Такого не могло бы случиться во времена короля Генриха. Любой дворянин, через территорию которого прошли такие силы – даже без всякого ущерба для него, – послал бы вестников к шерифу, а тот сразу бы сообщил королю. Действительно, причина, по которой Стефан смог подавить восстания 1138 года и двигался так быстро, что один мятежник не мог прийти на помощь другому, состояла в том, что он имел именно такие донесения от шерифов, а зачастую и от епископов, которые владели епархиями в тех местах, и получали новости от местных священников. Но это было до того, как Стефан нанес удар по Солсбери. Теперь и церковь и шерифы безмолвствовали.

Стефан не пал духом. Он приказал армии немедленно выступить маршем на восток, так как Лондон должен был быть защищен любой ценой. Он сожалел, что упускает возможность взять Троубридж и затем ударить прямо в сердце сил Глостера. Однако, подчеркнул он своему угрюмому совету, ситуация не такая уж плохая. Если Мильс маршировал к Лондону, значит у него не было оплота к востоку от Валингфорда. Его можно было поймать в открытую, принудить к бою и уничтожить.

Не было ни ответного огня в глазах вассалов, ни подъема в моем сердце. Такая потеря поддержки, которая позволила Мильсу тайно продвинуться на восток, могла легко помешать королевской армии подойти достаточно близко, чтобы завязать бой. Стефан не мог не знать об этом. Он послал всадников как к шерифам, так и провести разведку по стране, и оказалось, что Мильс вовсе не маршировал на Лондон. Эти новости были ложными. Пока мы искали его на востоке, следуя верхом во время всего пути к Лондону, Мильс Глостер обошел вокруг нас снова значительно севернее и разграбил Уорстер.

Валеран был вне себя, так как, став графом Уорстерским, и он не имел донесений от собственного шерифа. Я был не менее зол, но совсем по другой причине. Король отправил посланника, чтобы вызвать королеву в Лондон, но она еще не приехала, когда мы получили новости о нападении на Уорстер, поэтому я лишился какой-либо возможности видеть Мелюзину и помириться с ней прежде, чем мы снова пойдем на запад. Мильс ушел невредимым за высокие стены Глостера. Правда, Стефан взял небольшой реванш, штурмовав и захватив маленькие крепости возле Садели, но я думаю, он мог последовать за Мильсом и атаковать Глостер, несмотря на опасность для нас получить с тыла удар сил из Бристоля, если бы 11 декабря не пришли новости о смерти епископа Солсбери.

Оставив сильный гарнизон при Садели и значительные силы возле Уорстера с Валераном во главе, король быстро продвинулся в Солсбери, чтобы быть спокойным за епархию. К моей огромной радости, Стефан отправил посланников вперед к королеве, и она прибыла отпраздновать Рождество с нами. Для других это было унылое время; мало кто прибыл в этот сезон к Стефану. Но что касается меня, то в мою жизнь вернулся свет. Это был не тот же самый свет; были и тени, и мерцание, которые делали его неустойчивым, но сначала я всего этого не заметил. Это был свет, и в нем было тепло. После месяца полного мрака он был таким ярким, что я ослеп.

Я не был уверен, что должен просить у Мелюзины прощения. Не то, чтобы я чувствовал, что она что-нибудь забыла; ведь я десятки раз оставляя ее на попечение епископа Винчестерского, говорил что выполняю свой долг перед королем. Но я был не таким идиотом, чтобы упоминать о нашем расставании, не вспоминала и она. Возможно, она пересмотрела свою необоснованную злость и поняла, что я был прав, но долгое знакомство с юмором Одрис подсказало мне, что это маловероятно. Я думаю, что мягкость ее приветствия объяснялась моим прихрамыванием, а вовсе не тем, что она согласилась, будто моя служба королю должна быть важнее, чем мое внимание к ней, пока она вне опасности.

