась, расслабленная, на постели, куда и поманила его.

— Подойди, Роджер, мне надо тебе кое-что сказать.

— И у меня есть что тебе поведать, — ответил он невпопад, присаживаясь на край постели. — Мы без малого три месяца не виделись. Тут столько всего произошло — обо всем не напишешь.

В слабом свете, проникающем сквозь щели башенных бойниц, и горящих возле постели свечей Элизабет вглядывалась в лицо самого дорогого ей человека и решила, что ничего говорить пока не будет. Она поняла, что даже радостным известием тревожить его сейчас не стоит. Он выглядел натянутой тонкой нитью, готовой порваться от малейшего натяжения.

Глава восемнадцатая

Роджер Херефорд лежал на жесткой походной койке в шатре и прислушивался, как ветер последних дней октября шуршал опавшими листьями. Ровное дыхание Элизабет на такой же койке рядом было удивительно успокаивающим. Он моргал своими светлыми густыми ресницами, голубые глаза на худом, изможденном лице стали еще синее и ярче, и размышлял, как это его задурили до такой степени, что он взял жену с собой. Тащить ее сюда, где вот-вот начнется сражение, было чистым безумием, и привез он ее, конечно, не по доброй воле. Хотя как на это посмотреть: ему самому хотелось ее взять с собой, даже понимая, что делать этого не следует, и только поэтому он уступил настойчивым уговорам Генриха и Глостера. Правда, никак не мог взять в толк, зачем это им понадобилось. Ее дружина была не нужна, а в таком настроении ее присутствие никакого украшения для общества не представляло.

Херефорд повернулся, и кровать жалобно заскрипела. Элизабет пошевелилась и протянула к нему руку. Рука была холодной, и Роджер натянул ей на плечи одеяло. Он стал тихонько поглаживать холодную ладошку, вроде бы согревая, а сам был рад просто подержаться за нее. Это давало ему точку опоры, он больше не барахтался беспомощно, мог устоять против лавины событий. Элизабет была его гаванью и якорем в бурном море жизни, гаванью не всегда спокойной, конечно, и у нее находила коса на камень, но безопасной. Была ли у них любовь, смеялись ли они или ссорились, после этого он лучше управлял собой и другими. Нельзя сказать, что она его успокаивала или расслабляла. Херефорд, лежа с закрытыми глазами, даже усмехнулся такому предположению; очень часто он выскакивал от нее дрожа от ярости, но тем не менее она придавала ему свежие силы. Спала она плохо, тревожно, хотя накануне они не делали ничего, что могло бы ее физически переутомить. Внезапно Херефорда стукнуло в голову: я съедаю ее, вот почему она такая изможденная и бледная.

Завтра все это закончится, все плохое и хорошее. Срок службы вассалов истекает, и последним их заданием будет сопроводить ее домой в Херефорд. А потому надо ему кончать думать об Элизабет, а поразмыслить, как вытащить из норы де Траси. Без него она скорее оправится и отдохнет. Они уже неделю осаждали Брид-порт, но пока ничего не добились. Правда, они проедают все, что было накоплено на этой земле. Никакого сопротивления их рейдам по окрестным селам не оказывается, и раздобревший за лето скот и собранный в амбары урожай в изобилии идут на их стол. Кое-что им перепало после захвата нескольких окрестных замков и городков, но Бридпорт как был им недоступен, таким пока и оставался. Де Траси не выходил на бой с Херефордом во главе своего войска, и Бридпорт не открывал перед ними своих ворот, пока де Траси оставался при полной военной силе, а противник его не мог продемонстрировать способность эту силу преодолеть.

— Подвинься, Роджер. К тебе хочу. Мне холодно.

Херефорд очнулся от беспокойного сна, при котором он крутился и что-то бормотал. Он не понял спросонья, чего жене надо, если телом она такая теплая, но с радостью обменял свое удобство на краткое и райское расслабление в тесноте, принесенное ее объятием, после чего уснул без сновидений. А утром, перед самым расставанием он наказывал ей:

— Смотри, следуй точно указанным маршрутом. Это немного длиннее, зато ты все время будешь на расстоянии нескольких миль от дружественного замка или крепости. Назначенные к тебе форейторы — опытные солдаты, так что делай, что они говорят, даже если они только подозревают неладное.

— Я же не дурочка, Роджер, и ты все это уже мне говорил. Знаю, знаю, если де Траси захватит меня, ты — конченый человек, и знаю, что он будет за мной следить. Я поеду очень осторожно.

Она отступила с дороги изувеченного клейменого холопа, видно, из приблудших к дружине жалких бродяг, тащившего вязанку дров. Ни Херефорд, ни его жена не взглянули на него, но они бы его не узнали, даже если бы и посмотрели. Без носа и без ушей, после многомесячного голодания де Кальдо больше не походил на человека. А для Херефорда в шатре, кроме Элизабет, никого и не существовало. Он обнял жену и припал к ней долгим поцелуем, потом поцеловал глаза и щеки, снова вернулся к губам.

— Благослови и храни тебя Господь, дорогая моя. Не бранись, что моя любовь заставляет просить тебя быть осторожней. Очень боюсь за тебя и ругаю себя, что позволил тебе задержаться в этих опасных местах. Только Богу известно, что станет со мной, случись с тобой несчастье по моей вине.

— Не волнуйся, Роджер, со мной все будет хорошо, я поеду очень осторожно. — Элизабет не только отдалась объятиям мужа, но и сама нежно его целовала. Она была просто счастлива, что он не заметил изменений в ее фигуре и что сама устояла перед искушением сообщить ему о беременности. Сейчас его душевное состояние улучшилось против того, каким оно было при встрече, но чем меньше его беспокоить, тем лучше для него. — Ради Бога, не беспокойся обо мне, обдумывая свои проблемы. Дела у вас идут хорошо, вы близки к крупным победам. Не позволяй себе поддаваться страхам за меня, — она крепче прижалась к нему и добавила тише: — …и всяким другим. Ты хорошо делаешь то, что тебе кажется верным. Кто знает, может быть, сны нам снятся как соблазн свернуть с верного пути…

Де Кальдо, прикинувшись занятым разведением огня, с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться от радости. Когда его увечья немного зажили, его вышвырнули на дорогу. Пока затягивались раны и пока он научился ловко украсть булку хлеба или курицу, он перенес такие мучения, что совсем потерял рассудок. И даже когда сознание понемногу стало возвращаться, беспамятство сохранилось. А ноги его носили благодаря звериной живучести да навязчивой идее погубить лорда Херефорда, из-за которого он сильно пострадал, хотя не знал, да и не хотел знать, что же с ним произошло. Шесть нескончаемых недель добирался он до армии Херефорда, еще неделю просил и клянчил, пока его допустили до самой грязной и черной работы в лагере за пригоршню отбросов со стола, и прошла еще неделя, пока он узнал, где стоит шатер Херефорда. Скоро де Кальдо понял преимущество своего скотского существования: на него никто не обращал внимания, только пинком отшвыривали, если он мешался на пути. Ему было нетрудно собрать охапку дров и принести в палатку Херефорда. Его сквайр, который остановил бы и расспросил всякого вошедшего, только взглянул на изуродованного, вшивого оборванца и вернулся к занятию со своими ногтями. Херефорд с женой, обмениваясь знаками любви, тоже не замечали, где и сколько он топтался возле них.

Смешным для де Кальдо показалось то, что эти двое не знали, что Херефорду надо было бояться именно его, а не де Траси. Еще смешно было слушать, как они говорили о будущем. Де Кальдо одному было известно, что будущего у Херефорда нет. Как только Элизабет выйдет из шатра, Херефорд умрет. Умрет со своими грехами, не причастившись, не помолившись и без последних обрядов. Де Кальдо на мгновение испугался, что Херефорд выйдет вместе с женой, но, взглянув украдкой, увидел, что он не одет, и успокоился. Правда, тут будет сквайр, чтобы одеть господина, как только уйдет Элизабет, но де Кальдо нужно всего мгновение. Быстро ткнуть украденным ножом, который он нащупывал за пазухой, и все.

Они еще раз поцеловались, крепко обнявшись, Элизабет закрыла глаза, чтобы сдержать слезы. Не желая показывать их, она быстро отвернулась и молча вышла. Вильям стал подниматься ей навстречу, она остановила его жестом, вытерла слезы. Подумала и решила вернуться, чтобы попрощаться с улыбкой. Не надо оставлять Роджеру груз опасений за нее, сейчас он должен видеть ее уверенной в себе.

— Роджер! — крикнула она от входа; Херефорд обернулся и заслонился рукой. Этим движением он помешал де Кальдо ударить метко. Нож резанул по руке и немного задел плечо, а немощный противник уже был обезоружен и отброшен в сторону. Впрыгнул Вильям, выхватил свой меч, но Херефорд, зажав полой халата рану, остановил его.

— Стой, Вильям, хочу знать, кто подослал его и зачем меня хотят убить. Подержи его.

— Роджер… — Элизабет зашаталась, и Херефорд быстро кинулся к ней, увидев, как из бледной она стала зеленой. Отняв руку от кровоточащей раны, он поддержат ее.

— Спокойно, Элизабет, мне ничего не стало. Присядь.

Элизабет трудно дышала, опускаясь на стул. Она внимательно смотрела на урода, которому Вильям прижал меч к горлу, и вспоминала.

— Ты не Знаешь. А я знаю, что его никто не посылал. — Как бы тяжело мужу ни было, думала она, он должен знать это. Еще думать о покушении, уж это действительно окончится для него плохо. — Это де Кальдо. Он грозил, что придет и убьет тебя; это он мне говорил.

