Многих злых вещей говорили о Генрихе, епископе Винчестерском: что он безумно стремился к власти, построил и приобрел больше крепостей, чем было даже у Солсбери; что он посоветовал королю отпустить императрицу по злобе, так как Стефан не дал ему должность архиепископа; что просьба, с которой он обратился к королеве с позволением предложить условия мира императрице и ее брату, тоже была от ненависти к Стефану. Я никогда не верила этому. Винчестер всегда нравился мне. Да, он не был лишен тщеславия и амбиций, был обижен и огорчен тем обстоятельством, что его собственный брат набросился на него, после того, как взял вместо него верх в королевстве. Но из всего, что видела – а мне довелось присутствовать и при освобождении императрицы, и при деловых сношениях, которые были у Мод с Винчестером во время предложения мира, – считаю, он делал все возможное, чтобы уменьшить бедствия в стране, раздираемой на части, сожженной и разрушенной. Уже подготовленная письмами короля ¦ теми, кто просил ее помощи, Мод сразу же согласилась с просьбой Винчестера. Кажется, я никогда так не радовалась в жизни, при получении письма. А оно поразило меня чуть не до смерти, таким оно было странным. В нем не было ни слова о сражениях и о новостях какого-либо другого рода, а только длинные стенания о том, как Бруно нуждается во мне. В чем дело? Это не могло быть связано с моей обидой, когда Бруно не позаботился обо мне, потому что она была давно забыта. Ведь письма Бруно никогда не содержали серьезных жалоб, они всегда были рассчитаны на то, чтобы успокоить меня или даже рассмешить, а здесь, хотя об этом и не говорилось прямо, был крик о помощи. Я немедленно поехала бы к нему, несмотря на то, что это значило попасть на поле битвы, даже если бы Эдна и я должны были скакать верхом без Фечина, защищающего нас, но не известно куда ехать. К тому времени, как мы достигли Лондона, военные действия, как мы знали, были прерваны, а король поспешил на восток подавлять восстание Хью Бигода.

Эта история затянулась на всю весну, лето и осень. Каждый раз, когда я надеялась, что король и королева должны встретиться для обсуждения условий мира, который Винчестер снова пытался установить, новое нападение и новая необходимость атаковать уводили короля от нас. Больше не было таких писем, как первое, но можно сказать, что не было и других писем; это были лишь послания, состоящие из нескольких строчек, в которых упоминалось о реакциях короля на мирный договор Винчестера. Я читала слова, написанные на пергаменте, но они были словно не от Бруно. Это были письма от какого-то незнакомца, рассказывающего о погоде и о состоянии дорог. Один раз я рассердилась, в другой раз заплакала, говоря себе, что он нашел другую женщину. Я скорее поверила бы в это, чем в то, что Бруно стал теперь таким же ненормальным, какой была сама во время женитьбы.

Мне приходилось скрывать свои слезы. После того, как епископ Винчестерский с мая по ноябрь ездил по стране, перевозя один вариант условий мира за другим к Мод и к Роберту Глостерскому; после того, как он даже съездил во Францию и Блуа, чтобы проконсультироваться с королем Луи и братом Стефана Теобальдом Блуазским; после того, как императрицу убедили принять эти условия, – король Стефан отложил их, «чтобы обсудить в более подходящее время». Я думала, Мод упадет в обморок, получив это известие, хотя в тот момент еще не слышала королевской фразы и не знала, почему ее лицо стало таким мрачным и серым. Когда ей принесли пакет, я подошла ближе, надеясь – или следовало бы сказать, страшась, – того, что в нем могло быть письмо от Бруно, и громко воскликнула: – О, мадам, что случилось?

– Граф Честер взял Линкольнскую крепость, и Стефан слишком занят, пытаясь вернуть ее, чтобы обсуждать договор о мире в настоящее время. Он подумает о нем в более подходящее время, – ответила она с таким видом, что у меня возникли сомнения понимала ли она с кем говорит.