Король не выехал встречать королеву, потому что он и все мы, кто прибыл на его суд, присутствовали на похоронах епископа Солсбери. Мы уже отстояли в церкви почти час, когда посланник, двигаясь украдкой, осторожно подошел к Стефану и шепнул, что уже виден кортеж королевы Мод. Лицо короля зажглось нетерпением, и он посмотрел на дверь. К моему стыду я нашел, что молюсь, чтобы он немедленно ушел, хотя знал, что известие о таком нарушении порядка распространилось бы с быстротой молнии и повредило бы королю. Джоффрей де Мандевилль положил руку ему на предплечье, и Стефан вернулся назад к алтарю.

Вероятно, нам следовало бы выйти, так как в конце показное уважение не довело до добра. Эти священники держали нас больше трех часов – я полагаю, нарочно – и это все, наверно, продолжалось бы весь день, не дай король знак Кэмвилу, который мягко поговорил с наиболее замысловато разряженным священником с заметным брюшком под мантией. В этот момент священник не запевал молитвы, и я увидел, как покраснело его лицо и он сверкнул глазами на короля, но в течение следующей четверти часа подвел службу к концу.

Мы нашли королеву и ее дам на задах церкви. Мод пошла вперед, чтобы поговорить со священником даже прежде, чем поприветствовала короля, а мое сердце чуть не остановилось, когда сначала я не увидел Мелюзину. Я подумал, что она не пришла нарочно, чтобы не встречаться со мной, или даже что она оставила службу у королевы. Это показывает, в каком я находился состоянии. Место, куда Мелюзина могла бы уйти, было только у короля Дэвида, а Мод никогда не допустила бы этого. Но только мой глубокий страх сделал меня таким глупым. Она была здесь, очень близко к двери церкви, и, когда она протянула мне свою руку, я готов был выскочить наружу и поднять ее на руки, чтобы поцеловать. Она не вырывалась, и я осведомился о причинах.

– Ты ранен, – сказала она мягко, когда наши губы разъединились, и голос ее дрожал.

Я не потрудился рассказать, что упал на короля, который потерял равновесие, взбираясь по разбитым бревнам частокола, и если бы не счастливый случай, что я упал назад, со щитом и мечом наверху, мы оба погибли бы. Стефан сумел проткнуть человека перед собой, но я никогда не смог бы увернуться от двоих, появившихся сбоку. Поскольку это произошло, когда я только собирался подняться, то ударил первого в пах своим щитом и настиг второго ударом, который выбил меч из его руки и рассек его бедро до кости. Фактически, моя нога не была ранена при падении. Но второй вооруженный всадник, которого я ранил, упал на нее и должно быть сломал одну из малых костей ступни, а сражение было в таком разгаре, что я вскочил и ходил на этой ноге, пока крепость не была взята. И только потом почувствовал, что мой ботинок придется разрезать, потому что вся нога распухла.

Уже заручившись состраданием Мелюзины, не было необходимости описывать еще что-либо из этого. Я помнил свой урок с Одрис. То, чем я думал развлечь ее, заставило Одрис побледнеть и почувствовать тошноту от ужаса. Пусть Мелюзина думает, что я просто неуклюж. Она бы уделила внимание моей ноге и некоторым другим синякам, которые я получил в это же время, просто из нежности, не уточняя в воображении все виды ужасов, которые не случились, но могут случиться в будущем. Я помнил также, что ее отец и брат погибли в сражении и не хотел напоминать ей об этом.

– Если ты поранил ногу, – сказала Мелюзина резко, но не выпуская моей руки, – то почему ты простоял на ней в течение нескольких часов? Думаешь, это приведет к добру?

– Нет, – смиренно ответил я, – но сначала я об этом не подумал, а уже в церкви, ты же знаешь, я не мог уйти, пока не закончится служба. Это выглядело бы как еще одно преднамеренное оскорбление. Но благодаря ране я могу отпроситься с дежурства днем, чтобы отдохнуть. Стефан будет с Мод и я буду ему не нужен. Ты отпросишься у королевы, чтобы ухаживать за мной?