— Не может быть!

— Я тебе писала. Спроси его сам.

Но сделать этого было уже нельзя. Когда единственное желание, поддерживавшее в нем сознание, не осуществилось, рассудок насовсем покинул де Кальдо. Он что-то невнятно бормотал и плакал, издавал непонятные звуки, делал бессмысленные движения. Когда Вильям попытался с ним заговорить и ткнул его мечом, тот со страха измарался.

— О Боже, Роджер, пощади и прикончи его. — Но, взглянув на мужа, она забыла про де Кальдо. Херефорд побледнел как полотно, кровь текла по пальцам руки, зажимавшей рану. — Ты ранен! Дай я остановлю кровь!

Херефорд совершенно безучастно позволил перевязать себя, он как будто пребывал во сне. Он только единожды поднялся, чтобы отменить призыв Элизабет о помощи, приказал Вильяму вытащить и связать де Кальдо, остаться снаружи и никого к нему не пускать, как будто ничего не случилось. Потом он уселся, никуда не глядя, и почти не мигал, пока Элизабет промывала и перевязывала ему руку и плечо.

— Тебе надо лечь, Роджер, — сказала она, закончив перевязку. Рана не была серьезной, но вид его сильно ее тревожил. — Ничего серьезного. Полежи, тебе станет лучше.

Херефорд вдруг стал как-то странно смеяться.

— Ошибаешься, Элизабет, это очень серьезно. Даже хуже — я умер.

— Нет! Нет! — крикнула Элизабет, упала перед ним на колени и схватила за руку. — Что ты говоришь, любимый! Тебе скоро будет лучше. Полежи, не говори такие страшные слова!

— Я говорю тебе, что я убит! Все, мертв. Что может быть лучше? Это решает все наши проблемы. Благослови Господь этого человека… де Кальдо, если, как говоришь, это он. Он сделал для меня больше всех моих друзей!

Элизабет самой не хотелось жить; лучше умереть, ослепнуть, оглохнуть, лучше вообще было не родиться, только бы не видеть, как мужество оставило Роджера и он воспользовался этим, чтобы бежать ото всех.

— Роджер, пожалуйста, будь мужчиной! — она стала рыдать. — Мужайся! Ведь не первый раз на тебя замахивается рука убийцы. Ну что ты струсил от одной царапины! Неужели это так тебя напугало?

Она была готова говорить что угодно. Может быть, жестокие слова уязвят его и заставят сопротивляться. А на нее смотрели с удивлением голубые глаза Роджера.

— Тебя-то что напугало? Почему ты это мне говоришь? — спросил он сердито.

— Слава Богу, спасибо Богородице, — шепотом молилась Элизабет, — это было минутное помешательство. Это прошло! — Она смахнула слезы и улыбнулась через силу. — Ничего меня не пугает. Мне показалось, что ты от шока был в забытьи. Ты так страшно говорил, что уже умер…

— Говорю же тебе, я — умер. Мне надо стать убитым. Да не смотри ты на меня так! Как ты не поймешь, что таким путем мы выманим де Траси из крепости.

Последние слова звучали для Элизабет вполне разумно, но первые…

— Ничего не понимаю! Ты меня так напугал, чуть с ума не сошла. Если ты сам в здравом уме, можешь мне толком объяснить, что с тобой?

— Ты сама должна понимать без объяснений, — заговорил Херефорд с нетерпением. — Ты собираешься уезжать и уводишь семь сотен ратников. Верно? Значит, мы можем сделать вид, что все наше войско распалось. Так? Я думал об этом раньше, только не знал, какой может быть причина этого. Теперь причина есть!

— Какая причина? — Элизабет смотрела на мужа с восхищением, но и с некоторым подозрением.

— Я уже несколько раз тебе сказал! Я должен умереть.

— Роджер!

— Элизабет, если ты, наконец, перестанешь думать, что я могу вот так просто сойти с ума… или за пять минут превратиться в жалкого, дрожащего труса… Не знаю, правда, когда давал тебе повод для такого вывода… — он с досадой махнул рукой. — Ты все без труда бы поняла. Если я буду мертв, мои вассалы и платные наемники просто разбегутся. Так?

Элизабет кивнула. Раздражение в голосе мужа и ясный взгляд дали ей понять, что он в прекрасном и здравом уме.

— Ну, слава Богу. Значит, нам нужно пустить слух, что я мертв. Конечно, Генрих, Глостер, мой брат и главный вассал должны знать правду, но остальным лучше ее не знать. Ты поедешь с моим гробом…

— Не надо, Роджер!

— Сейчас не время для предрассудков!

Элизабет смотрела на Роджера и думала: как она и все — и Глостер, и Генрих — ошибаются в нем! Никакие страхи не могут его сломить. Никаким демонам, преследующим и пытающимся уморить его, не подвластна его душевная стойкость. Пока он дышит, дух его несгибаем. В тот миг, когда он просил Элизабет отбросить предрассудки с гробом, ему самому пришлось подавить в себе суеверный страх. Эта схватка выплеснула бледность на лицо и затуманила глаза, но и тут он не дрогнул ничуть. Наблюдая за ним, Элизабет убедилась: ей нечего за него бояться, был бы только здоров, и она покорно склонила голову.

— Хорошо, Роджер, я сделаю все, как велишь.

— Ладно тогда. Вильям! — позвал он сквайра. Тот вошел с обнаженным мечом. — Убери меч и слушай внимательно. Мы делаем вид, что этот тип сделал задуманное. Потом все узнаешь, что и почему, сейчас делай, что тебе говорят. Убей его, развяжи и постарайся, чтобы на тебе было побольше крови. И сразу беги к милорду Генриху и Глостеру, кричи при этом, что на меня напал убийца, но смотри, чтобы никто в шатер не вошел, кроме этих лордов, брата и главного вассала.

Через несколько минут четверо благородных джентльменов с побелевшими лицами влетели в шатер, где их встретило окровавленное видение, знаками дававшее понять, чтобы не шумели. Элизабет полушепотом, как ей велел Херефорд, все им объяснила. Вокруг шатра стал быстро собираться народ. Уже раздавался плач, собравшиеся и ждущие снаружи рыдали. Генрих, все еще бледный, что только подтвердило версию Херефорда, приказал окружить шатер часовыми, якобы для охраны Элизабет, и велел спешно изготовить гроб.

Сразу после полудня печальный кортеж сопровождения гроба с останками де Кальдо вместо Херефорда тронулся в путь, а вассалы Херефорда начали разбирать свой лагерь. Вся армия пришла в движение, порядок нарушился, «смерть» Херефорда лишила ее цели и дисциплины. Было ясно, что рыцари не смогут сражаться. Самые малодушные сразу бежали, а некоторые поспешили известить о происшедшем де Траси и просить убежища в его крепости. Соглядатаи сообщали то же самое, и де Траси стал готовить свои силы. Тем временем Генрих трудился как вол, расставляя свои отряды в нарочито бессмысленном порядке, но так, чтобы дружно нанести удар, если де Траси решится атаковать. Он разговаривал с каждым предводителем и нацеливал на решительные действия, не раскрывая, однако, всего замысла. Благодаря своему сильному характеру ему удалось внушить воинам былую уверенность, и они с готовностью двинулись на указанные позиции, чтобы храбро кинуться в бой. При этом Генрих намекал, правда, у него это получалось далеко не так убедительно, как сделал бы сам Херефорд, что в покушении замешан де Траси, чтобы дезорганизовать и тем самым ослабить их силы. Он убеждал рыцарей жестоко отомстить за это и показать всем, что с ними надо считаться. Но в целом это хорошо помогло решительно настроить даже тех военачальников, которые не были привязаны к Херефорду. Все были единодушны, что такое злодеяние не должно остаться безнаказанным. Конечно, они сделают все, чтобы выманить и разбить де Траси, говорили они Генриху, и тот мчался убеждать следующих.

Большой отряд ратников последовал за дружиной Элизабет на тот случай, если де Траси решит самолично убедиться в правдивости слухов и попробует заглянуть в гроб. Вальтер Херефорд был самым подходящим для этого человеком, его войско использовалось для всяких отвлекающих действий и быстрых перемещений с одного места на другое. И Вальтер хотел уже уйти. В коротком и нервном разговоре со старшим братом Вальтер ограничил свою службу у него этим последним поручением.

— Я провожу Элизабет отсюда, Роджер, но это будет все, больше к тебе не вернусь.

— Как хочешь. Думаю, твоя дружина нам теперь не понадобится, и что сейчас уйдешь, что потом, разницы нет. Но почему ты сердишься? Чем я сейчас провинился?

Вопрос его остался без ответа. Вальтер стал понимать, что ему больше не выдержать постоянной борьбы радости и печали, надежды и разочарования, которая шла в нем в обществе брата. Он больше не мог сопротивляться влиянию во всем превосходящего Роджера; он либо сдается и уступает оберегающей и обволакивающей любви брата, либо бежит. Оглушенный известием о гибели Роджера, он, казалось, мог умереть от горя сам. А чуть погодя, увидев брата вполне живого, с легким ранением, совсем не покойника и даже вне опасности таковым стать, Вальтер был готов убить его сам: владения Херефорда, титул и независимость снова уплыли у него из рук.

— Я просто не могу тебя выносить, — наконец выдохнул он в ответ. — Ничего плохого ты не сделал. Ты никогда не поступаешь плохо, ты само совершенство. Я недостоин быть рядом. Меня от всего этого тошнит, больше я не могу…

Херефорд, огорченный и удивленный, поднял свои великолепные брови и пожал плечами.