– Король не собирается штурмовать крепость? – прошептала я. В этот момент настоящий смысл ее слов не дошел до меня из-за моего страха за Бруно.

– Нет, это слишком странно, – произнесла она, все еще тупо, как будто говорила механически, не думая. Потом ее голос изменился, становясь пронзительным и сердитым: – Ты также слепа, как он… ты глупа! Как ты не можешь понять, что если бы Стефан согласился на мир, Честеру пришлось бы сдать крепость. Тогда некому было бы помочь ему. Почему Стефан не может обратиться к Глостеру, чтобы тот помог вытолкать Честера? Это положило бы конец мятежу.

Впервые услышала я от Мод слово критики в адрес мужа. И понимала: страх за него заставил ее забыться в моем присутствии. Теперь я была буквально ошеломлена от того, что узнала.

– Королю не нравятся условия мира? – переспросила я в изумлении. – Но он ознакомился с каждым предложением и одобрил его – Бруно писал об этом. Что…

– Валеран де Мюлан, – Мод словно выплюнула это имя – объяснил ему, что лучше сражаться за целую корону, чем жить в мире, имея всего лишь половину.

– Хоть бы он сгнил снаружи также, как прогнил внутри!

Мод вздрогнула, остановив взгляд на мне. Казалось, она впервые поняла сейчас, с кем говорит.

– Какая у тебя может быть причина ненавидеть Ва-лерана? – спросила она.

– Если бы не его спесь и заносчивость, мой отец и брат сидели бы сейчас за столом в Улле, разговаривая о том, достаточно ли у нас припасов на зиму. Мой отец не ответил бы на призыв короля Дэвида; он поехал сражаться в Шотландию, потому что был оскорблен Валераном де Мюланом.

– Я не знала этого, – мягко произнесла Мод, но уже не глядя на меня и трудно было понять о чем она думает. Затем снова обратила свой взор ко мне и добавила:

– Для тебя нет письма, но Стефан заверил меня, что встретится со мной в Лондоне отметить Рождество.

Они пришли перед Рождеством, в конце второй недели декабря. Я полагаю, что, будучи близко к городу, король решил оставить армию, вставшую лагерем за пределами Лондона, и прискакал, хотя было уже темно, желая поскорее ощутить тепло и удобство настоящей постели. Конечно, мы не ожидали увидеть их в этот день и были предупреждены лишь за несколько минут, запыхавшимся пажом, прокричавшим о прибытии короля. Я сидела с рукоделием. Помню, что вскочила на ноги, уронив свою работу, но не сдвинулась с места.

Пожалуй, тогда я больше боялась, чем стремилась увидеть Бруно. Подумалось, что он может поздороваться со мной как с чужой, но это было уж совсем глупо. Как только наши глаза встретились через огромную ширину комнаты, я поняла, как то первое письмо, полное тоски, соотносится с его другими «вежливыми» посланиями. Почему я сразу не смогла этого понять? В первый раз Бруно высказал все, что он чувствовал; с тех пор он не отваживался даже упоминать об этом или старался не думать обо мне, чтобы не потерять контроль над собой и не нарушить свой драгоценный долг.

Смогу ли объяснить, как он выглядел? Всю свою жизнь я прожила в местности, где вода была в изобилии, где было много дождей, много ручьев и рек, много озер. Но слышала и о других местах, куда ходили воины в крестовый поход, где солнце сияет в безоблачном небе без передышки, где нет ни деревца, чтобы дать тень, и где нет воды, совсем нет воды. Рассказчики говорили о страшных муках жажды, претерпеваемых крестоносцами, муках столь сильных, что губы лопались, а язык присыхал во рту. Я могу только сказать, что мука в глазах Бруно, когда он смотрел на меня, была такой же, как у человека страдающего от жажды.

Он отошел от короля, не оглянувшись, не испросив разрешения и подошел ко мне, спросив:

– Где наша комната?