– У нас есть где поселиться? – спросила она.

Я почувствовал, как мое лицо исказилось. – Приехало так мало людей, что ты можешь выбирать все, что тебе понравится, кроме дворца епископа или открытого воздуха. Если ты интересуешься комнатой, то я ее уже выбрал. Я взял комнату, которая должно быть была одной из канцелярий. Ты знаешь, все служащие сбежали, но мы пришли слишком быстро, чтобы успели все разворовать. Я мог бы поискать квартиру на стороне – там было бы, я полагаю, больше удобств, но… но дворец такой пустой… в нем даже эхо.

Мелюзина уставилась на меня, с минуту помолчала, а затем сказала мягко:

– Я не представляла, что дела пришли в такое плохое состояние.

Я не знаю, что она прочитала на моем лице, но она смотрела вниз, мимо меня, затем положила мою руку на свое плечо и сказала, вполне оживленно:

– С твоей больной ногой это камк раз хорошо, что комната неподалеку. Давай пойдем туда. Потом я спрошу королеву, можно ли мне остаться с тобой, и, если она даст разрешение, я попрошу ее сказать королю, где ты. Затем я принесу обед, и мы вместе поедим в нашей комнате.

Я открыл рот, чтобы запротестовать, но увидел, что темнота, из которой я только что выбрался, надвигается на меня, и я промолчал. Была дорога каждая минута света, поэтому я позволил Мелюзине помочь мне дойти до комнаты, которая была во флигеле дворца, переставшего быть кельями для священников или чиновников. Это была небольшая комнатка. Я собрал две жаровни и хороший запас древесного угля, поэтому в ней было тепло. В комнате находилась легкая походная кровать, но я выбросил ее и заменил двумя новыми свеженабитыми соломенными тюфяками. Внизу было шерстяное одеяло, которым я пользовался на марше, когда спал на холодном полу; сверху лежало чистое одеяло, которым я пользовался только, когда спал с Мелюзиной, и я знал, что вдобавок у нее будет ее собственное. Я подобрал два табурета и она подтолкнула один из них поближе к матрацам так, чтобы у меня было место расположить ногу, и велела мне сесть.

Я видел, что Мелюзина осмотрелась вокруг с удовлетворением, но, когда она повернулась ко мне, я не встретил ее взгляда. Молча она сняла свой плащ, отколола булавки на моем и размотала ленты, которые стягивали мой ботинок, и сняла его. Наконец, она цыкнула языком, натянула свой плащ на мою ногу, чтобы ей было тепло, и коснулась моей щеки, потом поднялась и вышла.

Это прикосновение было полно нежности, но оно только придвинуло темноту ближе. Я был уверен, что Мелюзина возбуждала меня в уединении нашей комнаты, стараясь повлиять на меня, чтобы я оставил короля – не для того, чтобы присоединиться к императрице (Мелюзина не была так глупа), но чтобы найти нейтральное убежище в Джернейве.

Это верно, что там мы были бы в безопасности и не присоединялись бы открыто ни к какой партии. Стефан не посылал вызовов людям из северных графств. Хотя принц Генри номинально был его вассалом и давал клятву оказывать поддержку, если когда-нибудь она понадобится Стефану. Король был слишком благоразумен, чтобы испытывать эту клятву, особенно с тех пор, как он не нуждался в людях. Его армия была уже больше, чем любая из тех, какие можно было собрать при мятеже. Поэтому все, что было бы необходимо, это послать нас в безопасное место без потери моего положения как телохранителя и под защитой от любой вероятности открытого конфликта с королем Дэвидом или императрицей. Было и оправдание, позволяющее взять Мелюзину на север. Я мог бы подумать о нескольких причинах, но проще всего было бы, если бы она обнаружила, что ждет ребенка.