— Ну что же. Что будешь делать?

— Не твое дело.

Покраснев, кусая губы и сдерживаясь, Херефорд заметил:

— Верно. Деньги нужны?

— Нет. Черт бы тебя побрал, Роджер, ты говоришь это специально, чтобы пристыдить меня, и я все время ощущаю себя униженным. Ничего делать не буду. Вернусь в свой Шривенхем, который сам завоевал. От тебя мне ничего не надо.

Херефорд с большим облегчением поцеловал брыкавшегося брата на прощание. Вальтер был очень полезным в боях, но оставался слишком непредсказуемым в другое время. Херефорд был доволен, что в нынешней тревожной обстановке ему больше не нужно тревожиться, каким будет следующий шаг Вальтера, по крайней мере поблизости. Затем он потихоньку пробрался в шатер Генриха и стал ждать, что решит де Траси.

Результаты решения проявились на второе утро, когда де Траси, собрав все силы, обрушился на полупустой лагерь. Херефорд в полном вооружении стоял наготове в шатре и довольный прислушивался, как его ратники в притворной панике бежали из лагеря, увлекая неприятеля в открытое поле. Немного дальше, за окружающими поле холмами спрятались дружины Генриха и основная часть кавалерии. Воины Херефорда, не стараясь защищаться, рассредоточились в лесных полосах, разделяющих возделанные поля. Все выглядело как полный разгром, но только дс Траси собрался организовать преследование, как с холмов донесся боевой клич и на него обрушились наемные полки Генриха и вассалы Глостера. Тем временем Херефорд уже был верхом и собирал своих вассалов, которые знали, что он жив, и окружным путем спешили снова в лагерь. Другие рыцари и пешие ратники прятались в палатках и шатрах и ждали только сигнала. Не прошло и получаса, как сам Херефорд ударил по неприятелю с тыла.

— Херефорд! — перекрывая гром сражения, крикнул Генрих, как только увидел знамена Херефорда и его вассалов. — Херефорд жив! Это была наша хитрость. Смелее! Нам идет подмога!

А в подтверждение этого раздался звонкий голос Херефорда, подбадривающий своих рыцарей и выкрикивающий свой боевой девиз.

А если еще требовались доказательства, арабский скакун, легче и быстрее всех других рыцарских коней, бросок в самую гущу сражения, молниеносный взмах меча, крушащего всех и вся, — лучше всего другого подтверждали появление Херефорда. В пылу сражения молодой граф освобождался от снедающего его чувства тщетности и как обычно наслаждался битвой, хотя вся его жизнь была сплошным ристалищем. Своих сквайров он отправил с Элизабет, чтобы версия о его гибели казалась более правдоподобной, а вассалы, хотя и были ему преданы, — правда, их преданность не достигала и половины ужаса, который они испытали оттого, что после смерти Херефорда их сеньором станет Вальтер, — были воинами иной пробы, и никто из них не был специально обучен прикрывать господина сзади. А это требовало к тому же особой сноровки, потому что Херефорд врубался в ряды врагов не по прямой линии, а пересекал фронт сражения туда и сюда, высматривая, где его бойцам приходилось тяжелее, кидался туда, увлекая их вперед своим примером.

В боевых порядках образовался прорыв, и Херефорд погнал своего коня туда, крикнув вассалам обычное «А муа!» — «За мной!» И там он лицом к лицу столкнулся с самим де Траси.

— Предатель! — крикнул ему дс Траси. — Лгун! Чего не можешь добиться честно, хочешь получить путем гнусной лжи!

— Трус! — отвечал ему Херефорд. — Крыс не заставишь сражаться, пока не загонишь их в угол!

Новым ответом де Траси стал удар, от которого рана Херефорда снова закровоточила. Граф застонал от боли, но в свою очередь ткнул противника, едва успевшего прикрыться щитом. Херефорд быстро повторил удар, де Траси не сумел отразить рубящий клинок, и кровь брызнула из его рассеченного бедра. Новый удар Херефорда снова опередил противника; его меч, описав дугу, мог перебить сухожилие правой руки, угоди он точно по цели. Но чуть-чуть не рассчитал Херефорд расстояние, меч задел край щита де Траси и ударил его по руке плашмя. Но удар был сильнейший и выбил клинок из рук де Траси. С победным возгласом Херефорд замахнулся своим мечом, чтобы разрубить шлем противника вместе с головой. Де Траси был противником не менее опытным и умелым. Мгновения на большой замах ему хватило, чтобы схватить с луки седла тяжелую палицу и быстрым движением метнуть ее в Херефорда. Тот прикрылся щитом, но раненая рука была не столь быстрой. Свинцовая, размером с голову и унизанная шипами палица угодила ему прямо в висок как раз в тот миг, когда подоспевший на помощь де Траси сквайр заколол своим мечом коня Херефорда. Оба, всадник и конь, рухнули на землю. Де Траси, палица которого здесь была уже бесполезна, крикнул своим бойцам прикончить Херефорда на земле и поскакал вон с поля боя. Тут его ждало только поражение, если не вырвать чистую победу, убив самого Херефорда.

Его рыцарям тоже не хотелось умирать в безнадежном положении. Поэтому одни последовали за господином, даже не взглянув на Херефорда, выбиравшегося из-под коня, а другие колебались и были, кажется, готовы выполнить повеление, но было уже поздно. Вассалы Херефорда стали стеной вокруг него. Ближайший к нему спрыгнул со своего коня, а Херефорд со словами «Сэр Томас, я не забуду этого!» вскочил в его седло. Эту услугу каждый вассал обязан оказать своему повелителю, но рыцарь в доспехах и без коня оказывается в очень трудном положении, поэтому на такое решается не всякий.

— В погоню! — крикнул Херефорд и пустил коня следом за беглецами. — Не дадим им уйти! Напавший на коня, вернись сразиться!

Но оскорбление не заставило лукавого де Траси повернуть назад на бой, и он намного опередил Херефорда в своем бегстве. Херефорд придержал коня и созвал своих воинов, устремившихся за ним в погоню. Конечно, захватить де Траси было бы хорошо, но и без того успех был целиком на их стороне. Теперь не было никакого сомнения, что Бридпорт откроет им свои ворота, а полный разгром главных сил де Траси — как подсчитал Херефорд, тот потерял половину своих рыцарей — надолго воспрепятствует его рейдам в этом районе. По пути Херефорд выбил из седла убегающего противника и перехватил его коня. Он накинул поводья трофейного коня на луку седла и поскакал на оставленное поле битвы разыскивать сэра Томаса. Он не мог, если позволяли обстоятельства, дать погибнуть верному вассалу ради сомнительной славы прибавить на свой счет еще несколько поверженных неприятелей. Это была жуткая работа — пробиваться сквозь поток бегущих навстречу из прорыва врагов. С левой стороны Генрих пытался изо всех сил заткнуть эту брешь в кольце окружения, но отчаяние придавало отступающим сверхчеловеческие силы, и поток беглецов остановить не удавалось. Когда сэр Томас отыскался, Херефорд с ног до головы был забрызган кровью, а его рука, протянутая в благодарность вассалу, дрожала от усталости. Но это для него была приятная усталость ратного труда. Он поблагодарил своего извалянного в земле и окровавленного бойца, и они вместе вернулись на поле боя, где победный конец уже близился, а впереди их ждали теплая ванна, чистое белье и мягкая постель.

В одном им повезло сверх всяких ожиданий: Бридпорт не просто открыл свои ворота безо всяких разговоров, но и предоставил им свои кухни, винные подвалы и бордели. Когда бойцы выспались и передохнули от кровавого труда, когда позаботились о раненых и схоронили убитых, началось празднование победы, где предводители снова были впереди. Для Херефорда это был праздник втройне. Конечно, он радовался успеху и не без основания гордился тем, что приблизил его своей хитростью. Радовался он и другому: пришло известие, что Элизабет благополучно приехала в Бристоль, что Вальтер в значительно лучшем настроении, чем когда они расставались перед сражением под Бридпортом, направился на восток и что гроб был разломан и сожжен. Херефорд не поддавался страхам от подобных поверий, но воспоминание об этом его тяготило, и хотя он уговаривал жену отбросить суеверие, сделать это самому было не так просто. Соорудить для себя гроб накануне сражения означало уготовить себе неминуемую гибель, говорилось в старых преданиях, а вот он жив, почти невредим и победитель.

Тут нам предстоит рассмотреть картину, на которой хмельной Херефорд громко и непринужденно смеется, снова поднимает свой кубок и развлекается умопомрачительной забавой: кончиком своего меча срывает одежду с охотно отдающейся девчонки. В мерцающем свете смоляных факелов, чадящих вдоль стен и наполняющих огромный зал своим дымом, безумную игру ведут два юных пылких сердца. Не виден в дыму и копоти бревенчатый потолок, но он отражает эхо голосов пирующих рыцарей, смешанных с грохотом барабанов, бренчанием тамбуринов, пением флейт и звоном арф. За столом на возвышении сидит Генрих, Глостер и Херефорд — по обе его руки, он весел сам и всю свою неиссякаемую жизнерадостность отдает общему веселью и забавам так же самозабвенно, как отдавал ее сражениям и подготовке к ним. Не многие из сидящих за длинными столами, поставленными вдоль стен, смогли с ним в этом состязаться. Одни лежат головой в блюдах с яствами, другие — под столом, и собаки выгребают из-под них брошенные куски и кости. Но кое-кто еще способен держать голову и смотреть на представление жонглеров, акробатов и танцовщиц. Это среди них Херефорд высмотрел девчонку, привлекшую его внимание своими горящими черными глазами и распущенными намасленными волосами. Подбрасывая и ловя золотую монету, он подманивал ее ближе и ближе. За ней двигался пожилой человек, одной рукой игравший на флейте, а другой звеня тамбурином.