Слава Богу! Я еще раньше сообразила послать Эдну подыскать комнату поближе к Тауэру и дала несколько серебряных пенни для ее оплаты. Сама ни разу не спала там одна, но дважды заходила проверить, как устроена постель и все ли подготовлено. К несчастью, не имея понятия, когда прибудет Бруно, и не ожидая его приезда в столь поздний час, не приказала разжечь огонь. Я содрогалась при мысли о заледеневшей комнате, о холодных, влажных простынях, ожидая, что Бруно, несмотря ни на что, набросится на меня, чтобы удовлетворить потребности своего тела, наголодавшись почти за целый год. Но глядя, как он смотрел, не стала ничего объяснять, не пошла искать свой плащ и не предупредила Эдну, что ухожу. Я взяла его за руку, не думая о своих обязанностях, как и Бруно о положенных ему, и повела его вниз по ступенькам. Мы вышли из Тауэра и прошли через ворота.

Было уже довольно темно даже для привыкших к потемкам глаз, и я заколебалась, предчувствуя «милую» прогулку по изрытой колеями дороге. Бруно поежился и сказал:

– Погоди.

Затем он вернулся к воротам и окликнул охрану, попросив факел. А возвратившись, взглянул на меня с удивлением.

– Где твой плащ? – спросил он.

– Не успела захватить, – ответила я, как можно спокойнее, так как с испугом вспомнила, что однажды также смотрела на вещи и не видела их. – Сходить за ним?

– Нет!

Это восклицание было таким резким, что я подпрыгнула. Бруно схватил меня, отведя факел подальше, и забормотал, что сожалеет о случившемся и не хотел испугать меня. Затем он велел подержать факел, пока будет снимать свой плащ, но я засмеялась и сказала:

– Нет, возьми меня к себе. Так мне будет теплее.

Бруно распахнул плащ, и я перевела дух, так как он был в кольчуге и на колечках ее мелькали темные блики. Я прижалась к нему и уже ничего не видела. Вероятно, тени от мерцающего света факела подействовали на меня, так как мой голос застыл в гортани, и вновь не предупредила его о холодной, неприветливой комнате. Мы спустились с насыпи, на которой стоял Тауэр, и вышли на улицу, ведущую к Восточному Рынку. Дом, который нашла Эдна, был менее чем в четверти мили от начинающегося ряда домов. Когда Бруно стал колотить в дверь кулаком, ремесленник, спавший в заднем помещении магазина с двумя молодыми подмастерьями, подошел и спросил, что нам угодно. Я ответила, назвав свое имя, затем мы услышали, как отодвинули засов на двери.

– Возьми факел с собой, – велела я Бруно, когда заметила, что он опустил его, чтобы окунуть в лужу. – Комната не подготовлена. Я не ждала тебя сегодня, мне он нужен для разжигания огня.

Когда дверь открылась, он быстро поцеловал меня, затем втолкнул в дом и сказал ремесленнику:

– Сожалею, что нарушил твой сон, но мне необходимо, чтобы дверь оставалась не запертой. Я должен взять воду из бочки и дрова.

Тут он накинул свой плащ мне на плечи, а в руку вложил факел – в лавке горела свеча и тусклый свет из глубины показывал, что там стояла другая и сказал:

– Поднимись и подай мне кувшин.

Это привело меня в такое сильное замешательство, что не помню, как разожгла огонь и запалила свечи. Но, должно быть, сделала это, потому что комната была освещена и дрова, приготовленные Эдной, горели ярким пламенем, когда Бруно принес кувшин, наполненный водой. Он подал его мне, скосив глаз на кучу дров возле печи и решил принести побольше. Я положила в печь плоские камни, чтобы согреть затем постель, подтолкнув их к огню, и села, ожидая, что произойдет дальше. Не думаю, что те потребности, которые продемонстрировал Бруно, увидев меня в зале Тауэра, можно было удовлетворить одной прогулкой по нескольким улицам и обживанием дома.