Не храня верности никому лично, кроме, возможно, меня, Мелюзина никогда бы не поняла моего отказа. Она бы почувствовала, что я преднамеренно подвергаю ее опасности и было бы бесполезно предлагать послать ее в Джер-нейв одну. Если бы я погиб с королем, она не могла бы надеяться возвратить назад Улль, так как обидела императрицу Матильду, не поехав с ней. Хуже всего то, что она чувствовала бы, что я не заслуживаю ее верности, и ее гнев был бы гораздо сильнее.

К тому времени, когда Мелюзина вернулась, нагруженная двумя большими корзинами, я довел себя до состояния ребенка, терзаемого кошмаром. И конечно, в итоге я недооценил ее. Это, должно быть, действительно было следствием общения с Матильдой, что ввело ее в открытую ярость, когда мы разошлись с ней в Бате. Мне следовало вспомнить, что Мелюзину воспитывали восемь своевольных мужчин (конечно, не все одновременно, но она много рассказывала мне о своем отце и братьях), и она знала очень хорошо, что противостояние это не метод улучшить собственное положение.

Не потому ли она встала на колени рядом со мной и спросила:

– Неужели мы так близки к беде, Бруно? Ты выглядишь, как будто бы ты видел Армагеддон.

– Не для королевства, – ответил я, – а для меня.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она, глядя удивленно. – Я знаю, что король не сердится на тебя. Случайно – я не знаю этого места и свернула не туда – я вышла прямо к двери королевской комнаты как раз, когда туда входили Стефан и Мод. И когда я сказала ему, что твоя нога вся распухла, он очень беспокоился о тебе.

В той интонации, с которой она говорила о короле и королеве было что-то, вселяющее надежду, что я был дураком, и я рассмеялся, взял ее лицо в свои ладони и сказал:

– О, я не боюсь короля. Он не может принести мне Армагеддон. Только ты можешь сделать это, женщина.

Вряд ли она знала, что я имею в виду. Вероятно, она предполагала, что я вспоминаю нашу ссору в Бате. Но что бы она не думала, она хранила это про себя, так как тоже рассмеялась и сказала:

– Ну что ж, я не принесла его в своих корзинах. Сначала я перевяжу твою ногу или мы поедим то, что я захватила из кухни?

– У меня есть более сильный аппетит, – тихо сказал я, наклонившись к ней и целуя ее. – Обедать еще слишком рано, по крайней мере, есть еще полчаса, а моей ноге гораздо удобнее лежать.

– И поскольку тебе нечем заняться в эти свободные полчаса, ты хочешь поразвлечься со мной? Развратник! Это время так же хорошо пройдет в заботах о твоей ноге. – Она говорила резко, но ее глаза смеялись, а когда она, изогнувшись, освободилась от моих объятий, понадобилось отодвинуть корзины с дороги в безопасное место.

– Не думаю, что это предложение напрасно, – сказал я, набрасываясь на нее и без особых усилий обхватывая ее вокруг бедер; она и не старалась уклонится. – Поскольку тебе придется снять мою обувь, чтобы увидеть мою ногу, ты можешь точно так же уделить внимание и другим припухлостям.

– Без удовольствия, сказала она надменно, но ее пальцы уже принялись расстегивать мою рубашку, а мои развязывали ее шнурки. – Ты принял ванну? – прошептала она, когда мы лежали на тюфяке.

Ей было легко обнаружить это, так как она играла со мной, целуя мой живот и бедра и Красноголового Господина Джона тоже. Она смеялась, когда я отвечал только стонами, и мне казалось словно красные пятнышки сверкали в ее темных глазах и красные отблески солнечных лучей из маленького окошка опустились на ее темные волосы. А когда я схватил ее и повалил на себя, ее рот был горячее моего и она была готова.

Позднее, когда я смог говорить снова, я сказал:

– Тебе не нужна ванна. Я люблю твой женский запах.