— Хоп! — со смехом крикнул Херефорд, и девчонка ловко запрыгнула на стол. Херефорд еще раз подбросил монету, она искусным движением перехватила ее, крутясь на столе, а Херефорд извлек свой меч. На лице девочки мелькнул испуг: часто лорды ведут себя невероятно грубо, им доставляет удовольствие причинить боль. Однако это выражение быстро сменилось веселым смехом — меч очистил стол от яств и вина.

— Танцуй! — крикнул Херефорд, медленно ведя мечом над столом.

Смеясь, танцовщица перепрыгнула через клинок, также смеясь, Херефорд стал водить мечом быстрее, потом еще быстрее. Бубенчики на щиколотках девушки звенели, под развевающейся юбкой мелькали стройные загорелые ножки, широко развевались распущенные волосы. Внезапно поднявшись, Херефорд взмахнул остро отточенным клинком, и большой кусок юбки отделился и медленно опустился на пол. Генрих зарычал от удовольствия, оттолкнул сидевшую на коленях женщину, чтобы лучше видеть такое представление, а Глостер отставил свой кубок и впился в танцовщицу жадным взором.

— Ставлю десять золотых, если ты таким способом, не задев кожи, разденешь ее догола! — крикнул Генрих.

— Идет! — согласился Херефорд.

— Не надо, Роджер. Ты уже изрядно пьян, и глаз тебя может подвести. Потом, большой меч не совсем тот инструмент для раздевания женщины. Херефорд, возьми кинжал! — Это говорил Глостер. Он был трезвее всех других, и ему не хотелось видеть, как могли поранить хорошенькую девчонку.

Она остановилась, испуганная поворотом событий, а отец ее решился подойти к ней ближе, не смея, однако, протестовать, видя, как пьяны их светлости. Тут Херефорд поднял и осушил свой кубок.

— Танцуй, — сказал он, — быстро! — Херефорд сосредоточился, посмотрел ей в глаза, уловил охвативший ее страх и ласково ей улыбнулся. — Не бойся, ничего тебе не сделаю. Пляши.

Он ее ни разу не задел, и она, захваченная ритмом мелодии и блеском клинка, танцевала все более уверенно, а ее тело без единой царапинки все больше и больше оголялось. Херефорд выиграл свое пари, а она даже не заметила, когда с нее слетел последний клочок лохмотьев, и все продолжала кружиться на столе. В слабом свете мелькали се высокие девичьи груди, пышные округлости блестящих от пота бедер. Херефорд чувственно улыбался, наблюдая за ее танцем, и пил кубок за кубком. Наконец танцовщица упала, и Херефорд подхватил ее на руки. Свободной рукой он извлек из кошелька еще две монеты и бросил их отцу девочки.

— Милорд, она еще девица, — сказал осмелевший отец.

— Ну тогда вам повезло, что бутон сорвет джентльмен, — отвечал ему Херефорд со смехом.

Даже пьяный он не терял рассудительности, но был уже слишком навеселе, чтобы церемониться с приглянувшейся ему девицей. Он смутно подумал, что даст ей еще несколько монет или одну из золотых цепочек, украшавших его наряд, если утверждение отца окажется правдой. Потом, несколько дней спустя, он пытался припомнить, была ли она девственницей и хорошо ли он ее вознаградил, но ничего этого в его памяти не сохранилось, хотя событие это повлекло за собой немаловажные последствия.

И они наступили самым ужасным образом, когда чья-то рука грубо тряхнула его за больное плечо, а громкий голос заставил приподнять еще более больную голову:

— Роджер, проснись!

— Убирайся! — отвечал Херефорд, пряча тяжелую голову в подушки.

— Не дури, Роджер, вставай. Девайзис осадили!

— Что? — Херефорд вскочил как на пружине и охнул, схватившись за трещавшую голову.

— Вот, читай, получил десять минут назад! — Генрих безжалостно совал в руки пергаментный свиток, и Херефорд, борясь с мучительной тошнотой, развернул его. Как он ни вглядывался в строки послания, слова расплывались, пока он не прикрыл один глаз и не посмотрел на грамоту сбоку. Сомнений не было. Краткое, паническое послание было не просьбой, а мольбой и требованием самой спешной помощи. Херефорд бросил грамоту и со стоном обхватил голову.

— Давай, давай, подымайся. — Генрих был сердит, но не мог удержаться от смеха, глядя на страдальческое выражение Херефорда.

Херефорда мутило и крутило в ясный солнечный день, и некоторым утешением был не менее жалкий вид Генриха, который испытывал такие же страдания.

— Вина! — все, что мог выдавить из себя Херефорд, и Генрих, не дожидаясь появления слуг, собственноручно принес ему требуемое. С трудом заглотив его внутрь и подождав, пока рассосется, он уже мог что-то соображать. Морщась, он нагнулся, поднял свиток и перечитал еще раз. Это была настоящая катастрофа — там, в Девайзисе, и внутри, в животе, откуда вырывалось выпитое вино, которое Херефорд пытался загнать обратно, обливаясь холодным потом.

— Письмо, кажется, написано рукой смотрителя, однако… Кто привез его?

— Да какая разница?

— Ради Бога, не кричите на меня так, вы меня убиваете! Это важно, потому что может быть западней. Выманить нас отсюда в полном составе, бросив наше завоевание незащищенным… Увлечь нас на единственную кратчайшую дорогу до Девайзиса, где можно устроить засаду…

— Ладно, Гарри Фортеск привез его… Сомневаешься в нем?

— Нет. Что он говорит?

— Юстас.

— А я думал, Хью Бигод держит его при деле.

— Значит, не держит. Собирайся, Роджер. Фортеск рассказал, что нападение очень серьезное. Они подвезли много осадных орудий и большие силы. На этот раз Юстас не пожалел денег. Он сказал, что возьмет Девайзис или погибнет.

— Как Фортеск прошел сквозь осаду?

— Спроси его сам. Я похож на того, кто тратит время на бесполезные вопросы?

Генрих был, конечно, не из тех. Одетый в халат на голое тело, босыми ногами он стоял на тростниковой подстилке, а серые глаза были как гранитные плиты пола. Девайзис и Уоллингфорд были его самым надежным оплотом. С 1135 года они сохраняли верноподданность, и до сего дня, каким бы атакам они ни подвергались, их мощи ничто не угрожало. Уже много лет Стефан даже ни разу не посмотрел в их сторону, и когда, собирая силы под Бридпортом, Генрих оставил в них чисто символические гарнизоны, осторожный Херефорд, наученный горьким опытом, не протестовал против этого беспечного решения. Но делать было нече-го — битого и пролитого не воротить; надо было спешить на помощь, но спешить с оглядкой.

— Послушайте, Генрих…

— Какие у тебя сомнения? Снова будешь говорить о заговоре? Мы не можем рисковать Девайзисом, даже если нам подставили западню. Вот Господь свидетель, если ты не пойдешь, я пойду туда один!

— Да-да, конечно, — Херефорд тихо постанывал, — идти нам надо, но послушайте. Будет безумием обнажить этот город, как мы сделали с Девайзисом. Разве можно доверять людям, которые клялись в верности Стефану и без звука по первому требованию открыли нам ворота? Давайте поручим охранять город Глостеру. Ему наплевать на Девайзис, и воевать там он не станет. Гарантирую, он с удовольствием тут останется.

— Вздор! Без него мы не обойдемся.

— Хорошо. Тогда идите и умасливайте его. Пусть он сам упрашивает своих вассалов, чтобы они пошли к вам на службу до скончания срока своей повинности или пока он не отзовет их сам. Потом, сколько-то людей надо оставить с ранеными, которые не перенесут длительного перехода и кто не способен вести тяжелое сражение, но которые в случае необходимости могут здесь обороняться.

— Пожалуй, дело говоришь. — Генрих смотрел более снисходительно. Соображения Херефорда ему понравились во всех отношениях: и как план действий, и как подход к Глостеру, позволяющий удержать на своей стороне его вассалов в случае ссоры с ним. Для Херефорда эти мотивы Генриха не были секретом, хотя он и не одобрял такие подходы, сейчас для него практические действия были важнее всяких сантиментов в отношении Глостера. Надо расшевелить Глостера, и пусть он сам занимается своими вассалами, считал Херефорд, а сам он лично вожжи своим вассалам не отпустил бы.

— А я пока попытаюсь поднять своих людей, — сказал Херефорд вставая, отчего сразу стал серо-зеленого цвета, так его мутило и раскалывалась голова. Он жалобно улыбнулся: — Дело будет не из легких, состояние у большинства, наверное, не лучше моего.