Тем не менее, казалось, что именно это он хотел доказать. Бруно вошел с охапкой дров, а сверху лежал большой кусок сыра и полбуханки хлеба, которые он придерживал подбородком и ремнем от кожаного мешка обернутым вокруг его руки. Я подбежала, чтобы взять хлеб с сыром, прежде чем они упадут, и поддержать мешок, который, когда я его раскрыла, оказался наполненным элем только на половину, чтобы не расплескать содержимое, когда Бруно будет ложить дрова.

– Здесь, – сказал он, широко улыбнувшись мне, – не такой изысканный ужин, какой у тебя был бы в Тауэре, но по крайней мере, ты не уснешь голодной.

– Где ты достал это? – спросила я, когда Бруно освободил руку от ремня и наклонился, чтобы подложить дров в огонь.

Я подумала, что он, должно быть, купил у ремесленника завтрак подмастерьев, но не собиралась больше ничего узнавать. Я была обижена и сердита и в то же время знала, что не имела права ни обижаться, ни сердиться. Ведь Бруно не виноват, что я неправильно поняла в Тауэре выражение его лица и решила будто он испытывает непреодолимое желание близости со мной. Мне следовало бы быть благодарной, что муж не пренебрегает потребностями своего желудка и моего собственного и не желает сорвать с меня одежду и бросить на холодную влажную постель, так как не в состоянии ждать, пока согреются простыни. Но все же мои глаза были полны беспричинных слез, и я вынуждена была резко отвернуться и притвориться, будто хочу положить еду на маленький столик у дальней стены, хотя поступать так было глупо: следовало столик подвинуть к огню, иначе мы замерзли бы во время еды.

Такого со мной не было ни разу. Я обернулась не раньше, чем Бруно схватил меня за талию, отодвинул в сторону мою вуаль и начал целовать сзади в шею.

– Отойди, болван! – закричала я сердито. – Ты хочешь, чтобы я пролила эль? Лучше пойди и перенеси стол, чтобы мы поели в тепле.

Потом я разразилась смехом над своей собственной глупостью: то я сердилась, потому что страсть Бруно была недостаточно сильна, как ожидала, то накричала на него, когда он показал ту, которую ждала.

Мы чуть не расплескали эль, но не от порыва страсти, а оттого, что упали друг другу в объятия, давя хлеб и сыр, и смеясь как сумасшедшие. Не имею, понятия, почему мы смеялись вместе, но это сделало меня такой легкой и счастливой, что я уже не вздрагивала, когда помогая Бруно снять его доспехи, снова увидела на них темные пятна.

– Ржавчина, – сказал он, когда увидел, на чем остановился мой взгляд. – Было дьявольски сыро и небезопасно ходить без доспехов.

Верила ли я ему? Не думаю, но он широко улыбнулся мне, как озорной мальчишка, так улыбался Фергус, когда делал что-нибудь опасное, за что папа побил бы его до синяков, если бы я ему об этом рассказала. Но я никогда не рассказывала, и теперь засмеялась, как смеялась когда-то над Фергусом. Я дала Бруно еду, а сама побежала доставать из его сундука ночною сорочку, которую я сшила ему. Он оставил сундук на мое попечение, опасаясь потерять во время быстрых маршей и контрмаршей, в которых тылы с багажом часто оставались сзади. Сорочка закрыла его армейскую блузу, помеченную теми темными пятнами, и, когда они были спрятаны, я выбросила их из головы. Больше ничто не напоминало мне об этих пятнах. Движения Бруно были легки, даже когда он переносил столик к огню. Казалось, его совсем не тревожат полузажившие раны, но он еще немного прихрамывал, и я знаю, холод и сырость заставляли ныть его старый перелом на ноге. Мы засмеялись снова, когда обнаружили, что мой столовый нож слишком мал, чтобы резать твердый сыр. Бруно не принес своего и вытащил меч, который выглядел нелепо, но ничего лучше у нас не было. Пока он резал сыр, я достала из огня камни, завернула их в нагревшуюся ткань и положила в постель. Затем оба сели кушать. Мы вынуждены были пить эль прямо из мешка, так как я ие подумала принести чашки. А потом смеялись еще сильнее, когда мне вспомнился медяки кубок, который Бруно купил и который можно было использовать.