Она засмеялась и ответила, что я разлюбил бы его, если бы она не мылась, но я видел, как она смотрит на мое плечо, где колечки моей кольчуги сквозь воинскую блузу впечатались в кожу под давлением удара, которого я даже не помнил. На моем теле был ряд и других синяков и, хотя я был полон желания, я все же хотел, чтобы мы отложили нашу любовь до тех пор, пока неяркий свет ночной свечи не скроет эти отметины.

– Это было неудачное падение, – сказала Мелюзина, нахмурясь. – Ты был пьян?

– Нет, это на частоколе, – сказал я, вспоминая, что уже рассказывал ей, и радуясь, что она, казалось, приняла это. – Я упал в проем и покатился вниз. Ну, возможно перед этим мы праздновали нашу победу с бутылочкой вина, – произнес я и быстро добавил: – Если ты поднимешь меня, я покажу тебе кое-что поприятнее синяков и ссадин.

Чем меньше она думала о моей истории, тем лучше.

– Зверюга, – сказала она. – Ты думаешь, что я тоже большая и тяжелая.

– Господи, нет! – воскликнул я. Затем я засмеялся не очень весело, припоминая, что сначала я думал именно так. Чувствовала ли она это, не говоря ничего до сих пор? Я надеялся, что нет, но и под пыткой не признался бы в этом. Я сказал то, что, как я думал, было ей приятно, и это тоже была правда:

– Но если ты не поднимешь меня, у меня будет больше припухлостей.

– Угроза или обещание? – спросила она, но выскользнула от меня и села, подобрав одеяло» вокруг себя.

Я не ответил, только протянул руку под изголовье своего тюфяка и вытащил оттуда рулон ткани, который развернул и положил ей на колени. Это была головная повязка из золота, унизанная жемчугом. К моему удивлению Мелюзина не прикоснулась к ней, а ее глаза стали совсем черными и хмурыми.

– Ты был в сражении, – сказала она.

– Это не добыча, – заверил я ее. – Я купил это здесь. Я отведу тебя к ювелиру…

Тогда она обвила руками мою шею и прижалась ко мне.

– Прости меня, – вымолвила она, – я не смогу носить одежду, из-за которой терзалась горем какая-то несчастная женщина.

– Нет-нет, дорогое сердечко, – успокоил я, – но я рад, что ты сказала мне это. Можешь быть уверена, что я не принесу тебе подарков, которые обременят твою душу.

Я не сказал, что деньги на покупку этой повязки я выменял на свою долю скота в Седели, которым я не мог воспользоваться, так как у меня нет земли. Одно время я подумывал послать его в Джернейв, чтобы сохранить, пока Улль не станет нашим, но в том темном облаке, в котором я жил тогда, я потерял надежду на Улль и подумал, что не стоит хлопот тащить скот все эти мили на север. Теперь я не сожалел об этом, видя то удовольствие, с которым Мелюзина надела повязку на голову и прихорашивалась, любуясь как прекрасно выглядит эта повязка на ее темных волосах. Но Мелюзина воистину не была тщеславной и через минуту уже сняла повязку, сбросила одеяло на меня и натянула на себя одежду.

После того как я сел и зашнуровал ей платье, она перебинтовала мою ногу и помогла мне одеться. Затем достала наш обед. Сначала мы ели его со слишком большим аппетитом, чтобы разговаривать, но когда первый голод был утолен, она сказала:

– Теперь расскажи мне, насколько плохо наше положение на западе.

– Фактически мы больше выиграли, чем потеряли, – ответил я. – Стефан – это великий военачальник.

Я видел как ее рука заколебалась, поднося кусок хлеба ко рту, и поспешно добавил:

– Даже когда он не сражается. Наша тревога не в том, чтобы взять крепости или нанести поражение нашим врагам, а в том, чтобы встретить их.

И затем я рассказал ей про задержку информации (если не измену) шерифами епископами и что из-за этого даже йомены и мелкие дворяне боялись помогать королю. Прежде чем я закончил, Мелюзина наклонила голову.