Но как бы там ни было, дело пошло. Отчаянно ругаясь и стеная, рыцари кое-как поднялись, оделись, нацепили доспехи и взобрались на коней. Хорошо, что до того как вступить в бой, предстояло проехать долгий путь; другую такую хворую армию было бы не сыскать. Казалось, только оба предводителя могли делать еще что-то, кроме как стонать и поминутно хвататься за открываемый спазмами рот. Ругая и взбадривая бойцов, Херефорд понемногу проветрил голову, но в животе у него время от времени разыгрывались бури. А Генрих, наоборот, был в отличной форме, дурные последствия перепоя от него отскакивали, как усталость и депрессия. Он был весь энергия, стремясь быстрее прийти на помощь своей единственной в Англии обители, им самим поставленной под угрозу. Было хорошо, что они ни на минуту не задержались с выходом, что ехали, не останавливаясь, всю ночь, что Генрих запретил привалы, кроме двухчасового водопоя и кормления лошадей, и что сами они перекусили лишь за несколько миль до Девайзиса. За долгий путь в седле тяжелое похмелье у войска прошло, а на отдыхе при подходе восстановился его боевой дух, и, когда они подошли к осажденной крепости, армия готова была с ходу обрушиться на неприятеля. И это было очень вовремя. Сообщение Фортеска было чистой правдой. То, что Генрих и Херефорд увидели, в первые мгновения их сразило, и они подумали, что опоздали.

Над крепостью поднимался дым пожаров от снарядов «греческого огня», заброшенных с мощных катапульт, — это загорелись деревянные постройки. Ров в нескольких местах был уже завален хворостом и землей, и две высоченные штурмовые вышки, сооруженные из бревен и покрытые сырыми кожами, были готовы придвинуться вплотную к стенам, и тогда солдаты Юстаса ринулись бы с них в рукопашный бой с защитниками крепости. Три огромные стенобитные машины, каких им еще не приходилось видеть, долбили укрепление гигантскими валунами, и хотя большие дубовые ворота еще держались, их сотрясали удары могучего тарана.

При виде этого Генриху показалось, что крепость уже пала, и он пришел в такую ярость, что Херефорд, хорошо знакомый с дикой несдержанностью патрона и сам тоже человек с норовом, глядя на него, испугался. Он тоже сначала решил, что крепости пришел конец, и стал было прикидывать, как ему силой удержать Генриха от неминуемой гибели в отчаянной попытке отбить крепость одним лихим ударом. Но стоило немного приглядеться, как выяснилось, что только внешний обвод был пробит, но и там защитники стойко оборонялись. То тут, то там слышались вопли штурмующих, на которых катились со стен пропитанные смолой и горящие тяжелые колеса. Там, где поднялись штурмовые лестницы, их отбрасывали назад, а в карабкающихся по ним солдат швыряли тяжелые камни. Снова и снова целые прясла стен очищались от неприятеля, когда на него опрокидывались котлы с кипящим маслом или смолой. Штурмовые вышки тоже пока не продвинулись, потому что на них методично падали пущенные с катапульт камни и страшные стрелы тяжелых арбалетов.

— Тихо! — схватил Херефорд за руку Генриха. — Крепость еще держится. Как нам лучше напасть на них?

Генрих что-то промычал, он тоже понял ситуацию и теперь разглядывал всю картину сражения, лихорадочно соображая и подсчитывая.

— Будь у нас время, можно было бы послать в объезд и выяснить, что у них там с других сторон, не там ли главные силы, но уже некогда. Ты смотри, Херефорд, пока мы тут рассуждаем, дух защитников падает, а их число сокращается. Оборона слабеет! Они уходят с наружных стен!

— Вижу, не слепой! Быстро, я иду на тех, что в проломе, вы возьмите на себя ворота и вышки.

— Проклятый щенок проклятого отца. Попадись он мне в руки — разорву его на куски и по кускам буду бросать в морду отцу…

— Давайте лучше сражаться.

— Погоди, возьму еще на себя их лагерь. Клянусь, если кто и выйдет у меня отсюда живым, то только нагишом и пешим. Пустим на лагерь противника вассалов Глостера. — Он повернулся отдать приказы, которые закончил словами: — Никакой пощады в лагере никому не давать. Лошадей разогнать или тоже перебить. Что нельзя забрать — сжечь. Клянусь, они больше не посмеют нападать на мои крепости.

— Следите за своими флангами, — сказал успокоившийся и собранный Херефорд. — В случае нападения со стороны всеми силами контратакуйте или дайте сигнал мне. Не хочу хлебать похлебку, какой мы накормили де Траси. — Херефорд не меньше Генриха опасался за Девайзис, но выдержки не терял, грубых ошибок старался избегать и не стремился истребить противника поголовно.

Обо всем договорившись, наши герои тронули коней вперед, чтобы построить боевые порядки как можно ближе и незаметнее. Чем ближе им удастся подойти, не вызывая у врага тревоги, тем плотнее сомкнутся их клещи и тем точнее будут удары их мечей. Они оказались в более выгодном положении, если в стороне еще не стояли свежие силы противника и если не учитывать, что они уже были изрядно вымотаны в сражениях и обессилены пьянкой и длинным переходом.

Пока они после бешеной скачки в походе тихо подъезжали к полю боя, Херефорд удивился своему безразличию к тому, что они не опоздали, и у него не было того подъема, который он обычно испытывал перед боем. Он нервно переместил щит в более удобное положение, слегка поморщившись от все еще беспокоившей боли в руке и плече. Эта боль его не тревожила, но он понимал, что не быть ему в бою как обычно быстрым, раз все его тело ныло и болело. От вида выгоревших и еще дымящихся окрестностей во рту у него появилась сухость, а дыхание сбилось. «Боже, — думалось ему, — это же место моих кошмаров! Я не узнавал его раньше, никогда не видев Девайзис в осаде». Он затрясся от нетерпения пришпорить коня и броситься на врага. Его охватило жуткое предчувствие уплывающей из рук удачи, ему стало казаться, что он все время мешкает, когда нельзя терять ни минуты.

Генрих поднял руку, и арбалетчики выдвинулись вперед, а перед ними стеной встали копейщики, загородив стрелков своими щитами и длинными копьями. В мгновения между взмахом руки Генриха и первой тучей стрел, обрушившихся на спины ничего не подозревавшего противника, которые Херефорду показались вечностью, он впервые заглянул прямо в глаза своей судьбе. Это было сражение, где все окончательно решалось. Если сон его вещий, значит, он здесь умрет, и что будет дальше, для него никакого значения не имеет. Как ему не терпелось скорее начать эту схватку с судьбой! Он ждал разрешающей команды Генриха так, как не ждал ничего и никогда за всю свою жизнь!

И вот, наконец, эта команда. Войско Юстаса сразу попятилось, но их панические вопли перекрыл радостный клич защитников стен. Херефорд не слышал ни того, ни другого. Он понял, что здесь ему предначертано узнать свою судьбу, и его охватило ощущение неведомой ему ранее безграничной свободы. Он понял, что ни в его жизни, ни в этом сражении, вообще ни в чем никакие силы и обстоятельства не могут изменить того, что уже предопределено. Пока он не ткнул коня шпорами, ему еще казалось, что он сам что-то способен изменить. Он еще мог колебаться, мог бежать от всего этого и выбрать себе позорную жизнь труса; теперь же все позади, выбор сделан. Зная, что все в руках Божьих, он бросился на врага с бездумьем зверя. И очень быстро пролом в стене был закрыт, но не камнем, а трупами неприятеля, уложенными друг на друга, — такая вот мрачная шутка — и Херефорд бросился разыскивать Юстаса. Этого ему сделать не удалось, но куда бы он ни ринулся, за ним тянулась настоящая просека, заваленная телами мертвых и умирающих врагов, так что одно появление знамени Херефорда обращало отступающих в паническое бегство.

Генрих сражался еще более успешно. Он разбил свою дружину на группы и атаковал обе осадные башни с такой внезапностью, что не встретил серьезного сопротивления. Там без труда нашли бочонки с горючей смесью для «греческого огня». Ею обмазали основание башен и подожгли. На мгновение Генриху стало жалко уничтожать эти осадные орудия, столь ценные и столь трудные в сооружении, но у него не было свободных воинов для их охраны и не хотелось рисковать тем, что они могут снова попасть в руки врага, если исход боя повернется в другую сторону. Следующим объектом его атаки стали те, кто пытался высадить ворота крепости, и бой с ними доставил ему большее удовлетворение, потому что сражались они яростно и упорно. Но их судьба тоже была предопределена: воины Генриха превосходили их числом, а защитники Девайзиса теперь сами открыли ворота и хлынули на неприятеля в поддержку своих спасителей. Им Генрих оставил добивать раскиданного и потрясенного противника, а сам кликнул своих рыцарей и тоже бросился разыскивать Юстаса.

Он разминулся с Юстасом на какие-то мгновения. Молодой принц храбро сражался до последнего момента, пытаясь восстановить расстроенные ряды своих войск, не обращая внимания на советы старейших вассалов, которые считали битву проигранной. В самый последний момент от гибели или пленения его спас Раннулф из Южного Райдинга. Озлобленный на всех богатырь, про которого современники говорили, что он не верит ни в Бога, ни в черта, своим страшным кулачищем двинул Юстаса в висок и, кляня на чем свет короля, которому служил, его породу и ум, а заодно и его сына, подхватил оглушенного рыцаря, затащил к себе на седло и умчался, уведя за собой своих и Юстаса вассалов да жалкие остатки некогда надменной армии. Генрих видел кучку удирающих всадников, но знамени Юстаса там не было. Лишь когда он обшарил все вокруг Девайзиса, встретив по пути занятого тем же Херефорда, и весь лагерь противника, выяснилось коварство и вероломство врага. Ему, по обыкновению, полагалось снова впасть в ярость, но этого с ним не случилось. Одержав вторую большую победу за одну неделю, он просто стал презирать врага, который трусливо опускает свое знамя и прячется за спинами вассалов.