Мы болтали о самых разных вещах. Бруно сказал, что вышло даже лучше, чем если бы они приехали раньше, так как королева выехала бы навстречу Стефану и Кусачка обязательно укусила бы его снова, и напомнил мне о том беспорядке, который мы учинили, когда встретились возле Винчестера. А я рассказала ему о королеве Элеоноре и о письменах, которые купила. При этом он застонал – не то, чтобы ему не нравилось слушать стихи и рассказы, заверил он, а потому, что мои покупки напомнили ему о страсти Одрис к таким вещам и муки, которые он испытывал, когда она заставляла его учиться читать и писать.

Иногда когда мы дотягивались одновременно до хлеба или куска сыра, наши руки встречались. Но это было не смешно. Наши пальцы на какой-то миг переплетались, и мы оба отводили взгляд и брали пищу. Но после еды наши руки встретились снова, и Бруно поднял мою и прижал к своим губам. Другой рукой я коснулась его лица, и он посмотрел на меня. Затем встал с табурета и поднял меня.

Никогда не испытывала подобного наслаждения. Если бы это не было богохульством, я бы сказала, что Бруно боготворил каждый дюйм моего тела. Он снимал с меня одежду, словно та была священной, аккуратно складывая каждый предмет в отдельности. И когда я осталась нагой, он уложил меня в постель, сняв покрывала – к тому времени в комнате было уже достаточно тепло и простыни были тоже теплыми – и начал целовать. Сначала волосы, потом лоб, щеки и губы, шею и грудь. Он не спешил, не набрасывался на меня с жадностью и не дразнил, играя со мной, чтобы возбудить.

Бруно ничего не говорил, поэтому я не знаю, что было у него на уме, но мне казалось, он касался меня своими губами, как будто ему было необходимо убедиться в том, что я реальна, и, возможно, поблагодарить меня за то, что я есть. Какой бы ни была цель Бруно, все же эти легкие, прикосновения его губ к моему телу принесли возбуждение, хоть оно и приходило постепенно. Я была готова и желала, но не полубезумно, как он иногда заставлял меня. Наконец, он накрыл меня одеялом и отвернулся, стаскивая свою ночную сорочку. Я лежала спокойно, когда он снимал свою одежду, и терпеливо ждала, наблюдая за языками пламени в печи. Наслаждение в моем теле было похоже на огонь среди зимы, пылающий и манящий, дающий тепло и блаженство.

Вернувшись в постель, Бруно снова ласкал меня и говорил такие экстравагантные вещи, что мне хотелось смеяться, зная, как я несовершенна в сравнении с его словами, но не могла осмелиться. Его лицо и голос были такими сосредоточенными; в это время я была всем его миром. Я отвечала ласками, гладила его волосы и лицо, его плечи и руки и нежно целовала. Но не повторяла его слов любви. Я не солгала бы этому человеку, предложившему мне свою душу, а любить его не осмеливалась.

Я не знаю, как долго мы лежали, обнявшись, давая и принимая утешение. Мое желание его тела постепенно становилось все сильнее, и я могла чувствовать все более настойчивое надавливание Красноголового Господина Джона. Поцелуи, которые были легкими и нежными, стали более долгими и страстными. Я нежно потянулась к телу Бруно, и он неторопливо приподнял себя надо мной и вошел в меня. Сначала движения давались нам с трудом. Я только закрыла глаза, наслаждаясь легким, теплым восторгом, и думая, то же самое испытывал и Бруно, который, казалось, не спеша, расплескивал свое семя. Это продолжалось долго, и каждый медленный толчок прибавлял маленькую частицу наслаждения, пока новый восторг не разошелся по мне медленно катящимися волнами, что заставило меня часто и прерывисто дышать, но не кричать.