– На юге и востоке у вас нет такой тревоги, – сказала она. Потом вздохнула. – Королева была так занята. Мы путешествовали, путешествовали и путешествовали. Я думаю, мы побывали в каждом графстве и в каждом привилегированном городе – от Дарема до Довера.

– В каждом городе? – повторил я, – но…

– Мужчины! – воскликнула она. – Ты говоришь, что горожане не будут сражаться…

– Я не говорил ничего подобного, – запротестовал я. – Они будут сражаться, но только чтобы защитить свой город.

– Но вам не нужны люди, вам нужны известия, а куда известия приходят быстрее, чем в города?

Я сел уставившись на нее, вспоминая, что именно горожане Мальмесбури пришли королю на помощь и именно жители Ворстера принесли известия о нападении, правда, слишком поздно, но ведь их не просили извещать короля; он ожидал этих услуг от учреждений Короны. И Бат стойко стоял за короля, несмотря на близость Бристоля и мятежников; жители помогли гарнизону Стефана отбить многие атаки.

– Горожане благоволят к Стефану, – продолжала Мелюзина, – и у них есть причина любить королеву1 . Я не думаю, что какая-нибудь армия продвинется к востоку от Оксфорда без того, чтобы король об этом не узнал. И надеюсь, что бароны тоже будут более преданными. Некоторые встречали нас не очень тепло (Да, ты знаешь, что у королевы есть маленькая армия Флемингса?), но я видела, какое они испытывали облегчение, как утверждалась их преданность после того, как она говорила с ними.

Я сомневался, чтобы можно было много сделать с баронами востока, если только король не одержит крупную победу здесь, но города – это другое дело. Без сомнения, было бы неплохо использовать идею королевы, и я был уверен, что Мод без труда убедила бы Стефана сделать это. Король мало гордился рождением, вероятно потому, что был уверен в своей аристократичности, но всегда честно и справедливо обходился с горожанами королевства. Беда была в том, что запад менее населен, чем восток, здесь меньше городов и многие из них были уже в руках мятежников.

Но пока еще здесь были свободные города, и они благоволили к Стефану. Не скажу, что надежда свободно забилась в моей груди. Сказать по правде, я пока не видел ничего впереди, кроме годов сражений. Но с юго-востоком ситуация для короля выглядела намного лучше, и моя уверенность в длительной конфронтации с мятежниками несколько поколебалась, а Мелюзина внесла частички информации, поддерживающие появившуюся надежду.

Больше недели, пока заживала моя нога, я находился в этой отдельной комнате. Я ни разу не просил отпуска. Я не желал знать, как проходит суд. Пока я был с Мелю-зиной, я был в мире. Мы играли в шахматы, а когда чувствовали себя глупыми, – в загадки, или в шашки, или в игру с девятью камушками. Играли и в другие игры, в которых не нужны были ни фигурки, ни доски, а только нежные слова и ласковые прикосновения. И мы разговаривали о многих вешах – о ее семье и о моей, такой, какой она была, и это, конечно, приводило нас к Одрис, к Хью и Эрику, и к Джернейву, и… к Уллю.

Это было странно, но я больше всего живо вспоминал красоту земли – пурпурные холмы под небом и глубокие горные озера с проблесками серебряных потоков, падающих в них со скал. Мелюзина видела Улль таким, каким он должен был быть сейчас. Она говорила о том, как тихо должно быть теперь в горах с ущельями, занесенными снегом, и с замерзшими озерами над ними. Однажды я даже рассказал Мелюзине о скоте, не упомянув, что это была моя добыча, а просто о том, как один человек, имеющий земли на севере, хотел доставить домой принадлежащих ему животных. Она улыбнулась и сказала, что это счастье, что у меня нет стада, так как такие животные бесполезны для Улля, там необходимы более выносливые породы, такие, как мелкий широкоротой красный скот Шотландии. По этой причине, добавила она, мужчины Камбрии редко совершают набеги на юг и восток и мало интересуются войнами в Англии.