Те из воинов, у кого остались силы и охота, продолжали преследовать остатки полков Юстаса до самого вечера и в течение ночи. Но большинство ввалились сквозь избитые, но выстоявшие ворота крепости, теперь приветливо открытые для них, и рухнули без сил. Повалились с ними вместе и Херефорд со своим господином, который, однако, успел обнять всех по очереди, пройтись, приплясывая и напевая, по залу, но увидев, что никто его не поддерживает, решил, что все они ни на что не годятся, даже на хорошую пирушку по поводу победы.

Глава девятнадцатая

Херефорд проснулся на рассвете следующего дня с блаженным чувством легкости и беззаботности, которое сменилось удивлением: он спал прямо в доспехах. Сразу всплыли в памяти события минувшего дня, все объяснившие, и он лежал, тихо улыбаясь тому, что кто-то заботливо перенес его в эту комнату, когда он свалился от усталости на тростниковую подстилку главного зала Девайзиса. Чувство свободы и облегчения все росло и росло, он, казалось, вот-вот лопнет от радости, что тревога покинула его, мучительные сны, как сказала Элизабет, оказались ложным соблазном. А может быть, он пересилил свою судьбу, раз беспокойство ушло? Тут он довольно ухмыльнулся, вспомнив, что Юстас оказался в западне в Фарингдоне. Развязка приближалась, это было совершенно определенно и несомненно, потому что Фа-рингдон был в кольце крепостей, правда, небольших, но хорошо оснащенных для военных действий и усиленных гарнизонами свежих и верных Генриху войск. Впервые с того памятного дня, когда Гонт предложил ему это дело, он дышал полной грудью, испытывая ничем не замутненный восторг. Он уже знал, что Генрих разослал по гарнизонам приказ выделить войска для осады Фарингдона. Через день-другой, только не приключилось бы между делом еще одного пиршества, с тоской подумал Херефорд, они выступят и овладеют Фарингдоном. Интересно, что на штурм крепости пойдут многие из осадных орудий, которые Юстас приготовил для штурма Девайзиса; им не пришлось тратить на их сооружение время и силы.

Он потянулся и помахал руками, чтобы расслабить мышцы спины. Тут он заметил, что весь забрызган запекшейся кровью. Поморщившись, он позвонил в колокольчик и велел слугам приготовить ванну. В комнате было прохладно, и придется позябнуть, но лучше быть озябшим, чем перепачканным, хотя и обрызган он кровью врага, что для рыцаря даже почетно. Да и мыться было не так уж холодно, и граф разнежился в горячей душистой ванне возле ярко горящего очага. Открылась дверь, и Херефорд вздрогнул: в памяти свеж был удар ножа де Кальдо, и он стал осторожнее. Пришел Генрих, и Херефорд облегченно протянул ему мокрую руку.

— С добрым утром, милорд, с прекрасным, чудным благословенным утром!

— Для тебя, может, и так, а для всего света идет холодный дождь.

Генрих говорил странно натянутым тоном, но Херефорд пребывал в блаженстве и не заметил этого.

— Ну тогда с хорошим дождем, благодатным для поздних цветов и растений, — продолжал благодушествовать Херефорд.

Генрих нервно ходил по комнате, подбирал разбросанные вещи Херефорда, разглядывал его доспехи и оружие, шаркал ногами по тростниковой подстилке. Херефорд привык к беспокойному поведению повелителя и не обращал на него внимания, почесываясь в ванне, потом взял приготовленную большую мягкую простыню, закутался в нее и стал вытираться.

— Есть новости из Фарингдона?

Херефорд их пока не ждал, ему не хотелось расставаться с этим покоем. Все страхи и опасения опоздать оставили его, и у него еще не было настроения начать обдумывать новую кампанию. Но только пока, потому что помимо удовольствия от покоя он сохранял бодрую готовность обрядиться в свои доспехи и весело кинуться в бой, чему уже не мешали мрачные тени сомнений. Не знал Херефорд, откуда явились к нему эти тени и куда они подевались. Он знал только, что кризис наступил в сражении под Девайзисом, и кризис этот он пережил.

— Из Фарингдона? Нет, никаких вестей оттуда я не получал. Знаешь, Роджер…

Тут неуверенность в голосе патрона уже от Херефорда не ускользнула. Он быстро повернулся к Генриху, ожидая услышать от него неприятное известие, но совсем не был приготовлен встретить беду.

— В чем дело? — Он все еще улыбался. — На что непредвиденное мы натолкнулись? Юстас сбежал? Стефан у ворот?

— Я срочно выезжаю на побережье и с первым попутным ветром возвращаюсь во Францию.

Наступила мертвая тишина, слышно было, как в очаге тихо потрескивает огонь. Улыбка еще блуждала на лице Херефорда, но уже бессмысленная, а голубые глаза стали темными и пустыми. В очаге громко треснуло, и на пол брызнули искры, заставив Херефорда отпрыгнуть.

— Я не ослышался? — Он спросил четко, старательно выговаривая слова. — Уезжаете просто так? Вам надоело заниматься с нами этой игрой?

— Роджер, Господом Богом заклинаю, не надо меня терзать. Не смей думать, что делаю это по доброй воле… в этот момент, когда наша цель на расстоянии вытянутой руки…

— Тогда и не уезжайте… Ну кто может заставить вас уехать? И мы даже разговор этот вспоминать не будем!

Встретились и скрестились два твердых взгляда серых и голубых глаз, и серые глаза не уступили. Упрямый и настойчивый Генрих был непоколебим. Он был расстроен, объяснение ему было неприятно, но все это он уже перестрадал ночью, и решение его осталось окончательным.

— Отец просит меня срочно вернуться домой. Письмо пришло вскорости после нашего выступления из Глостера, там сочли его неспешным, сразу мне не переправили, потом осада…

В душе Херефорда еще трепыхалась слабенькая надежда.

— Ну ясно! Он прослышал, что все будто сговорились против нас. Естественно, ему захотелось вытащить вас из безнадежного предприятия. Ну а теперь-то… Напишите ему, как мы преуспели. Ему больше нечего опасаться!

Генрих мотнул головой, и надежда умерла, едва родившись.

— Неужели я потревожил бы тебя из-за такого пустяка? Он просит вернуться совсем по другой причине. Прошел слух, даже больше чем просто слух, что королева Франции Элеонора, родовые владения которой больше всего царства Людовика, решила бросить мужа и взять нового супруга. У них уже давно нелады, а отец все это пронюхал. Этот благочестивый дурак Людовик надумал отправиться в новый крестовый поход, оставляя страну разваливаться на части, и тут они должны разойтись окончательно. Папа Евгений обещает Людовику все уладить, но леди Элеонора втайне собирается сделать по-своему. Отец думает, что она может выйти за меня, если я ей понравлюсь.

— Вы хотите сказать, что Людовик и Элеонора в разводе? Я не поверю этому. К нам новости доходят плохо, но об этом мы наверняка бы прослышали.

— Нет, я этого не говорю. Папа Евгений примирил ее с Людовиком, но она все-таки…

— Значит, они женаты?

— Да, только…

— Тогда зачем вам торопиться? Пусть она сначала оставит мужа. Нехорошо кружить над ними, как стервятник, ожидая, когда жертва испустит дух. А кроме того, ей будет приятнее иметь дело с королем Англии, а не просто с Жеффри из Анжу.

— Роджер, спорить бессмысленно. Я всю ночь продумал, обмозговал все и так и этак. Ты ничего мне сейчас не предложишь нового, чего бы я не рассмотрел. Все сводится к следующему: она принимает решение, а человек у нее должен быть под рукой до того, как она оставит Людовика. Сколько, ты думаешь, она будет ходить незамужней? Если она захочет меня, я должен схватить ее, как только декрет будет у нее в руках. Здесь главное — быть на глазах, тогда она может остановить свой выбор на мне. Конечно, она не выйдет за человека ниже ее по положению, но она долго была замужем за монахом. Как известно, я вовсе не монах, а некоторые утверждают, что весь состою из плотских страстей, и мой отец пишет, что я вполне могу добиться ее расположения как личность, безо всяких титулов или амбиций. — Выражение Генриха стало суровым, его подбородок выдался вперед. — Королем Англии я могу стать всегда, мое притязание на трон справедливо и в конце концов будет признано. Насчет меня заблуждаться не стоит, я собираюсь получить все и целиком. Но стать мужем Элеоноры Аквитанской… Если она выйдет за меня, Роджер, и когда умрет мой отец, я стану властелином Западной Франции, всей Западной Франции! А также Англии. Потому что, когда у меня будет власть, Англия сама упадет мне в руки, как спелая груша. — Голос Генриха звенел, глаза горели.

Херефорд смотрел на свое голое тело, на серповидный шрам, полученный под Фарингдоном, рваную красную полосу на бедре — это он получил в Нормандии, сражаясь за дело Генриха, потрогал воспалившуюся рану, полученную от де Кальдо, перебрал в памяти сражения, оставившие на этом теле бесчисленные синяки и раны, его красивые ясные глаза стали вдруг пустыми.

— Не уходи! Не уходи сейчас!