Оргазм Бруно был очень похож на мой, или у меня создалось такое впечатление, исходя из того, что он делал. И он поднял голову и улыбнулся мне, а потом соскользнул в сторону и уснул. Обычно он был очень внимателен и после совокупления говорил несколько слов благодарности и любви, но сейчас в этом не было необходимости. Мы уже все сказали целомудренно нежными поцелуями и прикосновениями. Некоторое время я лежала без сна и весь следующий день ничего не делала, только шила – и думала, что никогда не буду ревновать его снова. Возможно, он и совокуплялся с какой-нибудь женщиной теперь, и будут еще не раз возникать плотские потребности. В этом нет ничего особенного, хотя мне никогда не сможет такое понравиться. Важно другое. Важно то, что он никогда не подарит другой женщине такую ночь, как эта.

Вероятно поэтому, почувствовав себя менее скованно, утром я поддразнивала Бруно относительно того, как он удовлетворял себя в течение долгого времени с тех пор, как мы расстались. Я почти ожидала, что он рассердится и скажет мне, что грехи его тела – между ним и Богом. Вместо этого он взглянул на меня так, словно я дала ему сундук с золотом и драгоценностями. Он обнял, поцеловал меня и смеялся долго и восторженно. Потом нахмурился, пытаясь выглядеть сурово (но глаза его все еще блестели от смеха), и сказал, что хорошая жена не задала бы таких вопросов. И снова разразился хохотом, а потом спросил, не хочу ли я посмотреть на пропыленных проституток, которые следуют за армией. Увидев их, уверил он меня, я бы не захотела спрашивать снова, потому что такие женщины скорее вдохновляют на сохранение добродетели, чем на распутство.

– Но среди военных трофеев попадаются лучшие женщины, чем эти, – заметила я, еще дразнясь и вспоминая, что говорил мне об этом Дональд.

Смех Бруно внезапно прекратился, и он обнял меня за плечи.

– Никогда! Никогда в жизни я не взял ни одной женщины, в качестве военного трофея. Я бы не смог, Ме-люзина. Я видел бы тебя и Одрис. Как ты можешь думать, что я использовал бы угрозы или силу? – Он остановился. Его лицо было искажено ужасной болью. – Ты еще ненавидишь меня за нашу брачную ночь, Мелюзина?

– Нет, нет! – воскликнула я, обняв его и прижавшись к нему. – У меня и в мыслях не было ранить тебя, Бруно. Я забыла об этом, действительно забыла, иначе я не смогла бы поддразнивать тебя. Я только пошутила. Я … – я немного ревную.

Раскаиваясь, я открыто призналась в том, от чего отказывалась бы до последнего вздоха, хотя и выдала себя своимя вопросами. Но моя цель была достигнута. Бруно снял мои руки со своей шеи и отодвинул меня от себя, чтобы видеть мое лицо. Его тело расслабилось. А когда он увидел, как я смутилась, он опять стал улыбаться.

– У тебя нет необходимости, – сказал он. – Имея такую мать, как у меня, я никогда не был более чем с одной из женщин…

– Не более чем с одной из женщин! – повторила я возмущенно. – Что я, лягушка? Ты не даешь мне никакого отдыха.

– Ты хочешь этого? – спросил он, снова притянув меня поближе. – Ты никогда не говорила нет.

Я оттолкнула его изо всех сил.

– Чего я хочу, – сказала я резко, – это последнего слова, только раз!

Он взял мои руки в свои, опять улыбаясь.

– Я виноват. Это было и неучтивое, и неумное замечание. Я сказал не подумав, потому что твоя нежная уступчивость делает меня таким счастливым.

Поскольку моя уступчивость чаще была неистово-восторженной, чем нежной, я почувствовала сильное желание дернуть его за волосы. И сделала уже движение в его объятиях, но он не отпустил меня и ласково продолжал.

– По этому поводу за тобой будет последнее слово. Я могу жить без женщин, и, если ты хочешь, чтобы я дал такое слово, я дам его.