В это время я впервые почувствовал еще совсем слабый приступ недовольства своими перспективами сражений. Не лучше ли длительные удовольствия владеть Уллем и нисколько не заботится о войнах? Это был только приступ, но он оставил едва ощутимую боль в моей груди, и на протяжении ужасного года, который затем последовал, она разрослась в настоящую боль, которая уже не давала мне покоя. И только потом я понял, что сделала со мной Мелюзина. Она была слишком умна, чтобы, положив руки на бедра, вопить, как мегера, что все, что может принести мне преданность Стефану, – это смерть. Она не владела той живой, как ртуть, легкостью, которой могла блеснуть Одрис, и шла своим путем. Мелюзина, темная, теплая и душистая, предлагала мир, радость и наслаждение, чтобы отучить человека от тяжелой обязанности, подменив горечь стыдом.

Милосердная дева Мария знает, как сильно память об Улле болела во мне, но эта боль прошла не сразу, так как после Эпифани я еще какое-то время был с Мелюзиной. Тогда же, несмотря на редкое присутствие в суде, я понял, что ситуация выглядит обнадеживающей. В тайниках Солсбери были обнаружены огромные сокровища, и Стефан решил, что так много не могло принадлежать церкви и должно было прийти из государственных доходов. Думаю, что так оно и было. Но даже если бы это были церкви, сын путаны никогда не был очень хорошего мнения о них и о священниках. Более того, ни мой отец, ни сэр Оливер не отдавали церкви ничего, кроме пустых обещаний и обычной церковной десятины, без которой нельзя было обойтись. Ребенком я знал одного хорошего священника, отца Ан-сельма, который, я думаю, и не предполагал, что существуют деньги. Он никогда не брал ничего, кроме еды, которую ел, и одеяла, под которым спал. Он никогда не просил даже новую сутану, хотя его собственная превратилась уже в такое тряпье, что Одрис выбросила ее и заменила другой.

Все получали блага, но одно из них доставило мне беспокойство, так как оно означало, что Мелюзина должна была ехать с королевой во Францию. Были кое-какие разговоры о помолвке Юстаса, старшего сына короля, которому было сейчас четырнадцать лет, с сестрой короля Франции. Я знал, что Стефан хотел этого, надеясь, что Луи поможет ему отвоевать Нормандию у мужа Матильды, Жоффрея Анжуйского, если он сделает Юстаса герцогом Нормандским. Обещания на будущее, особенно когда они могли быть выполнены путем больших расходов для армий, представляли собой скромный стимул для формирования отношений. Теперь с огромной взяткой (называемой выкупом за невесту) Стефан и Мод могли планировать для королевы поездку во Францию, как только окажется возможным безопасное путешествие.

Я не был в восторге от мысли, что потеряю даже вероятность увидеть Мелюзину на месяцы, но знал, что большую часть времени мы будем сражаться, и успокаивал себя, что таким путем она вряд ли раскроет мою ложь, а главное, во Франции меньше будет волноваться. К тому же блага из запасов Солсбери пролились и на меня, и, когда король предложил мне двойную выплату моего пенсиона, который он задолжал, и тройную за текущий квартал, я взял с радостью и не беспокоился о том, откуда взялись эти деньги. Мне было очень приятно, так как я обнаружил, что, когда был с Мелюзиной, тратил гораздо больше, чем было разумно. Она ворчала, но я не мог устоять, покупая ей маленькие вещицы, которые попадались на глаза: бусы, нитки для вышивания и богатую одежду, красную и золотую. Ее смуглому, прелестному румянцу очень шли эти тона.

После того как королева в феврале отбыла во Францию, источник радости, кипевший в моей крови, пока я был с Мелюзиной, иссяк. Весна была мрачнее, чем зима. Казалось, как будто зараза жадности и безрассудства разлагала всю землю. Все узы верности и справедливости разорвались. Каждый маленький человечек, который мог поднять армию, поворачивал ее на любого другого, более слабого, чем он сам. И король не мог предотвратить этого, потому что великие лорды, к которым он был милостив, у которых не было причин для мятежа и которые действительно не признавали императрицу, неожиданно захватили имущество королевства.