Слова вырвались непроизвольно, это крикнули его раны и душа, не желающая верить. Херефорд не собирался произносить это, у него такого в мыслях не было, он собирался сказать и сделать нечто совершенно иное — предложить простой и четкий план, как быстро овладеть Фарингдоном, хотя знал, что независимо от того, когда Юстас окажется в их руках, переговоры затянутся на месяцы. Но как только эти слова прозвучали, всякое желание говорить у него пропало. Эти слова и этот сдавленный, придушенный голос были хорошо ему знакомы, он их узнал точно так же, как увидел в опустошенных окрестностях Девайзиса место действия своих снов. Каждую ночь восемь долгих месяцев звучали в ушах эти слова и этот голос, и он снова оцепенел в недобром предчувствии тщетности и утраты, воспринимая эти слова как обращение к себе. Этот сон он уже видел наяву и посчитал его ложным, раз ему предвещалось бросить начатое дело. Но он снова ошибся, предостережение было правильным, все оказалось верно! Херефорд закрыл глаза, они стали сухими, в них почувствовалась резь. И вот предательство, единственное, какого он не допускал, какое»никогда ему не приходило в голову, какого он совсем не остерегался и, говоря по правде, был даже не вправе остерегаться, в один миг перечеркнуло все его труды…

— Три года! Господи Боже мой, три года пущены на ветер!

— Роджер, не надо! Для меня нет дороже человека, чем ты! Ты получишь все, что только я буду иметь. Бог свидетель, все, что не пойдет мне во вред, все, что будет в моих силах дать, все, все будет твоим, что только не пожелаешь! Не говори о напрасном труде! Ни труда твоего, ни тебя я не забуду!

— Я трудился, чтобы Англия получила короля, который бы спас ее от растерзания, но все, чего я добился, это сам начал ее терзать. — Херефорд говорил это тихо, обреченно. Он не упрекал Генриха, не было у него упреков и к себе. Просто отмечал факт, каким его видел, покорно смирившись с тем, что, вероятно, было предопределено с самого начала.

— У Англии будет такой король! За меня ты не бойся. Дай мне заполучить эту женщину, и я одним махом смету все со своего пути. А ты, Роджер, поведешь мои армии. Ни одной крошки не упадет с твоего стола. Об этом я позабочусь. Бери Юстаса и держи его, чтобы Стефан вел себя хорошо. Ты можешь…

— Нет. Я не буду неизвестно сколько держать в оковах этого молодого человека. Может быть, он неумен, но он храбр, учтив и, мне кажется, ничего плохого не замышляет.

— А что он замышлял, придя сюда с огнем и мечом?

Херефорд поднял на Генриха глаза, взгляд их был отсутствующим, но твердым.

— Что привело его сюда? Насколько я знаю, Стефан всегда слыл самым мягким и деликатным человеком, а сын его такой же. Может быть, мы сами довели его до такого безумия? — На этот раз Генрих не выдержал взгляда. Мягкость Стефана он испытал на себе, и Роджер знал это. — Нет, милорд, больше я воевать не стану; только если придется защищать себя.

— Перейдешь на сторону Стефана, покинешь меня, изменишь своей присяге?

— Нет, милорд, это вы покидаете меня. И присяге я не изменю, хотя знаю, как другие относятся к своему слову. Я — ваш, на доброе иль злое. Когда вернетесь и призовете, я приду и буду сражаться за вас, но планировать военных кампаний больше не буду и дальше буквы своей присяги не пойду. Проигранных дел я больше не веду.

— Роджер, умоляю тебя не говорить так, будто все кончено! — Горячо любящее сердце Генриха разрывалось от боли, какую он причинил своему верному вассалу. Он обнял Роджера за безвольно опущенные плечи. — Поедем со мной во Францию! Я подожду неделю, чтобы ты взял с собой жену из Херефорда. Поедем со мной, прошу тебя! Леди Элизабет будет хорошо при дворе Парижа, а ты получишь колоссальное развлечение, наблюдая за моим тайным ухаживанием… — Роджер покачал головой. — Роджер, я не могу не ехать! — крикнул Генрих. — Не вини меня, я действительно не могу не ехать! Ты должен понять…

— Не расстраивайтесь, Гарри… — Услышав свое имя ласково уменьшенным, Генрих крепче обнял Роджера. — Я не виню ни вас, ни себя, потому что все в руках Божьих и все делается по воле Его. Во Францию я не поеду, потому что невероятно устал сам и мои земли вопиют ко мне. Я еду домой.

Генрих говорил еще, упрашивая Херефорда приехать к нему немного погодя, в любое другое время, обещая ему все, что тот ни пожелает, суля своему другу любую помощь, но договориться тут они уже не могли. Через день они с грустью, но дружески простились. Вассалы Глостера освободились от службы своему сюзерену. Херефорд еще неделю провел в Девайзисе, пока не удостоверился, что их оплоту больше ничто не грозит, приказал снять осаду Фарингдона и наконец освободил от повинности своих вассалов. Прошел ровно год, с печалью отметил он себе, ровно год с того дня, когда в ноябрьский день он направил своего коня к Херефорду. И вот снова в одиночестве он едет домой. К вечеру в понедельник третьей недели ноября негаданно и нежданно в сопровождении своей домашней охраны он подъехал к воротам Херефорда. Он вернулся на два дня раньше, чем год назад, и на целый век постаревшим. Но все выглядело, как в прошлый раз: и город, и извилистая дорога, ведущая вверх к замку, и толпы встречающих его людей; и все напоминало о пережитом. Столкновение робости и страстного стремления, сомнений и решительности, предчувствие поражения, обретающее в сознании реальную форму, и взлет мечты о блестящем успехе, огромной власти, о добре для всех, о мире для земли — все это ожило в его памяти. Громкие крики приветствий толпы испугали даже коня, а до него почти не доходили. Херефорд молча с улыбкой доставал из кошелька монеты и бросал их народу. На него снизошел полный, безжизненный покой, душа закоченела, как покойник.

Элизабет увидела его с надворотной башни замка. Она схватила плащ и выбежала во двор навстречу мужу. Последним известием о Херефорде было изустно переданное ликование по поводу победы над войском де Траси и овладения Бридпортом. Встречавшие лорда домочадцы молча расступились перед Элизабет, и Херефорд, сойдя с коня, поцеловал ей руку, а потом губы. Он улыбался, и она увидела его целым и невредимым. Прикосновение его губ было холодно-вежливым, и ее радость сменилась испугом.

— Что-то не так, Роджер? Что случилось?

— Много чего случилось, дорогая, но позволь мне войти и снять кольчугу. Спешить больше не надо. Я вернулся совсем.

— Совсем?!

Элизабет пробрала дрожь, но не от холодного ветра, трепавшего ее плащ. Она увидела, что глаза Роджера, обращенные к ней, были устремлены мимо. Значит, она ошиблась в нем, он сломался! Но отчего? Почему? Он подставил ей руку, как джентльмен предлагает руку знакомой даме, приглашая пройтись.

— Да, вернулся совсем, — тихо повторил он с улыбкой, — если, конечно, не придется отражать нападение. Это я еще смогу сделать. В остальном я — джентльмен на отдыхе. Тебе тут холодно, Элизабет, ты вся дрожишь.

— Ты оставил Генриха?

Она ужаснулась тому, как спросила это. Ужаснулась своему ровному спокойному голосу, тому, как оперлась на руку Роджера и дала повести себя в верхний зал дворца; ее ужасало, как он улыбался, а потом весело смеялся, отвечая на расспросы.

— Вовсе нет. Это он оставил меня. И говорить тут больше не о чем, это конец всему. Ах, мама моя! Кэтрин, дорогушечка!

Он отошел от Элизабет обнять мать и сестру, а она осталась стоять оглушенная, слушая и не веря своим ушам, как он расспрашивает их о житье-бытье. Наверное, он надорвался и просто дрогнул, думала Элизабет. А Генрих его отослал, как ставшего бесполезным, и он от этого тронулся. Он и выглядел, будто находится не в своем уме, будто его отделяет от всех стена, а он пытается рассматривать сквозь нее и говорить через эту стену, хотя его речь кажется совершенно разумной. Он отошел от матери и сестры, чтобы приласкать своих дочерей, сказал, какие они хорошенькие, спросил, что они выучили без него, порадовался их невинным ответам и их счастью от встречи с ним. Потом он прошел в спальню, принял ванну, сложил свое оружие и переоделся в роскошный, подбитый мехом халат, какие носят джентльмены, не ожидающие вызова по спешному делу. Когда он спустился к семье, ничто в его голосе и манере не указывало на стремление избегать общения, и все время до ужина он деловито обсуждал помолвку Кэтрин. Он сообщил о договоренности с Джоном Фитцем Джиль-бертом относительно сватовства его сына Патрика и объяснил мотивы своего выбора. Он был в прекрасном расположении духа, шутил в своей обычной манере, усмиряя бурные проявления чувств своей сестры и с серьезнейшим видом отводя возражения матери.

Он ни разу ни в чем не проигнорировал Элизабет, не допустил ни малейшего пренебрежения. Он поминутно и неизменно вежливо обращался к ней за советом или поддержкой, был невероятно галантен и убийственно любезен, как он мог вести себя только с совершенно чужим человеком.

В какой-то момент Элизабет решила, что больше этого ей не выдержать. Не желая сцепиться с Роджером на глазах всего семейства, она сказалась уставшей и отправилась прилечь. Леди Херефорд и Кэтрин заботливо ее проводили, а Херефорд наивно удивился их озабоченности и простоте признания Элизабет в слабости. Но куда больше удивились мать и сестра, когда он спокойно ее отпустил.

— Ты не пошел со своей женой??

— Зачем? Ох, ну да! — Херефорд рассмеялся, совершенно неправильно истолковав удивление матери. — Я же несколько недель не был в постели жены. Ну, если у нее есть желание, оно станет только горячее, когда подождет меня немного, а если устала, пусть немного отдохнет до меня.

— Роджер! — запротестовала леди Херефорд. — Женщина на пятом месяце заслуживает больше внимания к себе, чем ты ей оказываешь.