Я снова почувствовала, что краснею, а Бруно громко засмеялся, отошел от меня и вскинул руки в виде сигнала, которым, как я видела, пользуются мужчины, чтобы сделать паузу в боевом упражнении.

– Прости меня! – воскликнул он. – Я не знаю, как пришел к тому, чтобы сделать одно за другим два таких глупых замечания. Конечно, тебе не нужно просить. Даже если ты не захочешь, чтобы я был верен тебе, я клянусь, пока ты жива, Мелюзина, у меня не будет другой женщины – ни путаны, ни рабыни, ни прекрасной леди.

Хотя Дональд говорил мне, чего стоят все мужские клятвы на эту тему, я почувствовала определенное удовлетворение. Бруно был мой муж, а не просто мужчина, обещающий достать луну с неба, чтобы добиться любовницы, и у него не было необходимости успокаивать меня, кроме его собственного желания сделать мне приятное. Однако я всего лишь сказала:

– С таким предисловием, я знаю, чего стоит эта клятва.

Он поймал рукой мой подбородок и заглянул мне в глаза:

– Я не даю легко никаких клятв, Мелюзина, даже если улыбаюсь, когда произношу их. А улыбаюсь, потому что поступал так и безо всякой клятвы. Тебе следовало бы знать, с тех пор, как я впервые лег рядом с тобой, я не коснулся ни одной женщины.

Он обнял меня снова, но я засмеялась и оттолкнула его.

– Нам нужно идти. Я не сказала ни королеве, ни Эдне, что отлучусь, и беспокоюсь, где прошлой ночью спали Фечин, Корми и Мервин.

– Они достаточно легко найдут себе место в конюшнях или даже в зале. – Бруно скривил губы. – Этот суд вряд ли будет сверхпосещаемым. Но ты права, нам нужно идти. Я тоже опаздываю.

В голосе Бруно была некоторая нотка безразличия. Это было мне приятно, но и заставило насторожиться. Я подумала, что его обязанности уже не так дороги ему, как бывало раньше, и это сделает меня более важной для него. Однако радость, которую принесла эта мысль, была непозволительной. Я получила представление о том, что Бруно не слишком строго соблюдал нерушимую клятву королю. На то, что казалось непоколебимой скалой, больше нельзя было опереться с полной уверенностью.

На протяжении следующих недель я обнаружила, что в отношении обязанностей Бруно я была права лишь наполовину. Его характер нисколько не потерял своей непоколебимости. Выполняя свой долг, он действительно уже не испытывал удовольствия, но был так же абсолютен, как всегда. Он дал клятву королю, и эта клятва была несокрушимой. До тех пор, пока Стефан не отпустит его, он будет служить ему. Но он стал другим. Прежде энергично следил за планами и надеждами короля и с увлечением обсуждал их со мной, точнее, как применить их к нашим надеждам получить Улль. Теперь он не говорил ни о чем более серьезном, чем моя красота, самые последние сплетни, – а Бруно раньше никогда не волновали сплетни – и, что следовало найти в магазинах в Лондоне.

Сначала я обижалась, думая, что он скрывает от меня секреты, но скоро поняла, – Бруно не слушал короля и его советников, когда бывал на дежурстве. Он сказал с горечью, что все это были планы войны и ни один из них не был для него новостью. Я увидела, что Бруно устал, но не телом, а душой, так же, как когда-то устал папа после маминой смерти. Я никак не могла понять, что огорчает Бруно. Он не говорил об этом, и я задавала себе вопрос, не горевал ли он так же, как и королева, об отклонении Стефаном мирного договора. Если именно это заставило его отказаться от своей привязанности к королю, то он был преданнее, чем Мод, так как не сказал ни слова против своего хозяина.