Лето было еще хуже, чем весна. Бесполезно пытаться вспомнить точно, где мы сражались и как много походов сделали, причем нередко без всякого смысла, потому что, еще не достигнув цели, поворачивали назад к какому-нибудь более срочному сражению. Я всегда наслаждался хорошей битвой, по крайней мере после потери собственной крови, потому что после этого смирялся с фактом, что, пользуясь своими мечом и копьем, я принес боль и смерть другим людям, которых не знал и которым не желал никакого вреда. Теперь, впервые за многие годы, мне необходимо было найти место внутри себя, которое далеко от крови, воплей и вони выпущенных кишок. Но еще хуже, чем битвы, были постоянные следы жестокости, которые мы видели, когда вдоль и поперек пересекали королевство. Это была безрассудная алчность, потеря чести и сострадания. Снова и снова мы находили целые поместья, где все жители были разорваны, выпотрошены и сожжены ради нескольких монет, нескольких локтей ткани или вовсе ни за что.

Даже в самые черные моменты этого лета и осени были какие-то надежды на мир. Королева и епископ Винчестерский пытались договориться о перемирии с Робертом Глостером. Но это ни к чему не привело. Валеран де Мюлан играл на слишком оптимистичной натуре короля, напоминая Стефану о наших многочисленных успехах и говоря, что все подумают, что он по слабости сердца отдает половину королевства. Вероятно, королева могла бы изменить мнение короля, но ее не было с нами. А через неделю от жителей Линкольна пришло известие, что граф Честер и его кровный брат Вильям де Роумаре при помощи необычной уловки взяли Линкольнскую крепость. Они отправили своих жен навестить жену констебля. Через несколько часов прибыл граф Честер, якобы для того, чтобы забрать своих дам. За исключением меча, у него не было оружия, и его сопровождали только три рыцаря, , поэтому его приняли без какой-либо тревоги. Но внезапно его рыцари напали на охрану, захватили все оружие, какое они смогли найти, и завладели воротами и подъемным мостом. А затем с наскоку въехал его брат с сильной группой, с помощью которой разогнал весь королевский гарнизон.

Стефан бросился на север, но Честер и Роумаре не бездействовали. Они ввели в крепость много людей, гораздо больше, чем достаточно, чтобы овладеть не только самой крепостью, но и запугать жителей и удерживать стены города. Теперь и Валеран заговорил о мире. Он подчеркивал, что Честер и Роумаре не признавали императрицу и что было бы несчастьем, если бы такие сильные бароны перешли на другую сторону. Он напомнил Стефану, как был огорчен Честер соглашением с королем Дэвидом, по которому Кам-брию, которую Честер считал своей, отдали принцу Генри, и сказал, что если бы Честер и Роумаре принесли присягу на верность и поклялись оборонять Линкольнское графство от Матильды и Глостера, то лучше было бы позволить им владеть крепостью и городом.

Это был разумный совет. Я помню, в какой был тревоге относительно этого соглашения с королем Дэвидом и как я даже упоминал о вызове Честера королю, когда высказывался против соглашения. Однако теперь я должен был прикусить язык, чтобы удержаться от возгласов против идеи Валерана. Я почувствовал, что Валеран был злым гением короля, умным, извращенным созданием, который приносил беду даже тогда, когда то, что он предлагал, казалось прекрасным. Но в данном случае все согласились с Вале-раном. Возразил только смещенный констебль, но его позорное изгнание из крепости сделало все его возражения смешными.

Мир был заключен, хотя я не думаю, что в это время король был любезен с Валераном. Я полагал, что он без особой охоты принял присягу у Честера и Роумаре. Тем не менее они поклялись на святых мощах своими собственными душами и душами родителей и детей, что будут верными вассалами и непременно во всех случаях будут поддерживать короля.