Может быть, она и сейчас недолюбливала сноху, но что правда, то правда.

— На пятом чего? — Херефорд захлопал глазами, словно громом пораженный. К нему сразу и полностью вернулось самоощущение, и вместо чужого холодного пространства, заполненного какими-то цветными пятнами, незнакомыми людьми и неразборчивыми звуками, он враз очутился в родном доме и старом, хорошо знакомом зале.

— Она не сказала тебе?

— Нет! Ах ты, Боже мой, она подумала… — Херефорд сразу осекся. Мать не знала, конечно, что он сделал ее вассалом, и это ее не должно касаться. А жена скрыла свою беременность, чтобы «женские причины» не могли помешать ей выполнять его распоряжения!

— Да неужели ты не видел, как она располнела? Ну не такой же ты простак, чтобы не увидеть, что жена ждет ребенка!

— Дурак я! Десять крат дурак! Я ничего не заметил! Меня так захватили разные дела…

— Какие дела? Чем ты занимаешься, Роджер? Что…

— Потом, потом! Да и не женское это дело. — Он лениво поднялся, думая, как рассержена сейчас Элизабет, и что у него уже нет никаких сил разговаривать с ней.

— Пойду-ка я лучше к ней.

Элизабет еще не легла. Служанки расчесывали ей длинные черные волосы. Херефорд отослал их и сам взялся щеткой разглаживать расплетенные косы. Она не повернула головы.

Некоторое время он молча расчесывал ее, делая рукой длинное и сильное движение, так что волосы потрескивали и дыбились навстречу щетке. Он почувствовал запах ее волос, бросил щетку, взял полную пригоршню черной блестящей массы и зарылся в нее лицом.

— Зачем ты промолчала… У тебя будет ребенок?

Голос его звучал уже иначе. Элизабет хотела повернуть голову, но он держал ее за волосы.

— Да.

— Почему ничего не говорила?

— Я… Не сердись, Роджер. Как-то все было не ко времени. Когда узнала, надо было ехать к отцу и с ним — на север, а потом не могла подобрать подходящих слов, чтобы написать. Затем собиралась сказать в Глостере, но ты был так занят, и самой не захотелось доставлять тебе дополнительных забот.

— Элизабет! Но этими переездами ты могла повредить себе.

— Ничего, я здоровая, и твоему наследнику, если будет мальчик, ничего не грозит.

— Я не о нем. — Он говорил правду; роскошные формы Элизабет, несмотря на располневшую талию и отяжелевшие линии тела, были желанными для него более чем всегда. Он думал только о ней, не о ребенке.

Тут она выдернула свои волосы и повернулась к нему лицом.

— Я тоже, кажется, о нем не думаю. Роджер, ради Бога скажи, что же произошло? Не надо мне говорить, что Генрих оставил тебя и все! Почему? Вы поссорились? Ты потерпел тяжелое поражение? — Вот это, ей казалось, ближе всего подходило к ее опасению, что в момент какого-то безумия он струсил и бежал. — Что же станет с нами? Что станет с моим несчастным ребенком?

Лицо Херефорда выражало страдание: острое чувство радости от известия о состоянии жены разрушило созданный им самим мир покоя без чувств. Детей он любил, был привязан к своим побочным дочерям, хотя совсем не интересовался их матерями, но как же его резанул этот вопрос Элизабет, как ему не хотелось отвечать на него! Ему было невыносимо снова окунаться в агонию отчаяния и безысходности, испытанную в Девайзи-се, и он отвернулся, пытаясь обрести утраченное состояние покоя. Но теперь отчаяние охватило Элизабет. Она не успела сказать ни слова, а он уже слышал ее полные горечи вопросы, почему не удержал Генриха, почему не захватил Юстаса и почему сам не взял власть в свои руки.

— А что, графский титул Херефорда — это мало для твоего будущего ребенка?

— Если он достанется с честью — больше ничего не надо! Что ты сделал такого, что стесняешься сказать?

Это заставило его повернуться к ней, а выражение страха и ужаса сказало ему, какие у нес нехорошие мысли.

— Почему ты всегда приписываешь мне самое плохое?

— Нет, нет! Я так не думаю, но что мешает тебе рассказать, что же случилось?

— Ничего значащего для тебя! — отрезал он с досадой. — Мне просто очень больно перебирать в памяти и перечислять все свои потери и пролитую кровь, считать растраченные годы сражений и кровопролитий… Он покинул меня, изменил своей земле и своему слову, променял меня на двор и женщину, чтобы получить с ней богатое приданое.

Голос его дрогнул, он закрыл лицо руками. О покое уже тоже думать было поздно; ему казалось, что он оградил свой покой надежной плотиной от потоков горя, разочарования и проклятий, от допущенного волей всевышнего клятвоотступничества Генриха ради корысти, но плотина эта не выдержала.

— Боже, Роджер! — Элизабет подбежала к нему и обняла. — Если наша честь не запятнана, если ты не сделал ничего постыдного, мне все это глубоко безразлично! — Она замолчала, а Херефорд прислонился щекой к ее пышным, мягким волосам. — Нет, это мне не безразлично! — сказала он с жаром. — Я рада! Я рада слышать это. Пусть они убивают и сжигают друг друга. Только пусть нас оставят в покое. Муж мой, — она погладила его по голове, — мой любимый, не ходи больше воевать! Оставайся дома и подари мне радость быть с тобою рядом.

Они еще постояли так, слезы Херефорда орошали волосы и щеки жены. Наконец Элизабет отняла свои руки.

— Пойдем спать, Роджер. Я больше ничего спрашивать не стану. Забудь все и успокойся.

В интимном мраке под пологом постели, в теплых объятиях своей жены у Херефорда наконец развязался язык, и ему захотелось излить свою душу. Сбиваясь и замолкая поначалу, он постепенно успокоился и объяснил, что произошло, не сами события, хотя их упомянул тоже, а что стало с ним самим. Он наконец поведал ей о своем давнишнем и нарастающем предчувствии беды и о его причине, о цепенящем страхе ночных кошмаров, об освобождении от них и о кульминации победы, обернувшейся потерей всего, к чему стремился.

— Сторм мне сказал, что Стефан — помазанник Божий и что нельзя отнять у короля Богом данную власть, но что человек должен исполнить то, что он считает правым делом. Он же сказал, что, может быть, я есть орудие Бога и призван изменить судьбу страны. Так вот, я им не стал. И все же, хоть я и преклоняюсь пред высшей мудростью, и предупреждали меня не раз, я продолжаю верить, что Генрих — законный повелитель страны нашей. Не лучше, а может быть, чем-то и хуже предшественника, но все-таки полноправный король.

— Этого нам не дано знать, Роджер. Может быть, ты уже изменил судьбу страны. Разве Стефан когда-нибудь проявлял столько энергии и решительности, сколько их у него оказалось за последние полгода? Может быть, Бог избрал тебя сотворить чудо, сделав Стефана хорошим королем? Я тоже уверена, что Генрих — законный наследник трона, но теперь мне кажется совершенно определенно, что взойти на трон он должен мирно. Если Стефан принесет Англии мир и станет лучше править страной, а Генрих наследует его корону, тогда ты преуспел в своем деле, не проиграл, а победил, не впадая в грех и не отнимая у короля корону силой.

На это Херефорд не ответил. Он не считал Стефана способным измениться, но допускал, что если крупнейшие бароны Англии объединятся, то сами смогут принести стране мир и покой. Немного погодя он глубоко вздохнул и провел рукой по вздувшемуся животу Элизабет. Под его рукой ребенок шевельнулся, и Херефорд ощутил слабое биение новой жизни. Его лицо расплылось в широкой, радостной улыбке.

— Не думаю, что ты права. Есть и другие пути к этой цели. Христос милостив, а Отец небесный добр и справедлив. Все, может, так и будет. Ты слышишь ребенка, Элизабет? Не знаю почему, но это существо заставляет мою душу петь. Я не сдался. Немного передохну, отдышусь и скажу Генриху, что пойду со Стефаном на мировую, пока Генрих меня снова не призовет под свои знамена, что я ему обещал… и снова буду стараться, но уже иными способами, послужить своей стране.

— Роджер, теперь у нас мир. Позволь вернуть тебе это.

Она сунула руку под подушку и протянула ему перчатку — символ ее вассальной преданности, чем немало удивила его и обрадовала, и, не дав ему заговорить, продолжала:

— Она мне не понадобилась ни разу. Что бы ты ни велел мне делать, я делала все из одной любви к тебе и никогда не вспоминала про свою присягу. Я не желаю править ни миром, ни тобой. Хочу оставаться просто женщиной и жить в мире со всеми.

У Роджера был только один способ принять эту жертву, которая и жертвой не была. Потом спросил ее с улыбкой сожаления:

— Значит ли это, что ты не будешь больше со мной ругаться, Элиза, любовь моя?

Элизабет рассмеялась, поцеловала его и сказала:

— Ты раскрыл меня всю, неловкий чурбан, и я замерзла. Ты, неотесанный болван и дурень, совсем не знаешь, как надо обращаться с женщинами.

— Да-а? — отвечал муж, снова заключая ее в объятия. — Значит, мне надо еще попрактиковаться.

1

Gesta Stephani (Деяния Стефана). Ред. и пер. на англ. К.Р. Поттер. Лондон, 1955, стр. 139-140.

2

Там же, стр. 106.

3

Там же, стр. 139-140.

4

Там же, стр. 128.

5

«Хроника Питербороу» за 1137 г. Пер. на англ. яз. автора.