Я поняла, хотя причина оставалась для меня неясной, что Бруно было необходимо мирное время, в котором ему не нужно было бы прилагать усилий ни для чего, даже для такой дорогой и желанной цели, как Улль. Кроме того, из разговоров других мужчин я узнала, что война могла продолжаться в течение очень долгого времени. Если так, то наша надежда осесть в Улле могла осуществиться только в далеком будущем, а при такой усталости, как у Бруно, эта мысль, должно быть, была для него мучительной. Возможно, это и было причиной того, что он избегал любых разговоров об Улле.

Я не настаивала на этой теме, так как королева сказала мне, что мы останемся в Лондоне весь январь. Я была центром мирка Бруно. Была счастлива и желала счастья ему. К тому же чувствовала, что к концу нашего совместного пребывания у меня будет возможность показать Бруно письмо, полученное от сэра Джеральда, с подсчетами урожая и поквартального дохода от рыбной ловли. Расчеты были сделаны за несколько месяцев без даты, но я не винила за это сэра Джеральда. Он должен был сначала найти священника, который умел писать и не проговориться ему, а потом бедняга посланец дважды прибывал в города, которые королева только что оставила.

Я стремилась передать Бруно известия от сэра Джеральда потому, что подсчеты были ободряющими: урожай был хорошим, а рыба из-за войны шла по более высокой цене, чем прежде. Потайной сейф был полон серебра, и когда мы приедем в Улль, у нас будут деньги, чтобы купить овец и свиней, даже корову взамен разграбленных сэром Цжайлсом. И война не затрагивала Улль; она могла терзать в отдалении большую часть королевства, но в глухих селеньях Камбрии было тихо. Мне следовало заставить его слушать; у него было бы что-то хорошее, о чем думать, что-то, за что можно держаться во время последующих кошмаров.

Кто-нибудь подумает, что, будучи двадцати четырех лет от роду и нося в своем сердце тяжкие раны, я не имела по-детски простого предчувствия, что война, о которой все говорили, не может коснуться меня. Мне «пообещали», что Бруно будет со мной до конца января, и я ожидала, что «обещание» будет выполнено, как будто замечание королевы могло быть указанием судьбы. Я и не подозревала, что наше время мирных игр закончится, когда Бруно пришлет сообщение, что его долг велит ему задержаться и мне следует идти на нашу квартиру в сопровождении наших людей. Даже когда он пришел и набросился на меня с таким неистовством, что наше совокупление было редкостным, хотя его настойчивость быстро возбудила во мне желание, я только смеялась, радуясь, что нужна ему. Но когда его начало трясти после оргазма и я почувствовала его слезы, увлажнившие мое плечо, мои надежды лопнули как мыльный пузырь.

Сначала я больше была потрясена, чем испугана. Поддерживала и утешала его. Помню, говорила, что если даже сгорит целый мир, мы все равно есть друг у друга и найдем уголок, в котором будем жить в мире. Я не смогла хорошо разобрать, что он ответил, потому что он говорил глухим голосом и не поднимая головы будто стыдился. Он говорил, что виновный может запятнать и тех, кто равнодушно наблюдает за ним. Полагаю, он говорил о чем-то, что сделал король, но я не волновалась и только сказала ему: один человек никак не может изменить целый мир – если только он не Христос во втором пришествии. Бруно был слишком измучен, чтобы улыбаться, а напоминание о том, что ему не следует быть таким горделивым и думать будто судьба мира покоится на его деяниях, окончательно смирило его. Он вздохнул и дал мне заглянуть ему в лицо и сказал, что сожалеет о своей грубости. Немного позже он любил меня со своей обычной нежностью и потом уснул. Я уснула тоже в неведении о том, что нас ждет впереди.

Перед рассветом Бруно разбудил меня. Он и нежно поцеловал меня и сказал, что должен ехать и не знает, когда сможет вернуться назад, но, вероятно, мне лучше отказаться от квартиры. Он был весь в броне. Я была так ошеломлена, что даже не плакала – и за то слава Богу. Моему бедному Бруно было достаточно невзгод; ему не нужно было воспоминание о плачущей жене. И также слава Богу, что из какого-то внутреннего побуждения я крикнула: